А вскоре мы с Кузнецовым вновь посетили проектантов.

— Так это ты, оказывается, Зарецкий? — посмотрел на меня Иван Иванович так, словно видел впервые.

— Я именно так и представился, когда мы знакомились.

— Да, я помню... Тут Яков Петрович на совещании врезал всем за наш ответ, который ты разнес по полной программе... Так и приказал, что все документы от Зарецкого докладывать ему лично, а не подсовывать на подпись всякую ерунду... А никто не знает, кто такой Зарецкий. И я забыл. Только сейчас вспомнил... Ну, ты молодец. Я все твои служебки потом почитал с большим удовольствием.

С того самого разговора я, как и Кузнецов, получил возможность обращаться к Ивану Ивановичу по любым вопросам. Он никогда мне не отказывал, если я просил согласовать мои материалы, или ознакомить с последними проектными решениями. Именно он постепенно познакомил меня со всеми проектантами, работающими по новой тематике.

Как и в наш первый визит, Иван Иванович показал все те же варианты программы "Подъем". Однако каждая из ракет уже получила свой индекс, начинавшийся с аббревиатуры "РЛА".

— Что за РЛА такая? — удивился Кузнецов.

— Ракетный летательный аппарат. РЛА-1 это первая ракета Глушко, которую он запускал еще до войны, — пояснил Иван Иванович, — Как только возник "РЛА", наименование "Подъем" исключено отовсюду, как класс.

Было заметно, что проектанты время не теряли. Модульные блоки тоже получили индексы. Центральный блок — "Ц", а боковушки — "А". Блок Ц почти не изменился, а вот блок А превратился в какого-то монстра. Иван Иванович рассказал, что блок Ц будет, как и у американцев, одноразовым, не спасаемым. А вот все довески на блоках А предназначены для послеполетного спасения блоков.

И он продемонстрировал картинки, на которых были изображены этапы спасения. Там было все: и этап закрытия двигателя защитным обтекателем, разворачивающимся, как китайский веер, и несколько этапов работы парашютной системы, и этап раскрытия четырех выдвигающихся лап, на которые должен приземлиться блок, и, наконец, этап срабатывания тормозных двигателей в момент касания этими лапами земли...

Сложно, громоздко, ненадежно... Как и где собирать эти блоки? Как их обслуживать в пустыне? Чем доставлять на техническую позицию для обслуживания? Выяснилось, что по трассе полета ракет будет создана приличных размеров площадка приземления блоков. И еще нас порадовали тем, что при первых полетах все блоки будут одноразовыми. Что ж, здравая мысль. А там, глядишь, можно и вообще отказаться от сомнительной идеи спасения блоков.

Посмотрели на вариант с самолетиком. Сам аппарат приобрел некоторую индивидуальность и уже заметно отличался от "Шаттла".

На обратном пути зашли к двигателистам. Они располагались в здании, где когда-то было КБ Грабина. Сам корпус понравился, но он был явно перенаселен. Жуткая теснотища. Нам с Кузнецовым еле нашли два свободных стула, и мы примостились у какого-то кульмана, на котором кто-то чертил пневмогидравлическую схему блока А.

— Жора Александров, — представил мне "чертежника" Кузнецов.

Знакомая фамилия. Все аналогичные документы Н1, которые я когда-то изучил вдоль и поперек, были подписаны Александровым и Крутовым. Вскоре к нам подошел сам Крутов — начальник Александрова.

— Сколько Жора ни рисует, все Н1 получается, — пожаловался он Кузнецову, и они вышли покурить. Я же остался посмотреть схему. Действительно, типичная Н1. Нет только схемы двигателя. Вместо нее пустой квадратик.

— А схемы тысячетонника у вас нет? — спросил я Жору.

— Даже неизвестно, когда будет, — "обрадовал" меня Александров, — Мы, когда у них были, ребята только руками разводили. Кто, говорят, будет его проектировать? У нас таких специалистов и в помине нет. Остался один криогенщик, который еще движки для семерки проектировал. Но он уже пенсионер, работает только по два месяца в году. Пусть, говорят, сам Валентин Петрович проектирует.

Да-а-а... Вот тебе и три года до первого полета. Действительно, прав Кузнецов — бумага все выдержит.

Я попросил у Александрова листочек бумаги и быстро набросал ему несколько эскизов схемы, которую когда-то сделал на полигоне для тренажеров. Зрительно она воспринималась намного легче, хотя ничем не отличалась от оригинала. Жора с интересом посмотрел эскизы, но ответил так же, как когда-то Кузнецов.

— Знаешь, это интересно, но начальство и военные уже привыкли к такой схеме. Пусть она неуклюжая, но зато привычная.

— Жора, зато она не будет похожа на схему Н1. Хотя по существу она не может быть иной.

— Это, конечно, мысль. Я подумаю, — ответил Жора, очевидно, из вежливости. Схему он так и не изменил.

Оказалось, что в том же корпусе размещались управленцы. Зашли к ним. Встретил множество знакомых, с которыми когда-то часами сушили кабельную сеть Н1. Выяснилось, что о новой программе у них пока одни только разговоры. С пилюгинцами они еще не общались, планов никаких. К удивлению узнал, что такая орава народа — всего лишь кураторы разработчика системы управления — Пилюгина.

В том же корпусе размещались разработчики наземных систем и оборудования. Там нас встретила такая же толпа кураторов, которые, как и управленцы, пока никого не курировали, а новости хотели узнать у нас с Кузнецовым.

Складывалась жуткая картина. На новую тематику работали лишь проектанты и наши двигателисты. Остальная публика все еще пребывала в режиме ожидания перемен. Понятно теперь, почему мои предложения были восприняты только этими двумя подразделениями КБ. Именно от проектантов и двигателистов мы получили пространные послания. Остальные прислали невнятные отписки на полстранички. Они просто были не в курсе.

Меж тем наша совместная с Кузнецовым работа медленно, но верно подвигалась. Объем собранной нами информации, похоже, достиг предела, и теперь стояла задача все это осмыслить и переосмыслить с тем, чтобы представить в виде стройной системы технических требований. В какой-то момент меня осенило. Внезапно я необыкновенно четко представил структуру документа. После этого уже не составило труда распределить весь материал по ячейкам этой структуры. Сразу стало заметно, что одни ячейки детализированы избыточно, в других же ячейках явно не хватало деталей. Более того, нам обоим вдруг стало очевидным, что именно этими деталями новая ракета и должна отличаться от своих предшественников.

Волей-неволей нам пришлось отправиться в научно-техническую библиотеку, а не в архив, исследованный нами вдоль и поперек. Научно-техническая библиотека предприятия оказалась достаточно солидной. Во всяком случае, мы нашли все, что искали, не обращаясь в центральные библиотеки. Сначала Кузнецов лишь посмеивался, когда я с головой углублялся то в учебники, то в специальные статьи и монографии, опубликованные в отраслевых журналах. Но вскоре он с удивлением обнаружил, что неполные ячейки стали заполняться, причем, как правило, незнакомой ему информацией. Он просил пояснений. Я пояснял, а чаще просто указывал неизвестный ему первоисточник, который он с интересом прорабатывал от корки до корки. Постепенно Владимир Александрович и сам увлекся поиском, причем настолько, что наши ячейки стали заполняться гораздо быстрее.

Накануне майских праздников мы представили наш документ Бродскому, минуя Мазо. Но это было решение ведущего инженера Кузнецова, лишь формально подчиненного начальнику сектора.

А вскоре Бродский устроил совещание, на которое были приглашены ведущие специалисты отдела. Кузнецов сделал небольшой доклад, а потом я часа два отвечал на вопросы. Самыми активными оказались Инна Александровна Ростокина и ее начальник Юрий Константинович Разумовский.

Именно на том совещании я познакомился с легендарной женщиной, послужившей прообразом героини фильма "Укрощение огня", которой Главный конструктор Башкирцев, киношный аналог Королева, единственной разрешил работать у заправленной ракеты. После совещания мне об этом рассказал Кузнецов. И лишь через несколько лет, когда Инна Александровна признала во мне коллегу, и между нами установились доверительные отношения, я осмелился затронуть эту тему.

— Да выдумки это все, Толя, — ответила тогда на мой вопрос Инна Александровна, — Все было совсем не так... Я тогда еще девчонкой была, только-только распределили в КБ после техникума. На полигон попала впервые. Ну и поручили мне простейшую операцию — проконтролировать заземление ракеты после ее установки на старт... Лейтенантик с солдатиком принесли оборудование, установили на тележку. Офицер пошел за документами. А тут команда по громкой: "Срочно доложить результаты контроля заземления". Солдатик молодой, ничего не знает. Ну, я спустилась на тележку, делаю замеры, а тут сверху крик: "Что это там девчонка у ракеты делает? Убрать немедленно! Чтобы духу ее здесь не было". Глянула, а это Сергей Павлович со свитой. Свита засуетилась. А кто ко мне под ракету спустится?.. Я на них ноль внимания. Спокойно закончила работу и поднялась на нулевую к телефону, чтобы доложить. А тут сам СП подходит ко мне и говорит: "Впервые вижу такую нахалку, которая меня не слушает". А сам улыбается. Ну, я осмелела и говорю ему: "Сергей Павлович, у вас своя работа, а у меня своя". А он мне: "Опасно же под ракетой. Там военные должны работать". Отвечаю: "Должны. Но они без документации не могут". "А вы можете?" "Могу. Я эту инструкцию сама разработала". "Тогда работай, раз разработала". Вот и вся история. А в следующий пуск он снова ко мне подошел, уже как к старой знакомой. Вот кто-то из его свиты и пустил слух, что только мне из всех женщин СП разрешил работать у ракеты, да еще у заправленной. Чушь собачья. У какой заправленной?

— Инна Александровна, а любовная история, откуда взялась? Тоже выдумка?

— Конечно. В том фильме какая-то дама бальзаковского возраста ему объяснялась. Мне, девчонке, такое и в голову бы не пришло.

Действительно... Конечно, мне трудно было представить, как выглядела Инна Александровна в свои восемнадцать лет. Мы с ней познакомились, когда Ростокина сама вплотную подобралась к бальзаковскому возрасту. Она запомнилась мне энергичной женщиной с твердыми знаниями и убеждениями. За много лет работы она так и не сделала карьеры, оставшись "вечным" старшим инженером. Но, доказывая свою правоту, могла спорить, невзирая на должности и звания оппонентов. Она действовала как таран, темпераментно и шумно сокрушая их позиции. Недостатки в изложении своей позиции и отсутствие аргументов "против" она с успехом компенсировала убежденностью и поставленным голосом профессионального спорщика. И "крепости" сдавались, не выдержав натиска...

Помню, как накануне какого-то праздника Инна Александровна появилась в шикарном костюме цвета морской волны. Костюм по покрою очень напоминал то ли военную форму, то ли форменный костюм стюардесс. А сама Ростокина с ее высокой статной фигурой, твердой уверенностью и громовым голосом однозначно напоминала в нем бравого генерала. Выяснилось, что костюм ей сшил на заказ, как она сама сказала, "известный, но бестолковый закройщик Слава Зайцев".

— Только испортил такую шикарную ткань, — слышал я из другого конца коридора возмущенный голос Инны Александровны, — Я вас так вижу, говорит, не иначе как адмиралом... Да еще золотые пуговицы пришил в два ряда как на кителе... Я как глянула — ужас... Пуговицы, конечно, сама перешила на обычные, но все равно хожу как в военной форме, — рассказывала Ростокина кому-то печальную историю своего костюма. "Очень точно разглядел", — подумал я тогда. Больше в том костюме Ростокина на работе не появлялась...

Юрий Константинович — полная противоположность Ростокиной. Он — само радушие и глубочайшее почтение к любому собеседнику. Юрий Константинович никогда ни с кем не спорил. Он внимательно выслушивал оппонента и тут же с ним соглашался. Казалось бы, и говорить больше не о чем, ни то, что спорить. Как вдруг Разумовский просил прояснить некоторые непонятные ему моменты. Успокоенный оппонент с чувством превосходства тут же начинал давать пояснения. Но Юрий Константинович, ссылаясь на недостаток знаний в данной области, все спрашивал и спрашивал, пытаясь, якобы, понять то, что действительно понять было невозможно. Вскоре оппонент и сам начинал осознавать, что он неправ, и вопрос действительно не проработан. А Разумовский тем временем, как опытный учитель, наводящими вопросами подводил нерадивого ученика к верному решению. Внезапно "прозревший" оппонент благодарил Юрия Константиновича за то, что тот помог ему выявить недостатки, и сам спешно правил документ так, как это требовалось Разумовскому.

Как и Ростокина, Разумовский был старейшим работником КБ, куда попал сразу после вуза. Ему тоже довелось работать под руководством Королева и неоднократно с ним контактировать по самым разным вопросам. В отличие от Бродского, многие рассказы которого обычно включали его коронную фразу "и тут мы с Сергей Палычем вдвоем", он редко что-либо рассказывал о том времени. Запомнился лишь один рассказ, который мне довелось услышать от него дважды.

По погодным условиям самолет предприятия совершил посадку на каком-то заштатном аэродроме. В единственном маленьком аэродромном буфете командированные специалисты выстроились в длинную очередь. Одним из последних к очереди подошел Королев. Люди из очереди тут же предложили ему пройти вперед.

— Спасибо. Не беспокойтесь. Я постою, — отказался от предложения Сергей Павлович, — Здесь же больше нечего делать, кроме как в очереди стоять.

Волей случая Юрий Константинович оказался в этой очереди непосредственно за Королевым. Буфет был скромным, но выбор спиртного поражал разнообразием. И командированные не преминули воспользоваться неожиданной удачей. Заказывали не меньше, чем по бутылке на брата.

— Пожалуйста, мне бутылочку кефира и булочку с изюмом, — к удивлению буфетчицы, сделал свой необычный заказ Сергей Павлович.

— Мне то же самое, — вслед за СП повторил его заказ Юрий Константинович.

— Молодой человек, — с удивлением посмотрел на него Королев, — В ваши годы я бы в подобной обстановке выпил бы чего-нибудь покрепче. От кефира замерзнуть можно.

— Я не пью, — строго пояснил Разумовский, что в те годы было правдой.

— Я тоже, — смеясь, поддержал его СП, — Но в таких условиях на вашем месте непременно выпил бы, если, конечно, здоровье позволяет.

— Здоровье позволяет, но я действительно не пью спиртного.

— Что ж, похвально, молодой человек. Мне бы ваши годы. Непременно граммов двести пропустил, — и с сожалением махнув рукой, Королев с булочкой и кефиром отошел к свободному столику...

Уже под занавес того памятного совещания у Бродского выяснилось, что нас с Кузнецовым поддержали только Разумовский и Ростокина. Более того, Разумовский предложил нам подготовить таким же образом отдельные технические требования к смежным наземным системам. Остальные участники совещания требовали вернуться к традиционной структуре документа. Несмотря на поддержку Бродского, решение так и не было принято.

— Ретрограды, — возмущался Юрий Константинович, — Заскорузлые мозги. Даже не понимаете, что новое изделие на старых подходах нам не сделать. Получим тот же паровоз, только покрупней... А здесь ребята предложили столько нового... Стройную систему контроля... Автоматизированную систему управления подготовкой и пуском... И не просто предложили, а разработали четкие технические требования, наметив, как все это сделать... В общем, Эмиль Борисович, мы с Инной присоединяемся к группе Кузнецова. Будем участвовать в работе над этим документом. А там посмотрим, чья возьмет.

Так мы с Владимиром Александровичем получили не только активных сторонников, но и соратников в работе по новому направлению. Конечно же, Юрий Константинович подключался к нам лишь время от времени. Но Инна Александровна, по его поручению, вскоре полностью стала членом нашего маленького коллектива.

А недели через две Юрий Константинович принес показать нам и Бродскому черновик документа, который подготовили проектанты Феоктистова по программе "Остров". Это были технические требования к системам долговременной орбитальной станции, которую еще только предстояло создать, собирая ее прямо на орбите из модулей, доставляемых к станции по мере необходимости. Структура документа очень напоминала нашу. И Бродский тут же принял решение, не созывая больше никаких совещаний...

"ЭТОТ ДЕНЬ ПОБЕДЫ…"

Меж тем страна готовилась отметить юбилейную дату — тридцатилетие Победы в Великой Отечественной войне. Я хорошо помню, как пышно отмечали предыдущий юбилей — двадцатилетие. В училище это событие запомнилось тем, что неожиданно весь рядовой и офицерский состав был награжден правительственной наградой — специально выпущенной юбилейной медалью. А еще тем, что впервые за много лет в военном параде в Харькове участвовала техника.

Нашу парадную "коробочку" отмечали всегда. На многочисленных репетициях мы, по приказу командующего парадом, иногда проходили перед парадным строем, как образец для подражания. Но на том параде мы превзошли самих себя. Трибуны встречали нас бурными аплодисментами, совсем как артистов. После торжественного марша нас отвели в сквер, где мы оставили оружие.

Едва вернулись, пошла техника. Конечно, она была не столь разнообразна, как в Москве на Красной Площади, но ее было очень много. Она шла и шла, сотрясая площадь и заполняя грозным гулом окрестности. На выходе из прямоугольника площади, боевые машины резко набирали ход и, обходя сквер двумя потоками, мимо нас уже проносились на приличной скорости.

Из-под гусениц танков сыпались искры, и я невольно вспомнил, как в раннем детстве видел огромные колонны тех самых танков и самоходок, которые с боями дошли до Германии и года через три после завоеванной ими Победы возвращались на Родину. Из-под их гусениц точно так же сыпались искры, а из выхлопных труб летели черные клубы сажи. Те танки были темно-серыми от дорожной грязи и пыли. Они сами были как огромные бесформенные комья грязи. Грохот стоял примерно такой же. Тогда я видел все это впервые, и боевые машины казались мне чудовищами — драконами из сказки. Мне, ребенку, было очень страшно. Но не меньший страх я видел в глазах пленных немцев, стоявших вдоль колючей проволоки нашего лагеря...

После прохождения техники и спортивного представления мы несколько часов стояли в оцеплении между колоннами демонстрантов. Демонстранты были веселыми и нарядными. Народ действительно ликовал. Впервые за много лет люди, по призыву ветеранов, надели свои награды. Тогда очень многие из фронтовиков были не только живы, но и большинство из них еще работали.

Так парадную колонну нашего училища возглавил его начальник генерал-лейтенант авиации Герой Советского Союза Тихонов. Накануне, поздравляя нас с праздником, он, по нашей просьбе, рассказал о подвиге, который он совершил вместе со своими товарищами-летчиками еще в самом начале войны.

А задание они получили самое, что ни на есть самоубийственное — в августе сорок первого года на своих тихоходных дальних бомбардировщиках без всякого сопровождения вылететь курсом на Берлин... Никакого маршрута... Никакого целеуказания... Никаких аэродромов для основной или аварийной посадки... Никакой надежды на возвращение...

Но была лютая ненависть к вероломному врагу, внезапно разрушившему счастливую мирную жизнь. Была одна на всех боль потери миллионов людей, погибших или искалеченных, сражающихся на фронтах или в окружении, или вынужденных оставаться в фашистской оккупации. У каждого была и своя личная боль — многие уже знали, что потеряли родных и близких, друзей и подруг. Другие пока не знали ничего, и было тяжело от этой гнетущей неизвестности. И еще было яростное желание отомстить врагу за все это любой ценой, нанеся ответный удар в самое сердце его страны — в его столицу, откуда пришла война, и которую сам этот город еще практически не ощущал.

— Ни одна бомба не упадет на территорию Германии, — заявил рейхсмаршал авиации Геринг, и это были не пустые слова. Страна уже давно вела войну, и ее силы были отмобилизованы. Миллионы людей находились в боевой готовности на разных рубежах противовоздушной обороны. Прорваться через всю эту мощь казалось невозможным, немыслимым.

— Каждый из нас, командиров экипажей, видел перед собой только одну цель, которую должны поразить именно его бомбы. Это Рейхстаг. И никто не думал, что будет потом, — рассказывал нам боевой летчик Тихонов.

Каким образом наша воздушная армада незамеченной прорвалась к Берлину, осталось загадкой даже для самих участников операции. Конечно же, сказалось высокое искусство летчиков. Несомненно, посодействовало успеху операции и самоуверенное разгильдяйство расслабившегося от ощущения своей безнаказанности противника. Возможно, нашим Героям просто сопутствовала военная удача... Неважно.

Но через несколько часов полета Тихонов не только получил информацию от штурмана, но и ясно осознал, что его самолет уже над Берлином. Город ярко освещен, словно и не было никакой войны. А потому даже с большой высоты прекрасно различимы его улицы и площади. А самолет все летел и летел по направлению к центру города. Это казалось невероятным, но это уже было свершившимся фактом. Вскоре Тихонов стал ориентироваться в городе, который накануне до мелочей изучал по схеме. Пошли "знакомые" улицы, но до Рейхстага было еще далеко.

Внезапно снизу вспыхнули лучи десятков прожекторов, быстро обшаривающих небо. Стало ясно, что армада обнаружена. И через мгновенье с земли в небо полетели сотни тысяч снарядов. Было видно, как отдельные районы города, словно по команде, мгновенно погружались во тьму. Медлить нельзя. Выбрав объект, рядами высоких труб напоминающий какой-то завод, Тихонов выполнил заход для прицельного бомбометания. Первые бомбы, похоже, легли в цель. Второй заход уже был невозможен, потому что небо над Берлином превратилось для наших самолетов в ад. Сбросив оставшиеся бомбы наугад, самолет, резко маневрируя, пытался уйти от захвата его прожекторами, которые, казалось, уже светили отовсюду. Точно так же со всех направлений в мечущиеся самолеты летели зенитные снаряды. Вскоре зона Берлина была обозначена лишь заревом пожаров, лучами прожекторов, да непрерывными вспышками от разрывов снарядов.

Чудом выскочив из мясорубки, Тихонов с удивлением обнаружил, что уже вся Германия погрузилась во тьму. Набрав максимальную высоту, он направил самолет в сторону моря...

Уже почти рассвело, когда на остатках горючего удалось приземлиться на какой-то фронтовой аэродром.

— Где это вас так изрешетили? — с удивлением спрашивали окружившие самолет летчики и технический персонал.

— Над Берлином, — с удовлетворением отвечал экипаж, вызывая своим ответом сначала недоумение, а потом внезапную бурную радость людей, узнававших такую необычную в те горестные дни всеобщего отступления новость.

Экипаж долго с восторгом "качали", а потом на руках отнесли в столовую, где веселье продолжилось, перекинувшись на весь мгновенно проснувшийся аэродром.

— А нам самим еще не верилось, что мы вернулись, что мы все живы и даже не ранены. И уже казалось сном, что всего лишь несколько часов назад мы бомбили Берлин, — вспоминал Герой Советского Союза летчик Тихонов...

Такими же летчиками, участниками войны, были многие из наших наставников и преподавателей училища. Они не кичились своей доблестью, но их парадные мундиры украшали боевые награды.

В период службы на полигоне я попал в удивительную ситуацию — в городе Ленинске совсем не было участников Великой Отечественной войны. Первые ветераны полигона, среди которых, конечно же, были фронтовики, давно отслужили свой срок и уехали в родные места. А все, кто служил в мои годы, начинали военную службу уже после войны. И хотя некоторые офицеры носили боевые награды, все знали, что получили они их в мирное время. А потому все четыре года моей службы на полигоне праздник Победы отмечали так же, как любой другой праздник. Чествовать было некого.

Иная обстановка сложилась в нашем отделе, где, как оказалось, рядом с нами все еще работали участники войны. За неделю до майских праздников в коридоре вывесили стенд с их фотографиями военных лет и кратким описанием боевого пути каждого. Понятно, что организаторы мероприятия не проверяли информацию, записанную, очевидно, со слов самих ветеранов. Да и не было в том никакой необходимости. Каждый из бывших воинов сообщил о себе то, что счел нужным. Ведь в принципе было неважно, как и сколько кто из них воевал. Важно, что все они были фронтовиками, а значит Победителями.

В первые дни у стенда толпились люди, с удивлением узнавая о сослуживцах то, о чем и не подозревали. Почитав статьи, многие тут же подходили к ветеранам, пожимали им руки и засыпали вопросами. А в курилке, как всегда, шло бурное обсуждение наиболее ярких эпизодов, ставших известными из статей или от самих фронтовиков, но чаще подробности были плодом воображения самих спорщиков. Так они, похоже, развлекались от скуки. И вскоре ветераны, войдя в курилку, с трудом узнавали в тех байках самих себя. В общем, мероприятие удалось.

Многие сотрудники отдела тогда впервые узнали, что в войну Бродский был офицером, начальником штаба зенитного дивизиона, что войну окончил в чине капитана, и что не все его ордена и медали получены исключительно за "космические" заслуги.

Удивил скромный старший инженер Некрасов, который рядовым прошел всю Отечественную, а после Победы воевал в Монголии и в Корее.

Но всех развеселила военная история начальника группы Бойкова, участника двух войн, награжденного медалями "За Победу над Германией" и "За Победу над Японией". Оказалось, что на первую войну он попросту опоздал — эшелон с пополнением успел доехать лишь до Польши, когда война окончилась. Эшелон вернули. А вскоре боевую часть, сражавшуюся в Германии, вместе с опоздавшим к ней пополнением, направили на Дальний Восток. Но так случилось, что накануне начала активных боев Бойков заболел дизентерией. А когда выздоровел, и вторая война окончилась. Его демобилизовали, но в оба наградных списка Анатолий Яковлевич " попал автоматически". Рассказывал он об этом с юмором, нисколько не сожалея, что ему так и не довелось участвовать в боях.

— Хватило и маневров, — шутил Бойков, — Но в окопах все же посидел, пока ни прохватило. Думал от страха.

Мы смотрели на этого добродушного великана, и нам трудно было представить, что он мог даже подумать тогда, в свои молодые годы, о каком-то страхе. Но мы то не были на передовой и не сидели в окопах...

Около половины стенда было посвящено летчику-истребителю генералу Халутину, работавшему инженером в нашей поисково-спасательной команде. Его уголок украшали несколько снимков военного времени и большое фото генерала в парадной форме. Под ними располагалась карта-схема боевого пути части, в которой служил Халутин, дополненная воспоминаниями самого Александра Ивановича, прошедшего этот путь от и до. Удивляло лишь то, что за всю войну летчик-истребитель сбил всего один вражеский самолет. Каждый, прочитав статью, почему-то тут же громко сообщал об этом всем, стоявшим у стенда.

— Ну и что здесь особенного, — подключился к разговору Некрасов, случайно проходивший по коридору и на минуту задержавшийся у стенда, — Я вот даже не знаю, попал ли хоть в одного фрица за всю войну. Стрелять, стрелял, а результатов не видел ни разу. А тут летчик целый самолет сбил, и сам уцелел... Если бы каждый солдат хоть одного врага уничтожил, война сразу кончилась... Увы... Сидишь в окопе, а над тобой железо летает... Иногда из окопа не высунешься... А тут самолет в небе. Весь на виду. Палят в него все, кому ни лень... Вот где герои. Мы снизу только удивлялись... А вам одного самолета мало, — махнул рукой Кронид Ефимович и пошел дальше по своим делам. "Конечно же, Некрасов прав. Плохой летчик до генеральского звания не дослужился бы", — подумал я тогда и вряд ли когда еще вспомнил тот эпизод со сбитым самолетом, если бы злополучный самолет вдруг ни стал странным образом размножаться. Правда, это случилось позже. Через год оказалось, что Халутин сбил два самолета — один лично, а второй в групповом бою. Еще через год самолетов стало три. А к тридцать пятой годовщине Победы Халутин преподнес целых пять лично им сбитых самолетов.

— Результативный генерал. В год по самолету, да еще в мирное время, — пошутил старший инженер Миша Бычков, всегда подмечавший подобные факты. Но после тридцать пятой годовщины стенд больше не вывешивали, а потому последнее достижение стало окончательным результатом Александра Ивановича. А жаль...

Неожиданно пришла мысль провести эти майские праздники в Харькове. Мне захотелось поздравить родителей-фронтовиков не открыткой, а лично. И не просто лично, а всей моей семьей. Очень хотелось еще раз попытаться наладить отношения матери с женой. Почти три года прошли с момента той единственной встречи, выявившей их взаимную неприязнь. С тех пор многое изменилось в моей жизни, а мать все это время в общении со мной упорно делала вид, что нет у меня никакой семьи. И еще я вдруг подумал, что матери, всю жизнь мечтавшей о дочери, было бы интересно увидеть, наконец, свою маленькую внучку, очень похожую на меня в том же возрасте. Как ни странно, мое пожелание нашло поддержку жены, и мы начали готовиться к поездке...

В ту короткую поездку мы отправились без громоздкого багажа, захватив лишь самое необходимое и скромные подарки. И вот первого мая мы втроем отправились во Внуково. Утро праздничной Москвы встретило нас пустыми автобусами, украшенными красными флажками, необычно свободным от транспорта Ярославским шоссе, полупустыми вагонами метро и, наконец, комфортабельным автобусом с десятком пассажиров, которые, судя по багажу, собрались, как и мы, куда-то лететь в такой знаменательный день.

Аэропорт дочери очень понравился. В ожидании нашего рейса мы с ней смотрели на взлетающие и приземляющиеся самолеты.

— И мы полетим? Как тот самолетик? — с удивлением спрашивала она меня после очередного взлетевшего самолета.

— Так и полетим, — отвечал я всякий раз.

— А где наш самолетик?

— Готовится к полету. Пьет керосин и чистит перышки.

— Пьет керосин?!

— Да, Светик. Самолетики любят пить керосин, а не чай, как мы с тобой.

— А где у самолетика перышки?

— Вон там, видишь, самолетик распушился, — показывал я на самолет с выпущенными закрылками. Светланка с интересом разглядывала самолет...

В таких разговорах время ожидания пролетело незаметно, и вскоре мы попали в самолет. Дочь неотрывно смотрела в иллюминатор. Это "круглое окошко" ей очень понравилось. Понравились шторки, которыми можно было его закрывать. Она их тут же опробовала.

— А зачем надо закрывать окошко?

— Это когда солнышко будет слишком ярким.

— А где солнышко? — спрашивала дочь. Солнышка в Москве действительно уже с месяц не было видно. И даже праздничный день был пасмурным и прохладным. Мы двинулись в путь в плащах и куртках.

— За облаками всегда солнышко.

— Мы полетим за облаками?

— Да. Выше облаков. Облака будут внизу.

— Внизу?!

— Да. Внизу, под нами. Скоро все увидишь. Вот уже самолетик заводится, — отвечал я на бесконечные вопросы дочери, а мои мысли уже были в Харькове. Как нас встретят? Новым адом, как три года назад, или мать все же смягчится, познакомившись с внучкой? Мысли, мысли, мысли...

Наш короткий полет прошел замечательно. Светланка была поглощена новыми впечатлениями. Ее не укачало даже при посадке. И вот за час с небольшим мы переместились из пасмурной Москвы в солнечный Харьков. Пришлось тут же сбросить наши плащи и куртки.

Нас не встречали. В телеграмме мы лишь сообщили о приезде, не указав ни вид транспорта, ни номер рейса. Дочь, утомленная ранним подъемом и перелетом, в автобусе крепко уснула. Она не проснулась ни при пересадке в троллейбус, ни по дороге от остановки до дома. И лишь когда я уложил ее на диван, она мгновенно открыла глаза и тут же вскочила на ноги.

— Папа, мы уже в Харькове?

— В Харькове, Светик, в Харькове, — ответил я.

— Надо же. Разбудили. Пойдем, пусть поспит, — расстроился отец, готовивший вместе с Таней импровизированную постель.

Но я уже знал, что теперь дочь не уснет ни за что. Она уже отдохнула и была готова осваивать незнакомую обстановку. Вряд ли она осознавала пространственные масштабы нашего путешествия. Скорее всего, часовой перелет показался ей чем-то вроде такой же по времени поездки в метро к нашим родственникам, разбросанным по окраинам гигантской Москвы. Но в метро, в отличие от самолета, ее укачивало, впрочем, как и во всем остальном наземном транспорте, и всю дорогу она, как правило, крепко спала. Но стоило только спящую дочь положить в ее кроватку, она сразу просыпалась.

Светланка, конечно же, оказались в центре общего внимания. К нашему с Таней удивлению, это ее ничуть не смущало. Похоже, я неплохо подготовил ее к тому, что в Харькове она увидит много незнакомых людей, которые захотят с ней познакомиться. Очень удивил известием, что ее бабушка и дедушка, к которым она поедет, это мои мама и папа.

— Мой дедушка твой папа? — с искренним недоумением спросила дочь, узнав необычную для нее новость, и не дожидаясь ответа, чему-то рассмеялась...

Вскоре нас усадили за праздничный стол. Пошли обычные застольные разговоры обо всем на свете. Но шестым чувством я постоянно ощущал какую-то напряженность. Исходила она явно от матери...

Нет, похоже, ничто не сможет поколебать ее первоначального мнения о невестке. При встрече она холодно поприветствовала Татьяну, без энтузиазма поцеловала нашего ребенка, а за столом сидела молча, внимательно вслушиваясь в разговоры, но, не принимая в них участия. Что ж, как-нибудь продержимся эти праздничные дни, а вот предстоящий летний отпуск придется проводить где угодно, но только не в Харькове.

Удивило, что за весь день к нам так и не подъехали Саша с Тамарой и племянником Сережей. Когда поинтересовался у отца, почему их нет, выяснилось, что семья брата на праздники уехала в Кораблино — к родителям Тамары. Обидно. Так хотелось посмотреть, как они устроились в отремонтированной мной квартире. Но оказалось, что проблем нет, и мы хоть завтра сможем съездить на старую квартиру.

Когда уже приехали на место, оказалось, что мама забыла ключ от двери. Не беда, эту дверь мы с Сашкой уже давно научились открывать без ключа. Поколдовав минут пять с замком, к всеобщему удивлению легко вскрыл квартиру.

— Это что, каждый, кому ни лень, может так открыть нашу дверь? — обеспокоилась мама.

— Ну, не каждый. Для вора любая дверь не помеха, а такая — семечки. Только вряд ли кто сюда полезет, — успокоил я мать.

Однако состояние квартиры нас поразило. Впечатление, что здесь что-то впопыхах искали. Все вещи в обеих комнатах разбросаны. Один из плафонов люстры разбит. От него осталась лишь часть фрагментов, но осколки с пола аккуратно убраны. Зато вся кладовая оказалась доверху забитой вещами. Приглядевшись, мы тут же легко опознали в них вещи Шурика...

Отлегло. Нет, это не следы работы воров, а просто в очередной раз в квартиру вселился наш беспокойный родственничек. Похоже, что время вселения он, как всегда, выбрал удачно — ребята, очевидно, уже собирались в дорогу, и им было не до него. Только вот где сам Шурик? Поразмыслив, мы с отцом пришли к выводу, что, скорее всего, он уехал с ребятами в Кораблино. Снова встал вопрос, что делать, когда вся команда вернется после праздников. Ведь выселить его таким же способом, как в прошлый раз, вряд ли удастся. А оставлять его здесь просто опасно. Он наверняка снова начнет спаивать брата.

Мы не стали убирать следы "погрома". Я аккуратно закрыл дверь на замок, и мы вышли во двор.

— Толик! Та чи це ты? — тут же бросилась к нам вездесущая тетя Липа, "гроза" нашего двора, жившая в доме напротив, — А це твоя дытына?.. Гарна дивчина, — одобрила она, — А дэ твоя жинка? — неожиданно для меня спросила она, не обращая внимания на стоявшую рядом со мной Татьяну. Впрочем, не удивительно — ведь в наш первый приезд мать в качестве моей жены представила им Валю-Валентину, а Таню тогда определила всего лишь как ее подругу. Все это безобразие происходило в присутствии Вали, не только ни опровергнувшей ту придуманную матерью небылицу, но и молча согласившейся с нелепым сообщением "свекрови" о том, что она якобы "ждет моего ребенка". Тогда я совершенно случайно услышал тот разговор и был возмущен беспардонным враньем матери и предательским поведением Вали.

И вот через несколько лет перед взором любопытной тети Липы, участницы того разговора, появился мой ребенок, а рядом со мной вместо представленной тогда всем моей жены — ее подруга!.. Сколько же домыслов тут же возникло в пустой головенке этой старой девы — недалекой и чрезвычайно несдержанной на язык особы. Хорошо еще, что Таня плохо понимала украинскую речь и, похоже, не разобрала, что вопрос был именно о моей жене, а не о женщинах вообще.

— Вид цих жинок можно з глузду зъйихаты. Спытайтэ в моейи мамы. Он вона сюды йдэ, — показал я в сторону приближающейся к нам матери, подхватил на руки Светланку, и мы быстренько двинулись подальше от тети Липы — к лавочке у асфальта.

— Что это за тетка и о чем вы говорили? — спросила Таня, едва мы присели, — Я ничего не поняла... А почему ты от нее сбежал?

— Это тетя Липа, наша генеральная сплетница. С ней лучше не общаться. Она, правда, и без того нафантазирует немало, но лучше держаться подальше... Сказал ей, что от таких женщин можно с ума сойти и направил ее к матери, — удовлетворил я любопытство жены.

Я всегда недолюбливал тетю Липу, хотя она относилась ко мне, в общем, неплохо. Моя стойкая неприязнь возникла еще в детстве. Однажды я пытался срезать кусок коры с толстенного ствола дерева, что росло в нашем дворе. Мне хотелось вырезать маленькую лодочку. Ее можно было бы пускать в плавание по бурным потокам, которые обычно текли вдоль дороги во время снеготаяния или после сильного дождя. Во дворе ребята играли в футбол. Неожиданно где-то прямо над собой услышал глухой удар и звон разбитого стекла. Мимо меня пролетел отскочивший от ветки дерева мяч, а землю рядом со мной засыпала куча стеклянных осколков. Подбежавший брат подхватил орудие преступления, и вся его ватага футболистов опрометью бросилась со двора. А вдогонку им из разбитого окна уже неслись громкие проклятия пострадавшей от их шалости тети Липы.

Я продолжил работу и отвлекся от происшествия настолько, что очнулся лишь от боли. За ухо меня крепко держала свирепая тетя Липа и орала так, что я не мог разобрать, чего же она от меня хотела.

— А ну кажи, хто цэ зробыв?! Ты всэ бачив!.. Кажи!.. Кажи!.. — кричала она дурным голосом на весь двор и крутила мое ухо так, что у меня что-то затрещало в голове, а из глаз сами собой полились слезы. Не соображая ничего от боли и несправедливости, я взмахнул рукой с ножом, пытаясь освободиться от ее клешни, зажавшей мое несчастное ухо. Увы, мне это не удалось — она успела увернуться. Зато это еще больше распалило и без того озлобленную женщину, — Ах ты, скаженный!!! Вбыты мэнэ хоче!!! — заорала она еще громче и еще крепче сжала ухо и мою руку с ножом, но мне на помощь уже бежала моя мама.

Меня спасли, вырвав из рук озверевшей соседки. Когда страсти остыли, с тетей Липой договорились, что стекло вставят за наш счет. Впрочем, это было справедливо, потому что, как оказалось, окно ей разбил мой брат. Я этого даже не видел. Хотя если бы видел, все равно ничего не сказал. Ябедничать в нашей детской среде считалось последним делом.

После экзекуции у меня долго болело ухо, и раскалывалась голова. Тетя Липа, похоже, осознала, что понапрасну так обошлась со мной, и всячески пыталась загладить свою вину. Но я не простил ее дикой выходки, и она надолго перестала для меня существовать. Я игнорировал все ее ласковые обращения ко мне, упорно делая вид, что рядом со мной никого нет.

Со временем эта старая одинокая женщина стала для меня, впрочем, как и для всех, чем-то вроде неотъемлемой принадлежности нашего двора. Казалось, она находилась там постоянно. Ее зычный голос раздавался то в одном, то в другом его уголке, а то и прямо из раскрытого окна ее квартиры на втором этаже. Иногда он доносился с прилегающих улиц, но так, что весь двор все слышал. Этот голос стал звуковым оформлением двора, его своеобразным фоном, без которого наш двор стал бы чем-то другим...

Тетя Липа видела и замечала все, что происходило во дворе, была в курсе всех событий. Казалось, от ее бдительного ока не скрыться никому и нигде. А вся ее бурная деятельность сводилась к тому, что она пыталась установить свой порядок и образ жизни для всех без исключения обитателей двора. И она вмешивалась во все, даже в то, что не касалось ее никоим образом. С ней спорили, скандалили, но убедить ее в чем-то, что не отвечало ее представлениям о жизни, было невозможно... Мне кажется, в каждом дворе непременно найдется подобная особа. Во всяком случае, мне они всегда попадались.

В тот памятный день мы с братьями вернулись из деревни, где обычно проводили летние каникулы. Мы всегда возвращались изменившимися настолько, что нас с трудом узнавали соседи, или в шутку делали вид, что не узнавали. В деревне мы все лето ходили босиком, целыми днями купались в наших небольших речушках, а в промежутках между купанием играли с ребятами в песчаных дюнах, подступавших прямо к воде. Мы загорали до черноты, а наши густые, нестриженные все три месяца каникул волосы выгорали до цвета спелой соломы. К тому же за лето мы вырастали из той одежды, в которой нас отправляли в деревню. А потому поводов к реакции соседей, типа "О-о-о! Братья Зарецкие. Вас не узнать", было предостаточно.

То лето оказалось для нас непростым. Тогда бабушка основательно загрузила нас работой по двору, на огороде и в саду. Обычно ее выполнял дедушка, но он скоропостижно умер еще зимой. Мы с братом все понимали и не роптали, получив очередное задание на день. С непривычки было тяжело что-то копать, полоть и окучивать. И еще раз в неделю мы с братом ездили в лес на заготовку дров, а потом часами их распиливали, кололи и складывали в сарайчик. После дождей, как правило, приходилось ремонтировать оба дома и все хозяйственные постройки. В большом доме мы с братом разобрали старую русскую печь, очистили от глины и рассортировали все кирпичи, а потом помогли печнику соорудить взамен новую. Ремонт домашней утвари в основном делал я, имевший навыки работы с металлом и деревом.

Нам с братом не терпелось поскорей выполнить бабушкины поручения и отправиться, наконец, на речку. Но вышло так, что целых два месяца из трех мы попадали туда лишь вечером, чтобы отмыться от степной пыли, рабочей грязи и, наконец, остыть от невыносимой дневной жары. Потому что днем мы работали в колхозе прицепщиками на тракторе дяди Васи, заработав тогда для бабушки положенный минимум трудодней. Словом, в то лето я изменился настолько, что выглядел старше своих пятнадцати лет.

Целый день мы с братьями приводили себя в порядок, а ближе к вечеру я, наконец, вышел во двор к лавочке, на которой как обычно сидели ребята нашего двора. Тот вечер я запомнил навсегда...

— О-о-о! Толик! Тебя не узнать, — совсем как утром соседи, приветствуют меня завсегдатаи нашей лавочки. Здесь уже расположился Вовка Бегун с гитарой, а рядом, прислонившись к низкому штакетнику, стоит Игорь Марковский по кличке Мыцек. Немного опередив меня, к ним подошли Ирочка Полянская и Наташа Корсунь, которую все звали, как и в детстве, Талочкой.

Ребята за лето совсем не изменились, а вот девочки, мне показалось, заметно повзрослели, особенно Талочка. И теперь обе смущенно смотрят на меня, ожидая, очевидно, моей восторженной реакции. Но я так и не успеваю сказать ни слова, потому что откуда-то из-за огромного ствола тополя внезапно появляется тетя Липа:

— Толик! Та чи це ты?! — направляется она к нам, — Тэбэ не взнаты. Який парубок став. Вже, мабуть, невеста е, — рассыпается она в своих неуместных, на мой взгляд, комплиментах.

— Тетя Липа, ты в своем репертуаре, — прерываю я в ее монолог, зная, что он может затянуться надолго.

— В рэпэтуари, в рэпэтуари, — соглашается она, намереваясь продолжить свое выступление.

Случайный взгляд в глубину двора и я вмиг забываю о неприятной собеседнице и вообще обо всем на свете. В лучах заходящего солнца, скользнувших сквозь лабиринты старого города и внезапно осветивших вечно сумрачный уголок двора, не спеша, проходит, словно проплывает, редкой красоты и изящества молоденькая девушка. В прекрасной незнакомке неожиданно узнаю Людочку, так чудесно изменившуюся за лето. Очарованный волшебным видением, молча смотрю на мою прелестную подружку, не в силах оторвать восторженного взгляда...

— Людка! Куда спешишь? Иди к нам! Тут для тебя сюрприз! — вдруг окликает Людочку кто-то из девчонок. Она останавливается и смотрит в нашу сторону. На мгновенье наши взгляды встречаются. Людочка вспыхивает радостной улыбкой, но тут же отводит глаза и краснеет. "Ну, зачем они так? Только смутили девчонку", — мысленно возмущаюсь я.

Поколебавшись секунду, Людочка решительно направляется к нам. Я по-прежнему молчу и лишь неотрывно, с восхищением смотрю на нее. Она, конечно, замечает и буквально сияет от ответных чувств. Улыбка не сходит с ее миленького личика. Снова и снова мы встречаемся с ней взглядами, от которых невольно учащается пульс и кровь приливает к щекам. Я вдруг отчетливо понимаю, что такое счастье. Ведь впервые в жизни оно само улыбается мне счастливой улыбкой моей красавицы-подружки. И уже не замечаю ничего вокруг, кроме ее удивительных теплых глаз, ее чудесной улыбки и еще чего-то яркого и светлого, плывущего ко мне из вечерних сумерек, словно сошедшее на землю маленькое белое облачко с просветами голубого неба.

А бестелесное облачко вдруг так очевидно выдает слившуюся с ним воедино живую плоть. Она тут же проявляется в виде прекрасной девичьей фигурки, таинственную прелесть которой уже не скрыть никакими одеждами. И передо мной оказывается вовсе не облачко, а во всей красе юности моя стремительно повзрослевшая очаровательная подружка в своем бело-голубом воздушном наряде. Она плывет ко мне легкой походкой, опустив глаза, словно стесняясь разительных перемен, происшедших с ней за время нашей летней разлуки.

И снова ее изумительные глаза и улыбка завораживают душу, а моя красавица, словно в сказке, обращается в подсвеченное закатным солнцем маленькое белое облачко в легких струйках небесной голубизны...

Своими восторженными взглядами мы с Людочкой сказали друг другу так много, что меня вдруг охватывает какое-то неведомое до того волнение. Так откровенно мы еще не выражали наших чувств никому и никогда. И не остается сомнений, что эти говорящие взгляды — лишь начало новых, еще неведомых нам отношений, совсем иных, чем наша детская дружба.

"Людочка, ты — моя Джульетта", — вдруг мысленно произношу странную фразу. И в возникшем, было, сумбуре чувств она сразу все расставляет по местам. Удивительные имена и печальная история любви юноши и девушки так поразили меня этим летом. Лишь теперь осознаю, что они были вовсе не взрослыми, как мне показалось, когда читал повесть Шекспира "Ромео и Джульетта", а такими, как сейчас мы с моей подружкой. И на душе одновременно с переполняющей ее радостью появляется неясная тревога, навеянная, очевидно, трагическим финалом повести. Еще ничего не случилось, а душа вдруг так ясно почувствовала, что именно Людочка станет самым большим моим счастьем на всю жизнь, что бы с нами ни случилось...

— Людочка, ты — моя Джульетта, — шепотом повторяю только что придуманную фразу, а память тут же подсказывает другую, из детства: "Я никогда тебя не забуду, Людочка"...

И душа заметалась в предчувствии нашей необыкновенной любви, совсем как у Ромео и Джульетты, которая уже очень скоро непременно случится в нашей жизни, и которая неизвестно что принесет нам обоим — большое счастье или большое горе, а возможно то и другое одновременно...

Те сменяющие друг друга волшебные картины я мог бы смотреть вечно. Я помню их до мельчайших деталей. Они и сейчас перед моим мысленным взором, как наяву...

— Людка! Ты шо розцвила, як майская роза? — неожиданно нарушает благостную тишину тетя Липа, несомненно, как и все, наблюдающая за нами, — А-а-а! Толика побачила. Цей хлопець нэ для тэбэ. Вин, бач, яким парубком став. В нього, навить, невеста у сэли е. А ты, Людка, ще дивченя малэ, — громко на весь двор выплескивает она свои гнусности.

Людочка тут же останавливается. Вижу, как она густо краснеет, а ее мгновенно потухшая улыбка уже готова смениться потоками слез. Ведь изменившись внешне, в душе она все та же маленькая беззащитная девочка. Отлично понимаю состояние подружки, потому что чувствую себя почти таким же — оплеванным ядовитой слюной нашей дворовой тетки.

— Тетка Липовая! — взрываюсь я, — Язык бы тебе оторвать поганый! Нет у меня никакой невесты в деревне. Что ты к Людочке привязалась? Нэ дивченя вона вже! Топай отсюда... Людочка, иди к нам.

И Людочка, почувствовав мою твердую поддержку, вдруг гордо поднимает свою красивую головку и стремительной походкой снова идет к нам, не глядя ни на кого. "Браво, Джульетта!" — мысленно восклицаю я. А подружка неожиданно проходит мимо меня, как мимо пустого места, прямо к девочкам. Они тут же образуют кружок и весело щебечут о чем-то своем...

"Ну и правильно сделала, что не остановилась со мной", — мелькает мысль, хотя в душе очень хотелось, чтобы случилось именно то, что должно было случиться, не будь здесь этой зловредной тетки, да и ребят тоже, — "Все нормально. Людочка уже не девчонка. Она поступила так, как поступила бы Джульетта".

Огорченный, сажусь на лавочку рядом с Вовкой, и он тут же начинает настраивать гитару. Рядом с нами тетя Липа громко возмущается нравами современной молодежи, но ее никто не слушает. Погромыхав минут пять, она удаляется к лавочке у асфальта, на которой уже сидит тетя Зина, и теперь ее недовольное громыхание раздается оттуда. А мне вдруг становится грустно, потому что впервые отчетливо чувствую, что теряю мою Людочку как подружку, с которой до этого вечера всегда были простые и ясные отношения. Мне нравится, что она совсем не похожа ни на одну из девчонок, которых знаю. Ни на назойливую Любочку, ни на жеманную Ирочку, ни на ушедшую в себя Талочку, и даже ни на одну из моих шикарных одноклассниц, которым мы, их ровесники, до сих пор откровенно безразличны. С Людочкой мне всегда легко — она светлый и открытый человечек, и с детства воспринимает меня как старшего брата. "Новая Людочка — другая. Но какая? Хорошо бы такая, как Джульетта", — мучаюсь в догадках и сомнениях, слушая фальшивые аккорды Вовкиной гитары.

Девочки шепчутся и негромко смеются. И мне кажется, что им, как и нашим одноклассницам, нет до нас никакого дела. Однако боковым зрением замечаю, что они все-таки посматривают в нашу сторону. И Людочка тоже. Значит, не все так плохо...

Вскоре появляются ребята с футбольным мячом. Прямо на мостовой, до самой темноты играем в волейбол без сетки. Рядом со мной, справа от меня, моя Людочка, и я, как всегда, перехватываю все сильные мячи, летящие в ее сторону. Но она не возмущается, как обычно, а лишь благодарно кивает мне и улыбается своей теплой улыбкой.

Потом ребята с мячом уходят, а оставшиеся играют в испорченный телефон. И снова Людочка рядом со мной. А когда передаю ей на ушко очередное слово, и ее пышные волосы касаются моих губ, неожиданно осознаю, что в тот момент мысленно целую мою прелесть. И сердце замирает от сладостного восторга.

Решившись, шепчу ей: "Джульетта". Улыбнувшись, Людочка что-то передает дальше по цепочке. Она так и не догадывается, что это теперь ее новое имя. И даже я не знаю, что родившаяся сегодня фраза: "Людочка, ты — моя Джульетта", — уже через девять месяцев станет ключевой в нашем с ней объяснении в первой любви. А еще через шесть лет она же навсегда вернет нам нашу большую любовь...

— Любовь, — ошалев от счастья, шепчу подружке новое слово. В этот раз Людочка с неподдельным удивлением пристально смотрит на меня, но, потом, слегка замешкавшись, конечно же, передает дальше нечто иное, оставив это святое слово при себе.

— Прости меня, Людочка. Я больше так не буду, — мысленно обещаю подружке. Но Людочка, похоже, совсем не обиделась. Всю оставшуюся игру она незаметно, короткими взглядами, посматривает на меня, и слегка отвернувшись, чему-то улыбается...

А потом долго провожаю Людочку в ее общежитие. Не сговариваясь, мы пошли не напрямую, просто перейдя дорогу, а в обход, делая громадный крюк. Подробно рассказываю подружке о том, как летом работал на тракторе, как однажды целый день летал на маленьком самолетике, опыляя колхозные поля, и, наконец, как ночевали с братом на крыше дома, отрезанные наводнением. А Людочка смотрит на меня с восторгом, как в самом начале этого дивного вечера, когда она только увидела меня у лавочки. Нам обоим явно не хватает времени, чтобы поделиться нашими летними впечатлениями, и мы снова и снова кружим по улицам и переулкам, не в силах расстаться у дверей общежития.

Людочка рассказывает мне, как она все лето занималась гимнастикой в спортивной секции, и что у нее многое стало получаться. Только теперь понимаю, откуда у нее появилась такая удивительная походка, и не только походка...

"Людочка, любимая... Я снова в родных местах, на нашей лавочке, где в тот памятный августовский вечер впервые мысленно поцеловал тебя... За много лет здесь ничего не изменилось. Только подросли деревья, да рядом бегает и прыгает, развлекая сама себя, моя маленькая доченька Светланка. Ее мама незаметно для меня куда-то исчезла, похоже, по своим делам. А посреди двора тетя Липа о чем-то громыхает с моими родителями. Она все та же, словно законсервированная. И все здесь так, как было тогда, когда яркими цветами расцветала наша с тобой юность. До сих пор все, что было, как-то существует. И лишь тебя больше нет в этом мире, первая любовь моя...

Но ты видишь, любимая, я все помню... Все-все... Вот он справа, через дорогу, почти у входа в твое общежитие — наш любимый клен. Помнишь, как однажды ты попросила меня принести букетик его желтых листьев? Это было тогда — в твою последнюю осень... Как ты радовалась, получив тот скромный, но очень дорогой для тебя подарок... Ты обняла мой осенний букет, словно старинного друга. Ты перебирала каждый его листочек и, похоже, даже разговаривала с каждым из них. Мне показалось, в тот момент ты была так счастлива... А мое сердце разрывалось от одолевавших меня сомнений... Мне казалось, я обманул твои чувства, любимая. Но ведь я в принципе не смог бы выполнить ту твою простую просьбу и вместе с тем не мог ее не выполнить... Мне пришлось обойти оба парка и часть лесопарка, прежде чем удалось собрать ту охапку кленовых листьев, которую ты встретила так искренне и так трогательно, что я готов был провалиться сквозь землю... Была поздняя осень, как в том стихотворении, которое я сочинил тебе накануне, и деревья давным-давно растеряли свою листву. Лишь в лесопарке не оказалось добросовестных харьковских дворников... И я страдал тогда и страдаю до сих пор оттого, что вынужден был пойти на тот невинный обман, который стал первым и единственным в наших с тобой чистых отношениях. Но, увы, ты об этом так никогда и не узнаешь, любимая. И мне горько сознавать, что никогда больше не смогу попросить у тебя прощения за ту единственную мою "ложь во спасение"... Прости меня, любовь моя. Прости за все, что я так и не смог сделать для тебя", — мысленно обратился я к любимой, как всегда, когда приходил к ее могилке, где, как мне иногда казалось, она только и могла меня услышать.

Я снова посмотрел на клен, но не увидел ничего за пеленой внезапно подступивших слез. Закрыл глаза и незаметно для дочери смахнул выкатившиеся слезинки. Людочка так любила это деревце, а, скорее всего, то место, где оно росло. Ей казалось, что так здесь было всегда, сколько она себя помнила. А я помню, как однажды на месте множества земляных щелей-бомбоубежищ, вырытых перед корпусом общежития еще в войну, огромный бульдозер сделал гигантскую ровную площадку. После его бурной деятельности, на оголившейся площадке, лишенной не только тех временных сооружений, но и маскировавших их непроходимых зарослей кустарника и бурьяна, чудом сохранились с десяток небольших елочек и средних размеров осина. Правда, оказалось, что за елочки я тогда принимал сосенки, только совсем маленькие.

А когда разбомбленное общежитие восстановили, вдоль булыжной мостовой проложили асфальтированные дорожки. Заасфальтировали и дорожку, ведущую к входу в общежитие. Осенью того же года вдоль тротуаров высадили молоденькие деревца, в том числе и наш любимый клен. Его посадили прямо на том месте, где в августе пятьдесят первого года я впервые увидел незнакомую маленькую девочку, одиноко стоявшую у входа в необитаемое здание...

Я сидел с закрытыми глазами, ясно представляя ту картину далекого детства, как вдруг откуда-то издалека, словно из нашего довоенного репродуктора, донеслись детские голоса.

— Тебя как зовут? — спрашивал кого-то мой мальчишеский голос.

— Людочка, — отвечал нежный голосок пятилетней Людочки.

— Таких имен не бывает. Тебя зовут Любочка.

— Нет, я — Людочка.

— Ладно, спрошу у мамы. А ты где живешь?

— Здесь живу.

— Здесь никто не живет.

— А я вот живу. Но еще недолго. Только сегодня и вчера.

— А где ты жила раньше?

— Там...

— Пойдем, посмотрим лошадок.

— Пойдем. А они не укусят?

— Что ты! Они меня знают. Я кормлю их травкой, — рассмеялся мой голос...

А потом в памяти всплыла другая картина. Я бегу к Людочке. Ей уже восемь. Она стоит на том же месте у облетевшего клена, в своем плохоньком зимнем пальтишке, и держит за шиворот что-то маленькое, закутанное в огромный платок. Увидев меня, машет рукой и улыбается своей удивительной, доброй улыбкой.

— Людочка! Привет! Кто это? Что за куколка?

— Привет, Толик. А это моя сестричка Светочка.

— И тебе доверяют такую кроху? Меня к моему младшему не очень подпускают. Боятся, что я его уроню, или не услежу за ним. У нас бабушка им занимается.

— У нас Светочкой, кроме меня, заниматься некому. Мама на работе. Этот тоже. Я ее и кормлю, и переодеваю, и развлекаю, и спать укладываю.

— Да. Тебе не позавидуешь. Понятно, почему тебя почти не видно с ребятами.

— Ты там тоже не бываешь. А где ты бываешь, что тебя совсем не видно?

— Учусь, много читаю...

А вот зимний вечер... Крупными хлопьями тихо падает снег. Мы с двенадцатилетней Людочкой и ее пятилетней сестричкой ходим по нашему традиционному маршруту — вокруг огромной кучи угля, спрятанной под снегом. Мы обсуждаем какой-то фильм, только что вместе просмотренный по телевизору, что был тогда в красном уголке общежития. Светланка хнычет. Мы останавливаемся.

— Толик, возьми, у меня в кармане носовой платочек.

— Людочка, я не могу.

Людочка, вдруг догадавшись о моих затруднениях, звонко, от души смеется:

— Толик, ты же моя подружка. Правда, достань, а то у меня обе руки заняты... Придется Светку домой вести.

— Значит, вы уже не выйдете?

— А ты хочешь, чтобы я вышла?

— Людочка. Ты еще спрашиваешь.

— Ладно, попробую. Может быть, мама отпустит еще на полчасика...

И вот мы с Людочкой одни среди зимней метели.

— Светка, действительно захотела спать. А меня отпустили, когда я сказала маме, что буду гулять с тобой... Что это ты так внимательно рассматриваешь на мне?

— Считаю, сколько снежинок может одновременно поместиться на твоих ресничках.

Людочка счастливо смеется, причем так тихо, что ее смех слышу только я, да еще, возможно, наш любимый клен, под кроной которого мы стоим в этот незабываемый вечер...

"Легкие пушинки белые снежинки падают и тают на твоих ресницах", — всплывают строки стихотворения, сочиненного однажды по просьбе Людочки в память о том неповторимом вечере — о нашем самом первом юношеском "свидании"...

"Как бы хотелось вернуть вечер той зимней метели, снежную, белую муть, в инее сосны и ели, наши следы на снегу — их замела та пурга — все, что забыть не могу, память о чем дорога", — как заклинание, мысленно повторяю и повторяю свое самое заветное, но, увы, навсегда несбыточное желание...

"Спасибо тебе, наш маленький дворик и всему, что тебя окружает, всему-всему давным-давно знакомому и дорогому до слез... Спасибо, что самым непостижимым образом вы храните память обо всем, что здесь когда-то происходило со мной и дорогими мне людьми... Спасибо, что только здесь можно так ясно и различимо вновь услышать наши звонкие детские голоса и наши пылкие юношеские разговоры... Спасибо, что вы еще помните мою любимую Людочку, которую мне уже не забыть никогда, сколько бы лет ни отпустила судьба", — от души благодарю я родные места, где прошли наши с ней детство и юность.

"Людочка, любовь моя... Ты прости, но в этот мой приезд я впервые не смогу навестить твою могилку. Ведь мне вряд ли удастся без всяких объяснений оставить родных и близких на целый день. А мне совсем не хочется никому ничего объяснять. Впрочем, так же, как не хочется, чтобы кто-то был рядом, когда я говорю только с тобой, моя любимая, моя вечная невеста... А в эти дни я постараюсь пройти по всем памятным местам, где мы когда-то бывали с тобой. И незаметно для всех буду вспоминать те незабываемые дни нашего короткого счастья", — мысленно прошу прощения у любимой, а душа разрывается от боли...

Я не заметил, как вернулась жена и как подошли родители, отвязавшись, наконец, от любопытной тети Липы. Я и не подозревал, что в тот день видел ее в последний раз. Нет, она умерла не в том же году и даже не в следующем — просто наши с ней пути так больше и не пересеклись, вплоть до ее смерти...

Родители вдруг захотели навестить семейство Борисовцов. Дядя Женя и тетя Тося были давними приятелями родителей, а их три сына: Вовка, Сашка и Женька, — нашими с братьями ровесниками и друзьями детства. Родители наших друзей работали в общежитии, корпус которого был как бы зеркальным отражением корпуса, где жила Людочка. Вся семья много лет прожила в обычной комнате этого общежития, а недавно Борисовцы получили, наконец, долгожданную квартиру недалеко от моего училища.

Я не возражал, и мы всем семейством невольно отправились по традиционному маршруту наших с Людочкой прогулок. Мы шли не спеша, и у меня было достаточно времени, чтобы показать жене и дочери все достопримечательности на моем многолетнем пути от дома до школы. Я постарался рассказать обо всем как можно больше, потому что там впереди — у ниши в стене старого дома, где мы с Людочкой однажды прятались от дождя, и где родилась наша первая любовь — мне надо было незаметно остаться одному.

В том святом для меня месте, как и на кладбище, я хотел оказаться лишь наедине со своими воспоминаниями.

У пожарного училища мне удалось ненадолго задержаться, пропустив торжественное шествие метров на пятьдесят вперед. А когда семейство остановилось, чтобы меня подождать, сделал вид, что завязываю шнурок, и махнул рукой, чтобы меня не ждали.

И вот я вошел в нишу и с трепетом замер там, где много лет назад стоял рядом с Людочкой. Я закрыл глаза, вспоминая те далекие события — тот самый первый день нашего счастья. И мне вдруг показалось, что я чувствую легкое прикосновение прохладной и слегка дрожащей руки любимой.

— Тебе холодно? — вдруг услышал свой юношеский голос. Я стоял, не двигаясь, опасаясь спугнуть это наваждение. Волшебное прикосновение руки любимой вызвало во мне ответную дрожь и невероятное ощущение реальности происходящего. Я ничего не видел, но неожиданно почувствовал себя совсем как тогда — много лет назад, когда рядом действительно была моя любимая Людочка, смущенная нашей невольной близостью в таком тесном для нас двоих пространстве.

А потом, как и в тот день, я развернулся и встал так, чтобы заслонить мою драгоценность от дождевых брызг. Я не открывал глаз, опасаясь, что все исчезнет...

— Ты согрелась?.. Моя курточка с удовольствием обнимает тебя, — вновь слышал я те слова, которые произнес здесь когда-то, давным-давно...

— Людочка, — вдруг тихо позвал мой голос.

— Что? — так же тихо спросил голос любимой. Я вздрогнул и неожиданно для себя вслух повторил мое юношеское признание в любви:

— Людочка, ты — моя Джульетта...

— Я не Джульетта. Я — Людочка, — очень тихо, но твердо прошептал в ответ голосок любимой.

И вдруг совсем как наяву я ощутил на себе взгляд ее удивительных глаз "чайного цвета". На мгновенье мне даже показалось, что юная живая Людочка действительно здесь, рядом, и она смотрит на меня тем самым, что и тогда, в юности, любящим взглядом...

"Этого не может быть", — подсказывал разум, — "Пусть все останется так навечно, даже если для этого мне надо сойти с ума или немедленно умереть!" — кричали взбудораженные чувства.

— Лю-до-чка... Нет, ты не Джульетта... Ты — моя Лю-до-чка, — независимо от меня тихо произнес мой голос, а я уже не понимал, видение это, или все происходит на самом деле...

"А здоров ли я?" — успело промелькнуть в воспаленном воспоминаниями сознании, прежде чем услышал откуда-то издалека, словно из другого мира, недовольный голос жены: "Толик! Где ты там застрял? Догоняй скорей!"

Все... Наваждение исчезло...

Никогда и ни с кем больше близко не подойду к тем местам, которые, мне кажется, до сих пор хранят память о нашей с Людочкой юности, о нашей большой любви...

Я подошел к семье разбитым и потерянным. Мне больше ничего не хотелось, кроме как вернуться домой, и уснуть... Лучше навсегда...

— Что с тобой? — минут через пять моего сплина спросила жена.

— Голова разболелась.

— Надо меньше пить, — выдвинула она свое видение моей проблемы.

— У папы головка болит. Он пить не хочет, — внезапно поддержала меня моя любимица доченька.

"Похоже, что только ей я смогу когда-нибудь рассказать обо всем, что было в моей жизни. Мне кажется, только она все поймет. Как жаль, что она еще так мала", — размышлял я, плетясь в хвосте торжественного шествия в гости к Борисовцам.

Сославшись на головную боль, я так и не зашел в здание, которое оказалось заурядным семейным общежитием все той же системы общежитий "Гигант". Просто здесь семье выделили двухкомнатную квартиру взамен однокомнатной. Вот и все.

Вскоре на улицу вышел сам дядя Женя и все ребята.

— Ну, здорово! — поприветствовал он меня, — Что не заходишь? Вот вышел сам на тебя посмотреть, — радостно гудел дядя Женя.

— Здравствуй, дядя Женя. Не обижайся. Голова что-то разболелась... Привет, братва. Рад вас видеть.

— Печатай! — вместо ответа скомандовал Вовка Женьке. Самый младший из братьев, Женя, уже был на голову выше всех. А широкоплечим крепышом я помнил его, чуть ли ни с пеленок. Сейчас же передо мной стоял богатырь. Женя тут же вытащил откуда-то, мне даже показалось из-за пазухи, два стаканчика и бутылку водки.

Выпили без закуски. Пошли разговоры, в основном обо мне. Минут через десять почувствовал, что стало легче, причем, вовсе не от водки, а от простого общения со старыми друзьями.

Вскоре вышли родители с тетей Тосей и жена с дочерью. К тому времени мы успели допить вторую бутылку, появившуюся все тем же волшебным способом — из необъятной пазухи Жени. Успели даже "замести следы преступления". Поговорив еще немного, мы распрощались, как оказалось, навсегда... Зимой того же года внезапно умер дядя Женя, а через год — тетя Тося. Многодетный отец Вовка получил квартиру в новом отдаленном районе города, и его следы затерялись. В какую-то криминальную историю угодил Женька. Запил и постепенно опустился Сашка. Доходили слухи, что оба брата угодили в тюрьму. Где они осели после тюрьмы, мог знать только Вовка...

Двести граммов и бодрый разговор с дядей Женей вернули мне душевное равновесие. И мы продолжили наше путешествие по центру города. За день мы посетили оба парка, и даже зоопарк. Мы побывали на центральной площади и у стеклянной струи, у фонтана цветомузыки и у каскада искусственных водопадов — словом, почти всюду, где когда-то бывали с Людочкой в дни нашего счастья. Я добросовестно исполнял роль экскурсовода, но, как и решил, даже близко не подходил к святым для меня местам. Я смотрел на них издали, опасаясь снова впасть в состояние депрессии...

Той же ночью мне впервые приснился сон, который в разных интерпретациях периодически снится до сих пор...

В той самой первой версии сна все происходит в Харькове, в новой квартире. Я вернулся откуда-то домой. Кажется, очень поздно. Дверь открыла мама. Она как-то странно смотрит на меня, но не спрашивает ни о чем. Это так необычно для нее.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего... Иди в комнату. Тебя ждут.

— Кто может ждать меня так поздно?

— Это сюрприз, — загадочно отвечает мать и смахивает слезу. Я быстро прохожу в комнату и шалею от неожиданности — в кресле сидит Людочка!.. ЖИВАЯ ЛЮДОЧКА!..

Увидев меня, она радостно улыбается и приветствует нашим традиционным жестом — совсем как когда-то в юности.

"Этого не может быть! Она же давно умерла. Я сам хоронил ее", — осознаю нереальность происходящего.

— Ты думаешь, я умерла? — вдруг нарушает тишину моя гостья, мгновенно почувствовавшая мои сомнения, — Все так думали, а я просто крепко уснула... Ты же видел, что хоронили не меня, а какую-то старушку, совсем не похожую на меня... Все это видели... Даже моя мама сомневались... Она бы меня узнала в любом виде... А теперь все позади, и я вернулась к тебе, мой Ромео... Я же твоя невеста. Ты помнишь?.. Мне больше некуда возвращаться, да и не хочется. Ни в могилу же, в самом деле, — улыбаясь, рассказывает мне свою печальную историю Людочка.

Я почти не вникаю в смысл ее слов — ведь это всего лишь детали. Главное — Людочка сидит сейчас передо мной, живая и здоровая. Я снова вижу ее дивные глаза, а в них — искреннюю любовь ко мне. Именно эти глаза я уже видел сегодня, когда стоял там — в святом для нас обоих месте, где родилась наша первая любовь. Тогда мне показалось, что Людочка была со мной... А может, не показалось? Может, она действительно была?.. Буря восторга охватывает меня.

— Людочка! Любовь моя! — распахиваю руки, чтобы обнять мою прелесть. Людочка счастливо улыбается, легко встает с кресла и медленно направляется ко мне...

Неотрывно смотрю в бездонные глаза любимой, и она не отводит взгляда. Ее потемневшие от волнения глаза чаруют и манят своим теплом и любовью. И снова, как тогда в юности, вместе со своим отражением вижу в них мириады ярких звезд — словно копию бесконечной Вселенной...

Звезды... Звезды... Звезды...

"Где ты, любимая? Ты же можешь затеряться в этом необъятном просторе. И мне больше никогда не найти тебя", — молнией пронзает тревожная мысль. Мгновенно просыпаюсь с жутким ощущением смертельной опасности...

Это, оказывается, всего лишь сон... Медленно возвращаюсь в реальность... Ужас безвозвратной потери сжимает сердце... Какое-то время беззвучно рыдаю, все глубже и глубже осознавая фатальную необратимость прошлого и свое полное бессилие что-либо изменить в этом мире... Постепенно успокаиваюсь... Несколько часов лежу без сна, вспоминая мельчайшие детали счастливых мгновений, которые нежданно-негаданно принесло мне мое подсознание...

Людочка! Ты снова вернулась ко мне, пусть во сне. Значит, ты любила меня так же сильно, как люблю тебя я... Всю мою несчастную жизнь... Но никто нас теперь не разлучит ни на минутку, ни на секундочку... Как же ты прекрасна, любимая. Ты такая же красивая, как в ту осень после нашей пятилетней разлуки. Ты все в том же своем любимом платье, как тогда... В моем сне ты снова была живой! Ты говорила со мной, я слышал твой голос, видел твои необыкновенные глаза, сияющие любовью... И я безмерно счастлив, что жил когда-то рядом с тобой, что был тебе верным другом, что однажды полюбил тебя и любил до самозабвения, несмотря ни на что... Вечная память и вечный тебе покой, первая любовь моя.

К утру моя душа успокоилась, и я искренне поблагодарил ту ночь за то, что хоть на короткое мгновенье она вернула из небытия мою любимую — живой и здоровой... Пусть даже во сне...

Оставшиеся дни перед праздником Победы прошли в будничных хлопотах. Я постарался максимально сократить оба маминых списка "Работа для Толика", для чего пришлось пару раз съездить в сад. В весеннем саду еще не было ничего, но он поразил жену и дочь необычайно пышным цветением. После холодного московского послезимья наши цветущие сады под безоблачным майским небом показались им южным раем.

И вот он настал — "этот день Победы". В честь праздника отец впервые надел подаренный мной костюм. Сколько я помню отца, он всегда носил только военную форму, даже в домашней обстановке. И вот совсем недавно, буквально накануне Первомая, его "проводили" на пенсию. В отместку за квартирные дрязги, грубо нарушив традицию, ему так и не присвоили майорского звания, а потому отец потерял право ношения военной формы "на гражданке". И тогда он "переоделся" в штатское — просто споров знаки различия и сняв с фуражки кокарду. Так он и ходил все эти дни, не признавая никакой иной одежды. Так что мой подарок подоспел к сроку...

Еще вечером, накануне праздника, отец тщательно выгладил костюм, а потом весь вечер прилаживал к нему свои награды.

— Толя, а ты почему не готовишься к празднику? Где твои медали?

— Батя, не смеши меня. Что у меня за медали? Полный комплект юбилейных наград.

— Мальчишка! Любая медаль — это Правительственная награда. Ее не всякому дают. А у тебя еще и Ленинская медаль — "За воинскую доблесть". Даже у меня такой нет. А вот тебя, дурака, наградили... Много ты понимаешь в наградах, сынок, — разворчался отец. Не знаю, почему, но он и его коллеги-ветераны очень остро восприняли тот факт, что Ленинской юбилейной медалью награждали "по разнарядке" — на подразделение приходилось строго определенное количество медалей. А потому во многих подразделениях выделенных наград хватило лишь на начальство. Ветераны обиделись, написали коллективную жалобу, но, увы, без последствий.

— Батя, зачем тебе Ленинская медаль? У тебя "Красное знамя", "Звездочка", "За отвагу" и еще куча боевых наград. Целый иконостас. Весь пиджак сегодня продырявишь. Есть на что посмотреть. А мне хвалиться нечем.

— Дурак ты, Толя, хоть и с высшим образованием. Ленинская медаль висит слева, совсем как "Звезда Героя". А ты, говоришь, пустяк, — продолжал ворчать отец, прилаживая меж тем свой иконостас к неудобному для этих целей штатскому пиджаку...

Прямо с утра мы всем семейством направились в центр города. Транспорт ходил лишь до места сбора колонн демонстрантов. Дальше пошли пешком. Вскоре добрались до улиц, перекрытых грузовиками и милицейским оцеплением. За оцепление никого не пускали, вплоть до окончания военного парада. Здесь и пригодились "корочки" отца. Пройдя через ряд оцеплений, мы оказались на центральной улице города, причем, достаточно близко от площади. Дальше пускали только по спецпропускам.

Вскоре по направлению к площади двинулись колонны участников военного парада. Мимо нас по освобожденной от потоков транспорта Сумской улице прошли "коробочки" нашего училища. Восемь лет назад в последний седьмой раз я прошел в такой же коробочке, с десантным автоматом Калашникова на груди. Рядом шли мои товарищи, а впереди — наши наставники: начальник факультета, начальники курсов, курсовые офицеры. А тут вдруг с грустью удостоверился, что не увидел ни одного знакомого офицера, не говоря уже о слушателях. Все правильно — смена поколений. Лишь Знамя училища все то же. Я кивнул ему, как единственному старому знакомому.

Едва прошли войска, двинулись колонны школьников — участников спортивной части праздника. И это знакомо. В пятом классе я попал в сводный отряд барабанщиков и горнистов. Отряд открывал спортивную часть праздника, и выходил на площадь сразу же после прохождения военного оркестра. В тот раз впервые, хоть издали, увидел настоящий военный парад.

А в седьмом классе, когда я занимался в гимнастической секции "Динамо", меня включили в состав большой группы гимнастов, синхронно выполнявших на площади разнообразные перестроения и простейшие упражнения. В тот раз военный парад увидеть так и не удалось, но от того праздника у меня осталась настоящая спортивная форма: майка с буквой "D" на груди, гимнастические брюки и китайские кеды. По традиции форму, выдаваемую участникам спортивных выступлений, дарили на память, в качестве поощрения. Ту форму я берег, и она продержалась у меня много лет. Окончательно она износилась лишь в весну-лето шестьдесят третьего года, когда я почти ежедневно занимался академической греблей на харьковском водохранилище.

Как давно все это было, а вроде бы как вчера... Вот и сейчас за полчаса передо мной тожественно прошагала моя военная молодость, а за ней, в нарушение обычного жизненного порядка — пионерское детство и комсомольская юность...

За спортсменами подошли и встали, в ожидании своей очереди, организованные колонны нашего района, заполнив все пространство улицы гигантскими красными знаменами, транспарантами и прочими яркими и многоцветными атрибутами праздника. В то время еще не было отдельных колонн ветеранов войны. Все они шли в районных колоннах, в составе предприятий и организаций, где работали. От сотрудников, "не нюхавших пороха", их отличали лишь боевые награды на штатских пиджаках, да какая-то особая, восторженная радость на лицах. Как искренне они радовались этому празднику Победы, который по существу и был их настоящим праздником, завоеванным каждым из них в выпавших на его долю боях и лишениях военного лихолетья. В ожидании движения колонн, группы ветеранов пели песни военных лет, или лихо отплясывали под музыку многочисленных духовых оркестров. В тот день равнодушных или хмурых людей в орденах и медалях я не видел...

Примерно через час, когда завершились военный парад и спортивные выступления, колонны трудящихся двинулись, наконец, в сторону площади. Конечно, можно было бы, как в детстве, потихоньку присоединиться к какой-либо из организаций и пройти вместе с демонстрантами через площадь. Увы, сейчас такого желания не было. Мы еще немного посмотрели на демонстрацию и заторопились домой, где нас ждали гости и праздничный стол.

Гости оказались самыми неожиданными. По давней традиции, возникшей еще во времена полного отсутствия иной связи, кроме почтовой, в гости друг к другу ходили без всякого приглашения, как придется. Но помнится, гостям всегда были рады. Особенно в праздники, когда в любом доме желанным гостем мог легко стать даже случайный человек, перепутавший адрес.

Первой возникла тетя Оля Руголева. Мне кажется, ее маленькую семью я знаю столько, сколько помню себя. Наши семьи дружили еще с лагерных времен. Муж тети Оли — дядя Петя — в лагере был непосредственным начальником моей мамы, вплоть до самого моего рождения. Он был видным мужчиной высокого роста и крепкого телосложения. Но главными его достоинствами были исключительные выдержанность и порядочность. Его уважало начальство, и буквально боготворили подчиненные — в основном, женщины-переводчицы. Для моей мамы он на всю жизнь так и остался эталоном настоящего мужчины.

Единственным пятнышком в биографии дяди Пети мама считала его странную женитьбу. Эта история раскрывалась передо мной постепенно и по мере моего взросления становилась все более понятной. Одновременно тетя Оля из демона-искусителя доверчивого дяди Пети — а именно этот образ постоянно культивировала моя мама — превращалась в обыкновенную женщину. А сама история показалась мне не лишенной романтики высоких отношений.

Конечно, мне трудно представить тетю Олю молоденькой девушкой, но все-таки кажется, что она вовсе не была дурнушкой и дурочкой, какой ее всегда представляла мама. По мнению матери, она была недостойна внимания такого положительного во всех смыслах человека, как дядя Петя. Но, я думаю, это было лишь мнением замужней женщины, конечно же, тайно в него влюбленной.

Каким образом дядя Петя оказался в лагере, мне неизвестно. Ярких воспоминаний о нем, как, скажем, о других служащих лагеря, из моего раннего детства я не вынес. В нашем домике он был редким гостем. Не часто он появлялся и в помещениях для военнопленных. Он работал в основном в персональном кабинете, как и другое лагерное начальство. В то время он снимал комнату в большом двухэтажном доме в самом центре города. До революции дом принадлежал воронежскому помещику, вотчина которого включала и деревню, откуда происходил и сам дядя Петя. Так случилось, что в том доме в основном проживали его земляки, которые сдавали ему комнату.

Там он и встретил молоденькую девушку, которая жила на втором этаже. Трудно сказать, что толкнуло их друг к другу — они действительно были такими разными. Дядя Петя — из многодетной, очень бедной крестьянской семьи. Рано покинул родную деревню. Промышлял, чем мог. Много помогал семье. Кем он был до войны, не знаю. Но после войны, вплоть до самой отправки немцев в Германию, в лагере военнопленных он вел, как тогда говорили, "оперативную работу", возглавляя специальное подразделение. Едва лагерь закрыли, дядю Петю демобилизовали.

Помню, что именно тогда он стал нашим частым гостем. С моим отцом они подолгу обсуждали свои перспективы. В конце концов, отец написал рапорт и остался служить в войсках НКВД. Учитывая боевой десантный опыт отца, его тут же направили на оперативную работу, а заодно и на какие-то заочные двухгодичные курсы. А дядя Петя вскоре объявил, что устроился на работу в лесничество харьковского лесопарка. Кем он там работал, не знаю, но с той поры он стал помогать нашей семье, ежегодно предоставляя нам в лесопарке небольшие земельные участки, на которых мама с превеликим удовольствием выращивала овощи. А я, дошкольник, на этих грядках получал свои первые уроки земледелия.

Тетя Оля была единственной дочерью того самого помещика, владельца харьковского дома и воронежского поместья. Как случилось, что помещика и его семью не репрессировали, трудно сказать. Возможно, они попросту затерялись в Харькове. А затеряться им помогли все те же бывшие их крестьяне, во множестве заселившие тот помещичий дом... Судя по всему, тетя Оля получила неплохое образование. Что она окончила, не знаю, но свободно изъяснялась по-французски, хорошо знала немецкий. Тетя Оля никогда нигде не работала, но в любом обществе умела достойно себя преподнести. Она всегда со вкусом одевалась и была завзятой театралкой. Одно время даже приучила к театру мою мать, но с рождением младшего брата, их совместные театральные походы прекратились. Тетя Оля была женщиной своеобразной, манерной, какими обычно и показывали в кино старорежимных барынек или жен высокопоставленных советских тузов. К тому же, из-за своего французского, по-русски она, сколько ее помню, говорила с легким французским прононсом, что очень раздражало мою мать. Но, как я понял, тетя Оля раздражала ее в принципе... Неважно, чем...

Семья Руголевых так и осталась бездетной. Помню, как однажды они пришли к нам с дикой просьбой — усыновить нашего новорожденного младшего брата, еще не имевшего даже имени. Естественно, им отказали. Правда, вместо ребенка им тогда подарили нашего с Сашкой маленького щенка. "Лучше бы подарили этого противного братика", — плакал тогда шестилетний Сашка. Мне тоже было жалко щенка, но я уже понимал, что братьев дарить нельзя, и не плакал...

К тому же нам с Сашкой разрешили навещать щенка в любое время. С тех пор мы часто бывали в том удивительном доме. Руголевы занимали всего две комнаты на втором этаже. Но что это были за комнаты! Гостиная, размером с нашу квартиру. Высокие потолки, огромные окна, на потолке — лепнина. И чего там только не было на том потолке: какие-то младенцы с крылышками и луками со стрелами, какие-то старинные гербы в обрамлении гроздьев винограда и других диковинных растений, и еще много чего. Мы с братом любили разглядывать потолок... А еще в комнате был камин... Правда, он уже не работал. А так хотелось посмотреть, как в нем пылает настоящий костер! Об этом нам рассказала тетя Оля, которая единственная из всех видела его в действии... А балкон... Летом там стоял большой обеденный стол со стульями и горка с посудой. И еще оставалось столько места, что мы с братом могли бы там кататься на нашем трехколесном велосипеде, не задевая ничего, как в нашей "большой" комнате... Вторая комната была размером с нашу большую. Это была спальня. Но там мы с братом почти не бывали...

К нашему удивлению, щенок так и не вырос. Оказалось, что это обычная комнатная собачка. Конечно же, мы с братом по-прежнему любили ее, но были немного разочарованы, потому что надеялись, что щенок станет настоящей сторожевой собакой, каких мы видели в лагере...

А потом у Руголевых появился телевизор... И несколько лет раза два-три в неделю мы всей семьей ездили на весь вечер смотреть телепередачи...

Полгода назад умер дядя Петя, а чуть раньше — наша собачка. И в тот праздничный день тетя Оля вспомнила о нас...

Не успел поговорить с тетей Олей, как в квартиру с шумом ввалился дядя Володя Макаров. Что это был именно он, догадался по истерическому визгу мамы — дядя Володя обожал щипать знакомых и даже малознакомых женщин, а за столом рассказывать веселые, но не совсем приличные анекдоты. Как ни странно, ему это всегда сходило с рук. Более того, он нередко становился душой любой компании, а "ощипанные" женщины его просто обожали, прощая дикие выходки и скабрезности, густо украшавшие его застольные речи.

— Ты один? А где Нина и Борис? — спросила мама.

— Нина осталась с ним дома. Он, видите ли, немного приболел. А у меня — праздник. Мне болеть некогда... Ну, где там Афанасий? Где ребята?.. А это, похоже, жена Толика? — спросил дядя Володя, и я тут же услышал визг ощипанной Татьяны.

Дядя Володя звезд с неба не хватал. Еще до войны он окончил семь классов средней школы в Ленинграде, где родился и вырос. Он перешел в восьмой класс, когда началась война. Волей случая оказался за линией фронта — в партизанском отряде. Уже после снятия блокады Ленинграда узнал, что в осажденном городе погибли его родители и все родственники. Возвращаться было не к кому, да и некуда — их дом был уничтожен. Прямо из партизанского отряда дядя Володя добровольно ушел на фронт и воевал до Победы, не жалея себя. После войны он продолжил военную службу. Так и оказался в охране лагеря военнопленных.

В лагере дядя Володя какое-то время служил под началом моего отца. А поскольку оба были фронтовиками, между ними быстро установились особые отношения.

Тетя Нина — жена дяди Володи — происходила из профессорской семьи, но война помешала ей даже окончить школу. Она с детства хорошо знала немецкий, а потому, прибавив себе пару лет, добровольно оказалась в войсках НКВД, где в тот момент потребовались именно эти ее знания. В августе сорок третьего, когда освободили родной Харьков, тетя Нина, по ее просьбе, была направлена переводчицей в лагерь военнопленных, созданный в поселке Покатиловка, что под Харьковом. Там она познакомилась с моей мамой, работавшей в том лагере, а позже — с моим отцом, направленным туда же после выписки из харьковского госпиталя.

В сорок четвертом моих родителей и тетю Нину перевели в лагерь, который располагался на окраине Харькова — в районе тракторного завода. Там все они и познакомились с веселым молодым сержантом Володей Макаровым. Именно в том лагере в декабре сорок четвертого года родился я.

В сорок шестом отца вернули в Покатиловку. Осенью того же года в том поселке родился мой брат Сашка. Из Покатиловки отца вновь перевели в Харьков, но в лагерь, который располагался в центре города — на территории разрушенного автодорожного института. Там наша семья снова встретилась с молодой семьей Макаровых — дядя Володя и тетя Нина уже успели пожениться.

Долгое время семья Макаровых была бездетной, а потому я быстро стал ее любимцем. Несколько лет моей сознательной жизни в лагере Макаровы опекали меня не меньше, чем мои родители, занятые работой и заботами о младшем брате.

Я расхаживал по всему лагерю с дядей Володей или с тетей Ниной. Именно тетя Нина познакомила меня с немцем-переводчиком гером Бехтловым, благодаря которому я быстро освоил разговорный немецкий. Более двух лет гер Бехтлов фактически был моим наставником и с большим терпением и тактом воспитывал меня, как немецкого мальчика.

Тетя Нина, как и мой наставник, старалась больше говорить со мной по-немецки, что очень раздражало дядю Володю, который немцев, мягко говоря, недолюбливал, видя в них хоть и побежденных, но все-таки врагов.

Макаровы жили не в лагере, как большинство персонала, а у родителей тети Нины — в старинном доме недалеко от лагеря. Похоже, интеллигентным родителям не нравился несдержанный на язык, малообразованный зять. Дядя Володя отвечал им тем же. Сколько помню, "любимым" персонажем его застольных анекдотов была теща. Рассказывал он эти анекдоты с мастерством и каким-то особым, выстраданным удовольствием. Да и знал он их немало.

К нам в гости Макаровы ходили часто. Вместе и порознь. Все праздники наши семьи, как правило, отмечали у нас. А вот в гости к Макаровым мы не ходили никогда.

— Некуда мне вас приглашать. Я у этих буржуев в примаках живу — на птичьих правах, — отшучивался обычно дядя Володя.

Но однажды, когда я уже учился в третьем классе, мы с мамой зашли к Макаровым по какому-то делу.

В доме оказался лифт с лифтером, и мы впервые в жизни поднялись на третий этаж не по лестнице, а в зеркальном лифте. Дверь открыл дядя Володя, явно обескураженный нашим визитом. Но он быстро пришел в себя и с присущим ему юмором начал демонстрировать нам квартиру:

— Это коридор... А это наша половина коридора. Здесь мы можем принимать гостей. Места всем хватит.

Прихожая, которую дядя Володя назвал коридором, поразила своими размерами. Она было значительно больше нашей "большой" комнаты. И еще она удивила необычной мебелью. Вдоль стены стояли огромные шкафы темного дерева. В один из шкафов мы повесили нашу одежду, но не на гвоздик, а на плечики. Это было так непривычно.

В простенках противоположной стены разместились два гигантских зеркала, в которых мы видели себя в полный рост. А если приоткрыть зеркальные дверцы шкафов и разместить их под фиксированным углом, защелкнув специальные фиксаторы, то можно оглядеть себя со всех сторон, даже сзади. Мама была в восторге. А я впервые увидел себя сзади и не узнал...

Меж тем дядя Володя продолжил экскурсию:

— Это комната прислуги. Правда, мои буржуи зовут ту тетку домработницей... Это дверь в кабинет тестя. Там он, видите ли, думает... А здесь думает, как меня поскорей извести, моя теща — змея подколодная. Это ее кабинет. Она, как и тесть, змея не простая, а ученая... А эта дверь — в их серпентарий. В спальню... А вон та — в гостиную... За гостиной — столовая, соединенная с кухней. А в саму кухню ведет вон та дверь, — подробно пояснял он, не двигаясь с места. Стало ясно, что во все эти комнаты всем нам вход воспрещен.

— А это ванная комната. Вот сюда нам с Ниной можно.

— А где же ваша комната? — не удержалась мама, потому что оставалась всего одна дверь, о которой еще не было сказано ничего, хотя, судя по расположению, это была дверь в туалет.

— Вот она, родимая! — заулыбался дядя Володя, распахивая дверь, которая действительно оказалась дверью туалета, — Прошу в наши апартаменты, господа, — жестом пригласил он нас войти.

Да-а-а... Это было нечто... Впрочем, туалет оказался комнатой довольно приличных размеров. Во всяком случае, там разместилась двуспальная кровать, которая полностью закрывала отхожее место. Зато под потолком, прямо над головами спящих, размещался солидных размеров сливной бачок. От бачка вниз спускалась сверкающая металлическая цепочка, на которой висела белая фаянсовая ручка. Дядя Володя не преминул тут же дернуть ручку. Под кроватью раздался характерный шум спускаемой воды. Все весело рассмеялись.

— А как же в туалет ходить? — снова не выдержала мама.

— Мы с Ниной приспособились, а буржуи с домработницей ходят к соседям. Нечего им осквернять наши покои.

Кроме кровати, в туалете оказалась раковина, рядом с которой примостился небольшой столик. Стульев не было. И нам предложили сесть прямо на кровать.

А у стены, что напротив сливного бачка, во всю ее ширину расположился огромный шкаф, в котором, очевидно, хранилось все имущество семьи Макаровых.

Но мое внимание уже полностью захватил столик. Точней, не сам столик, а то, что на нем располагалось. А на столике стоял плексигласовый макет Кремля...

Что это был за макет! В миниатюрную Спасскую башню были встроены настоящие часы, которые не только показывали точное время, но и отбивали каждый час. В Кремле, кроме дворцов и церквей, были маленькие Царь-пушка и Царь-колокол. А вдоль кремлевской стены "росли" пушистые плексигласовые елочки. И еще был Мавзолей, на котором вместо надписи "ЛЕНИН СТАЛИН" крупными буквами было написано "ТЕЩА". Я рассмеялся.

— Опасно шутишь, Володя, — почему-то не рассмеялась мама.

— Брось, Надя, — отмахнулся дядя Володя, — Кремль игрушечный и Мавзолей игрушечный. Кого хочу, того в нем и хороню. Жаль, что не взаправду.

— А где Нина? — спросила мама.

— В школе, — ответил дядя Володя и, немного помолчав, пояснил, — Вздумала, видите ли, учиться. Школу решила окончить, вечернюю... Меня даже хотела привлечь. Давай, говорит, учиться вместе... А куда мне учиться? У меня сменная работа... Решили, пусть пока одна учится. Окончит школу, тогда уж я пойду... А пока она учится, я тут со скуки помираю. Вот и начал делать этот Кремль, — пояснил дядя Володя.

После демобилизации он работал слесарем на завод "Авторучка", где и приобрел навыки работы с экзотическими материалами...

Тетю Нину мы тогда так и не дождались — она возвращалась из школы очень поздно... Года через три упорной учебы она, наконец, получила великолепный аттестат зрелости, которому позавидовали бы многие выпускники. Но как она ни уговаривала дядю Володю, пойти в вечернюю школу он категорически отказался. К тому времени его планировали назначить сменным мастером, и он, якобы, не хотел упустить этот шанс. После долгих колебаний тетя Нина все же решила не ждать, пока муж получит среднее образование, и поступила в институт на вечернее отделение. Через пять лет у нее уже был заветный диплом, причем с отличием. И снова, как пять лет назад, передовой мастер цеха завода "Авторучка" отказался стать школьником, придумав очередную отговорку.

Тетя Нина меж тем уже года два успешно работала в научно-исследовательском институте. Едва она стала дипломированным специалистом, институт тут же направил ее в аспирантуру, и года через три тетя Нина блестяще защитила кандидатскую диссертацию. Тема диссертации была настолько актуальной, что в институте создали профильный отдел, который она возглавила. Постепенно тетя Нина стала заметной фигурой, причем не только в своем институте.

А дядя Володя совсем загрустил. Успехи жены его доконали. Красивая тетя Нина всегда привлекала внимание мужчин, но в молодости дядю Володю это мало волновало — он и сам был не дурен собой. Теперь же их бездетная семья стала явно неравнопрочной. Это было заметно даже нам, детям. Хотя бы по тому, что к нам дядя Володя все чаще заходил нетрезвым, но если раньше в разговорах он привычно хулил ученую тещу и ученого тестя, то теперь в их когорту попала и его ученая жена...

В отличие от посещений дяди Володи, оканчивающихся мрачным застольем с распитием принесенной им бутылки водки, визит тети Нины был для нас, как праздник. Это ощущение появлялось оттого, что с ее приходом моментально прекращались все ссоры, и возникала атмосфера ожидания чего-то необычного, радостного. Она всегда приносила торт или пирожные, что в нашем доме однозначно ассоциировалось с праздником. Пока мама готовила стол, тетя Нина успевала поговорить с каждым из нас. Она искренне интересовалась нашей учебой и нашими увлечениями, радовалась нашим успехам и исподволь давала хорошие советы. Общаться с ней было интересно — мы узнавали много нового в доступной для нас форме, а главное — она заряжала нас энергией оптимизма.

Но однажды тетя Нина не выдержала:

— Не знаю, что с Володей делать, — пожаловалась она моей маме, — Мне стыдно с ним в приличном обществе появляться... Надоели его пошлые анекдотики. Мои ученые смотрят на него, как на дурака. А он этого даже не замечает... Напьется, как свинья. Тащи его потом домой... И учиться не хочет. Вышел я, говорит, из этого возраста. А, по-моему, по уровню развития он так и остался мальчишкой-школьником. Только с возрастом сильно поглупел.

Вскоре после того разговора мы узнали, что у Макаровых родился долгожданный сын Борис. И тетя Нина надолго исчезла. Зато гордый молодой отец дядя Володя стал заходить еще чаще. Примерно через год маме надоели пьяные посиделки мужчин, и тогда надолго исчез и дядя Володя.

В гости к Макаровым, после того единственного похода, мы больше не ходили. Лишь мне довелось еще раза два-три побывать в комнате-таулете — дядя Володя показал мне, как проявлять пленки и печатать фотографии. И еще раз я оказался у них в тот момент, когда они, наконец, переселились из туалета в кабинет тестя.

А Борю Макарова мы с братьями так никогда и не увидели, хотя он — ровесник самому младшему из нас. Да и сами Макаровы больше ни разу не приходили к нам вдвоем, даже в праздники. Только по одиночке. Каждый из них привычно жаловался на свою вторую половину, а потом расхваливал достоинства неизвестного нам сына... Странные отношения... Странная история...

Последней приехала тетя Дуся Худолей из Покатиловки. Она единственная из всех наших гостей не работала в лагерях. Там работал ее муж — плюгавенький, но очень себялюбивый и заносчивый мужичонка. Он, как и мой отец, был в младшем офицерском звании.

Как случилось, что красивая тетя Дуся стала его женой, удивляло всех. Сходились во мнении, что виной всему — ее малограмотность, а отсюда неуверенность в себе. Сам же Худолей был чрезвычайно самоуверенным типом. Мне он откровенно не нравился — одним словом, Худолей...

Когда расформировали лагеря, Худолей долго уговаривал моего отца ехать в Магадан, куда в то время вербовали всех оставшихся не у дел работников лагерей военнопленных. Отец готов был согласиться, но мать категорически возражала против нашего переезда. Ее не прельстили даже заманчивые перспективы, которые обещали вербовщики.

А многодетная семья Худолея с малолетними детьми на целых три года уехала в дальние края...

Я хорошо помню их возвращение. Тогда они навестили нас всей семьей. Едва взглянув на Худолея, я сразу понял, почему год службы в Магадане засчитывают за два. За три года он действительно постарел на шесть лет. А может и больше. Маленький, лысенький, с морщинистым лицом, сверкая золотыми зубами, он бахвалился кучей заработанных там денег.

— Деньги — это хорошо, — сказала ему мама, — Но здоровье не купишь. На кого ты стал похож, Худолей? — сокрушалась она.

— А что? — не унывал Худолей, — Да я сейчас все могу купить. Видишь, Надя, какие зубы себе вставил? Мне теперь все нипочем... Вот и по выслуге, и по званию твоего Афанасия обогнал. Завидуете, наверное, что с нами не поехали... А надо будет, вылечусь.

— Было бы чему завидовать... Правильно сделали, что не поехали. Мне золотые зубы не нужны... А выслуга и звания лучше пусть приходят в срок. На фронте тоже все шло досрочно. Но то была война. А тут ты добровольно себя загубил, и семье твоей пришлось не сладко.

Мне было неинтересно слушать похвальбы Худолея. Вскоре с ним остался лишь отец. А мама с тетей Дусей уединились в маленькой комнате, предложив нам во что-нибудь поиграть. Во что? Дети Худолея, которых я увидел впервые, оказались вовсе не малолетними. Младшая дочь Мила — старше меня года на четыре, а Стасик и Рая вообще показались мне взрослыми. И я потихоньку сбежал во двор. Мне, конечно, влетело, когда вернулся. Но гостей уже не было.

Через неделю мама поехала в Покатиловку и взяла меня с собой. И хотя она знала поселок как свои пять пальцев, мы с трудом отыскали Худолеев. Оказалось, что за время отсутствия их дом кто-то самовольно занял, и они вынуждены были временно жить на съемной квартире. Та поездка была моим первым путешествием за город в сознательном возрасте...

Ко мне приставили Милку, которой поручили меня развлекать. Я быстро понял, что у нее свои дела, и переключился на Стасика. Благодарно улыбнувшись и помахав мне ручкой, Милка тут же куда-то умчалась.

Стасик что-то ремонтировал и не обращал на меня никакого внимания. А я с нескрываемым интересом наблюдал за его работой. Вскоре он это заметил и стал кое-что пояснять. Осмелев, я измучил его вопросами. Сначала он отвечал односложно, как бы отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи. Потом понял, что спрашиваю не из праздного любопытства, и стал объяснять подробно, и я довольно быстро разобрался в сложном механизме будильника, который ремонтировал Стасик. А через час мы уже болтали обо всем на свете, словно были ровесниками.

— Занятный у вас сынок, тетя Надя, — похвалил меня Стасик, когда наши матери, наконец, возникли на горизонте, — Любознательный и сообразительный. И рассказывает интересно.

— Не удивительно. Читает много. За два года полбиблиотеки прочитал, — пояснила мама.

— Как за два года? — удивился Стасик, — Он же еще в первом классе учится.

— Да он читать научился, когда ему и пяти не было. А в библиотеку мы его записали еще до школы. Целый год выдавал себя за первоклассника. Так хотел читать, — расхваливала меня мама, а мне вдруг нестерпимо захотелось убежать. Я очень не любил, когда меня хвалили. Особенно мне не нравилось, когда подвыпивший дядя Володя Макаров громко провозглашал: "А что?.. Толик еще себя покажет!.. Он очень умный... Это будущий Ленин!" Мои родители обычно тут же пытались любым способом угомонить дядю Володю. Их пугали его сравнения с вождем. Но дядя Володя лишь распалялся: "Да! Именно будущий Ленин! Не меньше!" А я, как и сейчас, не знал, куда деться от неловкости...

— Мама, смотри! — включилась в разговор появившаяся откуда-то Рая, — Покраснел, как девочка, — неясно чему удивилась и обрадовалась она.

— Мама, хочу домой, — шепотом сказал я матери.

— Отстаньте от парня! — осадил всех Стасик, — Толик, пойдем со мной. А то они тебя еще в девочку превратят, — скомандовал он, вставая. Я бросился за ним, не желая превращаться в девочку.

Мы вышли в другую комнату, где был лишь письменный стол и кровать. Мы сели на кровать, и Стасик начал делать уроки. Он был старшеклассником. Я молчал, чтобы ему не мешать.

На столе лежала стопка книг, которая и привлекла мое внимание. От нечего делать стал читать на корешках названия книг. Одно из них заинтересовало настолько, что я, не заметив, произнес его вслух:

— "Немецкий язык"... Стасик, а что это за книжка? — спросил я, удивленный странным названием.

— А-а-а... Это учебник немецкого языка. По нему мы учимся говорить по-немецки. Здесь все правила и немецкие слова с переводом. Но тебе это еще рано, — пояснил он.

— Ихь фэрштэе унд шпрэхе дойч, — сообщил я Стасику по-немецки, увидев, как от удивления округлились его глаза.

— Что ты сказал?.. Ты говоришь по-немецки? А откуда ты знаешь язык? — забросал он меня вопросами.

— Я тебе сказал, что понимаю и говорю по-немецки. А никакого языка я не знаю, тем более немецкого, — ответил я так, поскольку понятие "язык" у меня ассоциировалось лишь с анатомическим органом, размещенном во рту.

— Ну, ты даешь!.. Говоришь по-немецки, а не знаешь языка... Я вот действительно не знаю... Так, где же ты научился говорить? — снова спросил Стасик.

— В лагере военнопленных. Я так разговаривал с моими немецкими друзьями. Они по-другому не понимали. Только гер Бехтлов. Он мог говорить, как все мы и как немцы.

— Понятно, — Стасик взял учебник и открыл его на какой-то страничке, — Что здесь написано? — показал он мне какой-то текст, напечатанный непонятными буквами.

— Стасик, я не знаю. Я такими буквами читать не умею.

— А если я прочитаю, поймешь?

— Читай. Я попробую.

Стасик начал читать, а я скорчился от смеха. Он так забавно произносил знакомые мне немецкие слова, что слушать это было невозможно. Стасик посмотрел на меня с удивлением и даже с обидой.

— Что смешного?

— Стасик, ты неправильно произносишь слова. Читай сначала. А я буду повторять. Сначала по-немецки, а потом по-русски.

Стасик прочел фразу, и я, как когда-то гер Бехтлов, произнес ее правильно, а потом сказал ее по-русски. Минут за пятнадцать мы прочли весь текст. И Стасик записал его по-русски. Оказалось, что это и были его уроки.

— Толик, а ты можешь мне разъяснить кое-что из грамматики? Я тут некоторые правила не понимаю.

— Стасик, не знаю я никакой грамматики. А что это такое? — испугался я.

— Ну, всякие там подлежащие, сказуемые.

— Нет... Это я не знаю.

— Жаль, — огорчился Стасик, а в моей голове надолго застряли незнакомые слова с непонятным смыслом: "грамматика", "подлежащие", "сказуемые". Но дольше всего я размышлял о смешном названии книги "Немецкий язык".

— Грам-ма-ти-ка. Грам-ма-ти-ка. Грам-ма-ти-ка, — весело, но непонятно стучали колеса рабочего поезда, везущего нас с мамой домой — в Харьков.

— Не-мец-кий язык. Не-мец-кий язык. Не-мец-кий язык, — так же непонятно стучали колеса трамвая по дороге с вокзала...

Примерно через месяц тетя Дуся приехала к нам одна. Они с мамой уединились в маленькой комнате и долго разговаривали. Я слышал, как тетя Дуся плакала, а мама ее утешала. А когда вечером с работы вернулся отец, оказалось, что тетя Дуся ждала именно его. Из разговора, который взрослые уже не скрывали от нас, стало ясно, что деньги окончательно испортили Худолея. И тетя Дуся не знала, что делать.

Все привезенные из Магадана деньги Худолей положил в банк на свое имя. Ежедневно утром он выдавал жене немного денег на ведение хозяйства, а вечером требовал подробного отчета о затратах. Обязательно проверял все покупки и кассовые чеки. Денег явно не хватало, да и чеки давали не везде. А потому Худолей устраивал ежедневные скандалы. О своих затратах он не отчитывался никому. А они у него были и немалые. Стасик случайно увидел записи в его сберкнижке.

Меня такие отношения в семье удивили. У нас деньги были у мамы. Она делала покупки, а все расходы учитывала в большой тетради. За годы таких тетрадей у нее накопилось немало. Она их хранила, а потому в любой момент могла восстановить в памяти все, что угодно. Иногда она пыталась советоваться с отцом. Но он всегда одобрял ее решения, даже связанные с крупными расходами. Он не был мелочным, как Худолей.

И еще тетя Дуся рассказала, что они все еще живут на съемной квартире, потому что их дело о возврате дома, в котором они жили до Магадана и который перед отъездом сдали под охрану, будет решать суд...

А через полгода мне довелось прожить в этой семье почти месяц. Тот месяц показался мне годом...

Накануне нас с братом впервые отправили в деревню на целых три летних месяца. Несмотря на обилие ярких впечатлений, мы все же скучали по дому и к концу лета уже считали деньки до возвращения. Но едва мы вернулись, мама тут же огорчила меня ворохом новостей. И самая неприятная заключалась в том, что я должен снова на время уехать в деревню, причем, один, без брата. К тому же там мне предстояло прожить неопределенное время — то ли месяц, то ли три, а может быть и целых полгода.

— Не хочу никуда ехать, мамочка, — говорил я сквозь рыдания, — Знаю я, что такое полгода... Это очень долго... Целых полгода пролежал в больнице... Думал, что никогда не вернусь оттуда... Зачем мне уезжать из дома, мамочка?

В конце концов, мама не выдержала и раскрыла тайну моего вынужденного отъезда. Оказалось, что теперь девочки будут учиться вместе с мальчиками в одной школе. А потому нас с Вовкой и еще несколько ребят должны перевести в женскую школу, которая просто немного ближе к нашему дому.

— Не хочу в женскую школу, — снова заплакал я, — Наша школа лучшая в городе. Я уже привык в ней учиться. Наша Ольга Дмитриевна — лучшая учительница в мире. Не хочу в другую школу.

И тогда мама рассказала, что именно Ольга Дмитриевна предложила, чтобы меня на время увезли куда-нибудь из города. А когда все уляжется, снова примут в нашу школу.

— А где я буду учиться? В деревенской школе?

— Ольга Дмитриевна сказала, что ты можешь не учиться. Ты у нее лучший ученик, и сможешь быстро все наверстать. А пока будешь читать книжки, сколько хочешь.

Что ж, это меня устраивало, и я успокоился. А к вечеру приехала тетя Дуся Худолей. Она привезла новость, что сам Худолей ушел из дома к молодой жене и подал на развод. Я мало что понял из рассказа тети Дуси. Зато четко, как наяву, представил себе то, что сказала мама:

— Выпотрошит она из старого дурака все деньги и выгонит его из дома, как лисичка зайчика.

— Вот-вот, — подтвердила тетя Дуся, — Плакали наши денежки, скопленные с таким трудом... Он что ли их копил? Это мы себе во всем отказывали целых три года. Думали, что потом поживем, как люди. Вот и пожили... Все прикарманил... А теперь все достанется этой стерве... Не прощу его никогда. И ребята не простят.

А потом мама рассказала тете Дусе о моих проблемах, и она тут же предложила спрятать меня у них в Покатиловке.

— У нас вы Толика сможете навещать хоть каждый день. И учительница может ему через вас уроки присылать. Меньше отстанет, — сказала она, и мама согласилась. Я тоже обрадовался, потому что Покатиловка была рядом с Харьковом, а деревня — за двести километров.

Через день меня отвезли в Покатиловку. Семья уже жила в своем доме, а не на съемной квартире, где мы с мамой были в свой первый приезд в Покатиловку. Домик небольшой, но показался вместительным, поскольку мебели и вещей было явно мало. Стасик сказал, что мебель сохранилась еще с домагадановских времен, а вещи пока лишь те, что они привезли с собой из Магадана. Контейнер с вещами до сих пор в пути. Неизвестно, когда он придет, и кто его получит. Насколько я понял, они опасались, что контейнер получит Худолей и все возьмет себе, как и деньги.

И потянулись бесконечные дни. Все вставали рано утром. Дружно завтракали и расходились — тетя Дуся на работу, Рая в техникум, Стасик и Милка в школу. Дома оставался я один. Спать не хотелось, и я принимался за чтение. Читать вскоре надоедало. Тогда выходил во двор. Там было совершенно нечего делать. Дворик маленький. Садик небольшой и в нем росли всего несколько деревьев, с которых уже давно собрали скромный урожай. Послонявшись по двору, снова принимался за чтение. И так по кругу. Время тянулось томительно медленно. Час за часом я подбегал к отремонтированному Стасиком будильнику, а стрелки почти не двигались. Я тряс его, но это не помогало.

Наконец приходила из школы Милка с подружкой. Обе делали вид, что меня не замечают. Тарахтели о чем-то своем и смеялись. Иногда я подходил к ним, но они тут же умолкали.

— Не мешай. Мы делаем уроки, — говорила Милка, хотя никаких учебников и тетрадей у них не было, а портфели лежали в стороне. Я снова уходил читать или во двор.

Потом приходил Стасик. Это был для меня самый радостный момент. Потому что только с ним я мог, наконец, нормально говорить. Стасик разогревал обед, приглашал Милку, и мы обедали. После обеда мы вместе мыли посуду и выходили во двор. Там у Стасика было много дел, и я с удовольствием ему помогал.

Чуть позже приезжала из Харькова Рая. Последней возвращалась с работы тетя Дуся. Немного отдохнув, тетя Дуся принималась за домашнюю работу, а все ребята садились за уроки. Я в основном крутился возле Стасика. Иногда он просил помочь ему перевести с немецкого на русский или наоборот. А чаще я просто читал его учебники, правда, не все. Литература, история и астрономия — вот предметы, которые меня тогда увлекли. Пытался читать физику, но мало что понимал.

А однажды я перебрался поближе к столику Раи. Меня заинтересовало то, чем она занималась. Прямо к столу она прикрепила кнопками большой лист бумаги и начала что-то рисовать то карандашом, то каким-то блестящим приспособлением. Вскоре узнал, что это циркуль. Им рисуют кружочки. А карандашом она не рисует, а чертит с помощью линейки, треугольника и лекала.

Я быстро запомнил незнакомые слова и с интересом наблюдал, как на листе постепенно появлялся странный рисунок — чертеж.

Но самое интересное было впереди. Рая начала обводить тот рисунок тушью. Постепенно чертеж стал необыкновенно четким и красивым. А потом Рая начала рисовать стрелочки и над линиями со стрелочками писать цифры. Несколько вечеров я наблюдал за ее работой. Она торопилась, потому что это было ее задание в техникуме. Когда она была на занятиях, я подходил к ее столу и рассматривал рисунок. Он мне очень нравился.

А однажды она вынула кнопки, свернула лист в трубочку и взяла с собой в техникум. Вернулась она, сияя радостной улыбкой. Оказалось, что за тот чертеж ей поставили пятерку. И мы тоже порадовались за нее.

Интересней всего было в выходные дни, когда все вставали позже обычного и оставались дома. Каждый занимался своим делом, а я наблюдал за всеми со стороны и пытался оказаться там, где делали что-то необычное. Однажды я долго смотрел, как тетя Дуся делала вареники. Когда уже дома попросил маму, оказалось, что она не умеет готовить это традиционное украинское блюдо. И тогда шаг за шагом показал ей, как это делается. Как я тогда ее удивил!

Несколько раз мы ходили со Стасиком на пруд ловить карасей. Стасик научил меня делать удочки. Мы все делали сами: крючки из тетрадных скрепок, грузила из свинцовых шариков, которые тоже делали сами, поплавки из бутылочных пробок и гусиных перьев, леску из прочной нитки, удилища из орешника. Именно Стасик надолго привил мне любовь к рыбалке. И хотя наши уловы были невелики, нам нравились наши походы на пруд и долгое сидение у воды, пусть даже малоэффективное.

В один из выходных приехала мама. Я так обрадовался — конец моей ссылке. Увы, это оказалось не так. Мама привезла мне учебники для второго класса и задания по всем предметам. Когда она уезжала, я не плакал, но душа разрывалась от тоски. Больше меня никто не посещал. Похоже, мама решила, что так будет лучше. После маминого посещения время потянулось еще медленнее. В два дня я выполнил все задания, а за неделю прочитал все учебники за второй класс. И мне снова стало необыкновенно скучно.

В выходные мы дружным коллективом ходили в местный клуб. Там было много людей. Играл небольшой оркестр. Люди танцевали. А вечером показывали "новый" фильм многолетней давности. Именно в Покатиловке я впервые посмотрел фильмы "Чапаев" и "Тринадцать".

Не знаю почему, но фильм "Тринадцать" произвел на меня наиболее сильное впечатление из всех фильмов, которые мне удалось увидеть в том году. И когда через много лет я в такой же пустыне умирал от жажды, мой мозг, отравленный продуктами жизнедеятельности, необыкновенно ярко выдавал фрагменты того фильма. Вместе с его героями я напряженно считал звонко падающие капли воды, и с вожделением смотрел в котелок с драгоценной влагой на его дне. А потом вместе с басмачами с лютой ненавистью наблюдал, как демонстративно моется красный командир, когда люди, пусть даже враги, погибают от жажды. В полубреду я стрелял и стрелял в него из пистолета Шурика Шашева.

А командир вдруг превращался в самого Шурика, который лил и лил на себя густую темную жидкость, больше похожую на нефть или на кровь, приговаривая: "Это я выпил всю вашу воду. И вы уже ничего мне не сделаете. Вы все скоро умрете, а я буду жить. Долго жить".

Несмотря на то, что я никому не говорил о своей тоске по дому, все, похоже чувствовали мое состояние и старались побольше общаться со мной. Даже Милка с подругой как-то раз не умолкли, как обычно, увидев меня, а пригласили сходить в гости к подруге.

— Кто это с вами? — спросила мама подруги.

— Это мой младший братик Толик, — представила меня Милка. Мне было смешно оттого, что я впервые оказался в статусе "младшего", но одновременно было приятно, что Милка объявила меня "братиком".

Когда мы уходили, попрощавшись с подругой и ее мамой, Милка вдруг взяла меня за ручку, словно младшего брата, и вполне серьезно сказала: "Пошли домой, братик".

Не знаю почему, но на душе вдруг стало теплее. Я тут же вспомнил, что Людочку тоже можно звать Милочкой. А значит, можно и наоборот.

— Пошли, Людочка, — сказал я, и все вокруг рассмеялись.

— Как он тебя назвал? — одновременно спросили Милочку подруга и мама.

— Он всегда меня так называет, — покраснев, ответила Милочка, — Это мое второе имя, — прибавила она. И я вдруг покраснел оттого, что Милочка сказала неправду.

Мы вышли, держась за руки, и так шли до самого дома. И Милочка впервые мне что-то рассказывала и о чем-то расспрашивала. С того дня не только Стасика я считал своим другом. Теперь, когда ребята садились за уроки, я разрывался между Стасиком и Милочкой. Тем более, что у Милочки оказались более понятные мне учебники. Я запоем прочитал "Географию" и "Ботанику". Более понятной оказалась и ее "Физика". А Милочку я больше никогда не звал Милкой, даже мысленно.

И вот, наконец, настал счастливый день, когда мама приехала в Покатиловку, сразу сообщив мне, что мы едем домой. Я мгновенно собрал свои вещи и готов был ехать немедленно.

— Так нельзя, — рассмеялась мама, оценив мою готовность, — Это ты здесь живешь, а я только-только приехала в гости. А гости должны хоть немного поговорить с хозяевами.

И они потом долго разговаривали с тетей Дусей, а я не знал, куда себя деть от нетерпения.

— Кто же мне теперь поможет по немецкому? С кем я буду ходить на рыбалку? — улыбался Стасик, — Приезжай к нам, Толик. Не забывай, — пригласил он меня.

Увы. С тех пор я никогда больше не был в Покатиловке. Лишь с теплотой смотрел на знакомые места, изредка проезжая мимо в электричке или в поезде. И Стасика я так больше и не видел, лишь узнавал от тети Дуси новости о нем, да передавал приветы.

А Милочка раза два-три приезжала к нам с тетей Дусей. В первый раз она приехала уже взрослой девушкой. Ей было около восемнадцати.

— Привет, братик, — смеясь, подала она мне руку, — Ну, как, все учишься?

— Привет, сестричка. Все учусь, — ответил я.

— Наверное, уже подружка есть. Как зовут? — улыбаясь, спросила она. Не знаю почему, но я сказал ей правду, которую ни за что бы ни рассказал никому другому.

— Есть... Зовут, как и тебя, Людочка. Только не говори, пожалуйста, никому, — попросил я Милочку.

— Не скажу, — пообещала она и, похоже, сдержала слово, — Значит, Людочка, — как-то особенно улыбнулась она мне тогда и, не говоря больше ни слова, ушла к нашим мамам.

В следующий раз она уже заезжала к нам со своим маленьким ребенком. Это было, когда я учился в институте и уже много лет страдал от неразделенной любви.

— Ну, как Людочка? — спросила тогда Милочка, — Дружите?

Я лишь горестно махнул рукой. Милочка все поняла без слов и больше не стала спрашивать меня ни о чем...

И вот мы, наконец, за праздничным столом — наша семья и старинные друзья нашей семьи, знакомые с детских лет. Мы за одним столом с людьми, для которых праздник Победы — их личный праздник, который они выстрадали и завоевали вместе со страной. Они не жалели для Победы ничего — ни времени, ни здоровья, ни самой жизни. Всем им повезло — они остались живы и вот вместе с нами, не знавшими той войны, праздновали тридцатилетие ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ.

Мы сидели за праздничным столом... Люди, как люди... Произносили тосты, пили, ели... Я смотрел на отца, на дядю Володю, на мать. Тридцать с лишним лет назад они с оружием в руках защищали Родину. Тетя Дуся и тетя Оля не воевали, но они сполна хлебнули ужасов немецкой оккупации... А сейчас они спокойно говорили обо всем, что угодно, кроме войны. Они радовались этому празднику как-то привычно, обыденно, как и любому другому. Не знаю, что творилось в их душах, но внешне они ничем не выдавали своих чувств. А может, так и надо? Ведь для людей, выживших в войне, каждый день — праздник...

Наконец застолье позади. Все разбрелись по комнатам, по углам, образовав группки по интересам. В любой праздник я всегда люблю именно эту его часть, когда все раскрепощаются, и начинается самое интересное — непринужденное общение. Тут иногда узнаешь такое, о чем никогда не прочтешь ни в какой книге...

Отец, дядя Володя и я так и остались за опустевшим столом. Мама, тетя Дуся и тетя Оля переместились на кухню. Татьяна с Володей и Светланой перешли в комнату Володи смотреть альбомы фотографий.

— Ты знаешь, Афанасий, кого я встретил позавчера? — спросил дядя Володя отца.

— Ну?

— Не поверишь... Помнишь Ганса Мильха? Из Баварии. Ты одно время его разрабатывал. Должен помнить.

— Конечно, помню. Я его в Германию отправлял. Сам отвозил... И где же ты мог его встретить?

— Посмейся... У лагеря... Соскучился, похоже, фриц по лагерной жизни. На воспоминания потянуло.

— У какого лагеря? Как он туда попал? Ты не путаешь, Володя?

— Ничего не путаю. Сам с ним разговаривал... Оказывается, еще что-то помню... Так вот. Стою, как всегда, у автодорожного института. Торгую ручками. Смотрю, подходят два фрица. Балакают по-своему. Слышу, один другому говорит: "Здесь был лагерь. Точно помню". И стоят, смотрят... Интересно, думаю, кто это помнит? Присмотрелся — Мильх. Немного пополнел, постарел, но он... Подхожу сзади: "Руки вверх!" Даже не вздрогнул, гад. Обернулся, улыбается. Узнал, оказывается. Руки протягивает. Поздравляю тебя, говорит, с вашей Победой... Мне, конечно, его поздравления до лампочки, но приятно. Все-таки побежденный враг поздравил. Не хухры-мухры... Как, спрашиваю, здесь оказался? Не шпион ли? Смеется... Приехал, говорит, к вам в гости в Москву, туристом. Попросил разрешения съездить в Харьков, посмотреть на лагерь, где много лет был в плену. Разрешили... Спросил меня, как живу. Что ответить? Сам знаешь, как мы все тут живем. Сказать, что вот докатился — торгую украденными на заводе авторучками? Стыдно... Ответил, что хорошо. Пусть завидуют фрицы... Так, из любопытства, спросил о его делах.

— Что спрашивать. И так ясно. Нищий за границу не поедет. Да еще на лагерь посмотреть.

— Это точно... И знаешь, что рассказал?

— Интересно... Он, насколько помню, из рабочих, но с образованием. Потому и вербовали.

— Ну и зря, Афанасий. Буржуем оказался твой рабочий... Я, правда, половину не понял. Почти забыл немецкий. Но у него оказался разговорник. Занятная штучка. Маленькая такая книжечка. Он в нее смотрит и по-русски шпарит. Плохо, конечно, но понятно. Так и разговаривали. Где по-русски, где по-немецки.

— Это, Володя, ты не в курсе. В войну и у немцев, и у нас такие разговорники были. В основном у офицеров... Когда ротой командовал, у меня был такой.

— Где ж мне знать? Я с ними только в лагерях заговорил. А так разговор был короткий... Так вот, Афоня, этот твой рабочий, оказывается, получил в наследство пивзаводик. Небольшой, говорит, но прибыльный. Сына поставил управляющим, а сам теперь катается по миру. Все, говорит, объездил... А сначала, говорит, пришлось поработать. Как вернулся из плена, сразу же обзавелся домиком, мебелью, машиной. Взял все сразу, но в кредит. А потом всю жизнь выплачивал. Только выплатил, а тут наследство привалило. Дядя ему оставил. Теперь, говорит, и сам не тужу, и есть что детям оставить... А мы, Афоня, что с тобой своим детям оставим?.. Дырку от бублика?.. Вот тебе и победители... Фрицы войну проиграли, а лучше нашего живут.

— Это ты, Володя, не прав. Не все там хорошо живут. Да и мы детей не обделили. Мы им образование дали. Пусть теперь сами зарабатывают.

— Кому ты дал образование, Афоня? Не смеши... Толик сам всего добился. Он парень толковый. Я это всегда говорил... Сашке оно без надобности... А Володя еще только собирается учиться... Ну, и что ты им оставишь?.. А что я своему Борьке оставлю? Тещину квартиру?

— Ладно, Володя, ты, что умирать собрался — о наследстве заговорил?.. А еще что он рассказывал? Или только про свой пивзавод?

— Да нет, почему. Не только... Они, оказывается, ежегодно собираются — все их бывшие фронтовики. Независимо от званий. Что уж они там отмечают, не знаю. Но о многих порассказал. Все, оказывается, живут совсем неплохо — не то, что мы... Вот спрашивает он меня, где работаю, кем. Мастером, отвечаю, на заводе... О-о-о, говорит... У немцев, сам знаешь, мастер это человек. А скажи ему, сколько получаю, не поверит... Авторучку ему подарил... Краденую... Нес на продажу, чтобы пивка попить. А у него целый завод. Пей — не хочу... Хоть залейся этим пивом... О Нине спросил. Оказывается, помнит ее... Ученой, говорю, стала... О-о-о, говорит... А она меньше моего получает... Потом о тебе спросил... Тебя то он запомнил... Извини, Афанасий, но я тебе майорский чин присвоил. А то совсем неудобно перед фрицем. О-о-о, говорит... Ладно, думаю, пусть знает наших. И не хвалится своим наследством... Правильно?

— Конечно, правильно, Володя. Хоть и обидно. Так и не дали майора из-за этой квартиры, будь она неладна.

— А я так тебе скажу, Афанасий. Ни черта я в этой жизни так и не понял. Воевали мы с тобой, жизней не жалели. Работали всю жизнь — не работали, а вкалывали. Жили, где придется, и как попало, и до сих пор живем все так же. Думаешь, дети будут жить иначе? Хрен там. Вот, Толик, сколько ты, к примеру, получаешь в своем КБ?

— Сто шестьдесят, дядя Володя. Но я пока только старший инженер.

— Вот-вот!.. Старший инженер! И это, в таком КБ!.. Сколько лет надо было учиться, чтобы получать меньше простого рабочего в Германии... Коммунизм нам обещали... К восьмидесятому году... Теперь уже не обещают... Поняли, что ничего не изменится за оставшиеся пять лет... Ничего... Работайте, говорят, для будущих поколений. Терпите трудности. Зато ваши дети будут жить лучше. Мы и работаем... И немцы тоже работают... Только они работают конкретно — для себя и для своих детей... А мы — для развивающихся стран Азии и Африки... А еще — на пушки, танки, самолеты. Сколько живем, все к войне готовимся. С кем? Оказывается, со всем миром... И мы работаем, и наши дети, и внуки будут работать, и правнуки... А теперь еще этот Космос придумали. Скажи, Толя, сколько он денежек требует? Да туда их можно валить, как в прорву. И все будет мало... И валят.

— Чем ты, Володя, недоволен? Германия — богатая страна, да и немцы — люди другие. Что тут сравнивать?

— Германия богатая? Да ты что, Афанасий? Нефти нет, леса нет и еще много чего нет, что у нас есть... А люди?.. Они, сам знаешь, как и повсюду — разные. Вспомни Бауэра. Лодырь, каких у нас еще поискать... Да и Германию, сам видел, как разрушили в войну. И потом, сколько всего вывезли оттуда... И мы, и союзники. Как же так получилось, что они все восстановили и дальше пошли, а мы по-прежнему квакаем в своем болоте?.. Так чем же мне быть довольным?.. Тем, что мы их победили? Этим я, пожалуй, доволен. И это все... А вот жизнью своей, твоей и всех людей наших не доволен... Живем на жалкие крохи от получки до получки. И все во имя призрачной идеи... Не могу я быть довольным. Уволь.

— Увольняю, — сказал отец, и оба спорщика рассмеялись. Праздник все-таки...

И пошли обычные разговоры ни о чем. Мои попытки вернуть ветеранов в русло воспоминаний не увенчались успехом. Похоже, в этот праздник они не хотели не только говорить о войне, но и смотреть телепрограммы и слушать радиопередачи, почти все посвященные военной тематике.

Едва собрались выпить еще по одной, на кухне послышались возмущенные крики женщин. На всякий случай быстро поставили стаканы, но шумная перебранка продолжалась.

— Толик, глянь, что там, — попросил отец.

Едва вышел из-за стола, как из кухни выскочила возбужденная тетя Оля. Она стремительно проскочила мимо меня в комнату, схватила свою сумочку и бросилась к выходу. Мы молча, с недоумением смотрели на нее.

Около меня тетя Оля на мгновение остановилась.

— Толик. Ты настоящий человек, как мой Петя... Он был благородным, несмотря на происхождение. Он не бросил меня, когда узнал, что у нас не будет детей... А у тебя такая дочь... Не слушай никого... Живи своим умом и береги семью. Счастья тебе, — сквозь слезы проговорила она и стала лихорадочно открывать входную дверь, путаясь в незнакомых замках и щеколдах.

— Тетя Оля. Что случилось? — спросил я, хотя уже понял причину ссоры подруг. Наконец тете Оле удалось открыть дверь.

— Ноги моей больше не будет в этом доме! — крикнула она в сторону кухни и вышла на улицу.

— Скатертью дорога! — раздался из кухни голос матери.

— Что случилось? — вышли в коридор отец с дядей Володей и Володя с Татьяной.

— Ничего не случилось, — показались из кухни мать с тетей Дусей, — Правда всем глаза колет... Вот и бзыкнула барынька... Ничего. Пусть катится... Сравнения ей, видите ли, не понравились... Знает кошка, чье мясо съела... Такому человеку жизнь загубила.

— Нашли время считаться. Праздник у всех, а они скандал устроили, — высказался отец.

— Мы не скандалили. Мы разговаривали о жизни... Ей тема не понравилась. Видно, задела за живое... Ушла и ушла, — пояснила мать.

— Знаю я вас, кумушек. Наверное, всем косточки перемыли, — включился в разговор дядя Володя, — Ладно, поеду домой. Меня там заждались, — неожиданно засобирался он.

Все... Праздник кончился... Так внезапно и так нелепо...

Оставшиеся снова сели за стол, но праздничное настроение улетучилось. Все сидели с пасмурными лицами. Общий разговор не клеился. А наступившая гнетущая тишина вскоре сменилась диалогом двух воинствующих фурий — моей матери и тети Дуси.

Они мастерски разыгрывали спектакль, цель которого была очевидной — спровоцировать семейный скандал и в очередной раз попытаться поссорить меня с женой.

Первой не выдержала Татьяна. Нет, в тот раз она не сорвалась и не позволила втянуть себя в бессмысленный спор, в котором силы были явно не в ее пользу. Она молча ушла в другую комнату собирать вещи и укладывать спать Светланку.

— И эта ушла... Тоже правда не нравится, — обращаясь ко мне, не преминула подчеркнуть свое "правдолюбие" мать. Я молчал.

— Не нравятся мне такие люди, — тут же поддержала ее тетя Дуся, — В глаза не глядят. Все хитрят. Не люблю хитрых людей, — обозначила она свое отношение к моей жене. Я молчал.

— Видишь, Дуся, не хотят с нами разговаривать. Правда глаза колет, — уже явно повторялась мать. Я по-прежнему молчал. Не было никакого желания окончательно испортить этот праздничный вечер и накануне дня отъезда поссориться с матерью и тетей Дусей. Я молча встал и ушел к Татьяне и дочери.

А за столом прорвало. Зашумел отец, урезонивая распоясавшихся женщин. В разговор включился Володя, которому уже давно не нравились очевидные провокации матери.

— Послушай, о чем говорят, — попросила жена.

— Не все ли равно. Пусть говорят. Давай спать. Завтра рано вставать. Кончился, наконец, этот отдых.

Ночью мне приснилась заплаканная тетя Оля.

— Не слушай свою мать, — убеждала она, — Людочка это твоя любовь на всю жизнь. А она хочет разрушить эту любовь... Ей никогда не нравилась Людочка. Не сама по себе, а из-за ее происхождения... Все, Толик. Я ухожу от вас навсегда... А ты помни свою любовь. Не забывай никогда, — напутствовала она меня и медленно растворилась, все равно как Людочка, когда она приходила ко мне в моих снах.

Я проснулся. Сердце стучало как колокол. Не знаю, почему, но вдруг отчетливо почувствовал, что вчера действительно видел тетю Олю в последний раз...

Долго лежал без сна, вспоминая юность и мою любимую Людочку. Было горько оттого, что в этот мой приезд так и не удалось навестить ее могилку. Ведь я не знал, когда теперь попаду в родной город. Но был уверен, что в этом году в Харькове уже не буду.

И снова сморил сон. На этот раз приснилась тетя Дуся. Она слащаво улыбалась. Впервые она была мне откровенно неприятна.

— Ты помнишь мою Милочку, Толик?.. Она и есть Людочка... А все остальное — твои выдумки, — изложила она странную мысль, — Твоя хитрая жена это знает, а потому никому не смотрит в глаза, иначе все догадаются о том, что она скрывает от тебя... А ты ее защищаешь... Ты такой же дурак, как и дядя Петя, царство ему небесное, — закончила она и также, как чуть раньше тетя Оля, медленно растаяла.

Я проснулся и больше так и не уснул, обуреваемый противоречивыми мыслями. Жаль, что не вышел попрощаться с тетей Дусей, когда она уезжала в свою Покатиловку. Я уже не сомневался, что и с ней мы больше никогда не увидимся. Но после того, как она выступила союзницей матери в деле, которое ее никак не касалось, мне не хотелось ее видеть...

Утром мы стремительно собрались и были готовы к отъезду в аэропорт. Только что проснувшийся озабоченный Володя и мрачные родители, похоже, готовились нас провожать, тем более, что аэровокзал был в получасе езды от дома.

— Не обижайтесь, если что не так. Мать — кривая мельница. Сегодня поругает, завтра приголубит, — прощаясь с нами, косвенно извинилась мама за вчерашнее.

Увы. Это не прибавило настроения, и я как всегда с нетерпением ждал момента, когда окончится томительная процедура прощания...

И вот уже самолет пошел на посадку, надолго нырнув в облака. Мы вынырнули из них почти у земли — внизу уже были видны аэродромные сооружения. Москва встречала нас моросящим дождем и прохладой — было не выше четырнадцати градусов. Я впервые пожалел, что мы прилетаем в Москву, а не улетаем отсюда...

— А где подарки? — встретила нас теща. "Кто про что", — невольно подумал с досадой.

Сообщение Анатолий Зарецкий » Ср май 26, 2010 10:46 am

ЭТА ПОВЕСТЬ — ПРОДОЛЖЕНИЕ МОЕЙ ПЕРВОЙ ПОВЕСТИ

"odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу".

ПРОЛОЖЕНИЕ ЭТОЙ ВТОРОЙ ПОВЕСТИ:

"НА ИЗЛЕТЕ, или в брызгах космической струи".