Идея множественности миров настолько естественна, что была она присуща духу человеческому прежде чем стали известны первыя основы наук физических; ее проповедывали с убеждением и энтузиазмом в те времена, когда нельзя было, да и не заявлялось еще притязаний поддерживать ее при помощи каких-бы то ни было научных доводов. Логика и разум достаточны были для установления ея начал и не выходя из пределов логических соображений, идею множественности миров поддерживали и защищали успешно.

Странно и удивительно, что такия понятия могли установиться помимо всякаго физическаго наблюдения, в силу только соображений, не имевших никакого отношения к космографии. В наше время одним из главнейших аргументов в пользу нашего учения является сходство других миров с нашим и аналогия последняго с другими небесными телами, среди которых Земля помещена безразлично. Но древние последователи нашего учения не только не опирались на сходство светил с Землею, но даже устраняли и отвергали его, на основании убеждения, что звезды — светила временныя, питающияся испарениями Земли.

Таким образом, для древних, о которых мы говорим, мир слагался не только из одной Земли, но из всего ее окружающаго: воздуха, небес и звезд. Утверждать, что существуют многие миры, это было-бы равносильно утверждению, что за пределами неподвижных звезд могут находиться Земли, подобныя нашей и окруженныя другими небесами. Для нас важно знать подобнаго рода мысли. Лукреций, как певец природы и Плутарх, как историк, — это совершеннейшие образцы, представляемые нам в этом отношении древностью.

Для знаменитого автора поэмы De natura rerum, для всей школы Эпикура и для бóльшей части сенсуалистов, Солнце, Луна и звезды представляются „в том виде, в каком усматриваются они нами на небе. Диск дневнаго светила не больше и не лучезарнее, чем является оне нашим чувствам, ибо доколе светлое тело, каково-бы ни было его удаление, посылает нам свой свет и свою теплоту, до тех пор видимая форма предмета не изменяется в наших глазах вследствие его удаленности“. „Блестит-ли Луна собственным или заимственным светом, но она проходит по небу не в бóльшем виде чем тот, под которым она поражает взоры наши; сквозь покровы атмосферы, предметы далекие представляются в неясном виде, но как светило ночей показывает нам свои ясно обозначенные очертания, то, без сомнения, оно таково-же на небе, каким кажется нам на Земле“... „Неудивительно, если так бывает в отношении огней эфирных, потому что все светила, находящияся на нашей Земле, каково-бы ни было их удаление, очень мало изменяются в своем действительном виде, доколе их слабый свет достигает до нас. Этим доказывается, что небесныя светила не больше и не меньше того, чем они представляются нашим взорам*).

*) De natura rerum, lib V.

Не приступая к дальнейшему развитию подобных воззрений, мы несомненно узнаем здесь великую, усвоенную Лукрецием теорию, по которой Земля занимает подобающее ей место в средоточии вселенной, а все светила небесныя составляют ея достояние и служат ей. Однакож поэт воспевает идею множественности миров в смысле, указанном нами выше: „Великое Все безконечно; здесь, там, под нашими ногами, над головами нашими — безпредельное пространство. Я говорил тебе это, но то-же самое возвещается голосом природы. Итак, если в безпредельном пространстве, безконечно простирающемся по всем направлениям, безчисленное множество творческих волн материи от веков носится и вращается среди Океана и безконечнаго пространства (spatium infinitum), то почему в плодотворной борьбе своей оно не создало-бы ничего, кроме Земнаго шара и небеснаго свода? Можно-ли допустить, чтобы за пределами нашего мира это необъятное количество стихий было обречено на бездеятельный покой? Нет, нет! Если наша Земля есть дело природы, если жизненныя начала, в силу их сущности и управляемыя законам необходимости, после тысячи тщетных попыток сплотились наконец, видоизменились и произвели массы, из которых возникли уже небо, Земля и ея обитатели, — то согласись, что в других пределах пустоты, материя должна была произвести безчисленное множество живых тварей, морей, небес, земель и усеять пространство мирами, подобными тому, который колеблется под нашими стопами на волнах воздуха.

„Впрочем, ни один предмет не рождается отдельно, единственным в своем роде каждый имеет свою семью и составляет одно звено в цепи существ. Таково предназначение живых тварей. И так, все доказывает, что небо, океан, звезды, солнце и все великия тела природы, далеко не будучи подобны только самим себе, разсеяны в безконечном числе в пределах необъятнаго пространства; время их существовования определено и подобно другим существам, они родились и умрут... В то время, когда зарождался наш мир, когда Земля, воды и Солнце возникали из хаоса, излишними волнами материи, лившейся со всех сторон пространства, были отложены, вне и вокруг нашего, недавно родившагося, мира, бесчисленное множество начал и зародышей“ *).

*) De natura rerum, lib II.

Итак, вот несомненный и авторитетный представитель полнейшаго материализма, проповедующий мысль о множественности миров во имя разума. Ни астрономии, ни физики, ни закона причинности. Земля и небо — это мир. Вне его могут существовать другая Земля и другое небо, другия Земли и другия небеса. Впоследствии, когда христианизм сообщит небу и Земле другой вид, мы увидим, что иные из богословов высказывают, очень осторожно впрочем, такия-же мысли.

Век спустя, Плутарх, по поводу „Прекращения прорицалищ“ (Cessation des Oracles), впадает в большия уклонения от своего предмета (уклонения эти часто встречаются в его сочинениях) и выражает относительно идеи множественности миров подобныя-же предъидущим мысли, но различие в аргументации, равно как и наивность приводимых им доводов, представляют не безполезный интерес любителям такого рода старинных и благодушных бесед.

Ламприй (Lamprias), брат Плутарха, приводящий разговор, который происходил в Дельфах относительно прорицалищ, начиная беседу свою о мирах, повидимому находился под живым впечатлением мыслей Лукреция. „Неправдоподобно, говорит он, чтобы существовал один только мир, носящийся уединенно в безконечном пространстве, без всякаго общения и отношения с чем-бы то ни было. Если в природе ничего нет единичнаго — ни человека, ни лошади, ни звезды, ни бога, ни гения, то почему-бы существовал один только мир? Люди, утверждающие, что существует только одна Земля и один океан, не замечают очевиднаго сходства между частями этих предметов. Напрасно смущаются те, по мнению которых вся материя пошла на образование мира; напрасно опасаются они, что остатки вещества, своим противодействием хаосу или столкновениями своими нарушат гармонию вселенной. При допущении существования многих миров, каждый из них будет обладать определенным количеством материи и вещества: ничего не будет излишняго, находящегося в безпорядке и выходящаго из своей сферы. Самая форма, свойственная каждому миру и содержащая в себе весь объем определенной ему материи, не дозволяет, чтобы какая-либо из частей его, блуждая безцельно, отторглась от него и упала в другой мир“.

Затем разскащик опровергает мнения Аристотеля. Так как каждое тело, говоритъ последний, имеет свойственное ему и естественное место, то необходимо, чтобы Земля повсюду стремилась к центру и чтобы находящаяся над нею вода поддерживала более легкия тела. Но при существовании многих миров, Земля во многих местах будет превышать огонь и воздух, а в иных будет уступать им. То-же самое должно сказать о воздухе и огне, которые займут определенное им природою место или переместятся. Но как, по мнению Аристотеля, подобныя гипотезы невозможны, то существует не два мира и не множество миров, но один, заключающий в себе всю созданную материю и устроенный по законам природы, сообразно с различием вещества. Эти произвольныя предположения легко опровергаются Ламприем, доказывающим, что все в природе относительно. Затем, он поддерживает свои тезисы следующими замечательными соображениями:

...Какова-бы ни была причина подобных стремлений и изменений тел, но она содержит каждый из миров в соответствующем ему положении. Каждый мир обладает своею Землею и своими морями, каждый имеет свойственныя ему: средоточие, стремления, изменения тел, сохраняющия и содержащия его в определенном ему месте. Находящееся вне мира, будь это ничтожество или безконечная пустота, не имеет центра. Но как существуют многие миры, то каждый из них имеет свое средоточие, следовательно и собственное свое движение, которое влечет одни тела к центру, другия удаляет от последняго, а третьи заставляет вращатъся вокруг него. Но предполагать многия средоточия и утверждать, будто все тяжелыя тела стремятся к одному центру, это было-бы почти равносильно мнению, что кровь всех людей течет в одной жиле, или что все мозги заключены в одной оболочке. Столь-же безразсудно было-бы желание, чтобы существовал один только мир и чтобы Луна находилась внизу, точно у людей мозг в пятках, а сердце в голове“.

„Но не безрассудна гипотеза о существовании многих, отдельных один от другаго миров, столь-же различных между собою, насколько различны их составныя части.

„В каждом мире, Земля, моря и небо займут наиболее приличное их природе место. Каждый из них будет иметь верхния и нижния части свои, свою окружность и средоточие, в самом себе и относительно самаго себя, а не вне себя и не по отношению к другому миру. Камень, который иные предполагают помещенным вне мира, с трудом может быть мыслим как в состоянии покоя, так и движения. Может-ли он находиться в покое, обладая тяжестью? Может-ли он упасть на Землю, не составляя ея части? Что касается тел, заключающихся в другом мире и принадлежащих последнему, то нечего опасаться, чтобы сила тяжести отторгла их от целаго, в состав котораго они входят, как часть, и увлекла их в наш мир, ибо мы видим, как незыблемо каждая часть содержится в ея естественном положении. Если мы предположим низ и верх вне мира и не по отношению к последнему, то впадем в те-же несообразности, как и Эпикур, который заставляет стремиться все атомы к точкам, находящимся под нашими ногами, как будто пустота обладает ногами и точно в безконечном есть низ и верх.“

„Поэтому, не могу я понять, чтó полагает Хризипп, утверждая, будто мир находится в средоточии, что искони веков материя занимает это место и что таким ея положением обезпечивается существование мира и, так сказать, его несокрушимость и вековечность. Это находится в его четвертой книге о „Возможном“ приводя столь нелепую мечту о средоточии в пустом пространстве, Хризипп еще более нелепым образом полагает, что воображаемое средоточие это составляет причину существования мира.“

Если-бы Плутарх не был историком и моралистом, то можно было бы удивиться, что после слов этих, в которых выражаются столь здравыя мысли, он мог, очертя голову, предаться мечтам, о которых мы поговорим впоследствии, по поводу его „Трактата о Луне.“ Затем он переходит к опровержению одного положения стоиков, которые, называя Бога природою, роком, судьбою и провидением, не могли однакож удвоить число миров, не удвоив, вместе с тем, понятие этого божества. Здесь Плутарх возвышается до понимания истиннаго Бога. „Какая нужда, говорит он, — предполагать многих Юпитеров на том основании, что существуют многие миры и не лучше-ли допустить для каждаго мира божество разумное и сознательное, которое, подобно тому, кого мы называем Владыкою и Отцем всего сущаго, управляло-бы каждым отдельным миром? Почему не могли-бы они зависить от судьбы и провидения Юпитера? Почему не подчинялись бы они последнему? Почему это верховное божество не пеклось-бы обо всем, не управляло всем и не сообщало всем совершающимся явлениям их принцип, начало и причину? Разве мы не видим, что нередко целое состоит из многих частей, из которых каждая отдельно обладает жизнью, разумом, деятельностью, подобно обществу граждан, войску или музыкальному хору? Так полагает Хризипп. Разве невозможно, чтобы в великом целом вселенной существовало десять, пятьдесят или сто миров, управляемых одним разумом и подчиненных одному началу?... Кастор и Поллукс подают помощь людям во время бури, но им не для чего спускаться на корабль и разделять его опасности: они только появляются в выси и управляют ходом корабля. (Дело идет здесь об огнях св. Эльма, явлении электрическом). Таким образом, боги поочередно посещают различные миры, наслаждаясь их видом и управляя ими по законам природы... Юпитер Гомера, добавляет философ, истинно возвышаясь здесь над самим собою, — Юпитер Гомера недалеко простирает взоры свои, перенося их от Трои на страны Фракийцев и на кочующие народы берегов Дуная. Но истинный Юпитер, взирающий на многие миры, имеет пред своими глазами картину более величественную и более достойную его“.

В той же беседе обсуждаются различныя системы и в особенности система Платона, ограничивавшаго число миров пятью. В этом случае он основывался на соображениях о происхождении числа этого, на свойствах пяти основных геометрических фигур, на пяти поясах земнаго шара и даже на пяти чувствах души. Приведение этих чисто-условных соображений не представляет для нас никакого интереса.

Однакож мы не можем не разсказать здесь историю одного старца на Чермном море, который проповедывал систему ста восьмидесяти трех миров.

Если верить Клеомброту, то старец этот показывался только один раз в году: втечение остальнаго времени он жил с блуждающими нимфами и духами. „Когда, наконец, я отыскал его, говорит Клеомброт, — то он принял меня ласково и позволил мне обратиться к нему с несколькими вопросами. Он говорит дорийским наречием; речь его подобна поэзии и музыке, а запах, истекающий из уст его, наполняет всю местность благоуханием. Он никогда не бывал болен. Он проводит жизнь в изучении наук, но один раз в году от него нисходит дух прорицания и старец отправляется тогда на морской берег и предсказывает будущее. Он говорит, что Пифон втечении девяти лет не был в изгнании в Темпее, но отправился в другой мир.“.

„Платон колебался между одним и пятью мирами, прибавляет Клеомброт. Иные философы постоянно смущались при мысли о существовании многих миров, как будто чрез непомещение всей материи в одном мире мы необходимо должны впасть в неопределенное и столь стеснительное понятие безконечности“.— „Твой иноземец, сказал ему Ламприй, — не определял-ли, подобно Платону число миров, или будучи у него, ты забыл спросить его об этом?“

,,Не думаешь-ли, возразил первый, — что для меня могло быть что-либо интереснее беседы с ним об этом предмете? Он говорил, что существует не один мир, не безчисленное множество миров и не пять миров, а сто восемьдесят три мира, которые расположены треугольником, по шестидесяти на каждой стороне и по одному еще в каждом углу треугольника; они касаются друг друга и движениями своими производят нечто в роде пляски. Площадь треугольника составляет поприще всех миров этих и называется поэтому „Полем истины“. Там пребывают, в состоянии неподвижности, образы мыслей, первичныя причины всего существующаго и имеющаго существовать, а вокруг них носится вечность, из лона которой время изливается по всем мирам. Души человеческия, жившия праведно, допускаются, один раз втечении десяти тысяч лет, к созерцанию этих великих предметов и священнейшия таинства, празднуемыя на Земле, не больше как тень в сравнении с этим величественным зрелищем“.

По мнению повествователя, старец этот был настоящий Грек, которому не чужда ни одна из наук. Это доказывается его системою о числе миров, системою не египетскою, не индийскою и не дорийскою. Она возникла в Сицилии и творцем ея был некто Петрон Гимерский. Клеомброту неизвестны сочинения последняго, но он говорит, что Гиппис Регийский (Hippis de Rhège), о котором упоминает Фаниас Эрезийский (Phanias d'Erèse), утверждал, будто эти сто восемьдесят три мира взаимно соприкасаются своими началами. Что значит: соприкасаться началами?

Как ни странными кажутся подобныя мысли на счет определеннаго числа миров, но оне не должны изумлять людей, имевших возможность наблюдать, насколько воображение способно создавать различныя представления и затем мало по малу свыкаться со своими индивидуальными измышлениями, закрепляющимися вскоре в сознании, как непреложныя истины. С нашей стороны, мы встречали в известном кругу не мало слабых умов, создававших самыя неправдоподобныя системы, которыя считались однакож столь-же вероятными, истинными и основательными, как факты, добытые путем научнаго наблюдения.

Теперь пора взглянуть на астрономическия фикции древности греческой и римской.

Фикции эти, как и все, относящееся к понятиям древних о природе, представляют гораздо больше интереса с точки зрения научной или философской, и обозрение их покажет нам, как необходим физический анализ человеку и насколько последний способен заблуждаться, если в руках его нет этого пробнаго камня. Ограничиваясь только несколькими примерами, мы распросим первейших греческих философов на счет их мнений о начале мира. Фалес Милетский ответит, что вода составляет начало всего сущаго, что все состоит из воды и что все должно претвориться в воду. Это тот круг ошибочных понятий, который нередко встречается у древних, часто принимавших за доказательства основательности своих мыслею самыя шаткия данныя, более даже шаткия, чем мысли эти. В числе указанных доводов встречается произвольное предположение, будто пламень Солнца и звезд питается испарениями воды. Подобный способ аргументации очень похож на доводы Пифагора, говорившаго, что Луна такая-же Земля, как и земной шар потому, что она обитаема. Анаксимандр Милетский усматривал начало вселенной в безконечности: жаль однакож, по остроумному замечанию Плутарха, что Анаксимандр не указывает, в чем состоит эта безконечность: воздух-ли это, вода, земля, или какое-либо другое вещество? Анаксагор Клазименский полагает началом всего гомеомерии.

Что это за гомеомерии? Это — однородныя части. Архелай Афинский утверждал, что все происходит от сгущения и разрежения воздуха. Пифагор Самосский полагает, что началом миру служат числа и их отношения. Гераклит и Гиппаз (Hippasus) Метапонтский думали, в противность Фалесу, что все происходит от огня и что все разрешится огнем. Эпикур создал свои неосязаемые атомы. Эмпедокл допускает четыре стихии и два начала — гармонию и противодействие. Сократ и Платон установили три начала: Бога, материю и идею. Аристотель создал энтелехию или форму. Зенон допускал Бога и материю и т. д. Каждая из систем этих обладала особым способом аргументации и покоилась на более или менее правдоподобных соображениях.

Не взглянуть-ли теперь, какого рода понятия существовали у древних на счет устройства мира? Вообще, Земля помещалась в средоточии. Парменид окружает ее многими кругами, лежащими один на другом; одни из них состоят из плотнаго вещества, другие — из жидкаго. Левкипп (Leucippe) и Демокрит окружают ее туникою или пеленою. Платон на первом месте ставит огонь, затем эфир, воздух, воду и Землю, но Аристотель помещает эфир прежде огня. Эпикур допускает все это разом. Относительно вещества тверди небесной, Анаксимен говорит, что последний круг неба состоит из вещества земнаго. Эмпедокл полагает, что небо состоит из воздуха, претвореннаго огнем в стекло и похожаго на хрусталь. Что касается звезд, то их вообще считали испарениями земли, а Ксенофон утверждал даже, что это легкия облака, которыя загорались вечером, а утром погасали. Гераклит и пифагорейцы возвысились до истиннаго понимания природы звезд и утверждали, „что каждое светило есть мир, имеющий землю, атмосферу и эфир“. Напрасно только Гераклит прибавляет, будто один обитатель Луны упал на Землю. Платон пространно описывает в Федре выпуклые своды, образующие твердь небесную и считает звездный мир созданным, собственно для человека. — Ничего не может быть страннее подобной путаницы понятий.

Анаксимандр говорит, что Солнце — это круг в двадцать восемь раз больше, чем Земля, что оно подобно колесу колесницы и наполнено огнем и что в одном месте на Солнце есть отверстие, из котораго истекают лучи света, как бы из отверстия флейты. Когда отверстие закрывается, то происходит солнечное затмение. Анаксимен дает Солнцу форму металлическаго круга; стоики утверждают, что это тело, одаренное разумом; Анаксагор говорит, что Солнце — раскаленный камень, больше чем Пелопонез. Такого-же мнения придерживались Демокрит и Метродор, но Гераклит полагает, что Солнце не больше фута в ширину и что оно имеет вогнутую форму челнока; когда челнок опрокидывается, тогда наступает солнечное затмение. Пифагореец Филолай высказывает мысль, что Солнце есть прозрачное, стекловидное вещество, отражающее свет огня, наполняющаго вселенную! Эмпедокл допускал существование двух Солнц. Ксенофон говорит, что Солнце есть скопление малых огней, образуемых влажными испарениями и которые порою то потухают (во время затмений), то снова возгораются.

Обилие материи так велико здесь, что давать волю подобнаго рода воспоминаниям — это значило-бы злоупотреблять ценою времени. Но обзор этих, столь различных по существу понятий, по меньшей мере может выяснить нам все значение положительных наук новейшаго времени.

Из этого видно, что для космографических фикций не было недостатка в почве.

Живое воображение Эллинов одело землю и море грациозными мифами и допустим-ли объяснение Эвгемера (Evhemère) о чисто-историческом происхождении божеств, взглянем-ли на политеизм (как и сделано это нами в предъидущей главе), как на результат медленнаго олицетворения сил природы, — во всяком случае очевидно, что в Греции по преимуществу отвлечения и идеи быстро облекались плотию и проявлялись в осязательных формах. С целью большаго распространения своих идей, наука часто скрывалась под личиною басни и поэтическаго вымысла и в отдаленныя историческия времена, подобно тому как и в наши, писатели нередко представляли историю в фантастической одежде, будучи довольны и тем, если они не искажали истину, желая представить ее в несвойственной ей одежде. Со времен Гезиода до Плутарха ясно сознавалась нравственная польза баснословных повествований, так что с эпохи возникновения Феогонии, до времени забавнаго диалога Улисса и Грилла о душе животных, периодически появлялись остроумные или наивные разсказы, успех которых отозвался эхом даже в наши времена. Мифы допускались, разсказывались баснословныя повествования, апологи Эзопа имели многих подражателей, делились взаимно баснями ливийскими, сибаритскими и египетскими. Платон измыслил своего Гера-Армянина (Her l'Arménien); Геродот, Ксенофон, Ктезий перемешивали историю с баснями; каждая эпоха имела своих логографов и мифографов и в то время, как Фукидид полагал основы истинной истории, его последователи — Тимей, Филарх и Изократ носились еще в области фикций. Феопомп рассказывал о чудесах Земли Меропов, страны обширной вне нашего мира, где, по словам Силена, рост животных и людей в два раза больше того, который нам известен и где самая жизнь в два раза продолжительнее. На пределах страны этой находится бездна, называемая Аностос и наполненная красным воздухом — не то светом, не то тьмою; так протекают реки Наслаждения и Страдания; на берегах их произрастают деревья, плоды которых отличаются свойствами каждой из сказанных рек. Платон описывает свою Атлантиду, которую географы, подобные Посидонию и Аммиану Марцеллину, считали за исторический факт; вообще, писатели всех эпох очень серьезно относились к ней, начиная с Филона до нашего злополучнаго Бальи. За пределами известнаго мира воображение создавало новыя страны, безпрестанно расширявшияся по мере того, как география раздвигала пределы своих завоеваний, а историки, романисты и философы различно пользовались этою творческою способностию, доставлявшею по временам превосходную сцену для их измышлений.

Роман аттическаго периода продолжался и во времена, Александрийской школы. „Землеведение, говорит Шассан (Chassang), — приняло в свою среду географов, которые, стремясь к осуществлению где-бы то ни было своих теорий, создавали воображаемыя страны и нередко своими географическими вымыслами приобретали больше доверия, чем прочими мечтами своими. Разсказы о путешествиях всегда представляли живейший интерес; человека естественно влекло к неизвестному и необыкновенному, и только разсудок заставлял его изучать истину и обсуждать правдоподобность сообщаемых ему фактов.“

Из числа философских романов о баснословных странах, мы упомянем только о Аттакорах Амомета (Attacores d'Amomet), о Гиперборейцах Гекатея, о Счастливом острове Ямбула и Панхаии Эвгемера (Panchaïe d'Evhemère). Как кажется, Индия есть родина перваго произведения; это описание жизни браманов. Второе, как указывает его название, относится к бореальным странам, „за пределами той местности, откуда веет Борей,“ под созвездием Медведицы и где обитали поклонники Латоны. Читая Диодора Сицилийскаго, можно подумать, что творцу фикций известен был девятнадцати-месячный цикл Луны. Панхаия Эвгемера, отвергаемая, само собою разумеется, как монотеистами, так и политеистами, повествует о царствах Юпитера, Сатурна и других олимпийских божеств. Прибыв на Счастливый Остров, Ямбул по крайней мере увидел там ничто новое. Оказывается, что тамошние люди совершенно непохожи на нас: ростом они в четыре локтя; кости их эластичны; голова не покрыта волосами; ноздри снабжены наростами, подобными надгортанному хрящику; их язык раздвояется при основании, что дает им возможность производить большое разнообразие звуков и разговаривать с несколькими лицами одновременно. Живут они полтора века и, по достижении последних пределов существования, преспокойно умирают: ложатся на снотворныя травы и больше не просыпаются.

Фантазия риторов и философов римской эпохи не менее богата, чем эпохи предшествовавшей: Дион пишет свой ,,Борисфенский разсказ“ (Discours Borysténique;); Элиан — „Темпейскую долину;“ Антоний Диоген повествует о дивных вещах, видимых за пределами Фулэ (Thulé); Этик (Ethicus) составляет свою Космографию, в которой, по крайней мере по переводу св. Иеронима, отведено большое место раю и аду. Скажем несколько слов о произведении Антония Диогена.

Под именем Фулэ разумелась, повидимому, Исландия; многие были такого мнения и в особенности Кеплер, как выяснится это впоследствии в его описании Луны. На топографических картах Эратостена, Гиппарха и Страбона приведено название это. Как-бы то ни было, но историк замечает, что у обитателей сказанной страны дни и ночи длятся по нескольку месяцев, а путешественник говорит (позже мы увидим у Плутарха места, находящияся в связи с этим разсказом), что он настолько приблизился к Луне, что мог видеть все на ней происходящее и разсказать об этом людям любознательным. Три разскащика участвуют в этом повествовании: Диний, Дерциллий и Мантиний и, как кажется, всеми силами стараются перещеголять друг друга. Дерциллий видел лошадей, менявших масть, подобно хамелеонам и людей, слепых днем и зрячих ночью. (В восемнадцатом столетии „Летающие люди“ сделают подобное-же открытие). Наконец, в этом дивном повествовании говорится обо всем, чтó люди, животныя, Солнце и Луна представляют самого замечательнаго.

Популярность фантастических путешествий у Римлян свидетельствуется сатирами Лукиана *) и тот, кого мы будем называть дедушкою Рабле, не написал-бы своего Путешествия на Луну, не будь замечены предшествовавшия путешествия. В нижеследующем перечне, в котором сгруппированы астрономическия поэмы Греков и Римлян, мы не находим ничего достойнаго фигурировать в книге о теориях, о которых идет дело.

*) Из этого не следует однакож, что фантастическия путешествия находились в соотношении с идеею множественности миров. Напротив, светила не считались тогда жилищем людей; воображение не наука, а только путеводитель. Один только Лукреций, в своей поэме, De natura rerum, серьезно затронул этот вопрос.

Вот древнейшия из поэм, память о которых передана нам историею и преданием: поэмы Геркулеса, Изиды и Тезея. Затем следуют Аргонавты Орфея, Аполлония Родосскаго и Валерия Флакка; Деяния и Дни Гезиода (Travaux et Jours); Дионизиахи (Dionysiaques) Нонна, заключающия в себе 22 тысячи стихов (как раз столько, сколько в Иллиаде и Одиссее,) отличаются еще чисто-аллегорическим характером. Ряд астрономических поэм открывается Сферою Эмпедокла, продолжается в древния времена Феноменами Арата, Астрономиею Манлия, Ураниею и Метеорологиею Понтана, а в новейшия — Сферою Буханана, Затмениями Босковича, Кометами Сусиэ, Радугою и Северными сияниями Вочетти, Сферою Рикара. Опыт об Астрономии Фонтана заключает в себе замечательныя мысли, клонящияся в пользу нашего учения, но Гений человека Шенедолля даже не касается этого вопроса в своей оде астрономии.

Один из новейших историков полагает*), что в книге Рабле не замечаются ни высокия нравственныя тенденции Робинсона, ни политическое или социальное значение Гулливера, но что, во всяком случае, это не вздорное произведение, в роде „Путешествия на Луну“ Сирано де-Бержерака. Впоследствии мы увидим, на столько-ли „вздорна“ книга Сирано, на сколько ее считают таковою. А теперь подольше побеседуем о Лукиане.

*) Chassahg, Du roman dans l'antiquité

Автор Диалогов в царстве мертвых слишком известен для того, чтобы необходимо было напомнить, что он относится к третьей категории наших писателей и что его фантастическое путешествие есть ничто иное, как занимательная повесть, несущаяся на всех парусах по реке воображения, как говаривали наши предки. Во всяком случае, Лукиан дает нам понятие о фантазиях, которым предавались древние относительно возможности существования других миров и других людей, причем мифологическое освещение проливает еще на его произведение свои оттенки и окраску.

Путешествие Лукиана на Луну, на Солнце и на остров Светильников (Lampes), лежащий между Плеядами и Гиадами, несмотря на свое старшинство в порядке времени, есть самое занимательное, интересное и вместе с тем самое вольное произведение, и на каждой странице его живо чувствуется, что веянье, под дыханием котораго носились ладьи Горация и Овидия, не перестало еще проноситься по цветущим полям Италии.

Пройдя Геркулесовы столбы и вступив на хорошо снаряженном корабле в Атлантический океан, Лукиан и его товарищи втечении шестидесяти девяти дней носились, гонимые восточным ветром, по бурному и мрачному морю и наконец увидели они очень высокий, покрытый лесом остров, к которому и пристали. Там протекали винныя реки и жили там приветливыя женщины, Виноградныя-Лозы. Некоторые из мореплавателей соблазнились их прелестями, но Лукиан и его друзья настолько были благоразумны, что продолжали свой путь по безпредельному морю.

Однажды смерч поднял их корабль на высоту трех тысяч стадий (ста лье) и с этого дня понеслись они по небу. Семь дней и семь ночей они блуждали в пространстве, но на восьмой день пристали к большому круглому и блестящему острову, повисшему в воздухе, однакож обитаемому. Смотря с этого острова вниз, можно было заметить какой-то мир, покрытый реками, морями, лесами и горами, из чего наши туристы заключили, что это земной шар, тем более, что на нем замечались города, похожие на огромные муравейники. Едва вступили они в страну, с целью ея обозрения, как тотчас же их подхватили гиппогрифы, люди, сидевшие на птицах о трех головах и крылья которых длиннее и шире корабельных парусов. По обычаю страны, чужеземцев представили царю.

Царь Луны тотчас-же узнал по их одежде, что они Греки. Он и сам был родом Грек и притом никто иной, как сам Эндимион. В то время он вел войну с его величеством Фаэтоном, владыкою Солнца, которое есть обитаемый мир, как и мир Луны, и заутра предстояла великая битва между обитателями Луны и жителями Солнца.

На следующий день, раным-рано, войска находились уже в сборе. Велика была армия Луны: одной пехоты насчитывалось шестьдесят миллионов, восемьдесят тысяч гиппогрифов, двадцать тысяч лаканоптеров — больших, покрытых травою птиц, на которых сидели скородомахи; тридцать тысяч псиллотоксотов, верхом на огромных блохах, величиною в двенадцать наших слонов... Нам кажется, что Лукиан подшучивает тут над номенклатурою Гомера, исчислявшаго войска, находившиеся под стенами Трои: как известно, номенклатура эта положительно безконечна. Не станем приводить пространное описание забавным разсказчиком воинств Солнца и Луны, но представим, как образчик причудливости фантазии, ряд названий, придуманннх автором для обозначения новых существ.

Вот настоящая картина е la Rabelais; заметим мимоходом, что веселый медонский курат, как кажется, нередко водил хлеб-соль с благодушным стариком Лукианом Самосатским. Но возвратимся на Луну.

Битва двухсот-миллионнаго воинства произошла на паутине, протянутой между Луною и Солнцем и окончилась к обоюдному удовольствию обитателей этих двух планет. Был заключен мир, в силу котораго враждующие стали союзниками и обязались не тревожить жителей других светил; в завершение-же мира, Эндимион уплатил Фаэтону десять тысяч мер росы.

На Луне нет женщин... Молодые люди зачинают в икре ноги... Ребенок родится мертвый, но начинает дышать, когда его вынесут на воздух... Иные родятся на полях, подобно растениям, после некоторой, манипуляции... Когда человек состарится, он не умирает, а разрешается дымом... Обитатели Луны не едят, а только вдыхают (позже мы встретим такую-же мысль у Бержерака) пар жареных лягушек... Их напиток состоят из сгущеннаго в стакане воздуха... Естественных потребностей они не имеют... Вместо источников, у них имеются деревья, покрытыя крупинками града (когда ветер потрясает деревьями, то на Земле падает град)... Живот служит для их карманом, в который они кладут все, что угодно, потому что он открывается и закрывается, подобно сумке. Они снимают и приставляют себе глаза, как очки, но лишившись их, заимствуются глазами у своих соседей... Уши их — платановые листы... Одежда богатых состоит из стекла, а иных из меди; как первая, так и вторая ткутся; последнюю можно даже чесать, как шерсть, предварительно смочив ее...

Оставив Луну, путешественники понеслись в воздушных пространствах по направлению к созвездиям; отряд гиппогрифов сопровождал их почти на пятьсот стадий. Они очень недолго пробыли на дневном светиле и, оставив его влево, проникли в зодиак и следовали по нем до созвездия Тельца. Между Плеядами и Гиадами находится дивный остров, называемый островом Светильников, где путники и остановились при наступлении ночи. На острове они не нашли ни растений, ни животных, ни людей; одни только Светильники, точно жители какого-либо города, сновали взад и вперед, то на площадь, то в гавань; одни из них были малы и невзрачны, как простолюдины, но другие отличались величиною и блеском, надо полагать — богачи; впрочем, последних было немного. Каждый Светильник обозначается особым именем и имеет свое жилище, подобно гражданам государства; они разсуждали и беседовали друг с другом.

Пробыв на острове одну ночь, на следующий день путники отправились дальше, возвращаясь назад к пределам Земли. По дороге они видели город Нефелококсигию, о котором упоминает Аристофан и которым правил Кироний, сын Коттифиона. Однакож, они не вошли в город и держали путь к океану, окружающему Землю. Миры, оставленные ими в пространствах неба, казались им уже далекими, ясными и блестящими точками и три дня спустя они вступили в область океана.

Тут заканчивается путешествие по небу. Лукиан и его товарищи приблизились к пасти громаднаго кита, в каковую пасть их корабль был втянут течением. Там они пробыли около двух лет, причем посетили страны: Тариканов, у которых рачьи лица, а остальная часть тела как у угрей; Тритономендетов и многих других, обитающих там народов. По выходе из утробы чудовища, путешественники продолжали свой путь, и пробыв несколько месяцев в аду, возобновили там знакомство с древними Греками, Пифагором и другими метампсихозистами. Затем проникли они портом Сна на остров сновидений, к Калипсо, посетили супругу Улисса, встретив у нея Минотавров и, наконец, прибыли к антиподам, где глазам их представились сосновые и кипарисовые лиса, не имеющие корней и носящиеся по воде. Путешественники перенесли свои суда по этим подвижным островам.

Лукиан намеревался описать в двух следующих книгах диковины, виденныя им во время дальнейших странствований своих и конец последних, но намерение его осталось неисполненным. Один из переводчиков его, Перро д' Абланкур, написал продолжение путешествий Лукиана. В двух последних книгах представлено царство животных, в центре котораго находится круглый храм, с куполом из лазуревых перьев, среди которых светляки и другие светящияся насекомыя играют роль звезд. Дальше представлен остров Пирандриян (Pyrandriens) огненных людей, о которых могут дать нам понятие блуждающие огни и кометы; остров Апарктиян (Aparctiens), людей из льда, прозрачных как стекло; остров Поэтиян (Роёtiens), зачинающих в полости головы и рождающих оконечностями пальцев; остров Волшебников, где юныя и нагия красавицы отплясывают сарабанду с похотливами козлами и т. д.

После романиста послушаем историка. Это последние отголоски древности; философы прошедших веков пробуждаются при зове великаго жреца дельфийскаго: дело идет о мире Луны, о его природе и обитателях.

От начала мира Луна обращена к нам одною и тою-же стороною, чтó следует из стихов Агезианакса, переданных Араго еще в более наивной форме, чем нижеследующая:

На Луне, говорит Плутарх, тени резко обозначаются светлыми массами; сочетаясь, те и другия своими контрастами образуют человеческий облик. Последняго из греческих моралистов, также как и философов и простолюдинов, сильно смущал облик этот, вечно смотрящий на нас с высоты звездной сферы. Аполлонид престранным образом объяснял это. Он говорил, что образ, принимаемый нами на Луне за человеческий облик, есть ничто иное, как великое море, отражающееся на планете этой, как в зеркале.

Полная Луна, вcледcтвие ровности и блеска своей поверхности, составляет превосходнейшее из зеркал. По причине особаго преломления света на Луне, внешнее море (Океан) представляется на ней не в том месте, которое оно занимает, но, в том, где образ воспроизводится рефракциею. Лунныя пятна — это отражение Земли. Странно, что Гумбольдт встречал в Персии очень образованных людей, думавших таким-же образом. „Представляемое нами телескопом — говорили они — есть только образ нашей Земли“.

Плутарх занимается опровержением этой мнимой теории при помощи очень наивных доводов. Вопервых, говорит он, темныя пятна не составляют непрерывнаго целаго; но нельзя же предположить, чтобы Земля обладала многими большими морями, которыя пересекаются перешейками и материками! Во-вторых, если на Луне отражается наша Земля, то почему не отражаются на ней и другия светила? Вместе с этими, ни к чему не ведущими доводами, философ представляет обзор мнений древних на счет Луны: стоиков, полагавших, что светило это состоит из воздуха и спокойнаго и слабаго огня, покрывающаго поверхность Луны пятнами и чернотою; — Эмпедокла, который считал Луну массою сжатаго холодом воздуха чем-то в роде крупинки града, окруженной сферою огня. Повременам, в этой системе вселенной замечаются, подобно жемчужинам в куче навоза, здравыя суждения которыя высказывает Плутарх, не подозревая даже их значения. Так, например, он говорит о Греках, обвинявших Аристотеля в том, что он нарушил покой Весты и богов Ларов, покровителей вселенной, предположением своим, будто небо неподвижно, а Земля движется по зодиаку в наклонном положении и, кроме того, вращается еще вокруг своей оси. Затем он говорит о Луне, как о мире, подобном нашему и носящемся на волнах эфира.

Вообще упускают из вида, что принятая в наше время система мира, точно так, как и система видимостей, может требовать права старшинства в порядке хронологическом и что в отдаленнейшия историческия эпохи, первую из этих систем разсматривали в ея абсолютном значении, взвешивали трудности, препятствовавшия ея допущению и — увы! — под конец отвергли ее, как самую неудобную для уразумения. Хотя наука тогда еще не существовала, но, казалось, что люди доходили до познания истины путем какого-то вдохновения. Интереснейшая сторона истории состоит в том, что она дает нам возможность наблюдать, как человек ежеминутно то приближался к истине, то удалялся от нея в изысканиях своих, имевших однакож в виду ту же истину. Вот, например, памятнейшая из страниц истории и достойнейшая хранения на пользу грядущим векам. Начертавший ее представляет систему мира в истинном ея свете, но затем излагает причины, заставляющия его сомневаться в ней и отвергать ее.

„Не станем слушать философов, нагромождающих парадоксы на парадоксы и противополагающих нелепым системам еще более странныя и нелепыя мысли, например, тех из них, которые воображают, будто Земля вращается вокруг центра. Каких только нелепостей не находим мы в этой системе! Не говорят-ли эти философы, что Земля имеет форму сферы, несмотря даже на то, что мы замечаем на ней столько неровностей? Не утверждают ли они, будто существуют антиподы, которые, будучи обращены головою вниз, пристают к Земле, подобно древесным червям или цепляющимся когтями кошкам? Не говорят-ли они, что мы стоим на Земле не отвесно и не под прямым углом, но наклонившись в сторону, как люди хмельные? Не утверждают-ли они, что тело, упавшее во внутренность Земли, по достижении центра должно остановиться, если-бы даже оно не встретило препятствия со стороны другаго тела и что если-бы, вследствие силы падения оно и миновало этот центр, то немедленно-же возвратилось-бы к последнему и остановилось? Не предполагают-ли они, что стремительный поток, протекающий под Землею, достигнув центра (по их мнению, центр этот есть какая-то несокрушимая точка), непременно остановился-бы в течении своем и вращаясь как-бы вокруг полюса, вечно оставался-бы повисшим в пространстве? По большей части, мысли эти до того нелепы, что самое лвгковерное воображение едва-ли может допустить их. Это значило-бы помещать вверху то, чтó находится внизу, перевернуть все вверх дном и утверждать, что все, идущее от поверхности Земли к ея центру, находится внизу, а все, помещенное внизу, находится вверху. Если-бы возможно было, чтобы пуп человека находился как-раз в центре Земли, то одновременно его ноги и голова очутились-бы вверху; если-бы за центром этим стали рыть отверстие с тем, чтобы вытащить оттуда сказаннаго человека, то часть его тела, находящаяся внизу, влеклась вверх, а находящаяся вверху — вниз“.

Подобнаго рода разсуждениями, противодействовавшими истинному пониманию системы вселенной, еще раз было доказано, что если человек субъективно и прозревает истину, то все-же нет в его руках положительных данных, доколе опытная наука не служит ему точкою опоры. Пока основныя положения механики и физики не сделались достоянием мира, человек возводил в пустом пространстве здание своих теорий.

Трактат Плутарха о Луне заключает в себе изложение главнейших понятий древних о светиле этом, как в физическом, так и в нравственном отношениях. Как и в большей части подобных произведений древних, истина перемешана тут с заблуждениями, небылицы с положительными сведениями. Повидимому, Плутарх смотрит на Луну, на другия светила и на самую Землю, как на божества, достойныя нашей признательности, как на существа, состоящия из плоти и духа: мысль столь-же древняя, как и самый мир, но подновленная благодушными философами, подобно многим старым новостям. Скажем мимоходом, что человек, на днях отошедший от сего мира в другой, где, без сомнения, он яснее увидит истину*), вместе с Фурье разделял ничем неоправдываемую мысль об индивидуальности миров. — Плутарх, как кажется, изменяет свои мнения вместе с выводимыми им на сцену собеседниками. В одном месте он представляет Луну, как небесную страну, наслаждающуюся чистейшим светом и указывает на ея поверхности восхитительной красоты места; горы, сверкающие подобно пламени и обильные золотом и серебром рудники, находящиеся на поверхности Земли, на равнинах или у подошвы возвышений. Дальше он прибавляет, что „замечаемыя на Луне пятна означают, что она пересекается большими углублениями, наполненными водою и очень сгущенным воздухом, и что в углубления эти никогда не проникает Солнце, котораго преломленные лучи в очень слабом отражении достигают до Земли.“ Позже он выражает мысль, что, подобно многим странам Египта, в которых никогда не бывает дождей, Луна не нуждается ни в дождях, ни в ветрах и одними силами, присущими ея почве, может питать растения и животных, совершенно отличных от живущих на Земле и что на Луне могут существовать люди, не нуждающиеся, подобно нам, в пище. Мысли сами по себе превосходнейшия, но Плутарх старается подкрепить их примерами несравненной наивности в своей истории народов Индии, называемых Астомами, потому что не имеют они ртов и питаются, по словам Мегастена, каким-то корнем, который они жгут и затем вдыхают его пары. Такие-же нелепости говорит он по поводу весьма сильных сотрясений Луны, доказанных, между прочим, и тем, что однажды с Луны упал в Пелопонез лев!

*) О. Анфантен.

Кроме того, Плутарх пренаивно разсказывает, как премудрый Эпименид своим примером доказал, что природа может поддерживать существование животных при помощи очень небольшаго количества пищи, ибо сказанный мудрец съедал ежедневно только по кусочку им-же приготовляемаго теста. Затем Плутарх добавляет, что обитатели Луны должны быть чрезвычайно слабаго телосложения и питаются они самою простою пищею. „Говорят, продолжает он, — что Луна, подобно звездам, питается испарениями нашей Земли: до того уверены, что животныя этих горних стран очень слабой комплекции и довольствуются малым.“

Но вот мысли, которыя доставят удовольствие позитивистам нашей эпохи.

Если-бы ни одна часть вселенной, говорит один из собеседников, — не была расположена, в противность своей природе, но каждая занимала свое естественное место и не нуждалась ни в перемещении, ни в перемене, даже при самом возникновении вещей, то не вижу я, в чем собственно состояло дело Провидения и чем Юпитер, этот совершеннейший из зодчих, заявил-бы, что он отец и творец вселенной. В войсках не нуждались-бы в сведущих в тактике начальниках, если-бы каждый воин знал, какое место он должен занимать или защищать. К чему садовники и каменьщики, если-бы вода сама собою распределялась по растениям и увлажала их; если-бы кирпич, дерево и камни, вследствие естественных движения и расположения, сами собою занимали свои места и складывались таким образом в правильное здание? Если-бы, отрешившись от усвоенных привычек и понятий, содержащих нас в рабстве, мы захотели свободно выразить, чтó считаем мы истинным, то пришлось-бы сказать, что, повидимому, ни одна часть вселенной не обладает ни положением, ни местом, ни свойственным ей движением, на которыя можно бы смотреть, как на ей собственно по природе принадлежащия. Но когда каждая из частей этих распределяется приличным образом, тогда находятся оне на своих надлежащих местах; но такого рода распределение есть уже дело верховнаго Разума.

После заметки этой, скрывающей в себе важнейшие вопросы натуральной религии, Плутарх приступает к разсмотрению естественных различий, отличающих обитателей Луны от обитателей Земли и по этому поводу прибегает. к сравнению, тысячу уже раз повторявшемуся, но которое не без пользы повторяется еще и теперь. Мы не обращаем внимания, говорит он, на различия, которыми существа эти отличаются от нас, и не замечаем, что как климат и природа их обители, так и самая их организация совсем иныя и поэтому самому соответствуют им. Если-бы мы не могли подходить к морю и, так сказать, прикасаться к нему; если-бы видели мы его только издали, зная однакож, что вода его горька и солона, и если-бы, кто-либо сказал нам, что в пучинах своих море питает множество животных всяких форм и величины, что наполнено оно чудовищами, которым вода служит для тех же целей, для каких служит нам вохдух, то, без всякаго сомнения, мы сочли-бы такого человека сумасбродом, разсказывающим лишенная всякаго правдоподобия небылицы. Таково наше мнение на счет Луны, и мы с трудом верим, чтобы она могла быть обитаема. Что касается до меня, то я полагаю, что обитатели Луны удивляются еще больше нас при виде Земли, представляющейся им комом грязи и подонками вселенной сквозь покров облаков, паров и туманов, делающих ее обителью мрака и лишающих ее движения *). Им с трудом верится, чтобы Земля могла производить и питать животных, обладающих способностью движения, дыханием и теплотою, и если по какому-либо случаю им известен стих Гомера:

*) Плутарх впадает здесь в заблуждение, производимое обманом чувств и указанное нами в главе о законах тяжести.

Плутарх, по мнению котораго обитатели Луны так лестно думают о нас, переходить затем к палингенезической теории, повидимому родившейся у наших северных предков.

В заключение, не можем воздержаться, чтоб не привести мнений его о переселении душ на Луну, мнений, говорит Плутарх, получивших начало у обитателей одного острова на запад от Великобритании, невдалеке от полюса. Удалившись с Олимпа, Сатурн самолично стал управлять этим островом. Из этого разсказа видно, что древние различали в человеке тело, душу и разум; разум настолько выше души, на сколько душа выше тела. „Соединением души с разумом образуется мышление; из союза души с телом возникает страсть; первое есть начало удовольствия и страданий, второе — добродетели и порока. Тело происходить от Земли, душа — от Луны, мышление — от Солнца; мышление есть светило души, подобно тому, как Солнце есть светило Луны. Мы умираем два раза: первый раз на Земле, в обители Цереры, отчего афиняне называли души усопших Цереалами (céréaliens); во второй раз — на Луне, в области Прозерпины. Втечении некоторого времени души носятся между Землею и Луною, но затем вступают в свою родину, как-бы после долговременнаго изгнания, где и умирают второю смертию, вводящею их в состояние вечнаго разума. Праведники пребывают в той части Луны, которая обращена к небу, а грешники занимают сторону, обращенную к Земле и называемую „Полем Прозерпины.“

Мы привели последнюю выдержку в видах избежания пробелов. Предшествовавшия страницы дают достаточное понятие о мнениях, которых представителем является Плутарх; они возникли в воображении первобытных веков, не умевших еще различать пределы возможнаго. В физике и метафизике едва зарождался экспериментальный метод: это подъем, по которому дух человека не осмеливался еще следовать.

Едва уловимая до сих пор идея обитаемости миров не находит еще условий для своего развития в эпоху, до которой мы достигли. Вопервых, истины физическия не могут еще выступить из облекающаго их мрака, потому что естествоведение, как положительная наука, еще не существовало; во-вторых, даже истина нравственная встречает препятствия для своего проявления, так как религиознаго свойства оттенки, сливавшиеся в минувших веках с истиною этою и поддерживавшие ее, заменяются теперь учением диаметрально противоположным. Но самая идея не умирает; она находится только в летаргическом сне, прерываемом повременам перемежающимися пробуждениями.

Странный вид представляет взорам историка состояние европейскаго мира втечении первых веков нашей эры. Вслед за политеизмом греческим и римским, за обоготворением всех сил природы, за всесторонним развитием всех страстей человеческих, настает эпоха всеобщаго утомления, потребности новых верований, новых кругозоров, новых надежд.

Чтобы заменить угаснувшия верования, необходима была новая религия: подобно телу, душа не может жить без пищи.

Едва безчисленному множеству божеств и героев противопоставилось понятие божественнаго Единства, как душа, до тех пор обуреваемая противоположными силами или увлекаемая различными стремлениями, тотчас же усвоила себе это новое понятие, водворившее мир там, где неистовствовали прежде бури. Только люди, заинтересованные сохранением стараго порядка вещей, сильные дня, противодействовали распространению новых идей, но их преследования привели к тем именно результатам, которые всегда достигаются преследуемыми мыслями — к полному торжеству последних.

Поэтому мы видим, что все благородные и высокие умы этой эпохи, отвергая формы древности, забывают о Земле, которая служит темницею для души — этой Психеи, со столь слабым и робким полетом. Они приветствуют зарю новой эры и погружаются в созерцание идеальных, открываемых религиею, красот. Но человек по природе своей так немощен, что легко выходит он из пределов возможнаго и, подчиняясь реакции минувших идей, тотчас же устремляется в недосягаемую даль. Века, радостно взиравшие, как благословенные роды насыщались чистыми водами христианскаго учения, в то же время с горестию видели, что мистицизм обрывал первые цветы юношеских душ. Разверзлись небеса, но Земля изчезла, или выражаясь точнее, она представлялась человеку под одним только видом: внизу — юдоль испытаний, вверху — пресветлая обитель, где добродетель уготовляет избранникам престол славы.

Под влиянием подобных воззрений, могла-ли идея множественности миров развиваться в умах, приводить в движение мысль и возбуждать энтузиазм? Небо и Земля представляли дуализм, освященный глаголами Новаго и Ветхаго заветов: ничего не могло быть проще, но, вместе с тем, и безполезнее такой системы. К чему людям, жизнь которых составляла только переход к вечному блаженству, заниматься изучением Земли и светил? Какое значение имели науки физическия для того, кому откровение выяснило его грядущия судьбы, которыя только и заслуживают нашего внимания? В уединении и молитве будем проводить дарованную нам Богом жизнь будем, тщательно устранять от себя все соблазны мирские, все поводы, могущие заставить нас забыть о конечном пределе нашем; пусть взоры наши никогда не имеют другой цели, кроме лучезарной точки, к которой волны времени уносят всех нас.

Палингенезическия идеи составляют, повидимому, неотъемлемое достояние человечества. Жизнь находится в постоянном движении от перваго до последняго из существ; ничего не теряется; мир есть безпрерывный и постоянный процесс видоизменений. Во втором веке нашей эры, Ориген *) является представителем подобных воззрений. Земля занимает у него второстепенное место в среде миллионов подобных ей миров и вселенная по временам обновляется в своем составе уничтожением и зарождением материальных миров. Души переселяются из одного мира в другой, где и протекает их грядущая жизнь, а не в неподвижном небе и не вечном аду. Хотя это не совсем согласуется с учением Церкви, но Ориген никак не желает прослыть еретиком. Он старается согласить идею множественности миров с текстом св. Писания и комментируя следующия слова Евангелия: „И соберут ангелы праведников от вершины небес до их пределов", следующим образом объясняет значение употребленнаго здесь множественнаго числа: „Каждое небо имеет начало и предел, т. е. конец устройства, свойственнаго этому небу. Таким образом, после пробывания здесь, на Земле, человек достигает обители в некотором небе и заключающагося в последнем совершенства. Оттуда он проникает во вторую обитель, во второе небо и в соответствующее этому небу совершенство, затем в третью обитель, в третье небо и в иное совершенство. Одним словом, следует допустить, что все небеса, в которых Бог соберет избранников своих, имеют начало и предел". В одном из толкований своих на псалмы, Ориген, по замечанию Жана Рено, исходит из более еще определеннаго свидетельства в пользу идеи множественности миров. Он утверждает, что физическая красота миров просветляется по мере того, как последние возносятся над Землею. По поводу слов Давида: „Господи, дай мне познать число дней моих", слов, которыя Ориген принимает далеко не в их прямом смысле, он говорит: „Есть дни, которые принадлежат сему миру, но есть и такие, которые находятся вне его. Проходя по своду небесному, Солнце позволяет нам наслаждаться известными днями, но душа, достойная вознестись во второе небо, находит там совсем иные дни; будучи-же восхищена, или прибыв в третье небо, она обретает там дни еще более лучезарные и не только наслаждается этими невыразимыми днями, но и слышит глаголы, повторить которые человек не может **).

*) Родился в 185 году, умер в 252 году

**) Homelies, I, in psalm. XXXVIII. Для уразумения истиннаго значения этих трех небес, необходимо заметить, что по понятиям Оригена и христиан тогдашней эпохи, наш мир заключает в себе три небесныя сферы, окружающия Землю: первое небо составляет область воздуха и облаков; второе — есть пространство, в котором двигаются светила; третье — небо, находящееся за областью звезд, есть пребывание Всевышняго, обитель избранников, созерцающих лице Бога.

Но какие-же это обители и какое число дней должны совершить мы для достижения царства мира? Чтобы подыскать авторитетный ответ на вопросы эти, Ориген еще раз прибегает к истолкованию библейских слов.

В книге Числ определено число станов еврейскаго народа, от исхода из Египта, до Иордана; станов этих было 42, чтó равняется числу колен от Авраама до Иисуса Христа. Прибавим, что названия станов имеют неопределенное значение, из котораго толкователь может почерпать все, что ему необходимо. Для Оригена не надо было больше: усматривая в этом мистическое значение странствований души, начиная от Рамессе (движение нечистаго), до Абарима (переход), он устанавливает лествицу переселений души. „Последний стан есть Иордан, река Господа".

Но, как уже замечено, существует не только множество миров одновременно, но до сотворения нашей вселенной существовало, а после ея окончания будет существовать безчисленное множество последовательных вселенных. Кажется, что, по мнению Оригена, мир совечен Богу и что от начала веков души воплощались в различных мирах.

„Если вселенная имеет начало" говорит он, „то чем проявлялась деятельность Бога до сотворения вселенной? Грешно и, вместе с тем, безумно было бы думать, что божественная Сущность пребывала в покое и бездеятельности и было время, когда благость ея не изливалась ни на одно существо, а всемогущество ея ничем не проявлялось. Полагаю, что еретик не легко ответит на это. Что касается меня, то скажу, что Бог приступил к своей деятельности не в то время, когда был создан наш видимый мир и подобно тому, как после окончания последняго, возникнет другой мир, точно так до начала вселенной существовала другая вселенная (На поле находится пометка: Cave и caute lege). То и другое подтверждается св. Писанием. Исаия учит нас, чтó произойдет поcле окончания нашего мира. „Будут другия небеса и другой мир". (Isaie LXVI, 22). Эклезиаст, с своей стороны указывает, чтó было до начала мира. „Что было? То, что должно быть. Что сотворено? То, что будет еще сотворено. Ничто не ново под Солнцем и никто ни может сказать: „вот новый предмет, ибо он существовал уже в веках, предшествовавших нам". Ecclésiast. I, 9). Таковы свидетельства, указывающия, чтó было и чтó будет. Итак, следует полагать, что не только существуют одновременно многие миры, но до начала нашей вселенной существовали многия вселенныя, а по окончании ея будут существовать другие миры. — Затем Ориген переходит к филологическим соображениям на счет слова χαταβολη, которое переводится словами: constitutionem Mundi.

Комментируя мысли Оригена относительно множественности миров, св. Иероним не слишком однакож подрывает их значение, а позже св. Афанасий, доказывая единичность Бога, добавляет, что этим не обусловливается еще единичность мира. „Творец всего сущаго," говорит он, — мог создать, кроме обитаемаго нами мира, и другие миры" *).

*) Origenis opera omnia, edit. in-fol, 1733 Principis, lib. III, cap V.

Contra Gen. I. Ipse opifex universum mundun unum fecit ut ne multis constructis, multi quogue opifices putarentur; sed uno opere existente, unus quoque ejus autor crederetur. Nec tamen, quia unus est effectus, unus quoque est mundus nam alios etiam mundos Deus fabricari poterat.

Книга, подлинность которой долго была оспариваема — Зогар, еврейских раввинов и, по всем вероятиям, написанная Cимоном-бэн-Иохаи во втором веке нашей эры, равным-же образом проповедует движение Земли вокруг Солнца и идею множественности миров. „Доктрина о множественности миров и множественности существований, говорит А. Пеццани *), — изложена в Зогаре, Сефере (Sepher), Жезире (Iesirah), в большом и малом Индра и в прибавлениях к Зогару. Некоторые Евреи относили это учение к эпохе Моисея, сообщившаго его, в виде таинственнаго предания семидесяти старцам в то время, когда он дал закон Синая младенчествующему народу. Иные утверждают, что оно было возвещено Аврааму. Вот место из книги этой, в котором самым положительным образом изложено учение об истинной системе мира.

„Книга Шамуна-Старца (да будет благословенно имя его) пространно излагает, что Земля, подобная шару, вращается вокруг самой себя. Одни из ея обитателей находятся вверху, а другие внизу; виды и небеса изменяются для них, смотря по вращательному движению Земли, но сами они всегда сохраняют равновесие. Когда какая-нибудь часть Земли освещена, то это день; когда другия части погружены во мрак, то это ночь. Есть страны с очень короткими ночами" **)

Кроме этих положительных выражений в Зогаре встречаются слова, в роде следующих: „Господь всех ведомых и неведомых миров" ***).

К какой-бы эпохе ни относился Зогар, но в первый раз он был издан в Испании, в тринадцатом веке, задолго до рождения Коперника. Для Евреев он был тем, чем было учение Оригена для христиан. Зогар противополагает истинную систему мира тем узким воззрениям, в силу которых Земля считалась средоточием вселенной. Из этого видно, что в первые века христианской эры идея обитаемости светил и величины вселенной находила уже последователей, равно как и до и после этой эпохи религиозного обновления.

*) La Pluralité des existences de L'Ame conforme à la doctrine de la Pluralité des Mondes, 1865, p. 114.

**) Le Zohar, 3 partie, fol. 10. recto. См. Франк, la Kabbale.

***) In Zohar, Deus Mundorum dicitur tum revelatorum, tum absconditorum. Fabricius, Bibliotheca graeca, lib. I, cap. IX

Но не таковы были общепринятая понятия о строении вселенной и нам помнится, что главнейшия положения Оригена подверглись осуждению на Халкедонском соборе, а впоследствии на пятом соборе Константинопольском. В половине перваго века нашей эры, ложная система мира, основанная на наблюдении видимых явлений, освящалась учением Александрийской школы и в особенности — учением Птоломея. Мысли о движении Земли покоились сном в некоторых таинственных книгах, дошедших от времен Пифагора и идея превосходства нашей Земли или, скорее, ея единичности в средоточии вселенной, господствовала над умами и утверждала их в ложных понятиях. Установленный Птоломеем факт в мире физическом дивно совпадал с фактами, установленными евангелистами в области нравственнности и всякое движение вне оффициальной системы казалось или лишенным здраваго смысла, или достойным осмеяния. От перваго до пятнадцатаго столетий, европейское общество развивалось между поверхностью Земли и сводом неба, как будто в безпредельных пространствах не было ничего другаго, кроме замкнутаго со всех сторон земнаго шара.

Если кто-нибудь осмеливался допускать возможность существования других миров и сомневался в превосходстве Земли, то люди серьезные, учители закона, глумились над ним, если только не относились с презрением к подобнаго рода вздорам или не причиняли их дерзким творцам действительных невзгод. Мы видели, что Плутарх, последний представитель древняго мира, изложил историю подобных мыслей; призовем теперь Лактанция, первейшую личность того новейшаго мира, который втечении пятнадцати столетий упорно наблюдал только свой внутренний строй.

В трактате своем „О ложной мудрости" (De falsa Sapientia), Лактанций *) премило подшучивает над всеми философами прошедших времен, трактовавшими о природе миров. Выставляя на вид парадоксы, опровергая факты с их выводами, все критикуя, он с самоуверенностью педагога решает спорные вопросы. Упоминая сначала о некоторых мыслях относительно обитаемости светил, Лактаций говорить, что по нелепым понятиям Ксенофана, Луна в двадцать два раза больше Земли; в довершение глупости своей, Ксенофан полагает, что Луна вогнута и что на ней есть другая Земля, которая может быть обитаема породою людей, отличною от нашей. Из этого следует, что Селениты имеют другую Луну, обязанную освещать их по ночам, подобно нашей Луне, озаряющей своим светом мрак Земли. После этого и мы, чего добраго, служим Луною для какой-нибудь нижней Земли **)!

*) Родился около половины третъяго столетия, умер в 325 году.

**) Иосиф Изеус (Iosephus Isaeus), в заметках своих Лактанции комментирует слова: Intra concavum Lunae sinum esse aliam terram. Кроме Ксенофана, как говорит Цицерон (in Lucull.), Пифагор, как кажется, полагает, что на Луне, равно как и на других светилах, есть четыре стихии, горы, долины, моря, одним словом все, находящееся на Земле. Но если верить Ямблику (de symbol. pythagor.) и св. Фоме (in secundo Aristotelis de coelo com. 49), то воззрения эти представляют чисто-мистическое значение.

Бэль (Bayle) полагает, что Лактанций не понял Ксенофана; но и Бэля вводить в этом случае в заблуждение слово sinum, которое означает не внутренность Луны, а скорее ея сторону. Ксенофан очевидно хотел сказать, что обитатели Луны заключены не во внутренности планеты этой, а в обширных и глубоких ея долинах. Ясно, что Лактанций следует мысли этой, так как он противополагает ей слова: Селениты „имеют другую Луну, освещающую их по ночам."

Затем он торжественно добавляет: „Что сказать о людях, допускающих существование антиподов и помещающих каких-то людей под нашими ногами? Можно-ли быть настолько ограниченным (tam ineptum), чтобы думать, будто есть люди, у которых ноги выше головы, что существуют страны, где все стоит вверх дном, где плоды висят снизу вверх, верхушки деревьев стремятся вниз, дождь, снег и град падают снизу вверх! После этого нечего удивляться висячим садам и относить их к числу семи чудес, потому что есть-же на свете философы, которые помещают в воздухе поля и моря, города и горы. Подобныя заблуждения встречаются у людей, полагающих,что Земля кругла."

Затем он великолепнейшим образом доказывает, что Земля не кругла и — факт замечательный — подобно Плутарху, о котором мы беседовали в предъидущей главе, Лактанций изо всех сил хватается за истину и затем далеко отбрасывает ее от себя. „Если спросите вы, говорит он, — у людей, поддерживающих подобныя нелепости, почему у антиподов все тела не падают в нижнюю часть неба, то вам ответят, что согласно с природою вещей, все тяжелое стремится к центру (ut pondera in medium ferantur), что все направляется к этому центру, подобно спицам в колесе, а тела легкия, каковы облака, дым, огонь и проч. удаляются от средоточия и поднимаются вверх. Право, не знаю, что нелепее: заблуждения-ли этих людей, или их упрямство" *)?

Вот таким-то образом отделывали людей, осмеливавшихся сомневаться в истинности преподаваемой системы. Св. Иоанн Златоуст, св. Августин **), преподобный Бэда и Абулензис (Abulensis) рукоплещут резким нападкам Лактанция и даже стараются превзойти его. Геродот говорит, что он не может воздержаться от хохота, когда при нем говорят, будто „море окружает вселенную и что Земля кругла, как шар." Св. Иоанн Златоуст тоже не далече ушел: он готов вступить в состязание со всяким, осмеливающимся утверждать, что Земля кругла и что непохожа она на палатку или на шатер ***). Бэда добавляет, что „не следовало-бы допускать небылиц, разсказываемых об антиподах" ****).

*) Lactantii Firmiani opera quae exstant omnia. In 4°, Caesenae, 1646

**) De Civitate Dei, lib.XVI, cap. IX. Quod vult Deum, cap. XVII, ubi dogma istud philosophicum perinde ut in jure canonico, causa XXIV, quaest. III, cap. XXXIX, haeresibus adscribitur. Fabricius, Bibliotheca graeca.

***) Homélie XYI, De Epist. ad Hebroeos.

****) De ratione temporum, cap. XXII.
Прокопий Газеус (Gazoeus), в доказательство того, что нет другаго материка и что море занимает нижнюю часть мира, приводит слова Псалмопевца (псал. XXIV, 2): „Он основал Землю на водах" *). Тостат (Tostat), наконец, утверждает, что не может быть ни другого мира, кроме обитаемаго нами, ни антиподов, ни чего-бы то ни было, потому что апостолы, странствуя по всему обитаемому миру, не переходили однакож за равноденственную линию; но как Иисус Христос желает, чтобы все люди обрели спасение и познали проповеданную Им истину, то странствования апостолов по таким странам (будь только оне обитаемы), являлись-бы и приличными, и необходимыми, тем более, что Спаситель заповедал апостолам наставлять все народы и проповедывать Евангелие во всем мире" **). Св. Виргилий, епископ Зальцбургский, был отлучен от церкви папою Захарием не потому собственно, что он веровал в существование антиподов, но вследствие его убеждения, будто под нашим миром есть другой обитаемый мир. Поэтому, автор „Луннаго Мира" (Monde dans la Lune), желая доказать, что новость идеи об обитаемости Луны не составляет еще достаточной причины для того, чтобы отвергать идею эту, говорит: этих примеров вы достаточно можете усмотреть, с каким упорством и ожесточением многие из ученых людей придерживались, столь грубаго заблуждения и насколько, по их мнению, представлялось мало вероятным и мыслимым, чтобы под Землею существовали люди. Но отвергать мысль о существовании людей на Луне никак не следует, хотя, повидимому, она и не согласуется с общепринятыми мнениями ***).

*) Commentarii in primo capitulo Genesis.

**) Comment. in I Genesis.

***] Le Monde dans la Lune, de la trad, du Sieur de la Montagne, 1 part. p. 10.

Так как система Птоломея о неподвижности Земли в средоточии мира не замыкала в себе необходимо мысль о шаровидности последней, то и видим мы, что в шестом веке установились самыя нелепыя мнения одного египетскаго монаха относительно новаго вида вселенной. Козьма, прозванный Индикоплевстом вследствие путешествия его в Индию, написал „Топографию христианскаго мира," с целью опровержения мнений людей, утверждавших будто Земля шаровидна. По его мнению, Земля четырехугольна или, точнее, продолговата и подобна параллелограму, котораго большия стороны в два раза длиннее малых; поверхность ея плоская; неопределенное пространство вод окружает эту равнину и образует внутри материка четыре озера: Средиземное и Каспийское моря, заливы Аравийский и Персидский. На восток от внешних морей, зоркий путник мог-бы увидеть Эдем, но, как кажется, никто из смертных не видел еще этой блаженной обители. За пределами вод, в недоступном пространстве, высятся четыре стены, замыкающия вселенную; на известной высота оне сходятся аркою, образуя таким образом свод небесный, над которым находится лучезарный Эмпирей. Под сводом двигаются звезды; последовательность дней и ночей обусловливается большою горою, находящеюся на севере и за которую Солнце закатывается каждый вечер.

Понятно, что творец этой клетки и не думал о множественности миров; впрочем, мы несказанно благодарны ему за такое внимание.

Аравитяне так высоко ставили книгу Птоломея, что в порыве восторга назвали ее Альмагест, самою большою книгою, книгою по преимуществу, подобно евреям, назвавшим свои священныя книги Библиею. Восточные калифы, победители константинопольских императоров, не иначе соглашались иногда на заключение мира, как под условием получения рукописи Альмагеста. Понятно, что при таких условиях, религиозный переворот, произведенный Магометом в седьмом столетии, не коснулся священнаго здания Птоломея и возвел духовную систему свою на физической основе александрийскаго философа. Это столь-же ясно доказывается главами Корана, в которых приведены астрономическия соображения о настоящей и будущей жизни, как и мнимыми чудесами пророка, разсекшаго, будто-бы, Луну пополам и заставившаго Солнце обратиться вспять, в угоду Али, который не кончил своей молитвы. XVII Сурата, озаглавленная „Ночное странствование", основана на воздушном путешествии Магомета в пределах семи небес к престолу Бога, путешествии, совершенном при содействии ангела Гавриила и кобылицы Барак которую предание представляет существом окрыленным, с лицом женщины, туловищем лошади и с павлиньим хвостом *). Идея физическаго мира является одною и тою-же у всех народов и Сирацины в этом отношении могут подать руку христианам, так что законным образом можно упрекать в невежестве не ту или другую религиозную систему, а младенчество человечества. В последнем случае упрек был-бы, впрочем, несправедлив.

*) „Долго спорили, говорит Казимирский, — в первыя времена исламизма на счет действительности этого небеснаго путешествия. Одни утверждали, что ночное восхождение Магомета на небеса совершилось только в видении; другие — что оно произошло на самом деле и телесно. Поддерживавшие первое толкование, основывались на свидетельстве Моавии (Moawiah), товарища Магомета (впоследствии калифа), который всегда считал видением путешествие это, а также на свидетельстве Аиши (Aïcha), жены пророка, уверявшей, что Магомет никогда не ночевал вне дома. Не доставало только вмешательства этих личностей, столь ненавистных некоторым сектам, шиитам, например, чтобы противоположное мнение окончательно утвердилось. Таким образом, в настоящее время мусульмане вообще убеждены, что восхождение Магомета на небо совершилось в действительности. Добавляют еще, что это небесное путешествие, во время котораго Магомет видел семь небес и беседовал с самим Богом, совершилось с такою быстротою, что пророк нашел свою постель еще теплою и успел поддержать горшок, в котором кипела вода и который готов был опрокинуться в минуту ухода Магомета, так что из горшка не пролилось ни одной капли воды.

До сих пор мы ничего еще не говорили о главном виде под которым представляется таинственная эпоха от перваго до десятаго века, т. е. о ея легендарном виде. Втечении этого периода видения сменяются видениями и христианское учение о грядущей жизни пролагаешь по мистическому небу многочисленные пути, по которым одна за другою следуют благочестивыя души. Небезъинтересно заметить здесь, в какой тесной связи находятся космографическия идеи с вымыслом и даже с теологическими принципами и указать на паразительное легковерие, с которым длинный ряд поколений относился к небылицам известнейших мечтателей. Жития святых переполнены наивными разсказами о восхищении на небеса, о посещении чистилища и — реже, впрочем — о нисхождениях в ад. Мифы Платона о Гере-Армянине (Her l'Arménien) и Плутарха о Феспезiе (Thespésius) исчезают под волнами средневековых легенд. Св. Iоанн Златоуст говорить, что „разсказы выходца с того света пользовались-бы безусловною верою." Никогда слово не являлось более законным, никогда не подтверждалось оно более блестящим образом.

В рамки настоящей книги не могут входить разсказы о видениях, которыя, начиная с видений св. Карпа и св. Сатура, (во втором веке) до странствований св. Брендама (в одинадцатом веке), занимали внимание христианских масс описанием обителей, уготованных для будущей жизни. Они только косвенным образом относятся к нашему предмету и упоминать о них можно только с исторической точки зрения. Однакож мы представим два подобных повествования, достаточно выясняющих состояние умов втечении этой эпохи выжидания.

Первое из них относится к шестому веку. Древнейшие биографы св. Макария Римлянина, жившаго в то время, говорят, что три восточных монаха: Феофил, Сергий и Гигин (Hygin), возимели намерение место, где Земля и Небо соприкасаются, т. е. земной рай. Посетив святыя места, они прошли всю Персию и достигли Индии. Ефиопийцы (таковы уж географическия познания агиографов) тотчас-же ввергают путников в темницу, из которой последние, к счастию, освободились. И отправившись тогда по земле Ханаанской (все та-же точность), пришли они в страну цветущую и вешнюю, обитаемую пигмеями, ростом в один локоть, драконами, ехиднами и тысячами других, разсеянных по горам животных. И вот, являются к ним олень и голубь и ведут монахов по мрачным пустыням к высокому столбу, поставленному Александром Великим на пределах Земли. После сорокадневнаго пути они прошли ад. Через сорок других дней глазам их предстала дивная страна, оттененная белыми как снег и пурпуровыми красками, с млечными источниками, светлыми видами, с храмами, которые были украшены хрустальными колоннами. Наконец, они пришли ко входу в пещеру, где и нашли Макария, подобно им чудесным образом пришедшаго ко вратам рая. Более ста уже лет святой муж находился там, погруженный в молитву. Наставленные примером этим, путники, восхвалив Бога, отправились в обратный путь к своему монастырю *).

*)Ch. Labitte, La divine Comédie avant Dante

Здесь проявляется характер видений во всей его полноте : время и пространство — это не имеющия никакого значения понятия: подобно дворцам „Тысячи и одной ночи", здание видений возводится по произволу повествователя. Сказанные монахи хотели проникнуть в Небо, не покидая однакож Земли, отыскать место, где Небо и Земля соприкасаются и пройти таинственные врата, отделяющие сей мир от загробнаго. В таком виде представляются космографическия понятия эпохи: все таже юдоль земли, увенчанная сводом неба. Если возьмем кого-нибудь из праведников, совершившаго путешествие в небо непосредственно, причем он нисколько не старался отыскивать пределы Земли, а только умер на несколько дней, то и в таком случае подтвердятся прежния понятия о вселенной. Св. Савва, например, повествует о небе proprиo vиsu. „День спустя после моей смерти, все уже было готово к похоронам, как вдруг тело пошевелилось в гробе и вот к великому страху людей порочных, святой муж поднялся, как бы пробудившись от глубокаго сна, открыл глаза и вскричал: „О, милосердный Господи! Зачем призвал Ты меня в мрачную обитель мира, если милосердие твое в небесах было мне отраднее жизни сего развращеннаго века?" И когда все в изумлении стали спрашивать, что означает такое чудо, то святой вышел из гроба, но виденнаго им никому но поведал. Три дня спустя, склонившись на их просьбы, он сказал своим братьям: „Когда, четыре дня тому назад, вы нашли меня мертвым в моей потрясенной келии, ангелы уже унесли меня и восхитили на небо; мне казалось, что Солнце и Луна находятся у меня под ногами, равно как звезды и облака. И дверью, пресветлее дня, я был введен в обитель, преисполненную неизреченнаго света, дивную пространством и пол которой сверкал золотом и серебром. Она была переполнена таким множеством людей обоего пола, что ни вдоль, ни поперег взоры не могли проникнуть сонмище это. Ангелы, предшествовавшие мне, пролагали путь среди густой толпы и пришли мы к одному месту, которое видели мы уже издали и над которым носилось облако, лучезарнее всякаго света. Нельзя было различить в нем ни Солнца, ни Луны, ни звезд; оно сверкало собственным светом сильнее, чем все звезды и из облака исходил глас, подобный шуму вод многих... И послышался голос: „Да возвратится он на Землю, ибо необходим он Церкви нашей." Итак, оставив товарищей моих, рыдая отправился я назад, сказал святой, — и вышел тою-же дверью, которою и пришел." Григорий Турский, приводящий разсказ об этом путешествии, прибавляет: „Клянусь Всемогущим, что все, разсказанное мною, я слышал из собственных уст святаго."

Таков легендарный характер эпохи. Аббаты и епископы, белое духовенство и монахи эксплоатировали легковерие народа и вместо распространения света во тьме этой, освящали своим авторитетом подобнаго рода легенды, отводя им почетное место в житиях святых и поучительных разсказах. Если к подобному душевному настроению прибавим еще заблуждения тысячелетников, заблуждения, втечении десяти веков разделяемыя многими поколениями, то омертвение, тяготевшее тогда над умами, становится уже вполне понятным. Легковерие народа, говорить Лабит, достигает своего апогея в мрачныя времена, наступившия вслед за великою эпохою Карла Великаго. В десятом веке истощается даже фантазия составителей жизнеописаний святых и ангел смерти, казалось, распростер крылья свои над европейским обществом. Целыя поколения, уверовав в действительность адских фантасмагорий, ждут близящейся кончины мира и роковой минуты. Termino mundi appropinquanti: так помечаются хартии и письма. Верования тысячелетников сделались хронологическим термином. Казалось, что человечество стояло одною ногою в могиле; под гнетом всеобщаго и глубокаго впечатления никто уже не осмеливался оставлять пределы настоящей жизни для опасных странствований по путям жизни грядущей. Для составителей легенд настала эпоха отдохновения.

Тысячный год канул в бездонную пучину веков, но вместе с этим не заканчивалось легковерие предков наших: боязнь светопреставления тяжелым бременем лежала на них и человечество уединенно стояло между поверхностью неба и сводом неба. Комментировались пророчества, Апокалипсис и предсказания извращался смысл св. Писания, но в эпоху минутнаго затишья кометы появлением своим снова возбуждали внимание умов. При постоянном преобладании теологических вопросов, никто не старался проникнуть тайны тленной природы, долженствовавшей вскоре погибнуть при общем обновлении всего сущаго. О внешней природе забывали с тем, чтобы замкнуться в созерцании внутренних процессов духа и преходящия явления физическаго мира изсчезали пред величием судеб небесных. Рисунки, которыми искусные живописцы украшали рукописи тогдашней эпохи, дают нам указание или, скорее зеркало того, чтó происходило в сказанное время. За недостатком типографии нам осталась живопись и роскошные, великолепные рисунки, с десятого века до тринадцатаго, представляют нам иллюстрированное описание мира предков наших.

На несколько мгновений развернем эти древния хартии и обратим внимание на их поля и заголовки. Не замечаете-ли вы здесь той замкнутости мысли, под влиянием которой начертаны эти образы? Не видите-ли вы, насколько интересы небесные преобладают над интересами земными, поглощают и уничтожают последние? Все забыто, за исключением престолов святых, врат чистилища и адскаго пламени. Нет другаго неба, кроме неба мистическаго; самый вид Земли изменяется и становится неузнаваем. Если и представлено несколько животных, то в каком искаженном виде! Из-за символизма даже о природе забывают. Вот лев, заметающий хвостом следы свои: это преобразование Скрывающая свои пути. Но приглядитесь: это лев геральдический, существующий только в живописи, в гербовниках средних веков. Вот орел, царящий в области воздуха, подобно тому, как лев царит в пустынях, но какой-то странный орел, сохранившийся только на германских знаменах; его шею не затруднятся украсить двумя головами, а льву вскоре дадут два могучия крыла и преобразится он в гриффа. В воздухе будут носиться окрыленные змеи и драконы; пеликан станет утопать в своей крови, а столетний феникс сбросит с себя свое ветхое оперение. Земля преобразилась; мир Земли и Неба, весь живой мир исчез, уступив свое место измышлениям порожденнаго страхом символизма.

В то время, как Запад замыкался в изучении метафизики, аттрибутов неведамаго Бога и природы духовных существ, обитающих в незримом мире, Восток бодрствовал и наблюдал. Аравитянам и Александрийской школе новейшая астрономия обязана длинным рядом наблюдений, давших семнадцатому столетию возможность создать космологическую науку. Так как астрономическия наблюдения представляют одинаковое значение и совершенно тождественны как в системе видимостей, так и в теории истинной системы вселенной, то явилась возможность вывести общие законы природы на основании множества драгоценных фактов, собранных астрономами Востока. В этом отношении мы должны смотреть на упомянутых астрономов, как на людей, стоящих выше, чем средневековые монахи, действовавших в силу лучших убеждений и более достойных нашей признательности. Несомненно, что монастыри сохранили для нас, во время вторжений варваров, сокровищницу латинской и греческой литератур; но втечение пятнадцати веков, они почти безплодно потратили свое время на науку отвлеченную, не представлявшую никакой пользы для положительных знаний. Метафизика должна следовать за физикою; это истинная этимология этого слова; изменять естественный порядок сказанных наук было-бы большою ошибкою *).

*) Слово метафизика произошло в новейшее время: оно не существовало ни у Греков, ни у Римлян. За век до нашей эры, Андроник Родосский определил произведения Аристотеля, впоследствии получившия название метафизических, следующими словами: „Mετà τà φνσιχà:" следует читать после физики".

Чтобы дать ясное и авторитетное понятие не только об общепринятых мнениях этой эпохи, но и об учении отцев Церкви, не лишним будет обратиться с вопросом к тому из последних, о котором один папа сказал, что он просветил мир больше, чем все ученые, взятые вместе; к тому, который был причислен к лику святых не больше, как пятьдесят лет после его смерти и получил наименование Ангела школы; одним словом, к человеку, который, по единогласному мнению всех вообще, признается „величайшим богословом и величайшим философом средних веков."

Св. Фома Аквинский *), прозванный соучениками своими Немым быком, так как в первые годы учения он не отличался большими умственными способностями, но о котором его учитель (Альберт Великий) сказал: — „Бык этот впоследствии заревет так громко, что услышит его весь мир", — в двух главнейших сочинениях своих изложил учение о догматических понятиях христиан. Сочинения эти — Свод (Somme) Веры против язычников и Свод богословия. Последнее сочинение вообще известно под именем Свода, так как действительно оно есть свод всех наук, входивших в состав христианской доктрины, а потому приличнее всего обратиться к „Своду", чтó мы немедленно и сделаем в главе: Utrum sit Mundus unicus?

*) Родился в 1227, умер в 1274 году.

*) Somme théologique, part 1, quaestio XLVII, art. 3

Чтобы хорошо понять способ аргументации автора, необходимо знать, что на данныя, представляемыя вопросом, всегда получается утвердительный ответ; затем автор начинает разсуждение свое возражениями против приведенных данных и заканчивает опровержением этих возражений.

1) Повидимому, существует не один мир, но множество миров, ибо, как говорить св. Августин (Quaest. lib. LXXXIII, 46), нельзя утверждать, чтобы Бог создал вещи без причины. Но причина, по которой Бог создал один мир, могла побудить Его создать и многие миры, так как Его безконечное могущество не может быть ограничено сотворением одного мира.

2) Природа творит самое лучшее, а Бог тем паче. Но было-бы предпочтительнее, чтобы существовал не один мир, а множество миров, так как существование большаго количества хороших вещей предпочтительнее существованию небольшаго количества таковых. Итак, Бог создал многие миры.

3) Всякая тварь, которой форма связана с материею, может быть повторена численно, причем сущность ея не уничтожается и не видоизменяется, так как численное повторение совершается при помощи материи. Но форма мира связана с материею, следовательно ничто не препятствует существованию многих миров.

(Таковы возражения против единичности миров. Вот ответ св. Фомы):

„Напротив, ибо у св. Иоанна сказано: Мир сотворен Им (1, 10), и если св. Иоанн говорит о мире в единственном числе. то потому именно, чтобы доказать существование одного только мира."

Заключение. „Так как Бог создал все твари для себя собственно и подчинил их дивному порядку, то и следует допустить существование одного мира, а не многих миров."

...Необходимо сказать, что порядок, установленный между созданными Богом тварями, есть очевидное доказательство единичности мира. Ибо если мир единичен, то потому только, что подчиняется он единственному порядку, в силу котораго части мира находятся во взаимном между собою соотношении. Но все созданныя Богом твари, находясь во взаимном между собою порядке, относятся к самому Богу, следовательно все сущее необходимо принадлежит к одному и тому-же миру. По этому люди, не признающие всеустраивающую Мудрость творцем мира, допускают существование многих миров. Так, Демокрит говорить, что наш мир и множество других миров произведены действием атомов."

„На первый аргумент необходимо ответить, что причина, по которой мир единичен, заключается в том, что все твари должны относиться к одной цели, подчиняясь одному и тому-же порядку. Поэтому Аристотель выводит единичность правящаго нами Бога из единства порядка, существующаго между всем сущим, а Платон доказываем единичность мира на основании единства типа и первообраза, котораго преобразованием является мир."

„На второй аргумент следует ответить, что нет действия, которое полагало-бы своею конечною целью материальную множественность, потому что последняя не имеет известнаго предела: по сущности своей, она стремится к неопределенности, а неопределенность не может составлять конечную цель ни для чего сущаго. Когда говорят, что многие миры лучше одного мира, то под этим разумеется множественность материальная. Но это „лучшее" не может быть целью Бога: ибо если два мира лучше, чем один мир, то три будут лучше двух и так дальше до безконечности."

„На третий аргумент надо ответить, что мир заключает в себе материю во всей ея полноте и невозможно, чтобы существовала другая Земля, кроме нашей, потому что в таком случае каждый мир естественно стремился-бы к центру, в каком-бы месте он ни находился. Таким-же образом можно разсуждать о прочих телах, входящих в состав других частей мира."

Такова аргументация „Ангельскаго учителя" против идеи множественности миров. Чтобы не оставалось никакого сомнения на счет теологическаго значения мнений св. Фомы, один из его переводчиков прибавляет: „Оригену ставили в упрек сказанное им, будто до начала сего мира существовали многие миры и что по окончании его возникнуть другие миры. Идея множественности миров допускалась многими философами; считая материю вечною, они допускали безпредельный ряд следующих один за другим миров. Но св. Писание говорит только об одном мире и все Отцы Церкви учили, что существует один только мир *).

*) L'abbé Drioux, traduction dediée à Mgr l'évêque de Langres. 1851.

По понятиям знаменитаго автора, выражающаго мысли всей Церкви, Земля составляет верховную цель творения и все Небо, от Луны и до последней из горних областей, создано для обитателей Земли. Послушаем, как св. Фома комментирует св. Писание, ясно высказывая при этом свои мысли.

„Чтобы отклонить народ от идолопоклонства, Моисей достаточно выяснил причину, в силу которой созданы светила, показав, что сотворены они на пользу человеку, т. е. для того, чтоб они служили ему для различения времен, дней, годов и проч. Свет их озаряет людей в их делах и дает им возможность познавать все предметы, подлежащие чувствам, по сказанному: Да сияют они на тверди небесной и освещают Землю. Они указывают перемену времен года, устраняющих однообразие жизни, поддерживающих здоровье человека и дающих ему все необходимое для существования. Ничего подобнаго не могло-бы существовать, если-бы зима или лето длились вечно; поэтому сказано, что светила сотворены для определения времен, дней и годов. Они служат для регулирования дел торговых и вообще всякаго рода дел, указывают время дождей, вёдро, ветры и все, могущее влиять на человеческую деятельность" *).

*) Quaestio LXX, art. 2.

Пусть говорит „Ангел школы," а мы, между тем, проследим его мысль от начала до конца мира. Мы видим, что по его мнению светила созданы специально для Земли; вполне естественно после этого, что как скоро прекратится существование Земли, то и светилам не для чего будет существовать. Но что произойдет тогда?

Пророк говорит устами Бога: „ Я сотворю другия небеса и другую Землю и все существовавшее прежде изгладится из памяти людей." А св. Иоанн свидетельствует: „Я видел другое Небо и другую Землю, потому что прежнее Небо и прежняя Земля — миновали."

„Обитель должна соответствовать обитателю. Мир создан для того, чтобы в нем обитали люди, следовательно мир соответствует человеку;, но как последний будет обновлен, то и мир тоже обновится."

„Каждая тварь любит себе подобных (Eccles., XIII, 19); из этого очевидно, что сходство составляет причину любви. Но человек обладает сходством с миром, почему и называется он малым миром. Человек любит весь мир по естественному влечению и желает ему блага; следовательно необходимо, чтобы мир усовершенствовался в видах удовлетворения желаний человека..." Если этот аргумента кажется вам ясным, то и толковать тут нечего.

Заключение. „Итак, необходимо, чтобы мир обновился, подобно тому, как прославится человек." (Quaest. XCI, art.I).

„По сказанному в св. Писании, явившийся ангел поклялся Живым в веках, что время перестанет существовать вслед затем, как седьмой ангел вострубит в трубу, при звуке которой должны воскреснуть мертвые, по слову апостольскому. Но вместе с завершением времени, перестанет существовать движение неба, следовательно движение это прекратится.

Пророк сказал: „Солнце ваше не будет закатываться и Луна не будет подвергаться ущербу." Но Солнце закатывается и Луна подвергается ущербу вследствие движения Неба. Следовательно, движение это когда-либо прекратится."

Аристотель доказывает, что движение Неба происходит от безрерывнаго нарождения низших существ. Но нарождение прекратится вместе с завершением числа избранных, следовательно движение Неба тоже прекратится."

„Покой возвышеннее движения, ибо неподвижностию своею вещи наиболее уподобляются Богу, который есть верховная неподвижность. Движение низших тел необходимо имеет пределом покои, но как небесныя тела совершеннее земных, то их движение естественно имеет пределом также покой."

Заключение. „Небесныя тела, равно как и другия тела, созданы на потребу человеку, но как люди, осиянные горнею славою, не нуждаются в этих телах, то движение неба, по воле божией прекратится вслед за прославлением человека."

Итак, само сабою разумеется, что крошечная, обитаемая нами Земля составляет верховную цель Творца. Мы ничего не истолковываем, ничего не объясняем: безпристрастный историк должен вопрошать выводиммх им на сцену людей, поставляя себе законом — выслушивать их. Чтобы не оставалось однакож ничего больше желать, закончим наш разсказ, пополнив предъидущия мысли объяснением природы неба.

Слова: „В начале Бог создал Небо и Землю," истолковывавались в том смысле, что под словом Небо должно разуметь не твердь небесную, а Эмпирей и огненное небо. От начала мира было приличным, чтобы существовала преславная обитель блаженных, лучезарное небо, которому дано название Неба-эмпирея.

При настоящих условиях существования вселенной, тела чувственныя обладают движением, так как движением вещества производится многоразличие стихий. Но с завершением славы, прекратится движение вещества. От начала вселенной являлось приличным, чтобы Эмпирей занимал такое место.

Из слов св. Василия явствует, что Небо заканчивается формою сферы: оно настолько твердо и плотно, что разграничивает содержащиеся в нем от того, что находится вне его. Поэтому за ним простирается пустынная и безсветная область, препятствующая дальнейшему распространению светлых солнечных лучей. Хотя твердь небесная плотна, но вместе с тем она прозрачна, так как мы видим звезды сквозь промежуточныя небеса. Можно сказать, что Небо-эмпирей не есть сгущенный свет, что оно не издает лучей, подобно Солнцу и обладает светом более тонким, более жидким; можно-бы сказать еще, что оно сверкает блеском небесной славы, неимеющим ничего общаго с натуральным светом." (Quaest. LXVI, art.3).

Св. Фома добавляет, что могут существовать многия небеса, подобно многим окружностям вокруг одного центра, но что следует дать общее название Неба всему, окружающему Землю, от Эмпирея, до атмосферы. Он полагает, что по этой причине св. Василий выразил мнение о существовании многих небес, но последний автор заходит еще дальше, говоря: „Безконечное Существо могло бы забросить в пространства многие миры, подобные тем пузырькам, которые образуются на поверхности взволнованных вод." Во всяком случае, и здесь замечается условная форма, а не прошедшее совершенное.

Философская система „Ангельскаго учителя" выражает, сказали мы, философскую доктрину всей католической Церкви и по этой именно причине мы несколько распространились об этой главе „Свода" с целью подробнее распросить автора на счет предметов, находящихся в связи с нашею доктриною. До настоящего времени его схоластическая философия истолковывалась не иначе, как в том смысле, в каком мы представили ее, причем больше обращали внимания на личныя мнения св. Фомы, чем старались уменьшать значение его докторальных положений.

Все это представляло однакож одни чисто-теоретическия соображения: телескопы, выяснившие нам природу светил, не были еще изобретены в тринадцатом столетии и нечего удивляться, если в сказанную эпоху не стесняясь преподавали ложную систему и принимали ее за основу для самых смелых и вместе с тем, шатких выводов. Но удивительно, что впоследствии некоторые люди упорствовали в поклонении авторитету, освященному и, вместе с тем, ослабленному веками, считали истинным написанное в эпоху невежества и сомневались в том, что в столь ярком свете представляет нам наука новейших времен. В числе богословских сочинений (это очень хорошо известно докторам каноническаго права), книга о. Гудена пользовалась огромным авторитетом *), так что люди, не читавшие св. Фому, останавливались на менее грубом научном изложении перваго из сказанных авторов. Богослову этому, повидимому, были известны новейшия открытия по части астрономии. Он посещал новую королевскую обсерваторию в Париже и Кассини показывал ему в телескоп светила небесныя; он сам измерял высоту лунных гор, а к третьему тому его сочинений приложены три прекрасныя карты Луны; он видел Кольцо Сатурна, полосы на Юпитере, очертания Марса и солнечныя пятна, но несмотря на это, о. Гуден, подобно св. Фоме, не допускает идею множественности миров и придерживается системы Птолемея. Будучи убежден в нетленности неба и звезд и в превосходстве Земли в среде творения, он снова приводит аргументы „Ангельскаго учителя", клонящиеся в пользу единичности мира и в особенности те из них, которые вытекают из идеи единичности Бога и таким образом впадает, подобно своему знаменитому учителю, в указанный Плутархом заблуждения, как будто на основании того, что существует один только зодчий, мы вправе заключать о существовании одного только здания... Не можем не перевесть некоторыя из положений автора Philosophia Livi Thomae.

*) Philosophia juxta inconcussa tutissimaque dim Thomae dogmata, quatuor tomis comprehensa. Editio decima, prioribus accuratior. Paris, 1692.

„Если-бы светила и планеты подвергались переменам и изменениям, обусловливаемым существованием на них органической жизни, то прежде всего это доказывалось-бы Луною, планетою, столь нам близкою. Но мы видим в телескоп, что она постоянно покойна и бездеятельна и что на поверхности ея не происходить других перемен, кроме тех, которыя производятся тенями при действии солнечных лучей. На ней легко можно-бы было заметить малейшия изменения, движения животных, колебания деревьев, ход растительной жизни. Но как не замечается ничего подобного, то очевидно, что люди, уподобляющие Луну Земле и помещающие на ней моря, реки, воздух, леса, города и животных, находятся в полнейшем заблуждении."

„Нам могут возразить, что планеты подобны земному шару, что с поверхности другой планеты нас можно-бы видеть между Марсом и Венерою, следовательно, как там, так и здесь необходимо должна проявляться жизнь, тем более, что нельзя предположить, чтобы столь обширные миры были лишены обитателей и оставались громадными пустынями. Но я не допускаю ни сходства планет с Землею Nego planetas esse telluri similes), ни мысли, что последняя есть планета. Земля сотворена для того, чтобы, быть месторождением рода человеческаго, а планеты помещены на Небе; для освещения Земли (Ut terram illuminent. По истине, не велико-же освещение!) и управлять течением жизни на поверхности земнаго шара, как учит св. Писание. Следовательно, помещать на светилах чтобы то ни было — представляется излишним" *).

*) T. III. Quaest. II, § 2. An coelorum substantia sit corruptibilis.

А относительно звезд, Лактанций говорит: „Что оне нетленны, доказывается это самою нетленностью неба. Значить, было-бы напрасною тратою времени опровергать бредни древних авторов, повторяемыми также и новейшими писателями, смотревшими вообще на светила, а в особенности на планеты, как на обитаемые миры, на которых находятся реки, моря, леса, горы, животныя, растения и проч. Все это вытекает, быть может, из орфических поэм, но все это чистейшия небылицы**)."

**) De Sideribus.

И в конце XVII в. ученый доктор богословия не опасается закончить свой трактат о системе неба следующими предложениями:

„Не следует допускать систему Коперника, но, по всей справедливости, ее должно отвергнуть на том основании, что было-бы дерзновенно сообщать Земле движение и удалять ее из средоточия вселенной."

„Система Тихо Браге сноснее (tolerabilius) системы Коперника, так как первая оставляет Землю в центре вселенной; во всяком случае, и эта система не доказана."

„Система Птоломея вероятнее всех прочих. Однакож движение Меркурия и Венеры представляет некоторыя затруднения и не мешало-бы придумать четвертую систему, которая заняла-бы посредствующее положение между системами Коперника и Тихо Браге."

Оставим нашего метафизика с его отрицаниями и сомнениями, не простив ему однакож его прегрешений, чтó с величайшею готовностью мы делаем по отношению св. Фомы и возвратимся к тринадцатому веку, который на несколько времени мы оставили за собою.

За богословом средневековаго христианскаго периода вскоре появляется поэт: Данте на безсмертной лире воспоет учение, проповедывавшееся священнослужителями с высоты кафедр и мрачный флорентийский мечтатель посетит небесныя сферы и круги, описанные учителем Церкви. Но прежде чем дойдем до видений Алигиери, побеседуем несколько мгновений с его учителем, энциклопедистом тринадцатаго века, итальянцем Брунетто Латини. Изгнанный гибелинами в 1260 году, он приютился в добром городе Париже, где и издал на французском языке свое сочинение „Сокровищница всего существующаго" (Trésor de toutes choses). Это одна из первых, написанных на французском языке книг и ради курьеза мы представим, без всяких покровов, слова подлинника, в котором так наивно отражается та далекая эпоха, когда предки наши разсуждали о природе вещей. Дело идет о Небе, Небе-эмпирее.

„Итак знайте, что над твердью высится наипрекраснеший и пресветлый хрустальный свод, почему и называется он хрустальными Небом; это место, откуда были низвергнуты падшие ангелы... Без сомнения есть и другое, пурпуроваго цвета, называемое Эмпиреем, где пребывает пресвятое и преславное Божество с ангелами и с тайнами своими, говорить о которых автор настоящей книги не дерзает, предоставляя это, как и подобает, божественным учителям и владыкам святой Церкви."

В этой выдержке отражаются народныя понятия, в сущности тождественыя с теми, которыя проповедывались учителями Церкви. Их наивная форма показывает, с каким пассивным повиновением народ относился к учению высших авторитетов. Однакож Брунетто Латини не ученик, а учитель и его „ Сокровищница" есть энциклопедия, заключающая в себе весь свод человеческих познаний современной эпохи, начиная от светил небесных и до полевых букашек. Во всех вопросах, которые, подобно нашему, приходят в соприкосновение с догматом, Брунетто подчиняется господствующим идеям, ни о чем не разсуждает и ничего не объясняет. Следуя системе Птоломея, он имеет однакож правильные понятия о законах тяжести, о притягательной силе Земли и — как заметил один ученый *) — если Данте, в XXXIV книге Ада поступает согласно с законами тяготения, то, быть может, люди безпристрастные заметят влияние Брунетто Латини в следующей выдержке, в которой он излагает свои мысли о Земле, подобно тому, как в первой выдержке он уже изложил свои мнения о Небе.

*) Фердинанд Дени (Dénis), в его книге: Le monde enchanté.

„Говоря по правде, Земля подобна точке компаса, которая всегда находится в центре своего круга и никогда не уклоняется ни в ту, ни в другую сторону. Следовательно, Земля необходимо шаровидна, так как при иной форме в одном месте она находилась-бы ближе к Небу и тверди, чем в другом. Но это немыслимо и еслибы можно было остановить Землю и выкопать колодезь, который проходил-бы ее насквозь, причем в колодезь этот мы бросили-бы огромнейший камень или другое тяжелое тело, то, по моему мнению, камень не пролетел-бы сквозь всю землю, но возвратился к ея центру."

Можно-бы подольше послушать автора „Сокровищницы", представляющаго нам фантастическую систему естествоведения этой дивной эпохи, равно как и мнения современных ему „астрономийцев" но слава ученика затмевает славу учителя, так что в наше время многие знают о существовании Латини только по тем советам, которые он дает знаменитому флорентийцу в его „Нисхождении в Ад:"

В страстную пятницу 1300 года, имея от роду тридцать три года, Данте низошел в ад. В двадцать четыре часа он прошел все круги, достиг средоточия Земли и с трудом обойдя вокруг громаднаго тела Люцифера, находящагося как раз в центре, поднялся к ногам его, вышел на поверхность Земли в южном полушарии, а на следующий день приблизился к горе Чистилища, где Вергилий поручил его руководительству Беатрисы. Очистившись в земном рае, он отправился на Небеса, посетив последовательно миры Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера, Сатурна, Неподвижных звезд, Перваго Двигателя и Эмпирея. — Предметом нижеприведенных картин будет то из громадной поэмы Данте, что находится в связи с направлением настоящей книги.

„Слава Того, Который всему сообщает движение, наполняет Собою вселенную и в некоторых частях ея сияет больше, чем в других".

„Я был в Небе, наиболее воспринимающем Его света и видел я то, чего не знает и чего не может поведать никто из приходящих оттуда".

„Беатриса смотрела вверх, а я гдядел на нее и втечении непродолжительнаго времени, в которое стрела налагается на лук, отделяется от тетивы и летит",

Я очутился в месте, где нечто дивное приковало к себе взоры мои. Та, для которой мысли мои не могли быть тайною",

„Повернулась ко мне и столь-же грациозная, как и прекрасная, сказала: „Вознесись к Богу благодарным духом, к Нему, приведшему нас на первое светило".

Это первое светило была Луна (дальше поэт называет ее Вечною Жемчужиною) и казалась она шаром из прозрачнаго алмаза; когда путники приблизились к ней, то светлое облако обдало их; их тела, казалось, проницали тело Луны, как будто последняя не обладала физическим свойством, называемым непроницаемостью. Луна есть обитель целомудрия, не в том однакож смысле, чтобы обитали на ней смертные, которых главную добродетель составляет целомудрие, но, подобно прочим шести небесным сферам, Луна служит местопребыванием для праведных душ, которыя впоследствии должны вознестись в обитель блаженных. Небесныя сферы составляют, так сказать, предверие рая, в котором пребывает Бог во славе своей.

Поэт встречает на Луне души женщин, давших обет девства, но, вследствие насилия, нарушивших обеты свои. Пиккарда, сестра Форизы, говорит ему, что блаженные довольствуются степенью славы, доставшейся им в удел, а Беатриса объясняет разницу между волею смешанною и абсолютною.

Они вознеслись в мир Меркурия, более светлый, чем мир Луны и — достойно замечания — по мере того, как они поднимаются по лестнице планетной иерархий, миры делаются все лучезарнее, их вещественная форма просветляется и очищается. Достигнув мира Меркурия, они увидели безчисленное множество блаженных духов, и в числе их императора Юстиниана, поведавшаго им славу римских знамен. В мире этом обитают души людей, прославившихся своими доблестными деяниями. Начинают рассуждать о философии и Беатриса объясняет положение схоластиков, что душа животных создана природою, а душа человека — непосредственно Богом.

Языческая Венера располагает к любви, но действие ея оказывается здесь совершенно чистым и духовным. „На светиле, на светлыя ресницы котораго и развевающиеся по плечам волосы Солнце взирает с удовольствием", душа Карла Мартелла, котораго Данте знавал во Флоренции, произносит следующия прекрасныя слова: „Я скрыть от взоров твоих сверкающим окрест меня блаженством, которое окружает меня, подобно заключенному в шелковой ткани мотыльку".

На лучезарных равнинах дневнаго светила, Данте и Беатриса ветречают „Ангельскаго учителя" — св. Фому Аквинскаго, красноречие котораго разрешает сомнения, таившияся еще в душе поэта. Альберт Кельнский, Грациан, Петр Ломбард, Павел Ороз (Orose), Боэций, Соломон, Денис Ареопагит беседуют с Данте; головы этих знаменитых духов увенчаны светлыми коронами. Св. Бонавентура поименовывает души, обитающия на Солнце. Все беседы эти относятся к числу мистических. По отношению к беседующиму с ним св. Фомою, Данте находится как-бы в центре приводимаго во вращательное движение стакана с водою, а по отношению к Беатрисе — как-бы на окружности этого круга.

Беспрестанно укрепляясь, очищаясь и просветляясь, воодушевляемый священным рвением, поэт продолжает свое экстатическое странствование и возносится с Беатрисою в пятое небо, на небо Меркурия. Область эта лучезарнее всех предшествовавших ей, а ея обитатели-духи сверкают неизреченным светом. „И между двух лучей явилось мне сияние столь ослепительное и багровое, что я вскричал: „О, Гелиос, как ты изукрасил его!.. И подобно тому как Млечный путь, усеянный малыми и большими светилами, простирает между полюсами мира столь светлую полосу, что вводит она в сомнение мудрейших, так точно скоплением этих лучей образуется в глубине Марса Пречестное Знамение".

Действительно, сонмы духов складывались на Марсе в образ громаднаго креста, на котором сияло тело Спасителя. И подобно тому, как лютня и арфа множеством струн своих производить сладостную гармонию, понятную даже для того, кто не различает каждый звук отдельно, так точно скоплением светил образовалась на кресте мелодия, которою поэт был восхищен, хотя в пеньи этом он не мог разслышать ничего, кроме хвалебных слов: „Воскресни и явись победителем"!

Каччиагвида, пращур поэта, предсказывает будущее и поименовывает многих из духов, образующих собою знамение креста на Марсе, затем Данте, с подругою своею, возносится в мир Юпитера, в шестое небо. Души святых, достойно отправлявших дело правосудия, составляют здесь собою образ огромнаго орла. Это сатира на современныя скупость и симонию. Бонифаций VIII обвиняется в том, что он налагал запрещения с тем, чтобы от них откупались деньгами. В небесном орле замечаются души праведников, обитающих на Юпитере: в зрачке орла — певец Духа Святаго, переносивший ковчег завета из города в город (Давид); в бровях — утешитель вдовы, лишившейся сына (Траян), и тот, который замедлил ход смерти истинным покаянием (Езехия). На Сатурне пребывают души людей, живших созерцательной жизнью, поэт видит там символическую лестницу, по которой нисходило и восходило такое множество сияний, что, казалось, собрались здесь все светила тверди небесной. (По поводу символов этих, мы задавались порою вопросом: не был ли вызван Сведенборгом — позже и он появится у нас на сцене — в числе его учителей и дух Данте)?

Когда божественный певец и его путеводитель возносились к сфере неподвижных звезд, то первый из них обратил взоры свои на семь планет и увидев нашу Землю, улыбнулся ея жалкому виду. „Я видел дщерь Латоны, говорит он, — пылавшую во мраке и считал я ее поэтому и жидкою, и плотную; я вынес вид твоего сына, о Гиперион, и видел я, как близ него и вокруг него вращались Майя и Дионей (Dioné). Оттуда предстал взорам моим Юпитер, умерявший своего отца и своего сына и ясно видел я, как передвигались с места на место. И все семь планет предстали мне в их объемах и выяснилась мне скорость их движений и взаимныя их разстояния".

Данте проник в сферу неподвижных звезд созвездием Близнецов; его спутница выпрямилась и стала внимательна, подобно птице, когда полузакрытая сенью древесною, она наблюдает погоду в излюбленной листве, подле гнезда своих милых птенцов и страстно ждет восхода солнечнаго. Следя за ея взором, поэт увидел в выси Христа, Который подобно Солнцу сиял над избранниками Своими, а подле него Богородицу и Апостолов; их окружал ореол из чистейшаго из небесных сияний. Попросив апостолов благосклонно отнестись к поэту, Беатриса выразила св. Петру желание, чтоб он испытал Данте в вере; поэт отвечает апостолам на счет трех богословских добродетелей, затем Адам начинает разсказ о временах своего блаженства и несчастий... Святые возносятся и скрываются, а Данте с Беатрисою вступают в девятую сферу, называемую Первым Двигателем (Premier mobile).

Оттуда Данте начинает говорить; послушаем его (Зачем знаменитый флорентиец был поэтом ложной системы)?

„Природа мира, содержащая в покое средоточие и приводящая во вращательное движение все прочее, начинается отсюда, как от своего предела".

„И Небо не имеет другаго предела кроме Божественнаго Духа, от Котораго возжигается как любовь, приводящая Небо во вращательное движение, так и сила, заставляющая его производить дождь".

,,Свет и любовь окружают Небо, подобно тому, как оно само окружает другия сферы и пределы эти известны лишь Создавшему их".

„Его движение не производится никаким другим движением; но движение прочих небес соразмеряется с движением Перваго Двигателя, подобно тому как десять соразмеряется со своею половиною и с пятою частью своею".

И теперь ты уразумеешь, каким образом время пребывает корнями своими в этом сосуде а ветвями — в других сосудах".

Поэт говорить, что ему суждено было узреть божественную Сущность, лучезарную точку, сиявшую самым ярким блеском; вокруг нея двигались девять кругов. Девять кругов этого сверх-мироваго мира (по выражению схоластиков), соответствуют девяти сферам чувственнаго мира. Еще выше, поэт находится уже в Эмпирее. Беатриса облекается здесь дивною красою; появляются оба воинства небесныя — святые и ангелы. „От большей из сфер небесных, говорить Беатриса — мы вознеслись на небо, которое есть чистейший свет, свет духовный, преисполненный любви к истинному и обильному радостями благу — радостями, превосходящими всякую сладость". Этот апофеоз христианскаго Рая, в котором Апокалипсис апостола Иоанна является в столь странном смешении с идеями мантуанскаго певца, неизменнаго путеводителя мрачнаго флорентийца по областям Ада; этот божественный и светлый апофеоз оставляет нас на вершине лучезарной иерархии, со взорами, благоговейно устремленными на неисповедимую Троицу, носящуюся над безпредельностью миров. Здесь поэт останавливается в полете своем; но, кажется, что в ослепленных очах Данте проносится еще одно видение — это проявление человечества в Боге... Действительно, поэма Данте — это обоготворение человеческой мысли, или очеловечение мысли божественной. С такой точки зрения должно смотреть на верования средних веков, не понимавших ни истиннаго величия Бога, ни относительной незначительности человеческаго общества и заключавших в одне и те-же рамки два понятия несовместимыя. Кто в эту эпоху осмелился-бы говорить об существах, не принадлежащих к роду Адамову, но все-же чадах Божиих, подобно нам достойных благодеяний их небеснаго Отца? Мир ограничивался окружностью в несколько сот лье; пространство и время — это еще неизвестныя понятия. Но с эпохи Колумба, озарившаго земной шар новым светом, с появлением Кеплера, открывшаго пред нами небесныя пространства — человечество стряхнет с себя оцепенение вековой спячки и быстрым полетом устремится к новым горизонтам науки.

Еще до Кеплера, первый год пятнадцатаго столетия начался рождением знаменитаго ученаго, имя котораго, — втечение почти двух cтолетий, было светилом для мыслящих людей, но к 1600 году оно померкло и вскоре затем совсем погасло. Поставим на подобающий ей пьедестал статую, которую мрак минувших веков уже покрывал своею завесою и так несправедливо скрывал от взоров наших. Мы говорим здесь о кардинале де-Куза, Для нас рекомендациею служит ему не его духовный сан и сан этот ни на одну минуту не заставит нас упустить из вида обязанностей историка.

Вот один из князей церкви, смело несущий знамя идеи множественности миров и притом — втечении пятнадцатаго столетия! Мы никак не можем понять, каким образом этот знаменитый муж, облеченный римским пурпуром, мог, не подвергаясь преследованиям, высказывать свои столь смелыя мысли в то время, как сто пятьдесят лет позже, Бруно Джордано быль осужден как еретик и сожжен живым за подобныя мнения, а Галилея принудили позорно отречься от таких же мыслей. Но, быть может, мысли ученаго кардинала сделались известны только по его смерти.

Николай Кребс (рак), родившийся в Кусе на Мозеле и потому прозванный Кузанус, откуда уже произошло имя Куза, по всей справедливости может считаться высочайшим умом не только пятнадцатаго и предшествовавших веков, но и шестнадцатаго столетия. В физике, в астрономии и в философии оно стоит неизмеримо выше своих современников. За сто лет до Коперника, он проповедует уже движение Земли; в самом деле, трактат Коперника о движении тел небесных. как известно, появился в 1543 году, между тем Николай де-Куза писал об этом предмете еще в 1444 году, чтó и доказывается одним местом рукописи, собственноручно писанной кардиналом и найденной доктором Клеменсом в Кусском госпитале. Николай Кребс родился в 1401, а умер в 1464 году, следовательно он отошел в вечность за девять лет до рождения того человека, имя которого навсегда связано с истинною системою мира.

Куза опередил ход наук своего времени не только с точки зрения нашего учения об обитаемости миров, не только в отношении истинных начал астрономии, но и в отношении специальных вопросов, представляющихся самыми загадочными. Порою, говорит Гумбольдт, в счастливых предчувствиях и в вымыслах воображения таятся, независимо от всякаго реальнаго наблюдения, зародыши правильных понятий. Греческая древность обильна подобнаго рода фантазиями которыя впоследствии осуществились. Так точно, в пятнадцатом веке мы находим в сочинениях кардинала де-Куза ясно выраженное предположение, что Солнце само по себе есть тело, окруженное легким покровом световой сферы, что посредине — вероятно между темным ядром и лучезарною атмосферою — находится прозрачный воздух, сложный, влажный и подобный нашей атмосфере. Он добавляет, что выделение световых лучей, одевающих нашу Землю растительностию, свойственно не ядру Солнца, но окружающей его фотосфере. По его мнению, Солнце может быть обитаемо, подобно другим светилам; планеты — это миры, подобные нашему. Вот главнейшия положения его знаменитаго трактата „Об ученом невежестве" *).

*) D Nicolai de Kusa, cardinalis, utriusque juris doctoris, in omnique philosophia incomparabilis viri opera, etc. Cum priv. caes. majest. Basileae, 1566 in-fol.

Для нас несомненно движение Земли, хотя явление это и не подпадает непосредственно чувственному наблюдению, так как о движении мы можем заключать только по сравнению с тем, что находится в состоянии неподвижности. Находящийся на корабле, спокойно несущемся вдоль берегов реки, познает свое движение только чрез движение берегов реки. Таким образом, движение Солнца и других светил указывает нам на наше собственное движение.

Незначительностью Земли еще не доказывается, что она тело ничтожное и низкое, так как Земля не составляет аликвотной части безконечнаго: во вселенной нет ни большаго, ни малаго, ни середины, ни окраин, ни определенных частей, а только относительныя. Хотя Земля имеет темный вид, но не следует считать ее ничтожною, ибо если она кажется нам темною, то оттого только, что мы находимся на ней; издали она казалась-бы нам светлою. То-же самое можно сказать и о Луне, которую ея обитатели должны находить очень темною. Даже на Солнце, быть может, не знают света, которым оно горит для нас. Земля есть светило и ей присущи те же силы, свойства и влияния, какия присущи и прочим светилам.

Не следует также говорить, что Земля есть меньшее из светил. Затмениями доказывается, что она больше Луны; а что она больше Меркурия, это нам хорошо известно.

Мы не знаем также, составляет-ли Земля лучшую или худшую обитатель для людей, животных и растений. Бог есть средоточие и окружность всех звездных миров и всякое совершентство и величие исходят от Него: далекие миры эти не пустынны, но обитаемы разумною породою, один из видов которой населяет Землю. Но как назвать этих обитателей и как определить их? Даже попытка подобнаго рода должна считаться слишком уж смелою. Обитатели других миров ни в каком отношении не могут быть приравниваемы к нам: Improportionales sunt, ясно говорится в тексте. Так как области вселенной скрыты от нас, то мы должны отказаться от познания природы их обитателей. Мы видим, что даже на Земле животныя особых породы, обитающия в известных странах, во всем отличаются от прочих животных. Все предположения наши насчет двух планет, наиболее нам известных, т. е. насчет Луны и Солнца, ограничиваются лишь тем, что обитатели Солнца должны быть совершеннее обитателей прочих светил.

Очень возможно, что обитатели Солнца во многих отношениях причастны природе светила этого: они светозарны, светлы, разумны и гораздо более духовны чем Селениты, близкие к природе Луны и чем обитатели Земли, еще больше материальные и грубые. Теплотворныя действия Солнца, влияние, производимое Луною на атмосферу, и океаны и материальная тяжесть Земли заставляют нас верить этому. То-же самое можно сказать о других светилах, которыя, без сомнения подобно всем остальным, не лишены обитателей: suspicantes nullam inhabitoribus carere, так как каждое из них составляет отдельный мир и число их известно лишь Тому, кто все устроил согласно с мерою и числом.

Тленность всего существующаго на Земле, известная нам из опыта, не составляет еще достаточнаго доказательства ничтожности нашего мира. Так как мир безпределен и как действие светил одновременно распространяется по всем мирам, то и не можем мы утверждать тленность чего-бы то ни было, в истинном значении этого слова. Нам известны только видоизменения и перемены, происходящия в состоянии вещей и вызываемыя различными влияниями. По словам Виргилия, смерть есть претворение сложнаго существа в другое, сложное-же. Но кто может утверждать, что этот процесс претворения свойствен только обитателям Земли? Некоторые писатели полагали, будто на Земле существует столько родов вещей, сколько звезд на небе. Светила производят на другие миры действия подобныя тем, которыя они производят и на наш мир; Земля влияет на них, как Луна влияет на нас, так что между различными частями вселенной происходит беспрерывный обмен как в области духа, так и в области материи.

В сочинениях кардинала де-Куза замечается удивительное смешение предметов, существенно различных между собою, чтобы не сказать — противоположных. Богословие, астрономия, астрология, чернокнижие и алхимия — все это часто сливается в одном периоде, длинном, тяжелом, запутанном, с безконечными вводными предложениями. Порою, в промежутке от одного параграфа до другаго, переходишь от глубочайшаго мрака к дневному свету; но относительно нашего предмета, кардинал никогда ни прибегает к оттяжкам. Он не только утверждает, но и представляет его в истинном научном виде, и старается доказать, что считая самих себя мировым типом и все относя к нашему метру (μετρον), мы впадаем в заблуждение. Желая однакож устранить теологическия последствия вытекающия из допущения подобной истины, кардинал тут-же поспешно добавляет, что такое воззрение на вселенную не должно изменять понятий наших относительно значения Земли.

На основании того, что Земля меньше Солнца, говорит он, и что подчиняется она действию последняго, нельзя еще утверждать, что она ничтожна, так как земная область, простирающаяся до огненной сферы, в сущности очень велика. И хотя Земля меньше Солнца, чтó и доказывается тенью затмений, однакож мы не знаем, на сколько область Солнца меньше или больше области Земли; мы можем сказать только, что первая неравна второй, потому что ни одно светило не может быть вполне равно другому. Землю не следует также относить к числу малых светил: она больше Луны, чтó доказывается наблюдением затмений, больше Меркурия и, быть может, больше других миров. Из состояния, в котором находится она, нельзя выводить доказательств ея несовершенства. Влияние, которому подчиняется какое-либо светило, не составляет логической причины его несовершенства; находясь в средоточии влияний, относящихся к нашему миру, мы не можем сравнивать его состояние с состоянием других миров, так что сведения наши оказываются тут вполне несостоятельными. Хотя кардинал Куза отличный богослов, но он во всей полноте сохраняет независимость своих мнений и убежден в безконечности пространства. Вселенная не можете иметь окружности, говорит он, потому что за этою окружностью необходимо должно находиться еще что-нибудь; она не имеете и центра, так как центр есть точка, находящаяся в равном разстоянии от всех частей окружности. Вселенная не имеет ни центра, ни окружности. Земля не больше восьмой сферы находится в средоточии вселенной; существует одно только абсолютное понятие, безконечное и абсолютное понятие Бога; Его духом все живет и зиждется, Его сущностью устанавливается безконечность пространства.

Предшественник великих открытий в астрономии новейших времен и в философии астрономии, долженствовавшей утвердиться на основании астрономии физической, ученый кардинал стоит на первом плане в нашем научном пантеоне. Он производил громадное влияние на мнения писателей шестнадцатаго столетия относительно идеи множественности миров и в некоторой мере был непререкаемым авторитетом для всех, склонявшихся в пользу допущения этой идеи. Астрономы и философы, впоследствии писавшие о том же предмете, очень часто, как мы увидим это, прибегали к авторитету кардинала де-Куза.

Зачиналась заря Коперника и скоро сумерки уступят свое место дню. Быть может приличнее всего было-бы непосредственно перейти к году, в котором появилась книга De revolutionibus orbium coelestium, но как нарочно две лукавыя личности приотворят нашу дверь, а спровадить их мы не осмеливаемся. Обе оне, в особенности-же вторая, не принадлежат к нашему обычному обществу, но пользуясь авторитетом в историческом методе, которому мы решились следовать, оне заявляют права свои хоть-бы и на не подобающее им место в пантеоне нашем. Ариост *) и Раблэ ** непосредственно следуют друг за другом в первой половине шестнадцатаго столетия; первый странствовал по Луне в XXXIV песне своего Orlando Furioso; второй совершил другия путешествия в IV и V книгах своего Пантагрюэля, так что отказать им в просьбе — было-бы несправедливо.

*) Родился в 1474, умер в 1533 году.

*) Родился в 1483, умер в 1553 году.

По праву старшинства, первым должен явиться поэт Реджио.

Один из главнейших героев Orlando, Астольф, верхом на гиппогрифе, посетил в Нубии Сенапа (Sénapes), столетняго монарха, известнаго под именем Священника-Иоанна и столь славнаго в числе средневековых мифов. Звуком своего могучаго рога Астольф обратил в бегство Гарпий и остановился близь гигантской горы, у подошвы которой Нил имеет свои истоки. Это крайний предел востока. У подошвы горы этой находится отверстие, которым Гарпии возвратились в преисподнюю и с котораго Ариост начал свое путешествие по областям ада. Над горою находится земной рай. Астольф видел чудеса дивнаго вертограда, плоды котораго так вкусны, что грехопадение прародителей наших нисколько не удивляет Астольфа. Гора так высока, что рай действительно должен находиться в небе и очень недалеко оттуда до Луны, Апостол Иоанн, котораго Астольф встретил в обществе Эноха и Илии предложил нашему герою отправиться на Луну, где можно добыть элексир, при помощи котораго паладину Роланду можно будет возвратить утраченный им разсудок.

„Едва Солнце погрузилось в лоно вод и показался серп Луны, как святой угодник приказал приготовить колесницу, предназначавшуюся для тех, которые должны вознестись на небеса. В ней Илия поднялся над горами Иудеи; четыре светозарные коня везли ее. Святой садится подле Астольфа, берет поводья и устремляется в небо. Вскоре колесница находится уже в области огня, зной котораго умеряется присутствием святаго мужа. Пронесшись этими знойными пространствами, они прибыли в обширный мир Луны, поверхность которой блестела подобно светлой стали. Планета эта, вместе с окружающими ее парами, по величине казалась равною земному шару. Паладин с изумлением узнает, что если смотреть на Луну сблизи, то она кажется небольшою. С трудом различает он Землю, погруженную во мрак и не имеющую блеска; он видит на Луне реки, поля, долины, горы, города и страны, вполне отличныя от наших. Дома кажутся ему непомерной величины; в обширных лесах нимфы безпрестанно преследуют диких животных. Астольф, у котораго имеется в виду совсем иная цель, не занимается созерцанием этих предметов и позволяет провести себя в долину, лежащую между двумя холмами. Там находится все утерянное нами или случайно, или по собственной вине: дело идет не о царствах и не о сокровищах, даруемых прихотливою фортуною, но о том, чего она не может ни дать, ни отнять. Я говорю о доброй славе, которую время, подобно точащему червю, мало по малу подрывает и наконец уничтожает. Здесь собраны все обеты и мольбы, с которыми злосчастные грешники обращаются к Небу. Здесь находятся также слезы и вздохи любовников; время проведенное в игре и в праздности; тщетныя, оставшияся неисполненными намерения и пустыя желания, несметное количество которых почти наполняет одну долину, — одним словом, все утраченное на Земле",

В этом состоят главнейшия богатства этой лунной долины. Имеется там также гора „Здраваго смысла"; в видах воспрепятсвования испарению столь тонкой материи, последняя заключена в различной величины стклянках, обозначенных особыми надписями. Астольф не без удивления узнает, что многие люди, которых он считал чрезвычайно умными, отправили на Луну большую часть своего здраваго смысла... Увидев свою склянку, он взял ее с дозволения творца Апокалипсиса и немедленно стал вдыхать ея содержимое. Затем он взял совсем полную склянку Орланда и доставил ее на Землю. Прежде чем оставить блестящий шар Луны, евангелист показал Астольфу и другия чудеса. На берегу одной реки пряли три Парки. На каждом клубке находилась надпись, означавшая имя смертнаго, жизнь которого связана с прядущеюся нитью. Один старец, очень бодрый для своих лет, берет надписи по мере того, как прядется нить, уносит их и бросает в реку, где оне тотчас-же исчезают в тине; едва-ли одна из ста тысяч поднимается на поверхность воды. Два белые, находящиеся там, лебедя берут в клювы всплывающия надписи. Стаи ворон, сов, ястребов, галок и хищных птиц носятся над рекою и не позволяют всплывать ни одной надписи. Несмотря на это, лебеди подплывают к одному холму; прекрасная нимфа выходить к ним на встречу, берет у них спасенныя от крушения надписи, относит в храм Безсмертия, венчающаго вершину холма и прикрепляет их к священному столбу, где оне вечно остаются на виду.

Таким-то образом непокорный любимец кардинала д'Эсте совершил свое путешествие на Луну. Личность, следующая за ним и о которой мы только-что упоминали, веселый курат Медонский, не заходил так далеко; но, подобно Лукиану, и он отправился однажды на поиски за неизвестными народами. В вымыслах этих кроется ничто, не вполне безплодное. Если сравнительная физиология, составляя главнейшую основу учения о множественности живых существ, обитающих в пространствах небесных, объясняет естествнное многоразличие тварей, созданных согласно с разнообразием сред, в которых они возникли; то можно отвести место (конечно, ниже науки и в отделе фантазии) и мыслям, имеющим чисто-химерический характер, но которыя некоторыми изобретательными умами применялись к идее видоизменяемости и безконечнаго многоразличия в наружной форме животных.

По этой причине, фантазии древних имеют право гражданства в анекдотической части нашего разсказа и, быть может, воображение не без интереса взглянет, как пред идеею неведомых стран небесных миров станет проходить безконечный ряд фантастических существ в роде Ундин, Сирен, Центавров, Ламий и Эльфов... Быть может, небезъинтересно будет, вместе с Алькастом и Танкредом, посетить дивныя существа заколдованнаго леса, вызванный Тассом в XII песне Gerusalema liberata.

Во всяком случае, подробности эти могут быть полезны для колонизаторов планет.

Мы не можем отводить слишком много места для измышлений фантазии, так как нередко они являются только аллегорическими образами, рожденными сатирою, а между тем мы желаем представить только то, что произведено мыслью человеческою сообразно с духом времени, народов и отдельных личностей. Что касается Раблэ, то мы находимся вынужденными стушевывать по возможности, не нарушая однакож местнаго колорита, несколько вольнаго свойства картины, в которых шестнадцатый век так безцеремонно воспроизводил формы во всей их наготе.

Читатель помнит, что во время дивных странствований своих по неведомым морям, доблестный Пантагрюэль, в обществе Панюржа и Иоанна Дезантомера, прибыл на чудные острова, обитаемые существами, которыя по природе своей относятся не к сему, а к совсем иному миру. Выдержав множество страшнейших бурь, описанных неподражаемым разсказчиком в столь наивном и забавном тоне, путники открывают новый остров, остров Рюа (Ruach)*).

*) Pantagruel, liv. IV, Descente en l'ile de Ruach et autres.

Клянусь созвездием Наседки, что образ жизни этого народа я нашел более странным, чем можно выразить это. Ничего они не едят, ничего не пьют, за исключением ветра; в садах разводят они только три сорта ветренницы (anémone), а руту и другия утоляющия ветры растения возделывают с величашим старанием. Простой народ, в видах своего прокормления, употребляет опахала из бумаги, перьев и полотна, смотря по возможности и достаткам. Богатые питаются от ветряных мельниц. Устраивая пиры, они разставляют столы под какою-нибудь мельницею, или под двумя ветряными мельницами и тут объедаются они до отвалу, точно на свадьбах! А во время трапез беседуют они о достоинстве, превосходстве, полезных свойствах и недостатках ветров, точно так как наши питухи на пирах разсуждают о винах. Одни восхваляют сирокко, другие — лебеш (lebesch), третьи — юго-западный, иные — северный ветер, другие — зефир и проч."..! Затем приводятся подробности о естественных отправлениях, несвойственных обитателям этих стран, а также и о тех, которым они в особенности подвержены, о способе, каким они испускают дух....

Путешествие на остров Папефигов и Папиманов есть ничто иное, как остроумная сатира, так-же как и путешествие к Энгастромитам и Гастролатрам, но только в другом роде. Скажем несколько слов об острове „Железных изделий" (Ferrement).

„Хорошенько набив себе желудки и имея ветер в корму, мы поставили бизань-мачту и не больше как через два дня прибыли мы на остров „Железных изделий", остров пустынный и обитаемый только деревьями, производящими кирки, заступы, мотыки, косы, серпы, лопаты, пилы, ножницы, клещи, буравы и проч. На иных деревьях находились ножи, кинжалы, мечи и т. д.".

„Если кто-либо нуждается в них, то стоит только тряхнуть деревом и начинают они валиться, точно сливы. Большая часть предметов этих, упав на Землю, сами собою вдеваются в траву, называемую Ножнами. Кроме того (говорю я это с тем собственно, чтоб не возненавидели вы мнения Анаксагора, Платона и Демокрита — философов не дюжинных), деревья эти казались похожими на земных животных; головы у них заменяются стволами, волосы и ноги — ветвями и похожи они на человека, ставшаго на голову, ногами врозь."

Дальше Пантагрюэль вступает ли остров Од (d'Odes), „где дороги ходят" (Паскаль употребил такое-же выражение для обозначения каналов). Чтобы достичь известнаго места, стоит только стать на дороге, движущейся по желаемому направлению. „Дороги ходят там, подобно животным" говорить Раблэ: „одне из них блуждают, как кометы, а другия двигаются, взаимно перекрещиваются и пересекаются „

В стране Атласа, доблестные бойцы встречают братьев Фредон, составляют знаменитый список обожателей Фредондиллы и во очию видят фантастическия существа, изображаемая рисовальщиками на шалях. В заключение приведем один занимательный отрывок из сатиры этой, направленной против беззастенчивости путешественников.

И видел я там Сфингов (Shinges), Рафов (Raphes), Оинсов (Оinces), у которых передния ноги похожи на руки, а задния, как ноги человека; Крокутов, Эалей, величиною с гиппопотамов: хвосты у них слоновьи, клыки кабаньи, а роги подвижные, как уши у ослов"

У Левкрокутов, (животных чрезвычайно живых, величиною с мирбалейских ослов), шеи, хвосты и грудь львиныя, ноги оленьи, рты по самыя уши, а зубов у них всего два: один вверху, а другой внизу; говорят они человечьим голосом. Я видел там Мантихоров, животных престранных: туловище у них львиное и три ряда зубов, заходящих один за другой, словно переплетенные пальцы рук ваших; на хвостах имеется у них жало, которым они и жалят, как скорпионы; голос у них чрезвычайно мелодический. Видел я там также Катоблепов, животных свирепых, но небольших: головы у них несоразмерно велики, так что с трудом приподнимают они их от земли, а глаза до того ядовиты, что взглянувший на них умирает мгновенно, точно при виде Василиска. Я видел там двух зверей о двух спинах; они казались мне чрезвычайно веселыми; у них очень большие... Проникнув дальше в страну обоев (Tapisserie), мы увидели Тритона, играющаго на большой раковине, Главка, Протея, Нерея и множество других морских чудовищ.»

Это грубая прелюдия к „Торжеству Амфитриты", прославившему впоследствии поэму Фенелона. Оставим автора Гаргантюа на его дивных островах и вместе с Марселем Палингенезием в последний раз взглянем на пройденную нами эпоху, завершив этим автором ряд теоретиков, которые во время странствований своих ничем не руководствовались и имели компасом только указания своего прихотливаго воображения.

Подобно Ариосту, Палингенезий жил при дворе Геркулеса, герцога феррарскаго. До прошедшаго столетия он был известен только под своим псевдонимом, под которым и теперь еще Палингенезия знает большинство ученых, хотя в настоящее время и дознано, что имя его — Манцолли. Как и большая часть наших авторов, он относится к числу писателей, называемых теперь — „романтиками", т. е. к партии свободных мыслителей и людей с независимыми убеждениями. Однакож он не съумел подняться над уровнем астрологических заблуждений своей эпохи и не принадлежал к числу последователей экспериментальнаго метода.

Книга его озаглавлена: Зодиак жизни человеческой *). Палингенезий назвал свою поэму „Зодиак" потому только, что она разделена на двенадцать частей, из которых каждая обозначена названием одного из знаков зодиака, а не вследствие свойств предметов, о которых идет дело в его произведении. Но в одиннадцатой и двенадцатой книгах говорится собственно об астрологической астрономии, согласно с системою Птоломея.

*) Zodiacus vitae hoc est, de hominis vita, ac moribus optime instituendis. Bâle 1573.

Вот несколько характеристических положений феррарскаго геоманта:

„Горний эфир, из котораго состоит Небо, тверже алмаза. Все сферы вращаются вместе с Небом, Первым Двигателем. Все сущее воспринимает бытие от форм. Эфир обитаем существами, не нуждающимися в пище". — Достойно замечания: как физик, Палингенезий утверждает, что материя вечна, но как богослов, он отрицает возможность этого.

Из XII книги следует, что эфиром не завершается вселенная: за пределами Неба простирается область безконечнаго невещественнаго света. Это мечта древних философов о существовании трех небес, которыя считались обитаемыми. Существует свет невещественный — форма, дающая бытие всему, но невидимая для телеснаго ока. Эфир и невещественный свет населены безчисленным множеством существ, которых совершенство и жизнь описывает Палингенезий...

„Моя Муза, говорит он в начале XI песни, — моя Муза воспоет горния области вселенной и ея недоступнейшие пределы; их окружает Небо в своих неизмеримых пространствах, увлекает их за собою вечным и вращательным движением, посредством котораго и замыкает всю тварь в самом себе. Оно разделено на пять поясов, обитаемых существами, находящимися в соотношении с температурою этих поясов; по крайней мере, нет поводов отвергать это." -«Quinque secant ipsum zonae, sed quaelibet harum est habitata suis, nihilo prohibente, colonis». — Боги не чувствуют ни жестокой стужи, ни самаго знойнаго жара; подобныя невзгоды созданы только для Земли. Этот достопочтенный эфир никогда не замерзает и не страшится он огня. Он вечно движется, но всегда подобен самому себе и не покидает занимаемаго им места, так как, в силу божественной причины, он помещен между двумя постоянными и неподвижными полюсами, из которых один, всегда для нас видимый, увлекает за собою обеих Медведиц далеко от пределов Океана. Другой полюс, составляющей противоположную точку земнаго шара, представляется взорам антиподов в виде слабаго, неяснаго мерцания.

Тут конец сумеркам.