Discours nouveau prouvant la Pluralité des Mondts, que les astres sont des Terres habiteés, et la Terre une estoile etc. par Pierre Borel (1647).

Произведение этого королевскаго лейб-медика, автора трактатов по части медицины и естествоведения, более известных потомству, чем книга, заглавие которой мы привели, составляет прелюдию к сочинениям Сирано де-Бержерака. Библиографическия каталоги относят эту книгу к 1657 году, но мы нигде не могли отыскать ея печатный экземпляр. В библиотеке Арсенала имеется рукопись, которую один писатель, очень опытный в подобнаго рода делах *), комментирует следующим образом:

*) Библиофил Жакоб, обязательности котораго мы одолжены знакомством с рукописью этою.

„В эпоху, когда Сирано де-Бержерак написал свое Путешествие на Луну, философы и ученые, занимавшиеся астрономическими наблюдениями, старались узнать, обитаемы-ли звезды, Солнце и в особенности Луна. Очень может быть, что Сирано де-Бержерак воспользовался или вдохновился одним очень древним трактатом, в котором вопрос этот разсматривался с точки зрения современной науки. Борель находился в сношениях с Гассенди, Мерсенном, Рого и проч. Должно полагать, что он был знаком также и с автором Путешествия на Луну. Во всяком случае, его сочинение озаглавлено: „Новый трактат, доказывающий множественность миров, а также что звезды суть обитаемыя земли, а Земля есть звезда, находящаяся вне центра вселенной, в третьем небе пред неподвижным Солнцем и много других очень занимательных вещей“. Мы полагаем, что заметка эта нигде не была напечатана. Глава XXX, „О том, чтó находится на Луне и на звездах“, представляет некоторое сходство с одним местом предисловия Лебрэ к сочинениям Сирано. „Некоторые из стоиков, говорит Борель, полагали, что не только Луна, но и Солнце обитаемы людьми. Кампанелла говорит, что в этих светлых и лучезарных странах могут существовать обитатели более просвещенные, чем мы и лучше нас понимающие то, чего мы никак не постигнуть“.

„Но Галилей, в наше время так хорошо изучивший Луну, утверждает, что она может быть обитаема и что на ней находятся горы; равнины ее темны, а гористыя части светлы и вокруг пятен этих видны как-бы горы и скалы. Поэтому некоторые говорят, что-звезды блестят только вследствие своей неправильности и мы никогда не видели-бы их, если-бы на них не было гор, отражающих свет Солнца“.

В XLIV главе Борель разсуждает, „при помощи каких средств можно-бы узнать истину относительно множественности миров и в особенности относительно того, чтó находится на Луне“ и следующим образом говорит об аэростатах: „Некоторые вообразили себе, что подобно тому, как человек, плавая подражает рыбам, так точно может он изобресть и искуство воздухоплавания и что при помощи этого изобретения, не прибегая ни к каким другим средствам, можно добиться истины относительно этого вопроса. История приводит примеры летавших людей. Многие философы и в числе их Бэкон полагают, что дело это возможное. Я мог-бы привесть здесь примеры эти, различныя их причины и даже относящееся к этому орудия и снаряды, но я приберегаю их для моей натуральной магии. Впрочем, если-бы даже можно было летать, то ни к чему-бы это не послужило: независимо от того, что человек, по причине тяжести, не поднялся-бы на большую высоту, он не мог-бы находиться в неподвижности, столь необходимой для наблюдения неба и употребления оптических инструментов; кроме того, его внимание вполне было-бы занято управлением снаряда“.

В ожидании эпохи, когда получатся великолепные результаты воздухоплавания, будем продолжать путешествия, совершаемыя только при помощи крыльев воображения.

Cyrano de Bergerac. — Voyages dans la Lune (1649). Histoire des Etats et 'Empires du Soleil (1652).

„Было полнолуние, небо было безоблачно и пробило девять часов вечера, когда, на возвратном пути из Кламара, близ Парижа (где г. Кюижи-сын, владелец поместья, угощал меня и некоторых из друзей моих), многия мысли, возбуждаемыя шафранным шаром Луны, стали предметом нашего разговора во время дороги. Устремив глаза на это большое светило, одни считали его слуховым окном неба, другие утверждали, что это стол, на котором Диана гладить воротнички Аполлона, а иные выражали предположение, что, по всем вероятиям, это само Солнце: разоблачившись под вечер от лучей своих, оно смотрело в дырочку, что в его отсутствие творится на свете. Что касается меня, сказал я им, то желая присоединить мои восторги к вашим, я полагаю, не забавляясь однакож остроумными выдумками, которыми вы щекочете время, чтоб оно проходило скорее, — я полагаю, что Луна такой-же мир, как и наш и что мы служим для нея Луною. Некоторые из общества нашего наградили меня за это громкими раскатами хохота... Быть может, сказал я, — и на Луне подшучивают теперь над кем-нибудь, утверждающим, что земной шар есть мир“.

Вот прекрасное введение; оно составляет приятное предвкушение имеющаго последовать за ним разсказа и превосходный документ, дающий автору право гражданства в наших владениях. Савиньян Сирано, родившийся в Бержераке, маленьком городке в Перигоре, заслуживает с нашей стороны благосклоннаго и формальнаго представления. В отношении его известны в наше время только два следующие стиха Боало:

Однакож Сирано оказал важныя услуги потомству. Скажем вместе с Шарлем Нодье, что на Сирано следует смотреть с широкой точки зрения. То был талант неразвитой, непостоянный, причудливый, безпорядочный, во многих отношениях достойный порицания, но талант живой и изобретательный. Этого и не подозревают даже.... Кто читал Бержерака?

Около 1638 года, у аббата Гассенди, тогда уже прославлявшаго Францию известностью своего имени, в одной из мирных улиц близ Арсенала, невдалеке от Французской коллегии, в которой Гассенди состоял профессором, собирался небольшой кружок философов, ревностными адептами котораго были: молодой Шапель, Ламот Ле-Вайе, Берние, Гено и Мольер. Молодой Сирано, человек безпокойный и с очень неподатливым характером, решился сделаться членом этого молодаго и блестящаго общества и, так или иначе, быть принятым в число привиллегированных слушателей профессора. Если ему была оказана эта милость, то, как кажется, единственно во избежание нападок и угроз яраго неофита. Мы забыли сказать, что Сирано был страшный насмешник и, вместе с тем, человек очень горячий; к несчастию для последней стороны его характера, физиономия его представляла нечто такое, что возбуждало улыбку всех видевших его: это его непомерной длины нос. Многие, имевшие неосторожность насмехаться над ним в глаза, поплатились за это жизнию. Дассуси, описавший битву Сирано с обезьяною Бриоше, в конце Новаго Моста, очень мало польстил его портрету. „На голове у него, говорит он, почти нет волос, так что их можно пересчитать за десять шагов; его нос, широкий в основании и закрюченный, похож на клюв желтых и пестрых болтунов, привозимых к нам из Америки; ноги у него — точно воретена“ и проч. Несмотря на это, у Сирано де-Бержерака не было недостатка в уме; положительно это оригинальнейший писатель в роде Монтеня и Раблэ; его можно назвать последним из Галлов. Впрочем, он сам станет защищать свое дело. Возвратимся к прерванному разсказу.

„Мысль эта, смелость которой, возбуждаемая противоречием, шла в разрез моему обычаю, так глубоко укоренилась во мне, что во время всей дороги я был чреват тысячами определений Луны, не будучи однакож в состоянии разрешиться ни одним из них. Поддерживая это нелепое мнение почти серьезными соображениями, я был уже готов согласиться с ним, как вдруг чудо или случай, фортуна или то, что называют видением, мечтою, химерою или, если хотите, безумием, побудило меня написать настоящий трактат. Придя домой, я вошел в мой кабинет, где и нашел на столе книгу, которую однакож я не оставлял там. То была книга Кадрана и хотя я не имел намерения прочесть ее, но взоры мои невольно упали на один из разсказов этого философа, который говорит, что занимаясь однажды вечером при свете свечи, он увидел, как к нему вошли, чрез две затворенный двери, два высокаго роста старца и, после многих вопросов, ответили наконец, что они обитатели Луны и затем исчезли. Столь-же изумленный тем, что книга переместилась сама собою, как и временем и страницею, на которой она раскрылась, я принял такое стечение обстоятельств как-бы за внушение мне свыше показать людям, что Луна есть мир.... Без сомнения, говорит он дальше, два старца, явившиеся этому великому человеку, сдвинули с места мою книгу и раскрыли ее именно на известной странице с тем, чтобы избавить себя от труда обращаться ко мне с теми наставлениями, с которыми они обращались к Кадрану. Но, прибавляешь он, — я не иначе разрешу мои сомнения, как поднявшись на Луну.

В один прекрасный день физик наш приступает к делу. Он обвязал вокруг себя множество стклянок, на которыя Солнце с такою силою бросало лучи свои, что теплота, привлекавшая склянки и производившая самыя большия тучи, так высоко подняла Сирана, что вскоре он очутился над срединной областью пространства. Но как вследствие притяжения, он летел слишком быстро и вместо того, чтобы приближаться к Луне, как он того надеялся, он удалялся от нея, потому что это светило представлялось ему в меньшем виде, чем в момент отправления, то Сирано разбил несколько стклянок, с целью спуститься на Землю. Между тем, во время восхождения Сирано, Земля совершила известную часть своего оборота и вместо того, чтобы спуститься в точке отправления, путешественник очутился в Канаде, где отряд солдат схватил его и с барабанным боем привел к губернатору.

Он попробовал было устроить другую машину, но едва приступил он к опытам, как тут-же упал на Землю, причем нашелся вынужденным, для излечения своих ран намазаться бычачьим мозгом. На следующий день он стал отыскивать свою машину и нашел ее на площади Квебека; приняв ее за остов летающаго дракона, солдаты полагали, что ее необходимо наполнить ракетами для того, чтобы она полетела. Изумленный и взбешенный тем, что „дело рук его“ находится в столь великой опасности, Сирано схватывает руку солдата, подносившего огонь к машине, вырывает у него фитиль и прыгает в снаряд.... Но он выбрал для этого самый неудобный момент: фейерверк вспыхнул, машина и находящийся в ней человек поднимаются на огромную высоту; через несколько времени машина падает, но воздушный путешественник продолжает подниматься все выше и выше.... Привыкнув высасывать мозг животных, Луна сосала теперь мозг, которым Сирано намазался накануне, влекла его к себе, а он очень быстро приближался к ней. Наконец, в известное мгновение он упал на Луну ногами вверх, но сила падения не позволила ему припомнить, каким именно образом произошло это. Он очнулся под яблонею.

Переделки, которым подверглась рукопись Сирано, по причине заключавшихся в ней намеков на земной рай, не позволяют с точностию возстановить идею автора. Втечение некотораго времени он старался, повидимому, узнать: обитаема-ли Луна, причем нашел в тени древесной некоего юношу, потомка Мада (анаграмма очень прозрачна), который прибыл с Земли на Луну на снаряде, сделанном из железа и магнита. Способ восхождения его заключался в том, что он бросал в воздух большой шар из натуральнаго магнита, привлекавшаго машину, в которой находился путешественник. Последний продолжал операцию эту до тех пор, пока не достиг сферы притяжения Луны.

Как кажется (по причине пропусков, нельзя объяснить этого страннаго обстоятельства), Сирано долго не приходилось встречать обитателей Луны. О первой встрече с ними он разсказывает следующее: „Пройдя четверть лье, я встретил двух огромных животных, из которых одно остановилось предо мною, а другое потихоньку ушло в свое логовище; по крайней мере, так я полагал, потому что несколько времени спустя я увидел, что оно возвращается в сопровождении семисот или восьмисот себе подобных. Они тотчас-же окружили меня. Приглядевшись к ним поближе, я заметить, что ростом и лицом они похожи на нас. Приключение это привело мне на память разсказы моей мамки о Сиренах, Фавнах и Сатирах. По временам они испускали такие яростные вопли (вызываемые, вероятно, удовольствием видеть меня), что я подумал, не превратился-ли и я в чудовище. Наконец, один из этих зверей-людей схватил меня; подобно волку, уносящему овцу, закинул меня на спину и принес в город, где я изумился пуще прежняго, увидев, что то были действительно люди и не заметив ни одного из них, который не ходил-бы на четвереньках“.

Из этого видно, что обитатели Луны имеют обыкновение ходить на четвереньках. Вообще, они ростом в двенадцать локтей, поэтому очень удивлялись они невзрачности и странности тела земнаго человека. Городские старшины поручили Сирано надзору смотрителя редких зверей; его научили кувыркаться, гримасничать и вообще потешать почтенную публику. Вскоре его стал утешать демон Сократа, дух, возникший на Солнце. Он жил на Земле до правления Августа, во времена оракулов, богов-Ларов, Фей, и недавно только принял на себя образ молодаго обитателя Луны, в минуту смерти последняго. Демон этот сделал Сирано философом и содействовал ему к правильному наблюдению порядков этого новаго мира.

На Луне говорят на двух языках. Первый язык, употребляемый людьми знатными, состоит в гармонии различных звуков; схоластические аргументы, диспуты, важнейшия тяжебный дела — все это обсуждается в концертах. Этим объясняется впоследствии имя короля: La-la-do-mi и слово „река“: (Не был-ли известен Сирано Человек на Луне Годвина?). Второй язык, употребляемый народом, производится трясением членов; слова состоят в знаменательном подергивании пальцем, ухом, глазом, щекою и проч., точно человек не говорить, а тормошится.

Способ, каким жители Луны принимают пищу, также различен от способа, каким делается это у нас. Столовая состояла из большой пустой комнаты, в которую ввели гостя и затем раздели его до нага. Сирано требует супу и немедленно-же ощущает запах вкуснейшей похлебки, когда-либо раздражавшей обоняние недобраго богача, „Я хотел, говорить он, — встать с места и проследить источник столь приятнаго запаха, но мой носильщик не позволил мне исполнить мое намерение. — Куда вы? сказал он. Кончайте ваш суп. — Да где же у дьявола этот суп? почти с сердцем ответил я. — Разве вы не знаете, как едят здесь? Но если это вам неизвестно, то знайте, что здесь питаются только испарениями яств“. Действительно, кулинарное искусство состоит в том, что в больших сосудах, приспособленных для этой цели, заключаются испарения, выделяемыя вареным мясом; сначала открывают один сосуд, в котором заключен запах многих блюд, затем другой и так далее, пока общество насытится.

Освещение производится посредством светляков, заключенных в хрустальных сосудах. Позже Сирано видел два огненные шара, служившие для той-же цели: та были солнечные лучи, лишенные теплоты. Постели состоять из цветов; молоденькие мальчики ждут вас, раздевают, укладывают на постель и легонько щекочут вас, пока вы не уснете.

Стихи — эта ходячая монета страны. Едва Сирано выразил однажды сельскому трактирщику желание съесть с дюжину жаворонков, как последние немедленно-же попадали к его ногам и притом — совсем изжаренные. „Они подмешивают, говорит он, в порох какой-то состав, который убивает, очищает от перьев, жарит и приправляет дичь“. Когда Сирано потребовал счет, то ему ответили, что с него следует получить шестистишие. Превосходная монета: на какой-нибудь сонет можно кутить целую неделю.

В противоположность тому, что делается в нашем мире, на Луне пожилые люди уважают молодых, так как последние вообще способнее стариков. Отец не имеет власти над своим сыном: „если ваш отец не сделался вашим сыном, то это произошло вследствие чистейшей случайности. Да и уверены-ли вы, что он не помешал вам наследовать царскую корону? Очень может быть, что ваша душа отправилась с неба с тем, чтобы дать жизнь императору римскому в лоне императрицы, но встретив на дороге ваш зародыш, тотчас-же вселилась в него, единственно с целью сокращения пути“.

В произведении Сирано встречаются учения всех школ древности, от Пифагора до Пиррона, и не будь Лейбниц в ту пору нескольких лет ребенком, то мы сказали-бы, что в книге Сирано встречается также учение Лейбница и Бернулли. Послушаем отрывок одного разговора в защиту капусты. „Утверждать будто природа больше любит людей, чем капусту, это значило-бы щекотать нас с тем, чтобы мы смеялись... Не думаете-ли вы, что это злополучное растение, обладай оно даром слова, не сказало-бы в то мгновение, когда его срезывают: О человек, мой милый брат, чем заслужила я смерть? Я могла-бы жить в пустынных местах, но я возлюбила твое общество. Едва посадили меня в твоем огороде, как в изъявление моего удовольствия я начинаю развиваться, простираю к тебе объятия, предлагаю тебе мое потомство в семянах. но в награду за ласку мою, ты приказываешь отрубить мне голову!“ Быть может, не так грешно убить человека: умерщвляя его, вы заставляете душу только переменить квартиру, но убивая растение, вы вполне уничтожаете его. В семье Бога нет права первородства и если капуста не получила удела в области безсмертия, то, без сомнения, она вознаграждена за это чем-либо другим. Помни, о высокомернейшая из тварей земных, что хотя капуста, которую ты срезываешь, и не говорит, тем не менее она мыслит. Бедное растете не обладает органами, которые давали-бы ему возможность горланить, подобно нам, тормошиться да хныкать.... Если вы спросите наконец, откуда мне известно, что капуста способна к столь прекрасным мыслям, то, в свою очередь, я спрошу у вас: каким образом вы знаете, что она не способна к таковым и почему какая-либо капуста, запираясь на ночь, не могла-бы сказать, подобно вам: „Милостивый государь мой, Кудрявая Капуста, честь имею быть вашею покорнейшею слугою, Кочанная Капуста“.

На Луне существуют города двух разрядов: постоянные и подвижные. Дома первых подобны башням, в центре которых, от подвалов до чердаков, проходят больше и крепкие винты, при помощи которых дома то поднимаются, то опускаются, смотря по температуре. Подвижные дома устроены на колесах и снабжены парусами и мехами, посредством которых и совершается их передвижение. В каждом семействе имеется физиолог, приходящий по вечерам и прописывающий цветы и духи для вашей спальни, согласно с темпераментом вашим.

Погребение составляет кару преступников, так как на Луне покойников сожигают. Вот прекраснейший обряд похорон, быть может заимствованный Сирано у Массагетов *): „Когда кто-либо из философов почувствует приближение смерти, то приглашает он друзей своих на роскошный пир. Каждый из приглашенных воздерживается от пищи втечение двадцати четырех часов; прийдя в дом мудреца, они приносят жертву Солнцу и целуют старца, лежащаго на своем ложе. Когда очередь дойдет до его любимца, то нежно облобызав последняго, умирающий прижимает его к груди и, приложив к устам его свои уста, правою рукою вонзает кинжал себе в сердце. Любимец до тех пор не отрывает уст своих, пока не почувствует, что старец умер, после чего извлекает кинжал из груди покойника и начинает сосать его кровь. За ним следует второй, третий, четвертый из приглашенных, одним словом — вся компания. Следующие дни проходят в совместном пожирании покойника, причем не едят уже ничего другаго“. Сирано добавляет, в свойственных ему выражениях, что к ним присоединяются и молодыя девушки; если оказываются на лицо младенцы, то они представляют собою потомство покойника.

*) Hérodote, Histoire, liv. I, CCXVI.

В рамки настоящего обзора нам хотелось-бы по возможности поместить все; при этом мы нередко находимся в затруднительном положении относительно выбора сюжетов; в особенности это применимо к произведениям Сирано. Обилие предметов стесняет нас. Во всяком случае, мы не оставим героя нашего на Луне и прежде чем уйти оттуда, укажем на странные солнечные часы, которыми наш своеобразный писатель наделяет обитателей Луны. „Несколько раз случалось мне, говорит он, — обращаться к прохожим с вопросом: который час, но вместо ответа они только раскрывали рты, стискивали зубы и перекашивали лица. Это дает им возможность обходиться без помощи часов, так как они превращают свои зубы в столь точные солнечные часы, что желая указать кому-нибудь время, они открывают рот, причем тень носа, падающая на зубы, обозначает час, на счет котораго осведомляется спрашивающий“.

Сирано возвращается на Землю, несомый демоном Сократа, который оказывал ему свое покровительство во время всего пути, пройденнаго в полтора дня. Быстрота, с какою совершилось путешествие, лишила Сирано сознания, так что он очнулся в Италии, лежа на траве одного холма. Со всех сторон тотчас-же набежали собаки, имеющия обыкновение лаять на Луну и почуявшие, что Сирано прибыл оттуда. Он отправился в Рим, а оттуда, чрез Чивитта-Векия, в Марсель и вскоре затем он прибыл в

Не станем описывать невзгод злополучнаго Бержерака по возвращении на родину, где, благодаря местному приходскому священнику, он прослыл волшебником, колдуном и наперсником диавольским. Переходя от несчастия к несчастию, от одного промаха к другому, однажды он пробирался добрым городом Тулузою, как вдруг его арестовали именем короля и без дальнейших церемоний засадили в тюрьму, где он и увяз по колени в грязи. Сирано рисует весьма прискорбную картину этого. „Мне хотелось оглохнуть, лишь-бы только не слышать отвратительнаго кваканья копошившихся в тине лягушек, говорить он; я чувствовал, как ящерицы ползали по ногам моим, а змеи охватывали мою шею. Остальнаго и выразить не могу“... Сирано любил чистый воздух, свет солнца и свободу; понятно после этого, что сидя в тюрьме, он чувствовал себя очень нехорошо. По протекции некоторых из его друзей, ему позволили перейти из подвала на вершину башни и в этой новой резиденции, в обществе многих узников, он приступил, под предлогом устройства физических инструментов, к сооружению новой машины, при помощи которой Сирано надеялся возвратиться в Котиньяк.

То был большой, очень легкий и, в случае надобности, герметически запиравшийся ящик, вышиною в шесть, а шириною от трех до четырех футов. В нижней его части находилась дыра, а отверстие верхней части представляло доступ в хрустальный шар, шейка котораго проникала в ящик. Ящик, имевший форму двадцатигранника, обладал свойствами зажигательного стекла.

Однажды утром Сирано сидел в своей машине, на терассе дома. Солнце освещало прозрачный двадцатигранник; лучи его проникали в ящик, производя магические эффекты колорации, как вдруг Сирано вздрогнул, точно человек, котораго поднимают на блоке. Что случилось? Пустота, произведенная в двадцатиграннике действием солнечных лучей, привлекала воздух, который вторгался в машину нижним отверстием и приподнимал ее вверх. Произошло это так быстро, что в ту минуту, когда оправившийся от изумления путешественник, хотел было ориентироватъся и посредством веревки поднять прилаженный к двадцатиграннику парус, с целью отправиться в Котиньяк, — Сирано так уже высоко вознесся в воздух, что город Тулуза казался едва заметною точкою: Сирано поднимался к Солнцу. Соседство этой раскаленной сферы не превратило его однакож в пепел: он говорит, что жжет собственно не огонь, а более грубая материя, которую огонь, в силу своей подвижной природы, безпрестанно двигает то в одну, то в другую сторону. Но в эфире нет этой материи.

Воздухоплаватель пролетел подле Луны, оставил направо Меркурия и Венеру, находившуюся в периоде приращения и приблизился к солнечным пятнам — небольшим мирам, вращающимся вокруг дневного светила. По поводу множества этих пятен Сирано начинает философствовать на счет вероятнаго охлаждения Солнца, прибавляя, что, быть может, Земля была некогда Солнцем; тогда на ней обитали баснословныя и чудовищныя животныя, о которых так много разсказывают нам древние. Наконец, после четырехмесячнаго почти путешествия, Сирано прибыл в один из этих малых миров и почувствовал себя на вершине блаженства, ощутив наконец под ногами твердую почву, после столь долговременнаго розыгрывания роли птицы. Не преминем объяснить, что если наш путешественник пробыл так долго без пищи, то потому именно, что природа тогда только возбуждает в нас ощущение голода, когда это необходимо для питания нашего тела, но что солнечная теплота достаточна для поддержания сил организма. Послушаем теперь чрезвычайно оригинальный разсказ:

„Ущелиями, несомненно прорытыми падением вод, я прибыл на равнину, но, по причине утучнявшей ее тины, я почти не мог двигаться. Пройдя однакож некоторое разстояние, я достиг ложбины, в которой и увидел маленькаго человечка, совсем нагого, сидевшаго на камне и, как казалось, отдыхашаго. Не помню, первый-ли я заговорил к нему, или он обратился ко мне с вопросом, но живо представляется мне, точно и теперь еще я слушаю его, что втечение трех битых часов он говорил со мною на языке, котораго я никогда и не слыхивал. Он не имеет никакого сходства ни с одним из языков нашего мира, однакож я понимал его легче и яснее, чем язык моей кормилицы. Когда я стал распрашивать о причине столь поразительнаго факта, то собеседник мой объяснил, что в науке есть истины, вне которых мы всегда далеки от удобопонятнаго и чем больше язык уклоняется от этих истин, тем меньше становится он понятным. Когда я говорю, сказал он, — душа ваша в каждом слове моем усматривает истину, которую она ищет ощупью; не понимая этого разсудком, она немедленно поймет это при помощи инстинкта“.

Маленький человечек разсказывает потом, что обитаемая им земля была некогда раскаленным хаосом, что она выделяет из себя влаги и из выделений этих образовалось море, котораго происхождение доказывается его соленостью; затем он объяснил еще, что в этом мире люди родятся из тины и из пузырей, производимых действием солнечной теплоты. Затем он удалился для подания акушерской помощи одному эмбриону, находившемуся в нескольких оттуда шагах, а Сирано отправился к своей машине, на которой он разостлал свою рубаху, опасаясь чтобы снаряд не улетел. Однакож Сирано не нашел машину там, где он оставил ее и увидел ее летающею на высоте в рост человека, с покачиваниями, происходившими вследствие расширения воздуха. Довольно долго пришлось ему прыгать по кошачьи, наконец он поймал машину, поместился в ней и таким образом мог продолжать дальнейшее путешествие на Солнце.

По прибытии в области, соседния светилу этому, замечается одно странное явление. Сирано побаивался, как-бы не попасть на твердь небесную и не завязнуть в ней, как вдруг он заметил, что его помещение да и сам он до того сделались прозрачными, что взор без малейшаго препятствия проникал их; даже машина сделалась вполне незримою и собственное тело представлялось Сирано в естественной окраске своих органических деталей: ярко-красных легких, алаго сердца, приводимаго в движение последовательными сжиманиями и расширениями, печени, кровеобращения и проч. Вследствие необычайной прозрачности ящика, Сирано протянул слишком сильно руку, что привело его в невыразимое изумление: он в дребезги разбил свой хрустальный двадцатигранник и повис в безпредельном пространстве, обращая, говорит он, к Солнцу свои печальные взоры и помыслы. Но, как оказалось, это был вернейший способ достичь цели путешествия: сила воли его была настолько велика, что через двадцать два месяца после отъезда, Сирано прибыл в обширную державу дневнаго светила.

„Земля здесь подобна воспламененному снегу (довольно смелое выражение), настолько она светозарна; довольно однакож странно, что с той поры, как ящик упал, я никак не мог сообразить, поднимаюсь-ли я, или опускаюсь на Солнце. Помнится только, что прибыв на Солнце, я легко ступал по земле, касаясь почвы одною только точкою ног; часто я катался, подобно шару и нисколько не безпокоило меня, на чем-бы я ни ходил: на голове-ли, или на ногах. А если мне случалось перекувырнуться ногами к небу, а головою вниз, то и тогда я чувствовал себя в совершенно естественном положении. На какую-бы часть тела ни лег я — на живот-ли, спину, локоть, ухо — я всегда находился в устойчивом положении, из чего я заключил, что Солнце есть мир, не имеющий центра. Благоговение, с каким я ступал по этой лучезарной почве, втечение некотораго времени умерялось страстным желанием продолжать путешествие. Мне было чрезвычайно совестно ходить по источнику света... Пробыв в пути, как кажется, пятнадцать дней, я прибыл в одну страну Солнца, менее светлую чем та, которую я покинул“.

Прозрачность тела уменьшалась по мере того, как путешественник вступал в менее светлыя области. Сон, этот обитатель Земли, забывший Сирано со времени его отъезда, снова посетил его на ровном, открытом поле, не представлявшем ни малейших следов кустарника и герой наш уснул. Проснувшись, он увидел себя под деревом, в сравнении с которым наши высочайшие кедры — былинки. Ствол его чистое золото, ветви — серебро, листья — изумруды, плоды — багрянец и амбра, распустившиеся цветы — алмазы, а почки — грушевидные перлы. На вершине его распевал соловей. Но вот самое интересное место. „Долго стоял я, пораженный столь великолепным зрелищем и не мог я насытиться, глядя на него. В то время, как мысли мои были поглощены созерцанием, в числе других плодов, и созерцанием одной прелестной гранаты, мясо которой казалось массою огромных рубинов, я вдруг заметил, что венчик, служащий ей головою, шевельнулся и вытянулся настолько, чтоб образовать собою шею. Затем я заметил, что нечто белое как-бы закипело вверху, стало сгущаться, увеличиваться, то сокращалось, то вздувалось в некоторых местах и наконец явилось в виде человеческаго лица на маленьком бюсте. Этот бюст заканчивался к талии шаром, т. е. имел внизу вид гранаты. Мало по малу он удлиннился; хвостик его превратился в две ноги, а каждая нога распалась на пять пальцев. Приняв человеческий образ, граната отделилась от своей ветки и легким кувырком упала как-раз у моих ног.

„При виде того, как эта разумная граната гордо расхаживала предо мною; что этот карлик, ростом не больше, чем в вершок, обладал однакож достаточными силами для того, чтобы создать себя, чувство благоговения охватило меня. „Тварь человеческая, сказала мне граната на том основном языке, о котором я уже упоминал, — долго я глядела на тебя с высоты моей ветки и прочла я на твоем лице, что родился ты не в здешнем мире. Поэтому я спустилась вниз, желая узнать истину“.

Дивное дерево это состояло из федерации целаго народа, котораго королем было упомянутое крошечное существо. По приказанию последняго, плоды, цветы, листья, ветви, одним словом, дерево во всем составе своем, спускается на землю в виде маленьких человечков, зрячих, чувствующих, движущихся и все они начинают плясать вокруг Сирано, как-бы празднуя день своего рождения. Карлик и Сирано вступают в продолжительную беседу, но по слабости груди, крошечный царь изъявляет желание принять другой образ с тем, чтобы быть под стать своему собеседнику. Немедленно-же все маленькие человечки начинают вертеться с такою быстротою, что у Сирано голова пошла кругом. Круги смыкаются и быстро двигаются; танцоры переплетаются в движениях еще более быстрых и неуловимых; казалось, что балетом этим изображался громадный гигант, потому что перепутываясь между собою, карабкаясь друг на друга, все эти существа представляли собою какого-то великана. Наконец, это многосложное тело приняло образ прелестнаго юноши; король вошел в его уста, воодушевил его, после чего и мог уже продолжать беседу с Сирано.

Речь коснулась сущности этих дивных превращений. Рожденныя на Солнце, эти существа то обладают индивидуальностью, то составляют части одного целаго. Так, например, двадцать тысяч этих существ входят в состав одного орла. По желанию короля, одни из них могут попадать с дерева и превратиться в реку, другие — образовать лодку, после чего король, окруженный своим двором, преспокойно поплывет по волнам реки. Впрочем, по словам обитателя Солнца, возможна и всякая другая метаморфоза.

Немного есть разсказов, которые можно-бы сравнить, в отношении тонкости замысла и оригинальности, с „Историею птиц“ на Солнце. Но Сирано не долго пользовался расположением обитателей страны: вскоре против представителя свирепаго человечества составился заговор и ни представления феникса (столетней птицы, которая отправляется на Солнце, снесши свое единственное яйцо), ни покровительство и утешения одной благодетельной сороки, защищавшей Сирано, не предохранили его от ненависти пернатаго люда. Даже наиболее расположенные к нему не находили основательных поводов для его защиты и все по инстинкту ополчились на него, Если-бы, говорили они, животное это обладало хоть некоторым с нами сходством, а то как нарочно, оно нисколько не похоже на нас; это какая-то отвратительнейшая, голая тварь, которую природа не позаботилась даже прикрыть; какая-то ощипанная птица, урод, смешение всевозможных натур, пугало, приводящее всех в ужас... Речь птиц заканчивается великолепными ораторскими периодами: „Человек настолько тщеславен и глуп, что вообразил он себе будто мы созданы единственно для него; несмотря на свою разумную душу, он не может однакож отличить толченый сахар от мышьяка и ест цикуту, принимая ее за петрушку, по внушению своего здраваго разсудка; утверждая, что мы мыслим только на основании свидетельства чувств, человек обладает самыми слабыми, медленными и лживыми чувствами; в довершение всего, создав его уродом, природа, вместе с тем, внушила человеку честолюбивыя желания повелевать всеми животными и истреблять их!“ Так говорили самые благоразумные; но другие в один голос кричали, что невозможно допустить, чтобы животное, не похожее на них лицем, обладало разсудком. „У него нет, шептали они друг другу“, ни перьев, ни клюва, ни когтей; возможно-ли после этого, чтобы он обладала мыслящею душею? О, Господи, что за дерзость!“

Понятно, что при таких обстоятельствах наш путешественник чувствовал себя очень не ловко, чем еще ухудшалось его положение и всевозможными мерами старался доказать, что он собственно не человек, что не меньше обвинителей своих он ненавидит людей и иринадлежит к породе обезьян. Несмотря однакож на это, судьи-птицы обвинили его в притворстве и лжи. Суд затянулся, так как в ту минуту, когда имел состояться приговор, небо вдруг омрачилось. На Солнце приступают ко всякому решению только при безоблачном небе, опасаясь, чтобы погода не повлияла на душевное настроение судей. Втечение этого перерыва Сирано пользовался казенною пищею, т. е. каждые семь часов ему давали по пятидесяти червей.

Настал наконец день суда; вот некоторыя из его оснований: что это животное — человек, выводится это легко из следующих соображений: 1) при виде его все мы чувствуем ужас; 2) смеется он, как безумный; 3) плачет, как идиот; 4) сморкается, как холоп; он гол, как чесоточный; 6) у него есть ....: 7) у него во рту два ряда четырехугольных камней, проглотить или выбросить которые у него не хватает разсудка и, наконец 8) каждое утро он устремляет вверх свои глаза, нос и свой широкий зев, складывает руки, точно надоело ему, что имеется у него пара таковых, перегибает пополам ноги и опускается на колени; затем, при помощи каких-то волшебных слов, которыя он бормочет, его сломанныя ноги изцеляются и он встает.

„Уличенный в колдовстве, в деспотизме и в низкопоклонничестве, в гордости и в жестокосердии относительно животных преступник был приговорен к тягчайшему наказанию: к печальной смерти. Правда, один скворец, великий законник, три раза ударив лапкою но ветви, на которой он сидел, изъявил желание защищать Сирано, но тотчас-же почувствовал угрызения совести, причем и сказал, что если-бы дело шло о спасении его собственной души, то и тогда он не решился-бы содействовать жизни такого чудовища, как человек. — В знак удовольствия и в изъявление одобрения искренности „столь добродетельной птицы“, весь народ защелкал клювами“.

Но что-же это такое — печальная смерть? Это смерть, обусловливающая собою скорбь многих, жесточайшая из смертей. Птицы, обладающия самыми меланхолическими и печальными голосами, отряжаются к преступнику, котораго кладут на роковое ложе из кипарисных ветвей. Скорбные музыканты собираются вокруг него и наполняют его душу столь грустными мелодиями, столь ужасными сетованиями, что горечь чувствуемой им скорби нарушает экономию его организма и сокрушает его сердце; он видимо слабеет и наконец умирает, задыхаясь от горя.

Но как в то время на престоле находился король Голубь, то столь жестокая кара, в виде помилования, была заменена тем, что человека предали на съедение мухам....

В эпизодах подобнаго рода проходят странствования по Солнцу. Язык деревьев, беседующих в безмолвных лесах, заслуживает внимание не меньше всего вышеприведеннаго: в нем слышится веянье вечерняго ветерка на опушке леса и неумолчный лепет листвы. Деревья беседуют о медицине, естествоведении, нравах, любви. Впоследствии Сирано быль свидетелем дивной битвы Огненнаго Зверя и Зверя-Льдины, Саламандры и Реморы. Во время экскурсий своих он встречает Кампанеллу; автор „Сité dе Dieu“ объясняет ему, каким образом души Растений, Животных и Людей, не умирая, возносятся на Солнце. Знаменитый калабриец приводить Сирано к символическому озеру Сна, в лоно котораго изливаются, после шестнадцатичасоваго течения, пять изнеможенных от усталости источников: источники Зрения, Слуха, Обоняния, Вкуса и Осязания. Но если что-либо заслуживает удивления в этом светлом мире, нашей общей родине, то это три орошающия его реки: река Памяти, широкая, но вечно оглашаемая назойливым криком сорок, попугаев, соек и проч.; — река Воображения, не столь широкая, но глубокая и сверкающая своими игривыми и светлами водами. Рыбы, которых питает она, деревья, осеняющия ее, птицы, порхающия вокруг нея — все это невероятнейшия из существ, какия только можно себе представить; наконец, река Разсудка, глубокая, но текущая невообразимо медленно и безпрестанно возвращающаяся к своему истоку.

Животныя на Солнце чрезвычайно долговечны; они умирают естественною смертью, прожив семь или восемь тысяч лет. Порою случается однакож, что философы умирают от умственной водянки, причем голова их непомерно разбухает и затем лопает.

История государств Солнца кончается таким-же образом, каким она и началась, насколько, по крайней мере, видно это из дошедшей до нас рукописи. Последний эпизод посвящен описанию депутации, прибывшей из страны „Любовников“, небольшаго мира, находящагося невдалеке от Солнца. Молодая супруга требует суда над своим мужем, обвиняя его в том, что он два раза убил своего последняго ребенка. Этот вздорный разсказ не имеет ни малейшаго отношения к нашему предмету.

Без сомнения, нам было-бы чрезвычайно интересно узнать, каким путем Сирано возвратился во-свояси, но история решительно умалчивает об этом. Вне-земныя путешествия издавались вообще по смерти их авторов. Быть может, что человек, так любивший светлую сферу Солнца, действительно отправился на нее, не окончив свой фантастический разсказ и, вероятно, до сих пор он еще не возвратился.

Многие из поклонников Сирано де-Бержерака старались подражать его смелым вымыслам, но никто из них не мог подняться на высоту, на которой стоял их учитель. Не можем, однакож, не представить здесь „задушевнаго“ друга Сирано, Анри Лебрэ, бывшаго его душеприкащиком и опубликовавшаго первое издание „Путешествия на Луну“. По поводу восшествия своего на Южный пик и интересных эпизодов этого путешествия, он приводит следующий разсказ, в котором порою замечаются штрихи кисти a la Bergerac.

„Я разложил мой плащ на нагорном снегу, говорит он, — я уснул, несмотря на стужу. Мой проводник и Шампань, достовернейшие из свидетелей, не преминули сделать то-же самое, но желание выпить малую толику лишило их сна. Не зная чем заняться, тем более, что наступила ночь, они стали забавляться наблюдением Луны, в то время полной, как яйцо, и при помощи моей зрительной трубы открыли на ней много такого, чтó привело их в немалое изумление. Возня, которую в изумлении своем они подняли, разбудила меня. Я взял трубу, известную в науке под именем телескопа и прислонив ее к скале, устремил взоры на большой светлый круг, наблюдая его во всех частях. При этом я несравненно лучше изучил его, чем на лунных картах; я заметил на Луне моря, леса, горы, реки, города и даже соловьев на деревьях. Полагаю, что если-бы у меня имелся инструмент, который настолько изощрил-бы мой слух, насколько телескоп изощрил мое зрение, то я услышал-бы пение соловьев. Это доставляло мне величайшее удовольствие и удалив проводника и Шампаня, чтобы они не мешали мне, я взял телескоп и с бóльшим еще старанием принялся наблюдать мир этот, который заставляет так некстати хохотать глупых людей, не верящих ничему, что разсказывают о нем. И в самом деле, я увидел там вещи, превосходящия все, что только писали об этом величайшие из философов. Народы Луны, не говоря уже о прочем, велики и могущественны и ходят они, как утверждает Бержерак, на четвереньках, чему я до той поры не слишком верил. Но теперь я нисколько не сомневаюсь в этом, так как собственными глазами я видел Бержерака, ехавшаго на колеснице, запряженной двумя гиппогрифами, которые так проворно действовали ногами и крыльями, что вскоре я потерял их из вида. Он проехал невообразимою толпою народа и вступил в большой город, находившийся в конце пути, по которому следовали гиппогрифы. Пред городом находилось нечто в роде триумфальной арки, покрытой надписями в честь Бержерака, из чего я заключить, что последний совершал торжественный въезд в город. Я несказанно обрадовался, что рано или поздно, но великих людей вознаграждают и если родина оказывается в отношении их неблагодарною, то небо дозволяет, чтобы чужеземцы воздавали им подобающия почести“.

Ничего более мы не станем цитировать; эпизод начинаешь сбиваться на тон „Orlando furioso“ и не отличается ни остроумием, ни занимательностью. Лебрэ — ученик Бержерака и, подобно многим другим, он заимствовался у своего учителя только балагурством, а не философскими воззрениями, для которых вымысел служил только покровом.

О. Афанасий Кирхер. Itinerarium extaticum, quo mundi opificium... etc. exponitur ad veritatem.

Экстатическое небесное путешествие, в котором разсматривается дивный механизм мира, природа, действия, свойства, устройство и состав неподвижных и блуждающих звезд, начиная с земнаго шара и кончая последними пределами вселенной". — Рим, 1656.

О. Афанасий Кирхер, автор Mundus subterraneus, Путешествия в Китай и множества научных, в свое время очень уважаемых трактатов, на несколько мгновений займет нас в качестве интереснаго типа последних средневековых диспутантов-схоластиков, которые на двух алтарях воскуряли фимиам Аристотелю и св. Фоме и погружались в дремоту при томных аккордах небесной музыки, слышанной Пифагором две тысячи лет тому назад. Разсказ наш был-бы безконечно растянут, если-бы мы представили во всем их объеме теории, которыми втечение многих веков услаждались астрологи и метафизики; если-же мы решаемся отвести им здесь место, то не иначе, как по предъявлении ими своих достоинств. О.Кирхер есть тип, выражающий собою множество других типов и достойный нашей особой благосклонности.

Впоследствии выяснится, что этот знаменитый мечтатель придерживался как системы Птоломея, помещавшаго Землю в центре вселенной, так и библейскаго текста, сообщавшаго земному шару капитальное и единственное значение в системе мироздания. Впрочем, Кирхер не преминул заявить в своем Praelusio parœnetica, что во всем и в отношении всего он подчиняется учению священных книг и Отцев Церкви; если-же он позволяет себе погрузиться в экстаз и совершить небесное путешествие, то единственно с целию видеть только то, что вообще допускалось общепринятою доктриною. Нам представится однакож случай убедиться, что достойный патер видел то, что многие видели до него, начиная с эпохи, когда св. Павел был восхищен в третье небо и кончая обвинителями Галилея, не пропускавшими случая приводить игру слов одного проповедника: Viri Galilœi , quid adspicitis in cœlum?

Прежде чем начнем большое экстатическое путешествие, представим в нескольких словах идею книги. О. Кирхер представляет Феодидакта (так назывался путешественник) безплотным духом и формально заявляет, что Феодидакт странствует в качестве духа. Гений Космиил — очень удачное название — обязавшийся ввести неофита во все страны небеснаго мира „начиная с земнаго шара и до последних пределов звездной сферы", устраняет трудности пути и объясняет тайны этого неизведаннаго мира. Начинают они свою планетную экскурсию с Луны и завершают ее Сатурном; оттуда они отправляются на твердь небесную, где и заканчивается первый диалог. Второй диалог составляет космотеологическую теорию сотворения мира, гармонии сфер и предназначения небес. Не можем отказать себе в удовольствии перевести слова автора, излагающаго в предисловии план своей книги. „Чтобы в настоящем сочинении не было недостатка в том, что относится к строению вселенной, объясняет автор, — во второй части книги говорится о божественном Провидении и его действии, о небе Эмпирее, о воображаемом пространстве, о светопреставлении, о непостижимых безднах судеб Божиих и о превосходстве католической религии, в видах вящшей славы Господа, Его пресвятой Матери и во спасение душ ближних наших. Приветствую тебя читатель и будь здоров".

В тот день, когда Феодидакт был объят экстазом, восхитительная гармония преисполнила восторгом все существо его и погрузила его в мистическую истому. Действие этой сладостной мелодии настолько было могущественно, что душа не могла уже оставаться узницею в своей прозаической телесной темнице: могучия и фантастическия видения осенили ее; она воспарила в высь и, как-бы погруженная в дремоту, увидела себя в пустынях неизвестнаго мира. Но вскоре к ней приблизился муж необычайнаго вида: голова его и лицо были лучезарны; глаза его сверкали подобно раскаленным углям; его дивная одежда не имела никакой известной формы; он имел большия и светлыя крылья; ноги и руки его были краше драгоценных камней; в деснице он держал шар, на котором были изображены блуждающия звезды и многоцветныя сферы. При виде этого дивнаго существа Феодидакт задрожал, волосы поднялись дыбом на голове его, голос остановился в гортани: Vox faucibus haesit (автору, повидимому, знаком Виргилий). Но сладчайший в мире голос сказал ему: „Встань и ничего не страшись, Феодидакт. Услышаны молитвы твои и послан я к тебе, что-бы поведать славу и величие всемогущаго Господа, насколько это возможно для смертных. Имя мне Космиил; я служитель Всевышняго и гений сего мира; мой священный ореол знаменует славу херувимов; пламенные глаза мои — это свет небесный; шар, который я держу в одной руке, есть символ звезднаго мира; весы в другой руке — символ законов божественных. Гряди, сын мой: пред нами путь в небеса, величие Творца и великолепие твари. Пойдем, чадо мое!"

Итак, наш странствователь отправляется на Луну. Во время переезда он наблюдает последовательные виды, в которых представляется Земля, видимая с различной высоты, но (очень курьезное наблюдение) прежде чем прибыть на Луну, он в последний раз взглянул на наш мир, причем и увидел, благодаря объяснению Космиила, земной рай — трехугольную страну на берегах Каспийскаго моря, сверкающую неизреченным светом. Илия и Энох ждут в ней дня суднаго. Приблизясь к Луне, путешественник ощущает притягательную силу последней и начинает дрожать всем телом, так как ему кажется, что он разможжит себе голову об какую-нибудь скалу. „О, что ощущаю я, сладчайший наставник души моей! Молю тебя, охраняй раба твоего; если ты покинешь меня, куда направлю я стопы мои, куда понесусь я, где будет предел странствованиям моим? Но Космиил при помощи ласковых речей возстановляет мужество Феодидакта и убедив его, что хотя никто из смертных не возвращался из стран этих, так как никому собственно и не приводилось побывать в них, продолжает оказывать ему свою защиту и нежно печется о нем. Затем он дунул на него, вследствие чего Феодидакт навсегда освобождается от органических потребностей голода и жажды и ни одна стихия не может уже производить на него своего губительнаго действия.

Луна представляет ему чрезвычайно приятные пейзажи: глубокия долины, длинный цепи гор, моря, озера и острова. Реки стремятся к океану; обрывистые холмы увенчаны блестящими скалами, поля зеленеют. Странное однакож дело! Их оцвечивает не трава, а драгоценныя лунныя камни, свойственные этому миру. Но если-бы путешественнику вздумалось доставить их на Землю, то они сами собою возвратились-бы на Луну, их „естественное местопребывание". Вода на Луне чиста и прозрачна; такой на Земле нет. Но в реках и морях не оказывается ни малейшей рыбки, на полях ни единой былинки, а на материках Луны от веков не ступала нога ни единаго животнаго. Вместо растений, там растет какая-то плесень, похожая несколько на металлическую кристаллизацию. После этого следует ожидать, что на Луне нет людей: и действительно, светило это вполне необитаемо. Послушаем превосходныя разсуждения Космиила: Земля есть естественная обитель человека, поэтому на Луне и нет людей; если нет на ней людей, то нет и животных, следовательно не оказывается надобности и в растениях; после этого вполне понятно, что Луна необитаема... Так как Бог создал светила собственно для Земли, говорит он дальше, то было-бы совсем безполезно, если-бы Он населил Луну животными: как нет двух гармоний, так нет и двух вселенных. Если-бы на Луне находились люди, спрашивает Феодидакт, то какой вид имели-бы они? Сын мой, сказал гений, — отвечая на твое безразсудное предположение, скажу тебе, что они скорее походили-бы на чудовищ, чем на людей. Так как влажное начало не обладает на Луне теми свойствами, какими обладает оно на Земле, то органы, требующие влаги, необходимо должны атрофироваться; то-же самое можно сказать и о начале сухом, стуже и тепле. Только обитатели Земли и могут существовать в условиях человеческих тварей.

Пребывание на Луне проходить в наблюдениях и беседах. Не мешает упомянуть, что собеседники ясно видят оттуда, что Земля нисколько не вращается вокруг своей оси; вместе с тем они очень приятно беседуют на счет незримых отношений, существующих между семью планетами и семью главнейшими органами тела человеческаго.

Можно-ли употреблять при обряде крещения чистыя и светлыя воды, которыми орошаются долины Венеры? Без сомнения, да и почему-бы нельзя? Разве оне не обладают свойствами вод земных, так как четыре стихии распространены повсюду и неразложимы? За исключением, конечно, вод, производимых огнем, растениями и металлами и не составляющих стихийнаго начала*).

*) Заметим мимоходом, что химия видоизменила несколько подобнаго рода воззрения.

С Венеры Земля представляется в виде простой звезды. Она имеет свои фазы как здесь, так и везде; впрочем, автор последователен в своих убеждениях и придерживается системы Птолемея, по которой Венера находится между неподвижною Землею и вращающимся Солнцем. В самом деле известно, что Земля не представляет фаз обитателям Венеры; впрочем, планеты имеют фазы только для тех миров, которые превосходят их в постепенности разстояний от Солнца. С Венеры Солнце кажется громадным огненным океаном.

Путешественникам представляется великолепный остров и они вступают в одну лучезарную обитель, о которой ничто не может дать нам понятия. Чувство обоняния услаждается благоуханиями амбры и мускуса; растения, как-бы состоящия из драгоценных камней, украшены дивными красками, а солнечные лучи переливам своего света возвышают их красоту. Но напрасно ищет человек живаго существа: ничего не находит он и только неодушевленная природа представляется его взорам... Но вот, с одного светлаго холма спускается группа несравненой красоты юношей; напрасно старались-бы мы описать их совершенства: такой красоты не выразить человеческим словом. Они облечены светлыми одеждами, на который Солнце проливает нежные оттенки и переливы своего света. Вот они спустились с холма; одни из них держат в руках цитры и кимвалы и волны гармонии разносятся в воздухе; другие несут дивныя корзины, наполненныя розами, лилиями, гиацинтами и нарциссами... При виде такого зрелища, Феодидакт, изнемогая под обаянием музыки, благоуханий и красоты, готов уже приветствовать преславных представителей рода человеческаго в этом великолепном мире, но Космиил останавливает его и объясняет, что существа эти не принадлежать к семье человека. Только Земля обитаема людьми; что-же касается этих существ, то это ангелы, служители Всевышняго, охраняющие мир Венеры согласно с предначертаниями природы. Затем Космиил продолжает объяснять, что сказанные ангелы изливают по дольним мирам благотворныя действия Венеры, благодаря которым обитатели Земли, родившиеся под этою счастливою звездою, отличаются красотою, любезностью и прекраснейшим характером.

Некоторые писатели старались истолковывать беседы Кирхера в обратном смысле и не давая себе труда или удовольствия прочесть этот огромный фолиант в пятьсот страниц, только слегка касались его напыщенной латыни. Они полагали, что наш экстатик населял планеты сообразно с астрономическим значением миров, не смотря даже на то, что сам Кирхер постоянно отвергает это, не видит в небесных пространствах ни малейших признаков рода человеческаго, а в отношении живых существ находит там одних только безсмертных духов.

Прежде чем оставить восхитительную сферу Венеры, Феодидакт просит у Космиила позволения взять что-либо из разсеянных по ея полям дивных вещей, с тем, чтобы доставить их на Землю. Но Космиил объясняет ему, что Венера составляет „естественное местопребывание" этих предметов; предоставленные самим себе, они немедленно-же, в силу своей природы, возвратились-бы назад, или превратились в предметы земные, после чего Феодидакту ничего уж не остается, как только искренно раскаяться в своей неуместной любознательности.

Меркурий производит удивительное действие как на тело, так и на дух; он сообщает нам остроту разума, смышленность, таланты, силу, здоровье, деятельность и живость. Едва Феодидакт ступил ногою на почву Меркурия и напился воды из ближайшаго источника, как тотчас-же он почувствовал себя совсем другим человеком, как физически, так и нравственно и едва не пустился в пляс, точно кровь в жилах его превратилась в ртуть. Раз навсегда заметим, что по системе Кирхера, граничившей с судебною астрологиею, но отвергавшей последнюю, планеты считались орудиями, служащими Богу как для нравственнаго воздействия на мир, так и для физическаго управления последними

На Меркурие проходят светлыя горы и золотистая равнины. Свет его отличается таким блеском, что без особой милости Божией глаза смертных не могли-бы переносить его, а зной на Меркурие так силен, что все органическое необходимо должно там погибнуть. Поэтому, кроме вышеприведенных уже оснований против обитаемости планет, вообще существуют и другия, не менее основательныя причины, клонящияся не в пользу климатических условий Меркурия. Если путешественники наши и встретили на Меркурие группу старцев, которых головы были увенчаны лучезарными ореолами, с бородами из чистейшаго золота, с светозарными крыльями и с кадуцеями в руках, то, само собою разумеется, то были духи, правящие миром Меркурия.

По истине, у нас не хватает слов, как и не хватало их Кирхеру, для описания действия, производимаго Солнцем на смертных, которые посещают это светило. Ставить с ним в параллель семь чудес мира, это значило-бы сравнивать ноль с безконечностью; все библейския выражения: шемес, гамма, шерес, ничтожны в сравнении с действительностью и восторг нашего экстатика достигает до того, что Феодидакт умоляет уже и заклинает своего покровителя не во имя любви, чести, гуманных чувств, но во имя... внутренностей милосердая Божия: Rogo te per viscera misericordiae Dei, ne me derelinquas, o Kosmiel! Гений и не оставляет Феодидакта и, благодаря заботам Космиила, путешественники спускаются на поверхность Солнца на прекрасном пурпуровом облаке.

Подобно всем планетам, Солнце состоит из четырех стихий; на нем существуют моря и материки. Его моря, состоящия из пламенной влаги, представляются в дивном, невыразимом разнообразии различных влаг и особых свойств огней; таковы вообще солнечныя воды. Что касается его плотных частей, то оне обладают странным свойством: оне пористы и во всех направлениях проникнуты каналами, в которых обращаются различных свойств огни. Но факт, заслуживающий особеннаго внимания, состоит в общем строении почвы Солнца, изрытой ячейками, имеющими вид ромбоидальных, лежащих одна на другой, фигур. В ячейках этих, подобно новаго рода меду, заключен солнечный огонь, который находится таким образом в плотной материи, как-бы в „некоем дивном сосуде", по слову Эклезиаста.

Кроме того, огромные солнечные кратеры извергают в воздух пары и газы. Этими внутренними волнениями, вместе с движением Солнца вокруг оси, обусловливаются безпрестанныя бури, происходящия на поверхности светила. По своему составу, Солнце вполне разнородно, вопреки мнению Аристотеля, и заключает в себе зародыши вещей и существ. (Укажем, кстати, на одно новейшее слово: панспермия, которое в книге Кирхера прописано всеми буквами: Corpus Solis panspermia pollet). Из солнечной урны истекают все богатства планетнаго мира.

Кирхер полагает, что Солнце в тысячу раз больше земнаго шара. В этом отношении он был ближе к истине, чем Бержерак, по мнению котораго Солнце больше Земли только в четыреста тридцать четыре раза. Чтó находится на этой громадной планете — этого и разсказать нельзя; здесь место всякому великолепию. Однажды невдалеке от путников, разразился огненный дождь, подобный нашим водяным дождям; но по мере того, как расходились тучи, вокруг путешественников разливался все больший и больший свет. Там, где носились тяжелыя и мрачныя тучи, царил полусвет, а порою и относительная темнота. Чрезвычайно странная мысль: находясь на Солнце, вместе с тем можно находиться и не среди вечнаго света.

Пятна, замечаемыя нами на Солнце, производятся, во первых, ветрами, которые зараждаются в извилинах солнечных тел, поднимаются в атмосферу и помрачают блестящую поверхность дневнаго светила, и, во-вторых, парами, поднимающимися на всем пространстве Солнца. Что касается солнечнаго света, то он чист и подобен свету Эмпирея; лучи Солнца относятся к огням второстепенным, обладающим свойством проницать и сожигать, а свет его — к огням третьяго разряда.

Кометы — это дщери Солнца. Оне происходят от страшных извержений, порою происходящих на его поверхности и затмений, намять о которых сохраняется в истории, как например о затмении, последовавшем за смертию Цезаря. По прошествии известнаго времени, кометы очищаются в пространстве от облекающих их паров и делаются звездами. Не входя в разсмотрение космографических теорий благодушнаго патера, перенесемся в мир Марса, прибавив однакож. что гении Солнца не в пример совершеннее ангелов Венеры и что без защиты добрейшаго Космиила, нашему герою несколько уже раз пришлось бы умереть от восторга и умиления.

Внезапная перемена и полнейшее превращение! Действие, производимое Марсом, настолько зловредно, что не достигнув еще планеты этой, Феодидакт ощущает уже зловоние удушливых и смрадных паров, а зрение его неприятно поражено ужасным видом багровой планеты. К счастию (мы было и забыли упомянуть об этом), его гений-хранитель постоянно имеет при себе некий волшебный пузырек, заключающий в себе действительнейшее противоядие против всякаго рода путевых невзгод. Еще до прибытия на Солнце, эликсир этот подкреплял Феодидакта и предохранял его от действия зноя; со временем он согреет его, если окажется в этом надобность, а теперь укрепит против гибельнаго соседства Марса. Под защитою этой панацеи путешественник вступает в мир Марса и не без ужаса видит он его страшныя поля, ощетинившияся пылающими вулканами, пересекаемыя огненными реками, изрытыя пламенными горнилами и огнедышащими пропастями. Почва Марса, как кажется, состоит из серы, мышьяка и других ядовитых веществ; озера его наполнены нефтью и смолою; в атмосфере, насыщенной смрадными испарениями, носятся страшныя массы туч. Обитель суровая и гибельная, нога человека никогда не отпечатлеет следов своих на твоей сернистой почве; ни один из смертных не явится сюда с тем, чтобы задохнуться от твоих губительных газов! Да не надеются служители смерти, приставленные для твоей охраны — громадные, страшные всадники, сидящие на свирепых конях, извергающих ноздрями пламя — да не надеются служители смерти, чтобы мало-мальски уважающее себя существо последовало по стопам Кирхера; оставайся одинокою в области смерти, о злополучнейшая из планет, обитать в которой решился-бы только один Вулкан, не имей он основательных поводов ненавидеть тебя! Что касается до нас, существ сознательных и разумных, то мы поднимемся одною сферою выше и будем держать путь наш к великолепному миру, царящему в горних пространствах.

Четыре Луны в различных фазах носились по небу и в воздухе ощущался сильный запах амбры, когда Феодидакт опустился на высокую гору неизвестной планеты. Светлыя воды протекали по ея долинам и можно-бы было побожиться, что путешественники возвратились на Венеру, если-бы только последняя планета не находилась к первой в отношении яйца ласточки к яйцу куриному. При том разстоянии, в котором Юпитер находится от Солнца, свет дневнаго светила не может быть предоставлен собственным силам, а потому четыре Луны Юпитера присоединяют к освещению, получаемому ими от Солнца, свойственный им свет, вследствие чего на водах, на земле и на облаках Юпитера происходит дивная игра света. Если прибавим еще к этому дивную гармонию, носящуюся в уединенных местах и по берегам сладко-журчащих ручьев и, главное, какое-то невыразимое благоухание, о котором ничто в нашем мире не может дать нам ни малейшаго понятия, тогда мы поймем изумление и восторг новаго пришельца в этом царственном мире. Послушаем однакож разговор наших собеседников: Utrum homines in globo Jovis sint.

— Мне кажется, что хорошо-бы поступила премудрость Бога, поместив под столь кротким небом и в столь великолепном мире какия-либо разумныя существа, способныя наслаждаться его благами.

— Разве тебе неизвестно, друг мой, что если ты еще жив, то обязан ты этим моему покровительству и что если-бы кто-либо из смертных прибыл сюда естественным образом, то он немедленно-же испустил-бы дух?

— Без сомнения. Но если-бы эта планета была населена людьми иначе организованными и могущими жить здесь?

— Из вышеприведенных доводов для тебя должно выясниться, что Земля составляет естественное местопребывание рода человеческаго; в этом отношении она не может быть заменена ничем другим.

— Но если на Юпитере, как и на Земле, существуют четыре стихийныя начала, возражает Феодидакт, — то почему не могли бы существовать здесь насекомыя, эти крошечныя существа, зараждаемыя брожением растительных веществ? (Из этого видно, что учение о самозарождении никогда не прекращалось).

— Способ, каким происходит в мире этом смешение стихийных начал на столько различен от способа, каким совершается это на Земле, что ни одна тварь не может родиться здесь. Ищи, сколько хочешь, но не найдешь ты здесь ни одного животнаго.

Но Феодидакт не теряет присутствия духа.

— Если-бы Провидение поместило здесь, добавляет он, существа обоего пола, то разве они не стали-бы размножаться, каждое сообразно со своею породою?

— Удивляюсь я твоему неразумию, отвечает невозмутимый гений, обнаруживая однакож некоторую долю смущения. Но где-же необходимыя для жизни условия? Где воздух, пища? Где животныя и растения?

— Прости моему неведению, о Космиил, продолжает собеседник, — но скажи мне, умоляю тебя, почему занесенныя сюда семена не могли-бы прозябать, почему нельзя возделывать эту заглохшую почву, повидимому столь удобную для обработки?

Божественный Космиил возвращается к своему излюбленному тезису и отвечает, что все земное — семя-ли, зародыш-ли — стремится к Земле и находится в приличных ему условиях только в своем естественном местопребывании. Все занесенное на планету Юпитера, немедленно-же возвратилось-бы на Землю, в силу свойственнаго ему стремления, или обратилось-бы в недеятельное стихийное вещество Юпитера.

И добродушный Кирхер заканчивает словами: Recte et sapienter omnia decidisti. Увы! Не смотря на свою премудрость, гений очень ошибался (надеемся, что в этом, покрайней мере, отношении с нами будут согласны). Вот новыя и не менее интересныя мысли, в которых Кирхер равным-же образом сбивается с прямаго пути, не смотря даже на все остроумие его соображений.

По отъезде с Земли, философы наши тотчас-же заметили, что нет у них ничего такого, чем-бы можно было измерять течение времени и они не знали даже, которое теперь число. Правда, Космиил, обладавший отличным зрением, по прибытии на Солнце заметил, что в Риме праздновали тогда св. Петру и Павлу, но все-же путники не знали, день-ли теперь или ночь. Отсюда изыскания относительно дней Юпитера. Так как планета эта в одиннадцать раз больше Земнаго шара, то, по заявлению Космиила, продолжительность ея дня сохраняет те-же отношения и заключает в себе 284 часа. Как известно, это вполне неверно, но вот одно очень странное совпадение. Продолжительность года на Юпитере и продолжительность земнаго года с точностью определяется отношением 11 в 8, почти-равным отношению диаметра Юпитера к диаметру Земли, так что год Юпитера выражается не 365, а числом 4,500. Действительно, соображения о продолжительности дня на первых порах кажутся правильными; но дело в том, что выводы, представляющиеся нам чрезвычайно логичными, не всегда кажутся таковыми законам природы и дни Юпитера, далеко не будучи продолжительнее земных дней, в два раза короче последних.

Путешественникам представился случай мимоходом приветствовать ангелов-хранителей. То были человеческия, высокаго роста существа; шли они важною поступью, облеченныя царскими мантиями, величественно развевавшийся под дуновением ветра; их осанка и лица дышали величием; в правых руках они держали украшенные драгоценными камнями мечи, а в левых — курильницы с благоуханиями. При приближении путешественников, духи улетели на облаке, а наши странствующие рыцари закончили свою поездку на Юпитер, посетив спутников этого громаднаго мира.

Побывав на Юпитере, путешественники отправились в мир Сатурна — планету роковую, обитель горестей, стужи и однообразия; человек немедленно умер-бы там, если-бы до того еще он не погибал от зловредных действий, свойственных природе Сатурна. Духи, правящие этим миром, молчаливы; ходят они, понурив головы, удрученные гнетом внутренняго созерцания; в правых руках у них косы, в левых — губительные яды. С высоты Сатурна они мстят за праведников и людей угнетенных, наказывают грешников и нередко испытывают добродетельных невзгодами и горестями. Таков Сатурн, таковы его гении, таково впечатление, произведенное им на Феодидакта. Не будь эта планета, последняя в системе мира, хорошею обсерваториею для наблюдения светил и отличнейшим предлогом для разглагольствований о суете дел человеческих, (самыя блестящия из последних и не заметны в таком отдалении), то наши собеседники и не останавливались-бы на Сатурне, а прямо вознеслись-бы на твердь небесную.

Прибыв на небеса, Кирхер, повидимому, чрезвычайно изумляется тому обстоятельству, что находится он не среди сонма созвездий и тут-же задается вопросом: где роги Овна, перевязь Ориона, Наседка и ея цыплята? На Венере он замечает, что звезды находятся одна от другой в таком разстоянии, что Солнце не может освещать их и что оне обладают собственным светом. Они переносятся на Сириус, огромное Солнце, вокруг котораго вращается Луна, подобная нашей (можно подумать, что Кирхер разгадал строение звездной системы), затем отправляются уже на полярную звезду. Во время переезда от экватора к полюсу, возникает вопрос: возможно-ли, чтобы столь далекия светила втечение суток обращались вокруг незаметной точки Земли? Для выяснения этого факта автор допускает существование эфира, известнаго у Евреев под именем ракганг и проницающаго все тела в их сокровеннейшем составе. Эфир движется округ Земли, а небесныя тела, погруженные в эту газообразную материю и проникнутыя ею необходимо должны следовать за эфиром. Если-бы мы спросили, какою силою звезды приводятся в движение, то Космиил ответил-бы, что духи, подобные тем, с которыми мы уже познакомились на планетах, направляют каждое светило по пути, указанному предвечными законами. Феодидакт не может однакож понять возможность столь быстраго движения светил, но Космиил объясняет ему, что Богу столь-же возможно позволить сферам, управляемым гениями, совершать течение свое по своду небесному в двадцать четыре часа, как возможно ему, Космиилу, в одно мгновение ока перенести Феодидакта с Сириуса на полярную звезду. (Действительно, великолепный ответ!). Шейнер и Мерсенн доказали, что камень, падающий с неба на Землю, совершил-бы свой путь не более чем в шесть часов; но если-бы нашлись люди, непременно добивающиеся естественнаго примера возможной скорости материи, то им можно-бы указать на быстроту молнии. Впрочем, в конце концов не мешает вспомнить и о неисповедимости дел Божиих. Затем начинают беседовать о происхождении временных звезд, а именно о звезде, появившейся в Кассиопее в 1572 году, о безконечности мироздания, и при мысли, что пространство, по сущности своей, не может иметь пределов, автор чувствует себя в очень неловком положении. Но как эта мысль относятся собственно к числу теологических промахов, то Кирхер и не может формулировать ее. Путешествие заканчивается благодарственною молитвою Создавшему, во славу человеку, так много непостижимаго.

Очень-бы нам хотелось с такою-же подробностью изложить вторую часть путешествия, но по недостатку места, волею-неволею приходится закончить наш обзор.

Прибавим, однакож, что над пространною твердью небесною находится неподвижный Эмпирей, в котором пребывают Сын человеческий и Дева Мария и в который внидут избранники Божии после страшнаго суда. Эта светлая область, превосходящая своим сиянием лучезарнейшия солнца, окружает вселенную, подобно окружности, охватывающей свой центр. Если мы и не видим ея ослепительнаго света, то потому только, что между нею и твердью небесною простирается громадная пелена вод, вод горних, отделенных, во второй день сотворения мира от вод дольних. Разсуждая, с одной стороны, о безпредельности Эмпирея, окружающаго всю вселенную, а с другой — о незначительном числе праведников, автор, повидимому, стремился к двум противоположным идеям. В видах населения обширной области Эмпирея, Кирхер поступил-бы гораздо благоразумнее, если-бы, оставив в стороне незначительное число избранников на Земле, он смотрел на остальные миры, как на обители, из которых, в день милосердия, души праведников вознесутся в последнее, уготованное для них жилище.

Монах привел нас к аббату и если на пути к Гассенди мы встречаем Кирхера, то это приносит не мало чести последнему.

Обитаемы-ли светила? De Coeli Siderymque substantia (cap. VI, Sintne Coelum et Sidera habitabilia? — Syntagma philosophicum? anno 1658, posthume).

В древности все полагали, за исключением Эпикура,что звезды обладают жизнью; иные имели дерзать считать их божествами, другие полагали, что каждою планетою правит дух, приставленный для ея охраны; но все это не больше, как пустыя гипотезы, порожденныя досужею страстью к умозрениям. Обитают-ли на Луне и на других светилах разумныя существа, духи или демоны, вмешивающиеся в дела земнаго человечества — это мысль, относящаяся к области метафизики; дело-же науки состоит в выяснении вопроса, на столько-ли, как и Земля, звезды могут быть обитаемы животными, имеющими некоторое сходство с тварями, населяющими наш мир и не встречается-ли в их среде порода человеческая, или какия-либо существа, имеющия известное соотношение с нами. Другими словами, желание узнать — Луна, Солнце и звезды такие-ли миры, как и земной шар или, чтó одно и то-же, подобны-ли небесныя тела нашей Земле, — является вполне законным. Такая мысль существовала уже у древних: Орфей, Пифагор и Эпикур упоминают о ней и если Лукиан мог описать свои похождения у обитателей Луны, Венеры и Солнца, то мысль эта необходимо пользовалась некоторою известностью в его эпоху. Как кажется, она в особенности была распространена по отношению к Луне, которую попеременно называли то небесною Землею, то земным светилом. Пифагорейцы учили, что Луна обитаема животными и растениями красивейшими и бóльшими чем наши в пятнадцать раз. Говоря о лунных яйцеродных женщинах, зародыш которых в пятнадцать раз больше зародыша земных женщин (по словам Неокла Кротонскаго, такое яйцо упало однажды с Луны), Геродот, повидимому, намекает на подобныя-же воззрения. Ксенофан говорит, что в вогнутой стороне Луны находится другой мир и другая порода людей, живущих точно так, как и мы, а Цицерон добавляет, что это обитаемый мир, со многими городами и горами; такого-же мнения Макробий на счет обитателей Луны.

Так говорит философ Гассенди. Возражения, основанныя на наблюдении видимых явлений, добавляет он, не могут поколебать этих положений. Плутарх приводит слова Гераклита, сказавшаго, что обитатели обращеннаго к нам полушария Луны должны быть, подобно Иксиону, прикреплены к земле, чтобы не падать; но такия соображения не имеют никакого смысла и обитатели Луны в равной мере могут опасаться, чтобы мы не попадали на них в то время, когда вследствие движения Земли, мы занимаем положение, противоположное существам, находящимся вверху, по направлению к звездам. Говоря о климате, температуре и атмосферических условиях, вообще упускают из вида, что обитатели Луны по природе своей отличны от земных тварей и притом в гораздо большей мере, чем различныя существа, живущия в нашем мире, так как условия их существования несовместны с условиями обитаемаго нами земнаго шара. Ни животныя наши, ни растения не могут существовать на Луне; но это не составляет еще причины, по которой лунные люди не могли-бы питаться известным способом. Размышляя о губительном зное тропическаго климата, о жарах, вечно господствующих под земным экватором, о ледяной стуже зимних ночей и высоких гор, и переходя затем к лунным дням и ночам, из которых как те, так и другие равны пятнадцати земным дням и ночам, нам кажется, что вследствие таких крайностей Луна не может быть обитаема. Однакож дело не так. Существа, родящияея и умирающия в лунном мире организованы иначе, чем те, которыя родятся и умирают у нас. Понять этого мы не можем; так точно не могут понять условий нашего существования и жители Луны, допустив, что они твари разумныя.

Различия, существующая между Селенитами и обитателями Земли, еще в большей мере проявляются между различными планетами нашей системы. Меркурий и Венера находятся ближе к Солнцу, чем Земля, а Юпитер, Марс и Сатурн удалены от Солнца на громадное разстояние. Следовательно, вещество Меркурия и Венеры должно быть тем совершеннее и тем более оно соответствует свету и теплоте, чем ближе находятся эти планеты к светозарному источнику и чем больше проникнуты они его великолепным сиянием. Напротив, миры Сатурна, Юпитера и Марса состоять из вещества тем более грубаго и тем менее соответствующаго свету и теплоте, чем в большем разстоянии находятся они от светозарнаго центра и в меньшей степени пользуются его благами. Наделяя жизнью неведомыя существа, могущия обитать в мирах этих, с другой точки зрения мы приходим к возможности предположения, что между ними существует следующая градация: жители Меркурия малы, но за то они совершеннее обитателей Венеры; последние малы, но за то совершеннее жителей Земли и так дальше. По аналогии мы можем допустить, что обитатели Луны гораздо меньше обитателей Земли; таким образом, надежда увидеть когда-либо, при помощи телескопа, лунных жителей, оказывается несостоятельною. Мы полагаем, что в отношении совершенства организации мы равны лунным жителям, так как Луна находится в среднем разстоянии от Солнца, хотя по временам она то приближается к нему, то удаляется от него.

В этом состоит великая теория Гассенди. Впоследствии Боде и Эммануил Кант выскажутся в диаметрально противоположном смысле.

Что касается Солнца, то в отношении условий обитаемости оно представляется нам на столько совершеннее Земли и других планет, на сколько превосходит оно последния красотою и величием. На первых порах кажется, будто лучезарная, подобная Солнцу планета, громадный центр света и теплоты, не может быть обитаема; но присмотревшись к многообразию земных тварей, обусловливаемому различиями их месторождения, воздуха, материков и вод, мы необходимо должны допустить, что есть существа, созданныя собственно для этого светлаго и пламеннаго царства. Они приспособлены к другим условиям жизни; будучи перенесены на Землю или на другия планеты, они погибли-бы от холода, подобно тому как наши воздушныя животныя гибнут в воде, а водныя — в воздухе. На подобных выводах, вполне применимых к звездам, устанавливается идея обитаемости громаднаго числа этих далеких светил. Правда, звезды видимы только в форме светлых точек, затерявшихся в пространстве тверди небесной и только при помощи больших усилий воображения можно представить себе, что на поверхности этих далеких светил находятся обширныя поля. Поэтому звезды представляются мысли в виде необитаемых стран и безполезных пустынь. Но разсудок не может довольствоваться этим, особенно если вспомним, что Земля, видимая с Сатурна и освещенная Солнцем, произвела-бы на нас такое-же впечатление. Вместе с кардиналом Куза, два столетия тому назад утверждавшим подобныя-же положения, мы полагаем, что светила небесныя обитаемы животными, людьми и растениями, хотя способ их существования различен от того, который преобладал при сотворении земных тварей.

Есть люди, которые могут возразить, и которые действительно уже возражали, что вселенная создана собственно для земнаго человечества и что поэтому нет никакой надобности расширять область жизни. По нашему мнению, мы не составляем цели творения; мы полагаем, что Бог есть конечная цель своих дел. Для собственной славы он сотворил все — нас и прочия твари. Разве для нас создал Он ангелов, вечно предстоящих Ему, хвалящих и славящих Его? Где были мы, когда звезды утренния воспевали славу Его, когда все сыны Бога поклонялись Ему? Скажите: неужели все метеоры, все ископаемыя, все растения и животныя, находящияся в пустынях, на поверхности Земли и в пучинах морских, созданы только для человека? В таком случае, существование их вполне безполезно. Не будем-же на столько дерзновенны в нечестии нашем, чтобы предполагать, будто Бог не мог создать в других мирах не только подобных нам, но и превосходящих нас тварей, которым известны эти миры, которыя умеют ценить их красоту и славят Творца всего сущаго.

Подобныя мысли внушаются нам самолюбием нашим. Думать, будто Бог создал все для нас, что все предметы, находящиеся вне мира, безполезны для нашего предназначения и на основании этого немедленно заключать, что существование их находится вне законов природы — это значило-бы слишком уж льстить достоинствам нашим. Неужели не довольно того, что Он почтил нас своим видимым присутствием — нас, прах и персть; удостоив нас беседы Своей; искупил нас Своею драгоценною кровию; стяжал нам вечную славу и блаженство; неужели после этого мы не согласимся допустить, что Он мог создать другия существа и наделить их естественными дарами, не имеющими прямаго отношения к нашей пользе? Неужели Бог не мог иметь в виду получение от них славы, независимо от нас? Неужели Он не мог создать их только для себя, а не для нас?

Гассенди иногда считали последователем доктрины о душе мира, так как многия места в его многочисленных сочинениях, повидимому, оправдывали такого рода заключения. Однакож он всеми силами старался отклонить комментаторов своих от подобных толкований. Вопреки пифагорейцам, Гассенди допускал душу мира только в смысле несознательной всемирной силы, оживляющей каждый атом материи; но сила эта не есть Бог. Бог управляет миром, как кормчий управляет кораблем и на столько-же не составляет части вселенной, на сколько капитан не составляет части своего корабля. „Это особенная сила, разлитая во всем мире; как-бы некая душа, она связует и соединяет все части мира, противодействует их распадению, сплачивает их в одно целое, земное с земным, лунное с лунным и устанавливает между ними известныя взаимныя отношения, связь и сродство. Посредством Луны, Меркурия, Венеры и других миров она производит еще более всеобщее действие и все связует во едино; во всяком случае, она различна от души сознательной и мыслящей и не способна к воспринятию даров духовных и благодати. Она находится в зависимости от Бога, но сама по себе не есть Бог; Бог неделим и не присущ преходящим формам". Следовательно, Гассенди не пантеист.

Движение в пользу обитаемости светил высказывалось в эту эпоху людьми самых противоположных направлений. В 1667 году, преподобный Бакстер, состоявший капелланом в армии парламента против Кромвелля, возносился духом к звездным мирам, предшествуя в этом отношении Фоме Чальмерсу и Фрейссину. Правда, с его точки зрения, равно и с точки зрения тупых богословов нашей эпохи, учение наше доставляло отраду нежным сердцам относительно числа осужденных; во всяком случае, входить в подробности такого рода мы не станем. „Я знаю, говорит он, — что дело это темное и нам неизвестно *), обитаемы-ли светила небесныя, или нет. Но сообразив, что едва-ли найдется на суше, в водах и в воздухе хоть одно место, которое не было-бы обитаемо; что люди, четвероногия животныя, птицы, насекомыя и пресмыкающияся наполняют почти все пространство мира — мы доходим до мысли о возможности, а это почти равно неопровержимой несомненности, что в такой-же мере населены части вселенной, более обширныя и значительныя, и что на них живут существа, соответствующия объему и величию своих обителей. Так точно, в дворцах обитают не такие люди, какие живут в хижинах... Как-бы мы ни называли их, но я не сомневаюсь, что число обитателей Земли в сравнении к числу обитателей планет находится в отношении 1 к 1,000,000". Следовательно, по мнению Бакстера, планеты не только обитаемы, но каждая из них населена „согласно с ея значением". „Я не понимаю, говорит автор „Христианизма и свободнаго изследования", — каким образом он мог согласить эту мысль с преобладающим значением, сообщаемым библейскою космогониею нашей планете в системе мироздания, так как первый-же стих книги Бытия ставит на одну и ту-же ступень Землю и остальныя части вселенной".

*) Reasenn of christian religion.

Из главы о св. Фоме видно, что в ту-же эпоху приверженцы „ангельскаго учителя", монашествующие и мирские богословы, схоластики и профессора оспаривали во Франции такой взгляд на природу, взгляд, который с каждым днем приобретал больше и больше значения при помощи собственных сил. Со времени Сирано до Бержерака чрезвычайно стали заботиться о Луне и такая заботливость перешла даже на театральныя подмостки. Всем известно, что зимою 1684 года итальянский театр произвел страшнейший фурор "Арлекином, королем Луны" и что „весь Париж" спешил похохотать в этом спектакле. Случилось это месяц спустя по смерти Корнеля, но успех этой арлекинады заставил публику забыть о потере, понесенной театром в лице его творца.

Писатель, котораго мы представим теперь, не на столько серьезен, как Бакстер, но обладал способностью усвоивать себе мысли всех предшествующих ему авторов, он, на удивление потомству, выражает их в своей личности.

Фонтенель. — Беседы о множественности миров.

Из числа всех сюжетов, затронутых племянником Корнеля: научных, исторических, академических и похвальных речей, театральных рецензий, статей литературных сюжетов разнообразных и многочисленных, полное издание которых 1676 года составляет одиннадцать томов, — только небольшая и прекрасная книга О множественности миров всплыла, как говорится, на поверхность воды и спасла репутацию своего автора. Многие писатели позавидовали-бы такому наследию. Сколько их погибло, не оставив ни одного достойнаго внимания произведения, сколько их обязаны своею преходящею славою только благосклонности или неумелости современных критиков! Но книга Фонтенеля уцелела и с того времени в глазах потомства она олицетворяет как своего автора, так и самый вопрос о множественности миров, затмевая своим блеском все, написанныя по этому предмету сочинения.

Хотя книги без всяких достоинств и увенчиваются иногда успехом, но из опыта известно, что вообще дольше других продерживаются книги дельныя и истинный успех достается в удел только произведениям, заслуживающим быть вознагражденным славою. Не смотря на фривольность книги Фонтенеля, она пользовалась успехом не только во Франции, где и в настоящее время она составляет занимательное и назидательное чтение, но и у иностранцев, читающих ее в переводе. Сам автор долго мог наслаждаться ея успехом. Известно, что блестящий секретарь Академии наук жил ровно сто лет (1657— 1757), следовательно втечение более семидесяти лет он слышал шум, происходивший вокруг его произведения в изящном мире регентства. Хотя, по собственным словам Фонтенеля, сердце его никогда не билось ни энтузиазмом, ни любовью, хотя никогда не принимал он близко к сердцу ни одного чувства, ни одного дела, ни одной истины, ни одного принципа; хотя на девятидесятом году от роду он мог сказать, что никогда он не плакал и, как истый нормандец, имея полныя руки истин, никогда и никому не открывал последних, — не смотря на все это, Фонтенель пользовался расположением многих и могущественных покровителей. В особенности любил его регент. Говорят, что однажды он сделал Фонтенелю следующее предложение: „Г. Фонтенель, не угодно-ли вам переселиться в Пальрояль? Человек, написавший книгу о множественности миров, должен жить во дворце". — „Ваше высочество, философ занимает немного места и не переменяет его. Впрочем, завтра я переселюсь в Палэрояль со всем скарбом моим, т. е. с туфлями и ночным колпаком". С того времени он жил во дворце, где и написал свою книгу — „Основания геометрии безконечнаго", о которой Фонтенель говаривал: „Это книга, которую поймут семь или восемь европейских математиков; во всяком случае, я не принадлежу к их числу".

Один из наших современников говорит, „что ходя под солнцем, Фонтенель не видел неба, женщинам он не открывал своего сердца; видел виноградник, но не отведывал его пурпуровых гроздий; восемьдесять лет жизни он потратил на изукрашение ленточками самых пошленьких истин; воспитывал цветы, не имеющие аромата; забавлялся потешными огнями слога, оставляющими после себя только мрак, и взвешивал, как говорит Вольтер, остроумное словцо или эпиграмму на весах из паутинной ткани; это был поэт бездушный, без всякаго величия и естественности, болтавший только для ученых современных женщин".*). Чтоб иметь о книге непосредственное понятие, раскроем ее и станем читать. Первая-же страница представить нам превосходнейший образчик слога Фонтенеля и его философских приемов; но будем перелистывать книгу, останавливаясь, как и следует, на самых блестящих страницах. Первыя слова Фонтенеля напоминают Сирано де-Бержерака**), но возможно-ли, чтобы два умных человека не встретились, если стучатся они в одну и ту-же дверь?

*) А. Houssaye, Galerie du dix-huitième siècle.

**) Шарль Нодье говорить, что Фонтенель заимствовал свои «Миры» в «Путешествии на Луну», Вольтер — своего «Микромегаса», а Свифт — свои «Путешествия Гулливера». — Но если два писателя встречаются в мыслях, то в праве-ли выводить из этого, что второй обобрал или скопировал перваго?

„Однажды вечером, после ужина, говорит Фонтенель, — мы, т. е., я и маркиза, отправились погулять в сад. Был восхитительный, прохладный вечер, вознаградивший нас за знойный, перенесенный нами день. С час тому назад взошла Луна и лучи ея, проникая сквозь ветви дерев, производили приятную смесь яркой белизны с зеленым цветом, казавшимся теперь черным. Ни одно облачко не скрывало и не помрачало звезд; оне казались чистым и ярким золотом, блеск котораго еще усиливался голубым фоном, на котором оне находились. Зрелище это погрузило меня в мечты и, быть может, без маркизы я промечтал-бы долго; но присутствие любезной женщины не позволило мне предаться созерцанию Луны и звезд.

— Не находите-ли вы, сказал я, что такая ночь краше самого дня?

— Да, сказала она. День — это белокурая, роскошная красавица, а ночь — красавица смуглая, более нежная.

Таким образом завязывается любезный разговор и мало по малу маркиза начинает томиться желанием узнать, что такое светила небесныя. Но наш разсказчик неподатлив. „ Нет, говорит он, — меня не упрекнуть в том, что в саду, в десять часов вечера, я разсуждал о философии с любезнейшею женщиною, какую только я знаю. Потрудитесь поискать в другом месте таких философов".

Но автор подвергся-бы жесточайшей мистификации, если-бы его грациозная собеседница поймала его на слове: в глубине души ему очень хотелось поучить астрономии свою спутницу и поэтому только он так легко уступил любезным настояниям маркизы. Беседа начинается астрономиею, а не идеею множественности миров и в этом отношении книга Фонтенеля есть первый трактат по части популярной астрономии. К сожалению, автор принадлежит к последователям системы вихрей Декарта против Ньютона; даже имя последняго, как кажется, неизвестно ему. Вообще, теории Фонтенеля ложны в своих основах, начиная с его объяснений движения Земли, подобно кораблю, носящемуся по безднам пространства, до теории света, уподобляемаго Фонтенелем движению упругих шаров.

Первый мир, на счет котораго Фонтенель высказывает свои предположения об обитаемости — это наша соседка, Луна. Чтобы ярче выставить возможность ея обитаемости, Фонтенель сравнивает Луну с Сен-Дени, видимым с высоты башен парижской церкви Богоматери. „Предположите, говорит он, — что между Парижем и Сен-Дени никогда не существовало никаких сношений и что житель Парижа, никогда не бывавший за городом, находится на башне храма Богоматери. Если его спросят, обитаем-ли, по его мнению, Сен-Дени, то он с полною уверенностью ответить — нет; он видит жителей Парижа, но не видит жителей Сен-Дени, да и никогда не слыхивал о них. Сколько-бы ни уверяли его, что находясь на башнях храма, жителей Сен-Дени нельзя видеть единственно по причине отдаления, но что все замечаемое нами в Сен-Дени, очень похоже на находящееся в Париже, — что в Сен-Дени есть колокольни, дома, стены, — что в отношении обитаемости, этот город похож на Париж, — все это не принесет однакож ни малейшей пользы нашему буржуа и он упорно будет стоять на своем, что Сен-Дени необитаем, так как невидно там ни одной души". Луна — это наш Сен-Дени, и каждый из нас — это буржуа, никогда не переходивший за Сену.

Итак, обитаемость Луны допускается мало по малу без особых затруднений и когда впоследствии Фонтенель заметил, что, быть может, Луна необитаема по причине разреженности ея воздуха, то маркиза разсердилась уже не на шутку. Затем начинают разсуждать о небесных явлениях и в особенности о затмениях, причем возникает вопрос: не боятся-ли обитатели Луны этих явлений, подобно людям, долго боявшимся их? „Я нисколько не сомневаюсь в этом, отвечает писатель. Хотелось-бы мне знать, почему лунные жителя должны быть умнее нас и по какому праву они внушали-бы нам страх, с своей стороны нисколько не опасаясь нас? Я даже полагаю, добавляет он, — что так как были, да и теперь нет недостатка в глупцах, поклоняющихся Луне, то наверно и на последней есть существа, боготворящия Землю. Из этого следует, что мы на коленях стоим друг перед другом".

Что касается людей в других мирах, то намекая здесь, как и в предисловии, на известныя теологическия последствия, вытекающия из подобнаго наименования, Фонтенель положительно уверяет, что люди могут существовать только на Земле. В другом месте он говорит, что обитатели других миров — не люди. Хотя дело идет тут собственно о значении слов, но несколько времени наш философ смотрит на вопрос с высшей точки зрения. Во вселенной, говорит он, — мы составляем небольшое семейство, члены котораго сходны между собою лицами; но на других планетах живут другия семейства и лица у них уже другия. Вероятно, различия увеличиваются по мере разстояния планет". Если-бы кто-либо увидел жителя Луны и жителя Земли, то немедленно-же догадался-бы, что они родились в мирах более соседних между собою, чем обитатель Сатурна и обитатель Земли.

По этому поводу Фонтенель говорит об одном мире, народонаселение котораго целомудренно и безплодно; только царица его и плодородна, „но зато плодородие ея изумительно. Мать всего народа, она произдраждает миллионы чад, вследствие чего ничем другим и не занимается". Это мир пчел.

Вскоре речь дошла до миров Венеры и Меркурия. „Природа первой из этих планет очень благоприятствует любви. Простолюдины Венеры — чистейшие селадоны и сильвандры, а их обычныя беседы несравненно изящнее самых изысканных бесед Клелии".

— Ну, теперь я знаю, каковы обитатели Венеры, прервала маркиза. Они похожи на Гранадских Мавров: это маленькия, опаленныя солнцем существа, умныя, подвижныя и вечно влюбленныя; они сочиняют стихи, любят музыку и каждый день придумывают какия-либо забавы, танцы и турниры.

— Позвольте вам сказать, маркиза, возразил Фонтенель, — что вы не вполне знаете обитателей Венеры. Наши Гранадские Мавры в сравнении с ними — чистейшие Лапландцы и Гренландцы по отношению холодности темперамента и тупости. Но таковы-ли еще обитатели Меркурия? Они в два раза ближе находятся к Солнцу, чем мы, и по своей живости это самый взбалмошный в мире народ; я полагаю, что они не обладают даже памятью, подобно большей части негров, никогда ни о чем не разсуждают и вообще дествуют зря, в силу внезапных побуждений; одним словом, Меркурий — это дом умалишенных вселенной.

Затем Фонтенель делает предположение, опровергаемое опытом и высказывает одно неосновательное суждение. Первое состоит в следующем: чтобы дни Меркурия не были слишком продолжительны, эта планета должна обращаться с большою скоростью; второе — что по ночам Меркурий освещается Землею и Луною. Но день Меркурия на 1 час, 5 минут и 28 секунд короче дня земнаго, а Венера и Земля в очень незначительной мере освещают ночи Меркурия.

Блестящий разсказщик впадает и в другое, подобнаго-же рода заблуждение относительно видимости Земли для обитателей Юпитера, „во время ночей на планете этой". С Юпитера наш мир представляется в виде маленькой, соседней Солнцу звезды, появляющейся за несколько времени до восхода Солнца, или немного спустя после его заката.

Солнце необитаемо; если-же оно обитаемо, то жители его, во всяком случае, существа слепорожденныя. Это очень прискорбно, прибавляет Фонтенель, — потому что Солнце — страна приятная. Да и не досадно-ли в самом деле? Одно только и есть в мире место, откуда очень легко можно-бы наблюдать светила небесныя, но как нарочно никого не оказывается там на жительстве.

Добравшись до Юпитера, остроумный разсказчик выражает мысль, что если обитатели этого светила и могут законно требовать какого-либо преимущества в отношении своих спутников, то лишь в смысле внушения ужаса последним. Обитатели ближайшей Луны видят Юпитера в тысячу шестьсот раз бóльшим, чем мы видим нашу Луну. Какая громадная планета вечно носится над их головами! Древние Галлы опасались, чтобы Луна не упала и не раздавила их, но обитатели этой луны еще с большим правом могут опасаться падения Юпитера.

Хотя маркиза удивляется строению и гармонии небесных тел, в особенности по отношению закона целесообразности, однакож ее очень тревожит то обстоятельство, что у Марса не оказывается ни одной луночки, несмотря на то, что эта планета, дальше от Солнца, чем земля. „Я и не думаю скрывать от вас, говорит Фонтенель, — что Марс не имеет Луны, но, вероятно, по отношению освещения своих ночей, он обладает неизвестными нам рессурсами. Вы видывали фосфорическия жидкия и твердыя тела; получая свет от Солнца, они проникаются и пропитываются им и затем распространяют в темноте довольно яркий блеск. Быть может, на Юпитере есть большия, высокия горы, нечто в роде естественных фосфоров; днем оне запасаются достаточным количеством света, а ночью выделяют его. Вы не станете отрицать, что довольно приятно было-бы видеть, как горы эти повсюду загораются после солнечнаго заката и, без помощи искуства, производят великолепнейшую иллюминацию, которая никого не безпокоит своим жаром. Вы знаете также, что в Америке есть птицы, сверкающия в темноте таким блеском, что при свете их можно по ночам заниматься чтением. И как знать, что на Марсе нет таких птиц? С наступлением ночи оне повсюду разлетаются и повсюду распространяют дневной свет".

Как видно, у Фонтенеля не было недостатка ни в остроумии, ни в даре изобретательности. Несмотря, однакож, на добрую волю маркизы, сделавшейся теперь послушною и уступчивою, Фонтенель не решается поместить жителей на Кольцо Сатурна, так как Кольцо это кажется ему миром ни к чему решительно негодным. Что касается обитателей Сатурна, то, по словам Фонтенеля, „это злополучнейшие в мире люди, несмотря даже на помощь, оказываемую им Кольцом". Впрочем, он не отказывает им в солнечном свете, но в каком свете! Даже Солнце представляется им в виде маленькой, белой и бледной звездочки. Перенесите их в наши холоднейшия страны, в Гренландию или Лапландию, например, и они станут обливаться потом и задохнутся от зноя. Если у них есть вода, то это не вода, а камень, мрамор; винный спирт никогда не замерзает у нас, но на Сатурне он тверд, как алмаз.

— Картина Сатурна, которую вы рисуете, бросает меня в дрожь, сказала маркиза, — но говоря недавно о Меркурие, вы просто сожигали меня.

— Эти миры находятся на двух оконечностях великаго вихря, следовательно они необходимо во всем должны различаться между собою.

— Значит, заметила маркиза, — на Сатурне люди очень благоразумны; по словам вашим, на Марсе все они какие-то безумцы.

— Если обитатели Сатурна и не слишком умны, то, по всем вероятиям, они чрезвычайно флегматичны, отвечает наблюдатель. Им неизвестно, что значит смеяться; по целым дням они собираются ответить на самый пустой вопрос, с которым обращаются к ним, а Катона из Утики они считают большим шутником и весельчаком.

Так населены планеты нашего вихря. Остроумие царит и переходит от одной беседы к другой и четыре первые вечера прошли незаметно. Достигнув неподвижных звезд, наши философы избирают их предметом для беседы пятаго вечера и с полнейшею безцеремонностью разсуждают о них. „Маркизе очень хотелось знать, что станется с неподвижными звездами. — Обитаемы-ли оне, подобно планетам, спросила она, — или необитаемы? Наконец, что мы будем делать с ними? — При некотором желании, вы, быть может, разгадаете это, ответил я. Неподвижныя звезды удалены от Земли, по меньшей мере, на разстояние, равное разстоянию от нас до Солнца, помноженному на 26,700. Разстояние от Земли к Солнцу равно 38.000,000 лье, но если вы прогневаете кого-либо из астрономов, то они поместят звезды еще дальше".

Нет ни малейшей надобности огорчать астрономов для того, чтобы они выдвинули неподвижныя звезды дальше указанных пределов: таким образом, ближайшая неподвижная звезда (α Центавра) удалена от нас на разстояние, равное разстоянию от Земли до Солнца, помноженному не на 27,600, а на 226,000. Фонтенель не имел понятия ни о величине Млечнаго пути, ни о громадном пространстве, занимаемом входящими в состав его солнцами, когда он писал, „что малые вихри и Млечные пути так близко находятся один от другаго, что, по моему мнению, обитатели одного мира могут разговаривать с обитателями других миров и даже подавать друг-другу руки. По крайней мере я полагаю, что птицы легко перелетают из одного мира в другой и что там можно приучить голубей к переноске писем: ведь приучили-же их у нас, да и на Востоке, доставлять почтовую корреспонденцию из города в город".

Но любознательную маркизу более всего интересуют обитатели блуждающих комет. Профессор скорбит об условиях их жизни, но слушательница, напротив, завидует им. Ничего не может быть интереснее, говорит она, как подобное перемещение из одного вихря в другой. Мы никогда не выходим из пределов нашего вихря, а потому и ведем самую монотонную жизнь. Если жители какой-либо кометы достаточно умны для того, чтобы предвидеть время вступления своего в наш мир, то совершавшие уже подобнаго рода путешествие наперед разсказывают знакомым, чтó они должны увидеть там. Беседуя, например, о Сатурне, они говорят: вскоре вы увидите планету, вокруг которой идет Кольцо. За нею следует другая планета, а за этою еще четыре других. Быть может, там есть даже люди, обязанные наблюдать момент своего вступления в наш мир и которые кричат: „Новое Солнце, новое Солнце!", подобно матросам, восклицающим: „Земля, земля!"

Несомненно, что ни одно сочинение, затрогивавшее наш предмет, не отличалось такою занимательностью; поэтому настоящий трактат пользовался предпочтительно пред всеми другими, вполне заслуженным успехом. Самые незначительные факты служат Фонтенелю канвою для прелестных узоров. Во время последняго, например, вечера, по поводу перемен, происходящих на Луне, Юпитере и звездах, Фонтенель следующим образом описывает перемену, которой подверглась одна гора на Луне. „На Луне все находится в безпрерывном колебании, следовательно все изменяется. Даже одна девушка, которую около сорока лет тому назад наблюдали в телескоп, значительно теперь постарела. У нея было довольно милое личико; но теперь щеки ея провалились, нос вытянулся, подбородок и лоб подались вперед, красота ея миновала и даже опасаются за ея жизнь".

— Что за вздор! прервала маркиза.

— Я не шучу, возражает автор. На Луне замечался какой-то образ, имевший сходство с женскою головкою, выходившею из-за скал; но в месте этом произошли теперь какия-то перемены. Вероятно, некоторыя части гор обрушились, оставив на виду только три точки, обозначающия лоб, нос и подбородок старой женщины.

— Не кажется-ли вам, сказала маркиза, — что какой-то злобный рок везде преследует красоту? Как нарочно на Луне он обрушился на эту женскую головку.

— В вознаграждение за это, кончил писатель, — перемены, происходящия на нашей Земле, быть может содействуют красоте лиц, видимых обитателями Луны. Я говорю: „лиц" в том смысле, в каком слово это понимают на Луне; известно, что каждый прилагает к предметам свои собетвенныя понятия. Наши астрономы видят на Луне женския лица, но очень может быть, что женщины, наблюдающия Луну, замечаюсь на ней красивыя мужския лица. Что касается до меня, маркиза, то не ручаюсь, чтобы я не увидел вас.

Повторяем в последний раз: это самыя милыя мечты, каким только может предаваться человек, слегка затрогивающий наш предмет и не добивающийся, чтó в нем может заключаться важного и действительно полезнаго. Фонтенель — истый сын своей эпохи. Не доказывается-ли этим, что истины научныя и философския менее привлекательны, чем вымысел? Нет. Времена изменились и мы смело можем сказать: что-бы мы ни делали теперь, каковы-бы ни были силы нашего воображения, но никогда в романе не найдешь столько красоты, разнообразия и величия, как в действительности, разоблаченной от всех вздорных прикрас и разсматриваемой в ея неподдельной и непокровенной чистоте.

Но долго еще вымысел продержится в среде людей. Вот, в виде интермедии, новое путешествие на небо: Путешествие в мир Декарта, о. Даниеля*). Шутка-ли это, серьезный-ли разсказ — спросите у автора.

*) Автор Histoire de France. — Первое издание Путешествия относится к 1692 году.

О. Даниель, к концу семнадцатаго столетия, имел друга, одного благодушнаго восьмидесятилетняго старца, бывшаго наперстником Декарта и всем сердцем преданнаго картезианизму. В числе открытий, сделанных знаменитым автором „Теории вихрей", первое место занимала тайна единения души с телом в „кеглевидном железе", а также и тайна, каким образом душа разстается" с телом. Декарт часто пользовался этим дивным секретом и несколько ночей сряду путешествовал, оставляя свое тело в усыплении. Он открыл секрет некоторым из своих друзей, и в числе их о. Мерсенну и старцу, о котором мы упомянули и который, по смерти философа, часто навещал Декарта в небе.

Вообще неизвестно, каким образом умер Декарт, да и никогда не было-бы известно, не открой этого повествователь в назидание потомству. Три или четыре месяца спустя по прибытии в Швецию, куда королева Христина пригласила его, многоученый философ заболел зимою воспалением легких. Во время болезни, которая могла-бы и не иметь серьезных последствий, он, по своему обыкновению, отправился в мировое пространство, причем душа его до того заинтересовалась космическими наблюдениями, что втечение нескольких дней и не подумала о своем теле. Доктора объявили, что Декарт находится в крайне опасном положении: на все вопросы он отвечает только машинальными движениями, как-бы по привычке; вообще, ему очень трудно; это покинутый уже сознанием автомат. В столь опасном положении Декарту поставили банки и прописали другия сильно действующия средства, которыя окончательно истощили его: тело Декарта сделалось трупом, неспособным ни к каким жизненным отправлениям. Не подозревая таких подробностей, душа Декарта, по возвращены своем, с крайним изумлением заметила полнейшую негодность своего тела и нашлась вынужденною не входить в него. Она возвратилась в третье, излюбленное ею, небо, т. е. в неопределенное пространство, которое Декарт помещает за пределами звезднаго неба. Но как в этих недосягаемых пространствах материя находится еще в хаотическом состоянии, то дух Декарта решился устроить ее по началам теории Вихрей и создать новый мир.

Старец открыл о. Даниелю тайну, при помощи которой можно отрешаться от своей телесной оболочки и привольно носиться в пространстве, и вот однажды ночью, во время полнолуния, при свете звезд, сверкавших на безоблачном небе, они пустились в путь в обществе о. Мерсенна, который давно уже распростился с своим телом. Прежде чем оставить Землю, они, на основании опыта убеждаются в достоинствах физики Декарта относительно сущности ведоизменений движения и вечности вещества. Много потребовалось-бы времени для приведения их бесед, которыя длились однакож не больше мгновения, так как язык духов отличается невыразимою сжатостью и краткостью. Наконец, говорит автор, мы направились к Луне. Моя душа испытывала несказанное блаженство, возносясь в воздух и витая в тех неизмеримых пространствах, в которых, во время единения своего с телом, она могла носиться только при помощи зрения.

Это напомнило мне то удовольствие, которое я испытывал порою во сне, когда мне снилось, будто я ношусь в воздухе, не касаясь земли. На дороге мы встретили, говорит автор, безчисленное множество духов всех наций и в числе их души Лапландцев, Финнов и Брахманов. Тут я вспомнил, что действительно мне случалось читать в некоторых книгах, будто этим народам известна тайна, при помощи которой душа может освобождаться от своего тела. Около пятидесяти лье от Луны находится одна очень населенная область, обитаемая преимущественно философами — стоиками. Начиная с этого места и до отъезда из пределов Луны, у меня накопилось достаточно доказательств для изобличения истории во лжи; она показывает многих лиц умершими, а между тем они на столько-же умерли, как и сам Декарт.

Атмосфера Луны имеет около трех лье высотою. Путешественники хотели-было вступить в нее, как вдруг они увидели издали три души, который вели чрезвычайно серьезную беседу. Заключая по уважению, оказываемому им их спутниками, наши туристы тотчас-же догадались, что души это не простыя. Действительно, после надлежащих справок оказалось, что то были Сократ, Платон и Аристотель, назначавшие себе свидание в виду общей цели — возстановления статуй своих, уничтоженных во время войн Турок с Венецианцами. Эти три личности умерли не так, как умирают обыкновенные люди. Заметив, что участь его окончательно решена, Сократ приказал своему демону вселиться в его, Сократа, тело и мужаться до конца, а сам, между тем, отправился странствовать среди миров небесных. Душа Аристотеля покинула свое тело на берегах Эврипа, из чего его биографы заключили, будто он бросился в море, но впоследствии был выкинут на берег волнами прилива.

Каждый может видеть на картах Луны, что условныя наименования, данныя различным ея странам, по большей части заимствованы из истории. Так на Луне есть гора Коперника, гора Тихо, Лейбница и т. д. Но по какому-то странному стечению обетоятельств, все знаменитые люди, оставившие Землю и переселившиеся на Луну, поселились именно в тех странах, которыя — конечно вследствие чистой случайности — мы обозначаем их именами.

В области Платона, этот знаменитый философ основал свою республику, а Аристотель учредил свой лицей на горе, носящей его имя.

Разсуждая об основных положениях Аристотелевой физики и окончательно убедившись в ложности ея, особенно по отношению к огненной сфере, помещаемой под Луною и ни малейших признаков которой они не видели, наши путешественники прибыли наконец на Луну, причем и убедились, что эта планета состоит из вещества, имеющаго некоторое сходство с веществом Земли. На Луне находятся поля, леса, моря и реки. Животных они не заметили; во всяком случае они полагают, что Луна могла-бы питать животных, если-бы таковыя были занесены на нее. Что касается людей, то их там не оказывается. Сирано ошибся, говорит разскащик: лунные духи приняли облик человеческий с тем, чтобы побеседовать с ним и осведомиться на счет земнаго шара и таким образом ввели Бержерака в заблуждение. Здесь царство духа и недеятельной материи; мысли не зависят здесь от своей телесной оболочки; здесь нет жизни материальной. Замечаемыя на диске Луны пятна, отчасти состоят из островов, которыми приятно разнообразятся океаны этого светила, отчасти из возвышений и долин материков. Они принадлежат разным знаменитым астрономам или философам и носят названия последних. Путешественники спустились во владениях Гассенди. Местность эта, говорят они, показалась нам чрезвычайно приятною и милою, такого, одним словом, какою мог создать ее аббат, подобный Гассенди, у котораго не было недостатка в уме, знании дела и сведениях. Из области Гассенди о.Мерсенн привел их в страну, называющуюся по имени последняго. Она очень приятно расположена в той же части Луны, как и владения Гассенди, на берегах моря Влаг, составляющем большой залив луннаго океана и ограниченном с одной стороны материком, а с другой — перешейком, на северной оконечности котораго находится полуостров Мечтаний. Того же дня они решились отправиться в полушарие Луны, всегда обращенное к Земле.

На берегах моря Дождей оне увидели нечто в роде большаго, овальной формы города и полюбопытствовали побывать в нем. К сожалению, все ведущия к нему дороги охранялись душами, не позволившими туристам войти в город. То был город Платона, республика, в которую никто не мог проникнуть без дозволения правителя, но как последний в то время путешествовал, то войти в его владения не представлялось возможности.

Город Аристотеля, в который они затем прибыли, за морем Стуж, охранялся еще бдительнее. Казалось, он находился в осадном положении и едва старец объявил, что путешественники принадлежат к числу последователей картезианской философии, как наружныя войска тотчас-же стали в ружье. Вооружение их главнейшим образом состояло из силлогизмов всех форм и видов: одни из них утверждали существование души животных, другие — необходимость присутствия в смешанных формах форм существенных, третьи — абсолютныя свойства. Город этот похож на Афины, а одна из его частей — на Лицей, в котором некогда преподавал свое учение Аристотель. Там красуется конная статуя Александра Великаго, которую Победа увенчивает лаврами. (Памятник этот, говорит автор, чрезвычайно похож на памятник, находящейся в Париже, на площади Побед. Все фигуры его, как и большая часть статуй на Луне, отлиты из серебра). Город наполнен перепатетиками, перипатезирующими от утра до вечера.

Путешественники наши отправляются к озеру Сновидений, на берегах котораго и встречают Гермотима и Ламию, тела которых были сожжены по приказанию их жен в то время, когда их души путешествовали. Они видели также Иоанна Скотта и Кардана, живущаго на полуострове Мечтаний, вместе со многими алхимиками и судебными астрологами.

О. Даниэль, о. Мерсенн, старец и два перипатетика, посланники Аристотеля, отправились в мир Декарта, достаточно ознакомившись с природою Луны. Со скоростью нескольких миллионов лье в минуту, они направились в небо неподвижных звезд, к Стрельцу и минуя вскоре созвездие это, вступили в неопределенное пространство, повидимому пустое, хотя Декарт и усматривал в нем всю полноту жизни и первичныя начала, необходимыя для образования миров. Не пройдя и шести лье, они действительно увидели высокую душу этого человека, занимавшуюся своим делом. Благодаря своим покровителям, автор был благосклонно принят Декартом и тотчас-же вступил в беседу с философом-творцом.

Долго разсуждал о. Даниэль о вихрях, однакож никак не мог понять первых основ этой теории, безпрестанно наталкивался на школьныя опровержения, не допускавшия картезианских мыслей и вдруг ощутил в себе необычайную перемену, нечто в роде какой-то слепоты. Вследствие этого духовнаго переворота, мысли его обновились и изменились. Вместо пустоты, он увидел в пространстве всю полноту жизни; вместо неподвижности, он заметил как атомы группировались по воле Декарта, как образовался огромный вихрь и под рукою учителя совершалось истинное дело творчества. Вот чем объясняется это дивное явление:

В то время, когда душа связана с телом, большая часть ея представлений и суждений обусловливается состоянием нашего мозга. Различие состояний этих зависит от различия представлений или образов, отражающихся на мозговом веществе или производимых в мозгу движением жизненных духов. Свойства идей зависят от различия этих состояний, так что если-бы вскрыть мозг перипатетика и картезианца, то при помощи хорошаго микроскопа между тем и другим была-бы замечена громадная разница. Если душа и не находится в связи с телом, то все-же она соединена с последним незримыми узами и находится с ним в гармонии. О. Мерсенн, тайно возвратившись на Землю, к ложу о. Даниэля, в то время, когда душа последняго занималась вихрями, сообщил другое направление жизненным духам, вследствие чего они не отправлялись уже путем, возбуждавшим в душе о. Даниэля перипатетическия мысли, так как о. Мерсенн направил их способом, необходимым для возбуждения идей картезианских. И произвел он это с таким искуством, что отчасти вследствие сочувствия, отчасти в силу общих законов единения души с телом, мысли о. Даниэля внезапно изменились и он сделался последователем Декарта.

Он присутствовал при образовании планетной системы, подобной нашей и в которой наше Солнце, планеты и спутники имели тождественных представителей. Движение сфер по орбитам, спутников и комет, приливы и отливы морские, одним словом — в системе Декарта совершаются все великия явления природы. Восхищенный таким зрелищем, новый прозелит хотел-бы подольше пробыть там, но около тридцати уже часов он покинул свое тело и приближался конец его свободе. Великий философ подарил ему два великолепных зрительных стекла, при помощи которых о. Даниэль мог с Земли различать обитателей Луны. Но по возвращении домой, его дух пролетел сквозь стены с тою страшною скоростью, которою он обладал во время своих странствований, причем стекла (они были вещественныя) завязли в стенах и разбились в мелкие дребезги.

Намеки, нередко очень меткие, которыми наполнена эта книга, имели большой успех *). Она была переведена на английский язык и автор ничего не упустил из вида для сообщения ей интереса. К книге приложено несколько географических карт Луны и множество рисунков, объясняющих картезианскую теорию и способ, при помощи котораго знаменитый философ создавал новые миры. Но беседовать с нашим гостем мы не станем: является другой астроном и обращается к нам с речью.

*) Одновременно с изданием этого путешествия в 1692 году, появилась книга путешествий Жака Садера в «Южныя страны». В них говорится о неизвестных странах нашего мира, которыя своеобразный автор населяет, по примеру Лукиана и Раблэ, людьми, не похожими на нас и стоящими вне всякой зоологической классификации.

Christiani Hugenii ΚΟΣΜΟΘΕΩΡΟΕ, sive de Terris coelestibus earumque ornatu conjecturae, 1698. Гюйгенс *). — Космотеорос, или гипотезы о небесных мирах и их обитателях.

*) Родился в 1620, умер в 1695 году.

В первый еще раз наша астрономическая мысль попадает к математику, величайшему астроному своего времени к одному из первых членов Академии наук, основанной Кольбером в 1666 году. Ученый голландец занимался изучением физики до истощения последних сил своих: его многотрудной жизни мы обязаны теориею света, открытием одного из спутников Сатурна и множества туманных звезд. Декарт предугадал будущность Гюйгенса, подобно тому, как последний предугадал будущность Лейбница. Наблюдение неба возбудило в его уме идею обитаемости планет, но вынужденный, вследствие отмены нантскаго эдикта, возвратиться на родину к концу жизни, не взирая даже на расположение к нему Лудовика XIV, Гюйгенс нашел отдых от своих сухих изысканий, наслаждаясь этою высокою идеею.

Книга его была издана в Гааге, в 1698 году. Четыре года спустя, она появилась в Париже, в французском переводе, под заглавием: Множественность миров. Достойно замечания, что в это время в должности королевскаго цензора состоял Фонтенель, которому мы обязаны позволением напечатать книгу под выставленным в ея начале заголовком.

Как и Фонтенель, Гюйгенс не довольствовался заявлением, что вероятно звезды обитаемы, подобно нашей Земле, он хотел изследовать природу светил и их обитателей, отношения, могущия существовать между последними и нами, их телесныя формы, их лица и даже самыя условия их существования. Не смотря однакож на проницательность, с которою он указал на естественное стремление духа нашего заключать обо всем с точки зрения существенно-человеческой, Гюйгенс делает подобнаго-же рода промахи и антропоморфизм неограниченно господствует в его теории.

Представим в кратких очерках метод, которому следовал наш автор. Книга его состоит из двух частей: в первой части говорится об обитаемости светил вообще, во второй — о каждой планете в частности. Сначала излагается и допускается система Коперника, затем речь идет о величине планет, их диаметрах и способе определения последних. Анатомическими изследованиями доказывается сходство Земли с другими планетами. (Изследования эти показывают, что дознание анатомической системы какого-либо животнаго выясняет, по аналогии, анатомическое строение прочих животных того же рода). Затем Гюйгенс разсуждает о превосходстве одушевленных предметов над камнями, скалами и горами. На планетах, как и на Земле, должны находиться одушевленные предметы такого-же рода, какие мы видим на земном шаре. Вода составляет начало всего существующаго на Земле. И на других планетах есть воды; различие последних от вод земных и способ, каким из них возникают одушевленные предметы. Мало по малу устанавливается таким образом излюбленный тезис автора: растения и животныя родятся и распространяются на других планетах таким-же образом, как и у нас. Способ их передвижения с места на место. — Люди обитают на планетах. Хотя человек сам по себе тварь слабая, во всяком случае он есть важнейшее и первое существо в мире. — Люди, обитающие на планетах, обладают таким-же умом, разсудком и телом, как и жители Земли. Чувства существ разумных и неразумных, обитающих на планетах, подобны чувствам обитателей Земли. Применение чувств. — Огонь не есть стихия; он существует на Солнце. На планетах есть огонь; способ, каким он возбуждается, его польза и применение. — Животныя других миров по величине не разнятся от земных животных. Величие и превосходство человека над другими животными в отношении разумности. На планетах существуют люди, занимающиеся науками. Математические инструменты, письменность и искуство счиления известны на планетах, но, быть может, не в столь совершенном виде, как у нас. Для того, чтобы пользоваться математическими инструментами, обитатели планет должны обладать руками; польза и необходимость рук. Искусство, с каким слон действует своим хоботом, как рукою. У обитателей светил есть ноги; они ходят подобно нам. Подобно нам, они нуждаются в одежде: необходимость и польза одежды. По величине и строению тела, жители планет подобны нам. — Торговля, общественность, мир, война, страсти, приятныя беседы — все это должно существовать в среде обитателей планет. — Они строят себе дома, согласно с требованиями архитектуры; им известно кораблестроение; они занимаются мореплаванием. — Совершенство геометрии; ея точныя и неизменныя правила. Обитателям планет известна геометрия. — Любопытное разрешение многих музыкальных вопросов относительно созвучий и изменений, существующих в пении; обитателям планет известно музыкальное искуство. Исчисление всего, существующаго на Земле и в морях наук, искуств и естественных богатств. Все это должно находиться у обитателей планет.

Перечень этот, оставляющий желать многаго в отношении элегантности, дает точное понятие о теории Гюйгенса. Так как нам интересно знать, каким образом автор развивает и поясняет свои мысли, то главнейшим образом мы станем обращаться к нему с распросами на счет доводов, представляемых им в пользу необходимаго сходства, существующаго между нами и обитателями планет.

Что касается членов вообще, а рук в особенности, то Гюйгенс говорит: „Разве люди могли-бы употреблять математические инструменты, зрительныя трубы и чертить фигуры и буквы, если-бы у них не было рук? По мнению одного древняго философа, руки составляют такое преимущество, что он считает их началом всякаго знания, выражая этим, что без помощи рук люди не могли-бы развивать свой ум и не понимали-бы причин совершающихся в природе явлений. Предположите, в самом деле, что вместо рук людям даны конския и бычачьи копыта. В таком случае, не смотря на свои умственныя способности, люди не строили-бы себе ни домов, ни городов, ни о чем другом не разсуждали, как только о пище, бракосочетаниях и самозащите, не имели-бы никаких познаний, не знали-бы истории прошедших времен и веков — одним словом очень близко подходили-бы к состоянию животных. Что может быть пригоднее рук при производстве и изготовлении безчисленнаго множество полезных вещей?" Разсматривается хобот слона, птичий клюв, различные органы хватания и как, в конце концев, рука оказывается совершеннейшим из орудий, то автор и заключает, что разумныя существа всех миров необходимо должны обладать руками, подобными нашим. Мы уже видели (первая часть гл. XII), что подобныя заключения преувеличены и чисто гадательны: там, где кончаются наши познания и представления, безконечныя силы природы продолжают дело своего свободнаго творчества.

Относительно городов и жилищ на планетах, Гюйгенс говорит: „Есть некоторые поводы полагать, что жители планет строят себе дома; ибо подобно тому, как и у нас, на планетах бывают дожди, что доказывается грядами изменяющихся облаков на Юпитере. Следовательно, там бывают дожди и ветры, так как пары, привлеченные Солнцем, необходимо должны опадать на землю. В атмосфере Юпитера замечается веяние ветров. Чтобы укрыться от непогод и проводить ночи в покое и отдыхе (у них есть ночи и спят они подобно нам), по всем вероятиям жители планет имеют все необходимое для их безопасности: они строят себе хижины, дома или, подобно всем земным животным (за исключением рыб), устраивают себе жилища в земле. Но, добавляет автор, — почему непременно хижины и домики? Почему они не могли-бы возводить, подобно нам, величественных и великолепных дворцов? Сравнивая с нашею Землею громадные миры Сатурна и Юпитера, мы не можем найти ни одной причины, которая указывала бы, чтобы обитателям планет, на столько-же как и нам не была известна изящная архитектура и почему-бы они не строили себе дворцов, башен и пирамид, несравненно выше наших, более величественных и пропорциональных. В делах своих люди выказывают почти безконечное искуство, особенно в отношении обделки камней, приготовления извести и обжигания кирпича, в применении железа, олова, стекла и украшений из золота; но почему обитатели других планет должны быть лишены этого искуства?

„Если поверхность планет состоит из суши и воды, подобно поверхности земнаго шара, то, повидимому то-же самое должно происходить на Юпитере; если, с другой стороны, облака имеют своим источником океан, то мы необходимо должны допустить, что обитатели планет совершают морския путешествия. Мореплавание на Юпитере и Сатурне должно оказываться, при помощи столь большаго числа лун, чрезвычайно полезным и обитателям этих двух планет очень нетрудно определять градусы долготы, чего до сих пор мы еще не знаем. Если у них есть корабли, то вместе с тем есть и все относящееся к мореходству: паруса, мачты, якоря, снасти, блоки и рули. Они умеют пользоваться этими предметами для плавания во время противных ветров и при одном и том-же ветре, отправляются в противоположная места. Быть может, они имеют, подобно нам, компасы и им известен магнит".

Астроном не ограничивается предположениями на счет точных наук и ремесл и доходит до изящных искуств и общественных обычаев. Его разсуждения о музыке достойны особаго внимания.

„Если обитатели планет любят музыку и гармонические звуки, то необходимо они изобрели какие-либо музыкальные инструменты, так как открытием последних мы обязаны случаю, т. е. натянутым веревкам, или звукам, издаваемым тростником или соломинками; из этого уже возникли лютни, гитары, флейты и органы, приводимые в действие воздухом или водою. Таким образом, обитатели планет могли изобресть инструменты, не менее приятные и нежные, чем наши. Хотя нам известно, что музыкальные тоны и интервалы с точностию определены и выяснены, однакож существовали народы, которых пение очень отличалось от нашего, например Дорийцы, Фригийцы и Лидийцы, а в наше время — Французы, Итальянцы и Персияне. Очень может быть, что музыка обитателей планет отлична от нашей, хотя она и приятна для их слуха; но насколько нет у наc поводов полагать, будто она грубее нашей музыки, на столько же нет причин не допускать, чтобы они не могли употреблять хроматических тонов и приятных диссонансов, так как сама природа производит тоны и полутоны и с точностию определяет их отношения. Наконец, чтобы быть нам равными в музыке и искусно разнообразить гармонию, они умеют пользоваться нашими трезвучиями и фальшивыми квинтами и проч., и кстати скрывают диссонансы. Хотя и кажется это невероятным, но очень может быть, что обитатели Сатурна, Юпитера и Венеры лучше Французов и Итальянцев усвоили себе теорию и практику музыкальнаго искуства". Тут Гюйгенс подробно развивает теорию контрапункта.

Он не ограничивается этим искуством. „Наслаждаясь общественною жизнью, они должны находить, подобно нам, большое удовольствие в беседах, в задушевных разговорах, в любви, шутках и спектаклях. Если предположим, что они ведут суровую жизнь, без всякаго рода удовольствий и развлечений — лучших украшений существования, без которых едва-ли можно обойтись, то их жизнь окажется невыносимою, а наша собственная, наперекор разсудку, более приятною, чем жизнь обитателей планет".

Гюйгенс с такою любовью и внимательностью занимается обитателями планет, точно они принадлежат к числу его родных, ни в чем не отказывает им и во что-бы то ни стало старается, что-бы они были счастливы и похожи на нас. (Правильно-ли сочетание этих двух понятий? Разсуждать об этом мы не беремся). Итак, всего вышеизложеннаго недостаточно. „Поговорив об искуствах и о том, чтó обитатели планет имеют общаго с нами в отношении обычаев и удобств жизни, полагаю было-бы уместным, из уважения, которое мы чувствуем к ним, в равной-же мере упомянуть и о том, что имеется у нас". И он делает обзор естественным богатствам Земли и человечества, охотно допуская, что таковыя существуют и в других мирах. „Деревья и травы дают нам плоды свои для пищи и для лекарств и, кроме того, материал для постройки домов и кораблей. Из льна ткется одежда, из пеньки и дрока приготовляют нитки и веревки. Цветы распространяют приятный запах и хотя некоторые из них поражают обоняние зловонием, хотя и есть ядовитыя растения, однакож эти цветы и растения обладают известными качествами и силами, согласно с целями природы. Какая огромная польза получается от животных! Овцы дают нам шерсть для одежды, коровы — молоко; как те, так и другия доставляют питательное мясо. Мы пользуемся верблюдами, ослами, лошадьми как для перевозки наших пожитков, вещей и клади, так и во время путешествий. Вспомнив о превосходнейшем изобретении колес, я охотно наделяю им обитателей планет".

„Всем известно применение воздуха и воды в машинах, производящих громадныя действия. Молоть зерно, бить масло, пилить дерево, валять сукно, растирать тряпье для фабрикации бумаги — всем этим мы обязаны машинам. Не забудем упомянуть о живописи и скульптуре, о производстве стекла, о способе полировки его и приготовлении из него зеркал, о стенных и карманных часах с пружинами *), с такою точностию измеряющих течение времени. Было бы справедливо допустить, что обитателям планет известны некоторыя из изобретений этих; но очень может быть также, что большая часть последних неизвестна им; в вознаграждение за это, их необходимо наделить другими благами, столь-же многочисленными, прекрасными, полезными и дивными, как и наши".

*) Гюйгенс первый применил маятник к стенным и спиральную пружину к карманным часам, в 1657 и 1665 годах.

И автор заканчивает следующим образом: „Хотя мы и представили, на основании достаточно убедительных доводов, что в планетных мирах существуют твари разумныя, геометры и музыканты; что они живут обществом и взаимно делятся своими благами; что у них есть руки, ноги и дома, предохраняющие их от неблагоприятных влияний времен года; но если-бы какой-либо Меркурий или иной могучий дух привел нас на планеты, то, без сомнения, мы чрезвычайно изумились-бы при виде новых людей и их занятий. Но хотя нет у нас ни малейшей надежды совершить путь этот, во всяком случае не следует отказываться от самых тщательных изысканий, по мере сил наших, на счет того, в каком виде небесныя явления представляются обитателям каждой из планет".

Гюйгенс ошибался, перенося в другие миры природу земнаго шара и предметы, составляющее достояние последняго.

За исключением этих личных и произвольных воззрений, книга Гюйгенса относится к числу самых серьезных и ученых трактатов о нашем предмете, особенно те главы ея, в которых говорится об астрономии планет. Тут мы несогласны с Гумбольдтом и с похвалою относясь к семидесятилетнему астроному, отводим ему почетное место в пантеоне наших писателей.