Теория вращательнаго движения Земли вокруг своей оси и поступательнаго вокруг Солнца — истина древняя, эпоху возникновения которой определить нельзя. Она занимала уже Архимеда, Аристотеля и Платона. Сенека, Цицерон и в особенности Плутарх говорят о ней, как мы видели это, в очень определенных выражениях. Но противореча, повидимому, свидетельству чувств — что-бы ни говорил Вольтер — она допускалась с трудом и честь утверждения ея в новейших временах всецело принадлежит Копернику *).

Но истина эта представлялась Копернику истиною чисто-физическою. Он не только не старался изследовать кругозоры, открываемые ею для философии, но даже не внес ее в область механики и не устранил те из затруднений, которыя препятствовали ея допущению. К числу таких препятствий относятся понятия о центробежной силе под экватором **), понятия, остановившия Птолемея в его изысканиях и на которыя ссылались все богословы до рождения науки о небесной механике.

*) Родился в 1473, умер в 1543.

**) Действию центробежной силы приписывали гораздо больше значения, чем оно имеет его действительно, чтó охлаждало самых ревностных защитников новой системы. Мы знаем (первая часть, глава XIII), что вследствие центробежной силы, все тела утрачивают под экватором только 289-ю часть своего веса; но в то время полагали, что никакое тело не могло-бы оставаться на поверхности Земли, точно так, как муха не продержалась-бы на поверхности вертящагося волчка.“ Очень может быть, что вследствие замечания этого сам Птолемей предпочел движению Земли ея неподвижность. „Если-бы, говорил он. — Земля в двадцать четыре часа обращалась вокруг своей оси, то каждая точка ея поверхности обладала-бы страшною скоростью, а возникающая при этом сила вержения поколебала-бы в основаниях прочнейшия здания наши и разметала в воздухе их обломки.“ От подобнаго рода заблуждений стали освобождаться только в эпоху изобретения первых зрительных труб, при помощи которых были открыты планеты, бóльшия, чем Земля и вращавшияся еще с бóльшею скоростью.

Не обращая внимания на противоречия, могущия возникнуть между его мыслями и определениями Церкви, Коперник предугадывал однакож кое-какия затруднения и, быть может, этому обстоятельству следует приписать двадцатисемилетнее молчание, которое он хранил до появления в свет его книги. Впрочем, Коперник не был честолюбив: покой и неизвестность уединения больше почестей приходились ему по сердцу. Его каноникат был скорее синекурою, чем должностию, требовавшею больших занятий и Коперник проводил жизнь между уединенным изучением астрономии и безвозмездною медицинскою практикою. Он открыл свою теорию только небольшому кружку избранных учеников, к числу которых принадлежали Кеплер и его учитель, Местлин. Опасаясь последствий слишком смелаго и внезапнаго посвящения в таинства науки, он распространял свои идеи с бóльшею осторожностью, чем энтузиазмом, с бóльшим постоянством, чем рвением, не думая, чтобы научныя убеждения требовали от нас подвигов мученичества и предпочитая молчание возможности подвергнуться порицанию и обвинению в реформаторских поползновениях. В астрономии он поступал точно так, как и в медицине и не отказывал ни в обществе своем, ни в беседах своих немногим ученикам, являвшимся к нему за советами. Но в отношении людей, довольствовавшихся авторитетом одного лица, полагавших, что природа известна им и, из опасения сделаться более учеными, „чем следовало-бы,“ не осмеливавшихся приподнять завесу, скрывающую природу от взоров наших, — Коперник, по словам Бертрана, никогда не выказывал особого желания возвысить их помыслы и просветить их добровольно закрытые глаза. Не следует забывать, что в качестве каноника он был обязан повиноваться старшим, а это всегда стесняет несколько свободу мысли *).

*) См. Journal des Savants. fevr.1864

Однакож Коперник не скрывал от себя богословское значение идеи, которой новешим представителем он являлся и наперекор тому, чтó предисловие к его книге, написанное не им, а Оссиандером, могло внушить некоторым комментаторам, он старался представить свою теорию с чисто-математической точки зрения. „Я посвящая книгу мою вашему Святейшеству“, говорит он в предисловии, обращаясь к папе Павлу III, — „чтобы люди ученые, равно как и несведущие видели, что я не уклоняюсь от суда и критики. Если-бы кто-либо из людей легкомысленных и невежественных захотел выставит против меня некоторыя места св.Писания, превратно истолкованные, то я с презрением отнесусь к их дерзким нападкам:

истины математическия должны быть обсуждаемы только математиками“. Слова эти не помешали однакож Копернику лишить Землю той исключительной роли, которую она играла во вселенной и низвести ее на степень обыкновенных, вращающихся вокруг Солнца планет, причем он доказывал, что все планеты сходны между собою в отношении их формы, законов, которым оне подчинены и общаго их предназначения в области Солнца. С этого времени, вид вселенной вполне изменился. „Итак, говорит вышеприведенный математик, — тайны предвечной Мудрости следует искать или выше, за пределами нашей Земли, или смиренно отказаться от их познания. Но на счет столь щекотливых вопросов фрауэнбургский каноник высказываться не мог“.

Страшась последствий подобнаго переворота, богословы проповедывали древнюю систему мира и папская цензура не замедлила осудить „все книги, утверждающие движение Земли“. Ученые иезуиты порою находились в очень затруднительном положении; но известно, что в силу своих Monita secreta им не трудно ладить с совестью. Так, два столетия по смерти Коперника, о. Боскович, определив орбиту одной кометы по законам истинной системы мира, в извинение своего проступка приводить следующее странное оправдание: „Исполненный уважения в св. Писанию и к постановлениям святой Инквизиции, я считаю Землю неподвижною... Во всяком случае, я действовал так, как будто она движется“. Паскаль был откровеннее, сказав: „Никакие декреты Рима не докажут, что Земля неподвижна и все люди, сколько ни есть их на свете, не воспрепятствуют ни движению Земли, ни их собственному с нею движению“.

Книга De revolutionibus orbium coelestium. была напечатана только вследствие настоятельных требований друзей астронома, в особенности-же по просьбам Гизиуса, епископа Кульмскаго и кардинала Шомберга. Втечении тридцати лет она лежала в портфеле Коперника, которому не было суждено ни насладиться своею славою, ни страдать от преследований, неминуемо постигших бы автора столь замечательного произведения. В 1543 роду книга была отпечатана и первый экземпляр ея поднесен Копернику, в то время, когда великий мыслитель находился уже вне области человеческих дрязгов: разбитый параличем, он с трудом прикоснулся немощною рукою к произведению своему, увидев его только сквозь мрачные покровы смерти.

Если мы ставим статую Копернику в пантеоне нашем, то в свидетельство его славы и как человеку, положившему основы истинной системы мира, а не как последователю нашего учения.

В то время, как избранные умы старались изследовать законы природы, толпа писателей-астрологов и романистов продолжала издавать свои чисто-фантастическия произведения. Прежде чем отправимся дальше, упомянем о произведении, в своем роде типическом, именно о книге Дони: I mondi celesti, terrestri e inferni, в которой самыя широкия воззрения перемешаны с вздорными или ничего незначущими мыслями, Les Mondes célestes, terrestres et infernaux, le Monde petit, grand, imaginé meslé,risible, des sages et fous et le très-grand; l'enfer des piètres docteurs, des poёtes, des malmariez etc. на несколько мгновений должна явиться здесь в качестве представительницы своего литературнаго семейства. Мы ограничимся теориею микрокосма, Μιχσοχσμος.

„Знайте, что части человеческаго тела созданы и устроены согласно с устройством и расположением мира. Представьте себе человека какой угодно величины: подобно сферам, его голова кругла и вознесена над телом, как небеса вознесены в горние пределы, одни из которых видимы, а другия нет. Луну и Солнце можно уподобить двум глазам; Сатурна и Юпитера — двум ноздрям, Меркурия и Марса — ушам, Венеру — рту. Планеты эти освещают мир и управляют им, подобно тому, как семь членов украшают тело человеческое и сообщают ему полнейшее совершенство. Небо, усеянное бесчисленным множеством звезд, может быть сравнено с волосами, которым нет числа. Хрустальное, невидимое для нас небо можно сравнить с здравым разсудком, заключающимся в лобной части головы; Эмпирей, котораго мы не видим, уподобим воображению, создающему дивные образы. Спустившись ниже, мы увидим огненную сферу, т. е. желудок, где действует теплота и совершается процесс пищеварения. За областью огня вы увидите сферу воздуха, в которой зараждаются дожди, снег и град. Взгляните на сердце человека; но ничего не найдете вы в нем, кроме гнусной скупости, человекоубийственных помыслов, кощунства и проч. (По-видимому, автор не из числа оптимистов). Наконец Земля и Вода, где происходят зарождение и смерть, подобны нашему телу, в котором совершаются такия-же действия. Тело наше поддерживается и движется при помощи двух опор: дело поистине удивительное, так как животныя с трудом могут стоять на четырех ногах. Итак, Земля чудесным образом поддерживается волею Господа“.

Втечение долгаго еще времени большая часть ученых довольствовались такого рода соображениями, нисколько не заботясь о несостоятельности и ничтожности своих умозаключений. Научный и философский переворот, произведенный творцем истинной системы мира, не мог совершиться с быстротою и блеском переворотов чисто-внешних; долго еще теорию Коперника считали гипотезою и Птолемей царил в школах и в среде перипатетиков новейших времен. Семнадцать лет после появления книги Derevolutionibus, человек, прозванный португальским Гомером, слогом Данте воспевал движение миров вокруг Земли, как центра.

Красноречиво описывая в „Луизиаде“ древнюю систему вселенной, Камоэнс не делает однакож ни малейшаго намека на жизнь миров и придерживается теории Птоломея. Эмпирей есть обитель святых угодников. Первый Двигатель вращением своим приводит в движение все сферы небесныя, которыя лишены однакож обитателей. В X песне поэт ясно говорит: „Среди этих сфер Бог поместил обитель людей, Землю, окруженную огнем, воздухом, ветрами и стужею.“

Десять лет спустя, в 1580 году, человек, девизом котораго были весы, с надписью „Que sais je?,“ скептически отнесся к системе Коперника, как вообще ко всякой философской системе. „Небо и звезды двигались в течении трех тысяч лет,“ говорит Монтень; — покрайней мере все так полагали, пока Клеант Самиенский или, по Феофрасту,Никита Сиракузский не вздумали утверждать, будто Земля вращается вокруг своей оси по наклонному поясу зодиака. Коперник, в наше время установивший эту систему, с величайшей точностию применяет ее ко всем астрономическим соображениям. Что можно вывести из этого, кроме сомнения в истинности как первой, так и второй систем? И кто может поручиться, что через тысячу лет обе эти гипотезы не будут опровергнуты третью?“ (в том же году Тихо Браге, не выждав тысячу лет оправдал предположения Монтеня).

Хотя автор „Опытов“ во многом сомневается, однакож он допускает идею множественности миров, сперва самым положительным образом утверждает ее и затем приступает к разсмотрению условий обитаемости миров и безконечнаго разнообразия живых тварей. „Нигде, говорит он, — разсудок не находит для себя столько прочных основ, как в идее существования многих миров. Но если — как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы — существуют многие миры, то можем-ли мы определить, насколько начала и строение нашего мира свойственны другим мирам? Быть может, у их обитателей совсем другия лица и другое развитие. Эпикур считает их или подобными, или неподобными нам. На пространстве десяти лье мы замечаем на нашей Земле безконечное разнообразие и различия; в новой части открытаго нашими предками света нет ни хлебных злаков, ни виноградных лоз, ни животных: все там другое...“ Затем Монтень переходит к басням Геродота и Плиния относительно различных пород людей: „Существуют помесныя, сомнительныя формы, занимающия середину между породами человеческою и звериною; есть страны, где родятся безголовые люди, с глазами и ртом на груди. Обитатели некоторых стран все без исключения гермафродиты; иные ходят на четырех ногах, иные имеют только по одному глазу и головы их скорее похожи на собачьи, чем на человечьи; у иных нижняя часть тела рыбья и живут они в воде; женщины родят пяти лет и умирают восьми; у иных голова и кожа на голове так тверды, что железо отскакивает от них; в некоторых странах у мужчин не ростет борода и проч.“ И все это приводится с подробностями, напоминающими век Раблэ. Мы уже воздали должное подобным басням.

Родился в 1533, умерь в 1592 году.????

„Но сколько есть известных нам предметов, подрывающих значение прекрасных правил, которыя мы установили и предписали природе! Мы даже самого Бога хотим подчинить им! Сколько есть таких вещей, которыя мы считаем нелепыми и противными природе! И каждый народ, каждый человек поступает в этом отношении согласно со своим невежеством. Сколько насчитывается у нас таинственных свойств и сущностей: Действовать сообразно с природою, по нашим понятиям, значит: действовать сообразно с нашим разумением насколько хватает последняго и насколько позволяет наше зрение. Все выходящее из круга наших понятий — чудовищно и нелепо.

Никогда Монтень не высказывал мыслей более правильных, чем вышеприведенныя, особенно по применению их к столь существенно разнообразной природе миров, чуждых нашему миру. Не менее удачно Монтень говорит дальше: „Я не нахожу хорошим ограничивать всемогущество Бога законами нашего слова; следовало-бы с большим уважением и благоговением выражать суждения подобнаго рода. Наш язык, как и все, имеет свои недостатки и слабыя стороны и грамматики всегда были причиною бóльшей части мирских смут. Возьмем, например, фразу, которая логически представляется чрезвычайно ясною. Если вы скажете: „хорошая погода“ и если это правда, то вот самая точная форма выражения. Однакож, она обманет вас в следующем примере: если вы скажете: „я лгу,“ говоря однакож истинную правду, то вот вы и солгали. Последнее предложение столь-же убедительно, как и предыдущее, однакож вы попали в просак.“

Остроумно доказав, что язык наш недостаточен для выражения всего возможнаго, наш скептик презабавно подшучивает над людьми, допускающими существование одного только мира и применяет к ним монолог цыпленка. Этим мы закончим беседу нашу с благодушным стариком-разсказчиком. „И почему, говорит он, — цыпленок не мог-бы сказать: „Все части природы сводятся ко мне: Земля служит мне для того, чтобы я ходил по ней; Солнце освещает меня; звезды производят на меня свои дествия; ветры полезны мне для такой-то цели, воды — для другой; свод неба ни на что не взирает с таким удовольствием, как на меня; я любимец природы! Разве человек не кормит меня, не заботится о моем помещении, не служит мне? Для меня он сеет, для меня мелет он зерно, если-же порою он съедает меня, то таким-же точно образом поступает он и в отношении своих ближних; с своей стороны я произвожу червей, которые будут причиною его смерти и съедят его.“ Таким-же, если не большим еще правом пользуется и журавль, носящийся свободным полетом и обладающий высокою и прекрасною областью воздуха. Итак, все создано для нас, весь мир — наш; свет Солнца и грохот грома, Творец и творение — все наше: это точка и цель, к которым стремится все сущее. Загляните в летописи, веденныя философиею втечении двух тысяч лет: боги действовали и говорили только для человека и философия не определяла им ни другаго дела, ни другаго назначения“ *).

*)Essais, liv. II. chap. XII.

В то время, как Монтень занимался изследованием области философии, другой философ возводил природе здание, увенчанное и освященное впоследствии веками.

В числе замечательных произведений, трактующих о множественности миров, сочинения Бруно *) должны занять первое место не только вследствие сочувствия, возбуждаемаго ими к этому великому мученику-философу, но и вследствие действительнаго и несомненнаго достоинства проповедуемых ими теорий. Знаменитый уроженец Нолы принадлежит к числу величайших и, вместе с тем, незабвеннейших личностей эпохи возрождения и за произведениями его на веки останется слава провозглашения свободы мысли.

Не разделяя во всем его пантеистических воззрений и не соглашаясь с его системою одухотворенной природы, мы видим в произведениях Джордано основныя положения опытной философии, которой следовал Галилей и которой впоследствии он явился столь знаменитым представителем. Бруно, как и каждый из нас, не свободен от заблуждений, неразлучных с темною эпохою наук. Постараемся однакож разсеять мрак этот с тем, чтобы герой наш явился во всем блеске своем.

Джордано Бруно проповедует безконечность пространства и миров. На две книги: Dell' Infinito, Universo e Mondi и Della Causa, Principio et Uno, он смотрит, как на основы своей системы (i fondamenti de l'intiero edifizio de la nostra filozofia). Последнее произведение несколькими годами предшествовало первому; первое из них имело предметом идею единства в безконечном, а второе — многоразличия.

В первой-же беседе мы замечаем, что Бруно желает согласить ноланскую доктрину с новою системою мира. „Если Земля не неподвижна в средоточии мира, говорит Бруно, — то вселенная не имеет ни центра, ни пределов; следовательно, безконечность является уже осуществившеюся как в видимой природе, так и в беспредельности небесных пространств, причем неопределенная совокупность тварей образует собою безконечное единство, поддерживаемое и образуемое первичным единством, причиною причин.“

Первичное единство — это аттрибут Всемирнаго Духа, который не есть бытие определенное, но может быть уподоблен голосу, наполняющему собою, не умаляясь от этого, пространство, в котором он раздается. Дух этот есть источник жизни миров. Религия ставит Бога вне мира, но философия усматривает Его в формах и в бытии вселенной. Бытие первичной Сущности не может быть познано чувствами и только духовное око усматривает необходимость и, вместе с тем, проявление первичной причины.

Из этих строк достаточно выясняется, что Бруно такой-же пантеист, как и Спиноза.

Вселенная едина, безконечна и недеятельна. Существует одно только абсолютное бытие, одна только реальность, одна деятельность. Форма или дух — это одно и тоже. Одно бытие, одна жизнь. Гармония вселенной — гармония вечная, потому что она едина. Бог един во всем; чрез Него все едино. Безпрестанно видоизменяясь, особо воспринимают не другое бытие, а только другую форму существования. Безконечное множество существ содержится во вселенной, не как в вместилище; оно подобно жилам, разносящим жизнь по организму. Все проникнуто духом.

Главный предмет „Размышлений“ (Contemplalions) Бруно, во втором трактате его о „Безконечности вселенной,“ есть излюбленная гипотеза о безконечном множестве миров, в доказательство чего главнейшим образом он приводит несовершенство наших чувств и силу разсудка.

Бытие и сущность не могут быть познаны нашими чувствами, так как чувствам доступны только видимыя явления и отношения. Разум возвышается до понятия безконечнаго и убеждает нас, что мир ничем не определяется и не ограничивается, ни даже самым воображением, которое стремится положить ему пределы и завершить его. Ограничивать вселенную — это значило-бы ограничивать Творца; Бог необходимо безконечен во всех действиях своих.

Только на словах можно отрицать безконечность пространства, только на словах и отрицают ее люди упрямые, утверждающее, что пустота немыслима... Если существование обитаемаго нами мира является необходимым, то не менее необходимо существование других миров. бесконечнаго множества миров. Мир наш, который кажется нам огромным, не составляет ни известной части, ни целаго по отношению к безконечному и не может быть объектом безконечной деятельности. Безконечный деятель являлся-бы несовершенным, если-бы деятельность его не соразмерялась с его могуществом. Разум и деятельность Бога необходимо требуют верования в безконечность вселенной.

Ничто не может быть недостойнее философа, как наделять небесныя сферы особыми формами и допускать существование различных небес. Существует одно только небо, т. е. мировое пространство, в котором носится безконечное число миров. Если хотите, наша Земля имеет свое собственное небо, т. е. небесный свод, атмосферу, среди которых она движется; другие безчисленные миры также имеют свои небеса, но эти отдельныя небеса составляют одно небо, звездный океан. Небесныя тела безконечно следуют одно за другим в громадных пространствах и замыкают всю совокупность миров, все многоразличие их обитателей.

Какого рода различие с таким упорством стараются проводить между Землею и Венерою, между Землею и Сатурном, между Землею и Луною? Разве все планеты не стоят на одной и той-же ступени под могучею властью солнца? Разве миры, имеющие одинаковое предназначение, не сходны между собою? И какое различие может существовать в безконечном пространстве между Солнцем и светилами? Разве сама природа не открывает нам множество Солнц и миров в безпредельных областях пространства? Вселенная — это огромное органическое тело; миры — это его составныя части, Бог — его жизнь. Безконечная вселенная — это безконечная форма, если можно так выразиться, безконечной мысли. Истина эта представляется уму нашему в неотъемлемом от нея свете.

Люди, таким образом взирающие на мироздание, не должны опасаться никаких треволнений. Для них ясна история самой природы, история, начертанная в нас для того, чтобы мы следовали божественным законам, отпечатленным в сердцах наших. Столь возвышенныя воззрения заставят нас с презрением отнестись к недостойным помыслам.

Небо повсюду: в нас самих и вокруг нас; мы не восходим и не нисходим в небеса и, подобно другим светилам, неуклонно и свободно носимся среди принадлежащаго нам пространства и в областях, в состав которых мы входим, как часть. Смерть не открывает пред нами мрачных горизонтов; страшное слово это не существует. По сущности своей ничто не погибает, но все видоизменяется и протекает безконечныя пространства.

Итак, идея множественности миров, казавшаяся перипатетикам неясною, не только возможна, но и необходима; она является непреоборимым действием безконечной причины. В дивной и изумительной картине мироздания она представляет нам совершенство и образ Того, который не может быть ни понят, ни сознан; выясняет нам величие Бога и господство Его над миром; укрепляет и утешает душу человека.

В своей латинской поэме: De Immenso et Innumerabilibus, seu de Universo et Mundis, , Бруно, быть может, еще с большим красноречием высказывает убеждения свои относительно существования многих миров. Вот вкратце его мысли: Земной, обитаемый нами шар, есть планета, следовательно сам по себе он не составляет вселенной. На всех планетах, как и на нашей Земле, существуют растения, различныя животныя и существа, которыя, подобно нам, одарены разсудком и волею. Солнце, вокруг котораго вращается Земля, не есть единственное Солнце: существует множество других Солнц. Безконечное множество звезд и небесных тел составляет безконечную вселенную. Безконечность повсюду: вне ея не существует ничего. Бог есть животворящая мысль этой безконечности.

В числе прекрасных страниц этой поэмы, следующая страница достойна нашего глубочайшаго уважения:

„Всякая тварь, вследствие природы своей, стремится к источнику своего бытия. Человек стремится к совершенству умственному и нравственному.....Если человеку суждено познать вселенную, то пусть устремит он взоры свои и помыслы к окружающему его небу и к носящимся над ним мирам. Это картина, это зеркало, в котором он может созерцать и читать формы и законы верховнаго Блага, план и устройство совершеннейшей системы. Там услышит он невыразимую гармонию, оттуда он вознесется на вершины, с которых открываются все роды человеческие, все века мира... Не следует опасаться, что вследствие таких стремлений и такой жажды безконечнаго мы сделаемся равнодушны к настоящей жизни и к делам мирским. Как-бы высоко ни возносился дух наш, но доколе связан он с телом, до тех пор материя содержит его в его настоящем положении. Нет! Это пустое сомнение не должно препятствовать нам благоговеть пред величием Бога, пред великолепною обителью Всемогущаго. Изучать возвышенный строй миров и существ, одним хором прославляющих величие Господа — это достойнейшее из действий нашего ума. Убеждение в существовании Господа, содержащаго все в таком порядке, наполняет радостью душу мудраго и позволяет ему с презрением смотреть на смерть, пугало людей обыденных“.

Мы хотели-бы побольше поговорить об этом знаменитом человеке, но в галлерее нашей такое множество статуй, что не можем мы подле каждой из них останавливаться настолько, насколько мы желали-бы этого. Из предъидущаго видно, что Бруно питомец итальянской школы: он разделяет пифагорейский догмат о видоизменении всего существующего, о переселении душ из одного тела в другое и является предтечею Лейбница в том смысле, что считает началом и основою всего монаду — бытие духовное, составляющее сущность каждой твари и непрестанно восходящее по ряду тел до вершины предназначения живых существ.

Интерес, возбуждаемый именем Бруно еще усилится, когда взглянем на него не только как на последняго и знаменитейшаго питомца Флорентийской Академии, учрежденной Медичисами в честь Платона, но и как на доблестнешаго и своеобразнейшаго представителя многочисленной группы мыслителей и писателей с независимыми убеждениями. „Кажется, говорить Бартольмес, — что летописи новейших времен не представляют ни страны, ни эпохи более обильных великими людьми и учеными обществами, как Италия шестнадцатаго столетия. Гордый изгнанник ноланский стоит во главе этих благородных людей. Ученик Пифагора и Парменида, последователь Платона и неоплатоников, апологист Коперника, Бруно был предтечею людей, которые в новейшее время боролись и страдали во имя свободы мысли и просвещения. Симпатия, возбуждаемая его личностью, кроткою и проницательною, смиренною и глубокомысленною, еще усиливается при мысли о постигшей его участи“.

Действительно, тяжко становится на душе, когда видишь, что из-за убеждений, стоящих вне всяких мирских дрязгов, вне политических вопросов, вне материальнаго и нравственнаго благостояния людей, что из-за мнений чисто-метафизических и, во всяком случае, глубоко-религиозных, этому мужественному и правдивому человеку пришлось сделать выбор между костром и отречением от своих идей! И он предпочел смерть притворству! Как прискорбно это и как достойно удивления мужество такого мученика! В план настоящих изследований не может входить описание недостойнаго суда над Бруно, но не можем воздержаться, чтоб не привести здесь одно место из письма очевидца (Каспара Шоппе) о смерти нашего высокаго мыслителя.

„9-го Февраля, в дворце великаго инквизитора, в присутствии высокоименитых кардиналов священной курии, богословов-советников и мирских властей, Бруно был введен в залу Инквизации, где и выслушал на коленях приговор суда. В приговоре упоминалось о жизни Бруно, о его занятиях и мнениях, о рвении, выказанном инквизиторами для его обращения, об их братских увещаниях и о закоснелом нечестии Бруно. Затем он был лишен сана своего, отлучен от Церкви и передан мирским властям с просьбою, чтобы его подвергли милосердному наказанию, не сопряженному с пролитием крови. На все это Бруно ответил угрозою: „Очень может быть, что в настоящую минуту приговор ваш смущает вас больше, чем меня! Тогда стража губернаторская увела его в тюрьму, где еще раз попытались — тщетно, впрочем — чтобы он отрекся от своих заблуждений. Сегодня (17 февраля 1600 г.) его взвели на костер... Несчастный умер среди пламени; полагаю, что он разскажешь в других, вымышленных им, мирах, как Римляне вознаграждают нечестивцев и хулителей. Таким-то образом, друг мой, поступают у нас в отношении подобнаго рода людей или, скорее, извергов рода человеческаго.“

Так кончил жизнь автор книги О безконечности миров!

Если этот пример показывает, что тогда уже существовали знаменитые защитники истины, то следующим примером доказывается существование во всех слоях современнаго общества упорных и ослепленных поборников древней системы.

Такова уж судьба всех истин: при появлении своем в истории человеческой мысли, оне наталкиваются на противоречия и против них вооружаются, прежде чем оне настолько окрепнут, чтобы выдерживать борьбу и выходить из нея победительницами. На заре нашего учения, с первых-же дней существования опытной философии, редкие и благородные умы, при помощи первых оптических инструментов старались утвердить наше учение; но в то-же время были уже люди, оспаривавшие самыя законныя приобретения науки в области познаний.

В таком, очень незавидном свете представляется нам заносчивый Юлий Цезарь Ла-Галла в произведении своем *), посвященном пресветлейшему и достопочтеннейшему кардиналу Алоизию Капонио, недавно возведенному папою Павлом V в сан сенатора. Автор — непоколебимый перипатетик, наперекор всем и каждому отстаивающий вековечную философию Аристотеля. Некоторые из знаменитых людей, говорит он, допускали существование многих миров: Орфей, Фалес, Филолай, Демокрит, Гераклит, Анаксагор и Плутарх. Галилей доказал нам, что Луна подобна обитаемой нами Земле, чтó воспето уже древним Орфеем в следующих стихах:

*) De Phaenomenis in orbe Luni, novi telescopii usu a Galileo phisica disputatio.

Многие из древних писателей придерживались такого-же мнения и в числе наших современников — кардинал де-Куза, Николай Коперник и другие. Но если столь явное заблуждение было разделяемо (притворно, быть может) людьми известными, то это не составляет еще достаточной причины, чтобы в наш просвещенный век мы отвергали свидетельство чувств и предавались нелепым мечтам.

Демокрит утверждает существование многих миров, подобных нашему и тоже обитаемых. Его школа и другия, возникшия позже, учили, что вследствие безчисленнаго множества атомов и сил природы, за пределами нашего земнаго шара существуют другие, подобныя же ему миры; что в безпредельном пространстве достаточно места для миров этих, что пространство пусто и предназначено для последней цели, что ничто не препятствует допущению идеи многих миров; что Луна, наконец, есть один из таких миров — так как телескопом обнаружено на ней присутствие полей. Подобнаго рода безсмысленныя положения я опровергну при помощи несомненных доводов. (Посмотрим!) Если вы скажете, что пространство ничем не наполнено, то я отвечу, что решительно я не понимаю вас, так как пустота не есть пространство. Если вы говорите, что пространство безконечно, значит вы не понимаете значения ваших слов, ибо прилагательным качественным нельзя определить нечто несуществующее. Напрасно стали-бы вы доказывать, что пространство имеет три протяжения и что три линии, пересекающияся в одной точке, могут быть мысленно продолжены до безконечности. Если пространство имеет три протяжения: высоту, ширину и длину — значит, оно есть тело, но в таком случае, пространство не пусто; если вы станете утверждать, что оно не есть тело, то, по моему мнению, оно не может иметь и трех протяжений; если вы допускаете, что пространство есть тело, то я неопровержимо докажу, что Земля, будучи тяжелейшим из тел, необходимо должна находиться в средоточии пространства, средоточии, к которому тяготеют все тяжелыя тела и что в пространстве нигде не могут существовать другия Земли. Не вздумаете-ли вы выпутаться из затруднительнаго положения сказав, что пространство не есть ни материя, ни пустота? Признаюсь, не понимаю я такого рода нейтральность. С другой стороны, если вы допускаете безконечность вещества, то я скажу, что это положительно невозможно; если вещество безконечно, то не существует ни пустоты, ни конечнаго, ни безконечнаго, ибо в таком случае вещество вполне наполняло-бы собою пространство“. Чрезвычайно остроумное доказательство, после котораго и желать ничего не остается.

Наш автор чрезвычайно привержен к силлогизму. „Или пустота объемлет материю, говорить он, — в таком случае материя не безконечна; или материя наполняет пустоту, следовательно пустота тоже не безконечна. Выпутайтесь из этого: как то, так и другое невозможно. Можно сказать, что материя делима, следовательно она не безконечна. Впрочем, все эти пререкания вполне безполезны, да и лучше не возбуждать их. Измышляя другие миры, вы, повидимому, сомневаетесь в совершенстве нашего мира, деле рук Божиих и становитесь дерзновенным, чтоб не сказать нечестивым, так как выходите вы из пределов, в которые Бог заключил нас. Поэтому недавно Елизавета, королева английская, назвала Джордано Бруно . Нетрудно также доказать, что подобно тому, как нет другаго Бога, другой первичной причины, так точно нет и другаго мира.“

Вот еще и другие, не менее неопровержимые аргументы: ,,Вcе тела стремятся к центру мира, т. е. к центру Земли. Но допуская сущеcтвование другаго мира, вы тем самим чрезвычайно затрудняете естественное движение тел. Где находится этот новый мир? К какой точке он тяготеет? Если он находится в центре, значит Земля — вне центра; но ведь это нелепо! Не оставить-ли Землю в центре? В таком случае мир не будет в средоточии вселенной. Вот в какое затруднительное положение ставите вы природу! А то-ли будет еще, если вместо двух миров, вы измыслите множество, бесконечное множество миров! Впрочем, вот превосходный аргумент, который тотчас-же поставить вас втупик и который принадлежит перу самого св. Фомы. Воображаемые миры ваши или равны, или неравны нашему по совершенству. Если они равны ему, то они излишни; если они стоят ниже его — значит, они несовершенны; если они совершеннее его, то наш мир является несовершенным. Но как Бог не создал ничего без причины, ничего несовершеннаго, следовательно и проч.“

Действительно, многие богословы полагают, что Бог мог-бы создать множество миров, если-бы на то была его воля, так как в его власти сотворить новую материю. Но Он не сделал этого и никогда не сделает. Существование одного только мира доказывается св. Писанием; в первой главе евангелиста Иоанна сказано: Et Mundus per ipsum factus est: Mundus, а не Mundi. (Один только Творец, одно Провидение). Но как единый мир в такой-же мере может заключать в себе все совершенство божественнаго действия, как и многие миры, то многие миры были-бы после этого вполне безполезны.

Ла-Галла утверждает, с другой стороны, что не существует другаго мира, на столько подобнаго нашему миру, чтобы подкрепить учение наше; даже свет Луны принадлежит собственно ей, а не Солнцу, как вообще думают.

Софиста этого не щадили, впрочем, те из современников, которые защищали новое учение. Цезарь Ла-Галла, говорит автор „Луннаго Мира“, опровергает все наши доводы и доходит даже до утверждения, будто Галилей и Кеплер насмехались над нами в сочинениях своих и ручается, что они даже не думали о других мирах. Но прочтите сказанное Кеплером в предисловии к пятой книге его „Epitоmе“, посмотрите, чтó говорит Кампанелла о Галилее и его страданиях и скажите, понимает-ли Ла-Галла, что он говорит? Разве не утверждал он, будто гипотеза об эксцентриках и эпициклах была отвергнута потому только, что не нашлось достаточно глупаго математика, чтобы защищать ее? Однакож история говорит противное. Поэтому я полагаю, что положения его не столько-же основательны в первом случае, как и во втором и что на столько-же он прав, утверждая, будто Луна блестит не отраженным светом.

Кто хотел-бы напрасно потратить время, добавляет наш критик, читая книгу De Phaenomenis , тот нашел-бы в ней столько-же ошибок и лжи, как и опечаток. Можно-ли таким образом написать дельную книгу?

Однакож Юлий-Цезарь Ла-Галла позаботился припечатать в начале своей книги: „Если в этой драгоценной книге, друг читатель, найдешь ты незначительныя опечатки, в роде пропущенных запятых и другие, столь-же незначительные промахи, то подумай, что, несмотря на все старание, избежать их невозможно в столь большом количестве букв и затем ты легко уже пополнишь недостающее“.

Из вышеприведенных выписок видно, что в ту эпоху люди с неменьшим задором и упорством защищали идеи свои, чем и в наше время. В начале семнадцатаго столетия мы познакомились не с одним подобнаго разбора ретроградом, но мы не сделаем этим слепцам чести упоминать о них в 1870 году и охотно возвратимся к славным предкам нашим.

Господствовавшая партия была вдвойне сильна: с одной стороны она опиралась на Аристотеля, а с другой — на богословов. Св. Фома, как мы уже видели, основывал свои доводы на началах стагирскаго философа. С тринадцатаго века перипатетики неограниченно властвовали над миром при содействии основательнейшей философской системы, какая только существовала когда-либо. Какая сила осмелилась-бы соперничать с нею? Чей авторитет, в виду вековаго, освященнаго великими гениями права, мог-бы возвысить свой голос и ниспровергнуть здание, на сооружение котораго каждый век принес свою долю материала?

*) Родился в 1564 году, в день смерти Микель-Анджело, умер в 1642 году, в том в месяце, когда родился Ньютон.

Взглянем теперь на вопрос с важнейшей его стороны в начале семнадцатаго столетия, со стороны теологической. Идея движения Земли, со времени появления книги Коперника имела многих защитников, ревностных поборников и нововводителей — юное поколение зараждавшейся эпохи. При помощи изобретенных в 1606 году зрительных труб были открыты горы Луны, фазы Венеры и спутники Юпитера. Носясь в небесных пространствах, взоры человека открывали миры, подобные нашему миру; но с богословской точки зрения подобныя истины представляли столь важное значение, что прямо взглянуть на них у отважнейших не хватало духу. Последствия их были самою чувствительною стороною идеи движения Земли. Каждый век обладает своим специальным оружием, а в описываемую эпоху обвинение в ереси было оружием, против котораго никто не мог устоять. „Чада девятнадцатаго века, говорит Шаль *), — одни свободные протестанты, другие — свободные католики, какой вред причинили-бы мы нашему врагу, доказав, что он еретик? Во время Лудовика XIV, Гамильтон не повредил другу своему Граммону, признавшись, что этот герой плутовал в игре. Восемнадцатый век отказался от прежней снисходительности к воровству, но очень снисходительно отнесся к любовным шашням: отнять жену у соседа считалось в то время делом обыкновенным, элегантным и приличным. Впоследствии понятия изменились. Если бы в 1793 году вы оказались настолько смелы, чтобы написать апологию литургии, то вам отрубили-бы голову; но веком раньше, тот-же самый Париж сжег-бы вас на Гревской площади за нападки на литургию. В ту-же эпоху человека, заподозреннаго в папизме безпощадно убивали в Лондоне толстою палкою, прикрепленною к ремню (protestant flail). Вот вам человечество! От 1550 до 1650 годов самым страшным обвинением являлось обвинение в атеизме, деизме или в неверии. Чтоб погубить человека, достаточно было заподозрить его в ереси. В 1620 году, в эпоху Галилея, знамением смерти были слово: еретик.“

*) Galileo Galilei, VIII.

Последствия новой системы мира противоречили общепринятому толкованию св. Писания. Один из профессоров *), десять уже лет специально изучающий сочинения Галилея, объясняет, что в то время опасались логических последствий, вытекавших из новых воззрений на отношения Земли к остальным мирам и грозивших гибелью богословским, прочно установившимся понятиям. Дело шло не о математических химерах, порожденных воображением какого-либо мечтателя и служивших посмешищем толпе: нет, общество лицом к лицу стояло к физическим истинам, которыя Галилей сделал осязаемыми при помощи своей зрительной трубы. Если Земля планета, то какими преимуществами может она гордиться? Если планеты представляют условия обитаемости, то почему оне немогут быть обитаемы? Бог и природа ничего не творят безцельно. Но откуда-же явились обитатели планет? Произошли-ли они от Адама, вышли-ли они из ковчега Ноева, искуплены-ли они Христом?

*) J. Trouessart. Quelques mots sur les causes du procàs et de la condamnation de Galilè.

Гилилей не обманывал себя на счет подобнаго рода последствий и по возможности старался стушевывать их. Он знал свой век и более отважный чем Коперник, вместе с тем он был осторожнее Коперника. Но каким образом избежать Дамоклова меча? Очень хорошо понимая, что учение его признано еретическим, он всеми мерами старался избежать роковаго обвинения в ереси. „Какой-то иезуит, писал Галилей к Деодати, 28 июля 1634 года, — печатно заявляет в Риме, что мнение о движении Земли есть самая отвратительная, гибельная и гнуснейшая из всех ересей; что в академиях, в ученых обществах, на публичных диспутах и в печати можно защищать всевозможныя положения, направленныя против главнейших догматов религии, безсмертия души, сотворения мира, вочеловечения и проч., но не следует касаться догмата о неподвижности Земли. Таким образом, этот догмат является столь священным, что на диспутах не может быть допускаем против него ни один аргумент, хоть-бы имел он в виду доказательство ложности догмата этого“ *).

Трудно представить себе более злобное преследование. На Галилея, с энтузиазмом защищавшаго новое учение, вскоре стали смотреть, как на олицетворение представляемой им доктрины. С кафедр и в печати он подвергся личным нападкам и первое слово обвинения было брошено в него доминиканцем Каттичини, который начал однажды свою проповедь следующею игрою слов, заимствованною в тексте деяний апостольских: Viri Galilaei! quid respicitis in Coelum? (Мужи галилейские, чего ищете вы в небе)?

*) Melchior Inchofer a Societate Jesu, Tractatus syllepticus.

Новый астроном зашел дальше Коперника и, быть может, это послужило источником славы, которою он пользуется в настоящее время и причиною, по которой Галилея считают истинным возобновителем системы мира. До последняго издыхания своего Галилей был представителем новаго учения. Понимая всю важность теологических последствий, вытекавших из его учения, он старался обходить их, не умаляя однакож их значения. В то время, как некоторые из друзей Галилея старались, чтоб он высказался на счет идеи обитаемости миров, он писал к герцогу Мути, по поводу лунных гор, что „на Луне не может быть обитателей, организованных подобно нам“. В своей „Космической системе“ он еще более официальным образом представляет Луну вполне чуждою условиям обитаемости, свойственным земному шару.

„Существуют-ли на Луне, говорит он, — или на какой либо другой из планет травы, растения и животныя, подобныя нашим? Бывают-ли там дожди, ветры и гром, как у нас на Земле? Не знаю и не думаю я этого и еще менее допускаю, чтобы эти планеты были обитаемы людьми. Но если нет там ничего подобнаго тому, что существует у нас, то я не вижу еще причины, почему-бы из этого необходимо следовало, что ничто не подвергается там переменам, что не могут там существовать твари, способныя видоизменяться, рождаться и разлагаться, но, во всяком случае не только отличныя от земных, но и очень далекия от понятий наших, одним словом — совершенно непостижимыя. Человек, родившийся и воспитанный в большом лесу, среди диких животных и птиц и не видевший вод, никогда не понял-бы, при помощи одного воображения своего, чтобы в порядке естества мог существовать другой мир, вполне отличный от Земли и обитаемый животными, которыя, без помощи ног и крыльев, быстро двигаются не только на поверхности земли, но и в ея недрах и в глубине вод, или остаются неподвижными в каком угодно месте, чего не могут делать даже птицы в воздухе. Еще меньше мог-бы он вообразить, чтобы там могли жить люди, строить себе города и дворцы и путешествовать с такою легкостью, что очень нетрудно им перемещаться в отдаленнейшия страны со своими семействами, домами и целыми городами. Я вполне убежден, что человек этот, будь он одарен самым живым воображением, никогда не мог-бы представить себе рыб морских, кораблей и флотов; тем более мы ничего не можем сказать о природе обитателей Луны, хотя на планете этой, отделенной от нас громадным пространством, вероятно существуют известныя жизненныя проявления“.

В одном письме в Галланцони, Галилей выражается еще определительнее: „Для того, говорит он, — кто не верит в существование многих миров, планеты должны представляться громадною и жалкою пустынею, не имеющею ни животных, ни растений, ни людей, ни городов, ни зданий и наполненною мрачным безмолвием: Un immenso deserto infelice, vuoto di animali, di piante, di uomini, di cittó, di fabriche, pieno di silenzio e di ozio“.

Этого было слишком достаточно; к счастию, Галилей не обладал тою страстностью, которая привела Джордано Бруно на костер. Знаменитаго тосканца преследовали с чисто нравственной стороны, но не чувствовал-ли этот достойный старец горьчайшей скорби, когда стоя на коленях, он должен был произнесть следующия слова пред судом Инквизиции:

Я, Галилей, на семидесятом году от рода, находясь под стражею, на коленях пред вашими высокопреосвященствами и имея пред глазами св. Евангелие, котораго касаюсь руками, сим заявляю, что отрекаюсь я от заблуждений и еретическаго учения о движении Земли, а также проклинаю и ненавижу их.“

Его приговорили к вечному заточению и еженедельно он должен был прочесть семь покаянных псалмов. В конце того же года Галилею позволили однакож жить на вилле Арчетри, нанятой им близь Флоренции, но под условием, чтобы он жил в уединении никого не приглашал к себе и не принимал посетителей. Сочинения его были секвестрованы и занесены в список запрещенных книг, в котором оне находятся и в настоящее время.

*) Родился в 1571, умер в 1630 году.

Ioh. Keppleri, Mathematici olim Impreratorü, Somnium, seu opus posthumum de Astronomia lunari. Divulgatum a Ludovico Kepplero filio.

Не смотря на уважение наше к подлинникам и на то, что исключительно мы пользовались ими при наших занятиях, несколько лет мы тщетно искали перевод „Cosmotheôros“ Гюйгенса, как вдруг один разумно-преданный нашему делу букинист удовлетворил наше желание. Книга, о которой идет речь, переведена некиим Дюфуром, „ординарным музыкантом королевской капеллы,“ как гласить рукописная пометка и озаглавлена: „Множественность миров, Гюйгенса, бывшаго члена Королевской Академии Наук“. Против этого наивнаго заголовка, первый владелец сказанной книги написал следующую любопытную заметку:

„Желающие знать, существуют-ли многие миры, могут прочесть об этом в книге г. Фонтенеля; но кто захотел-бы пойти дальше и узнать, что делается в мирах этих, занимаются-ли там науками и искусствами, ведутся-ли там войны и вообще кто хотел-бы изследовать такой важности вопросы, которые позволительно, впрочем, и не знать, тот должен прочесть настоящий трактат (Гюйгенса), в котором разрешены все вопросы эти. Переводчик предпослал труду своему ученое и дельно составленное предисловие, в котором он очень умно разъясняет дух переведенаго им сочинения и излагает все его основания.“

Рукописная заметка заканчивается следующими словами: „Все научно в книге этой и было-бы ошибкою смотреть на нее, как на „Путешествия“ Сирано, или как на „Астрономический Сон“ Кеплера.

Из этой заметки мы узнаем, что великий астроном специально занимался Луною, как астрономической станциею, поэтому не безъинтересным считаем привести, в начале нашего этюда о сочинении этом мнение анонимнаго читателя Гюйгенса.

„Сон“ Кеплера издан по смерти автора сыном последняго, доктором Лудвигом Кеплером, с тем, чтобы не было пробелов в произведениях знаменитаго ученаго. Сочинение это написано до 1620 года, так как за ним последовало объемистое приложение, состоящее из 223 примечаний, написанных от 1620 до 1630 годов. Несмотря на его заглавие: „Астрономия Луны,“ в произведении этом, равно как и других сочинениях ученаго математика, не выражается положительных мыслей на счет множественности человеческих пород, обитающих в небесных мирах; собственно говоря, Кеплер еще не касается самой сущности вопроса и в этом отношении можно сказать, что если три знаменитые основателя астрономической науки позволили себе, каждый отдельно, сделать в ней по одному шагу, то все вместе сделали они только один шаг: робкому Копернику принадлежит первый шаг, Галилею — второй, а Кеплеру — третий. Но преддверие храма не было еще вполне пройдено и не откинута завеса, скрывающая от нас вход в святилище.

Местлин (in Thesibus) и Тихо Браге (De nova stella), высказывались ученику своему в пользу идеи множественности миров и с целию вящшаго уравнения Земли с другими планетами, нередко говорили, что Земле свойственна природа звезд, а Луне и планетам — природа Земли. Усвоив себе то, что заключалось истиннаго в новом учении его наставников, Кеплер вскоре опередил всех предшественников своих. Открытие трех незыблемых мировых законов, совершившееся медленно и с большим трудом, навсегда установило идею равноправности Земли и других планет и родства всех миров в державе их славнаго родоначальника — дневнаго светила. Человек, пред лицем света проповедывавший мировые законы, был свободен от древних и ложных понятий о номинальном превосходстве, которым обитатели Земли наделяли свою родину; ему было известно относительное значение нашего крошечнаго мира, действительная маловажность его в общем составе вселенной и его ничтожность в сравнении с размерами и величием творения в пределах неба. Поэтому везде в астрономических трактатах Кеплера, где только идет речь о физических условиях планет, мы замечаем, что занимающая нас идея таилась в глубине его сознания и, по временам, проносилась дыханием жизни в среде безмолвных миров, взвешиваемых и управляемых в пространстве могучею рукою Кеплера.

Его „Somnium“ освящает в частности эту идею, положительно не утверждая однакож ее, чтó и замечено нами выше. Автор принимает Луну за обсерваторию и старается определить, в каком виде представляется внешний мир ея обитателям, не заботясь однакож ни о природе ея жителей, ни об условиях обитаемости спутника нашего. Что Луна может быть обитаема, это вопрос для Кеплера окончательно решенный и ответ на него не подлежит никакому сомнению. Но обитаема-ли она действительно разумными существами — доказать этого он не старается. Кеплер представляет свою фантазию в следующей форме:

Летом 1608 года, в эпоху, когда все занимались распрями, возникшими между императором Рудольфом и эрц-герцогом Матвеем, из любопытства я стал читать чешския книги. Случайно прочтя историю „Libussae viraginis“, столь известной в магии, в ту-же ночь я занимался несколько часов наблюдением Луны и звезд и когда я уснул, то приснилось мне, будто прочел я принесенную с рынка (nundinis) книгу, содержание которой было следующее:

„Имя мое — Дуракото и родился я в Исландии, известной древним под именем Фулэ. Моя мать, Фиолксгильдис, по смерти своей заставила меня написать настоящий разсказ“. В предисловии к трактату, автор приводит разсказ о жизни своей. Когда он был еще ребенком, мать обыкновенно водила его, накануне Иванова дня, во время самых долгих летних дней, в ущелия горы Геклы, где и занималась с ним магиею. Позже, они отправились в Берге, в Норвегию, и навестили Тихо Браге, жившаго на острове Гюэне; там молодой и любознательный человек был посвящен в таинства астрологии и астрономии, предался изучению звезд и вскоре познал небесныя явления и их причины. Осень и лето прошли в занятиях. Весною молодой путешественник поднялся к полюсу, в область стуж и мрака и однажды, в период приращения Луны, ознакомился с последнею.

Названия, употребляемыя Кеплером, вообще служат символами для его мыслей. Таким образом, описание острова Ливании есть ничто иное, как описание Луны, которой Кеплер дал название это, заимствованное от еврейскаго „Лбана“ или „Левана“. Вообще, еврейския выражения преимущественно употреблялись в чернокнижии. Равным-же образом, слово Фиольксгильдис, только-что приведенное нами, состоит из слова Фиолъкс, которым обозначалась Исландия на карте, находившейся тогда у Кеплера и из окончания гильдис, которым в готфском языке означались женския имена, как например: Брунгильдис, Матильдис и проч. Дальше он называет Землю „Volva“ (вертящаяся); значение этого слова разгадать нетрудно.

Остров Левания находится в глубине пространств, в разстоянии 50,000 немецких миль от Земли. Дорога, ведущая туда, редко бывает свободна и, кроме того, она сопряжена с большими препятствиями, подвергающими опасности жизнь путника. Сначала путь труден, по причине большой стужи и производимаго ею действия на организм, но затем он становится менее затруднительным, так как по достижении известнаго пространства, тело наше само собою, в силу собственных свойств и без всякаго напряжения направляется к месту своего назначения. Обыкновенно, вслед за преодолением препятствий, настает большое утомление. Прибыв на остров Леванию, человек как-бы сходит с корабля на твердую землю.

Во всей Левании неподвижныя звезды представляют такой-же вид, как и у нас, но движения планет различны. Географически она разделена не на пять поясов, как земной шар (два умеренных, один знойный и два холодных), но на две главныя части: обращенное к нам полушарие и противоположное ему.

В Левании чувствуются перемены дней и ночей, как и на Земле, однакож они не представляют разнообразия, проявляющагося у нас втечении года. Во всей Левании дни почти равны ночам; в невидимой для нас части дни короче ночей, а в обращенной к нам — продолжительнее ночей. Подобно тому, как Земля кажется нам, живущим на ней, неподвижною, так точно обитатели Левании считают себя находящимися в состоянии покоя, а звезды — движущимися. Сутки их равны нашему месяцу. Наш год состоит из 365 дней солнечных и 366 дней звездных, чтó обусловливается суточным обращением звезд, или, точнее, четыре наших года заключают в себе 1,461 звездный день; в Левании, в году бывает только 12 солнечных дней и 13 дней звездных, или точнее, в 88 лет — 99 дней солнечных и 107 дней звездных. Но там известнее девятнадцатилетний цикл, потому что втечение этого времени Солнце восходить 235 раз, а неподвижным звезды 254 раза.

Как и Землю, экватор разделяет Леванию на два полушария. Жители экваториальных стран каждый день видят Солнце проходящим над их головами; начиная от этой линии Солнце больше или меньше склоняется к полюсам. Им неизвестны ни лето, ни зима, равно как и наши перемены времен года. Вследствие пересечения экватора с зодиаком, в Левании, как и у нас существуют четыре страны света. Зодиакальный круг начинается в точке этого пересечения. Автор „Harmonice Mundi“ со всех сторон разсматривает лунную сферу.

Между видимым и невидимым полушариями Левании существует большое различие. Суточным движением своим Земля, во многих отношениях влияет на состояние каждаго полушария Левании; невидимое для нас полушарие можно назвать знойным, а видимое — умеренным. В первом, ночь, равная пятнадцати нашим ночам, распространяет повсюду мрак, стужу и все сковывает холодом; даже ветры производят там ледяную стужу. Вслед за зимою наступает лето, более знойное, чем наше африканское лето. Вообще, жизнь в Левании не слишком приятна.

Переходя к видимому полушарию, начнем с небольшой окружности, определяющей его объем. В некоторое время года Венера и Меркурий кажутся там, особенно для обитателей севернаго полюса, в два раза бóльшими, чем у нас. Земля оказывает большую пользу астрономии обитателей Левании. Полярная звезда, служащая нам для измерения градусов долготы, заменяется в Левании Землею, высота которой над горизонтом служит для той-же цели. Жители центральных частей Левании видят нашу Землю в зените; от центра до математическаго горизонта высота ея уменьшается, соответственно с ея удалением. Полных ночей в Левании не бывает и стужа, господствующая в противоположном ея полушарии, умеряется лучеиспусканием неподвижной Земли. Полюсы обозначаются в Левании не неподвижными звездами, но теми, которыми указывается нам полюс эклиптики. Звезды и планеты заходят за Землю и закрываются последнею; то-же самое можно сказать и о Солнце. У обитателей противоположнаго полушария этих явлений не бывает.

Вследствие действия Солнца, пары атмосферы и влаги каждой из частей Левании переходят из одного ея полушария в другое. Нагревая область обитателей видимаго полушария, дневное светило привлекает влаги противоположной стороны и разсеевает их в первой в виде облаков; при наступлении ночи, когда Солнце переходит в невидимое полушарие, происходит противоположное явление. Левания имеет в окружности не больше 1,040 немецких миль, т. е. едва четверть окружности Земли; однакож на ней есть очень высокия горы, глубокия долины, вследствие чего сфероидальность Левании менее совершенна, чем сфероидальность нашего мира. Для обитателей невидимаго полушария пещеры служат защитою против сильнаго зноя и стужи.

Все, растущее на земле или поднимающееся над ея поверхностью, отличается в Левании значительною величиною, развивается очень быстро, но существует недолго. Обитатели Левании меньше чем в один день могут совершить путешествие вокруг их мира сухим путем, или на кораблях, или летая. Если-бы мы захотели определить разницу, существующую между двумя полушариями Левании, то можно-бы было сказать, что обращенная к нам сторона подобна нашим городам и садам, а противоположная — полям нашим, лесам и пустыням.

Посредством глубоких каналов, в пещеры проводятся горячия воды, с целью их охлаждения. Жители Левании целые дни проводят в пещерах принимают там пищу и выходят только под вечер. Плоды полей родятся, развиваются и умирают там втечении одного дня, но каждый день появляются новые плоды. Леванийцы питаются животными, причем разрезывают их на части. Хотя они очень редко выходят в жаркую пору дня, тем не менее по временам они сладострастно греются на солнце, у входа в прохладныя пещеры, в которыя возвратиться им очень нетрудно.

Заканчивая свой разсказ, Кеплер говорит, что нередко облака проливают дожди над обращенною к нам стороною Левании и что подобнаго рода явление вывело его из усыпления. Сочинение Кеплера заключает в себе, кроме того, трактат Плутарха De facиe иn orbe Lunae и пространнейшие комментарии, которыми великий астроном почтил книгу греческаго историка.

Не припомнил-ли себе Кеплер мнения Пифеаса (Pithéas)? Географ этот говорит *), что на острове Фулэ, в шести сутках пути на север от Великобритании, и во всех северных странах нет ни земли, ни морей, ни воздуха; там существует только какая-то смесь этих стихий, среди которой находятся Земля и океан и которая служит связью между различными частями вселенной, но в страны эти нельзя проникнуть ни сухим путем, ни морем. Пифеас говорит об этом, как очевидец. Во всяком случае, воспоминания Кеплера добровольны: человек, открывший три закона, лучше всех знал, в чем тут дело.

*) Bayle. Dict. crit, art. Pithéas.

Это напоминает нам разсказ, приводимый Ле-Вайе (Le Vayer) в его „Письмах“. Один пустынник (вероятно, он приходился с родни подвижникам пустынь Востока) похвалялся, что достигнув пределов мира, он нашелся вынужденным наклониться, так как в местах этих Земля и небо соприкасаются.

Abundat dиvиtииs, nulla re caret, гласит одно правило латинской грамматики, чтó в очень вольном переводе может означать: обилие богатств не вредит. Не всегда однакож поговорка эта оказывается справедливою. Мы буквально завалены астрологическими латинскими фолиантами, изданными от пятнадцатаго до семнадцатаго веков, не считая рукописей. Перечень их заглавий потребовал-бы книги, обширнее настоящей. Собрав одни только заглавия астрономических книг, изданных от эпохи Греков до 1781 года, Лаланд составил громадный том in-4. Сочинения по части серьезной астрономии вполне поглощаются астрономическими трактатами, в которых алхимия перемешана с мистицизмом, при полнейшем преобладании чернокнижия. Многия из них упоминают о нашем предмете с точки зрения — условной аргументации, некоторых подходящих мыслей и кажущагося сродства понятий, а не с точки зрения астрономической или философской. Нам положительно невозможно, разве захотели-бы мы составить целый словарь, упоминать обо всех сочинениях, сказавших свое слово о нашем предмете. Но мы пополним этот пробел приведением замечательнейших в своем роде типов и представив их в нашем обозрении. В общности своей они замыкают наш предмет в полном его виде, так что приводит после них другие трактаты, это значило-бы безполезно повторять одно и то-же.

Приводя одни лишь имена известных личностей из далеких эпох этих, упомянем о Корнелие Агриппе, философе и алхимике. В своем трактате De occulta philosophia (1531 г.), он описывает шесть небесных сфер, которыя, согласно с системою Птоломея, окружают Землю. В этом тяжеловесном трактате предлагаются практические способы для предсказания астрономических явлений, что не безъинтересно для людей, которые в наше время справляются с „Указателем времен.“ — Иероним Кардан, в своем Ars magna и в De Subtilitate является астрономом, физиком, алхимиком и геомантом. Подобно Фабрицию и Сведенборгу, он принадлежит к числу личностей, уверявших, что они принимали у себя обитателей Луны.Франциск Патрицци феррарский профессор, по духу потомок Зороастра, Гермеса Трисмегиста и Асклепия, утверждал в своей Nоvа universis philosophia, что Земля и Луна взаимно пополняют друг друга, что земной шар служит Луною для Луны и что общая судьба связует миры эти. — Вильгельм Гильберт, знаменитый английский врач, открывший главнейшия свойства магнита и разгадавший законы всемирнаго тяготения, представляет Луну другою Землею, мéньшею чем наша, но населенною живыми существами и освещаемую днем Солнцем, а по ночам Землею (De magnete, magnetisque corporibus physiologia nova, 1600). — Кампапелла, семь раз подвергавшийся пытке, проповедывал, в своей Apologia pro Galileo и в Cite de Soleil учение о множественности миров и о существовании лунных жителей. Подобно Оригену, в своем De sensu rerum et magia он утверждал духовность и разумную природу светил. Ученик Телезио, Кампанелла был ревностным возобновителем либеральной философии, противником Аристотеля и господствовавшей школы. Это одна из жертв слепаго и свирепаго фанатизма. Мы не можем воздержаться, чтоб не побеседовать с ним несколько мгновений и не разспросить его на счет того, чтó вытерпел он ради убеждений своих и чтó защищал он против всех и каждаго.

„В последний раз пытка длилась сорок часов; крепко связав меня веревками, терзавшими мое тело, меня подняли, связав на спине руки, на острый деревянный кол, изглодавший шестую часть моего тела и извлекший из меня десять фунтов крови. Через сорок часов, полагая что я умер, положили конец моим страданиям. Одни ругались надо мною и, с целию увеличения моих мучений, дергали веревку, на которой я висел; другие втихомолку хвалили мое мужество. По истечении шести месяцев, каким-то чудом я выздоровел, после чего меня ввергли в темницу, продолжая обвинять меня в ереси на том основании, что я утверждал, что Солнце, Луна и звезды подвержены переменам, в противность мнению Аристотеля, считавшаго мир вечным и нетленным.“

Из глубины сырой и смрадной темницы, мужественно выдержав пытку в седьмой раз, Кампанелла писал: „Двенадцать уже лет страдаю я и всем телом источаю болезни. Члены мои терзали пыткою семь раз; люди невежественные проклинали и осмеивали меня; глаза мои были лишены света солнечнаго, мускулы истерзаны, кости изломаны, пролита кровь моя и был я предан в жертву лютейшей ярости; пища моя была скудна и недоброкачественна. Не достаточно-ли этого, о Господи, и не подашь-ли Ты мне надежду на защиту Твою?“ Слова эти были написаны еще при жизни инквизиторов. Эритреи (Aerytroeus), как очевидец, прибавляет: „Так как все вены и артерии, расположенные вокруг задних частей тела, были растерзаны, то кровь лилась из его ран и нельзя было остановить ее. Но у Кампанеллы настолько хватило мужества, что втечении тридцати пяти часов он не произнес ни одного слова, которое было-бы недостойно философа.“

Более смелый и отважный, чем Галилей, и притом в эпоху, когда притворство было официальною одеждою, этот брат Бруно по духу, на столько обладал невообразимым мужеством, что в часы досуга писал сатиры в роде следующей:

„О святая и преблаженная глупость, — святое невежество, святая тупость, вы удовлетворяете душу больше, чем всяческия изыскания ума.

„Ни прилежныя занятия, ни труд, ни философския размышления не могут достичь неба, в котором вы пребываете.

„Пытливые умы, зачем занимаетесь вы изучением природы и стараетесь узнать, из чего состоять светила: из огня, земли или воды?

„Святая и преблаженная глупость пренебрегает этим: сложив руки и коленопреклоненная, она ждет отрады от одного только Бога.

„Ничто не смущает, ничто не занимает ее, за исключением вечнаго мира, который Господу угодно будет даровать нам по смерти.

Узнав об осуждении Галилея, Декарт подальше припрятал свою книгу о Вселенной или Трактат о мире, в которой он высказывался в пользу нашего учения с бóльшею определенностью, чем в Трактате вихрей. Его искренний друг, о. Мерсен, столь же робкий по положению своему, насколько является он робким в своем Commentarium in Genesim, соблазнился сходством мира Луны с нашим миром, вследствие чего Лэбрэ, ответственный издатель сочинений Сирано, говорит: „О. Мерсен, котораго великой набожности и глубокой учености удивляются вcе знающие его, заметив на Луне присутствие вод, усомнился на счет того, не есть-ли она Земля, подобная нашей. Воды, окружающия последнюю, могут возбудить подобнаго рода предположения в людях находящихся в таком-же разстоянии от Земли, в каком находимся мы от Луны, т. е. в разстоянии шестидесяти полудиаметров. Это может уже считаться некотораго рода утверждением, потому что даже сомнения столь известнаго человека должны иметь достаточное основание.“ — Другой ревностный последователь Декартова учения, Анри Лероа, подобно Патрицци сильно поддерживает идею сходства Луны с Землею — сходства, которое настолько сближает миры эти в отношении их общаго предназначения, на сколько близки они по своему положению в пространстве (Philiosophia naturalis, 1654). — Автор Селенографии (1647), Иоанн Гевелий, бóльшую часть своего астрономическаго поприща провел в изучении лунных стран и первый изложил их географию; подобно предшествующим теоретикам, он уподобляет Луну земному шару.

Изобретение зрительных труб, сократив разстояния, возбудило в любознательных умах новое движение, не существовавшее ни в одном из веков, предшествовавших нашей эпохе. Со времени Христофора Колумба, воображение создавало сотни путешествий на Южные острова, на Индийские архипелаги и в страны антиподов; но в эпоху, до которой достигли мы, оно носится уже более высоким полетом и выступает из пределов обитаемаго нами мира: настал романический период нашей доктрины.

The man in the Moon, by Godvin. London, 1638. I'Homme dans la Lune ou le Voyage chimérique fait au Monde de la Lune, par Dominique Gonzalés, avanturier espagnol — Paris 1648.

Этот занимательный и, вместе с тем, очень простой разсказ есть произведение английскаго епископа Франциска Годвина, изданное по смерти автора, в 1638 году. Десять лет спустя, оно было переведено на французский язык Жаном Бодуэном, плодовитым переводчиком, которому мы обязаны переводом произведений Тацита, Светония, Тасса и Бэкона. Мы говорим „переведено," но напрасно искали-бы мы в труде Бодуэна буквальнаго перевода английскаго подлинника, вообще более положительнаго и серьезнаго. Французский автор следующим образом рекомендует читателю труд свой: „Очень может быть, что этот новый мир будет не лучше принят тобою, чем был принят некогда мир Колумба. Громадный американский материк, первую мысль о котором возъимел Колумб, впоследствии очень населился и хотя до тех пор он не был известен, но современем было доказало, что он не меньше остальных частей света. Если это не убедительно для тебя, то вспомни, что истины относительно антиподов казались некогда такими-же парадоксами, как и парадокс, будто на Луне существуют различные народы, которые управляются законами, вполне отличными от наших. Кажется, что разъяснение этих истин преимущественно предоставлено нашему веку."

Фантастическое путешествие на Луну есть произведение Доминика Гонзалеса, севильскаго дворянина. В первой трети романа приведен живой разсказ о житейских невзгодах дворянина, о путешествии его к антиподам и о прибытии искателя приключений на пустынный остров св. Елены. Втечении года наш авантюрист жил с негром своим на острове, впоследствии прославленном великим именем. Не будучи в состоянии приручить туземцев, по той весьма простой причине, говорить он, что таковых там не оказывалось, он сталь искать общества птиц и диких зверей и преимущественно занялся приручением диких лебедей (gansas), которые водятся только в этой части света. Приучив их направлять полет свой к белым предметам, Гонзалес сталь употреблять их для переноски тяжестей, а впоследствии и собственной своей особы. После целаго ряда приключений, приводить которыя было-бы излишним, наш герой улетел, при помощи своих лебедей, с одного корабля, подвергавшагося крушению и очутился на вершине Тенерифскаго пика. В ту поры птицы эти, принадлежащия к числу перелетных, обыкновенно отлетают стаями и вот, вспомнив о своих обычных странствованиях, лебеди поднимаются, поднимаются... Но куда-же? Автор, сидевший на своей палке (в этом только и состоять его экипаж), и сам не знал куда; во всяком случае он сообразил, что удаляется он от Земли.

Первое, что узнал он во время воздушнаго путешествия своего, было то, что на известной высоте тела лишаются веса. Лебеди летели с страшною быстротою и для того, чтобы не умереть со страху, Гонзалесу необходимо было чисто-испанское мужество. Летел он целых двенадцать дней. С перваго-же дня его окружили злые духи, крайне перепугавшие лебедей; однакож он съумел поладить с ними, причем демоны оказались настолько любезными, что снабдили его съестными припасами и бутылкою канарийскаго вина на весь предстоявший путь. Поводимому, в эфирных пространствах человек не чувствует ни голода, ни жажды, так как Гонзалесу захотелось есть только по прибытии на Луну. Он хотел было вынуть из карманов полученныя им говядину, рыбу и вино, но к великому прискорбию своему не нашел там ничего, кроме сухих листьев, собачьей шерсти и других вещей, поименовывать который мы не станем из чувства приличия. Этим вполне выяснилось для него все коварство духов воздуха.

Во время переезда своего он удостоверился в движении Земли и окончательно убедился, что противники Коперника сами не знают, что говорят они. Гонзалес догадался также, что направляется он к Луне, потому что со дня на день последняя увеличивалась в объеме и вскоре он увидел ея горы и долины. Наконец, лебеди достигли атмосферы этого светила. Можно-бы спросить, каким образом путешественник, сидя на своей палке, со свесившимися вниз ногами и держа в руках веревку — так изображен он на гравюре, украшающей его образцовое произведение — мог сохранять такое положение втечение двенадцати дней и ночей. Но он ответит, что в такой позиции ему было столь-же удобно, как и на кровати с пуховиком.

Прежде чем прибыть на Луну, он равным же образом убедился, что люди, полагающее, будто над областью огня находится область воздуха — чистейшие неучи, никогда не видевшие того, что они утверждают. Прибыл он на Луну во вторник, 11-го Сентября и тихонько спустился на одну гору. (Повествователь не сообразил, что вступив в область притяжения Луны, он должен был упасть на Луну и лебеди никак не могли везти его).

Вот простейший способ путешествия на Луну. Современем многие отправятся туда, не подозревая даже, что то-же самое делалось со стороны их товарищей.

Посмотрим, какое впечатление произвел на Гонзалеса наш спутник.

Во первых, говорит он, я заметил, что подобно тому, как земной шар кажется там гораздо бóльшим, чем нам Луна, точно так и многие, видимые на Луне, предметы представляются в несравненно большем виде; смею даже сказать, что они в тридцать раз шире и длиннее, чем на Земле. Деревья на Луне на одну треть выше деревьев лесов наших; животныя тоже больше наших, хотя нисколько непохожи на последних, за исключением птиц, которыя улетают зимою из нашего мира и, вероятно, проводят это время года на Луне.

Наш искатель приключений ел листья и смотрел на своих милых лебедей, как вдруг его окружили какие-то люди, которых рост, вид и одежда показались Гонзалесу черезчур уж странными. Они различались по росту, но по большей части они в два раза выше нас; цвет лица у них оливковый, телодвижения странныя, а одежда до того нелепа, что невозможно определить ея покрой и материал. Нельзя также описать ея цвет: цвет ея не черный, не белый, не красный, не зеленый, не желтый, не голубой, а также и не состоять он из смешения всех поименованных цветов. Определить его столь-же трудно, как и объяснить слепому разницу между зеленым и голубым цветами.

Язык их музыкален и всеобщ. Таким образом, у всех обитателей Луны имя нашего героя, „Гонзалес", произносится следующим образом:

Правитель страны, по имени Полинас, (насколько можно было заключить по звукам), есть важнейшее лицо в области; во всяком случае, он не больше, как простой князь. Необходимо заметить, что Луна находится под правлением одного монарха, которому подвластны двадцать девять князей, каждому из которых подчинены еще двадцать четыре других правителя. Полинас принадлежал к числу последних. Предание гласит, что королевская фамилия родом из нашего мира, откуда и явился первый монарх Луны, Ирдонозур; члены этой знаменитой династии живут по 30,000 лун, то есть 1000 лет. На каком основании автор сделал этот вывод — определить трудно.

На поверхности Луны ежедневно происходит одно достойное замечания явление. Когда человеку случается подпрыгнуть или сделать скачек, то, вследствие чрезвычайно слабаго дествия силы тяжести, он поднимается вверх на пятьдесят или шестьдесят футов и уже не опускается вниз, потому что находится он тогда вне сферы луннаго притяжения. Находясь на такой высоте, человек легко уже может путешествовать, помахивая только по воздуху опахалом.

Доминик Гонзалес был так ласково принят правителями, которых он посетил, что в величайшим трудом получил позволение вернуться на Землю. Он провел на Луне зиму с 1600 на 1601 год. Очень он удивился, что дни и ночи длятся там по полумесяцу; не меньше изумился он, узнав, что обитатели Луны спят втечение этого длиннаго дня, от восхода до заката Солнца. Они не могут переносить свет солнечных лучей, а потому и превращают ночь в день, так как Земля освещает их от первой четверти своей до последней. По заведенному обычаю, Гонзалес заснул при восходе Солнца и проспал пятнадцать дней.

В одно прекрасное утро король из рода Ирдонозура пригласил к себе Гонзалеса и потребовал у него разсказа на счет его дивных приключений. В числе подарков, данных королем герою нашему, находился брильянт, известный под именем луннаго камня и обладавший дивными свойствами. Будучи приложен к телу одною стороною, он делал человека легким; приложенный другою стороною — он увеличивал вес тела. Что касается камня, делающаго человека невидимкою, то, как кажется, обитателям Луны он столько-же известен, как и нам.

Обитатели Луны добры, не подвержены человеческим слабостям и долговечны. Ни кража, ни обман, ни убийства неизвестны у них. Даже по смерти они сохраняют превосходство своей природы: тела их нетленны и не подвергаются никаким переменам, так что каждое семейство хранит трупы своих предков. Для них смерть составляет переход к лучшей жизни; они радуются смерти непритворно, без всяких ужимок, говорит автор, не то что у нас. В большинстве подобных случаев, мы прикидываемся печальными, не будучи печальны действительно: если-же порою нам и взгрустнется, то вследствие личных наших интересов, а никак не потому, что лишаемся мы друзей.

В марте месяце 1601 года, трое из лебедей околели и путешественник наш стал побаиваться, что промедлив дольше, он лишится возможности добраться до Земли. Поэтому он поспешил распроститься с Полинасом, который поручил Гонзалесу поклониться Елизавете, королеве английской, славнейшей женщине своего века. Гонзалес обещал исполнить поручение и в четверг, 29-го числа, три дня после того, как проснулся он от сна, произведеннаго светом последней луны, он сел в свой экипаж, взял с собою драгоценные камни короля, несколько съестных припасов. и, в присутствии толпы зевак, дал волю своим диким лебедям.

Десять дней спустя он прибыл в Китай, где и стал выдавать себя за волшебника, воспользовавшись дивными свойствам камня, подареннаго королем Ирдонозуром. За анекдотическим путешествием этим следует произведение более серьезное.

A discourse concerning a new World and another Planet, in two books, by Wilkins. London 1640.

Le Monde dans la Lune, divisé en deux livres: le premier prouvant que la Lune peut etrê un Monde; le second que la Terre peut etrê une planète. Par le sieur de la Montagne. — Rouen, 1655 *).

Из двух поименованных сочинений, второе есть несомненно перевод перваго, с некоторыми только переменами, сделанными в виду католической Франции, к которой английский епископ Уилькинс относится порою очень непочтительно. Монтень не приводит ни заглавия, ни страны, ни автора „занимательной и исполненной прекрасных вещей книги, перевод которой он посвящает своему отечеству"; но сравнивая обе книги, мы немедленно-же убеждаемся в их полнейшей тождественности. Английский подлинник был издан в два приема, прежде чем появился он в одном томе. Первый трактат вышел в 1638 году, под заглавием: That the Moon may be a Planet, а второй — в 1639 году, под названием: That the Earth may be a Planet.

Одновременность появления сочинения этого с книгою Годвина, о которой мы уже упомянули, была причиною того, что Уилькинса обвиняли в плагиате в том смысле, что, подобно первому автору, он говорить о средствах, при помощи которых можно подняться на Луну. Обвинение это не может быть серьезно поддерживаемо в виду того, что между появлением обеих книг прошло немного времени; к тому-ж, Улькинс человек серьезный, смотрящий на предмет с точки зрения научной и религиозной и поддерживающий свои положения основательными аргументами, а Годвин, между тем, нисколько не заботится в своем романе о прочности основ, на которых покоится его произведение.

*) Два тома in-12, с гравюрами и с замечательным по своей наивности фронтисписом, напоминающим несколько фронтиспис к книги Галилея — Dialogo. Представлен берег моря. Далекий горизонт обозначается линиею, где небо и Земля повидимому соприкасаются. Над горизонтом изображена планетная система. На берегу стоят три человека: Коперник, налево, держит в руках какую-то игрушку в виде Солнца и Луны; направо — Галилей держит телескоп, а Кеплер говорит ему что-то на ухо. На небесных орбитах изображены различныя божества: Венера на своей сфере, а Сатурн с косою балансирует, с грехом пополам, на последнем из кругов.

Произведение Уилькинса пользовалось некоторым успехом. Оно было переведено на французский язык в Лондоне, в 1640 году, под заглавием Decouverte d'un nouveau Monde a в 1713 году — на немецкий язык.

В произведении Уилькинса, как и во всех почти современных произведениях, замечается преобладающая мысль, от которой ни один современный автор не был свободен. На вопрос об обитаемости светил смотрели тогда не с научной, а с богословской точки зрения и ревностнейшие поборники этой идеи старались проводить убеждения свои не путем физической или физиологической аргументации, но путем более или менее легкаго соглашения их доктрины с духом христианизма. Дело шло не столько о вопросе, обладают-ли другие миры такими условиями жизни, каковы воздух, вода, деятели теплотворные и световые и проч., сколько о том, нет-ли в Библии текста, которым допускались-бы подобнаго рода мысли. Приведем из предисловия к книге одно место, свидетельствующее о преобладании таких воззрений.

„Есть люди, настолько суеверно-мнительные, говорит автор, и опасающиеся, что мнение о множественности миров и движении Земли противоречит религии и св. Писанию, так как мнение это, равно и мысль об антиподах, были отвергаемы некогда. Но эти люди позволять мне откровенно сказать, что если только не выколят они себе очей разсудка и не откажутся от здраваго смысла, то необходимо должны они согласиться и сознаться, что ни одно из упомянутых мнений не заключаем в себе ничего такого, что хоть-бы малеейшим образом противоречило религии, св. Писанию или требованиям разсудка. Напротив, такия мысли согласуются со всем этим и содействуют к вящшей славе Творца, чтó и можно усмотреть из чтения настоящего трактата, который разрешает все сомнения и недоумения и основательно отвечает на возражения и главнейшия аргументы, почерпаемые людьми разномыслящими в требованиях разсудка и в св. Писании". Несколько дальше автор делает следующее наивно-остроумное замечание: „Если в столь трудных материях, работая в одиночку, без помощи и содействия, мне случалось ошибаться и делать промахи, то, с одной стороны, утешением служит мне надежда, что ученые охотно извинят меня и помогут мне, а с другой — что люди невежественные и не заметят этого."

Приведенное нами место выясняет главную цель книги и, вместе с тем, свидетельствует в пользу большой независимости убеждний автора и его откровенности в ту эпоху, когда ничего не могло быть выгоднее притворства. Во всем сочинении своем он проявляет большую силу соображения и порою известную долю остроумия, тем более замечательнаго, что наивность наших предков является здесь в ея детском простосердечии. Писатели французский и английский относятся к числу либералов тогдашней эпохи и мы не можем не удивляться откровенности, с какою выражают они свои мысли.

Главнешия положения сочинения состоять в следующем: „Новость и странность этой идеи не служит еще достаточный доказательством ея ложности. При изследовании истин теологических, говорит автор, — самый верный метод состоит, главнейшим образом, в следовании авторитету божественному, представляющемуся нашей вере в столь ясной очевидности, в какой ничто не представляется нашему разсудку. Напротив, в вопросах философских было-бы ошибочно исходить из свидетельства и мнений чисто-человеческих и затем уже обращаться к истинам, которые могут быть выводимы из природы и самой сущности вещей. Неужели, говорят наши противники, неужели столь новое мнение должно вытеснить истину, которая путем предания прошла все века мира и не только была принята общим мнением, но и умнейшими из философов и людьми учеными? Неужели можно допустить, что достойнейшие из людей, чрез посредство которых Дух Святой изложил письменно священные глаголы и которым внушено было познание сверхъестественнаго, были неучи и что Давид, Иисус Навин, Иов и Соломон ничего не знали? На это я отвечу, что не следует считать каноническим все, вышедшее из под пера Отцев Церкви или одобренное мнением древних.

И он заканчивает следующими словами Алкиноя: „Всякий, занимающийся изследованием истины, должен сохранять за собою свободу философскую и не на столько раболебствовать пред мнением кого-бы то ни было, чтобы считать непогрешимым все сказанное другими. Мы должны стараться познавать вещи в их сущности, собственным опытом и путем всесторонняго изследования их природы, а не на основании того, чтó говорят другие".

Однакож автор не думает (по крайней мере, он не говорит этого), чтобы библейский текст стоял вне науки и чтобы между первым и последнею существовало явное противоречие. Уилкинс усвоивает себе способ аргументации, к которому прибегают и в настоящее время, в виду защиты подобных мыслей: библейский текст можно истолковывать самым различным образом, но, во всяком случай, мы должны полагать, что св. Дух соразмеряет слова свои с ложностью наших понятий и говорить о вещах не по их сущности, а по тому, какими оне представляются нам.

Такое соображение можно применить к следующим библейским выражениям: „пределы неба"; — „основы Земли"; — „Бог поставил Землю на водах"; — „два светильника небесные" и проч.; выражения эти следует истолковывать не буквально, а в их общем смысле. Несмотря однакож на полное желание устранить все представляемыя библейским текстом трудности, наш автор по временам находится в очень неловком положении.

Многие ученые впадали в величайшия заблуждения, желая почерпать в св. Писании истины физическия. Так поступали ученые Евреи, доказывавшее, что кость ноги великана Ога (Og) имела в длину три лье и что Моисей (ростом был он четырнадцати локтей и держал он в руке копье в десять локтей длиною), подпрыгнув вверх на десять локтей, поднялся только до лодыжки сказаннаго великана. Люди, желавшие объяснить, каким образом бык Бегемот мог съедать ежедневно траву, покрывавшую тысячу гор, утверждали, будто ночью выростало столько травы, сколько было съедено ея днем. Тоже самое можно сказать и о лягушке, величиною в селение о шестидесяти домах, каковая лягушка была съедена огромною змеею, а последняя — еще более дивною вороною; поднявшись в воздух, последняя затмила Солнце и весь мир погрузила во мрак. Если вам угодно, говорит автор, узнать имя этой птицы, то справьтесь в 50 псалме, стих II, где она названа , т. е. птицею гор. Повидимому, прибавляет он, она была несколько с родни другой птице, которой повествуют, будто ноги ея отличались такою длиною, что достигали оне до дна морскаго. Но если-бы в сказанное море мы бросили топор, то он дошел-бы до дна не прежде семи лет.

Все, придерживавшиеся буквальнаго толкования Библии, впадали в подобныя-же, более или менее значительныя несообразности. К числу таковых принадлежат утверждавшие, будто над звездною твердью находится область вод. Такого мнения придерживались: Филон, Иосиф, Юстин мученик, св. Августин, св. Амвросий, св. Василий, почти все Отцы Церкви, Бэда, Страбус, Дамаскин и Фома Аквинский. Юстин-мученик объясняет даже, что необходимо это для того, во первых, чтобы освежать и умерять жар, производимый движением плотных сфер, почему Сатурн и холоднее прочих планет и, во вторых — чтобы сплотить и скрепить небеса, так как вследствие частых и сильных ветров последния могли-бы распасться и смешаться одно с другим. Разсуждавшие о сферичности и несферичности небес, тоже носились в области фантазий .

Иные, по поводу следующих слов Библии: „Рука моя распростерла небеса подобно шатру, да будут они обитаемы;" И Я повелевал их воинством", — старались доказать, что светила обладают способностью мышления или разумом. Только разумныя существа, говорят они, могут подчиняться велениям, следовательно у светил душа разумная. Такого мнения придерживались Филон и многие из раввинов, прибавляя еще, что звезды вечно воспевают славу Господа, по словам Иова: „И поют звезды утренния" и проч.

Необходимо, значит, допустить, что ни Ветхий, ни Новый завет не имеют никакого отношения к истинам физическим и не следует извращать слов св. Писания для того только, чтобы извлечь из них что-либо клонящееся в пользу науки. Св. Писание, в его прямом и естественном значении, не утверждает ни движения, ни неподвижности Земли.

Остроумный автор устраняет таким образом, одни за другими, многия из затруднений, представляемых толкованием Библии последователям новой доктрины, затруднений, которыя и в наше время выставляют нам на вид закоснелые диссиденты, старающиеся оправдать неточныя библейския выражения, в роде следующих: „два конца мира", — „середина Земли", — „столбы неба" — „неподвижность Земли" и проч. Мы не будем настаивать на подобнаго рода аргументах, тем более, что для представления в истинном свете догматических, возбуждавшихся в ту эпоху, споров, потребовались-бы многие томы, особенно при желании приводит дословно вопросы и ответы. Впрочем, эта сторона предмета много утратила своего значения и важности втечение двух последних веков, так что в наше время главнейший интерес ея заключается в исторической ея занимательности, а не в отношении к ея к совести. Ко всему вышеприведенному мы можем присовокупить еще так называемые, аргументы „приличествования", бывшие в большой чести в сказанную эпоху.

Прилично, говорить Фромон, чтобы ад, находящийся в средоточии Земли, был, по возможности подальше от пребывания блаженных. Но небо, обитель блаженных, концентрично с звездным небом, следовательно Земля необходимо должна находиться в центре сферы этой, а затем — и в центре вселенной. Можно-ли устоять против силы такой аргументации и очевидности следующаго толкования: дела человеческия нередко называются в Библии „делами, совершающимися под Солнцем", следовательно Земля находится под Солнцем и гораздо ближе к центру вселенной, чем Солнце!

Законы приличествования, сказали мы, были тогда в большой чести и даже самые независимые умы не решались отступать от них. Сам Кеплер приносил им жертвы и следуя им, он открыл свои три безсмертные закона, после тридцатилетних изысканий над симметрическими геометрическими фигурами. Поэтому нельзя ожидать, чтобы наш автор стоял выше их. Есть заблуждения, присущия известному веку, но распознать их никто не в состоянии. Кеплер не допускает больше шести планет на том основании, что ненужно более шести отношений, именно столько, сколько есть правильных геометрических тел. Если книга, о которой идет речь, помещает Солнце в центре вселенной, то потому только, что такое место ему прилично.

Из числа множества возражений, приводимых против мысли о движении Земли (мы не касаемся перваго из них, основаннаго на наблюдении видимых явлений), упомянем только о силе центробежной, вследствие которой все предметы должны разлететься в воздухе. Коперник полагал устранить возражение это сказав, что так как движение Земли есть движение естественное, а не искуственное, то и не может оно, подобно последнему, производить насильственнаго действия. Наш автор, соглашаясь с доводом этим, вместе с Гольбергом отвечает очень остроумным соображением. Если вы предполагаете, что мир светил вращается с страшною скоростью, которою вы наделяете его, то можно-ли надеяться, чтобы незаметная точка Земли вращалась вместе со всем остальным? Вот еще пример наивности некоторых возражений по поводу естественнаго и искуственнаго движении, о которых мы только что упомянули. Допустим, говорит один из противников, что движение — это естественно по отношению к Земле, но в таком случае оно не может быть естественным по отношению к городам и зданиям, потому что как те, так и другия — искуственны! На это наш остроумный писатель отвечает только: „Хе, хе, хе!"

Итак, предки наши не меньше нас посмеивались над благодушными замечаниями, противополагавшимися порою их воззрениям.

Все предъидущия сображения находятся в трактате: „ Что Земля может быть планетою"; но вот мысли, касающияся Луны. По нашему мнению, нельзя лучше выяснить идею сочинения Уилькинса, как представив перечень главнейших его положений. Если перечень этот несколько и монотонен, за то он ясно и кратко излагает последовательность мыслей, входящих в систему аргументации автора; если он не блестящ, то незатейливость его дает, по крайней мере, все обещанное ею. Вот положения эти:

Идея множественности миров не противоречить ни законам разсудка, ни догматам религии;

Небеса не состоят из вещества настолько чистаго, чтобы оно сообщало им нетленность;

Луна есть тело плотное, твердое и темное и само по себе оно не обладает светом;

Многие философы, как древние, так и новейшие, допускали возможность существования на Луне другаго мира, что выводится из положений людей, придерживавшихся противоположнаго мнения;

Пятна и светлыя места, замечаемыя часто на Луне, указывают на разницу, существующую там между морями и сушею;

На Луне есть высокия горы, глубокия долины и обширныя поля;

Атмосфера или сфера грубаго воздуха из паров непосредственно окружает Луну;

Подобно тому, как мир этот служить для нас Луною, так точно земной шарь есть Луна того мира;

По всем вероятиям, в мире Луны совершаются такия-же явления, как и в нашем;

Очень может быть, что лунный мир обитаем, хотя и нельзя с точностию определить природу его обитателей;

Быть может, кто-либо из потомков наших найдет средетво перенестись в мир Луны и войти в сношения с его обитателями.

Таков вкратце метод, которому следуют Уилькинс и Монтень. Последния две главы представляют для нас живейший интерес, так как в этой именно части сочинения главнейшим образом выступает наружу вся оригинальность книги. Вот слова автора:

„Поговорим о временах года и явлениях, относящихся к этому миру, я должен сказать несколько слов и о его обитателях, на счет которых можно возбудить множество трудных вопросов, а именно: не менее-ли удобен для обитания мир Луны, чем наш мир, как полагает Кеплер? От семяни-ли Адама произошли его обитатели? Находятся-ли они в состоянии блаженства и какими способами достигают они спасения души? Я ограничусь здесь изложением того, что вычитал я в сочинениях авторов относительно этого предмета.

„До сих пор на счет этого не сделано ни одного открытия, на котором мы могли-бы возвести здание наших предположений. Во всяком случае, можно полагать, что на планете этой существуют жители; иначе к чему природа наделила-бы ее всеми удобствами жизни, как заметили мы это выше? Не возразят-ли нам, что на Луне слишком сильный, невыносимый жар? Но продолжительныя ночи охлаждают одно из полушарий Луны и Солнце долго не может нагреть его; кроме того, оно охлаждается частыми, перепадающими там в полдень дождями. Куза и Кампанелла такого мнения; они полагают, что на Луне существуют люди, животныя и растения. Но Кампанелла не может с достоверностью сказать, люди-ли это или какия-либо другия существа. Если это люди, то он полагает, что они непричастны первородному греху; но, может статься, им свойственны грехи, подвергающие их несовершенствам равным нашим и от которых, быть может, обитатели Луны искуплены таким-же способом, как и мы, т. е. смертию Иисуса Христа. Кампанелла полагает, что в таком смысле должно понимать слова апостола: „Бог соединил в Иисусе Христе все сущее в небесах и на земле." Но не осмеливаясь легкомысленно относиться к истинам божественным и истолковывать выражения эти согласно с внушениями фантазии, я не думаю однакож, чтобы мнение Кампанеллы в чем-либо противоречило св. Писанию, а равным образом, чтобы им доказывалось что-либо. Следовательно, самою правдоподобною является мысль Кампанеллы, что обитатели луннаго мира не люди, а какия-то другия существа, имеющия с нами некоторое соотношение и сходство".

Заметим, по поводу этих слов Кампанеллы, что главнейшие писатели, входящие в обозрение наше, вместе с своими собственными идеями, проводят идеи своих современников, сочувственно отзывавшихся о нашем предмете.

Как кажется, Уилькинс в особенности расположен ко второму мнению Кампанеллы о существовании на Луне людей, по природе своей отличных от нас. К подобнаго рода мыслям, приводимым в его сочинении, мы относимся с особым сочувствием и читателю известно, на каких началах основаны наши воззрения.

По природе своей они могут быть, говорит Уилькинс, — совершенно отличны от всего существующаго на Земле и никакое воображение не в состоянии определить природу их, так как мы способны мыслить лишь то, что доставляется нам путем чувств. (Вспомните аксиому: Nil est in intellectu, quin prius fuerit in sensu). Быть может природа обитателей Луны смешанная. Кроме уже известных, в природе могут существовать множество других существ. Между природою ангелов и людей — бездна. Быть может, что по сущности своей, обитатели планет занимают середину между людьми и ангелами. Очень возможно, что Бог создал различныя породы существ с тем, да прославится Он в делах мудрости и всемогущества своего.

Николай де-Куза тоже полагает, что они отличны от нас во многих отношениях. — Плутарх упоминает об одном жреце Сатурна, объяснявшем природу Селенитов тем, что они обладают различными свойствами: одни из них любят жить в нижних частях Луны, откуда они могут смотреть на нас, а другие находятся выше и светлы они, как лучи Солнца.

Но предположения эти не удовлетворяют нашего философа: ему необходимо нечто более положительное и это положительное может быть достигнуто лишь тогда, когда мы перенесемся в пределы соседняго нам луннаго мира. Осуществление попытки этой сильно занимает его. „Если взглянем, говорит он, — с какою постепенностью и медленностью все искусства достигали своего полнаго развития, то нечего и сомневаться, что со временем будет открыто и искусство воздухоплавания. До сих пор Провидение никогда не учило нас всему разом, но постепенно вело нас от одной истины к другой".

„Много прошло времени, прежде чем стали отличать планеты от неподвижных звезд, и затем не мало еще прошло времени до открытия, что вечерняя и утренняя звезда — одно и то-же свеило. Я нисколько не сомневаюсь, что со временем будет сделано такого рода изобретение, равно как и разъяснены другия важная тайны. Время, всегда, бывшее отцем новых изобретений и открывшее нам многое, чего не знали предки наши, выяснить потомству нашему то, чего мы желаем теперь, но чего не можем знать. Настанет пора, говорить Сенека, когда все сокровенное в настоящее время, с течением многих веков выступить в полном свете. Искусства еще не достигли своего солнцестояния. Промышленность грядущих веков, при содействии труда веков предшествовавших, достигнуть уровня, на который мы не можем еще подняться. Подобно тому, как мы удивляемся слепоте предшественников наших, так точно потомки наши будут изумляться нашему невежеству."

„Первобытные Ирландцы считали себя единственными обитателями Земли и никак не могли понять, чтобы при существовании даже других людей, можно было войти с ними в сношения, по причине обширных и глубоких морей. Но в следующие века были изобретены корабли, для плавания на которых, по словам трагика, потребовались люди отважные:

„Изобретение снаряда, при помощи котораго можно подняться на Луну, не должно казаться нам более невероятным, чем казалось невероятным на первых порах изобретение кораблей и нет поводов отказываться от надежды на успех в этом деле."

„Но, скажете вы, на Луну можно подняться в таком только случае, если вымыслы поэтов окажутся истиною, т. е. если она отправляется на покой в море. В настоящее время нет у нас ни Дрэка (Drake), ни Колумба, ни Дедала, изобревшаго способ летать по воздуху. Хотя мы и не имеем их, но спрашивается, почему-бы в грядущих веках не могли явиться столь высокие умы для новых предприятий? Кеплер полагает, что как скоро будет изобретено исскуство воздухоплавания, то его соотечественники не замедлять заселить своими колониями этот новый мир."

Остроумный мыслитель старается разрешить трудности, вытекающия из законов тяжести, разреженности воздуха и холода в небесных пространствах. Он полагает, что поднявшись на известную высоту, мы не подвергаемся притяжению Земли и можем свободно носиться тогда в воздухе. Но он является истинным предшественником Монгольфье и изобретателем воздухоплавания в следующих словах, которыя, несмотря на всю их наивность, заслуживают полнейшаго внимания нашего.

„Альберт Саксонский, а после него и Франциск Мендос (Mendoce), говорить он, — делают чрезвычайно приятное замечание, что по воздуху некоторым образом можно плавать. И происходит это вследствие законов статики, по которым каждый сосуд, медный или железный, — котел, например, — несмотря на то, что он тяжелее воды, будет плавать по воде и не опустится на дно, если только он наполнен воздухом. Предположите, что сосуд или деревянная чаша находятся на поверхности стихийнаго воздуха; в таком случае они станут плавать по ней, если полость их наполнена воздухом эфирным и сами собою не опустятся на дно, так точно, как не пойдет ко дну пустой корабль."

Он заботится даже о принятии всех мер предосторожности. Чем питаться во время путешествия? В какой гостиннице останавливаться? Для принятия новых странствующих рыцарей, в воздушных пространствах не имеется замков. Что касается пищи, то не следует слишком доверять басням Филона-еврея, полагающаго, будто гармония сфер может заменить собою пищу. Быть может, подобно некоторым животным с зимнею спячкою, можно спать во время всего путешествия, или, по примеру Демокрита, питавшегося запахом теплаго хлеба, и вовсе обойтись без пищи, вдыхая только эфирный воздух. Впрочем, неужели путешествие должно длиться так долго, что нельзя запастись достаточным количеством съестных припасов?...

Главное в том, чтобы приделать себе крылья и подражать птичьему полету, а то можно взобраться на спину больших птиц, которыя, как говорят, водятся на Мадагаскаре или, наконец, сделать летающую колесницу. Снаряд этот может быть устроен по тем началам, на основании которых Архитас заставил летать деревяннаго голубя, а Региомонтан — орла.

Такое изобретение, говорит автор, было-бы чрезвычайно полезно и прославило-бы не только изобретателя, но и его век, ибо независимо от дивных открытий, которыя при помощи его можно-бы совершить в мире Луны, оно было-бы несказанно полезно для путешествий на Земле.

Несмотря на заблуждения, свойственныя тогдашней эпохе, в этом замечательном произведении замечаются проблески, предшествовавшие астрономическим истинам и заре науки. Таким образом, полагая с одной стороны, что все звезды находятся в равном от нас разстоянии и занимают один и тот-же пояс на небе, автор не доходит до мысли об их числе и значении, но, с другой стороны, с такою точностью говорить об их паралаксах, с какою можно говорить об этом только в наше время. Допуская вместе с Коперником, что диаметр земной орбиты очень незаметен в сравнении с разстоянием от светил, Уилькинс отвечает таким образом на возражения против движения Земли, возражения, основания на неподвижности звезд.

Автор „Луннаго Мира", подобно многим писателям шестнадцатаго и предшествовавших веков, возобновил мысль о существовании Елисейских полей на этом соседнем нам светиле. Мнение это имеет многих защитников и противников; мысли как тех, так и других, представляют известнаго рода исторический интерес.

Если есть люди, полагающие, что Бог в начале мира создал слишком много материи для того, чтобы можно было образовать из нея совершенный шар, и не зная затем, куда девать остальной материал, употребил его на образование Луны; — то есть и люди, наделющие последнее светило достоинствами и свойствами, до которых нашей Земле далеко. Древние полагали, говорит наш автор, что небеса и Елисейския поля находились на Луне, где воздух чрезвычайно прозрачен и чисть. Платон, Сократ и их ученики думали, что Луна обитаема чистыми духами, освободившимися от уз могилы и бреннаго тела. Басню о Церере, скитающейся и отыскивающей свою дочь Прозерпину, следует понимать в том смысле, что люди, обитающие в области Цереры, стремятся получить удел и в царстве Прозерпины, т. е. на Луне.

Как кажется, Плутарх такого-же мнения; но он полагает, что есть две обители блаженства, соответствующия двум сущностям человека, по предположению Плутарха не погибающим и в загробной жизни: душе и мыслительной способности.

Тот же писатель полагал, что демоны и души отверженных пребывают в срединной области воздуха, в чем согласны с ним и новейшие писатели. Правда, св. Августин утверждал, что невозможно определить место, где находится ад, но другим известно это из св. Писания. Иные полагают, что ад находится вне нашего мира, так как в Евангелии он называется , внешним мраком, небольшая часть писателей помещают его в центре земнаго шара. Многие с полною уверенностью утверждают, что там именно находится ад и даже знают и описывают все его закоулки, стороны и объем. Франциск Рибера, в своих комментариях на Апокалипсис, по поводу слов: „и кровь поднялась из под точила до удил коней на пространстве шестисот стадий" говорит, что эти выражения относятся к аду, а упомянутым числом определяется диаметр ада, равный 200 итальянским милям. Но Лессий полагает, что мнение это сообщает аду слишком большие размеры, так как диаметр в одно лье, будучи возвышен в куб, дал бы сферу, могущую вместить в себе 800,000 милионов грешников, предполагая, что для каждаго из них было-бы отведено место в шесть квадратных футов. Дело в том, что по разсчету Риберы, не наберется больше 100,000 миллионов грешников. Из этого видно, замечает Уилькинс, с какою заботливостью этот отважный иезуит печется о том, чтобы каждый из этих несчастливцев не получил места больше, чем следовало-бы. Как-бы то ни было, прибавляет он, но по всем вероятиям об этом нельзя сказать ничего положительнаго; впрочем, где только страдает душа, там и ад.

Возвратимся однакож к Луне. Когда Плутарх называет ее земным светилом или небесною Землею, то понятия эти соответствуют земному раю схоластиков. Рай находится на Луне или по близости Луны — так полагали новейшие писатели, по всем вероятиям заимствовавшие эту мысль у Плутарха или Платона. Тостат приписывает ее Исидору и Бэде, а Перерий — Страбусу и своему учителю, Рабанусу. Одни полагают, что рай находится в местности, отыскать которую невозможно; поэтому в книге „Эздра" говорится, что „гораздо труднее найти выход из рая, чем определить вес пламени, измерить ветер или воротить протекший день". Не смотря на все это, есть люди, полагающие, что рай находится на вершине какой-то высокой горы под экватором; они же утверждают, что знойный пояс есть именно тот пламенный меч, которым охраняется земной рай. По мнению других, рай находится в какой-то высокой и гористой местности. С этим согласны Руперт, Скотт и многие другие схоластики, как цитируют их Перерий и кавалер Роулей. Причина этого, по их мнению, заключается в том, что по всем вероятиям в сказанной местности не было потопа, по недостатку в ней грешников, которые-бы навлекли бы на себя подобную кару. Тостат полагает, что там хранится тело Эпоха, а некоторые из Отцев Церкви, — Тертуллиан и св. Августин, например — утверждают, будто души праведников должны находиться там до дня суднаго. Не трудно привести единогласныя мнения Отцев Церкви в подтверждение того, что они считали рай действительно существующим и в настоящее время, что в него именно был восхищен св. Павел и что из него были изгнаны прародители наши. Но как на Земле нет места, удовлетворяющаго сказанным условиям, то очень возможно, что таким местом может оказаться мир Луны.

Так как без грехопадения Адама люди ходили-бы нагими, то необходимо, чтобы в месте этом не было ни сильных стуж, ни сильных жаров, чтó скорее может быть в верхних слоях атмосферы, чем в нижних. Заметим, что этим условиям не удовлетворяет ни одна гора и что мы не можем придумать ни одного места, находящагося вне нашей Земле и более удобнаго для обитания, чем Луна, пришли наконец к заключению, что рай находится на последней. Это обусловливается двумя главными причинами: 1) рай земной находится не на Земли, так как высочайшия горы земнаго шара были покрыты волнами потопа, и 2) необходимо, чтоб он был известной величины, а не малою частицею нашей Земли, так как без грехопадения Адама род человеческий обитал-бы в раю.

Будем однакож справедливы в отношении автора „Луннаго мира": он не допускает благодушно все предположения и следующими словами заявляет о своем здравом разсудке и своей смелости: Ничего не смею я говорить о Селенитах, но полагаю, что не мало еще откроют их с течением времени".

Сирано де-Бержерак прежде веего прибыл, вероятно, в рай, где сохраняется еще предание о славном Мада (Адам). Не смотря на искажение текста, в нем можно заметить мысль, что Бержерак видел обитель нашего прародителя.

Рядом с преданием, помещавшим земной рай на Луне, можно проследить признаки противоположнаго предания, по которому рай находился в южном полушарии, под экватором. Как помнится, Данте прямо прибыл туда, возвратившись к антиподам. Он говорит, что рай представляется в виде очень высокой горы, произведенной, вероятно, падением Луцифера, низвергнутаго на Землю архангелом Гавриилом. Мнение Христофора Колумба не разнится существенно от вышеприведеннаго мнения. „В течение некотораго времени я полагал, говорит он, что Земля сферична, но теперь я составил себе другое понятие о мире и нахожу, что он не на столько кругл, как обыкновенно описывают его. Он имеет форму груши, или круглаго клубка, на одной из оконечностей котораго находится нечто в роде возвышения. Полагаю, что пройдя экватор и достигнув возвышеннейшей точки, о которой я упомянул, я найду более теплую температуру и разницу в светилах небесных. Думаю я так не потому собственно, чтобы самая возвышенная точка была вмесе с тем и приятнейшею, чтобы находились там воды и чтобы продоставлялась возможность подняться туда, но я убежден, что там находится земной рай, в который никто не может проникнуть без воли Божией". *) Благочестивый адмирал считал многия реки Новаго света истекающими из этой обители блаженства и в пятнадцатом веке появилось множество описаний великолепных городов, начиная с города Сипангу Марка Поло, до Цейлонскаго пика, на котором замечались следы, оставленные ногою Адама. Не без скорби видели, что епископ авильский перенес на Луну или в какую-то другую вне-земную область вертоград блаженства и монахи постоянно говорили возвращавшимся с Востока богомольцам: „Если только земной рай не исчез, подобно обманчивым парам миража сирийских пустынь, то он находится в Эдене, в Счастливой Аравии".

*) Colleccion de los viages. Madrid, 1825.

Без сомнения, читатель уже заметил, что до эпохи, до которой мы дошли, колонизация светил заканчивалась Луною; до сих пор разсуждали не о множественности, а просто о дуализме миров. Почти то-же самое замечается и теперь в провинциях наших: говоря о других мирах, тотчас-же сводят речь на Луну. Помнится, что когда в детстве нашем, по ребяческому любопытству, мы возбуждали порою подобнаго рода вопросы, то всегда разсуждали при этом о Луне, а не о далеких и неведомых светилах. На Луне останавливается полет мысли человеческой. Еще до Сократа Окелл Луканийский (Ocellus de Lucanie) говорил: „Окружность, описываемая Луною, составляет пограничную черту между конечным и безсмертным. Все, находящееся выше ея и до нея, есть обитель богов, а находящееся ниже ея составляет обитель природы и борьбы; последняя разрушает, а первая созидает все сущее". Как кажется, что подобныя воззрения долго еще существовали и после этих далеких эпох и область физической природы ограничивалась системою Земли.

Порою взоры устремлялись и дальше, но крылья мысли оказывались слишком еще слабыми для более смелаго полета и тени глубокой тайны расстилались пред небесными мирами. Прежде втораго шага необходимо сделать первый, но в описываемую эпоху благоразумно ограничивались первым. „Если взглянем на другия планеты, говорит автор „Луннаго мира", то, быть может, найдем вероятным, что каждая из них составляет отдельный мир, так как оне не входят в состав одной сферы, подобно неподвижным. звездам, как кажется. Но это значило-бы высказывать все разом. Главное, к чему стремлюсь я в настоящем трактате, это желание доказать, что на Луне может существовать мир". Из этого ясно, что тут нет и речи о неподвижных звездах.

Причина этого заключалась в изобретении Галилеем первой зрительной трубы, в столь высокой степени изумлявшей наших добродушных предков. В сущности, эта труба была очень скромною трубою, потому что она увеличивала предметы только в 32 раза и вообще не достигала этих пределов. При помощи ея, с некоторым интересом могла быть наблюдаема и изучаема только Луна, так как эта труба представляла планеты в едва заметных дисках.

Приводя так подробно предшествовавшая стремления, мы делали это в виду того, что ими выражается эпоха, до которой мы достигли. Нижеприведенное сочинение объясняет причину таких стремлений и, вместе с тем, представляет образчик самаго страннаго смешения астрономических и религиозных понятий.

А. Рейта. Око Эноха и Илiи. Oculus Enoch et Eliae, sive radius sidereomysticus, eic. *) Antuerpiae, 1645.

*) Вот полное заглавие этого сочинения. во всем его объеме. Представляем его для людей любознательных, как истинный тип подобных заглавий, столь обыкновенных в средние века. „Oculus Enoch et Eliae, sive radius sidereomysticus. Pars prima, authore R. P. F. Antonio de Rheita, Capucinorum, concionat. et provinciae Austriae ac Bohemiae quondam praebitore. Opus philosophis, astronomis et rerum coelestium aequis aestimatoribus non tam utile quam jucundum; quo omnium planetarum veri motus, stationes, et retrnordocessiones, sine ullis epicyclis vel aequantibus, tam in the oria Tychonica quam Copernicana compendiosissime et jucundissime demonstrantur, exhibenturque. Hypothesis Tychonis quoad absolutam veritatem stabilitur ac facilior ipsa Copernicana redditur, reformatur et ad simplicissimam normam et formam reducitur. Hisce accesserunt novae harmonicae determinationes molium et proportionum planetarum ad invicem. Item plurimae aliae novitates coelo ab authore deductae. Probabilissima causa fluxus et refluxus Oceani. Ratio brevis conficiendi telescopium astronomicum. Et ultimo planetalogium mechanicum et novum, guo paucissimis votis veri omnium planetarum motus jucunde exhiberi queunt. Pars altera, sive Theo-Astronomia, qua consideratione visibilium et coelestium, per novos et jucundos conceptus praedicabiles ab astris desumptos, mens humana, invisibilia Dei itroducitur. Opus theologis, philosophis et verbi Dei praeconibus utile et jucun, dum".

В богатейших монастырских библиотеках средних веков трудно найти книгу, которая могла-бы соперничать с этим огромным фолиантом в 700 страниц. Дивное смешение величия и странности понятий, замечаемых в произведении этом, выдвигают его из ряда обыкновенных книг. На фронтисписе изображен мир, поддерживаемый тройною цепью, среди храма византийской архитектуры. Спаситель держит верхний конец безконечной цепи, поддерживаемой ангелами, апостолами и современными государями, в их костюмах. Наивность выражения сообщает этому рисунку несравненную оригинальность.

Этому огромному сочинению предпосланы два предисловия: в первом автор обращается к Сыну Божиему: Deo opt. max. Christo Iesu, rerum. omnium patratori, siderum pientissimo conditori et moderatori, etc., а во втором — к Фердинанду III Австрийскому: Augustissimo invictissimoque Caesari romani imperil septemviris etc. В первом предисловии мы присутствуем при освящении книги Триединым Богом, во втором — при принятии ея земным владыкою.

Автор свято верит в неподвижность Земли и в центральное положение, занимаемое ею среди единственной вселенной, состоящей из Земли, звезд и Эмпирея. Поэтому, как скоро речь касается идеи множественности миров, разсуждения автора становятся черезчур уж странными.

„Так как нет недостатка, говорит он, в древних и новейших писателях, трактовавших об этой гипотезе, то не мешает поговорить здесь о них. В своем трактате об оракулах, Плутарх говорит, что Платон допускал существование многих миров, пяти именно. Если верить Феодориту (Тhéоdorеt), то Аристарх, Анаксимен, Ксенофан, Диоген, Левкипп (Leucippe), Демокрит и Эпикур также допускали идею множественности миров. Метродор говорит, что „столь-же неразумно было-бы помещать в безконечном пространстве один только мир, как и допускать существование одной только былинки на обширном лугу" *).

*) Эта фраза Метродора Хиосскаго может относиться к числу таких которыя пользовались огромным успехом втечении 2000 лет. Мы заметили, она процитирована 35 раз, начиная с Плутарха и кончая автором „Множественности миров".

Но для бóльшаго уразумения вопроса, необходимо выяснить следующее различие: под словом „мир" разумеется или вся существующая материя, вся вселенная, или только некоторая часть последней, Земля, например, окруженная всем остальным, подобно косточке, заключающейся в своем плоде. В первом случае, мысль о существовании многих миров была-бы не только слишком смелою, но даже и противоречила-бы самой себе.

Вот главнейший софизм теологов, софизм, который не принадлежит лично нашему автору: „За пределами нашего мира и всей вселенной существует только воображаемое пространство. Это воображаемое пространство не обладает свойствами протяженности и не имеет оно ни длины, ни ширины, ни глубины. Так как оно ничто, положительно ничто, или иначе — полнейшее ничтожество, то очевидно, что ничего не может заключаться в нем. Следовательно, в этом воображаемом пространстве не существует возможных миров".

Решаемся оставить без комментариев эти бредни, на счет которых мы высказали уже, впрочем, наше мнение.

За исключением вышеприведеннаго, автор допускает возможность существования многих миров и столь благосклонным мнением мы обязаны влиянию кардинала де-Куза, который, как помнится, не допускал, чтобы во вселенной мог существовать хоть один необитаемый мир. Действительно, королларий главы XI (De docta ignorantia, lib. II) занимает бельшую часть главы, посвященной Антонием Рейта идее множественности миров. Писатель этот на столько либерален, что отвергает мнение о. Мерсенна, выводившаго мысль о немножественности миров из факта, что св. Писание хранит на счет этого молчание.

У о. Рейта не всегда бывало хорошее зрение. Однажды он принял маленькия звезды вокруг Юпитера за новых спутников светила этого и желая польстить папе Урбану VIII, преподнес их ему под именем урбанооктавийских звезд: неудачное и очень плохое подражание наименованию медицейских звезд, которым Галилей обозначил четырех спутников Юпитера.

Ни мнения пифогарейцев относительно лунных животных, ни мнение Фалеса Милетскаго, ни мнения Гераклита и Демокрита нисколько не смущают нашего автора. Он не думает также, подобно некоторым современным ему да и нынешним писателям, чтобы лунныя животныя, люди и растения, в 43 раза были меньше таковых на Земле так как Луна в 43 раза меньше земнаго шара. Нет, он не занимается ростом Селенитов, но питает однакож надежду, что грядущие века, благодаря успехам оптики, выяснят человечеству этот вопрос и довольствуется заявлением, что на Луне попеременно стоят то большия жары, то жестокия стужи, что никогда не бывает там дождей, но по временам падает роса.

В замен этого, наш теоретик полагает, что небесная твердь есть плотная сфера: факт этот для него очевиден, так как подобнаго рода мысль допускается некоторыми местами св. Писания. Равным же образом он думает, что небеса, находящаяся над твердью, состоять из воды, потому что еврейское слово „шамаин" значит: aqua. Толкования эти составляют исходную точку для целаго ряда предположений относительно того, что должно произойти с Небом и Землею после страшнаго суда.

В другом месте он самым курьезным образом определяет объем неба: вот вкратце ход его умозаключений. Диаметр Солнца равен квадратному корню из разстояния Солнца от Земли. Подобно тому как диаметр Земли содержится 1,000 раз в диаметре эклиптики, так точно диаметр Солнца 1,000 раз заключается в радиусе орбиты Сатурна. Диаметр Солнца, выраженный в диаметрах Земли, равен квадратному корню из разстояния его от Сатурна (100X100 составляет 10,000 диаметров Земли); следовательно диаметр сферы Сатурна равен квадратному корню, выраженному в диаметрах Солнца, из радиуса или полудиаметра тверди небесной. Но как диаметр Солнца содержится в диаметре сферы Сатурна 1,000 раз, то полудиаметр тверди равен 1,000,000 солнечных диаметров; число это, помноженное на 10, даст в произведении 10,000,000 земных поперечников, или 20,000,000 полудиаметров. Если умножить число это на 1,000 (число часов, заключающихся в земном диаметре), то получится 20.000,000 часов для полудиаметра тверди небесной.

Подобно тому, как диаметр Сатурна равен квадратному корню, в диаметрах Солнца, из полудиаметра тверди, так и последний, в диаметрах сферы Сатурна, равен квадратному корню из полудиаметра неба — Эмпирея. В конце концов, вычисление дает 20.000,000,000,000 полудиаметров Земли, а в часах: 20,000,000,000,000,000.

Но как отношение диаметра к окружности равно ⁷/22, то умножив приведенное число на 22 и разделив на 7, в окончательном выводе получится, что окружность Эмпирея, выраженная в часах, равна 125,714,285,714,285,714. Это дает добродушному капуцину основательный повод уповать на милость Господа, уготовавшаго достаточно листа, для своих избранников. Тут как нельзя больше кстати восклицание Баруха: O Israel, quam magna est domus Dei! Как велика обитель Бога!

Если-бы время позволяло нам дойти до Тропологии II Аналогии VI второй части, трактующей о действии звука трубнаго на грешников in die judicii, то нам крайне было-бы приятно продолжать беседу с Антонием де-Реита и уразуметь мистическое значение знаков зодиака; но, ей-ей, места у нас не хватает для этого, тем более что толпа последующих писателей не оставляет нас в покое и деспотически распоряжается нами.