— Капитан Янсен, я хочу высадиться на берег.

— Есть.

— Я хочу, чтобы вы поехали со мной.

Янсен покраснел от удовольствия. Через минуту шестивесельная лакированная шлюпка легко упала с борта Аризоны в прозрачную воду. Три смугло-красных матроса, датчане, никогда не поминавшие о своем прошлом, соскользнули по канату на банки, подняли весла, замерли.

Янсен ждал у трапа. Зоя медлила, — все еще глядела рассеянным взором на меловые, зыбкие от зноя, очертания Неаполя, уходящего вверх террасами, на неподвижные в этом мареве кущи парков и садов, на голубую, как край облака, вершину Везувия. Струя дыма поднималась из его усеченного кратера, растворялась в лазури. Предместья, — виллы, парки, пустынные камни погибшего Геркуланума, узкая черта береговых песков, — серпом уходили в море. Было безветрено и зеркально.

Множество лодок висело в воде, лениво двигалось по заливу. В одной, стоя, греб кормовым веслом высокий старик, похожий на рисунки Микеля Анджело. Седая борода падала на изодранный в заплатах темный плащ, короной взлохмачены седые кудри. Через плечо — холщевая сума. Это был известный всему свету Пеппо, нищий. Он выезжал в собственной лодке просить милостыню. Вчера Зоя швырнула ему с борта пачку столировых бумажек. Сегодня он снова направлял лодку к Аризоне. Пеппо был последним романтиком старой Италии, возлюбленной богами. Ах, все это ушло невозвратно. Никто же больше не плакал счастливыми слезами, глядя на старые камни. Сгнили на полях войны те художники, кто, бывало, платил звонкий золотой, рисуя Пеппо среди развалин дома Цицилия Юкундуса в Помпее. Мир стал скучен.

Медленно поворачивая весло, Пеппо проплыл вдоль зеленоватого борта Аризоны, поднял великолепное, как медаль, морщинистое лицо свое с косматыми бровями и протянул руку. Он требовал жертвоприношения. Зоя, перегнувшись вниз, спросила его по-итальянски:

— Пеппо, отгадай, — чет, или нечет?

— Чет, сеньора.

Зоя бросила ему в лодку пачку новеньких ассигнаций.

— Благодарю, прекрасная сеньора, — величественно сказал Пеппо. Больше нечего было медлить. Зоя загадала на Пеппо: приплывет в лодке старый нищий, ответит, — чет, — все будет хорошо. Все же мучили дурные предчувствия: а вдруг в отеле Сплендид — засада полиции? Но повелительный голос звучал в ушах: «...Если вам дорога жизнь вашего друга»... Выбора не было.

Зоя спрыгнула в шлюпку, Янсен сел на руль, весла взмахнули, и набережная Неаполя полетела навстречу, — дома с наружными лестницами, с бельем и тряпьем на веревках, узкие улички ступенями в гору, полуголые ребятишки на них, женщины у дверей, рыжие козы, вывески сомнительных кабачков, устричные палатки у самой воды и рыбацкие сети, раскинутые на гранитных цоколях.

Едва шлюпка коснулась зеленых свай набережной, сверху по ступеням полетела куча оборванцев, продавцов кораллов и брошек, агентов гостиниц. Размахивая бичами, орали парные извозчики в соломенных шляпах. Полуголые мальчишки кувыркались под ногами, прыгали в глаза, завывая просили сольди у прекрасной форестьеры. Янсен свирепо выпятил челюсть.

— Сплендид, — сказала Зоя, садясь в коляску.

У портье гостиницы Зоя спросила — нет ли корреспонденции на имя мадам Ламоль. Ей подали радио-телефонограмму без подписи: «ждите до субботы вечера». Зоя пожала плечами, заказала комнаты и поехала с Янсеном осматривать город. Янсен предложил — музей. Пошли бродить по пустынным и пыльным залам. Зоя скользила скучающим взором по застывшим навеки в старомодных рамах нелепым красавицам Возрождения, — они навьючивали на себя высокие корсеты, несгибающуюся парчу, не стригли волос, видимо не каждый день брали ванну и гордились такими мощными плечами и бедрами, которых бы постыдилась любая рыночная торговка в Париже. Еще скучнее было смотреть на изломанные статуи, камни с надписями, на детскую порнографию помпейских фресок. Нет, у древнего Рима и у Возрождения был дурной вкус. Они не понимали остроты цинизма. Довольствовались разведенным вином и вареной бараниной, не торопливо целовались с толстыми и добродетельными женщинами, гордились благородством, мускулами и храбростью на войне. Они с уважением волочили за собой свое прошлое, прожитые века. Они не знали, что такое: делать сто километров в час на гоночной машине. Или при помощи автомобилей, аэропланов, электричества, телефонов, радио, лифтов, модных портных и чековой книжки (в пятнадцать минут по чеку вы получаете золота столько, сколько и не стоил весь древний Рим), — выдавливать из каждой минуты жизни до последней капли сок наслаждения...

— Янсен, — сказала Зоя. (Капитан шел на полшага сзади, прямой, медно-красный, весь в белом, выглаженный и готовый на любую глупость.) Янсен, мы теряем время, мне скучно.

Они поехали в ресторан. Между блюдами Зоя вставала, закидывала за плечи Янсену голую, прекрасную руку и танцовала шими и фокстрот с ничего не выражающим лицом, полузакрытыми веками. На нее бешено обращали внимание. Танцы возбуждали аппетит и жажду. У капитана дрожали ноздри, он глядел в тарелку, боясь выдать блеск глаз. Теперь он знал, какие бывают любовницы у миллиардеров. Такой нежной, длинной, нервной спины ни разу еще не ощущала его рука во время танцев, ноздри никогда не вдыхали такого благоухания кожи и духов. А голос — певучий и насмешливый!.. А умна!.. А шикарна!..

Когда выходили из ресторана, Янсен спросил:

— Где мне прикажете быть этой ночью, — на яхте, или в гостинице? Зоя взглянула на него быстро и странно и сейчас же отвернула голову, не ответила.

Зоя опьянела от вина и танцев. «О-ла-ла, как будто я должна отдавать отчет». Входя в подъезд гостиницы, она оперлась о каменную руку Янсена. Портье, подавая ключ, усмехнулся скверно бритой черномазо-неаполитанской рожей. Зоя вдруг насторожилась:

— Какие-нибудь новости?

— О, никаких, синьора.

Зоя сказала Янсену:

— Пойдите в курительную, выкурите папиросу, если вам не надоело болтать — я позвоню...

Она легко пошла по красному ковру лестницы. Янсен стоял внизу. На повороте она обернулась, улыбнулась. Он, как пьяный, пошел в курительную и сел около телефона. Закурил, — так велела она. Откинувшись представлял:

...Она вошла к себе... Сняла шляпу, белый, суконный плащ... Не спеша, как всегда, ленивыми, слегка неумелыми, как у подростка, движениями начала раздеваться... Платье упало, она перешагнула через него. Остановилась перед зеркалом... Соблазнительная, всматривающаяся большими зрачками в свое отражение... Да, да, она не торопится, — таковы женщины... Приятно помучить, — пусть подождет... О, капитан Янсен умеет ждать... Ее телефон — на ночном столике... Стало быть, он увидит ее в постели... Она оперлась о локоть, протянула руку к аппарату...

Но телефон не звонил. Янсен закрыл глаза, чтобы не видеть проклятого аппарата... Фу, в самом деле, нельзя же быть так влюбленным в женщину... А вдруг, она передумала?

Янсен вскочил. Перед ним стоял Роллинг. У капитана вся кровь ударила в лицо.

— Капитан Янсен, — проговорил Роллинг скрипучим голосом, — благодарю вас за ваши заботы о мадам Ламоль, на сегодня она больше не нуждается в них. Предлагаю вам вернуться к вашим обязанностям...

— Есть, — одними губами произнес Янсен. Роллинг сильно изменился за этот месяц, — лицо его почернело, глаза ввалились, бородка черно-рыжеватой щетиной расползлась по щекам. Он был в теплом пиджаке, — карманы на груди топорщились, набитые деньгами и чековыми книжками... «Левой — в висок, правой — наискосок в скулу, и — дух вон из жабы», — железные кулаки у капитана стали наливаться злобой. Будь Зоя здесь в эту секунду, взгляни она на капитана, от Роллинга остался бы мешок костей.

— Я буду через час на Аризоне, — сказал Роллинг.

Янсен повернулся, взял со стола фуражку, надвинул глубоко. Вышел. Вскочил на извозчика: — «на набережную!» — Казалось, — каждый прохожий усмехался, глядя на него: — «что, надавали по щекам?» — Кинулся в шлюпку: — «греби, собачьи дети!» — Взбежав по трапу на борт яхты, зарычал на помощника: — «хлев на палубе!» — Заперся на ключ у себя в каюте, бросился на койку.

Мужчине и моряку, — разорви сатана, холера, чума, дырявая посудина, дерьмо, рвань кошачья, гнилоглазая собака (этот набор, проносившийся зигзагами в морском мозгу капитана, относился, видимо, к Роллингу), — потомку викингов слишком было трудно вынести сегодняшнее приключение. Хозяин дал под зад коленкой, — не лезь к чужой любовнице.

Янсен тихо рычал. За небольшое время переменил несколько самых противоречивых решений. Но было ужасно: плюнуть, покинуть Аризону, не видеть больше Зои он не мог.

Ровно через час послышался оклик вахтенного и ему ответил с воды слабый голос. Заскрипел трап. Весело, звонко крикнул помощник капитана:

— Свистать всех наверх.

Приехал хозяин. Спасти остатки самолюбия можно было, только встретив его так, будто ничего не произошло на берегу. Янсен достойно и спокойно вышел на мостик. Роллинг поднялся к нему, принял рапорт об отличном состоянии судна и пожал руку. Официальная часть была кончена. Роллинг закурил сигару, — маленький, сухопутный, в теплом темном костюме, оскорбляющем изящество Аризоны и небо над Неаполем.

Была уже полночь. Между мачт и рей горели созвездия. Огни города и судов отражались в черной, как базальт, воде залива. Взвыла и замерла сирена буксирного пароходика. Закачались вдали огненные столбы.

Роллинг, казалось, был поглощен сигарой, — понюхивал ее, пускал струйки дыма в сторону капитана. Янсен, опустив руки, официально -стоял перед ним.

— Мадам Ламоль пожелала остаться на берегу, — сказал Роллинг, — это каприз, но мы, американцы, всегда уважаем волю женщины, будь это даже явное сумасбродство.

Капитан принужден был наклонить голову, согласиться с хозяином. Роллинг поднес к губам левую руку, пососал кожу на верхней стороне ладони.

— Я останусь на яхте до утра, быть может весь завтрашний день. Чтобы мое пребывание не было истолковано как-нибудь вкривь и вкось... (Пососав он поднес руку к свету из открытой двери каюты...) Э, так вот... Вкривь и вкось... (Янсен глядел теперь на его руку, она была исцарапана в кровь тремя следами от ногтей...) Удовлетворяю ваше любопытство: я жду одного человека. Но он меня здесь не ждет. Он должен прибыть с часу на час. Распорядитесь немедленно донести мне. Когда он поднимется на борт. Все. Покойной ночи.

У Янсена пылала голова. Он силился что-нибудь понять. Мадам Ламоль осталась на берегу. Зачем? Каприз... Иными словами она ждет его? Нет, — а свежие царапины на руке хозяина? Что-то случилось... Разумеется — вздор, — оставить мадам Ламоль на берегу, самому дожидаться на яхте какого-то дурака... А вдруг, она лежит в гостинице с перерезанным горлом? Или — в мешке на дне залива? Эти миллиардеры не стесняются...

За ужином в кают-компании Янсен потребовал стакан виски без содовой, чтобы как-нибудь прояснило мозги. Помощник капитана рассказывал газетную сенсацию, — чудовищный взрыв на германских заводах Анилиновой Компании, разрушение близлежащего городка и гибель более чем двух тысяч человек.

Маэстро Беллини, знаменитый скрипач, состоявший на постоянном жалованьи на Аризоне, его акомпаниатор, солидный немец Шварц, и беспредметный художник венгерец Титто, о котором Зоя за всю поездку ни разу не вспомнила — много ели, хорошо пили и шумно спорили о причинах взрыва. Шварц уверял, что это работа американцев. Помощник капитана сказал:

— Вздор. Просто нашему хозяину адски везет. На гибели Анилиновых заводов он заработает столько, что купит всю Германию вместе с патрохами, Гогенцоллернами и социал-демократами. А наше дело сторона. Пью за хозяина.

Янсен унес газеты к себе в каюту. Внимательно прочитал описание взрыва и догадки о причинах его. Именем Роллинга пестрели столбцы. В отделе мод указывалось, что с будущего сезона в моде — борода, покрывающая щеки, высокий котелок и золотые передние зубы. В «Экзельсиор» на первой странице — фотография Аризоны и в овале — прелестная голова мадам Ламоль. Янсен потерял присутствие духа. Тревога его все росла.

В два часа ночи он вышел из каюты и увидел на верхней палубе, в кресле. Хозяин за кем-то следил. Янсен вернулся в каюту. Сбросил платье, на голое тело надел легкий костюм из тончайшей шерсти (тропический), фуражку, башмаки, бумажник и револьвер завязал в резиновый мешок. Пробили склянки, три. Роллинг все еще сидел в кресле. В четыре он продолжал сидеть в кресле, но силуэт его с ушедшей в плечи головой казался не живым, — он спал. Через минуту Янсен неслышно спустился по якорной цепи в воду и поплыл к набережной.

— Мадам Зоя, не беспокойте себя напрасно: телефон и звонки перерезаны.

Зоя опять присела на край постели. Злая усмешка дергала ее губы.

Стась Тыклинский развалился посреди комнаты в кресле, — крутил усы, рассматривал свои лакированные полуботинки, поддергивал лихо выглаженные светлые брюки. Курить он, все же, не смел: Зоя решительно запретила, а Роллинг строго наказал проявлять высшую вежливость с дамой.

Он пробовал рассказывать о своих любовных победах в Варшаве и Париже, но Зоя с таким презрением смотрела в глаза, что у него деревенел язык. Приходилось помалкивать. Было уже около пяти утра. Все попытки Зои освободиться, обмануть, обольстить — не привели ни к чему.

— Все равно, — сказала Зоя, — так или иначе я дам знать полиции.

— Прислуга в отеле подкуплена, даны очень большие деньги.

— Я выбью окно, закричу, когда на улице будет много народа.

— Это тоже предусмотрено. И даже врач нанят, чтобы установить ваши нервные припадки. Мадам, вы, так сказать, для внешнего света — на положении жены, пытающейся обмануть мужа. Вы — вне закона. Никто не поможет и не поверит. Сидите смирно, не «рыпайтесь».

Зоя хрустнула пальцами и сказала по-русски:

— Мерзавец. Полячишка. Лакей. Хам.

Тыклинский стал надуваться, усы полезли дыбом. Но ввязываться в ругань не было приказано. Он проворчал:

— Э, знаем, как ругаются бабы, когда их хваленая красота не может подействовать. Мне жалко вас, мадам. Но сутки, а то и двое придется нам здесь просидеть в тет-а-тете. Лучше — лягте, успокойте ваши нервы... Бай-бай, мадам.

К его удивлению Зоя, на этот раз, послушалась. Сбросила туфельки, легла, устроилась в подушках, закрыла глаза. Сквозь ресницы она видела толстое, сердитое, внимательно наблюдающее за ней лицо Тыклинского. Она зевнула раз, другой, положила руку под щеку:

— Устала, пусть будет, что будет, — проговорила она тихо и опять зевнула. Тыклинский удобнее устроился в кресле. Зоя ровно дышала. Через некоторое время он стал тереть глаза. Встал, прошелся, привалился к косяку. Видимо — решил бодрствовать стоя.

Тыклинский был глуп. Зоя выведала от него все, что было нужно, и теперь ждала, когда он заснет. Торчать у дверей было трудно. Он еще раз осмотрел замок и вернулся к креслу.

Через минуту у него отвалилась жирная челюсть. Тогда Зоя соскользнула с постели. Быстрым движением вытащила ключ у него из жилетного кармана. Подхватила туфельки, Вложила ключ, — тугой замок неожиданно заскрипел. Тыклинский вскрикнул, как в кашмаре: «Кто?Что!?». Рванулся с кресла. Зоя распахнула дверь. Но он схватил ее за плечи. И сейчас же она впилась зубами в его руку, с наслаждением прокусила кожу.

— Песья девка, курва! — заорал он по-польски. Ударил коленкой Зою в поясницу. Повалил. Отпихивая ее ногой в глубь комнаты, силился закрыть дверь. Но что-то ему мешало. Зоя видела, как шея его налилась кровью.

— Кто там? — хрипло спросил, он, наваливаясь всей тушей. Но его ступни продолжали скользить по паркету, — дверь медленно растворялась. Он торопливо зарылся в заднем кармане, вытаскивая револьвер, и вдруг отлетел на середину комнаты.

В двери стоял капитан Янсен. Мускулистое тело его облипала мокрая одежда. Секунду он глядел в глаза Тыклинскому. Стремительно, точно падая, кинулся вперед. Удар, назначавшийся Роллингу, обрушился на поляка: двойной удар, — тяжестью корпуса на вытянутую левую и со всем размахом плеча правой рукой снизу в челюсть. Тыклинский без крика опрокинулся на ковер. Лицо его было разбито и изломано.

Третьим движением Янсен повернулся к мадам Ламоль. Он весь еще танцовал после работы.

— Есть, мадам Ламоль,

— Янсен, как можно скорее — на яхту. Мы опоздаем.

— Вам возвращаться на яхту?

— Я объясню все по дороге. Умоляю.

Она закинула, как давеча в ресторане, локоть ему за шею. Не целуя, придвинула рот почти вплотную к его губам:

— Борьба только началась, Янсен. Самое страшное впереди. Только вы один можете мне помочь...

— Хорошо. Едем.

— Извозчик, гони, гони во-всю... Я слушаю, мадам Ламоль... Итак... Покуда я ждал в курительной...

— Я поднялась к себе. Сняла шляпу и плащ...

— Знаю.

— Откуда?

Рука Янсена задрожала за ее спиной. Зоя ответила ласковым движением.

— Я не заметила, что шкаф, которым была заставлена дверь в соседний номер, отодвинут. Не успела я подойти к зеркалу... Открывается

дверь и — передо мной Роллинг... Но я знала, что вчера еще он был в Париже. Я знала, что он до ужаса боится летать по воздуху... Но, если он — здесь, — значит для него, действительно, вопрос жизни, или смерти... Теперь я знаю, что он задумал... Но тогда я просто пришла в ярость. Заманить, устроить мне ловушку!.. Я ему наговорила слов... Он зажал уши и вышел...

— Он спустился в курительную и отослал меня на яхту...

— В том-то и дело... Какая я дура... Вино, танцы... Да, да, милый друг, — когда хочешь бороться, добиться большого, — глупости нужно оставить... Через две, три минуты он вернулся, Я говорю: объяснимся... Он: — «моя дорогая», — это — наглым голосом, каким он никогда не смел со мной говорить, — «мне объяснять нечего, вы будете сидеть в этой комнате, покуда я вас не освобожу»... Тогда я надавала ему пощечин...

— Вы настоящая женщина, — с восхищением сказал Янсен.

— Ну, милый друг, это была вторая моя глупость... Но, какой трус... Снес четыре оплеухи... Стоял с трясущимися губами, весь белый... Только попытался удержать мою руку, но это ему дорого обошлось. И, наконец, третья глупость: я заревела...

— О, негодяй, негодяй!..

— Подождите вы, Янсен... У Роллинга идиосинкразия к слезам, его корчит от слез... Он предпочел бы еще сорок пощечин... Тогда он позвал поляка, — тот стоял все время за дверью. У них все было условлено. Поляк сел в кресло, Роллинг сказал мне: «В виде крайней меры — ему приказано стрелять». И ушел. Мне оставалось только успокоиться и размышлять. Я принялась за поляка. Через час мне был ясен во всех подробностях предательский план Роллинга. Янсен, милый, дело идет о моем счастьи... Если вы мне не поможете, — все пропало... Гоните, гоните извозчика...

Коляска пролетела по набережной, пустынной в этот час перед рассветом, и остановилась у гранитной лестницы, где внизу поскрипывало несколько лодок на черно-маслянистой воде.

Немного спустя Янсен, держа на руках драгоценную мадам Ламоль, неслышно в ночной тишине поднялся по сброшенной с кормы веревочной лестнице на борт Аризоны.

Роллинг проснулся от утреннего холода. Палуба была мокрая. Побледнели огни на мачтах. Залив и город были еще в тени, но дым над Везувием уже розовел от восходящего солнца.

Роллинг почти с испугом оглядывал сторожевые огни, очертания судов. Подошел к вахтенному, постоял около него. Фыркнул носом. Поднялся на капитанский мостик. Сейчас же из каюты вышел Янсен, — свежий, вымытый, выглаженный. Пожелал доброго утра. Роллинг фыркнул носом (несколько более вежливо, чем вахтенному).

Затем, он долго молчал, крутил пуговицу на пиджаке. Это была дурная привычка, от которой его когда-то отучала Зоя. Но теперь было все равно. К тому же, наверно, на будущий сезон в Париже будет в моде крутить пуговицы, и портные придумают даже специальные пуговицы для кручения.

Он спросил отрывисто:

— Утопленники всплывают?

— Если не привязывать груза, — спокойно ответил Янсен.

— Я спрашиваю: на море — если человек утонул, значит утонул?

— Бывает, — неосторожное движение, или снесет волна, или иная случайность, — все это относится в разряд утонувших. Власти обычно не суют носа.

Роллинг дернул плечом:

— Это все, что я хотел знать об утопленниках. Я иду к себе в каюту. Если подойдет лодка, — повторяю: не сообщать, что я на борту. Принять подъехавшего и доложить мне.

Он ушел. Янсен вернулся в каюту, где за синими задернутыми шторками на капитанской койке спала Зоя.

В девятом часу к Аризоне подошла лодка. Оборванец положил весло и крикнул:

— Алло... Яхта Аризона?

— Предположим, что так, — ответил датчанин-матрос, перегнувшись через фальшборт.

— Имеется на вашей посудине некий Роллинг, владелец?

— Предположим.

Оборванец открыл улыбкой великолепные зубы:

— Держи!

Он ловко бросил на палубу письмо, свистнул, защелкал языком:

— Матрос, соленые глаза, дай сигару.

И пока датчанин раздумывал — чем бы в него запустить с борта, — тот уже отплыл и, приплясывая в лодке и кривляясь от неудержимой радости жизни в такое горячее утро, запел во все горло наимоднейший фокстрот.

Матрос поднял письмо, понес его капитану. (Таков был приказ.) Янсен отодвинул шторку, наклонился над спящей Зоей. Она открыла глаза, еще полные сна:

— Что, что? Он здесь?

Янсен подал письмо. Зоя прочла:

«Я жестоко ранен. Будьте милосердны. Я боролся, как лев за ваши интересы, но случилось невозможное: — мадам Зоя на свободе. Припадаю к вашим...»

Не дочитав, Зоя разорвала письмо.

— Теперь мы можем ожидать его спокойно. (Она взглянула на Янсена, протянула ему руку.) Янсен, милый, нам нужно условиться. Вы мне нравитесь. Вы мне нужны. Стало быть — неизбежное должно случиться...

Она коротко вздохнула:

— Я чувствую, — с вами будет много возни. Милый друг, это все лишнее в жизни, — любовь, ревность, верность... Я знаю — влечение. Это страшная сила. В мужчине и в женщине возникают электромагниты. Будь вы в это время на другом полушарии, вас принесет ко мне магнитной бурей, — сломаете решетки, перешагнете через трупы, тысячу человек сделаете несчастными, разрушите ваше благополучие, -только затем, чтобы своим телом прижаться к моему. Стихия. В этом величие. Ну, а потом начинают вить гнездышко. Мужчина превращается в скучного тетерева. Фу, — как будто у нас не считаны минуты жизни. Я так же свободна отдавать себя, как и вы — брать, — запомните, Янсен. Заключим договор: либо я погибну, либо я буду властвовать над миром, — самодержавная императрица шести материков. (У Янсена дрогнуло лицо, поджались губы, Зое понравилось это движение.) Вы будете орудием моей воли. Забудьте сейчас, что я — женщина. Я фантастка. Я авантюристка, — понимаете вы это? — Все дело в масштабе. Я хочу, чтобы это все было мое. (Она описала руками круг.) И тот человек, единственный, кто может мне дать это, — должен прибыть на Аризону. Я жду его, и ждет Роллинг...

Янсен поднял палец, оглянулся. Зоя задернула шторки. Янсен вышел на мостик. Там стоял, вцепившись в перила, Роллинг. Лицо его с криво и плотно сложенным ртом было искажено злобой. Он всматривался в еще дымную перспективу залива.

— Вот он, — с трудом проговорил Роллинг, протягивая руку, и палец его повис крючком над водой, — вон в той лодке.

И он торопливо, наводя страх на матросов, кривоногий, похожий на темного краба, побежал по лестнице с капитанского мостика и скрылся у себя внизу. Оттуда по телефону он подтвердил Янсену давешний приказ — взять на борт человека, подплывающего в шестивесельной лодке.

Никогда не случалось, чтобы Роллинг отрывал пуговицы на пиджаке. Сейчас он открутил все три пуговицы. Он стоял, посреди пышной, устланной ширасскими коврами, отделанной драгоценным деревом каюты и глядел на часы над дверью.

Оборвав пуговицы, он принялся грызть ногти. С чудовищной быстротой он возвращался в первоначально дикое состояние. Он слышал оклик вахтенного, ответ с лодки, и весь сотрясся от этого голоса: — Гарин.

Тяжелая лодка ударилась о борт. Раздалась дружная ругань матросов. Заскрипел трап, забегали шаги. «Бери, подхватывай... Осторожнее... Готово... Куда нести? На нижнюю палубу», — грузили какие-то ящики. Затем — все затихло.

Гарин попался в ловушку вместе с аппаратами. Наконец-то! Роллинг взялся всею горстью за нос и издал шипящие, кашляющие звуки. Люди, знавшие его, думали, что он никогда в жизни не смеялся. Неправда, — Роллинг любил посмеяться, но без свидетелей, наедине, после удачи, и именно так, молча, по-собачьи,

Затем, по телефону он вызвал Янсена:

— Взяли на борт?

— Да.

Проведите его в нижнюю каюту и заприте на ключ. Постарайтесь сделать это чисто, без шума.

— Есть, — бойко ответил Янсен. Что-то уж слишком бойко. Роллингу не понравилось.

— Алло, Янсен?

— Да.

— Через час яхта должна быть в открытом море.

— Есть. И опять Роллингу стало неприятно, как от обидного смеха, когда какой-нибудь мальчишка-зубоскал оглянется на улице и захохочет в спину: — вот так нос! Эй, носатый, оглянись!..

На яхте началась беготня. Затрещала лебедка якорной цепи. Заработали моторы. За иллюминатором потекли струи зеленоватой воды. Стал поворачиваться берег. Влетел влажный ветер в каюту. И радостное чувство скорости разлилось по всему стройному корпусу Аризоны.

Разумеется Роллинг понимал, что совершает большую глупость, за которую дорого придется платить. Но не было прежнего Роллинга, холодного игрока, несокрушимого буйвола, непременного посетителя воскресной проповеди. Зоя измучила, окутала его мозг больным, жгучим, кровавым туманом. И он поступал теперь так или иначе не потому, что это было выгодно, а потому, что мука бессонных ночей, ненависть к Гарину, ревность — искали выхода: растоптать Гарина и вернуть Зою.

Минуты душевной ясности были ужасны: — он точно глядел на себя со стороны, — тот, второй, слепой безумец, стремился к гибели, этот старался спасти, что было можно. Даже невероятная удача, — гибель заводов Анилиновой Компании, — прошла, как во сне. Роллинг даже не поинтересовался — сколько сотен миллионов биржи всего мира отсчитали ему в день двадцать девятого. В этот день он ждал Гарина в Париже, как было условлено. Гарин не приехал. Роллинг предвидел это и тридцатого бросился на аэроплане в Неаполь.

Теперь — Зоя была устранена. Между ним и Гариным никто не стоял. Роллинг опустил лоб и вышел из каюты в средний коридор яхты.

Расправа с Гариным продумана была до мелочей. Спешить — некуда. Он закурил сигару. Отворил дверь на нижнюю палубу, — там стояли ящики с аппаратами. Два матроса, сидевшие на них, вскочили. Он отослал их на кубрик.

Затем — повернул к противоположной двери, в рубку, откуда винтовая лестница вела в нижние каюты. Взявшись за дверную ручку, заметил, что пепел на сигаре надломился. Роллинг самодовольно улыбнулся: мысли были ясны, кровь текла ровно, давно он не ощущал такого спокойствия.

Он распахнул дверь. В рубке, под хрустальным сводом верхнего света, сидели, глядя на вошедшего, Зоя, Гарин и Шельга. Отступив в коридор, Роллинг задохнулся. Весь порядок в голове полетел к чорту. Нос вспотел. И, что было совсем уже чудовищно, — Роллинг улыбнулся жалко и глупо, совсем как служащий, накрытый за подчищиванием бухгалтерской книги. (Был с ним такой случай лет 25 назад.)

— Добрый день, Роллинг, — сказал Гарин, вставая, — вот и я...

Произошло самое страшное, — Роллинг попал в смешное положение.

Что можно было сделать? Скрежетать зубами, бушевать, стрелять? — еще хуже, еще глупее... Капитан Янсен предал его, — ясно. Команда не надежна...

Усилием ноли (у него даже скрипнуло что-то внутри) Роллинг согнал с лица проклятую гримасу, сделал обычно-оловянные глаза:

— А! — он поднял руку и помотал ею, приветствуя, — Гарин... Что же, захотели проветриться? Прошу, рад... Хотя я здесь не хозяин, а тоже в гостях...

Зоя ответила резко:

— Вы скверный актер, Роллинг. Перестаньте потешать публику. Входите и садитесь. Здесь все — свои, — смертельные враги. Сами виноваты, что приготовили себе такое веселенькое общество для прогулки по Средиземному морю.

Роллинг слепо взглянул на нее:

— В больших делах, мадам Ламоль, нет личной вражды, или дружбы. Есть — игра.

И он сел к столу, точно на королевский трон, — между Зоей и Гариным.

— Хорошо. Я проиграл игру. Сколько я должен платить?

Гарин ответил, блестя глазами, улыбкой, готовый, кажется, залиться самым добродушнейшим смехом:

— Ровно половину, старый дружище, половину, как было условлено в Фонтенебло. Вот и свидетель, — он махнул бородкой в сторону Шельги, мрачно барабанящего ногтями по столу, — в кассовые книги ваши я залезать не стану. Но на глаз, — миллиард, в долларах... Из колониального капитала, — пустяки... Вы же загоняете чортовы деньги в Европу. Миллиард — и окончательный расчет.

— Будет трудно выплатить сразу. Я обдумаю. Хорошо. Сегодня же я выеду в Париж. Надеюсь, в пятницу, скажем, в Марселе, смогу выплатить бóльшую часть этой суммы...

— Ай, ай, ай, — сказал Гарин, но вы-то, старина, получите свободу только после уплаты.

Шельга быстро взглянул на него, промолчал. Роллинг поморщился, как от глупой бестактности:

— Я должен понимать так, что вы меня задерживаете на этом судне?

— Да.

— Напоминаю, что я, как гражданин Соединенных Штатов, неприкосновенен. Мою свободу и мои интересы будет защищать военный флот Америки.

— Тем лучше! — крикнула Зоя, гневно и страстно: — чем скорее, тем лучше!..

Она поднялась, протянула руки, сжала кулаки так, что побелели косточки.

— Пусть весь ваш флот — против нас, весь свет встанет против нас. Я хочу этого.

Ее короткая юбка разлетелась от стремительного движения. Белая, морская куртка с золотыми пуговичками, маленькая, по-юношески остриженная голова Зои, и кулачки, в которых она собиралась стиснуть судьбу мира, и серые глаза, потемневшие от волнения, изломанные брови, прекрасное, взволнованное лицо — все это было и забавно и страшно.

— Должно быть, я плохо расслышал вас, сударыня, — проговорил Роллинг, — вы собираетесь бороться с военным флотом Соединенных Штатов? Так вы изволили выразиться?

Шельга бросил барабанить ногтями. В первый раз за этот месяц ему стало весело. Он даже вытянул ноги и развалился, как в театре. Зоя глядела на Гарина, взгляд ее темнел еще больше:

— Я сказала, Петр Петрович... Слово за вами...

Гарин заложил руки в карманы, встал на каблуки; — покачиваясь и улыбаясь красным, точно накрашенным, свежим ртом. Все это фатовство не внушало никакого доверия, казалось крайне не серьезным. Одна только Зоя угадывала его стальную, играющую от переизбытка преступную волю.

— Во-первых, — сказал он и поднялся на носки, — мы не питаем исключительной вражды именно к американской национальности. Мы постараемся потрепать любой из флотов, который вступится за вашу неприкосновенность, Роллинг. Во-вторых, — он перешел с носков на каблуки, — мы отнюдь не настаиваем на драке. Мы люди штатские, звон оружия нас не волнует. Если военные силы Америки и Европы признают за нами священное право свободы, право захвата любой территории, какая нам понадобится, право суверенности и так далее и так далее, — тогда мы оставим их в покое, по крайней мере в военном отношении. В противном случае, с морскими и сухопутными силами Америки и Европы, с крепостями, базами, военными складами, главными штабами и прочее и прочее будет поступлено беспощадно. Судьба Анилиновых заводов; я надеюсь, убеждает вас, что я не говорю на ветер.

Он ударил Роллинга по плечу:

— Алло, старина, а ведь было время, когда я просил вас войти компаньоном в мое предприятие... Фантазии не хватило, а все от того, что высокой культуры у вас нет. Это что — раздевать биржовиков, да скупать заводы... Дешевка... А настоящего человека — прозевали...

Роллинг стал походить на разлагающегося покойника. С трудом выдавливая слова, прошипел:

— Вы анархист...

Тут Шельга, ухватившись здоровой рукой себя за волосы, принялся так хохотать, что наверху за стеклянным потолком появилось испуганное лицо капитана Янсена. Гарин перевернулся на каблуке:

— Итак, полным ходом — в Марсель, Пишите чек, Роллинг.

В ближайшие дни произошло следующее. Аризона бросила якорь на внешнем рейде в Марселе. Гарин и Янсен предъявили в банке Лионского Кредита чек Роллинга на 20 миллионов фунтов. Директор банка в панике выехал в Париж.

На Аризоне было объявлено, что Роллинг болен. Он сидел под замком у себя в каюте, и Зоя неусыпно следила за его изоляцией. В продолжение трех суток Аризона грузилась жидким топливом, водой, консервами, вином и прочее. Матросы и зеваки на набережной не мало дивились, когда к «шикарной кокотке» пошла шаланда, груженая мешками с песком. Говорили, будто яхта идет на Соломоновы острова, кишащие людоедами. Действительно, капитаном Янсеном было закуплено оружие, — двадцать карабинов, револьверы, газовые маски.

В назначенный день Гарин и Янсен снова явились в банк. Их встретил товарищ министра финансов, экстренно прибывший из Парижа. Рассыпаясь в любезностях и не сомневаясь в подлинности чека, он, все же, пожелал видеть самого великого Роллинга. Его отвезли на Аризону.

Роллинг встретил его, совсем больной, с провалившимися глазами. Он едва мог подняться с кресла. Он подтвердил, что чек выдан им, что он уходит на яхте в далекое путешествие и просит поскорее кончить все формальности.

Товарищ министра финансов, взявшись за спинку стула и жестикулируя наподобие Камилла Демулена, произнес речь о великом братстве народов, о культурной сокровищнице Франции и попросил отсрочки платежа. Роллинг, закрыв устало глаза, покачал головой. Покончили на том, что Лионский Кредит выплатит треть суммы в фунтах, остальное — во франках по курсу.

Деньги привезены были к вечеру на военном катере. Когда все посторонние были удалены, на капитанском мостике появились Гарин и Янсен:

— Свистать всех наверх.

Команда выстроилась на шканцах, и Янсен сказал им твердым и суровым голосом:

— Матросы, яхта, называемая Аризона, отправляется в чрезвычайно опасное и рискованное плавание. Будь я проклят, если ч поручусь за чью либо жизнь, за жизнь владельцев и целость самого судна. Вы меня знаете, акульи дети... Жалованье я увеличиваю вдвое, так же удваиваются обычные премии. Всем, кто вернется на родину дана будет пожизненная пенсия. Даю срок на размышление до захода солнца. Желающие могут покинуть судно.

Вечером восемь человек из команды сошли на берег. Маэстру Беллини, акомпаниатору Шварцу и беспредметному художнику Титто предложено было (в крайне вежливой форме) убираться ко всем чертям. В ту же ночь команду пополнили восемью отчаянными негодяями, которых капитан Янсен сам разыскал в портовых кабаках.

Через пять дней яхта легла на рейде в Соутгемптоне, и Гарин и Янсен предъявили в английском королевском банке чек Роллинга на 20 миллионов фунтов. (В палате по этому поводу был сделан мягкий запрос лидером рабочей партии...) Деньги выдали. Газеты взвыли. Во многих городах произошли рабочие демонстрации. Журналисты рванулись в Соутгемптон. Роллинг не принял никого. Аризона взяла жидкого топлива и пошла через океан.

Через двенадцать дней яхта стала в Панамском канале и послала радио, вызывая к аппарату главного директора «Анилин Роллинг» — Мак Линнея. В назначенный час Роллинг, сидя в радио-рубке под дулом револьвера, отдал приказ Мак Линнею выплатить подателю чека, мистеру Гарину, 100 миллионов долларов, Гарин выехал в Нью-Йорк и возвратился с деньгами и самим Мак Линнеем. Это была ошибка. Роллинг говорил с директором ровно пять минут в присутствии Зои, Гарина и Янсена. Мак Линней уехал с глубоким убеждением, что дело не чисто.

Затем Аризона стала крейсировать в пустынном Караибском море. Гарин разъезжал по Америке, зафрахтовывая пароходы, закупая машины, приборы, инструменты, сталь, цемент, стекло. В Сан-Франциско происходила погрузка. Доверенный Гарина заключал контракты с инженерами, техниками, рабочими. Другой доверенный выехал в Европу и на Балканах вербовал среди остатков русской белой армии пятьсот человек для несения полицейской службы.

Так прошло около месяца. Роллинг ежедневно разговаривал по радио с Нью-Йорком, Парижем, Берлином. Его приказы были суровы и неумолимы. После гибели Анилиновых заводов химическая промышленность Германии перестала сопротивляться. «Анилин Роллинг», — значилось на всех фабрикатах. Это было клеймо, — желтый круг с тремя черными полосками и надписью: наверху — «Мир», внизу — «Анилин Роллинг Компани». Начинало походить на то, что каждый европеец должен быть проштемпелеван, — в душу, — желтым кругом. Так «Анилин Роллинг» шел на приступ сквозь дымящиеся развалины заводов Анилиновой Компании.

Миллионы усталых и невеселых людей волокли бремя безысходных будней в этом, когда-то пышном, полном слез и крови, шумном от драк и пиров и переизбытка сил, варварском мире.

Колониальным, жутким запашком тянуло по всей Европе. Гасли надежды. Не возвращалось веселье и радость. Гнили бесчисленные сокровища духа в пыльных библиотеках. Желтое солнце с тремя черными полосками озаряло неживым светом громады городов, трубы и дымы, рекламы, рекламы, рекламы, выпивающие кровь у людей, и в кирпичных проплеванных улицах и переулках, между витрин, реклам, желтых кругов и кружечков, — человеческие лица, искаженные гримасой голода, скуки и отчаяния.

Германия голодала и работала, высуня язык. Англия трещала по всем швам, ее потрясали классовые бури. Во Франции подземным гулом поднимался вопль возмущения. Валюты падали. Налоги поднимались. Долги росли. И священной законности, повелевавшей чтить долг и право, — ударили в лоб желтое клеймо. Плати.

Деньги текли ручейками, ручьями, реками в кассы «Анилин Роллинг». Директора «Анилин Роллинг» вели себя, как дома в Европе, — вмешивались во внутренние дела, в международную политику. Они составляли, как бы, орден тайных правителей, где жрецами были Роллинг и Мак Линней, богом — анилин.

Вот, приблизительно, все, что происходило за август месяц. Гарин носился из конца в конец по Соединенным Штатам с двумя секретарями, инженерами, пишущими барышнями и сворой рассыльных. Он работал двадцать часов в сутки, Никогда не спрашивал цен и не торговался.

Мак Линней с тревогой и изумлением следил за ним. Он не понимал — для чего все это покупается и грузится, и зачем с таким безрассудством расшвыриваются миллионы Роллинга. Секретарь Гарина, одна из пишущих барышень и двое рассыльных были агентами Мак Линнея. Они ежедневно посылали ему в Нью-Йорк подробный отчет. Но все же трудно было что-либо понять в этом вихре закупок, заказов и контрактов.

В начале сентября Аризона опять появилась в Панамском канале, взяла на борт Гарина и, выйдя в Тихий океан, исчезла в направлении юго-запад.

В том же направлении, двумя неделями позже, вышли восемь груженых кораблей с запечатанными приказами.

Океан был неспокоен. Аризона шла под парусами. Были поставлены гроты и кливера, все, кроме марселей. Узкий корпус яхты с парусами, наполненными ветром, со звенящими, поющими вантами, — скорлупка, — то скрывался до верхушек мачт волнами, то взмывал на гребне, отряхивая пену.

Тент был убран. Люки задраены. Шлюпки подняты на палубу и закреплены. Мешки с песком, положенные вдоль обоих бортов, увязаны проволокой. На баке и на юте поставлены две решетчатые башни с круглыми, как котлы, камерами на верхних площадках. Башни эти, покрытые брезентами, придавали Аризоне странный профиль полувоенного судна.

На капитанском мостике, куда долетали только брызги волн, стояли Гарин и Шельга. На обоих надеты кожаные плащи и шляпы. Рука Шельги была освобождена от гипса, но пока еще годилась только — взять коробку спичек, да вилку за столом.

— Вот океан, — сказал Гарин, — и ничтожное суденышко, матерьялизованный кристалик человеческого гения и воли... Летим, товарищ Шельга, хоть ты что... Боремся... А волны какие!... Глядите — горы.

Огромная волна шла с правого борта. Кипящий гребень ее рос и пенился. Под ним все круче выгибалась стеклянно-зеленая вогнутая поверхность воды в жгутах пены. Гребень закручивался. Аризона ложилась на левый борт. Пел дикий ветер между парусами, вынося кораблик из бездны. И он, совсем ложась, показывал красное днище до киля, наискосок по вогнутой поверхности вылетел на гребень волны и скрылся в шумящей пене. Исчезли палуба и шлюпки и бак, погрузилась до купола решетчатая мачта на баке. Вода кипела кругом капитанского мостика.

— Здорово! — крикнул Гарин.

Аризона выпрямилась, вода схлынули с палуб, кливера плеснули, и она понеслась вниз по уклону волны.

— Так и человек, товарищ Шельга, так и человек в человеческом океане... Я, вот, страстно полюбил это суденышко... Разве мы не похожи?.. У обоих грудь полна ветром... А?

Шельга пожал плечом, не ответил. Не спорить же с этим, — влюбленным в себя до восторга... Пусть упивается, — сверхчеловек, да и только. Не даром он и Роллинг нашли на земле друг друга: — лютые враги, а одному без другого не дыхнуть, Химический король порождает из своего чрева этого воспаленного идеями человечка» — тот, в свою очередь, оплодотворяет роллингову пустыню. Мистика, кол им в глотку!

Действительно, трудно было понять, почему до сих пор Роллинга не жрут акулы? Дело свое он сделал, — не миллиард, но триста миллионов долларов Гарин получил. Теперь бы — и концы в воду. Но, нет, — что-то еще связывало этих людей.

Не понимал Шельга также, почему и его не спихнули за борт в Тихом океане. Тогда, в Неаполе, он был нужен Гарину, как третье лицо и страшный свидетель. Явись Гарин один в Неаполь на Аризону (ему еще не было известно, что капитан Янсен — союзник), могли случиться неожиданные неприятности. Но устранять сразу двоих Роллингу было бы гораздо труднее. Все это ясно. Гарин выиграл партию.

Зачем же ему теперь Шельга? Во время крейсерства в Караибском море были еще строгости. Здесь же, в океане, за Шельгой никто не следил, и он делал, что хотел. Присматривался. Прислушивался. И начинали мерещиться кое-какие выходы из дрянного положения.

Перегон по океану был похож на увеселительную прогулку. Завтраки, обеды и ужины обставлялись с роскошью. За стол садились Гарин, мадам Ламоль, Роллинг, капитан Янсен, Шельга, инженер Чермак, — чех, помощник Гарина, щупленький, взъерошенный болезненный человек с ледяными синими глазами и реденькой татарской бородкой, и второй помощник, химик, немец Шефер, костлявый, застенчивый молодой человек, еще недавно умиравший с голоду в Сан-Франциско. Восьмым за столом был ксендз, поляк.

В этой странной компании смертельных врагов, убийц, грабителей, авантюристов и голодных ученых, — во фраках, с бутоньерками в петлицах, — с улыбкой передающих друг другу блюдо, Шельга, как и все — во фраке, с бутоньеркой, спокойно помалкивал, ел и пил со вкусом, и был похож на небогатого родственника, приглашенного для уюта на яхту. Но сосед справа однажды пустил в него четыре пули, сосед слева — убийца двух тысяч человек, напротив — красавица, бесовка, какой еще не видал свет.

После ужина ксендз садился за пианино, мадам Ламоль танцовала с Янсеном. Роллинг оставался, обычно, у стола к глядел на танцующих. Остальные поднимались в курительный салон. Шельга шел курить трубку на палубу. Его никто не удерживал, никто не замечал. Дни проходили однообразно. Суровому океану не было конца. Катились волны так же, как миллионы лет тому назад.

Сегодня Гарин, сверх обыкновения, вышел вслед за Шельгой на мостик и заговорил с ним по-приятельски, будто ничего и не произошло с тех пор, как они сидели на скамеечке на бульваре Профсоюзов, в Ленинграде. Шельга насторожился. Гарин восхищался яхтой, самим собой, океаном, но, видимо, куда-то клонил.

Со смехом сказал, отряхивая брызги с бородки:

— У меня к вам предложение, Шельга.

— Ну?

— Помните — мы условились играть честную партию?

— Так.

— Кстати... Ай, ай... Это ваш подручный угостил меня из-за кустов? — на волосок ближе — и череп вдребезги.

— Ничего не знаю...

Гарин рассказал о выстреле на даче Штуфера. Шельга замотал головой:

— Я не при чем. Может быть Вольф, или Хлынов... А жаль, что промахнулись...

— Значит — судьба?

— Да, судьба.

— Шельга, предлагаю вам на выбор, — глаза Гарина, неумолимые и бешеные, приблизились, лицо его сразу осунулось, — либо вы бросьте разыгрывать из себя принципиального человека... Эту советскую усмешечку... Либо я вас вышвырну за борт. Поняли?

— Понял.

— Вы мне нужны. Вы мне нужны для больших дел... Мы можем договориться... Единственный человек, кому я верю, — это вам...

Гребень огромной волны, выше прежних, обрушился на яхту. Кипящая пена покрыла капитанский мостик, Шельгу бросило на перила, его выкаченные глаза, разинутый рот, рука с растопыренными пальцами показалась и исчезли под водой... Гарин кинулся в водоворот...