ПРЕДИСЛОВИЕ

Раздался резкий стук в дверь и, прежде чем я успел крикнуть «войдите!», в комнату ворвался человек скорее маленького, нежели высокого роста, однако с довольно внушительным брюшком, на котором поверх ворсистого плюшевого жилета красовалась тяжелая золотая цепочка с многочисленными брелоками в виде полумесяцев. Но и помимо этого в костюме незнакомца сказывалась солидность вкуса состоятельного пражского мещанина, а круглая, гладко выбритая, иссиня-красная физиономия была исполнена того благородного достоинства, какое придает человеку лишь законное обладание четырехэтажным домом.

— Я имею честь говорить с паном редактором? — осведомился он, хотя и учтиво, но тоном, который не сулил ничего хорошего.

Надвигавшуюся грозу предвещали и толстые багровые руки в массивных золотых перстнях. Правая яростно металась у меня прямо перед глазами, а левая лихорадочно теребила цепочку от часов, так что маленькие серебряные полумесяцы громко звякали друг о друга.

— Что вам угодно, сударь? — отозвался я как можно хладнокровнее.

— Я пан Броучек. Матей Броучек, пражский мещанин и владелец дома, четырехэтажного дома, за которым нет ни крейцара долга. У меня двенадцать квартирантов, все, как один, порядочные съемщики, кроме, правда, одного, художника... А так — все, как один, порядочные съемщики. Среди моих жильцов — советник верховного земского суда, верховного, смею заметить. Я пользуюсь всеобщим уважением и не потерплю, чтобы какой-то щелкопер позорил мое имя. Я его не на улице нашел и не украл — да-с! — чтобы обзывать меня масти... мисти... мистифи... гм, гм... чтобы срамить меня глупыми россказнями о Луне, в ко-рых нет ни слова правды.

«Броучек, Броучек...» — повторял я про себя, взывая к своей памяти, пока наконец не вспомнил злополучное «Путешествие пана Броучека на Луну» Б. Роусека, фантастические путевые заметки, которые в прошлом году, поддавшись минутной слабости, я поместил в «Кветах». К сожалению, с этим Б. Роусеком — не путайте его с молодым поэтом-однофамильцем, чей стихотворный сборник, изданный под псевдонимом, наделал недавно порядочно шуму, — так вот, с Б. Роусеком я был немного дружен и испытывал даже нечто вроде сострадания к этому непутевому человеку. Он мог бы заполучить себе теплое местечко и стать полезным членом человеческого общества, но черт дернул его взяться за писание стихов и рассказов. Рецензенты и друзья без зазрения совести расхвалили его, и судьба Роусека была решена. Теперь вместе с сединой (и лысиной вдобавок!) к нему пришло сознание того, что он свалял дурака и ступил на ложный путь, но поздно. Иногда, в порыве откровенности, я говорил ему: «Милый Роусек, пора бы тебе бросить писанину! Ты же сам признаешь, что родился посредственностью и что теперь, на старости лет, тебе изменяют последние крохи юмора и фантазии. Вокруг тебя писатели, перед которыми мы преклоняемся, но посмотри только, что о них пишут! Вся наша литература — великое ничто, смехотворное фиаско, мыльный пузырь, который мы превозносили как играющее всеми цветами радуги чудо и который в один прекрасный день лопнул, превратившись в мыльные брызги. Вот что пишут, да к тому же еще советуют: «Оставьте ваши детские забавы, бросьте свое мыло и примитесь за что-нибудь более полезное!» Если нация нуждается в книге, ей на первых порах вполне хватит переводной литературы и наших критических иеремиад. Возможно, впоследствии кто-нибудь да вытащит чешский литературный воз из болота. Уже сейчас в нашем узком кругу найдется несколько светлых голов, от которых со временем можно ожидать чего-либо путного... Видишь, милый Роусек, что говорят о нашей литературной братии. Чего же надеешься добиться ты, коль скоро сам признаешь, что не бог весть какой гений. Послушайся, дружище, моего доброго совета: брось бесполезное бумагомарание и займись чем-нибудь другим! Хоть ты уже далеко не молод, авось выклянчишь себе уютное местечко. Не откладывай этого в долгий ящик, сейчас же принимайся за дело! Я одолжу тебе свою новую черную пару — мы ведь с тобой одного роста! — а если хочешь, то и выходные перчатки, и белый галстук. Не скупись на униженные поклоны, ссылайся на свои скромные заслуги — они и впрямь весьма скромны, — придай лицу жалостливое выражение — глядишь, может, кто и вспомнит о каком-нибудь пустующем стуле в каком-нибудь региональном учреждении, который милостиво соблаговолят занять твоей невзрачной персоной».

Так в минуты откровения не раз говаривал я неудачнику.

Он молча переминался с ноги на ногу, грыз ногти и, конечно же, опять раздумывал над тем, как бы обвести меня вокруг пальца и всучить очередную пачкотню.

Попался я на его удочку и в прошлом году.

Однажды сей литературный калека прискакал ко мне с подозрительно поблескивавшими глазами и начал плести что-то о новой вещи, которую-де он намеревается сочинить. Так бывает всякий раз, едва только в его мозгу забрезжут контуры будущего творения. И, глядя на лихорадочно-восторженное лицо Роусека, слушая его вдохновенные речи, невольно начинаешь верить, что в голове у этого человека созрел потрясающий замысел — стоит только перенести его на бумагу, и цитадель бессмертия будет взята.

В тот раз Роусек с жаром вещал о «блистательной юмореске», «великолепной сатире» или остроумной «комико-фантастической повести», что-то в этом роде. Пока он принес лишь первую главу, которую тут же мне и огласил. Из нее я узнал, что героем новой вещи Роусека является некий Матей Броучек, пражский домовладелец, непостижимым образом угодивший из градчанского трактирчика «Викарка» на Луну. Следующие главы должны были повествовать о том, что он там увидел и пережил. Никто не станет отрицать, что из этого могло получиться все, что угодно, а следовательно, и нечто стоящее; к тому же Роусек делал такие умопомрачительные намеки насчет дальнейшего, столь многообещающе сверкал глазами, что в конце концов ему удалось внушить мне сумасбродную мысль, будто в его лице я имею дело с чешским Свифтом, Сервантесом и Рабле одновременно.

Он до такой степени заморочил мне голову, что я позволил тотчас отэскортировать себя с роковою первой главой в типографию. Правда, Роусеку пришлось поклясться, что он умрет, но в течение восьми дней представит мне всю рукопись целиком.

Но чего стоят клятвы Роусека! Все кончилось как обычно. Вместо всей рукописи я с трудом заполучил от него через месяц вторую главу. И каждую последующую мне приходилось у него буквально вырывать в последнюю минуту, умоляя и даже прибегая к угрозам. С качеством рукописи дело обстояло и того хуже. Оригинальное, остроумное, блестящее произведение осталось в голове Роусека, а на бумаге возникала тусклая, нелепая мешанина из плохо понятых и неверно списанных пассажей из научных трудов (Роусек и наука!), сумбур из жалких острот и убогого подражания зарубежным юмористам. Уже после третьей главы несчастный автор признался, что вся затея ему опротивела, и, когда он своему достойному сожаления детищу переломил наконец позвоночник неожиданным финалом, где вовсе неостроумно объявил путешествие на Луну жалкой мистификацией, выдумкой, принятой им за чистую монету, у меня гора с плеч свалилась.

Я утешал себя надеждой, что снисходительные читатели посмотрят на случившееся сквозь пальцы и «Путешествие» будет предано заслуженному забвению.

И вот предо мною живой укор, напоминающий мне о моем грехопадении.

Однако я не мог сдержать улыбки при виде разъяренного господина домовладельца.

— А! Так вы, видимо, пришли по поводу той злосчастной лунной истории?

— Да, по поводу белиберды, которая только сейчас попала мне в руки. Меня не интересуют всякие ерундовые листки, и до вчерашнего вечера я понятия не имел о существовании вашего журнала. Но вчера в трактир «У петуха» пан официал¹ принес вот это распрекрасное произведение...

¹ Официал — мелкий канцелярский чиновник в Австро-Венгрии. Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчиков.

— Успокойтесь, сударь! Ваше негодование совершенно беспочвенно! По чистой случайности вас тоже зовут Броучеком, и даже Матеем Броучеком, и столь же случайно...

— Случайно? — с неослабевающей яростью перебил меня пан Броучек. — Уж не хотите ли вы сказать, что у какого-то другого Матея Броучека тоже есть четырехэтажный дом в Старом городе, что он тоже холостяк, ходит вместе со мной в «Викарку» к Вюрфелю и в трактир «У петуха» и что он, как и я, купил книжку о Луне, а?

Столь разительное совпадение поставило меня в тупик. Проклятый Роусек! Не желая себя утруждать, он попросту подцепил своего героя в ближайшем трактире, даже физиономия в его описании весьма похожа на оригинал.

— Но, дорогой друг, — успокаивал я разгневанного гостя, — если даже писатель и воспользовался вашей драгоценной особой, что же тут такого? Невинная шутка, не более. Никому и в голову не придет, будто вы всерьез пытались кого-то убедить, что были на Луне...

— Да, но я действительно был на Луне! — внушительно отчеканил пан Броучек, выпятив грудь и вскинув голову.

Можете себе представить, как я на него воззрился! Я искал в лице пана Броучека признаков лукавства и, не найдя их, пришел к выводу, что передо мной — сумасшедший, свихнувшийся за чтением лунной галиматьи Роусека, в чем, надо сказать, не было бы ничего удивительного.

Но как описать мое изумление, когда пан Броучек выложил неопровержимые доказательства своего пребывания на Луне, кои доказательства любезный читатель найдет на последних страницах этой книги! Долго не решался я поверить столь невероятному сообщению, пока наконец доводы пана Броучека, ясные, как божий день, не прогнали последнюю тень сомнения.

Засим, разумеется, я счел своим святым долгом не только надлежащим образом извиниться перед паном Броучеком, но и дать правдивый отчет (то-то мир изумится!) о его лунных открытиях и приключениях, каковые столь же сравнимы с нелепыми измышлениями мистификатора Роусека, сколь бессмертное полотно с детской пачкотней.

Мысленно я уже представляю себе, какое радостное волнение вызовет моя книга в народе нашем, какой завистью наполнит она сердца наших недоброжелателей. Наконец, наконец-то человечеству удалось взять рубеж, на протяжении стольких веков отделявший нас от остальных обитателей вселенной; наконец-то на далекое небесное тело, куда до сих пор едва проникали лишь пытливые взоры астрономов, впервые¹ в истории цивилизации ступила нога человека, да к тому же еще нога простого чешского гражданина, который затмил тем самым славу Колумба!

¹ Хотя в нынешнем году во время летних вакаций в одном пражском журнале и проскользнуло сообщение о некоем иностранном туристе на планете Венера, однако нужно учесть, что это сообщение пришло из Америки. Мимоходом замечу: мои лунные путевые очерки (за исключением предисловия и небольшого добавления в конце первой главы) были написаны еще до того, как появилась эта американская утка, что могут засвидетельствовать издатель и иллюстратор настоящей книги. Прим. автора.

В заключение подчеркну, что эту вещицу я скомпоновал совместно с паном Броучеком в процессе длительных дискуссий, для которых пан Вюрфель с необычайной готовностью предоставил нам свое заведение. Это — плод многих бессонных ночей, ночей, которыми мы бескорыстно пожертвовали ради блага человечества и славы чешского имени.

В королевском Граде пражском,
в «Викарке», в день св. архангела Михаила.

С. Ч.

Поэтическое описание ночи и собора св. Вита. Читатель знакомится с внутренним миром пана Броучека. Иллюзия землетрясения. Пессимистические раздумья о Земле. Диковинные обстоятельства, при которых пан Броучек оказался на Луне.

Была ясная летняя ночь. Величественный колосс собора св. Вита купал в серебристом сиянии свои стройные колонны и ажурные башенки, свои легкие, украшенные каменным кружевом арки; от каменных лиан и дерев на освещенные уступы падали фантастические тени, которые делали собор похожим на сказочный храм духов, сотканный из волшебных бликов и таинственного полумрака.

Объятый священным покоем, среди мертвенных кварталов дремал этот каменный гимн прошлому; лишь из двух окон старинного дома на тесной улочке, тянущейся позади собора вдоль Оленьего рва, еще сочился поздний свет, да время от времени тишину нарушали случайные звуки.

Вот скрипнула дверь, ведущая на улицу, и явственно донеслось:

— Ну, будьте здоровы, пан Вюрфель!

— Доброй ночи, пан домовладелец! Соблаговолите навестить нас опять, да поскорее! — ответил другой голос.

На улицу неверным шагом вышел мужчина, его таинственная фигура, закутанная... Нет, хватит! Вижу, что с поэтического, не лишенного романтической окраски слога я невольно сбиваюсь на трезвую прозу, и потому скажу просто: это пан Броучек покинул известный градчанский трактирчик «Викарка» и не торопясь пустился в путь к своему дому, находившемуся за Влтавой в Старом Городе. Возвращался он позднее обычного, но это его нисколько не тревожило, ведь дома, за тюлевыми занавесками, пана Броучека ожидала всего лишь «сиротливая подушка», которую наш закоренелый холостяк, вопреки поэту, отнюдь не «орошал горючими слезами».

Хотя пан Матей Броучек и является домовладельцем, однако он вовсе не походит на тех чванливых, ограниченных пузанов, какими живущие впроголодь писатели из низкой зависти огульно изображают домовладельцев. Он обладает врожденной смекалкой, а в промежутках между взиманием квартирной платы — избытком времени, которое использует для того, чтобы расширить свои познания в различных областях. Делает он это, разумеется, бессистемно, по-дилетантски и разбрасывается, идя на поводу случайных побуждений или минутной прихоти. Вследствие этого в его книжном шкафу собралось весьма разношерстное общество: брошюра об уходе за канарейками соседствовала с таинствами вольных каменщиков, египетский сонник — со справочником по новейшим типам канализации, руководство для домашнего изготовления ликеров — с экспериментальной психологией Гины, пояснения к налоговому закону — с историей испанской инквизиции и т. д. Столь же пестрая смесь знаний теснится в его голове. При этом пана Броучека отличает здоровое и довольно радостное мироощущение, которое лишь изредка омрачается тенью пессимизма. В такие минуты Броучек весьма строго, а то и с едким сарказмом судит о текущих событиях, о недостатках в работе муниципалитета, о социальном устройстве, о новых законах и других общественных делах. Впрочем, и тут его дурное настроение постепенно сменяется более радужным, и тем скорее, чем чаще наполняется высокая, с блестящим оловянным колпачком стеклянная кружка, над которой он обычно и произносит свои нравоучительные тирады.

В тот вечер, о котором идет речь, наш герой пришел к пану Вюрфелю в особенно мрачном настроении, причиной которого был один из его квартиронанимателей, художник по роду занятий; подробности инцидента вряд ли интересуют читателя, поэтому задерживаться на них я не буду. Не найдя на сей раз в трактире Вюрфеля подходящей компании, пан Броучек молча, как факир, уселся в углу и извлек из кармана популярную брошюру о Луне, которую, находясь во власти нового научного увлечения, приобрел по дороге на Градчаны. Он углубился в чтение и — о, чудо! — с каждой новой главой, которую он неизменно заключал возгласом «еще одну, пан Вюрфель!», в его истерзанную душу проливалась из небесных сфер капля бальзама. Когда же наконец брошюра была дочитана, пан Броучек обнаружил, что остался в трактире наедине с хозяином. Заказав еще одну кружку пива, он вступил с паном Вюрфелем в оживленную беседу относительно системы лунных кратеров, выразив под конец твердое убеждение, что на Луне, вопреки ученым-маловерам, обитают живые существа, с чем пан Вюрфель тут же согласился, многозначительно посмотрев при этом на часы.

Пан Броучек начал было подкреплять свою гипотезу аргументами, но хозяин так часто и так демонстративно стал поглядывать на часы, что гость не мог не понять истинного смысла этих выразительных взглядов. Завершив свои рассуждения последним глотком, он вышел в ясно-лунную ночь.

Перед собором св. Вита пан Броучек остановился. По-видимому, его захватила величественная красота собора, озаренного магическим лунным светом. Броучек клонился то вправо, то влево, словно с разных сторон рассматривая прекрасную отделку монументального сооружения; временами он сильно откидывался назад, точно желая хорошенько разглядеть остроконечные башенки в самом венце каменного великана, а затем низко нагибался вперед, как бы отдавая дань смирения его царственному величию. Внезапно пана Броучека изумило странное явление. Он обнаружил удивительную расплывчатость и подвижность всех очертаний: прямые линии колебались и становились волнообразными, кривые — ломаными, колонны наклонялись друг к другу и снова выпрямлялись, будто тоненькие деревца под порывами ветра; шпиль собора, заметно покачиваясь, принимал участие во всеобщем разброде, который трудно было объяснить чем-нибудь, кроме внезапного землетрясения... Пан Броучек почувствовал, что его тоже начинает качать, и, охваченный страхом, поспешил удалиться.

Вскоре, однако, он успокоился. Очевидно, это было просто галлюцинацией. Не торопясь продолжал он путь мимо костела св. Йржи, мимо мрачных строений, к Старой замковой лестнице, растягивая удовольствие от романтической ночной прогулки за счет частых зигзагов с одной стороны улицы на другую.

Его взор непроизвольно блуждал по звездному небу и наконец остановился на круглой красавице Луне. Мечтательно и безмятежно взирала она сверху, обратив к пану Броучеку свой нежный серебристый лик с мягкими чертами, едва проступавшими на светящемся диске подобно тисненому узору на просфоре. С тех пор как пан Броучек заделался астрономом-любителем, черты эти приобрели для него совершенно особое значение. Глядя на них, он рисовал в своем воображении гигантские горные цепи, обширные моря, потухшие кратеры, зияющие расселины. Впрочем, вскоре научный интерес вновь уступил место поэтическому воодушевлению, к которому примешивалось чувство легкого страха. Дело в том, что у пана Броучека есть свей странности, к числу коих относилась навязчивая идея, будто он один из тех смертных, кто подвержен таинственным притягательным чарам Луны. Это свое предположение он основывает лишь на том, что несколько раз просыпался не на постели, а подле нее, на полу. Тем не менее пан Броучек всегда тщательно закрывает на ночь деревянные ставни, дабы в спальню не проникла ни одна ниточка коварной серебристой пряжи, которая могла бы его, спящего, завлечь под самые фронтоны, где гуляет ветер, и водить по узким карнизам на головокружительной высоте.

Вот и теперь это сумасбродное опасение вызвало у него озноб. Однако пан Броучек тут же вспомнил, что бодрствует, что вполне владеет всеми своими членами и, стало быть, не находится в том беззащитном, каверзном состоянии, в каком легко оказаться жертвой небесной злодейки. Успокоившись, пан Броучек смело глянул в лицо воображаемому врагу и вскоре примирился с ним настолько, что уже мог искренне им любоваться. Эта перемена явствовала из тех ламентаций, которые он вполголоса принялся изрекать по дороге:

— А ты, месяц, бледнолицый брат, ты там наверху выглядишь неплохо! Улыбаешься безмятежно и благостно, словно тебе неведомы треволнения и горести, прибежищем которых является наша Земля! О, несомненно, существа, населяющие тебя, гораздо счастливее нас, бедных землян! У них небось нет домов, которые доставляют своим владельцам куда больше хлопот и огорчений, чем радости; нет ничтожных пачкунов и мазил, место которым в лечебнице для душевнобольных или в кутузке, а не в порядочном доме, где они не платят хозяину ни гроша, отравляя ему жизнь и доводя его до белого каления. Ты, конечно, и понятия не имеешь об адвокатах, о налоговых конторах, твои обитатели не омрачают друг другу существования коварством и клеветой, мошенничеством и подлостью. На Луне не выходят газеты, которые ежедневно за завтраком портят землянам аппетит, будоража желчь политическим брюзжанием и словесными потасовками, сообщениями о непойманных грабителях и нерасследованных убийствах, о ложных банкротствах и заседаниях рейхсрата. Словом, как бы там ни было, хуже, чем у нас, наверняка быть не может. На Земле стало просто невмоготу: всюду алчная драка из-за куска хлеба, борьба одного сословия с другим, ненависть народа к народу, война всех против всех. Что ни день, то железнодорожная катастрофа или какой-нибудь новый закон — так не лучше ли распрощаться с этим скверным шариком?..

Произнося свой пессимистический монолог, пан Броучек дошел до Старой замковой лестницы и, перегнувшись через ограждающую ее невысокую стену, глянул вниз на темное скопище домов, над которым торчали всевозможные башни и башенки, озаренные лунным сиянием. Но картина эта занимала его недолго; повинуясь некоей магической силе, он опять уставился на Луну.

Мне трудно решиться написать, что за этим последовало... Я знаю, научные предрассудки слишком сильны, чтобы кто-нибудь поверил моему рассказу и не назвал его глупой выдумкой. Однако совесть не позволяет мне в угоду предрассудкам описывать события иначе, чем они происходили на самом деле.

Пан Броучек взобрался на стену и, не сводя глаз с Луны, медленно двинулся поверху. Внизу, на склоне градчанского холма, раскинулся обширный сад какого-то вельможи; в верхней, более крутой части холма, были разбиты террасы, поодаль виднелись обрамленные ажурными перилами две каменные лесенки в стиле барокко, которые, расходясь и снова сходясь через правильные интервалы, вели наверх к небольшой беседке, лепившейся к ограде. Возможно, мое описание не совсем точно, но я не отношусь к последователям Золя и скрупулезной точности ради не брошу перо на самом интересном месте, чтобы бежать на Градчаны поглядеть на эти лесенки и на эту беседку...

Итак, пан Броучек двигался по ограде к беседке. Не знаю, действительно ли ее крыша столь незначительно возвышается над каменным ограждением, чтобы можно было без труда перейти на нее, но факт остается фактом, — пан Броучек очутился на вышеупомянутой крыше. Он добрался до конька и, оседлав его, обхватил руками железный флажок флюгера. Взор пана Броучека по-прежнему был прикован неодолимой силой к Луне, и наш герой, преисполненный страха и невыразимого блаженства одновременно, всем своим существом почувствовал воздействие лунных чар. Вопреки его воле растопыренные ноги начало заносить назад, все выше, выше; пан Броучек уже не сидел, а лежал на коньке вниз животом и что было мочи цеплялся за флюгер. А ноги продолжали упорно возноситься в воздух. Вот уже приподнялось туловище, вот уже все тело, влекомое чудодейственной силой, повисло — головой вниз, ногами к небесам — над крышей беседки, и только вытянутые руки продолжали судорожно цепляться за острие флюгера. Однако они не могли противостоять неведомой силе; в конце концов руки разжались и — сей факт превращает хитроумные научные построения Ньютона в груду жалких обломков! — пан Броучек с невероятной быстротой начал падать, но отнюдь не на Земля, а в противоположном от Земли направлении, в необъятные просторы вселенной.

С ужасающей стремительностью уходила в бездну Прага, подробности ее ландшафта исчезали, расплываясь на однообразном фоне огромного диска, который все разрастался и разрастался, но пан Броучёк уже ничего не видел, — его сознание затуманилось.

Безусловно, по названию книги читатель догадывается, куда угодил наш герой. Да, очнулся пан домовладелец на Луне.

Эту, а частично и последующую главу автор, внеся ряд необходимых изменений, позаимствовал из фальсификаторских путевых очерков Роусека, ибо главы эти более или менее соответствовали действительности. Все же остальное, буквально все, что вещали упомянутые очерки о лунных карликах и приключениях пана Броучека на Луне, — сплошной, чистейший, вздорный и бесстыдный вымысел, апофеозом которого предстает заключительная глава, где мистификатор не посовестился возвести нижеследующий гнусный поклеп:

«Любезные читатели! Я стал жертвой мистификации, беспрецедентной в истории нашей литературы.

Знайте же! Из всего описания путешествия Матея Броучека на Луну правдой является лишь то, что этот человек однажды заполночь действительно вышел нетвердой походкой из трактирчика Вюрфеля на Градчанах и, выписывая кренделя по пути к Старой замковой лестнице, обратился к красавице Луне со сбивчивым монологом; что он без всякой надобности забрался на стену, отделяющую Старую замковую лестницу от, сада некоего знатного господина, и упал. Однако падал он отнюдь не вверх, в бескрайние просторы вселенной, а — в полном соответствии с законом земного притяжения — вниз, в упомянутый сад, где и очнулся поутру в дурном расположении духа. Все же остальное, говорю я вам, решительно все — самая что ни на есть беспардонная ложь, несусветный вздор, который вышеозначенный Матей Броучек с неслыханной наглостью и с единственной целью сделать из меня посмешище в кругу достойных его собутыльников «У петуха» и в «Викарке» выдал мне за чистую правду.

Я располагаю неопровержимыми доказательствами того, что этот жалкий враль не приближался к Луне даже на пушечный выстрел и что луноподобная округлость его лица, равно как и сияние его носа, не имеет никакого отношения к данному небесному светилу и связаны с совершенно иными вещами.

А я-то, глупец, поверил ему, как Священному писанию, подставлял за него грудь под стрелы ученых! Впрочем, кто мог предположить, что за этой пухлой физиономией, казавшейся воплощением святой простоты, в этих водянистых голубых глазах, словно бы говорящих: «Истина в бочке», — кроется сатанинское вероломство!»

Свои собственные измышления, с помощью которых он стремился выставить на посмеяние особу пана Броучека и его великие открытия, сей пресловутый Роусек не погнушался в довершение наглой затеи приписать несчастной жертве!

Однако подобные выходки я оставляю на справедливый суд всех порядочных людей и в следующих главах дам читающей публике правдивое описание того, что видел и пережил пан Броучек на Луне и как он возвратился обратно на Землю.

Пробуждение. Необычайное природное явление и сомнения пана Броучека. Земля становится Луной. Обманчивость веса на Луне. Элегическое раздумье. Пан домовладелец отплясывает канкан. В сколь отдаленные места попали сосиски от Вюрфеля. Логические сальто пана Броучека, эффектно завершающие главу.

Когда к пану домовладельцу вернулось сознание, он обнаружил, что лежит на дне каменистой впадины. Над собой он увидел прекрасное ночное небо с яркими звездами и серпом месяца. Однако серп этот был так велик, а его цвет столь необычен, что пан Броучек не поверил собственным глазам.

Он хотел было протереть их, но вместо этого со всей силы двинул по ним кулаками. А сев, поразился, с какой необыкновенной легкостью, почти без усилий, поднялось, вернее сказать, взметнулось его туловище. «Что это со мной?» — подумал напуганный пан Броучек и принялся озираться по сторонам. Да, он не ошибся. Он действительно сидел в округлой впадине, посреди которой торчал каменный конус, что делало ее весьма похожей на форму для выпечки кекса. Горная порода, обнаженная на крутых скатах впадины, переливалась всеми цветами радуги в лучах ярчайшего дневного света, в то время как простиравшееся высоко над головой небо было темным, почти черным, — ночное небо с мириадами сказочно мерцавших звезд, походивших на рассыпанные по траурной мантии сверкающие бриллианты. Среди них и светил диковинный полумесяц. Никогда в жизни не видел пан Броучек такого огромного полумесяца, да к тому же еще не серебряного и не золотого, а на редкость пятнистого, так что, казалось, смотришь издалека на красивый подернутый дымкой глобус.

Пан домовладелец замотал головой, да — помимо своей воли — так энергично, что чуть не вывихнул шею.

— Господи, что это со мной творится? — в полном смятении произнес он вслух. — Какой-то я сегодня чудной, будто в меня бес вселился! И где я? На небе полно звезд, а здесь, в этой дыре, белый день — может ли такое быть! А этот месяц... Кто и когда видел этакий здоровенный и пятнистый месяц? Что это — бредовый сон, или я лишился рассудка?

С паном Броучеком действительно творилось нечто похожее на видение Иржика... В конце концов ему удалось собраться с мыслями и припомнить все, что с ним произошло до того, как он лишился чувств или погрузился в сон, окончившийся столь жутким пробуждением.

Пан Броучек сделал над собой усилие и вскоре ухватился за путеводную нить: ему вспомнился разговор с паном Вюрфелем о Луне и заминка у собора св. Вита. Остальные воспоминания были несколько расплывчаты и смутны, однако ему удалось восстановить в памяти свой путь к Старой замковой лестнице, обращение к Луне, балансирование на гребне ограды, восхождение на крышу садовой беседки и все, что за этим последовало, пока страшное падение в бездонную глубь, то бишь высь, не затмило его сознания.

И тут в голове пана Броучека шевельнулось кошмарное предположение: что, если магическая сила, всю жизнь внушавшая ему страх, и впрямь завлекла его на Луну, которую в укор Земле он так восторженно превозносил во время ночной прогулки?

Он старался отогнать от себя эту чудовищную мысль. Ему никогда не доводилось слышать или читать, чтобы Луна завлекла кого-либо выше домовой кровли. И потом — как это сообразовать с законом земного притяжения?

— Нет, нет! — успокаивал он себя. — Дурацкая мысль! Наверняка во всем виноват дьявольский напиток Вюрфеля. Минутку... Взглянем-ка на манжету... Гм... десять отметин... стало быть, целых десять кружек... Ну, тогда все ясно...

Но ясности не было никакой. Наблюдения пана Броучека в земных условиях можно было бы счесть разве что плодом больного воображения или оптическим обманом, но пан домовладелец чувствовал, что находится в здравом уме и твердой памяти, что он совершенно трезв и, несмотря на десять отметин на манжете, не ощущает ни малейшего признака похмелья.

— Э! — воскликнул он и... отвесил себе хорошую оплеуху, хотя намеревался лишь слегка шлепнуть себя по лбу. — Авось она мне поможет...

Он протянул руку к левому внутреннему, карману, чтобы извлечь из него книжку о Луне, которую читал у Вюрфеля, но рука ворвалась в карман с такой стремительностью, что разорвала подкладку, и книжка вывалилась ему на колени.

— Что за чертовщина! — проворчал пан домовладелец. — Словно в моих жилах не кровь, а ртуть! Надо быть осторожнее!

Но, вопреки своему намерению, он, поднимая раскрытую книгу, больно стукнул себя по носу. Когда же пан Броучек попытался отодвинуть ее от лица, она вновь очутилась на коленях, и прошло немало времени, пока ему удалось поместить книжку на удобном для глаз расстоянии.

Он с головой ушел в чтение, так как на Земле просмотрел брошюру весьма бегло.

Вскоре он добрался до того места, где говорилось, что на лунном небосводе звезды сверкают даже днем, дружной ватагой во главе с полным или ущербленным диском Земли обступив Солнце. Кстати, где оно?

Чуть обернувшись, он и вправду увидел на звездном небосклоне Солнце, вернее сказать — не увидел, так как вынужден был зажмурить глаза от его необычайно яркого света, слепившего словно гигантский прожектор.

Сомнений не оставалось — пан Броучек действительно угодил на Луну.

— О боже! И за что мне такое испытание?! — простонал он. — На Луне! Какой ужас!.. Просто уму непостижимо!.. Но сомневаться не приходится. Эта впадина, вероятно, один из тех небольших кратеров, которыми, как оспинами, густо усеяна поверхность Лупы. А тот полумесяц — конечно же, Земля. Ах, господи! Кто бы подумал, что однажды я буду глядеть на нее с Луны, что она сама станет для меня Луной и с вышины небесной будет жестоко смеяться над моей бедой!

Он снова углубился в книгу, надеясь найти в ней хоть что-нибудь утешительное, но, прочитав о том, что сила притяжения на Луне составляет всего одну шестую силы земного притяжения, то есть что наши шесть килограммов равны на Луне лишь одному, пан Броучек с глубоким вздохом отложил брошюру. «Ах, теперь я понимаю, почему я ударил себя книжкой но носу. Я поднял ее с тем же усилием, что и на Земле, а она здесь, на Луне, вшестеро легче».

Не стану больше описывать сумятицу горестных раздумий и чувств, обуревавших пана Броучека, и воспроизведу лишь заключительную часть его монолога: «Стало быть, сидишь ты, бедняга, одинокий, всеми покинутый, в чужом, незнакомом мире, на расстоянии пятидесяти тысяч миль от Земли, на которую ты уже никогда не вернешься. Вон там, далеко-далеко, в бескрайнем небесном просторе, на том диковинном месяце, который и есть Земля, находится Прага, стоит твой дом, и, может быть, как раз в эту минуту экономка стучится с утренним кофе в твою спальню... Но она не достучится, не дозовется тебя... Тогда высадят дверь... Постель не тронута, хозяин как в воду канул... Начнутся розыски по всему городу, следствие... Возможно, и на Вюрфеля падет подозрение в том, что он меня обобрал и сбросил в Олений ров; в итоге мое дело умножит и без того немалое число нераскрытых убийств и несчастных случаев. В моем замечательном доме станут хозяйничать любезные родственнички, от которых на Земле я всегда старался держаться подальше. Пойдут прахом деньги, которые я заблаговременно внес на собственные пышные похороны. Даже простого холмика с крестом, и то не останется после меня на Земле; память обо мне исчезнет бесследно. Разве что старые друзья, лунной ночью возвращаясь из «Петуха» или от Вюрфеля, обронят: «Ну и пивко было нынче, а?! Пожалуй, сам Броучек, царство ему небесное, не смог бы придраться к такому!» Им и в голову не придет, что бедняга Броучек лазает в это время по кратерам на распрекрасной Луне, которой они любуются в звездном небе».

Пан Броучек прослезился, всецело предавшись своей скорби.

Но вскоре дало себя знать иное чувство: острый голод.

— Небось этими каменьями не закусишь, — сказал самому себе пан домовладелец. — Прежде всего надо выбраться из проклятой дыры и получше осмотреться на Луне.

Он встал, но как! Подскочил, взвился, словно упругий мячик, и, желая приблизиться к откосу кратера, двинулся вперед стремительными прыжками в сочетании с рискованными антраша, за которые не пришлось бы краснеть даже самому Мошне. Друзья-земляне рты бы разинули, увидав, как тучный, солидный пан домовладелец лихо отплясывает разудалый парижский канкан.

— Уф!.. Уф! Окаянная лунная легкость! — отдувался наш танцор поневоле, с трудом приведя наконец свое туловище в относительное равновесие.

Тут пан Броучек вспомнил об отложенной книжке. Он поднял ее и засунул в правый внутренний карман, ибо левый, как мы знаем, продырявился. При этом пальцы пана Броучека нащупали какой-то сверток. Он вытащил его и вскрикнул от радости.

Во время своего последнего, рокового визита к Вюрфелю пан Броучек съел две порции копченых венских сосисок с хреном. Поскольку сосиски оказались превосходными, он заказал da capo¹ еще одну порцию, а четыре других велел завернуть с собой, дабы полакомиться ими дома. Теперь эти четыре порции сосисок предстали его радостному взору.

¹Дополнительно, повторно (лат.).

Пан Броучек поспешил обшарить остальные карманы и, хотя ничего съестного в них не обнаружил, однако с приятным удивлением убедился, что при кошмарном падении на Луну он ровным счетом ничего не утерял: бумажник, часы с брелоками (в ту пору это еще не были маленькие серебряные полумесяцы), перочинный нож со штопором, пивомер и резиновый браслет с фарфоровой пуговкой, которым он помечал свою кружку, — все было на месте.

Пан домовладелец с аппетитом принялся за сосиски. Но так как его полегчавшие ноги то и дело взлетали кверху, а есть, танцуя, не ахти как удобно, он снова расположился на земле, то бишь на луне, — разумеется, с надлежащей осторожностью, дабы, чего доброго, при слишком жесткой посадке основательно не пострадала наинеобходимейшая для сидения часть тела.

Три пары сосисок наш герой проглотил в один присест, а над четвертой призадумался. «Что, если ученые правы, и на Луне нет ни животных, ни растительности? — мелькнуло у него в голове. — Чем же я в таком случае буду тут питаться? О боже! За какие грехи я должен погибнуть от голода, а заодно и от жажды — ведь утверждают, что здесь не найти ни капли воды, не говоря уже о пиве!»

От этой мысли пана домовладельца сковал ледяной ужас.

Но Броучек тут же воспрянул духом.

«Нет, вряд ли все обстоит так плохо. Ученые могут и ошибаться. Конечно, они ошибаются — ошибаются самым грубым образом. Я всегда так думал. Ну что могут знать о Луне господа профессора, о Луне, к которой ни один из них даже близко не подходил?! И вот доказательства. Они утверждают, будто Земля все к себе притягивает. Меня же она отпустила ни много ни мало как на Луну! Далее. Они говорят, что на Луне отсутствует воздух. Но, будь это правда, я не смог бы здесь дышать, а я, слава богу, до сих пор жив и здоров!»

Эти логические построения обрадовали пана Броучека несказанно.

— Итак, Матей, долой напрасные страхи! — подбодрял он себя почти весело. — Последнюю пару сосисок ты, конечно, припрячь на черный день, но о худшем думать еще погоди! Если на Луне есть воздух, значит, наверняка есть и вода, а раз есть вода, значит, есть растительность и, конечно, животные. Более того — даю голову на отсечение, что здесь обитают разумные существа вроде нас, людей. Здравый смысл подсказывает, что Луна должна быть населена. Иначе для чего она существует? Не для того же, в самом деле, чтобы бессовестно заглядывать в окна красоток или освещать подвыпившим гулякам дорогу из трактира? А коль скоро на Луне обитают разумные существа, стало быть, они должны что-то есть и пить. А что разумные существа пьют не одну только воду — это само собой разумеется.

Сей логический circulus vitiosus¹ до того воодушевил пана Броучека, что, опрометчиво вскочив, он чуть не на сажень взлетел вверх.

¹ Порочный круг (лат.).

А когда упал, то вокруг неожиданно потемнело, и над его головой послышался шорох.

Встреча с одним из лунных жителей. Странное приветствие. Чехи на Луне! Особенности чешского языка селенитов и информация о выходе первой земной грамматики лунного языка.

Пан Броучек поднял глаза к небу и увидел странное человекоподобное существо, парившее над ним в воздухе на крылатом коне. Серебристые подковы и ослепительно белые крылья могучего скакуна, благородное лицо грациозного всадника с лавровым венком на развевающихся кудрях, с похожим на арфу сребро-струнным музыкальным инструментом в руках и в длинной, расшитой серебристыми звездами мантии, — все это являло собой зрелище столь же прекрасное, сколь и отличное от всего, к чему мы привыкли на Земле. Всадник и конь скорее походили на туманные картины, какие нам показывают владельцы волшебных фонарей, чем на живые существа из плоти и крови, — настолько воздушна, субтильна, почти прозрачна была их телесная оболочка! Об этих существах можно было бы с полным основанием сказать, пользуясь поэтическим лексиконом, что они сотканы из легчайших облаков и лунного сияния.

По-видимому, всадник тоже заметил пана Броучека, ибо опустился вниз и сошел с крылатого альбиноса. И вот они стоят друг против друга, Броучек — на дне кратера, загадочное существо — наверху, у самой кромки, и, поскольку кратер неглубок, каждый отчетливо видит лицо другого. Теперь Броучек мог хорошенько разглядеть черты лица незнакомца, и он поразился нежнейшей белизне, прозрачности кожи своего визави; казалось, на этом лице лежал отблеск серебристого лунного сияния, придававший ему мечтательное выражение.

Существо повернуло голову вбок и вытянуло руки в сторону нашего героя, — точно так, как это делают актеры на сцене, отступая перед страшным призраком.

Затем существо тронуло струны своей арфы и воскликнуло нараспев:

— Ха, кто своим уродством преследует меня? Ты — порожденье ночи иль наважденье дня?

Разумеется, такое приветствие не очень польстило пану Броучеку. Но критическое положение, в котором он находился, вынудило его скрыть свое неудовольствие.

— Я обитатель Земли, — ответил он смиренно, — злым роком заброшенный в этот далекий мир. А я, как видно, имею честь говорить с обитателем Луны?..

Селенит оправился от испуга, и теперь его лицо выражало лишь беспредельное изумление:

— Что слышу я?.. Землянин.,. Каким же волшебством попал ты к нам в чертоги, в наш лучезарный дом? О да!.. Землянин... Вижу... Таким уродством, нет, наш мир не осквернится... Ты — мрак ночей, мы — свет!

И селенит воззрился на пана Броучека, не скрывая своего отвращения.

Наш герой вздохнул и сказал:

— Неудивительно, что я кажусь вам странным. Ведь вы тоже... гм... вы тоже мне... гм... не... гм... — пан Броучек воздержался от колкостей и кротко продолжал: — Во всяком случае, могу вас заверить, что на Луну я угодил не по доброй воле и с превеликой радостью вернулся бы на Землю, если б только знал, как это сделать. Неведомая сила ни с того ни с сего оторвала меня от Земли, да так стремительно, что я лишился чувств, а когда пришел в себя, то был уже здесь. Либо господь бог сотворил чудо, наказав меня за мои прегрешения, либо сатана сыграл со мной адскую шутку.

Селенит задумался, и пан Броучек воспользовался паузой, чтобы собраться с мыслями. Будучи целиком поглощен необычайным видением, он только теперь осознал тот поразительный факт, что лунный житель говорил по-чешски. Правда, это был несколько своеобразный чешский язык, с непривычным акцентом, но все-таки чешский.

Луна — чешская территория! Какая новость! Какое утешение для нашего несчастного народа! Поверхность Луны составляет примерно тринадцатую часть земной поверхности и, судя по наблюдениям Броучека, довольно густо населена. Следовательно, с полным основанием можно предположить, что население Луны также составляет приблизительно тринадцатую часть земного населения, то есть равняется ста миллионам, и все эти миллионы — наши единокровные братья!

Стало быть, мы одним махом становимся самым большим европейским народом и вправе свысока глядеть на немцев, французов и даже русских, — какой из этих народов может похвастаться тем, что его единокровные братья живут на Луне, что речь его простирается до звездных сфер?! С какой гордостью дополним мы свой национальный гимн новой строфой:

Там, где кратеры зияют, Там, где конусы сверкают, Где сплели каналы вязь, По кругам равнин виясь, — Даже там родятся чехи, На Луне мой край родной!

Теперь мы наконец можем спокойно отдохнуть после долгой тяжелой борьбы за сохранение своей нации. Можем сложа руки, невозмутимо наблюдать, как тайные и явные германизаторы, соревнуясь между собой, тщатся стереть нас с лица земли; более того, в духе мудрой терпимости мы по собственному почину можем настежь распахнуть перед немецким языком двери нашей национальной жизни; ведь если даже чехи все до единого исчезнут с лица земли, чешская нация все равно не погибнет, ее существование продолжится на Луне, куда, даст бог, вовеки не проникнут ни агенты шульферайна, ни ревнители государственного языка, ни даже Мольтке со своими армиями.

Кроме того, связи с Луной принесут нам немалую выгоду. Вы только представьте, что было бы, если б сейчас, вслед за визитом заокеанских гостей, к нам прибыл воздушный шар с лунной театральной труппой! Какое воодушевление охватило бы наш народ, какая ярость сотрясла бы наших недоброжелателей! А если бы правительство запретило эту «лунную» демонстрацию, мы сами отправились бы погулять на Луну, и уж там-то могли бы вволю ораторствовать, устраивать шествия, сборища, банкеты. Думаю, наши лидеры без труда добились бы от дружественных властей разрешения пользоваться на Луне всеми правами, которые гарантированы нам конституцией и притязать на которые в земных условиях неуместно.

Я сказал, что чешский язык селенитов отличается некоторыми особенностями. Попробую на основании сведений, полученных от пана Броучека, вкратце обрисовать эти особенности. Правда, я испытываю некоторые опасения по поводу того, что своим экскурсом вряд ли кому-нибудь угожу. В ученой среде филологические потуги дилетанта вызовут разве что презрительную усмешку; что же касается широкой публики, то в результате споров из-за Рукописей она сыта языкознанием по горло. Поэтому ограничусь лишь самым существенным.

Чешская речь на Луне отличается странной распевностью, протяжностью, причудливыми модуляциями и сопровождается клекотом, шипением, пришепетыванием, хрюканьем — словом, селениты говорят по-чешски так, как никто и никогда не говорит на Земле, разве что в наших театрах, где иные актеры тоже стараются (особенно в пьесах так называемого классического репертуара) изъясняться способом, всего менее похожим на нормальную человеческую речь.

Из лексикона лунного языка изгнано множество слов, обычных в земном чешском языке, которые заменены словами менее обычными, или совсем необычными, или же всякого рода модификациями. Так, например, селенит никогда не скажет «глаз», но — «око» или «зрак» (если речь идет о женщине, то сплошь и рядом — «звездочка» или «незабудка»; употребление некоторых слов лишь применительно к прекрасному полу также является характерной чертой лунного языка); не «рот», а «уста» (о женщине — «малина» или «кораллы»); не «зубы», а «жемчуга», не «волосы», а «власы», «кудри», «локоны», «черные тучи», «золотой дождь»; не «луг», а «пестрый ковер»; не «вода», а «влага», «пучина», «зеркало», «хрусталь»; не «небо», а «небеса», «лазурь», «звездный полог»; не «белый», «синий», «зеленый», «желтый», но «лилейный», «сапфировый», «изумрудный», «златой»; не «шел», но «шествовал», «выступал» (о женщине — «витала» или «возносилась», что, между прочим, гораздо больше подходит для субтильных обитательниц Луны, нежели для самых изящных героинь земных поэтов); не «заснул», но «пал в объятия Морфея» и т. д. Некоторые прилагательные в лунном языке срослись с тем или иным существительным, образовав с ним нерасторжимое целое. Если селенит, к примеру, говорит «замшелый», то за этим, может последовать только «валун»; и наоборот — последний никогда не обходится без замшелости. К числу подобных сращений относятся также «свежая зелень», «шелковистые ресницы», «мечтательный взор», «неизъяснимое очарование», «бездонная пропасть», «ангельская кротость», и т. д., и т. п. Кроме того, в лунном языке имеется несколько совершенно неизвестных земному чешскому языку слов, об истинном значении которых пан Броучек догадаться не смог. Это — «цевница», «зой», «паки», «утомный», «вонми», «вреть»¹ и т. д. К некоторым словам селениты питают особое пристрастие, вставляя то или иное из них чуть ли не в каждую фразу. Это прежде всего относится к следующим словам: «крыла», «стяг», «диамант», «эфир», «светило», «волшебство», «любовь», «идеал», «тайна», «видение», «вселенная», «вечность» и т. п. Однако обильнее всего пользуются они междометиями «ах», «о», «ой», «гой», «ха», «ха-ха», «увы» и т. д.

¹ Цевница — дудка; зой — эхо; паки — снова, еще; утомный — усталый; вонми — услышь; вреть — кипеть (старослав.).

Говоря о грамматике, следует заметить, что лунный язык старательно избегает распространенных на Земле форм и усиленно подыскивает формы наименее употребительные. Селенит никогда не скажет «дочь», «лицо», «скучаешь», «удовлетворить», «хочет», «деревьев», но «дщерь», «лице», «скучишь», «удоволить», «хощет», «дерев» или «древ».

Что же касается синтаксиса, то лунный чешский язык руководствуется правилом, согласно которому естественный порядок слов надлежит нарушить и разметать слова так, чтобы как можно труднее было собрать воедино обрывки фразы и уловить ее смысл. Наглядным примером может служить такое предложение: «Пестрые светильника готических блики колыхалось мерцающее цветники пред алтарем робкие пламя в сумраке высокими сводами под древнего храма отбрасывая негасимого витражей на».

Создается впечатление, будто первейшая забота обитателей Луны — говорить и писать так, чтобы слушатель и читатель понял как можно меньше.

Но поскольку лунное глубокомыслие, пожалуй, не всем придется по вкусу и поскольку селениты изъясняются вроде бы в рифму и ямбами, искренних приверженцев коих у нас и того меньше, то в последующих главах я буду передавать речь наших лунных братьев преимущественно обычной земной прозой.

В заключение хочу сообщить, что вскоре выйдет краткая грамматика лунного языка, которую наши ведущие филологи, г.г. профессора Гаттала, Гебауэр и Квичала (перечисляю их в алфавитном порядке) в процессе нескольких дружеских встреч с примерной готовностью составили на основе собранного паном Броучеком материала.

Рассуждения лунного поэта, и его добросердечие. Лунный ландшафт. Мемориальные аллеи. Наши герои знакомятся ближе. Спор о любви. Философ на покое. Поэзия и проза.

Очнувшись от раздумий, обитатель Луны извлек из своей мантии тончайшее загадочного назначения полотнище размером с добрую простыню.

Затем он молвил:

— О, слепота земная! Ты говоришь о наказании, вместо того, чтобы благословлять таинственный случай, который привел тебя сюда! Знай, в беспредельной иерархии существ, населяющих мировое пространство, мы, луняне, стоим намного выше примитивных жителей Земли, гораздо ближе к величественному извечному Духу Вселенной. Мы, если можно так выразиться, являем собой переходную стадию от существ телесных к бесплотным духам. Наше тело — не глыба первичной субстанции, отягощающей и сковывающей дух, как сковывает движения узника тяжелая гиря на его ноге, а легкое воздушное обрамление, предоставляющее высочайшему духу нашему почти полную свободу. Ты только сравни, жалкий землянин, тот грубый, оплывший жиром куль, в котором ты сопишь, с моей изящной телесной оболочкой!

При этих словах селенит выпятил грудь и раскинул руки, как это делают в начале выступления канатоходцы, когда многообещающей позой желают продемонстрировать публике эластичную упругость своего тела; и пан Броучек действительно поразился грациозной гибкости изящного, легкого словно перышко незнакомца, который, казалось, пренебрегал любой опорой и словно бы плавно парил в воздухе.

Все вышеизложенное бесповоротно кладет конец давним спорам ученых относительно жизни на Луне; теперь вместо фантастических и во многом смехотворных домыслов мы располагаем неопровержимыми фактами. Луна — не мертвый шлак, как утверждали одни, и жизнь на ней вовсе не проблематичная, теплящаяся лишь на дне сферических морей и в пустотах недр примитивная жизнь, наличие которой допускали другие. Отнюдь! Вся поверхность Луны задрапирована в богатые покровы сказочной растительности, и обитают здесь высокоразвитые, разумные и тонко чувствующие существа. Последние не имеют ничего общего ни с великанами пифагорейцев, ни с уродливыми карликами новоявленных выдумщиков; они точно такого же роста и такого же сложения, как и люди, и отличаются от нас лишь благородством облика да воздушной легкостью, невесомостью своего субтильного, грациозного тела.

— Этот налет телесности, — продолжал обитатель Луны, — требует к себе так мало внимания, что мы имеем возможность посвятить почти всю свою жизнь нашей возвышенной душе, предаваясь лишь чистым духовным наслаждениям и служа светлым идеалам. Сколь бездуховна и груба в сравнении с нашей жизнью ваша, земная! Мы о ней довольно хорошо осведомлены. Вследствие большего размера Земли, а также благодаря нашим телескопам, намного превосходящим земные, и большей, чем у землян, остроте зрения, мы довольно отчетливо можем наблюдать наиболее выдающиеся деяния обитателей Земли и перемещения их масс, и на этой основе наш более изощренный разум способен составить достаточно полное представление о вашей жизни, которую вы посвящаете главным образом будничным заботам или удовлетворению низменных страстей и которую лишь иногда озаряет отблеск идеального мира. Я не знаю, какая сила перенесла тебя на Луну, но несомненно одно: ты удостоился редчайшего отличья, ибо это переселение тебя возвышает. Быть может, ты избранник Духа Вселенной, возложившего на тебя великую миссию познать исполненную духовности лунную жизнь и по возвращении на Землю стать провозвестником и ревнителем благородных идеалов. А если ты туда не вернешься, — благодари судьбу, что хотя бы ты сам имеешь возможность очиститься от скверны и возвысить свою грубую земную сущность под благотворными лучами добра и красоты.

Такая перспектива отнюдь не воодушевила пана Броучека. Жизнь, которую он вел на Земле, вполне его устраивала, и высокие материи, выходившие за рамки каждодневных удовольствий, нисколько его не прельщали. Сытного обеда, хорошей выпивки и надлежащего комфорта ему вполне хватало, чтобы чувствовать себя на Земле счастливым. Его домашняя библиотечка включала в себя лишь такие сочинения, которые погружают читателя в состояние блаженного покоя, не заставляя волноваться и переживать. О поэтах он отзывался не иначе как с саркастической усмешкой, а в театре, который посещал раз в сто лет, любил лишь фривольные фарсы да бравурные оперетки с роскошными декорациями и большим кордебалетом. Эпикуреец по натуре, он не понимал, как можно горячиться из-за вещей, которых нельзя ни видеть, ни осязать, и его бросило в дрожь при одной только мысли, что ему придется отказаться от земных благ ради платонических услад чистого духа.

Обитатель Луны принял его молчание за свидетельство радостного волнения и благосклонно заключил свою речь:

— По всей видимости, я первый лунянин, который встретился с тобой, и я рассматриваю это как повеление свыше стать твоим провожатым по Луне и твоим наставником на стезе к идеальной жизни. Как ни сильно во мне отвращение к твоему варварскому обличью, сострадание, которое я испытываю к тебе, жалкое, убогое создание, еще сильнее! Даже на самое презренное из живых существ распространяется вечная Любовь и беспредельное Милосердие.

Его речь прервалась рыданиями, и потоки слез заструились по бледному лицу, каковое чувствительный селенит надолго погрузил в уже упоминавшуюся загадочную простыню.

— Покорно благодарю, — сказал наш растроганный герой и подумал: «Кажется, у этого лунянина необычайно доброе и мягкое сердце».

— Итак, землянин, поднимайся наверх и следуй за мной! — пригласил его селенит.

Пан домовладелец выбрался из кратера и восхитился открывшейся его глазам картиной.

Вокруг простиралась поистине сказочная, волшебно освещенная местность.

Как были бы посрамлены ученые мужи, если бы увидели доподлинный лунный пейзаж, который они рисуют нам как безжизненную, каменистую пустыню без малейшего намека на плодородный почвенный слой, начисто лишенную растительности, испещренную бесчисленными кратерами потухших вулканов, изрезанную глубокими трещинами и окруженную дикими громадами совершенно голых скалистых гор, которые грозно вздымают к небу свои причудливые, не увенчанные ни единым деревцом, не увлажняемые ни единым ручейком, не оживляемые ни единой травинкой отвесные кручи, гребни, вершины и пики! Пейзаж, за которым они милостиво признают лишь некоторую экзотичность, обусловленную всевозможными фантастическими образованиями и ослепительными красками различных вулканических пород.

В действительности же... Как жаль, что на Луну попал именно пан Броучек, абсолютно лишенный поэтической жилки! Как жаль, что я не поэт божией милостью, чтобы в тускло-прозаическом и несвязном рассказе Броучека уловить хотя бы слабый отсвет увиденной им чарующей красоты!

Увы, не остается ничего иного, как предоставить читателю самому дорисовать в воображении ту картину, которую я попытаюсь в нижеследующих строках бегло набросать неумелой рукой.

Местность, по которой направили свои стопы наш герой с обитателем Луны, была озарена необычным, невыразимо прекрасным магическим светом, превосходящим все, чего в области колористических эффектов достигли на своих полотнах бессмертные мастера. Уже одного этого освещения было бы достаточно, чтобы даже самому заурядному пейзажу придать волшебное очарование. Здесь же, в волшебной игре светотени, вашим глазам представали такие причудливые формы и краски, какими на Земле даже буйная тропическая природа не пленяет человеческого взора. Серебристые стволы, увенчанные пышными кронами из огромных, прихотливой формы, изумрудных листьев: перистых зубчатых, складчатых; лианы, все обвивавшие наподобие малахитовых и сапфировых змей; цветы точь-в-точь огромные бабочки и бабочки, в точности похожие на огромные цветы; отливающий перламутром воздух; фиолетовые и оранжевые тени в рощах, где пылают рубиновые грибы величиной с деревенскую хижину; опаловые заводи с гигантскими аметистовыми розетками сказочных водяных лилий; янтарное марево, вдали переходящее в ультрамариновую дымку, в которой исчезает топазовый горизонт...

Нет! Я откладываю в сторону убогую кисть. Вижу, меня хватило лишь на то, чтобы обрисовать самый обыкновенный земной пейзаж. Почитайте наших поэтов, и вы убедитесь, что отливающий перламутром воздух, опаловую воду и топазовый горизонт они ухитряются находить в самых прозаических уголках Чехии.

— У-у-у, вот это красотища! — даже пан Броучек не смог сдержать восхищения.

— О божественная природа, — восторженно воскликнул обитатель Луны, — в пыли пресмыкаюсь перед тобой, извечный источник непреходящей красоты. О досточтимая матерь всего живого, в слезах безграничной признательности лобызаю край твоей королевской мантии...

Селенит пал на колени и, содрогаясь от рыданий, принялся исступленно целовать траву. Пан Броучек решил было, что перед ним — сумасшедший, и с облегчением вздохнул, когда этот внушавший опасения взрыв восторга благополучно улегся.

Они двинулись дальше, любуясь великолепным пейзажем. Собственно, ни о какой ходьбе в земном смысле этого слова говорить не приходится. Селенит взял в руки арфу и, исторгая из серебристых струн сладкозвучную мелодию, начал подпрыгивать в такт, перемещаясь легкими танцевальными шажками, что делало его похожим на царя Давида, пляшущего среди ликующей толпы. Крылатый конь, которого он вел за серебряную уздечку, тоже скакал за ним в такт, причем весьма грациозно. Пану Броучеку поневоле пришлось скакать вместе с ними, но его танец не подчинялся никакому ритму и в нем не было и следа того ласкающего глаз изящества, с каким трусил провожатый.

— Красота пронизывает все, даже самые будничные проявления нашей жизни, — пояснял селенит, — каждое наше движение выверено по законам эстетики. Поэтому и ходьба наша преображается в ритмический танец, сопровождаемый соответствующей музыкой.

Вскоре они попали на широкую дорогу, по обеим сторонам которой тянулись вереницы изваяний, нечто вроде аллеи памятников, терявшихся в необозримой дали.

Селенит объяснил пану Броучеку, что на Луне дороги не обсаживают деревьями, а обрамляют памятниками знаменитым поэтам, философам, живописцам, композиторам и прочим выдающимся личностям, дабы путники на каждом шагу облагораживались, созерцая высокохудожественные изваяния и вспоминая о великолепных творениях, принадлежащих изображенным корифеям духа.

— Откуда у вас берется столько знаменитостей? — удивился Броучек.

— О мой дорогой, — с гордостью ответствовал селенит, — у нас их не только что хватает на все тракты, проселки и тропинки, но еще и остается столько, что мы начинаем высаживать на голых склонах целые леса из скульптурных портретов своих титанов. Мы, обитатели Луны почти все знамениты. Одни обессмертили себя пером, кистью, резцом, пением, музыкой. Кто не преуспел ни в одном из этих искусств, тот прославился изобретением новых художественных течений, суждениями и поучениями по адресу активных творцов, восхвалением великих художников, которым они-то якобы и помогли стать великими; или же — поношением всего и всех, дабы создать видимость, что по части интеллекта они намного выше своего окружения; словом, эти стали знаменитыми критиками и теоретиками искусства. Те же, кто не в состоянии написать даже убогой рецензии, стараются прославиться хотя бы в качестве меценатов и почитателей искусства.

Пан Броучек мог бы подумать о том, какой желанный кладезь открылся бы на Луне для наших иллюстрированных журналов, которые мало-помалу начинают испытывать нехватку в земных корифеях для первой страницы. Но он об этом не подумал, так как никогда журналами не интересовался, а только сказал самому себе: «Хорошенькое дело! Выходит, тут одни творцы! Куда я попал?! Не завидую здешним домовладельцам. На Земле среди моих квартирантов всего лишь один художник, но и тот сидит у меня в печенках!»

— Я и сам поэт, — продолжал его просвещать обитатель Луны, — и должен сказать, не хвастаясь, что имя Звездомира Лазурного славят по всей Луне.

Если селенит полагал, что этим признанием расположит к себе земного жителя, то он жестоко ошибался.

Пан Броучек презрительно усмехнулся и лишь буркнул:

— Звездомир Лазурный! Тоже мне имечко!

— Ты удивлен? Но ведь это самое обычное имя. А как зовут тебя?

— Да уж не так громко, как вас, — ответил Броучек, сделав ударение на вежливом местоимении «вас», — всего-навсего Матей Броучек.

— Броучек! Стало быть, даже имена свои вы, жалкие земляне, находите во прахе, заимствуете их от низких, презренных существ¹. А кто ты по профессии?

¹ Броучек — в переводе букашка, жучок.

— Я домовладелец.

На этот раз был разочарован наш герой, полагавший, что своим ответом произведет на селенита впечатление.

Но Лазурный лишь осведомился:

— Домовладелец? А что это такое?

— Ну и ну, нечего сказать! Они тут даже не знают, что такое домовладелец! — пробурчал себе под нос пан Броучек и пояснил: — У меня есть дом, четырехэтажный дом в Праге, без долгов...

— Я спрашиваю не о доме. Я хочу знать, что ты на Земле делал.

— Вот это мне нравится! Что я делал... Как будто мало у домовладельца забот и хлопот с утра до вечера! Одни к тебе бегут жаловаться, что печка дымит, другие — вода не идет, или изволь возиться с этим проклятым художником, или беги в магистрат...

— Не говори о столь ничтожных вещах. Скажи лучше, как ты служил бессмертным идеалам, на каком поприще расширял ты царство красоты?

— Красоты? — пан Броучек не смог сдержать улыбки. — Вот еще! Мне не до красоты! Разве что иногда велю покрасить фасад, ежели магистрат потребует...

— Покрасить... И это ты называешь служением красоте? О, вижу, вы, жалкие земляне, не имеете ни малейшего понятия о красоте. Ах, как мне вас жаль, какие вы несчастные!

И обитатель Луны, вновь развернув огромный кусок материи, громко зарыдал.

Пан Броучек начал злиться. «Не мужчина, а размазня! — негодовал он про себя. — Расплакаться из-за того, что я крашу фасад!.. Теперь понятно, почему он вместо платка таскает с собой целую простыню!»

Выплакавшись, селенит задал очередной вопрос:

— Должно быть, вам, землянам, даже неведомо, что такое любовь?

— Ого-го! Еще как ведомо! Не думаете ли вы, что мы святые? Я и сам в молодые годы натворил немало глупостей...

— Остановись, несчастный, остановись! Не оскверняй божественное чувство своим грубым дыханием! Нет, ты никогда, никогда не любил! Ты неспособен возгореться этим священным пламенем!

— Говорите что угодно. Но если под священным пламенем вы подразумеваете то, что у нас на Земле попросту называют ухаживанием, то я мог бы вам кое-что рассказать, вспомнить свои молодые годы... Еще и сейчас — здесь я в этом готов признаться, — когда вижу смазливую девчонку, не могу порой устоять перед искушением ухватить ее за пухленький подбородок или ущипнуть за румяную щечку...

— Молчи, безобразник! Ни слова больше! Меня ужасает твой цинизм, твое кощунство, оскверняющее достоинство и святость женщины.

— Ах, ах!.. Можно подумать, что у вас на Луне живут одни принцессы-недотроги. Святость женщины! Уж не поклоняетесь ли вы часом своим красоткам?

— Разумеется, поклоняемся, нашим ангелам, нашим святым и богиням, и даем им, венцам творения, — знай также и об этом! — самые возвышенные имена. Я вижу, тебя еще нужно обучать обхождению с небесными созданиями. Как только появится какая-нибудь из этих жемчужин творения, ты должен пасть ниц и облобызать край ее туники. А если поднимешь на нее свой взор, он должен сиять безграничным восхищением, и изъясняться с женщиной ты обязан не иначе, как восторженными гимнами.

— Хороши же у вас обычаи, нечего сказать! Охота была ползать на коленях перед каждой юбкой!

— Уймись, злоязычный! Если ты не в силах воспринять наши благородные нравы, то хотя бы не поноси их в своем богомерзком святотатстве. Предупреждаю: больше я ни минуты не потерплю твоего присутствия, если ты не пообещаешь вести себя сообразно моим наставлениям.

— Ну, допустим, обещаю... С волками жить — по-волчьи выть. Да только стоят ли чего-нибудь ваши лунянки?..

— Серафим, которого ты вскоре увидишь, являет собой недосягаемое средоточие райских добродетелей. Вот уже пятнадцать лет, как я умираю от пылкой страсти к этой прекрасной звезде, шепча утренним зорям и повторяя навзрыд закатному багрянцу ее чарующее имя Эфирия!

— Пятнадцать лет! Благодарю покорно. На вашем месте я давно бы уже пропел этой твердокаменной девице: «Ах, недотрога, на свете много таких, как ты...» и так далее.

— Твердокаменной? Эфирия твердокаменная?! О, да этот херувим — воплощенная чуткость, и благое предчувствие мне подсказывает, что и она склоняет ко мне лилейную чашу своей любви.

— Выходит, старик — против? Верно, он состоятельный человек и считает, что кое-как перебивающийся вирше... то есть... словом, что вы не пара его дочери?

— О, этот благородный муж — большой почитатель поэзии, и он с радостью доверил бы мне свое сокровище. Он относится ко мне отечески, и я не позволю говорить неуважительно о досточтимом старце, который, постигнув пытливым умом все тайны вселенной, ныне живет на покое вдали от лунной суеты одним лишь попечением о счастье своей ангельской дочери.

— А, так он учитель на пенсии?

— Учитель! Непостижимый мудрец, говорю тебе, крупнейший наш философ!

— Ну бог с ним!.. Вы мне лучше вот что скажите: ежели она вас любит и папаша не возражает, то какого черта вы не женитесь на ней?

— О, святая земная простота! Неужто я пойду на то, чтобы прозаической женитьбой лишить себя сладостной тоски, божественного упоения и скорби, беспредельной поэзии чистой, идеальной любви?! Разве ты не знаешь, что снимая с невесты подвенечную фату, мы попираем самые светлые грезы своей жизни?!

— Я тоже не сторонник женитьбы... Но, послушайте, коли у вас у всех в обычае платоническая любовь, то откуда же тогда берутся...

Лазурный с отвращением отвернулся от пана Броучека и зажал уши ладонями. Затем на настроил свою арфу и под его пленительные звуки запел восторженную песню. Тем временем пан домовладелец, возносясь (да, именно возносясь!) подле обитателя Луны, предавался прозаическим размышлениям.

Селенит пел: «Блесни, звезда! Из плена мглы освободи! И музыку вселенной влей в бокал груди! О, райский миг желанный!.. Чую пылкий взор, как в жемчуге фонтана дальний метеор...»

Пан Броучек думал о своем: «Бедняга Матей, и куда тебя занесло на старости лет?! Ну и диковинную же челядь содержит господь бог на своих планетах! Да мы, земляне, еще хоть куда по сравнению с этими полоумными призраками! Ведь посмотреть-то не на что — кожа да кости! Неужто и здешние животные вроде них?.. Минутку!.. Сейчас мы приблизимся к этой крылатой кобыле... На первый взгляд она ничего... Ах ты господи! Не мясо чувствуешь под рукой, а какую-то паутину... Не дай бог если и лунные свиньи с баранами окажутся той же породы!..»

Селенит пел: «Крылатых дум денница, жду тебя, зову! Жемчужница, что снится, пава — наяву!.. Яви свой образ звездный, жрица сладких тайн! Любовь, напевом росным к звездам улетай!»

Пан Броучек думал о своем: «Он говорит, что старик с ним хорош, и дочка тоже. Стало быть, должны же они нас чем-нибудь угостить, но чем — вот вопрос! Что если эти кисейные луняне питаются одними лишь мятными лепешками, запивая их лимонадом?! Благодарю покорно за этакий завтрак!»

Лунная архитектура. Величавый старец. Дом селенита — прибежище всех искусств. Закуска, правда, всего лишь обещанная. Пристрастие селенитов к цветам. Пан Броучек начинает сомневаться, в здравом ли уме селениты?.. Лунная философия. Радужный сон Броучека и горестное пробуждение. Шорох ангельских крыл.

Наконец селенит указал рукой кверху и воскликнул:

— Вот рай моих грез и цель нашего путешествия!

— Эта голубятня? — удивился пан Броучек.

Сооружение действительно было диковинное. На высоком столбе, напоминавшем ногу аиста, как бы висело в воздухе строение, хотя и не обширное по размерам, но являвшее собой немыслимую смесь самых причудливых форм. То был фантастический конгломерат угловатых и округлых архитектурных элементов со смело выдвинутыми эркерами в виде драконов и прочих чудищ, с висячими галереями и слуховыми окнами неправильных очертаний, с куполом, похожим на перевернутый колокол, с пузатыми луковицами башенок, с башенками, изогнутыми вверху наподобие пастушьего посоха, — словом, это была невообразимая мешанина самых нелепых стилей.

— Досточтимый Лунобор умышленно построил себе жилище на такой высоте, дабы, воспарив над лунной суетой, в нерушимом покое погружать свои взоры в звездные руны мироздания, — пояснил Лазурный.

— Ни дать ни взять, избушка на курьих ножках! Ну а красотища, ай-яй-яй! Куда китайцам с их безумными выкрутасами! Отменно вы тут строите, ха-ха-ха!..

И пан Броучек, уперев руки в колени, таращился кверху, не в силах сдержать смеха.

— Что?! Да как ты смеешь, земной варвар, насмехаться над созданиями нашего зодчества?! — возмутился селенит. — Ты, который жил на Земле не иначе как в каменной берлоге!..

— Поаккуратнее, пан Лазурный!.. Наши жилища во сто крат лучше ваших. По крайней мере там нет этих дурацких финтифлюшек. Стоят себе четыре гладких стены, а над ними, без всяких затей, трехскатная крыша, как и положено нормальному дому.

— Так я и думал! Вашей архитектуры только и хватило, что на убогие коробки да шпили! И вы умудряетесь в городах, сплошь застроенных прямоугольниками да призмами, жить и не умирать от скуки! О, сколь жалко и низменно ваше зодчество по сравнению с нашим, которое словно бы божественной музыкой оживляет и вовлекает мертвый камень в вихрь танца. Наша фантазия в свободном полете, точно по мановению волшебной палочки, рождает великолепное роскошество форм, напоминающих лианы и цветы райских кущ.

— Меня интересует одно — как мы попадем наверх?

— А для чего же Пегас? Садись позади меня!

Селенит вспорхнул на крылатого альбиноса, и Броучек не без колебаний тоже забрался на скакуна. Послышалось: «Пегас, наверх!» Конь с глухим шумом раскинул крылья и в мгновение ока поднял путников к порогу дома, а когда те спешились, снова опустился вниз.

По галерее навстречу им шел облаченный в темный хитон величавый старец, которого, впрочем, почти не было видно: спереди его закрывала длинная окладистая белоснежная борода, сзади — длинные кудри, волнистым молочным потоком ниспадавшие до самого пола. Из этой буквально затопившей старца белизны явственно проступало лишь благородное лицо, кожа которого была столь же нежна и прозрачна, как и кожа Лазурного. Казалось, сама серебристая Луна выглядывает из лилейных облаков. Под снежными хлопьями бровей яркими звездами сверкали мудрые глаза, а голову внушительно венчал высокий колпак, смахивающий на рейтарский сапог носком вперед.

— Певец, избранник неба, милым гостем будь! Спеши, подобно чайке, утомному на грудь! — пропел почтенный старец прекрасным басом.

Поэт опустился на колени, старец к нему склонился и обнял, — при этом Лазурный совершенно исчез в его белых кудрях и бороде, как в снежной лавине.

— А кто твой странный спутник? Правду мне открой! В нем кровь течет не наша, чую: он чужой... — продекламировал старец, в изумлении глядя на пана Броучека.

Поэт выбрался из белого сугроба и сообщил старцу все, что знал о нашем друге. Лунобор удивленно качал головой, но все же любезно пригласил гостей следовать за ним. Идти по галерее было не просто. Там стояло столько скульптур, красивых ваз и прочих произведений искусства, что пану Броучеку приходилось прилагать немало усилий, дабы что-нибудь не разбить, на что-нибудь не наступить. Кабинет, куда хозяин привел их, тоже был до отказа набит шедеврами. Едва переступив порог, старец обратил внимание гостей на большую художественную ценность расстеленного на полу ковра, на котором был выткан портрет прославленного мэтра. Посему они осторожно, дабы не причинить шедевру вреда, стали обходить ковер стороной, однако им все равно пришлось пробираться на цыпочках, ибо мозаичный пол также имел огромную ценность. Что кабинет тоже был заполнен изваяниями, а его стены увешаны редкостными полотнами, — об этом нечего и говорить. Удивительнее то, что даже мебель сплошь состояла из произведений искусства. Шкафы представляли собой маленькие деревянные храмы искусной резьбы, печи имели вид апокалипсических чудовищ, а небольшого размера алебастровый сосуд с опилками, стоявший в углу позади скульптурной группы, ласкал взор своим сходством с роскошной морской раковиной.

Лунобор подвел гостей к украшенному восхитительной инкрустацией столу и жестом указал Броучеку на кресло, то бишь шедевр искусства резьбы по дереву, представлявший собой две очаровательных женских фигурки, которые держали в руках мягкую подушку сиденья. Философ обратил внимание гостя на восхитительный, исполненный беззаботного веселья и поэтического очарования хоровод прелестных маленьких амуров и граций, который на холщовом чехле подушки запечатлела колдовская кисть великого мастера.

В смущении присел пан Броучек на сей шедевр, а присев, мигом вскочил, ошарашенный таинственной музыкой, раздавшейся откуда-то снизу.

Селениты заулыбались, и пану Броучеку пришло в голову, что и на Земле есть подобные музыкальные игрушки.

— У нас на Земле тоже так шутят, — проговорил он, зардевшись.

— Шутят? — укоризненно и серьезно произнес старый селенит. — Мы отнюдь не шутим. Мы превращаем наши жилища в маленькие храмы красоты, где все искусства, дружно соревнуясь между собой, способствуют возвышению и облагораживанию души. Правда, у меня все весьма скромно, как то и подобает философу. Но, побывав в других домах, ты увидишь, сколь прекрасно художественное убранство лунных жилищ. Позвольте, однако, дорогие гости, позаботиться об угощении для вас. После дальней дороги вы, безусловно, в нем нуждаетесь. Пока же, если угодно, воспользуйтесь моей библиотекой, не стесняйтесь!

Пан Броучек беспечально расстался с заботливым хозяином. Он снова почувствовал голод, и намерение хозяина привело его в хорошее расположение духа. Ничтоже сумняшеся уселся он в музыкальное кресло, вытянул ноги и, развалившись на бессмертной подушке, стал с удовольствием слушать высокохудожественное музицирование оригинального седалища. На волнах музыки проплывали перед его мысленным взором лакомства, выглядевшие самым соблазнительным образом.

Лазурный, хотя и выбрал для себя в шкафу какой-то фолиант, однако неотрывно смотрел на дверь; выразительные вздохи свидетельствовали о том, что все его существо устремлено навстречу находящейся где-то неподалеку возлюбленной.

Вскоре снова вошел старец и препроводил их в другую, обставленную еще более роскошными произведениями искусства, залу, где их ожидал стол, покрытый вместо скатерти великолепным полотном, написанным на исторический сюжет. На столе пока фигурировали лишь три изумительных по красоте хрустальные вазы с неописуемо прекрасными цветами, каких пан Броучек в жизни не видывал.

Мудрец пригласил гостей к столу и предложил пану Броучеку понюхать стоящий перед ним букет.

— Да, приятно пахнет, — с похвалой отозвался наш путешественник.

— Это букет из самых душистых лунных цветов, — пояснил хозяин.

— А-а-а!.. — восторгался из вежливости пан Броучек, вбирая ноздрями благовоние неведомой лунной флоры. А про себя думал: «Очень мне нужны твои цветы!.. Скорей бы подавали жаркое!..»

— Истинный философ не пренебрегает мирскими благами, — продолжал старец, нюхая свой букет, — но недолго уже осталось мне наслаждаться ими. Утешает меня лишь сознание, что всю свою жизнь я посвятил успешному изучению самых величественных тайн вселенной и оставляю после себя бесценное наследие, которое я украсил всеми лунными добродетелями и в которое вложил всю возвышенную сущность моей души. Я имею в виду мою прелестную дочь, являющую собой для всех лунных дев блистательный образец совершенства. Такой воспитал ее я... Однако ты до сих пор не обонял своего букета, певец!

Влюбленный пиит рассеянно склонился над цветами и по-прежнему продолжал вздыхать.

— Так!.. А теперь я вам прочту главу из моей «Эстетики», — объявил старец, извлекши из хитона объемистую рукопись. — Надеюсь, землянин, ты останешься доволен и этим духовным лакомством.

«Премного благодарен... — вздохнул про себя паи Броучек. — Дорого же приходится платить этому лунному психу за один-единственный завтрак. Странный обычай — перед едой читать голодным гостям лунную галиматью!»

Пока Лунобор растолковывал свое научное определение Прекрасного, наш герой хмуро ерзал в кресле, весьма сожалея, что оно не снабжено таким же потайным музыкальным механизмом, как и предыдущее.

Период за периодом непрерывным потоком лились из уст лунного философа, лишь изредка прерывавшего чтение настойчивыми уговорами: «А ведь ты опять не обоняешь, землянин! Обоняй без всякого стеснения!» — после чего пан Броучек всякий раз наклонялся к вазе с цветами и втихомолку ворчал: «Настоящий псих!..»

Пан Броучек уверяет, что некоторое время слушал старца, но в потоке слов так и не сумел уловить сути, чему я охотно верю, ибо лунная философия, безусловно, много глубже земной, а ведь и в земной сам черт ногу сломит!

Вскоре пану Броучеку наскучило охотиться за неуловимой премудростью, и он начал строить догадки, что же за всем этим последует. Благодаря чародею Фантазусу вихрем пронеслись перед ним тарелки с соблазнительным содержимым. Неожиданно чародей превратился в чернофрачного официанта с красивыми золотистыми бакенбардами, с салфеткой в одной и тарелкой в другой руке. Послышалось знакомое, благостное: «Извольте, перчик!» — и вот уже пан, Броучек блаженно повязывал вокруг шеи белоснежную салфетку. Куда-то исчезла сказочная комната лунного мудреца, и отовсюду пану Броучеку улыбались знакомые закопченные стены с не менее знакомой росписью, изображавшей веселых кутил; улетучились вазы с лунными цветами, вместо них на столе подле дымящихся фаршированных овощей появились перечница с солонкой и запотевшая кружка с зеленовато-золотистым нектаром, увенчанная пышной белоснежной пеной. Пан домовладелец в нетерпении схватил вилку с ножом и...

— О, горе, на твоих ресницах угнездился маковый божок и лишил тебя возможности выслушать наиболее важную часть моих рассуждений! — послышалось с другого конца стола, и это вернуло пана Броучека из блаженного земного сна к тусклой лунной действительности.

— Да, видимо... — заплетающимся языком произнес пан Броучек, протирая глаза и хмуро глядя на лунные цветы перед собой. — Видимо, меня одурманил аромат этих прокля... этих прекрасных цветов.

— Возможно, — согласился с его предположением старец, — вероятно, непривычный запах оказался для тебя слишком сильным. Но ты быстро привыкнешь... Однако мне не хотелось бы, чтобы из-за цветов ты лишился самой драгоценной части обещанного духовного лакомства, поэтому я еще раз прочитаю тебе главу с самого начала.

— Нет, нет, пан Лунобор, большое спасибо! — испуганно запротестовал пан Броучек.

— О, да я с радостью прочитаю еще раз десять листов, меня нисколько это не затруднит, — стоял на своем самоотверженный хозяин.

— Ах, ни в коем случае, пан любомудр! Об этом я не смею вас и просить. Кроме того, мне как-то не по себе, как-то душно...

По счастью, пана Броучека выручил Лазурный, который вдруг метнулся к дверям, опустился на колени и, простерев руки, воскликнул:

— Твоих одежд музыку слух мой уловил. Ты рядом, ангел!.. Слышу шорох дивных крыл. Они летят из рая, сладостью поя... Пускай у ног богини гаснет жизнь моя!..

Эфемерная глава: паутина, фиалки, мотыльковые крылышки, сонеты, утренняя роса, отчаянье неразделенной любви, романтический побег через окно.

Настроенные по законам гармонии дверные петли издали несколько чарующих аккордов, и в комнату вдохнулось (у меня нет более подходящего выражения для невообразимо легкой поступи вошедшей) самое упоительное существо из всех, какие когда-либо в луче весенней Луны посещали сон юного поэта. Источая благоухание фиалок и жасмина, к столу приближалось эфемерное подобие девы — нет, всего лишь сияние в девичьем образе, белокурое видение с нимбом волнистых прядей, которые покрывал лазурный венчик восхитительного полевого колокольчика; видение, окутанное прозрачной и бесплотной, как дыхание, кисеей; видение с парой трепещущих мотыльковых крыльев за спиною, с паутинными ножками, обутыми в золотистые «Венерины башмачки»; видение, столь нежное, что у вас невольно перехватывало дыхание, — того и гляди, сдунешь это воздушное создание, невесомое, как перышко, как...

Видите! Мое перо, силясь изобразить эту паутинную субтильность, сбилось на описание столь эфемерное, что для телесного зрения не оставило на бумаге ни единого следа!

Эфирия, держа в паутинных ручках два больших цветка — две белоснежные чаши на тонких стеблях, — обратилась к гостям голосом, подобным эху ангельского песнопения:

Вот песнь — цветок мечтательный шалфея, На нем роса, как будто слезы барда, И пахнет он, как смесь алоэ с нардом, Пред низким критиканством не робея. Вот песнь!.. Крылами песни вас овею, Она горит, как взоры пылких сардов, Она нежна, как шкура леопарда, Чиста, как ваза, — мраморная фея. Не то Эол слагает эту песню, Не то Весна взяла сирингу в длани И осыпает лепестки подбела. Как будто херувим качнул крылами Хрустальный колоколец поднебесья, И небо сладко «дзинь-ля-ля» запело.

Лазурный, молитвенно сложа руки, коленопреклоненно застыл перед нею в немом восторге, а когда она протянула ему один из двух белоснежных цветков, он с жаром припал к лепесткам губами.

Со вторым цветком Эфирия порхнула к пану Броучеку. Наш герой признается, что не мог сдержать восхищения, глядя на это сказочное существо, но что с большей радостью отнесся бы к появлению вполне реальной кухарки с дымящейся тарелкой супа. Однако, памятуя наставления Лазурного, он опустился перед Эфирией на одно колено и пробурчал нечто вроде «Мое почтение, барышня!»

Эфирия вознесла над ним свои паутинные руки и запела:

Ты схож с Медузой... Взгляд твой ужасает И обжигает сердце лютой стужей, Но чу! В моей груди хорал разбужен, А на губах лобзанья музы тают... В твои черты свой взор я погружаю, Как в море ужаса, ища жемчужин, — Так мужественный житель гор, завьюжен, Из-подо льда сапфиры извлекает. Вот так манят ребенка пики пиний, Так душу не страшит огонь золою, Велит он: «Сгинь!» — душа крылато сгинет... И станет жертвой львиного разбоя Верблюд... Но все ж в объятия пустыни Несется зебра по костям стрелою.

Пан Броучек благоговейно выслушал изысканные стихи, а затем взял белый цветок, который Эфирия протянула ему с обворожительной улыбкой. Растерянно держал он цветок за тонкий стебель, не зная, куда его девать. «Кажется, эти луняне помешаны на цветах!» — подумал он про себя.

— Очень красивый цветок, — произнес он вслух, дабы что-то сказать, — да какой большой! Это уже не колокольчик, а целый колокол! И до самых краев наполнен росой.

— Да, чистейшей утренней росой, — подчеркнул старец, — настоящим нектаром. Отведай же!

Пан Броучек воспринял его слова как неудачную шутку, но, отдавая дань вежливости, взглянул на старца с улыбкой. Однако вид у хозяина был совершенно серьезный, более того, старец снова поощрил гостя любезным «ну же!»

Наш друг, желая угодить хозяину и смущенно улыбаясь своему столь ребячливому поведению, слегка пригубил цветочную чашу. В ней действительно оказалась роса, чистая и абсолютно безвкусная водица. Пан Броучек не смог с собой совладать и зарделся, стыдясь того, что унизился, хотя бы и в шутку, до такого смехотворного сумасбродства; он сердито сунул цветок в петлицу сюртука и буркнул себе под нос:

— Нет, у этого философа и впрямь не все дома!

Эфирия прощалась с гостями сонетом:

Я ускользаю запахом магнолий, Чтоб возвратиться бабочкой к лианам, Горя, как радуга, над стадом павианов, Как бриллиант, невиданный дотоле. Я райских птиц, играя на виоле, Приворожу дыханием тимьяна, Под кистью вспыхнет пляска диких кланов, Дымящаяся Этна, шабаш троллей. И в голосе, что соловьем дарован, Распустится рулад волшебных ирис. Надев кирасу драмы, я сурова. А ножкой — топ! — звенит веселье, ширясь... Из древа Аполлон родится новый, Из-под резца — Исида и Осирис.

Пообещав сие, Эфирия выпорхнула из комнаты на своих мотыльковых крылышках.

Лунобор с гордостью обратился к пану Броучеку:

— Ну-с, что ты скажешь о моем сокровище? Не являет ли собой этот искуснейшей выделки бриллиант ослепительное чудо образованности? Ради тебя Эфирия снизошла до образов, заимствованных с земных нив, которые она изучила лучше, чем все наши землеведы вместе взятые. А что если бы свои сонеты она выткала чарующими орхидеями лунных кущ?! Вскоре она возвратится с арфой и флейтой, с палитрой и резцом, с ножичком для резьбы по дереву и трагической маской — вот тогда-то ты изумишься ее многогранному совершенству и на крылах всех искусств поднимешься в головокружительные выси Прекрасного. Я же в довершение духовного пиршества принесу вторую главу из моей «Эстетики».

С этими словами величественный старец тоже покинул комнату, а Броучек заломил руки над головой: «Вижу, что здесь мне не дождаться даже чесночной похлебки! Эта волосатая развалина просто-напросто водит нас за нос. И еще изволь слушать вторую главу да бренчанье на арфе — о господи, быть бы сейчас за тысячу миль отсюда!..»

Тут его взгляд упал на лунного поэта, и пан Броучек обомлел от ужаса.

Селенит корчился на полу будто в предсмертной агонии, рвал на себе волосы, царапал грудь и в исступлении бился головой об стену.

— Мать честная, что вы делаете, пан Лазурный?! — вскрикнул перепуганный пан домовладелец. — Что с вами?!

— О подлый змий! Убийца! Ты меня лишил владычицы мечтаний, сердца и души! Не продлевай же пытку! Милосерден будь! И острие кинжала ты вонзи мне в грудь!

— Что? Ну, это уж вы хватили через край! Если я правильно понял вашу лунную болтовню, то, кажется, вы думаете, что я отбил у вас Эфирию? Вот уж чего и в мыслях не держал! Скажу откровенно: кисейные прелести не в моем вкусе. И сильно сомневаюсь, чтобы я мог удовлетворить ее лунные запросы. Что вам внушило эту безумную мысль? Наверно, сумбурные стишки, где она обозвала меня верблюдом. Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в меня с первого взгляда?!

— О, хватит и мгновенья, чтоб любви стрела навек вонзилась в сердце, душу обожгла! Ха-ха! В душе бушует ярость, в сердце — ночь... Прочь от измены гнусной! Прочь! Прочь!..

— В смысле — прочь отсюда? С превеликой радостью! Хоть на край света! Лишь бы выбраться из этого философского логова, где не дождешься даже заплесневелого сухаря!

Селенит бросился к окну.

— Туда?! — воскликнул пан Броучек. — А, верно, вы свистнете своей кобылке?

— Обычно из подобных домов и при подобных обстоятельствах, — наставительно отозвался Лазурный, — мы спускаемся по связанным вместе рыцарским перевязям или по вуали обожаемой девы. На сей раз мне сослужит службу немой свидетель моих страданий.

И, привязав простыню (то бишь носовой платок) к лепному высокохудожественному карнизу, он стремительно скользнул по ней в бездну.

Пан Броучек не решался повторить его головоломного трюка. Но тут ему почудились за дверью шаги философа с рукописью и мелодичный аккорд арфы. С отчаянной решимостью последовал он примеру Лазурного. Однако не сумел как следует ухватиться за простыню, руки скользнули по мокрому от слез полотнищу, и пан домовладелец стремглав полетел в бездну. По счастью, он угодил как раз на хребет крылатому коню и очутился за спиной у пиита. В тот же миг Пегас взвился с обоими всадниками высоко в воздух.