О. ИВАНОВСКИЙ

ПРОСТО БИОГРАФИЯ

О г л а в л е н и е

кол-во стр.

Глава 1 От автора 6

Глава 2 Тайнинка 11

Глава 3 Граница 36

Глава 4 Война 60

Глава 5 Казаки 60

Глава 6 Становление 20

Глава 7 Тот, самый первый 29

Глава 8 Альбина? Муха? Лайка? 15

Глава 9 Объект «Д» 3

Глава 10 Лунная трилогия 74

Глава 11 По дороге к «Востоку» 26

Глава 12 Тура-60 11

Глава 13 108 минут. 77

Глава 14 Так решил Королев 11

Глава 15 О Лавочкине 14

Глава 16 С Бабакиным 9

Глава 17 Девятая - первая! 12

Глава 18 Шаги робкие к Венере 15

Глава 19 Проектанты 35

Глава 20 Конструкторы 32

Глава 21 О заводе чуть-чуть 12

Глава 22 Страда 24

Глава 23 На «техничке» 4

Глава 24 Опять к Венере 24

Глава 25 Сквозь тернии 6

Глава 26 Есть касание! 45

Глава 27 Новые задачи - новые «Венеры» 9

Глава 28 Вега 8

Глава 29 Марсианские Бермуды 7

Глава 30 Астрон 2

Глава 31 А заключение ли?

Много лет назад как-то разбирая свой личный архив, я нашел маленькую серенькую записную книжечку, бывшую всегда у меня в кармане гимнастерки все годы Великой Отечественной войны. И сразу в памяти всплыло, казалось, давно утраченное - 1940 год. Полистал ее маленькие странички, и вот…

«3 октября 1942 года. 2 года как уехал из дома. Война. Начало совсем самостоятельной жизни. Мечты о дальнейшем - туман! А интересно знать, что будет. Решил написать книгу о жизни, о любви, о дружбе. Жизнь дает много интересного, о чем приходится крепко ломать голову. Да, жизнь - интересная штука!»

Что поделаешь, такие вот строчки были написаны тогда… «Решил написать книгу…» Книгу! Не больше, не меньше! А было-то мне 20 лет, и шла война, и не студентом я был в литинституте, и рядом был не письменный стол с лампой под зеленым абажуром…

Прошло 20 лет. Шел 1962 год. Не помню того дня, но это было в январе. Я работал в Комиссии Президиума Совета министров СССР по военно-промышленным вопросам, в Кремле. Телефонный звонок по «вертушке». Снял трубку.

- Здравствуйте. Узнали? У меня к вам большая просьба: мы тут посоветовались, решили собрать воспоминания товарищей о наших делах. Пусть пока не для публикации. Потом видно будет. Так вот я прошу, напишите о наших первых космических делах, они вам близки…

- Так ведь я никогда ничего подобного не писал…

- Нет-нет, не отказывайтесь. Знаю - заняты. Но я вам пришлю хорошую журналистку и стенографистку. Вот им вы и расскажите все, что вспомнится…

Это звонил Королев.

Журналистка «Комсомольской правды» Тамара Апенченко и стенографистка через день приехали. Что-то я им рассказывал, что-то они записывали. Уехали. Через неделю приехали, привезли расшифрованную стенограмму. Прочитал.

- Знаете, дорогие девушки, вы больше себя не затрудняйте, я понял, что толку из наших бесед не будет, я, по всей вероятности, не способен ни писать, ни рассказывать, так что будьте здоровы...

Через пару дней Королев по телефону высказал мне несколько резких слов. Недели две мы не общались даже по телефону.

Шли дни. Но мой писательский, или, если хотите, журналистский провал нет-нет, но бередил душу. Вспомнилось, где-то прочитал у Ильи Эренбурга: «Когда очевидцы молчат - рождаются легенды». Какая правильная мысль - мелькнуло в голове. А ведь мне выпало большое счастье полтора десятка лет работать в конструкторском бюро Сергея Павловича Королева. Первые ракеты, первые спутники, первые автоматические межпланетные станции, первые пилотируемые корабли, «ВОСТОК»…Но рассказать об этом надо уметь, надо уметь написать…

А ведь недавно, в кабине нашего заводского ИЛ-14 рядом в кресле сидел Марк Галлай. Мы летели из Куйбышева. Это было 13 апреля 1961 года, на следующий день после старта и посадки «ВОСТОКА». Всего два часа назад мы расстались с Юрием Гагариным.

Тогда в самолете Марк Галлай подарил мне на память о сдруживших нас днях, свою небольшую книжечку «Через невидимые барьеры. Из записок летчика-испытателя». В самолете я только ее полистал. Не читалось. Сознание, да нет, не сознание, все существо было переполнено только что пережитым. Но дома, достав книжечку из чемодана…и уже не отрываясь, прочитал ее всю.

И вот тогда, вспомнив о книжечке Галлая, сказал сам себе: «Черт возьми, ведь Марк не писатель - он летчик, ученый, а как здорово написал,

куда интереснее, как мне казалось, чем пишут многие профессиональные писатели. Он смог. Но у него такая интересная и жизнь и работа… А что, у меня не интересная? А Великая Отечественная? А работа у Королева?

И вот тогда началось. Да, это было в 1962 году. Мне было сорок лет. Тогда я впервые, взял ручку, блокнот, по началу не представляя, о чем и как я буду писать.

Воспоминания о первых ступенях отечественной космонавтики, как секретный материал, я послал Королеву. Была и резолюция на той рукописи: «С большим интересом я прочитал эту отличную статью! Прошу переплести этот материал и хранить в спецгруппе. С. Королев. 3.1.63.»

Да, такой «материал» в те годы и мог храниться только в спецгруппе, поскольку содержал подлинные имена, фамилии и случаи из нашей практики, о которых ничего не публиковалось, да и говорить-то было опасно.

Но только через 8 лет, в 1970 году вышла моя первая книга под названием «Первые ступени» в издательстве «Молодая гвардия», но вместо фамилии на обложке стояло имя автора - Алексей Иванов. Я вынужден был писать под псевдонимом, поскольку публиковать фамилию мне не разрешили. Да и содержание книги было несколько переработано - исключено было все то, о чем писать не разрешалось.

Нет, не 8 лет мне пришлось работать над той рукописью, которую читал Королев, значительно меньше. Той рукописи была уготована весьма не простая судьба.

После смерти Королева его первый заместитель В.П.Мишин и группа товарищей категорически возразили против публикации.. .Но, так, или иначе, книга вышла. И…лиха беда начало. Второе издание «Первых ступеней», затем в 1980 году в издательстве «Советская Россия» вторая книга «Старт завтра в 9…», через год третья, в издательстве «Московский рабочий» - «Впервые». Это все под тем же псевдонимом. И только в 1988 году в издательстве политической литературы четвертая книга «Наперекор земному притяженью» уже не под псевдонимом, а под фамилией.

Все эти книги о людях, создававших космическую технику, о космонавтике, о Королеве, о Бабакине, об их сподвижниках, конструкторах, рабочих. Казалось, это все, что я мог написать.

И вот:

- Здравствуйте, с вами говорит капитан первого ранга Коммунаров из редакции журнала «Пограничник». Скажите, это о вас писали в «Комсомольской правде»?

Этот телефонный звонок, вопрос, заданный столь прямо привел меня в растерянность. «Пограничник»... Пограничные войска, граница... Как в калейдоскопе провернулись все сложносплетения промчавшихся лет... Осень 1940 года...

- Нам с вами нужно обязательно встретиться. Ведь вы были пограничником, а потом воевали? Вы были участником Парада Победы и ноябрьского парада в 1945 году в Москве? А после войны вам довелось участвовать в таких делах, в таких делах! Прошу вас, не отказывайтесь, нам надо обязательно встретиться. Ведь вы можете рассказать столько интересного читателям …

Рассказать... Для того чтобы рассказать, надо помнить. Помнить то, что было полвека назад. Но я знал, что достаточно потянуть ниточку воспоминаний, как она начнет разматываться с клубка жизни. Порой прочная, порой столь тонкая, что вот-вот оборвется. И рвется. Есть в памяти пропуски - стерлись факты, даты, люди... Не может память хранить все то, что составляло дни, месяцы, годы, жизнь человека.

Может быть то, что дорого мне, что осталось в памяти, совсем не интересно другим? А ведь делиться надо чем-то интересным... А чем, собственно говоря, интересна моя жизнь?

Говорят, статистики подсчитали, что нашему поколению, родившемуся в 1920, 1921, 1922 годах не повезло. Очень многих взяла война. Остались в живых трое из ста. Может быть это и так. Наверное, очень счастливым может считать себя человек вот из этих самых «трёх». Да, судьба подарила мне это счастье. Да, полвека назад шла война, месяцы страшного отступления, гибель товарищей и впереди новые бои и так мало надежды остаться в живых. Разве мог я предположить, что судьба подарит мне жизнь в те страшные годы, подарит Победу , в которую верили и до которой страстно хотелось дожить. Судьба подарила мне Красную площадь столицы в день парада Победы, и рядом были боевые друзья.

Судьба подарила мне - демобилизованному, ставшему инвалидом, счастье работать с Королевым, стать вместе со своими сверстниками, вернувшимися с войны и ветеранами ракетной техники участником создания ракетного щита нашей Родины, первых в мире космических аппаратов, подготовки первого в мире полета человека в космическое пространство, последнему из землян пожать руку Юрию Гагарину перед его взлетом в ИСТОРИЮ.

У каждого немало пожившего и повидавшего на своем веку человека постепенно накапливаются документы, письма, фотографии, одним словом то, что называется личным архивом. За повседневной суетой редко находится время перечитать пожелтевшие листки, вспомнить вехи прошедшей жизни. Но уж если доберешься, словно фантастическая машина времени подхватит и понесет вспять.

Быть может написать и обо всем этом? Вот в 1962 году я вспомнил о мечте двадцатилетней давности. А получится ли? Написать биографию? Оставить детям, внукам, вернее внучкам, что-то об их отце, деде, прадеде? Особенно теперь, когда появилась возможность свои мысли и воспоминания предложить не под псевдонимом и то, о чем раньше и писать-то не разрешалось.

Это будут записки о моей войне, и уже более чем пятидесятипятилетней работе в ракетно-космической технике, о том, как были прожиты, к сожалению слишком быстро промчавшиеся, мои 8О лет.

Увидят ли они свет? По крайней мере, это будет систематизация прожитых лет, попытка, быть может, и запоздалая, вспомнить все то, что прожито, все то, что сделано, все то, чему был свидетелем, или участником.

Это не дневники, но все написанное за редким исключением документально. Исключения относятся только к прямой речи героев, поскольку, конечно, ни стенограмм, ни магнитофонных записей не было и нет. Но характер и смысл прямой речи я старался выдерживать максимально приближенным к ее авторам.

Отмечу, что мои воспоминания не претендуют на полноту изложения ни истории боевых лет, ни истории освоения космического пространства.

Речь только о нескольких этапах, в которых мне довелось принимать непосредственное участие.

И пусть не будут в обиде те, кто не найдет на страницах описания иных, быть может более интересных и значимых событий, упоминаний о более достойных и заслуженных людях. Написать обо всем и обо всех - задача непосильная.

…Мне кажется, что я был таким же в 25, в 50 и в 75 лет. Я хочу cказать, что всегда был оптимистом и остаюсь им. С другой стороны, как все оптимисты, я раним. Хотя я всегда принимал жизнь такой, какая она есть. Это моя философия - радоваться тому, что есть, насколько это возможно…

Моя жизнь началась 18 января 1922 года в Москве, как мама рассказывала, в маленькой квартире моей двоюродной сестры, на Большой Полянке в даме № 49. А вот первый запомненный уже мною адрес был уже не московский: «Яр. ж.д. пл. Тайнинская, пос. «Пролетарий», Октябрьский проспект, дом 16,

кв. 2», поскольку в поселок «Пролетарий» меня, трехлетнего, родители привезли в 1925 году. Переезд за город был рекомендован врачами в связи с весьма слабеньким состоянием моего здоровья.

В Тайнинке в те годы организовался кооперативный поселок с таким звучным и, по-видимому, модным названием. Собственно и название проспекта говорило о многом. Мне кажется, в те годы и в Москве-то еще проспектов не было, а вот в Тайнинке уже был, и, прямо скажем, с весьма значимым названием.

Платформа Тайнинская Ярославской железной дороги в 17 верстах от Москвы и в полутора верстах от города Мытищи, еще в древности, как и поселок, получили название от неподалеку находившегося, и сейчас существующего большого села Тайнинское, славящееся древней церковью.

«В церковь эту цари на тайные встречи приезжали…сама Екатерина… Говорят из села в Москву, в Кремль, есть подземный ход…вот бы найти, а?…» Слухи… слухи…

Поселок «Пролетарий» - деревянные двух- и одноэтажные дома, естественно без водопровода и канализации, вначале, как смутно помню, и без электричества. Улицы не мощеные, но с отрытыми кюветами, деревянными мостиками и посаженными вдоль палисадников плакучими ясенями. Постепенно вдоль улиц были вкопаны столбы, протянуты провода, появился электрический свет. Собственно не только значимым было название нашего проспекта, а чем плоха была улица «Магистральная»? Хотя с нее можно было свернуть и на уличку под названием «Кривая». Было и такое.

Проспект наш не был особенно большим, всего-то 16 домов! Наш дом №16 был последним. Он был одноэтажным, двухквартирным, по три комнаты в каждой из них. Квартиру № 2 занимали мы - отец, мама, бабушка (мамина мама) и я. Рядом, в квартире №1 поселилась семья детских врачей Семковских с сыном Сережей, на год, или два старше меня. С ним мы быстро подружились, и все детские годы были вместе.

Детские годы… чем они запомнились больше всего? Еще до школы, а значит лет с пяти? Прежде всего, конечно играми и игрушками: детство есть детство! Пожалуй, вследствие этого, с детства во мне кипело предпринимательство в части: «Чем себя занять?» Хотелось, что нибудь придумывать, изобретать, сооружать, мастерить,.Насколько я помню, любимым был металлический «конструктор». Он в те далекие годы именовался, по-моему, как-то вроде «Мекано». В красивой коробке был набор металлических «дырчатых» пластинок, колесиков, болтиков, гаек, и альбом с рисунками моделей и «спецификацией» - чего и сколько надо взять из коробки и использовать при сборке той или иной конструкции.

Но сборка моделей тележек, грузовиков, подъемных кранов по готовым «рецептам» меня почему-то не очень привлекала. Конструировал больше сам. Но для этого приходилось «модернизировать» некоторые детали - изгибать их, или укорачивать. Скажу прямо: подобная инициатива далеко не всегда находила положительную поддержку у отца и матери: «Не бережешь дорогую вещь!» Но, тем не менее, желание что-то «изобретать» меня влекло с раннего детства. Вообще, должен сказать, и голова и руки у меня были заняты постоянно. Что-то я обязательно мастерил.

Почему-то в те годы у меня помимо прочего была какая-то любовь к «пультам» в виде панели с приборами. В большой комнате у нас стояла трехэтажная этажерка на четырех точеных фигурных ножках и полками, обтянутыми малиновым сукном. Я довольно быстро разобрался в том, что верхняя полка плохо приклеена и может сниматься, если её стукнуть снизу. Обратная сторона полки была гладкой. Ну что нужно лучше для панели «пульта управления»? Кстати, к приходу отца с работы во избежание неприятностей полка быстро водружалась на место.

Так вот, на той, гладкой стороне полки, помню, я рисовал циферблаты, подобные часовым, и булавками, заимствованными из маминой швейной машинки, прикрепил картонные стрелки. Чем я намеривался управлять с этого пульта - не помню, но уже в те годы, по-видимому, соображал, что к пульту должны подходить провода. В качестве, как бы теперь сказали, «кабельной сети», брались толстые суровые нитки. Этими «проводами» я надежно опутывал комнату.

Однажды прокладка очередной трассы окончилась весьма печально. В другом углу комнаты на высокой красивой трехногой подставке стояла, как мне стало ясно потом, гипсовая полуметровая фигура юноши, устремленного вперед и вверх. В руках у него был светильник. Хорошая, видная вещь, наверное, и дорогая. А подставка- то была высокой и трехногой, а фигура-то на ней тяжелой… Короче - как-то я нескладно потянул за нитки, протянутые за этой тумбочкой, она накренилась и…куски разбитого юноши на полу в одном углу комнаты и ревущий с испугу «конструктор» - в другом. Плакал я, наверное, не из за разбитой фигуры, её ценности я тогда не понимал, а из за страха перед грядущим объяснением и, по всей вероятности, наказанием.

Мама и, любимая моя заступница, бабушка, были дома, вбежали в комнату, ужасно испугавшись за мою жизнь. Увидев, что я жив и здоров, успокоились и лишь попросили моего содействия в уборке результатов моего испытательского творчества. К приходу отца с работы все было шито-крыто. По-моему он и не сразу обнаружил, что на подставке в углу чего-то не хватает, скорее всего, это бабуля моя успела «принять необходимые меры».

Так что к «приборам», «проводам», «пультам» и их применению я, пожалуй, имел пристрастие еще с раннего детства, правда уже тогда я уяснил, что это пристрастие может сопровождаться большими неприятностями. Через много-много лет мне ни раз приходилось в этом убеждаться.

С годами меня стала интересовать не только такая, доморощенная, техника, интересы расширялись.

1934 год. Был ли тогда в нашей стране, да пожалуй, не только в нашей, кто-то равнодушным к челюскинской эпопее, героизму наших летчиков Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Слепнева, Водопьянова, Доронина.

Конечно, и мы, ребята, не могли пройти мимо этого события, мы тоже стали «челюскинцами и героями летчиками». При «самораспределении» семерки героев-летчиков, кто кем будет, я стал Каманиным, Сережа Семковский - Ляпидевским, а живущий, через дорогу, Толька Уваров - Молоковым.

А сколько было восторга, когда на железнодорожной насыпи мы провожали взглядами курьерский поезд, мчавшийся в Москву со спасенными челюскинцами, и до хрипоты спорили, кто кого узнал в промелькнувших окнах вагонов. Каждый видел, конечно, своего героя. Обязательно.

1937 год. Чкалов, Байдуков, Беляков - их перелет через Северный полюс, полет Расковой, Гризодубовой, Осипенко… Разве перечислишь все героические свершения тех лет, которые не могли не будоражить ребячье сознание и не закладываться глубоко в тайники мозговых извилин.

Не обошел меня интерес и к авиации. Наше поколение прекрасно помнит, сколько эмоций вызывали проводившиеся в Тушино «Дни авиации». Еще с 1935 года 18 августа в Тушино, в Щукино на берега Москва реки ехали на трамваях, автобусах, поездах тысячи москвичей, да и не только москвичей, смотреть парад авиационной техники, полеты планеристов, прыжки парашютистов.

Для многих из нас, это был, пожалуй, самый впечатляющий праздник. После показательных полетов с сумасшедшими скоростями (350 километров в час!) новейших в те годы самолетов- истребителей, спортивной авиации, ждали финала. Праздник традиционно заканчивался демонстрацией налета наших бомбардировщиков на железнодорожный узел «противника», макет которого сооружался в поле, вдалеке от зрителей. Взрывы «бомб», клубы черного дыма над развалинами фанерных строений казались совсем натуральными. «Боевые» действия наших летчиков вызывали в толпах зрителей бурю восторга. Вслед за этим в небе появлялись четырехмоторные АНТ-6, с которых ссыпались вниз парашютисты. Воздушный десант!

И не думалось тогда, что совсем не «показательные бомбежки», вызывавшие восторг и умиление, а самые настоящие, унесшие сотни, тысячи жизней, разрушившие сотни, тысячи городов и городков, железнодорожных узлов, сел, деревень, унесут жизни многих, очень многих зрителей тех авиационных праздников… Да, конечно, не думалось, что через шесть лет, всего через шесть…

1 сентября 1929 года мама отвела меня в школу. В Тайнинке я проучился 6 лет.

В 1936 году родителям удалось перевести меня в столичную школу десятилетку в Бауманском районе, на улице Радио, против ЦАГИ. И с 14 лет я каждый день ездил из Тайнинки в Москву. Школа эта именовалась опытно-показательной и носила имя Александра Радищева, или попросту именовалась Радищевкой. Располагалась она в старинном здании бывшего до революции «Елизаветинского института благородных девиц». Сколь и сколько благородных девиц вышло из стен этого заведения не скажу, но ребят и девчат, очень толковых и умных, учившихся в нашем классе в те годы было не мало. Школу заботливо опекал сам нарком просвещения А.С.Бубнов.

Я не собираюсь описывать годы учебы, занимались, наверное, так же как и в других школах. Но нельзя не вспомнить, что в школе были прекрасно оборудованные кабинеты физики, химии, географии, биологии, учебные слесарные и столярные мастерские, прекрасный физкультурный и еще два зала - Ленинский и самый большой конференц-зал - Сталинский.

С великим уважением вспоминаю тогдашнюю директрису школы Зинаиду Наумовну Гинзбург, к великому сожалению попавшую под «молотилку» 1937 года. К счастью она выдержала все ужасы тех лет и громом аплодисментов и букетами цветов была встречена в стенах школы в 1957 году. Я был на той встрече… Хорошо помню и наших преподавателей.

Была в те годы в школе и военная подготовка. В группах «самозащиты», в звеньях противовоздушной и противохимической обороны, связистов, и санитаров «бойцами» были учащиеся старших классов. По учебному сигналу «Тревога!» все бойцы собирались в подвале школы, разбирали положенное имущество и обмундирование. Я был бойцом звена ПВО и ПВХО,- противовоздушной и противохимической обороны, моим имуществом был противоипритный костюм - здоровый желтый комбинезон с капюшоном из толстой, чем-то пропитанной ткани, сапоги, и, конечно, непременный атрибут - противогаз. Облачение во все это в кратчайшее время было одной из главных задач. Неважно, что при этом у кого-то «нос» противогазовой маски после команды «Газы!» оказывался где-то возле уха, важно, что маска надевалась в считанные секунды. В таком одеянии нам надлежало «тушить» зажигательные бомбы, «дегазировать» зараженные «ипритом» участки школьного двора. Должен прямо сказать, работали в группах самозащиты и ребята, и девчата с большим энтузиазмом. Свидетельством наших достижений тех лет служит сохранившаяся у меня копия приказа. Вот она:

ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР

№ 349

от 27 февраля 1939 года

На проведенных, согласно Постановления Президиума Совета Осоавиахима СССР и РСФСР, а так же моих указаний учениях-соревнованиях ПВО школа № 336 им. Радищева Красногвардейского района г. Москвы заняла первое место по СССР среди учебных заведений. Группа самозащиты школы отлично справилась с выполнением своих обязанностей во время учений.

ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ

Директору школы № 336 г. Москвы т. ДАВЫДОВУ Федору Васильевичу и военному руководителю школы т. ПАЛЬКЕВИЧУ Дмитрию Александровичу за отличную подготовку коллектива школы к ПВО и хорошее проведение учений-соревнований по противовоздушной обороне.

Ученикам школы КОМАРОВОЙ Раисе, ХОРИКОВУ Владимиру, ЗВЕРЯКОВУ Спартаку, АЛФЕРЬЕВУ Александру, СТЕРЛИН Владимиру, ОРЛИЦКОМУ Игорю, БАБУШКИНУ Владлену, ИВАНОВСКОМУ Олегу, РОГОВУ Аркадию и ЛОБАЧЕВУ Александру за отличную работу в качестве бойцов группы самозащиты, отличную работу на школьных учениях ПВО в сочетании с хорошими показателями по учебе…

Народный комиссар просвещения РСФСР ТЮРКИН

Это был первый в моей жизни официальный документ, в котором я прочитал свою фамилию. Помню, сразу стало почему-то жарко, жарче, чем было в противоипритном костюме. Черт возьми! Нарком - и мою фамилию упомянул!

Да, это был 9 класс, до окончания школы оставалось чуть меньше полутора лет.

Но не только этим была знаменита наша Радищевка. Знаменита она была и тем, что в полуподвальном этаже находилась «ЦАМЛ» - Центральная авиамодельная лаборатория имени Александра Косарева. Ну, мог ли я спокойно проходить мимо двери с такой табличкой? Конечно, нет! И поэтому еще в 7 классе, я и несколько наших ребят и девчат записались в авиамодельный кружок. Помню, как только мы переступили заветный порог, то очутились (по крайней мере, по моим впечатлениям) в ином мире. Основными параметрами этого мира был исключительнейший, ароматнейший запах лака - эмалита!

О счастье! Да неужели теперь я смогу мастерить модели, познавать тонкости авиамодельных конструкций, делать расчеты, чертежи? Быть к о н с т р у к т о р о м !

Из соседней комнаты вышел среднего роста молодой человек, блондин, со спокойным сосредоточенным взглядом серых глаз.

- Вы ко мне? Кудрявцев, Сергей. Буду вашим руководителем.

Вот так просто мы познакомились с одним из пионеров нашего отечественного авиамоделизма.

Первым заданием на нескольких занятиях было склеивание из тонкой бумаги шара ­ - монгольфьера. От монгольфьеров перешли к «схематичкам» -- рейка вместо корпуса, или как его называют в авиации - фюзеляжа, на ней крыло, и хвостовое оперение с каркасом из тоненьких бамбуковых планочек, которые учились гнуть над огнем спиртовки. Крыло и хвост обклеивались папиросной бумагой. «Винтомоторная группа» - пропеллер из липового брусочка и пучок резиновых нитей - вот и вся премудрость. Потом красавицы фюзеляжные. Однажды удалось даже заглянуть в одну из комнат, где была настоящая аэродинамическая труба!

Помню, с какой завистью заглядывали мы в соседнюю комнату, откуда изредка слышался громкий треск вместе с запахом то ли эфира, то ли бензина. Там корифей тех лет в моделизме Сергей Малик осваивал первые микролитражные моторчики для моделей. Этому мы могли лишь завидовать. Моторчиков-то было всего два или три и куплены они были в Америке у фирмы «Броун Джюниор».

Занятия в ЦАМЛе дали очень много, но, к великому сожалению, те первые, робкие шаги в модельном самолетостроении не получили дальнейшего развития. Авиаконструктором я не стал, хотя в те годы этого очень хотел.

В 1939 году я решил поступить в аэроклуб. Толчком к этому послужило то, что в километре от дома, в поле за Яузой, вдруг стали садиться, взлетать, летать над поселком, таскать планеры, порой даже сбрасывать парашютистов в то время еще не легендарные «У-2».

Ребячья разведка донесла, что там организован аэродром. И не просто аэродром, а аэроклубный, а штаб аэроклуба в бывшем поселковом кинотеатре. Проявив самостоятельность, не согласовав свои действия ни с отцом, ни с матерью, я подал заявление и получил направление на медкомиссию.

Нас освидетельствовали врачи и по всем правилам мяли, стукали, ставили, укладывали, выслушивали, выщупывали. Потом проверка зрения по таблицам с пестрыми разноцветными цифрами и фигурами и, наконец, кресло-вертушка. До сих пор помню сильнейшее воздействие этой карусели! Кто вертелся на такой штуке - знает, что это такое, а кто не пробовал - все равно не поймет. Одним словом по дороге в авиацию это событие, воспоминание о котором вызывает дрожь. Но зачислили. Начались занятия.

С первых же вечерних занятий по теории, я почувствовал, сколь желанным было прикосновение к настоящей авиации. Учебные плакаты на стенах, мотор М-11 с разрезами во всех важных частях его устройства, детали самолетов, настоящий парашют… А уж что говорить об аэродроме, куда нас как-то отвезли в кузове полуторки. Постоять рядом с настоящим «У-2».

Все это было безумно интересно! Но школа, и воспоминания о «кресле»… Впереди был 10 класс, выпускные экзамены, аттестат…

Весьма скоро стало ясно, что совмещение школы и аэроклуба не получается. Чем-то надо было жертвовать. Чем? Думал, советовался, наконец, решил: школу надо кончать, а аэроклуб? Других решений никто не подсказал, ни друзья, ни родители.

Я не могу вспомнить, чтобы родители активно занимались моим воспитанием. Я просто видел как относятся друг к другу отец и мать, что отец умеет делать все своими руками. А он действительно мог все - был столяром-краснодеревцем, имел хороший инструмент, знал и понимал металл, мог стеклить и малярить, полировать и лакировать, фанеровать, переплетать и электромонтерить, да, пожалуй, и не перечислишь всего, что он умел и мог.

Естественно, я старался, подражая ему, учиться делать многое собственными руками. Не обходилось в этом процессе без инцидентов. В основном это имело место в том случае, когда отец воочию убеждался, что его инструмент побывал в моих руках. А это обнаруживалось, как говорится, простым глазом, с результатом: «Не сметь брать мои инструменты!» Но такое бывало в ранней молодости.

Я взрослел, росла и моя доморощенная квалификация. Лет в 15-16 я уже завоевал полное доверие и не только у отца, но и в так называемых «сторонних организациях».

В то время в Москве строилась ВСХВ - Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, позже преобразованная в ВДНХ, а в конце прошлого века ставшая огромной ярмаркой, хотя и именующаяся ВВЦ - Всероссийским выставочным центром.

Для оформления многих павильонов в те годы требовалось изготовление разных экспонатов, хитрых очень и не очень. Такую работу, в основном вели бригады и группы «вольных» художников и мастеров-макетчиков. Удалось там поработать и мне с отцом. И вот однажды, причем я считаю это «однажды», сыгравшим весьма определенную роль во взглядах моего родителя на своего потомка. Павильону «Пчеловодство» в качестве экспоната, показывающего применение пчелиного воска в особенно модной в те годы авиации, необходим самолетный пропеллер, только в четыре раза меньше натурального. Во всем остальном он должен быть полной копией.

Поскольку к этому времени я кое-что уже умел, работая в ЦАМЛе, и пропеллеров для своих моделей сделал не один, я за ту работу взялся. Возился дома больше недели, благо это было летом. Как результат моего творчества на столе, поблескивая полированными лопастями, с латунной окантовкой по краям, лежал красавец пропеллер. Требовалась доставка его на выставку. Ну, как же можно было рисковать и такую красоту везти из Тайнинки на электричке и по Москве в трамвае?

Короче, в то прекрасное утро с достаточной порцией нахальства я заявил отцу: «Заказ «Пчелы…» готов, пусть директор павильона пришлет машину!» Каково, а? Отец уехал. Часов в 12 около нашего дома остановилась шикарная по тем временам, «эмка», вызвав недоумение в соседних домах. До войны-то о личных автомобилях в нашем поселке и речи не было. И вот - «эмка»! Черная! Красивая!

Пожилой и весьма важный шофер, зайдя в наш садик, с некоторым пренебрежением глядя на меня, спросил:

- Здесь живет мастер Ивановский?- Я ответил, что здесь.

- Скажи-ка ему, что я за ним приехал. С выставки.

Не помню, то ли смутившись, то ли с нахальством. Я произнес:

- Да, это я. Сейчас переоденусь, и поедем…

Надо было видеть недоумение на лице приехавшего - это за таким-то пацаном и на машине?

Работа моя была принята безоговорочно, а на впервые самостоятельно заработанные деньги, помню, я подарил матери ее любимые духи «Красный мак», а отцу пачку самых тогда дорогих папирос «Дюшес» с фильтром, естественно не зная, что любой уважающий себя курильщик таких папирос никогда не покупает. Себе приобрел только что тогда появившийся в продаже маленький узкопленочный фото аппаратик. Помню, гордость таки распирала меня: первый заработок! Да, так я заработал свой первый рубль!

Ну, разве можно сейчас, через столько лет вспомнить с хронологической точностью все то, что наполняло юношеские годы? Летний берег неподалеку протекавшей Яузы, «нырялки», с которых очень хотелось «изобразить» прыжок «ласточкой», где я однажды чуть не ухитрился утонуть сам и утопить своего племянника Женю Самсонова, в будущем заслуженного мастера спорта и олимпийского чемпиона по гребле. Зимой берега Яузы превращались в лыжные горки с обязательными трамплинами!

Была и первая любовь. 1937 году, пятнадцатилетним мальчишкой я познакомился с подружкой моей приятельницы жившей неподалеку, и учившейся с ней в одном классе. Обе девочки были на год младше меня. Сейчас я, конечно, не вспомнил бы, как и что происходило потом, но тогда жизнь взаимности не принесла.

Помогла забыть ту первую юношескую боль запомнившаяся на всю жизнь поездка всем классом во главе с любимым географом Иосифом Ивановичем Заславским по Кавказу, по Военно-грузинской дороге в Тбилиси, потом в Гори, Батуми, Сухуми и Новый Афон. Новый Афон…Бог знает, чем могла бы окончится наша безумная затея посетить тогда еще официально не открытые АФОНСКИЕ ПЕЩЕРЫ!

Да, то был незабываемый Кавказ! Но была и родная Тайнинка!

Был и волейбол по вечерам, а потом танцы, вначале под патефон, а потом, с заменой мембраны на адаптер «Радист», так называлось весьма тяжелое и громоздкое, с современной точки зрения, устройство, именуемое сейчас звукоснимателем, или «головкой». Эта штука ставилась на патефон вместо мембраны, а провод от нее соединялся с радиоприемником. Популярные в те годы «Рио-рита», «Китайская серенада», «Японские фонарики», «Андрюша», «Саша», танго «Дождь идет» гремели на полпоселка через ламповый приемник СИ-235, гордость Сережи Семковского. Этому во многом способствовало то, что в конце лета 1939 года в саду их нового дома мы общими усилиями сделали волейбольную площадку: подровняли землю, в стену соседнего сарая и стоящую напротив сосну вбили крючки для сетки. Деньги на сетку и мяч пожертвовали родители.

Прицел наш был двойным: во-первых, это волейбол по вечерам, пока светло, а как потемнеет можно будет и с девочками потанцевать. Не топтаться же на терраске или в комнате! В те годы мы танцевали не так, как сейчас принято у молодежи: мы не дергались в конвульсиях в душном полутемном зале под дикую гремящую музыку. То ли дело медленное, красивое танго, или, для разрядки быстрый фокстрот.

С наступлением сентября вечерние общественные мероприятия прекращались - школа. Впереди у меня был десятый класс, выпускные экзамены. Июнь. Год 1940-й.

Экзамены. Всегда, всю жизнь, и в школе, и в ВУЗ-е, и в жизни в годы молодые и годы зрелые, это слово или событие не воспринимается спокойно. Да что говорить, вот мне уже за восемьдесят, и то, порой приснится то ли школа, то ли институт и обязательно экзамен и обязательно «завал» на нем. Просыпаешься от этого кошмара весь в поту. И только опомнившись в слух ли, или про себя: «Фу, черт! Хорошо, что во сне!» Не верю я в то, что есть люди, у которых сие событие не вызывает каких-то особых эмоций. Равно как и то, что есть люди, которые в бою не боятся смерти и не испытывают страха. Нет таких. Прошел я всю войну, от начала до конца. Нет. Только одни могут страх преодолеть, а другие нет. Только в этом разница.

А начинается эмоциональное воздействие экзамена в школьные годы. К этому жизненному этапу мы и подошли. Как я сдавал все положенные предметы и как дрожал, - не помню. Но сдал все благополучно. Не на пятерки, но вполне прилично. Врезался только в память день последнего экзамена. Собственно не весь день, а его половина. Я ехал на электричке из Москвы в родную Тайнинку. В вагоне все было почему-то розовое, и за окном поезда несущиеся куда-то назад деревья тоже розовые и все пассажиры в вагоне- розовые и все улыбались и все, мне казалось, смотрели только на меня. Я ликовал. Мне казалось что большее счастье вряд ли когда еще придется пережить! Последний экзамен сдан! Окончена школа! Теперь…

А что, собственно, теперь? Мне кажется, что существовавшая система весьма правильно определяла тот момент, когда молодому человеку, закончившему первый этап становления, или преобразования из эскизного проекта в более обработанное человеческое подобие «подсказывала», что и как ему надлежит делать дальше.

К примеру: мужскому роду предписывалось знакомство с учреждением, именуемым военкоматом. Был такой и в нашем районе, в поселке Леонидовка, что близ Мытищ.

Первое знакомство состояло из прохождения двух комиссий: мандатной и медицинской и получения, как результат знакомства, маленького беленького документика, именуемого приписным свидетельством. Этот документ свидетельствовал о том, что некий гражданин с очень знакомой мне фамилией, именем и отчеством подлежит призыву в Красную Армию, точнее в морпогранохрану и обязан в октябре 1940 года, по специальной повестке прибыть в военкомат для отправки по месту службы.

Это сразу и однозначно снимало неопределенность послеэкзаменационного периода. Пугало ли это? Нет, насколько помнится. Впереди три месяца свободы, а потом? Потом служба в армии. А что это такое? Страшно или нет? А кто из нас знал это? Интересно? Конечно, потому, что это новое, совершенно новое, и совсем не похожее на ту жизнь, которой жил все свои 18 лет. Загадочно. Интересно. Загадочно, прежде всего, потому, что обменяться опытом никто не мог.

Знакомые сверстники еще в армии не служили, друзья мои были на год-два младше. Пока предстоящее изменение в жизни воспринималось лишь как неизбежное расставание с родительским кровом.

«Предлагаю 3 Октября 1940 года прибыть к 22 часам в райвоенкомат с вещами для отправки по месту службы в рядах Красной Армии». Не дословно. Не помню тех слов, что были в той повестке, которую я получил в последних числах сентября. Перечислялось там, если мне не изменяет память, то, что надо было взять с собой и, что острижен я должен быть наголо, под машинку.

«Под машинку…» 3 октября это требование, пожалуй, было наиболее неприятным, повлекшим и само событие. Вспоминаю, что шевелюра меня в молодые годы не обидела. Волосы были густые, пышные и чудесно вились. «Как у молодого Пушкина» - любила говаривать мать. Сейчас только и вспоминать об этом, поглядывая на фото тех лет! Да, в тот день шевелюра моя темными комками ложилась на простынку, услужливо заправленную за воротник в нашей поселковой парикмахерской. Потом поехал в Москву. Невольно потянуло туда, на улицу Радио, еще раз заглянуть в школу, нашу Радищевку, поглазеть на медленно вертящийся трехлопастной ветряк на высокой башне за забором ЦАГИ. Пошел к набережной Яузы, взглянуть на Лефортово. На лыжах там нормы на ГТО сдавали…

Эх, знать бы тогда, что я шел мимо НКВД-ешной «шарашки», где в то самое время работал «ЗЕК» СЕРГЕЙ КОРОЛЕВ, с которым судьба сведет меня через семь лет…

Тот день и вечер пролетели как во сне. Очевидно, нервы были в таком состоянии, что мозг запечатлевать всего не имел возможности.

Помню только, что весь вечер рядом были отец, мать, бабушка. Трое еще как-то держались, стараясь не подавать виду, а бабушка частенько махнув рукой на нас, подносила к глазам краюшек фартука, отворачивалась в угол к двум старинным иконам в золоченых окладах. Там всегда горела маленькая рубиновая лампадка, в которую она раз в неделю наливала из бутылочки специальное «деревянное» масло.

- Боже, спаси и сохрани раба твоего!..- Слышалось из угла,- Ну, ничего, родной внучок мой, это хорошо, что ты в армию идешь в день своего андела, в день именин твоих. Твой андел-хранитель (она так и говорила «андел») будет тебя хранить, а я молиться буду…

«Ангел-хранитель будет тебя хранить…» Сколько раз я вспоминал эти бабушкины слова!

Сборы в дорогу не заняли много времени. Собственно и собирать-то было почти нечего. Старенький костюм, сшитый матерью из какой-то крашенной фланели, пара белья, зубная щетка, коробочка с порошком, мыло, полотенце, школьный аттестат, ручка-самописка, что-то из еды - вот, пожалуй, и все мое имущество. Бритву не брал, еще брить было нечего.

Часов около 11 вечера на платформе мама, отец. Последние поцелуи…Слезы… Электричка тронулась.

Думал ли я тогда, что вот в тот самый момент уезжаю из Тайнинки, из детства, из юности, от родных, друзей, так надолго? Да нет, конечно, не думал. Знал только, что на три года, так служили в погранвойсках, а может быть и на четыре - ведь морпогранохрана…

В военкомате таких, как я, стриженых, собралось довольно много. Сдал повестку. «Твоя команда вон в той комнате. Там ждать!» В комнате человек пятнадцать. Знакомых, наших тайнинских, увидел двоих, Остальные ребята не знакомые… Ждать… А долго? А кто знает? Прошел час, другой. Ночь брала свое. Ведь за все прожитые 18 лет я еще не знал, что такое бессонная ночь. А где же здесь спать? Кроватей никаких. Деревянные скамейки вдоль стен, сплошь уклеенных плакатами с цветными разрезами противогазов, силуэтами иностранных самолетов с их опознавательными знаками, еще что-то.

Но сон есть сон. Скорчившись, примостились на лавках, кое-как уснули. Долго ли пришлось поспать - не помню. Часов, естественно, на руках не было, в карманах тоже. В те годы в нашем возрасте, часы, пожалуй, редко, кто имел. Не то, что сейчас- шпанец в классе третьем, а уже тянет манжет на левой ручонке, коситься небрежно: «Сколько тут накачало?»

Перед рассветом нас подняли и на видавшем виды «газовском» автобусе повезли в Москву. Приехали на какой-то вокзал, заехали с задворков к товарным платформам.

Под вечер к платформе подали состав. Товарные вагоны, маленькие, таких сейчас на железных дорогах и не встретишь. Заглянул я внутрь - по обе стороны от двери в два этажа настилы из нестроганых досок. И все. Это, так сказать, полное оборудование.

- По вагонам! - Команда по перрону.

- А по сколько человек в вагон-то?- Спросил кто-то.

- По 32! По 8 человек на этаж. Ясно? Вещи под голову, пальтишком, у кого есть, накроетесь. Ясно?

Не скажу, что все услышанное было ясным. Но раздумывать некогда. Залезли. Разместились. Мне, как я считал, повезло, досталось крайнее место на втором этаже рядом маленьким квадратным окошком.

Столпились у открытой двери, облокотившись на деревянный брус, засунутый поперек дверного проема. Где-то впереди гукнул паровоз. Дернулся вагон, звякнули буфера, и перрон медленно поплыл назад, затем быстрее и быстрее.

1940 год. Октябрь. Уже четвертое. Половина одиннадцатого ночи…

* * *

1957 год. Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи…

На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна вторглись в темень Байконурской ночи. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! Оторвалось от ракеты и пропало облачко парящего кислорода. Сейчас, вот-вот сейчас! Сердце рвалось в груди. Я смотрел, не отрывая глаз, боясь моргнуть. Наконец отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул.

Ракета в клубах дыма и величественно, неторопливо, уверенно её белое тело поднялось, пошло…

В те минуты рождался первый в мире искусственный спутник Земли.

От гудка паровоза 4 октября 1940 года до рева стартовавшей ракеты с первым в мире искусственным спутником Земли 4 октября 1957 года пройдет еще долгих 17 лет…

* * *

Перрон уплывал все быстрее и быстрее, промелькнули заборы, контуры каких-то складов, сараев, а потом назад поплыли дома. Московские дома. Москва. Еще во многих окнах свет…

Вот в этот момент я до боли почувствовал, что вместе с этими освещенными московскими окнами уплывает куда-то и скрывается в ночной темени детство, беззаботная юность, порой имевшая, казалось, столько проблем и забот. Смахнул слезы, в горле как-то перехватило, когда где-то неподалеку через стук колес вагона донесся звонок ночного трамвая… Но вот и дома стали пропадать, только чуть светлее ночи край неба висел там, где скрылся родной город.

В сознании четко пронеслось: кончилось детство, кончилась юность. А что началось?

Началось пока загадочное, неясное… Но тут же в сознании с какой-то спазмой внутри: « Не от меня теперь будет зависеть поехать сегодня в Москву, или лучше завтра?» Не я буду решать «Пора идти домой, или еще поиграть в волейбол?» Причем все эти «Не от меня…» ни на день, ни на месяц, а на три, или четыре года!

Постепенно расползлись по своим местам и перестук колес и толчки вагона, отнюдь не похожего на мягкий спальный прямого сообщения, казалось, кончились. Все забрал сон.

Утром разбудил чей-то громкий и задорный возглас:

- Товарищ командир, а куда это нас везут?

Поезд стоял, и откуда-то снизу, словно из под вагона, спокойный голос произнес:

- А вот скоро узнаете!

В квадрате открытой двери, облокотясь на перилину стояло человек восемь. Остальные еще спали.

Действительно, куда же нас везли? Раз в морпогранохрану, значит на море. А где у нас в стране море? На севере - Белое, на западе - Финский залив, Балтика. На юг? Хорошо бы. Там Черное море. Или на Дальний Восток, на Тихий океан? И везде там морская охрана. Есть еще и Каспий, там тоже граница.

Спрыгнув со своего второго этажа, подошел к двери. Выглянул. Поезд стоял где-то довольно далеко от станции. Внизу, у соседнего вагона, стоял пограничник в зеленой фуражке. На гимнастерке зеленые с малиновым кантом петлицы, на них четыре красных эмалевых треугольника. Старшина.

Пожалуй, я первый раз видел настоящего живого пограничника. В Москве и у нас в Подмосковье, скажем прямо, зеленые фуражки не часто мелькали, а в кинофильмах-то, черно-белых, зеленого цвета не увидишь. А здесь была настоящая зеленая фуражка! Эх, бы мне такую! Невольно в сознании как-то быстро-быстро прокрутились кадры героических подвигов на границе. Хасан, Халхин-Гол, и вот недавно финские события… Эх бы мне…

- Постойте, хлопцы, пожалуй, я знаю куда,- вполголоса проговорил кто-то из наших, - Мы ночью Курск проезжали…

Курск? Ну и что? Через Курск идут поезда на Юг, ясно, что не в Прибалтику и не на Тихий Океан. А вот на Черное море совсем не плохо.

Киев. Винница, Проскуров… Утром четвертых суток пути, вот как быстро нас везли, поезд остановился у какой-то станции. Выглянули. Прочитали: «Волочиск». Мост через реку Збруч. Вспомнил я уроки географии, нашего любимого Иосифа Ивановича Заславского. Сколько раз «ездили» мы по нашей западной границе, бывали и на Збруче. До 1939 года за Збручем была Польша, а теперь по мосту на ту сторону пошел наш поезд. И тут же, неподалеку станция «Подволочиск». Удивительно - две станции рядом, на одном и на другом берегу. Да, всего год назад за рекой мирно жила Польша. Год назад…

Дорога все больше и больше забирала на запад. Где же там море? Догадки и сомнения не долго нас мучили. На одной из остановок сопровождавший старшина-пограничник, уяснив, что от осаждавших его вопросов: «Куда?» не избавиться, сказал:

На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах.

Вот тебе и на! Вот тебе и морпогранохрана! И служить теперь три года!

На шестые сутки, ночью, поезд остановился близ какого-то вокзала, на запасных путях, не у платформы. Поначалу ни я, ни соседи по нарам в полусне не придали этой остановке особого значения. Но вот от соседнего вагона совершенно явственно не громко, но четко донеслось:

- Взять вещи, выходить из вагонов тихо, не разговаривать, не курить, не шуметь.

Прихватили свои немудреные пожитки, выпрыгнули на междупутье. Темнота - глаз коли. Тишина. Темные контуры зданий. Окна не светятся. Тишина. Кто-то из соседнего вагона спрыгнул неловко, загремел чем-то по щебенке междупутья.

- Тише! Прекратить шум!- И тихо, но очень четко донеслось,- Держаться друг друга, из виду не терять, за мною шагом марш. И не разговаривать! Ясно?

Перемышль. Бывшая Польша. Дальше пути не было, дальше новая граница Советского Союза.

В нее и уперся паровоз.

Как и где мы провели остаток ночи, не помню. Помню только одно: ни в спальнях и не в кроватях. А на утро… это было памятное утро!

Всю нашу разношерстную кампанию построили в колонну, и повели в город. В баню. Все, что на нас было одето, велено было снять и сложить в мешки. Сказали, что все это будет храниться до конца нашей службы, а вот когда нас будут увольнять, то мы все это оденем и по домам! Эх, мечты, мечты! По домам… Вот сейчас бы, а не через три долгих-долгих года!

Три года - с ума можно сойти! Как же это? Три года без дома, без родных, без близких, любимых?

Такие мысли ползали в голове пока мылись. Не из приятных были те мысли. И, не смотря на горячую воду почему-то в деревянных ушатах, где-то там внутри пробегал холодок.

Чистые, розовенькие и мокрые мы выскакивали из банной, получили в охапку комплект обмундирования и облачались во все армейское. Проблема… Скажите откровенно, если вам предложат обернуть портянкой ногу, которой вы ни разу не то, что обертывали, а и вообще не видели, и надеть сапоги? А вы до той поры были знакомы с носками и ботинками. Инструктаж по этому сложному процессу тут же на месте давал один из сопровождавших нас командиров.

Натянув на нижнюю половину тела все, что было положено, с трудом решив портяночную проблему, приступили к верхней, вплоть до серой фланелевой буденовки, с нашитой на ней зеленой звездой с красненькой эмалевой звездочкой в середине.

За шесть суток пути мы, как не говорите, попривыкли друг к другу по вагонному сосуществованию. По крайней мере, отличали Володьку от Тольки, и Юрку о Сережки, а тут…тут все стали одинаковыми! Да сам-то я себя узнаю ли? Подошел к зеркалу и…стоял передо мной кто-то, но не я. И такая лихая, по истории, буденовка сидела на остриженной голове как-то боком, нескладно, и воротник гимнастерки был малость великоват, а лицо…да нет, лицо-то было моим. Но было таким растерянным, таким странным…

- Выходи строиться!

Команда словно подхлестнула. Вышли во двор, построились.

- Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом марш! Раз-два, левой, раз-два, левой! Запевай!

Что запевать-то? Какую песню? По всей вероятности вид нашей колонны со стороны был не очень бравовоенным. Пришли опять во двор, тот самый, где были ночью. Днем он выглядел по-другому, не таким мрачным. Зачитали вслух кому, в какой взвод и отделение. Командиры - сержанты и лейтенанты, стоящие словно покупатели, чуть в стороне, тут же подходили к «своей» группе, называли свое звание, фамилию и уводили группу в большой серый трехэтажный дом. Поднялись по лестнице на второй этаж. Это была казарма для учбатовцев, как нас назвали, мы были учебным батальоном.

В большой комнате двухэтажные дощатые нары. Опять нары! Но, в отличие от вагонных, из строганых досок и на них аккуратно заправленные синими байковыми одеялами пухлые, и, казалось, такие мягкие, манящие своей необмятостью матрасы, подушки в белых наволочках.

Желание нарушить этот интерьер своими бренными телами, стосковавшимися за неделю по нормальной постели, было непреодолимо. Честно говоря, ни о чем другом в тот момент и не мечталось и не думалось. Эх, бы…

И, словно прочитав мысли своих подчиненных, сопровождавший нас в казарму молодой, спортивного вида, стройный невысокий лейтенант Носиков - наш командир взвода, сочувственно улыбнувшись и как-то по-домашнему, произнес:

- Ну а теперь, хлопцы, спать, спать всем. Хотя и утро, но спать. До обеда. Ясно? Вопросы будут?

Вот так я стал пограничником 92 погранотряда, пограничником пока лишь по форме - зеленым петличкам на гимнастерке и шинели, но отнюдь не по содержанию. Пограничное содержание в нас стали вкладывать со следующего утра.

Из исторической справки.

«В период с 25 сентября по 5 октября 1939 года в городах Рыбница Молдавской АССР и Каменец-Подольский УССР сформирован пограничный отряд, которому присвоено наименование «92 пограничный отряд НКВД СССР»

С 10 октября 1939 года штаб отряда со специальными подразделениями дислоцирован в городе Перемышле Дрогобычской области УССР. Отряд состоит из 5 комендатур, 21 линейной заставы, маневренной группы и подразделений обслуживания. Принят под охрану участок Государственной границы СССР протяженностью 215 километров… Накануне войны в отряде числилось 2566 человек…»

- Подымайсь! Подъем! Быстро, быстро! Бегом во двор, строиться!

Не очень спросонья соображая, где брюки, гимнастерка и как, выбравшись со сплошных, от стенки до стенки нар, узнать свои сапоги, успеть обмотать ноги портянками, надеть одной рукой на голову шлем, а другой в это время надевать сапоги, выскочить во двор!

Мне на нарах досталось место на первом этаже. Честно говоря, вначале я позавидовал второэтажникам - как-то воздуху там больше и потолок над головой белый, а не доски, но вскоре понял - зря завидовал. До чего же разнесчастными были ребята на втором этаже! Чуть замешкались после команды, нижние уже выскочили в проход, надевают брюки, сапоги, а они елозят на верху, спрыгнуть некуда, внизу сплошные головы и спины. И скулят несчастные жалобно-жалобно: «Хлопцы, ребята, товарищи пограничники, ну дайте спрыгнуть, ну будьте людьми…» Опоздание в строй в этом случае было обеспечено, со всеми вытекающими из этого осложнениями.

Нет, повезло мне, что спал на первом этаже!

Выбежав во двор и построившись, с ремнями не на поясе, а через плечо - бегом на зарядку.

И каждое утро. В любую погоду. А потом заправлять кровати и туалет. Кому бриться, кому мыться. И все в темпе, не вразвалочку. Затем строем в столовую, завтракать.

Быстро стало ясно, признаюсь, что из всех часов внутреннего распорядка, определяющего, когда и чем мы должны были заниматься, самыми приятными минутами были те, что стояли против слов: «Завтрак», «Обед», «Ужин». Особенным уважением пользовалась гречневая каша, очень вкусная, с тушенкой и хлеб с чаем. А на ноябрьские праздники нам даже по белой булочке выдали!

Кормили нас вкусно и вполне достаточно по всем нормам, но почему-то всегда хотелось есть. Наверное, потому, что физическую нагрузку, которую мы получали на занятиях нельзя было сравнить с домашней. Кроме того, в столовой, сидя за длинным столом, покрытым клеенкой, как-то по-другому себя чувствовали, свободнее, что ли? Там и пошутить можно, и разыграть, кого ни будь из своих, или из соседнего взвода.

Незаметно пролетел первый месяц. Да нет, конечно, все было в этот месяц. И грусть страшная, с болью, чуть не до слез, особенно в воскресенья - дни, свободные от занятий. Частенько в голове было одно: дом и дом. Письма, даже часто приходившие, приносили тепло только тогда, когда их первый раз брал в руки. А прочитаешь, и так становится больно, тоскливо, хоть волком вой.

Но когда были занятия, специальная ли подготовка по основам криминалистики, тактика ли, строевая подготовка, или физкультура, скучать было некогда.

Да, мы учились быть солдатами границы.

Из записной книжечки 3 ноября 1940 года

«Вот уже месяц, как я покинул дом. Сами дни летят быстро, но в общем же время идет медленно, хотя настроение и стало заметно лучше. Но в свободное время не знаешь, куда себя деть. Скучаешь, вспоминаешь дом. Учеба идет хорошо».

Из записной книжечки 3 декабря 1940 года

«Два месяца, как я уже не был дома. Сейчас все время занято учебой. Грустное настроение при воспоминании о доме бывает очень редко. В основном настроение хорошее. В некоторые дни - прекрасное. Учеба идет хорошо. « Политподготовка - 5; Строевая - 5; Мат. часть - 5;

Служба -5; Физподготовка - 5; Уставы - 5».

Из письма домой 5 декабря 1940 года.

«Учеба идет хорошо. Все время держу первое место по взводу. Общий бал 4,8, как видите - не плохой. На днях у нас будут экзамены, затем дней через десять поедем на границу и приступим к своим непосредственным обязанностям - задерживать нарушителей, бандитов, шпионов и других гадов. В общем, будет так, как пишут в книгах и газетах о пограничниках».

Первый месяц занимались или в казарме, или недалеко за городом, но не близ границы. Её мы пока не видели. Рассказали нам командиры, что город Перемышль разделен рекой Сан на две части - восточную и западную. Вот Сан и был границей. Город этот древний, основан был еще в Х веке, а в сентябре 1939 года его западная часть, как и часть Польши, входила в «Зону государственных интересов Германии». Восточная часть стала советской. Через Сан был мост, соединяющий эти две части одного города двух разных государств. По мосту ходили поезда - торговали с Германией честь по чести, как и следовало странам, подписавшим договор о дружбе.

Когда узнали все это, помню, подумалось невольно: что же такое произошло? Была Польша, суверенное государство с древней богатейшей историей и культурой, ни с кем не воевала, никому не угрожала, а теперь? Здесь СССР, на другом берегу Сана - Германия. Её «Зона интересов…». А где же Польша?

В город нас пока еще не пускали, хотя по выходным дням и полагалось увольнение. Говорили командиры, что позже разрешат, когда ума-разума наберемся, и только группой, ни в коем случае не по одному. «Опасно в городе. Убить могут. Вот когда год назад тут были части Красной Армии, их большевиками звали, а нас, пограничников, коммунистами зовут и не любят»

- Это почему же так?

- А потому, что Красная Армия их освободила, а пограничники границу установили, но ведь родственники-то на другой стороне, в той части города остались, а кто через границу, через реку в ту часть попытались пробираться - стреляли…

Да, в город нас не пускали, и мне его и увидеть-то не пришлось. Не пускали, «зеленые» вы еще! Так нас командир отделения называл.

- Ну и что? Да «зеленые». И петлички вот тоже зеленые, а у вас фуражка…

- Вот то-то и оно, что у вас… Вот когда вам фуражки выдадут, тогда настоящими пограничниками станете, тогда порядок...

- А когда фуражки нам дадут?

- Не на зиму же. Сами понятие должны иметь. Ясно?

Откровенно говоря, зеленые фуражки были предметом дикой зависти. Причем командиры не удовлетворялись стандартной формой этого армейского атрибута и где-то перешивали их на свой манер. И форма тульи была чуть не такой и козырек не горбился перед носом, а лихо торчал прямой лопаточкой. Это был элемент самодеятельности, но, очевидно, допускался. Красивые были те фуражки, и уж совсем не похожие на те, которые сегодня украшают наших офицеров. К зиме стало заметно, что не только фуражки, но и буденовки у наших командиров на головах сидят больно ловко и уверенно. Особенно у нашего командира взвода лейтенанта Носикова.

Да, почему-то казалось, что и его фуражка, и буденовка были особенно красивы. Наверное, не только это привлекало, но и то, как он артистично вскидывал руку к козырьку, показывая как надо отдавать честь, или, как красиво, ловко в его руках играла винтовка с примкнутым штыком, когда он громко и четко командовал сам себе на занятиях: «На пле-чо! Раз- два!», «На ру-ку! Раз-два!». «К но-ге! Раз-два!». Это называлось делать «ружприемы». Это было красиво. Казалось так, по крайней мере.

Но та же винтовка с примкнутым штыком становилась другой, когда на занятиях по боевой подготовке глаза лейтенанта Носикова приобретали стальной блеск, губы сжимались в ниточку, и, казалось, и голос становился совсем другим: «Длинным - коли!» «Коротким - коли!» И с каким ожесточением он пропарывал штыком набитый соломой мешок, изображавший туловище ненавистного врага.

А мне нравилось печатать шаг в строю, тянуть носочек сапога, косить глазом, держать равнение. Но строй, настоящий строй - это финал. А в начале в одиночку, потом вдвоем. Бери пример, подражай тому, у кого складно получается.

Наш лейтенант Носиков очень любил бегать. И, очевидно, решил привить эту любовь и нам. Причем бегать не в трусах, майке и тапочках, а в полном боевом, как говорилось. В шинели, сапогах, с винтовкой, непременным противогазом, двумя подсумками с патронами, двумя гранатами.

Идем строем на стрельбище, что было за городом. Все хорошо. Впереди командиры отделений, мы по росту за ними. Лейтенант чуть сзади и сбоку. Изредка покрикивает: «Подтянись! Не растягиваться! Направляющий, короче шаг!» А минут через пять: «Ну что тянетесь как от тещи с блинов? Направляющий, шире шаг! Раз-два, левой! Раз-два, левой. Взво-од…газы!»

Команда совершенно неожиданная. Полагалось как можно скорее надеть противогазы. Вот тут-то вспомнилась мне школьная тренировка в группе самозащиты. Еле-еле успев зажать винтовку между колен выхватить из противогазовой сумки маску и чуть приподняв шлем-буденовку, но, не снимая ее с головы, натянуть на лицо, не очень соображая, где нос и где очки - против положенных частей лица, или нет, как голос любимого лейтенанта доносил до нас:

- Взво-од! Бегом ма-арш!

Да, это была крепкая проба сил. В нашем взводе кое-кто не выдерживали такой нагрузки и буквально через сто-двести метров срывали с головы маски, бледные, потные, еле-еле переводя дыхание. Не все мы были одинаковыми…

В эти первые месяцы, самые, пожалуй, трудные, как тогда казалось, у меня особых конфликтов ни с собой, ни с командирами не возникало. Хотя нет, честно говоря, о тех далеких годах, не могу утаить, могло разрастись возникшее внутреннее возмущение тем, что наш командир отделения сержант Курзёнков, простой и грубоватый парень с образованием в те годы не редким, что-то 4 или 5 классов, позволял себе командовать мною! Москвичом! Из столицы! С десятилеткой! Каково? Почему я должен ему подчиняться?

Особенно обострялось это чувство, когда он, показывая незыблемость своего положения и власти, переходил границы уставных требований в многократном повторении на тактических занятиях: «Ложись! Встать! Ложись! Встать!» И так, казалось, без конца. Или: «Зараз елементы строю будем учить!

Р-разойдись!» Мы расходились по сторонам, и тут же: «Отделение - становись!»

В нужные секунды кто-то не успевал занять свое место в строю, кто-то не успел подровняться. «Разойдись!.. Становись!» И опять кто-то не встал на свое место, кто-то не выровнял носки сапог или развернул их не на ширину винтовочного приклада.

Что хотите, но это была, с моей точки зрения, не учеба, а издевательство. По крайней мере, воспринималось это так. Конфликт из внутреннего мог вот-вот стать внешним. И как-то раз я не сдержался и высказал сержанту Курзёнкову все, что в тот момент чувствовал. Курзёнков позеленел и сквозь зубы прошипел:

- Ну, это тебе, вам то есть, не пройдеть! Я своёй властью наказывать не буду. Командир роты вам отвалит! Ишь, интелигентик!

Командир роты мне ничего не «отвалил», но, помню, я был очень благодарен короткому, душевному разговору с политруком роты. Спасибо ему. Он нашел слова, которые надо было сказать зеленому мальчишке на стадии ломки взглядов, привычек, отношений, образа жизни, приобщения к новому, новым правилам и законам жизни. К армейским порядкам. Он нашел слова, которые убедили меня, дошли до сознания. Конфликт не разросся. Коса не нашла на камень. Да и был ли тот камень камнем?

Нет, конечно, не сразу, но постепенно, день за днем, неделя за неделей я стал чувствовать, что начинают появляться пусть пока мельком, не на долго, заинтересованность в этом новом и, порой казавшемся непонятном армейском порядке. Что-то начинало нравиться. Чему-то хотелось подражать. Учеба завершалась. Кончался, как говорили, наш «учбат». И как при каждой учебе, где бы ты ни учился, концом этого процесса непременно был экзамен.

Из записной книжечки 3 февраля 1940 года

«Учеба окончена. 31 января принял присягу. Я назначен на 9».

- Пограничник Петров - застава №8… пограничник Ивановский - застава № 9…

Командир из штаба отряда коротко и предельно четко определил тогда каждому его судьбу. Именно судьбу. Ведь всего через полгода судьба десятков моих тогдашних товарищей была определена именно этим: «Пограничник Прибылов - застава 14; пограничник Федотов - маневренная группа…»

Застава № 9. 20 километров вниз по Сану, на север от Перемышля. Деревня Михайлувка. Большой каменный дом жившего здесь раньше священника местной церквушки. Пожалуй, каждый, прежде всего, старался узнать новый почтовый адрес. А как же иначе? Ведь письма домой и из дома, родным, близким, любимым, были единственными ниточками, связывавшими нас с таким недалеким прошлым, тем, что составляло суть жизни восемнадцати прожитых лет. И вот новый адрес: «Украинская ССР, Львовская область, Ляшковский район, п/о Дуньковице, погранзастава села Михайлувка.»

* * *

Думалось ли тогда, в дни первого настоящего свидания, пока свидания - не знакомства, с границей, что через много-много лет, листая страницы книги «Пограничные войска в Великой Отечественной войне. 1941 год», я натолкнусь, именно, я словно натолкнулся, внезапно остановившись, вытер появившейся испариной лоб: «…По участку Перемышльского погранотряда. В 9-30 бомбардировка Перемышля продолжается. Связь со штабом потеряна…немцы заняли Дуньковице…»

* * *

Жители из Михайлувки были выселены, дома пустовали. Деревня вся в садах, раскинулась вдоль Сана. Дом заставы от Сана в полутора сотнях метров. Чуть ниже по течению наш и противоположный берега связывал большой мост, достаточно широкий, по нему мог бы двигаться любой транспорт. К мосту подходило шоссе. На нашей и сопредельной стороне у моста высокие деревянные мачты. Внизу, на высоте человеческого роста в ящичке наш государственный флаг. Как говорили, с той стороны такой же ящик с фашистским флагом. Это для вызова представителей на переговоры, при каких либо инцидентах.

Насколько помню мостов через Сан кроме перемышльского железнодорожного и этого, у нашей заставы, на двух десятках километров больше не было.

Мосты… Суждено им было войти в историю, суждено было стать судьбой многих, увы, многих юных жизней…

Граница. Вот он берег реки. Последняя кромочка нашей страны. Кромочка…Всего шаг дальше и нет уже нашей земли. Всего шаг… Небыстрая вода Сана осенью, быстрая весной, занесенный снегом лед зимой. Вдоль этой кромочки на сотни, да нет, на тысячи километров широкая контрольно-вспаханная полоса. Так она называлась в те годы. Теперь по-другому - теперь «контрольно-следовая полоса » - КСП. Суть та же.

Перейдет нарушитель через границу - надо пересекать эту полосу. Как? А это уже из области ухищрений. Пользовались разными приемами. Учили нас читать следы на земле и не только человеческие, живности вокруг Михайлувки хватало.

Между полосой и берегом Сана - погранзнаки, квадратные в сечении столбы с горизонтальными полосами - красной, зеленой, красной, зеленой. Вверху, на грани, обращенной к границе -герб СССР. На том берегу, против нашего столба, тоже столб, перевитый косой черно-бело-красной полосой. На нем герб фашистской Германии - орел, распростерший крылья и держащий в когтях лап круг со свастикой.

Шоссе через мост уходило на ту сторону в Родымно, небольшой городок близ границы, а подальше, километрах в 15 вниз по течению виднелись костелы Ярослава, польского городка покрупнее Родымно.

Как-то посмотрев по карте, висевшей в «красном уголке», я прикинул: от Родымно до Львова по шоссе всего-то сотня километров. Действительно, два шоссе, одно из Перемышля, второе через участок нашей заставы шли прямо во Львов, а оттуда на Винницу и Киев. Но тогда это отметилось в сознании просто так, как географическая деталь. А через полгода эта «география» стоила жизни многим, очень многим моим товарищам…

- Есть, приказано выступить на охрану границы Союза Советских Социалистических Республик…- Я повторил слово в слово приказ помощника начальника заставы. Повернувшись кругом, мы с напарником подошли к специальному месту зарядить винтовки и, взяв их в руки, и только так, а не на ремень -шагом марш на фланг.

Участок нашей заставы не был очень боевым, задерживали, по словам «старичков» в основном контрабандистов - носили они сахарин, золото, часы. В какой-то мере это относительное спокойствие объяснялось тем, что границей была река, а ее преодоление не всегда просто, да и крупных населенных пунктов на нашей стороне близ границы не было. Не легко скрыться в толпе, или выйти на бойкую дорогу.

Вот на 14-ой, перемышльской заставе - за год по тысяче нарушений!

в тот раз ничего не предвещало каких либо сложностей. Время было дневное, а задача - патрулирование в деревне среди оставшихся хат и садов. Населения-то никакого, все давно выселены. Хотя хаты, сараи и другие строения не плохие места для маскировки, но кругом снежная нетронутая целина, ни одного следочка, ни одной тропинки, кроме заячьих да лисьих следов. А нарушители под такие следы подделываться, еще не научились.

Четыре часа прошли незаметно. Вышли мы в 10 утра, к двум нас должны были сменить. Как-то невольно к концу смены всегда подтягивались к началу своего участка, поближе к заставе. Что бы смениться скорее. А тогда еще и время было обеденное!

На тропинке из-за большого яблоневого сада показались двое. Наши. Подошли.

- Давайте, ребята, на заставу бегом, старшой, там тебя замполит срочно требует!

- Чего?

- Не знаем. Приказал передать, чтобы сразу к нему, потом уж обедать и отдыхать. Понял?

Минут через 15 мы были на заставе. Доложив дежурному, разрядив и поставив винтовки в пирамиду, мы с напарником разошлись. Он - обедать, я - к замполиту.

- Товарищ младший политрук, пограничник…

- Вольно, вольно. К 15-00 быть готовым к поездке в комендатуру. Там сегодня комсомольское собрание. Вам, как комсоргу заставы там положено быть. Вопросы будут?

- Есть быть готовым к 15-00. Что взять с собой?

- Комсомольский билет, оружие. Все. Выполняйте. Машина будет.

На повестке дня комсомольского собрания нашей 3-й комендатуры было два вопроса: «Повышение авангардной роли комсомольцев в охране Государственной границы». Это был основной вопрос. Доклад делал заместитель коменданта по политчасти политрук Лебедев. Рядом с ним за столом сидел пограничник со «шпалой», как тогда говорили, на петлицах.

- А это кто?- Спросил я шепотом у соседа.

- Эх ты, не знаешь, это наш комендант, капитан Столетний. Во, фамилия интересная, ему хотя и не сто, но до ста жить обязан, фамилию-то подводить нельзя!

Вторым был оргвопрос - довыборы в состав комсомольского бюро комендатуры из прибывшего на заставы молодого пополнения. И вот тут-то меня подстерегал сюрприз. Совершенно неожиданно кем-то из президиума собрания была названа моя фамилия. «Откуда меня - то знают?» - пронеслось в голове. «Почему меня? Ведь я на заставе-то без года неделю…» Все дружно проголосовали «За». Меня ни о чем никто и не спрашивал. Вот так в марте 1941 года стал я членом комсомольского бюро нашей комендатуры.

Март… Маленький треугольничек. Сохранившееся письмо знакомым девчатам в Тайнинку:

«С западной границы нашей любимой Родины поздравляем с праздником 8 марта!

Там, далеко от нас, в кругу друзей и любимых, не забывайте и о нас. Вспомните, быть может в этот вечер и ночь ваши друзья, стоя на священных рубежах Родины, защищают вас, ваш покой и мирную счастливую, веселую и радостную жизнь».

Пограничник.

Из записной книжечки 3 апреля 1941 года.

«Полгода промчались. Да, они прошли незаметно. Служу на заставе. К границе совершенно привык. Избрали в комсомольское бюро комендатуры».

В ночь с 11 на 12 апреля 1941 года мы с напарником…

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1961 года… 20 лет. Ровно 20 лет. Для всех, кроме нас, это была настоящая ночь. Не было её для людей в зааральских степях космодромных. Понимали мы, что свершается необычное, то, чего не делал никто. Но здесь, на космодроме обстановка не побуждала к необычному восприятию происходящего. Она была строгой, деловой, не праздничной. На космодроме в ту ночь были будни. Мы делали свое дело - готовили к старту ракету с «ВОСТОКОМ».

Вот так распорядилась судьба. Ровно 20 лет отделяют эти два очень памятных, очень важных в моей жизни события. Тот день 1941 года подарил мне жизнь, тот день 1961 года подарил счастье.

* * *

В ночь с 11 на 12 апреля 1941 года мы с напарником Юсовым получили приказ выйти на охрану границы в район моста через Сан и занять место в секрете неподалеку от него. Это место мы хорошо знали. Из такой медвежьей берлоги в канаве, под прикрытием разросшихся кустов, хорошо просматривался весь участок левее моста и сам мост.

Подойдя туда и пробираясь поочередно где ползком, где пригнувшись, растянули в обе стороны шпагат от прибора «СП» и залегли в берлоге. В секрете одна задача: лежи, смотри, слушай, дыши в полноздри, не вздумай чихнуть, или кашлянуть. Если простужен - в секрет не пошлют.

Ложились всегда спина к спине. Чтобы смотреть в разные стороны. Смотреть и слушать. Чего больше - сказать трудно, поскольку секрет, как правило, наряд ночной. А ночью больше можно слышать, чем видеть. Впрочем, и ночью видны силуэты на фоне неба. Нас учили, что смотреть ночью надо только присев, или лежа на земле.

Вот, наверное, об этих уроках и напомнил мне тогда ажурный четкий контур стальных ферм моста. Мост в другой мир, в другую страну. По середине моста поперек белая черта. Граница. Одна половина моста наша, другая чужая. Чуть отступая от черты растянута густой витушкой колючая проволока - «спираль Бруно». Вот и все препятствие на стыке двух государств.

Ночь была тихой, небо в тучах, но дождя не было. Первый час прошел спокойно…Вот написал сейчас слово «спокойно» и подумалось: час-то прошел спокойно, никаких происшествий не принес, а вот как мы-то себя чувствовали? Спокойно ли было на сердце? Да нет, конечно. Посудите сами: молодые парни, мало что еще видевшие в жизни, стали пограничниками. В руках у них винтовки, которые они держать-то в руках научились пару месяцев назад, а стреляли пока только по мишеням несколько раз. На стрельбище старшина выдавал нам по три боевых патрона, а после выстрелов, встав и поправив гимнастерку, или шинель, докладывали: «Товарищ старшина, пограничник (имя рек) сдает стреляных гильз три!» Ведь не дай бог потерять гильзу! Страх!

А тогда на живот почему-то съезжала брезентовая сумка с двумя не учебными, боевыми гранатами РГД-33, зелененькими, блестящими, с «вафельным» оборонительным чехлом. А такую гранату мы и кидали-то один раз, из окопа. Впечатлений - на неделю разговоров. И винтовка боевая и патроны боевые, и не по три, а в двух подсумках 30 штук. И все этим положено пользоваться не тогда, когда разрешит командир на занятиях и не по фанерной мишени, а тогда, когда решишь сам, и перед тобой будет человек-нарушитель, не мишень, не фанерный щит, который поднимают и опускают из укрытия твои товарищи по взводу, а враг. Он вооружен и может в тебя стрелять. В тебя!

А стрелял ли кто и когда ни будь в тебя? А ты стрелял в человека? И не из игрушечного пистонного пистолета? А? Бросал в человека гранату? А ведь мы были даже не первогодки в пограничных делах, а «первомесячники».

Ажурное переплетение ферм моста четко вырисовывалось на фоне неба. Тихо. Изредка доносился с той стороны собачий лай из Родымно. Плескалась тихонько вода. Прошел еще, наверное, час, может чуть больше. Часов ни у меня, ни у Юсова не было.

Но вот мне показалось, что в переплетах моста движется какое-то темное пятно. Может быть, только показалось? Присмотрелся, нет, вроде ничего не видно. Тихо. Прошло еще несколько минут. Смотрю на мост. Нет, не показалось, по мосту осторожно двигался человек.

Сердце сразу зачастило и так, что казалось, будет слышно там, на мосту. Легонько щелкнул прицельной рамкой на винтовке - знак напарнику: «внимание» и тут же почувствовал по движению его головы, что он тоже заметил нарушителя. Не двигаясь и стараясь как можно тише дышать, словно наше дыхание можно услышать метров за двести, мы внимательно смотрели, что будет дальше.

Пока предпринимать что-либо было бессмысленно. Нарушитель мог тут же повернуться и уйти обратно. А стрелять в него мы не могли, во-первых, не положено без предупреждения, а во-вторых, пули полетели бы в ту сторону, а это погранинцидент! Оставалось одно - ждать и смотреть.

Человек шел по мосту. Шел не маскируясь, открыто, но осторожно. Перешел на нашу сторону моста, сошел с него, постоял минуту-две. Оглядываясь по сторонам, подошел к мачте, что стояла у моста. Скорее догадался, чем увидел, что у мачты он открыл ящичек с нашим государственным флагом. В тишине резко прозвучал треск разрываемой ткани. «Ну, это уж слишком!». Мелькнула мысль: «А что если он сейчас уйдет? Что тогда?» Стало сразу жарко. Нужно было что-то предпринимать. Притянул голову Юсова к себе, зашептал ему на ухо, от волнения путая слова:

- Лежи здесь, следи. Я отползу ближе к реке, огнем отсеку если обратно на мост пойдет…Если сюда, по дороге, подпусти на штык, понял? И окликни шепотом, тихо, как учили…

Вспоминая ту апрельскую ночь, и, пытаясь, пожалуй, безуспешно, описать все то, что тогда я чувствовал, что и как говорил, я прекрасно понимаю, что не так четко и покойно, как у опытных пограничников, имевших десятки задержаний, работало сознание, не так спокойно я прошептал Юсову те слова. Да и правильными ли они были? А кто мог подсказать?

Стараясь чуть не зарыться носом в весеннюю, еще не просохшую землю, я пополз по канаве, заросшей кустами, шедшей от нашей «берлоги» к берегу. Мост оставался правее. Прополз метров десять, замер, тихонько поднял голову: где он? Силуэт нарушителя виднелся отчетливо на фоне неба все там, около мачты. Зачем ему понадобилось отрывать наш флаг? Зачем он перешел на нашу сторону?

Пополз дальше. Вроде слышнее стало тихое, мирное побулькивание воды в Сане. Нарушитель медленно, очень медленно пошел по дороге к тому месту, где остался Юсов. Я понял, что ползти дальше смысла нет, пусть пройдет еще шагов тридцать - сорок, и я окажусь между ним и мостом. Только бы Юсов раньше времени не спугнул, не выдал себя.

Человек шел, не пригибаясь, медленно, словно на прогулке. И тут…какой-то сдавленный и отнюдь не властно-четкий возглас: «…ой…» Это все, что «осталось» от грозного и властного «Стой!»

Нарушитель отпрянул от кустов, громко вскрикнул. Почти тут же я вскочил, пробежал два-три десятка метров, встал за спиной человека выставив вперед штык.

- Руки! Брось оружие!

- Ниц сброи, то-товаришу, не маю сброи, ниц! - Не очень твердо, но излишне, как мне показалось, громко ответил задержанный.

- Юсов, обыщи!

На той стороне послышались голоса, какая-то возня. Положив нарушителя лицом вниз на землю и, оставив Юшина около него, я пошел к секретному пню. Там было телефонное гнездо для связи с заставой, и доложил дежурному о задержании. Поскольку мы здесь себя уже раскрыли, да и время наряда подходило к концу, дежурный разрешил задержанного конвоировать на заставу нам самим.

Кем он оказался? Да кто его знает? Узнать об этом не довелось. Утром дежурный поднял меня с койки.

- Вставай! Быстро к начальнику…

- Товарищ начальник заставы, пограничник…

- Вольно, вольно! Молодцы вы с Юсовым. Поздравляю с первым задержанием. Поспешили только. Может быть, за ним еще бы гости пожаловали. Ну, ничего... А вам вот, сюрприз!

Начальник заставы протянул мне листок бумаги. Это была телефонограмма из Перемышля, из штаба отряда:

«Пограничника Ивановского О.Г. откомандировать в штаб отряда для отправки в школу МНС служебного собаководства. Начальник штаба отряда капитан Агейчик».

Перекусив, сдав оружие и получив нужные документы, я, на заехавшей из комендатуры машине, уехал в Перемышль.

Это было 12 апреля 1941 года, около 9 часов утра. Этот день подарил мне жизнь.

Своей, так и не успевшей стать родной, «девятки», я больше не видал. Не видал ни одного человека, служившего в то время на ней. И, конечно, не думалось в тот день, что на границе мне больше служить не придется.

В старой серой тетрадке есть две странички, на которых марте 1949 года я записал то, что запомнилось о апреле, мае и июне 1941 года. Прибавлять ничего не буду.

«…Прибыв в Перемышль и встретившись со своими будущими товарищами и командирами, мы, получив на одной из застав собак, выехали в город Коломыю - небольшой городок, районный центр Станиславской области, на левом берегу реки Прут. Собаку мне дали хорошую, рослую немецкую овчарку, звали её Ашкарт. Незаметно проходили, вернее, пробегали дни. Именно пробегали! Распорядок дня выглядел примерно так: в 7 часов --подъем, бегом на зарядку, на зарядке - бегом, с зарядки бегом на собачью кухню, оттуда с бачками с едой бегом к собакам в вольеры на уборку и кормежку, с уборки с пустыми бачками бегом на собачью кухню и бегом в казарму. Умывшись - бегом на завтрак и с завтрака бегом на занятия. Да и на занятиях почти все «уроки» на бегу. Даже на территории школы в часы, свободные от занятий, разрешалось ходить или строевым шагом, или бежать. Так нужно было для работы на границе».

Незаметно пролетела весна… Стоял жаркий сухой июнь. Неподалеку от нас, с месяц, а может быть и раньше какая-то воинская часть начала оборудовать небольшой аэродром. На краю поля построили ангар, и мы несколько раз видели, как на трехтонках - ЗИС-ах, основных довоенных грузовых автомобилях (А их и было-то, легендарных: полуторка - ГАЗ-ик и трехтонка -ЗИС), в этот ангар завозили в решетчатых длинных ящиках темно-зеленые авиабомбы.

- Учебные, наверное, вот прилетят самолеты, посмотрим, как они их швырять будут!

- Да, дадут тебе посмотреть, держи карман шире. Небось, ночью будут. Да и зачем? Кого бомбить-то? Воевать учиться, что ли? С кем?

Мелькнула, правда, мысль: аэродромчик-то маленький, никакой бомбардировщик не сядет и не взлетит с такого. Так зачем же здесь, почти рядом с границей, делать склад бомб? А через несколько дней прилетел двукрылый ястребок покружился раза три над городом, и сел на «наш» аэродром. Событию этому мы значения большого не придали.

В первых числах июня, получив увольнительную, мы - трое курсантов решили пойти в город сфотографироваться, послать карточки домой, ну и, между прочим, купить на негустое курсантское денежное довольствие в какой ни будь маленькой лавочке по белой булочке, да выпить по маленькой бутылочке с фарфоровой пробкой на пружинной застежке, ситро местного приготовления. Это было, пожалуй, максимальная роскошь, которую мы могли себе позволить.

Но в ближайшее воскресенье - 15 июня, выбраться в город не удалось. «Вот 22-го пойдете. А сегодня другим надо сходить. Успеете, не прокиснут ваши фотографии!» - изрек тоном, не допускающим возражений, наш старшина. Собственно говоря, можно ли было возражать? Не положено. Ну а 22 июня… Так что в следующее воскресенье…

Громкие взрывы смели нас с коек, недоуменно глядели друг на друга и вылетевшие осколки стекол из окон. С улицы доносился разноголосый собачий лай. Было около пяти часов утра. Выскочили во двор.

- Дневальный, ко мне! - Крикнул наш старшина.

Бывший на посту курсант подбежал, остановился по-уставному в двух шагах и четко произнес:

- Дневальный курсант Михальчов. За время несения службы…

- Что за взрывы были? Где?

- Да кто их знает,- спокойно ответил Михальчов,- Это у соседей, на том аэродромчике, наверное взорвалось что ни будь…и… самолет пролетел…

- Какой самолет? - Продолжал допытывать старшина.

- Какой-то двухмоторный… Санитарный, наверное, кресты у него на крыльях…

- Как кресты?- Спросил я,- Если кресты на крыльях - это немецкий самолет.- Сказал и сам испугался.

- Вы что, товарищ курсант,- поджав губы и, вперив в меня глаза, произнес старшина,- вы что, не знаете, что у нас с Германией договор о дружбе? Или вы специально?.. Вы что на политподготовке спали, что ли? Я что вам читал?- Старшина вытащил газету из планшетки, которую, не успев надеть через плечо, держал в руках.

- Что здесь написано?- И прочел вслух: - « Германия неуклонно соблюдает условия Советско-Германского пакта о ненападении…»- Это вам ясно, или нет?

- Товарищ старшина, разрешите доложить, я тоже помню, на плакате видел, - еще один курсант вмешался в разговор, грозивший закончиться для меня большой неприятностью,- у немцев такие опознавательные знаки на крыльях…

- Без вас мы всякие знаки знаем. Разговорчики отставить. Марш в казарму и спать до подъема! Днем разберемся.

Сразу не улечься, не успокоиться не могли. Но до подъема было тихо. Если с вечера, устав до изнеможения, валились на койки и засыпали как убитые, то, прервав сон под утро, да и светло уже было, не вдруг уснешь. Но уснули. Спали до 8 часов. Воскресенье, занятий нет и спать разрешалось на час дольше. Наскоро умывшись, надраив до блеска свои курсантские кирзачи, подшив чистые подворотнички, мы втроем предстали пред ликом нашего старшины на предмет получения разрешения на увольнение в город, обещанного неделю назад.

Замечаний по внешнему виду мы не получили, только на меня старшина как-то подозрительно покосился, очевидно, не забыв мои крамольные утренние подозрения.

- Чтобы к 12 00 быть на месте! Ясно?

- Есть, товарищ старшина, быть на месте к 12 00!

Дорога к городу удивила нас необычной оживленностью движения. Грузовики с красноармейцами в касках и с винтовками в руках. Лица какие-то сосредоточенные, строгие. Без песен. Молча. Как-то тревожно стало. Но прошла эта колонна, улеглась поднятая пыль, зашагали дальше. До центра города было километра четыре. Дошли до Прута.

На мосту полно повозок - фурманок с местными жителями. На базар, наверное, так мы решили. Среди повозок, двигаясь еле-еле, не имея возможности обогнать их, урчала мотором трехтонка. На подножке, держась за полуоткрытую дверку, стоял пограничник. Мы поравнялись с машиной.

Командир, а мы успели разглядеть три кубаря на петлицах, оттянувшись в нашу сторону, наклонился и хриплым, надорванным голосом крикнул:

- Стой! Откуда? Из школы? Кругом! Кру-гом! Бегом в расположение школы!

В выражении его лица и в голосе было что-то такое, что не внушало нам сомнений в

необходимости беспрекословно выполнить приказ. Мы бегом помчались обратно. Прибежав, удивились еще раз - около казармы строй курсантов, а перед ним с нашими командирами тот, с автомашины.

- Товарищи курсанты…- Голос его осекся, он закашлялся,- Товарищи курсанты, сегодня в 3 часа фашистская Германия напала на нашу страну. На границе идут бои, тяжелые бои. Сейчас всем собраться, забрать свое имущество и собак. Возвращаться в расположение школы на основную территорию. На сборы 15 минут. Разойдись!

Сердце застучало так, что жилы на висках, казалось, могут лопнуть. Ноги налились свинцом. Стояли минуту, две… словно неживые, словно вросшие в землю.

- Команда «разойдись», была…- не очень четким голосом произнес старшина.

Война… Как война? Почему? Ведь договор же… Что же теперь? Мысли сбивали одна другую. Что-то зловещее, страшное, черное мутило сознание.

Война… Нет, этого не может быть. Это, наверное, просто провокация. Все успокоится. Ну прорвался кто- то через границу, чего не бывало… Отбросят наши ребята, и части Красной Армии подойдут… Вон утром через мост сколько машин с пехотой шло. С десяток, наверное…. Нет, не может быть…Война… Что же сейчас в Перемышле? Что на моей заставе? Ведь там мост через Сан, что там? Как мои товарищи? Ведь я мог быть там, с ними…

* * *

Прошло более полувека. Но из памяти не уходят те страшные минуты, часы, дни, месяцы, годы. 1418 суток.

Я видел и пережил столько боев, в стольких принимал участие и остался жив. Я видел гибель многих, к несчастью, многих замечательных людей, молодых и пожилых, талантливых, умных… Моя судьба оказалась легче многих. Статистика любит цифры. Говорят, что с большой точностью подсчитано, что парней 1922 - 1923 годов рождения осталось в живых что-то около 3%. Наверное, очень большое счастье быть одним из этих, оставшихся в живых. Сколько погибло за эти 1418 суток? Называются разное: от 20 до 40 миллионов человек! И будут ли когда нибудь названы имена всех тех, кто отдал жизни в те лихие годины? А те, что не дожили, не дошли, разве они не были достойны счастья? Разве они могут быть забыты? Нет! И долг нас, живых, долг перед памятью недошедших, недоживших, сделать все, что только возможно, для восстановления, воскрешения, сохранения для детей наших, внуков, всего того, что помним, что знаем, чего не можем забыть…

Но летят годы, и даже при феноменальной памяти трудно вспомнить все, что тогда, в те страшные часы, дни, месяцы и годы составляло жизнь. Как написать не только о том, что пережил, видел, чувствовал сам, но и том, что дорого, что очень важно, что очень нужно, но ты, рядовой солдат первых дней войны не мог, не имел права и возможности знать, видеть, слышать. Как? Найти тех, кто видел, знал, помнит. Может быть, записал, или пишет? Наверное, есть документы - эти безмолвные свидетели истории. Сколько их лежит на архивных полках? Редко, очень редко чья-то пытливая рука развяжет папку, перелистает пожелтевшие страницы истории тех страшных лет.

Не знаю, смогу ли найти и написать? И не обо всей войне, только бы один её маленький кусочек, начало, самое начало в Перемышле, на моей заставе, на «девятке». Ведь я мог быть там, среди тех, кто защищал Перемышль, кто встретил с винтовками в руках полчища автоматчиков, десятки танков на берегу Сана близ деревни Михайлувка.

У каждого человека своя судьба и на войне, да и не только на войне, хоть он и своя, но он далеко не всегда может распорядиться ею.

Остались крохи воспоминаний, остались документы, но о самом страшном много ли воспоминаний, документов? Много ли осталось тех, кому положено было писать документы-донесения о боях, кому было их направлять, кому относить?

На заставе№ 9, моей «девятке», легли все. Погибли все. Такая судьба им выпала.

Что-то мне удалось найти в хранилищах музеев и архивах, в книгах, рукописях тех, кто знал, слышал, вспомнил. Все, что мог я найти -здесь, на этих страницах. Все это в память тех, кто не дошел, кто не дожил, кто отдал самое дорогое - жизнь в те страшные часы и дни конца июня 1941 года.

В фондах Центрального музея пограничных войск в одной из многочисленных папок, хранящих бесценные свидетельства героизма наших пограничников, я натолкнулся на пожелтевшие страницы польской газеты. С трудом разобрал название: «Жиче Пшемыске» - понял: «Жизнь Перемышля». Вместе с газетой лежали несколько машинописных листков. Это оказался авторизованный перевод известного советского писателя Владимира Павловича Беляева, (автора трилогии «Старая крепость») статьи из этой газеты «Первое поражение «Барбароссы». Автором статьи был польский гражданин, житель Перемышля Ян Рожанский.

О документальности описанных событий в абзаце «От автора» сообщалось следующее:

«…Все описанные ниже события, их криптонимы, фамилии и псевдонимы героев - подлинные. Материалы автор черпал из советских, польских и немецких (ФРГ) публикаций, а так же устных и письменных материалов участников и свидетелей происходившего.»

Я не буду приводить всю статью, только один кусочек.

«…Разведчики сообщали, что в Перемышль прибыл пехотный полк и два артиллерийских дивизиона. В Журавице расположились две пехотных дивизии и два дивизиона тяжелой артиллерии. Польские разведчики имели контакт с советской пограничной службой, и передавали ей разведданные о разных мероприятиях немцев, свидетельствующих об их агрессивных замыслах по отношению к СССР. Сообщали о расширении железнодорожной колеи в Журавице, хотя из-за ограниченной торговли с СССР в этом не было необходимости, сообщали, что немцы расширяют на полтора метра шоссе Краков - Перемышль, о строительстве аэродрома в Кросно… …План действий группы армий «ЮГ» формулировался так: сильным левым крылом во главе с моточастями продвинуться в направлении Киева и уничтожить советские силы, расположенные в Галиции и Западной Украине и на западной стороне Днепра. 17 армия должна прорвать оборону северо-западнее Львова и активно продвигаться вперед в юго-восточном направлении, достичь района Винница - Бердичев и продолжать наступление в юго-восточном и восточном направлениях… Отдельно формулировались задачи, касающиеся Перемышля, конкретнее - его железнодорожного моста, шоссейных и железной дорог. Директивы обращают внимание на величайшее значение путей, идущих на Львов и Винницу. Железнодорожный мост в Перемышле непременно должен быть захвачен в неповрежденном виде. Для этого будет подан бронепоезд. Операцию поддержит батальон диверсионной дивизии «Бранденбург - 800». Он сформирован в основном из жителей немецких колоний, приехавших в Германию в 1940 году из Украины, Бесарабии и Белоруссии. Часть этого батальона будет переодета в красноармейскую форму. Для совместных действий с ними выделяется еще один батальон из украинских националистов…»

Известно, что весной 1941 года агрессивность и наглость гитлеровцев росла с каждым днем. Немецкие самолеты чуть не ежедневно безнаказанно нарушали воздушную границу. Стрелять по самолетам категорически запрещалось. Кульминационным моментом на участке нашего 92-го погранотряда была переброска в апреле 16 человек в красноармейской форме из диверсионной дивизии «Бранденбург-800» с целью наблюдения за строительством оборонительных укреплений. Когда эта группа была обнаружена, то оказала вооруженное сопротивление. 11 фашистов были убиты, пятеро задержаны.

11 июня пограннаряд городской Перемышльской заставы обнаружил телефонный кабель, проложенный под водой через Сан. В ночь на 20 июня пробравшаяся через границу группа диверсантов в количестве 12 человек, вооруженная автоматами, пистолетами, гранатами, взрывчаткой и авиаполотнищами была обнаружена и задержана. На допросе диверсанты показали, что 22 июня Германией будет совершено нападение на СССР.

Вечером 21 июня точно по расписанию от станции Перемышль на ту сторону Сана отошел поезд с горючим и строевым лесом. Дежурный по городской комендатуре позвонил на левобережную часть станции и спросил, почему нет встречного поезда из Германии. Ему ответили: «Ждите утром».

Около полуночи 21 июня, перейдя Сан около разрушенного еще в 1939 году пешеходного моста, явился житель из Засанья. Он рассказал, что несколько часов назад состоялось совещание немецких офицеров, на котором был объявлен приказ о нападении на СССР, и что война начнется около 3-х часов утра. Он узнал об этом случайно, когда был у соседа, на квартире которого живут немецкие офицеры.

Операцию по захвату Перемышля должна была осуществить 101-я легкая пехотная дивизия и часть 257-й Берлинской дивизии. Личный состав только 101-й дивизии насчитывал около 11 тысяч человек. На её вооружении было 466 ручных и станковых пулеметов, 66 минометов, 102 орудия разного калибра. 86 танков, более 100 бронемашин и более 2 тысяч разных других машин…

Эти данные мне удалось найти в архивных документах, так готовилось нападение на Перемышль.

А у нас? Что готовилось у нас? Известно, что только 21 июня в 23 часа 45 минут верховное главнокомандование стало передавать в западные округа директиву о приведении войск Красной Армии в боевую готовность…Только в 23 часа 45 минут!

Слово документам, тем, которые удалось найти в архиве, фондах музея погранвойск, книгах.

Из характеристики боевых действий Перемышльского погранотряда

«…22 июня 1941 года в 4. 00 немецкие войска внезапно открыли сильный артиллерийский огонь одновременно по участкам 2, 3 и 4 комендатур, штабу отряда и дорогам, ведущим в наш тыл. Одним из первых выстрелов противника были разрушены радио и телефонная станция отряда. Связь со штабом войск и комендатурами была прервана. В 4.20 весь начсостав штаба и приштабные подразделения были приведены в боевую готовность. Коменданту 4-й комендатуры начальником отряда был отдан приказ - не допускать переправы противника через реку Сан в районе Перемышля…» (журнал «Пограничник» №9 1976 г. стр.46) Далее ссылка на этот журнал «*2»

Из воспоминаний П.В.Орленко, первого секретаря Перемышльского городского комитета ВКП/б.

«…Я проснулся в 4 часа от сильных взрывов. Беру телефон - он молчит. Вскоре стало ясно, что первые залпы были направлены на центральный телеграф, штаб корпуса, милицию. Я побежал в горком. Туда же вместе со мной прибежали несколько товарищей, а через 30-40 минут собралось около 200 человек. Город обстреливался артиллерией, на улицах уже были трупы местных жителей…

(Из фондов ЦМПВ КГБ СССР)

Из разговора по прямому проводу начальника штаба погранвойск Украинского округа с оперативным дежурным Главного управления погранвойск СССР

«…22 июня 1941 года. 4.50… У аппарата полковник Рогатин. Докладываю имеющиеся данные отрядов Владимир-Волынского, Любомльского, Рава-Русского, Перемышльского. Черновицкого. Немцы после короткой артподготовки в районе Пархач перешли в наступление…Все отряды и оперполки подняты по тревоге. Приняли оборону. Связались с частями Красной Армии. Все. Прошу доложить срочно. Хочу знать, будут ли какие указания. Сейчас все.

У аппарата полковник Швец. Обстановка доложена заместителю наркома. Последний приказал: пограничникам отражать нападение всеми имеющимися средствами. Действовать совместно с частями Красной Армии.» ( Сборник «Пограничные войска СССР в В.О.В 1941 года. Изд. «Наука» 1976 г. стр. 171.) Далее ссылка на этот сборник: «*1»

Из воспоминаний бывшего начальника Перемышльской погранзаставы А.Н. Патарыкина.

«…После артподготовки немцы перешли в наступление. Основные силы они сосредоточили у железнодорожного моста. Туда направлен с пятью пограничниками мой заместитель лейтенант Петр Нечаев. Ему помогали командир отделения Ржевцев с пограничниками Водопьяновым и Ткачевым и старшина Привезенцев с группой бойцов…» (*2)

Из воспоминаний П.В.Орленко.

«…Нужно браться за оружие, но где его брать? Даю распоряжение заведующему военным отделом горкома связаться с дежурным штаба корпуса генерала Снегова, получить оружие, патроны и доставить в горком. Посланцы возвратились и доложили, что винтовок и патронов нет. Вспомнили, что на складе горвоенкомата есть винтовки, и если сломать дверь, то их можно достать. Приняли решение - винтовки взять любой ценой, даже взломом. Взломали дверь, взяли 200 винтовок и в ящиках на плечах принесли в горком. Винтовки оказались новыми и в консервационной смазке. Чистили всем, чем могли - бумагой, занавесками с окон, скатертями, а то и своим бельем. Дежурный по штабу корпуса сообщил, что нашел немного патронов. Доставили их, хватило россыпью по 70 - 80 штук на бойца. Наш отряд в 207 человек выступил на границу. Это было первое народное ополчение в период Великой Отечественной войны…»

(из фондов ЦМПВ КГБ СССР)

Из воспоминаний А.Н.Патарыкина.

«…Для захвата моста фашисты бросили свыше роты. Но вначале пограничники не стреляли - ждали, пока враг не достигнет середины моста и передние ряды переступят красную черту, обозначающую границу. Лишь после этого Нечаев приказал открыть огонь. Восемь атак до полудня предприняли гитлеровцы, и каждый раз откатывались с большими потерями. Потерпев неудачу в лобовых атаках, фашистское командование бросило в обход группы Нечаева несколько отрядов автоматчиков на резиновых лодках и одновременно предприняло новые атаки на мост. Противнику удалось форсировать Сан. К этому времени на мосту был жив только лейтенант Нечаев…» (*2)

Из донесения начальника погранвойск Украинского округа.

«…г. Львов. 22 июня 1941 г. 7.55. Владимир-Волынский погранотряд. Немцы перешли границу. Немецкие солдаты одеты в красноармейскую форму с пехотными петлицами…Поддержки Красной Армии по состоянию на 7.30 еще не прибыли. Перемышльский погранотряд. Вокзал в Перемышле горит. Мост через Сан взорван. Казармы обстреливаются артогнем. Пострадал штаб отряда…» (*1)

Нет, мост взорван не был. Гитлеровцы на мосту окружили раненого лейтенанта Нечаева, пытаясь захватить его живым. Петр Нечаев выхватил гранату, полыхнул взрыв. Вместе с пограничником было убито несколько фашистских солдат и офицеров.

Из донесения начальника погранвойск Украинского округа.

«… г. Львов. 22 июня 1941 г. 9.45. … По участку Перемышльского отряда. Бомбардировка Перемышля продолжается. Связь со штабом корпуса потеряна. Все части на основании якобы приказа командования корпуса отошли за Перемышль. Немцы заняли Дуньковице, Неновичи. Комендант участка капитан Столетний с машиной и станковым пулеметом захвачен немцами…» (*1)

Капитан Столетний… Это он сидел за столом президиума, когда меня избрали в комсомольское бюро 3-й комендатуры… Немцы заняли Дуньковице… Ведь это же участок нашей «Девятки»… Там были мои товарищи…

Из воспоминаний младшего лейтенанта Е.Я.Зуева.

«22 июня немецко-фашистская армия совершила нападение на 9-ю заставу. В это время я находился с саперным взводом на 10 заставе…Услышав стрельбу и взрывы на 9-й заставе мы поднялись «в ружье» и поспешили оказать помощь этой заставе. Но в 3.50 немецкий самолет штурмовал 10-ю заставу. Начальник заставы лейтенант Васильев отдал распоряжение занять оборону. Ровно в 5.00 пехота начала форсировать Сан…» (*1)

Из истории Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941-1945 г.г.

«Беспримерны мужество и героизм, которые проявили в неравных боях советские пограничники. О том, как они сражались в первые часы войны можно судить хотя бы по действиям 9-й заставы 92-го отряда. На рассвете ударный отряд противника атаковал пограничные наряды этой заставы, находившиеся у моста через реку Сан в районе Радымно (18 километров севернее Перемышля) и, захватив мост, окружил их. Личный состав заставы в количестве 40 человек под командованием лейтенанта Н.С.Слюсарева в результате рукопашной схватки отбросил врага с советской территории и занял мост. Затем мост вновь был атакован разведывательным отрядом одной из пехотных дивизий 52-го армейского корпуса 17-й немецкой армии при поддержке 10 танков. Пограничная застава отразила первую атаку пехоты, но была целиком уничтожена прорвавшимися через мост танками ».

Том 1 стр 13.

Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян

Из книги «Мои воспоминания», Ереван, издательство «Айстан». 1979 год.

«…Мужественно дрались пограничники Перемышльского отряда, которым командовал подполковник Я.И.Тарутин…К нам в плен попал немецкий фельдфебель, который участвовал в атаках на 9-ю пограничную заставу лейтенанта Н.С.Слюсарева. На участке этой заставы находился мост через реку Сан (восточнее Радымно). Показания гитлеровца были записаны фронтовым корреспондентом Владимиром Беляевым. Привожу эту запись. « До сих пор, - сказал фельдфебель, - располагаясь поблизости от советской границы, мы только слушали песни советских пограничников, и не предполагали, что люди, поющие так мечтательно, протяжно, мелодично, могут столь яростно защищать свою землю. Огонь их был ужасен! Мы оставили на мосту много трупов, но так и не овладели им сразу. Тогда командир моего батальона приказал переходить Сан в брод - справа и слева, чтобы окружить мост и захватить его целым. Но как только мы бросились в реку, русские пограничники и здесь стали поливать нас огнем. Потери от их ураганного огня были страшными. Нигде - ни в Польше, ни во Франции не было в моем батальоне таких потерь, как в те минуты, когда пытались мы форсировать Сан. Видя, что его замысел срывается, командир батальона приказал открыть огонь из 80-миллиметровых минометов. Лишь под его прикрытием мы стали просачиваться на советский берег. Наша тяжелая артиллерия уже перенесла огонь в глубь советской территории, где слышался рокот танков, но и, находясь на советском берегу, мы не могли продвигаться дальше так быстро, как хотелось нашему командованию. У ваших пограничников кое-где были по линии берега огневые точки. Они засели в них и стреляли буквально до последнего патрона. Нам приходилось вызывать саперов. Те, если им это удавалось, подползали к укреплениям и взрывали их динамитом. Но и после грохота взрывов пограничники сопротивлялись до последнего. Нигде, никогда мы не видели такой стойкости, такого воинского упорства. Мы уже обтекали огневую точку, двигались дальше, однако никакая сила не могла сдвинуть двух - трех пограничников с их позиции. Они предпочитали смерть возможности отхода.. Советского пограничника можно было взять только при двух условиях; когда он был уже мертв, либо если его ранило, и он находился в тяжелом бессознательном состоянии… В нашем батальоне насчитывалось тогда 900 человек. Одними убитыми мы потеряли 150 человек. Больше 100 получили ранение. Многих понесло течением, и в суматохе мы так и не смогли их вытащить на берег…»

Вот, пожалуй, и все, что мне удалось найти о заставе среди официальных документов и воспоминаний.

Героически сражались пограничники и ополченцы, защищая и Перемышль. А что было на вооружении застав? Винтовки, по одному - два станковых пулемета, по три-четыре ручных, да гранаты. Автоматы ППД только привезли на заставы, но их никто не брал, они так и остались лежать в ящиках…

Я не берусь сейчас восстановить боевую историю славного 92-го погранотряда. Это мне не под силу. О боевых действиях пограничников в Перемышле в первые часы, дни и последующие годы Великой Отечественной войны в документальном очерке « Дозорные западных рубежей» писал В.А.Козлов, в книге «Через всю войну» - М.Г.Паджев, в книге «Всегда с бойцами» К.И.Чернявский. О боевых действиях 92 отряда писал и В.П.Беляев.

* * *

Коломыя. 22 июня 1941 года.

В приграничных районах Румынии и Венгрии к началу войны были сосредоточены румынские и немецкие войска. Численность их передовых отрядов, как предполагалось, в 8 раз превосходила наши пограничные части, но главные, ударные силы до начала июля задействованы не были.

По телефону из Львова 24 июня 1941 г. 20.00 Хоменко.

«По состоянию на 9.00 24.06.41…на участке Коломыйской комендатуры выброшен десант в числе 50 человек, одеты в пограничную форму и гуцульскую одежду. 35 человек из этого числа взяты в плен, остальные разыскиваются…» (*1)

1 июля 1941 года.

Школа как разворошенный муравейник. Кто-то куда-то бежал, кто-то что-то тащил - ворох ли обмундирования, две-три винтовки, черных, учебных…

- Куда?

- Командир велел вон в тот колодец бросить…

- Вторая рота, бегом к вещевому складу! Кто хочет сменить сапоги, можно брать командирские, яловые…

Это уже совсем неожиданно. Нам, курсантам - и командирские. Поддался этому искушению и я. Снял свои уже повидавшие виды за 9 месяцев кирзачи, одел новенькие кожаные. Рядом с вещевым складом - продуктовый. Там на три повозки курсанты грузили какие-то мешки и ящики.

Часов в 9 вечера командиров взводов дежурный вызвал к начальнику школы. Они вернулись быстро. По взволнованному лицу нашего старшины нетрудно было понять, что принесенное им известие нельзя отнести к разряду обычных.

- Третий взвод, ко мне! …Становись! Равняйсь! Смирно! Товарищи курсанты…- старшина чуть запнулся,- товарищи курсанты, обстановка очень сложная, Коломыя почти окружена. Вы знаете, что уже восьмые сутки на нашем участке границы идут бои. Но противник обошел нас слева и справа. Мы сейчас в тылу у фашистов. Получен приказ - сегодня оставить город…да, ребятки, не думалось, что такое получится… Задача: собраться быстро, взять с собой все, как приказано: винтовку, патроны - два подсумка, гранаты, противогаз, шинель в скатку, флягу, вещмешки с личным. Собак - на коротких поводках, но длинные тоже взять, скребницы, щетки…Лишнего ничего не брать. Сам проверю. Ясно? Выступаем в 23.00. Разойдись!

Ночь ни чем о себе не заявляла. Казалось, что Солнце только-только зашло. Июньские дни самые длинные. Ох, как это мы поняли через несколько суток!

В колоннах повзводно, с собаками на коротких поводках мы стояли на разворошенной территории школы. Рвали душу сирены - опять воздушная тревога. Зарево над городом, словно заря утренняя, только дым багровыми клубами. Это горела нефть…Собаки, чувствуя что-то непривычное, крутились вокруг хозяев, то и дело путая поводками их ноги. Чей-то пес тоскливо завыл.

- Да тише, ты! Сидеть!

- Прекратить разговоры с животными! Вас как учили? Только команда!

- Шко-ола-а!- Донеслось от головы колонны, - …агом…арш!

Нет, не строем, не оттягивая носочек сапога и, не очень держа равнение, тронулась колонна. За ней повозки, с продуктами, какими-то вещами, походная кухня на паре лошадей. Это я заметил, оглянувшись на повороте дороги.

Так начался наш поход, да не поход - тяжелый, изнурительный отход, отступление…

Где фронт? Где части Красной Армии, где же она даст, наконец, решающий бой, остановит немцев, погонит их назад, за границу? Когда? Ведь уже 8 суток! Восемь. И верно ли говорят, что немцы уже где-то под Ровно? А это километров 300 за Коломыей. Если так, то как же нам выбираться? Но почему тогда у нас тут боев никаких нет? Говорил кто-то, что вроде у города немцы выбросили десант с самолетов, и одеты они были в нашу пограничную форму. Но их городская комендатура всех переловила. До нас и дело не дошло. А может быть и не так? Может быть, на этом война и закончится? Зачем же тогда отходить? Зачем же столько всего сожгли и бросили?

Вот такие мысли, путаясь, перебивая друг друга, вертелись в голове, и, наверное, не только у меня. Информации-то никакой у нас, рядовых, не было, сводок информбюро по радио никто не слушал. Где оно, радио-то? Не в казарме же у солдат.

Только вот кто-то, где-то, что-то услышит, то и приносили во взвод. А слухи-то один страшнее другого! И об отступлении, и об окружениях и о немецких танках, о погибших заставах и разбомбленных эшелонах на железных дорогах. Такое и слушать-то было страшно, не то, что обсуждать. О таком вслух и не говорили. Помилуй бог - провокация, паникерство! Да этого и быть-то не может! Не может!

А дома-то что? Уже две недели нет писем. Целых две недели. И о себе ничего не сообщишь. Предупредили нас: не пишите, почта-то все равно не работает!

Через несколько дней узнали, что наше положение было далеко не из завидных. Немецкие и венгерские войска, окружая Коломыю, к вечеру 1 июля были на расстоянии 20 километров. Случайно оставался лишь один небольшой проход из кольца - несколько километров. Это и спасло нас. Если бы мы опоздали на несколько часов, пришлось бы вступать в бой, и кто знает, чем бы все это кончилось.

Судьба. На тот раз она была милостива.

Куда мы шли? Ясно было только одно - мы отходили на северо-восток, в сторону Киева. Маршрут поняли потом, когда проходили городки и села Западной Украины. Я старался запомнить их, а потом, как только предоставлялась возможность, записывал в своей маленькой записной книжечке. Коломыя - Городенка - это был наш первый ночной переход, прошагали почти 40 километров. 3-го или 4-го июля, где-то между Городенкой и Гусятиным, перешли через Збруч - нашу старую границу.

Был жаркий, душный день. На дороге машины, повозки. По обочинам - люди. Сколько их? Задыхаясь от пыли, изнывая от немилосердно палящего Солнца, шли сотни, сотни людей. Какие-то тачки, груженные домашним скарбом - узлы, сундуки, самовары, иконы. Рядом коза или корова. Дети, испуганные, завязанные по самые глаза личики. Да кто из этих несчастных, сорванных войной, приближающейся артиллерийской канонадой со своих родных мест, знал, что и почему надо брать с собой при эвакуации? Да и слово-то эвакуация знали ли?

Да кто из нас, военных знал, как надо отступать? Разве этому учили где-нибудь, когда-нибудь в каком либо подразделении Красной Армии?

Кое-где среди беженцев, в основном женщин, стариков, детей, группками по два - три человека, красноармейцы, раненые. Головы, руки в повязках, давно уже потерявших естественный цвет бинтах. Хмурые, изможденные лица.

По кюветам брошенные каски, противогазы, лотки с какими-то маленькими минами. Не видно только лопат, маленьких, саперных. А вот простые крестьянские у пехотинцев мелькают. Это или выпросили, или реквизовали у хозяев, где ни будь на ходу. Без лопаты пропадешь.

На обочинах грузовики - нет бензина. Чуть поодаль за кюветом лошадь на трех ногах. Одна нога перебита. Рядом вспухшие трупы еще двух лошадей. Воронки от бомб. Значит, здесь «поработали» немецкие асы.

И никакого движения навстречу.

Ну, где же основные силы? Где же части Красной Армии? Сколько же можно отступать? Вот ведь и Збруч - старая граница. Здесь же должны быть укрепрайоны, ДОТ-ы. Мы так ждали, что уж здесь-то будет дан отпор…

Мы знали, что на границе строились новые укрепрайоны, но до завершения строительства было еще далеко, а вот того, что здесь, на старой границе, уже разрушали старые укрепления и, что с них было снято все вооружение, этого мы, конечно, знать не могли.

Вдруг впереди и справа как-то внезапно, обвалом, рев моторов, и тут же чей-то истошный вопль: «Возду-у-у-х!» Прямо над нами пронесся краснозвездный ястребок. За ним три «немца». Самолеты закружились в небе. Тут же протянулись бегущие строчки и часто-часто звуки выстрелов. Пулеметы.

Один самолет - не успели сообразить даже чей, окутался дымом, камнем полетел вниз, коснулся деревьев, грохнул взрыв. Из-за леска поплыл багрово сизый гриб. А «немцы», взвыв моторами, пронеслись над нами, развернулись и со стороны солнца один за другим, сваливались в пике, строча из пулеметов. К счастью, выбрали себе цель, показавшуюся им важнее нашей колонны и толпы беженцев. А может быть, их мы не привлекли потому, что зеленых фуражек у нас на головах не было. Пилоточки запыленные. Распознали бы пограничников - быть бы нам желанной целью!

А где же наши самолеты? Где же наши героические «соколы»?

Разве знали мы, что аэродромы стали переоборудовать для новых типов самолетов, увеличивать их взлетно-посадочные полосы, а самолеты сосредоточились на старых аэродромах близ границы?

Разве знали мы, что только за половину дня, того страшного дня - 22 июня, наша авиация потеряла 1200 самолетов и из них 400 в воздушных боях, а 800 на аэродромах!

А разве знали мы, что… « Достигнутый к середине тридцатых годов уровень технической оснащенности Советских Вооруженных Сил, уровень для своего времени высокий, - писал в своей книге «Крылья Победы» А.И.Шахурин, бывший с 1940 по 1946 год наркомом авиационной промышленности - не соответствовал уже обстановке надвигавшейся военной опасности, не удовлетворял возросшие требования, которые выявились в ходе начавшейся второй мировой войны…Что в своем развитии советская авиация отстает по скоростям и мощности моторов, вооружению и прочности самолетов от авиации передовых армий других стран… Почему и как произошло это отставание? Главным тут было то, что на определенном этапе появилась некоторая успокоенность достигнутым…рекорды, достижения, создавая атмосферу уверенности в том, что наша страна идет впереди других стран в области авиации, порождали не только вполне обоснованное чувство гордости, но и действовали успокаивающе…»

Не дай Бог повторять подобные заблуждения!

* * *

Мы шли по 40 - 50 километров в сутки, с коротким отдыхами, похожими скорее на обмороки. Еле шли и мы, и собаки. На привалах, свернув с обочины, мы тут же падали в кюветы, поднимали ноги вверх, чтобы оттекала кровь, нас этому учили, но точно так же делали и собаки! Лягут на спины и все четыре лапы вверх. Но их-то этому никто не учил! А процедура эта весьма болезненная, но потом идти легче. Так и в питье - несколько глотков из фляги - и словно силы из тебя выпустили. А знаете, как хотелось пить? И собакам тоже. Сжалившись над Ашкартом, разок-другой выливал ему на язык воды из фляжки, но ровно столько, сколько вмещалось в винтовую пробку, не больше.

Тяжело, очень тяжело было идти. Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка… Ноги переставлялись еле-еле. Гимнастерка на спине мокрая, сдвинешь скатку с плеча - под ней широкая мокрая полоса. От пота во рту солоно. И как хотелось присесть, а еще больше прилечь. Шагали, шагали, и конца дороги той не видно…

Над кюветами ветки вишен. Ягод столько, что листьев не видать. Словно кровью деревья облиты. А может то была кровь?..

И вот когда, казалось, что сил никаких не хватит еще и еще раз переставить налитые свинцом ноги, с головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал! » И сразу кто где стоял, там и падал. И…тихо. Никто не острил, никто не ворчал… Сколько минут лежать? Пять? Десять? Эх, хотя бы часок, или уж ладно, полчаса. Время точно отмерено между двумя командами: «Привал» и «Встать, строится!» Меру эту знают только командиры. Так и устроены были наши сутки в те дни. Вот так, одно за другим: «Привал!», «Встать!», «Привал!» «Встать!».

С какой завистью смотрели воспаленными глазами на грузовики, полуторки и трехтонки, обгонявшие нас. В кузовах груз один - люди. Пыль, густая, тяжелая пыль. Дождя, который день ни капли, а вот солнца, солнца хоть отбавляй. То днем. А ведь шли и ночами. Ночами прохладнее. Но человеческое существо так устроено, что ночь для него самое подходящее время для сна, а отнюдь не для походов. И ладно бы одна ночь, ну две, а когда из ночи в ночь и…шагать…шагать…шагать…

И жажда. Как хотелось пить! О еде-то уж и забывать стали. Что за еда - один сухарь на день и два кусочка сахара. Это и завтрак, и обед и ужин. Выбирай в этом меню, что и когда тебе кушать. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, скатку сдвинул с плеча чуть под голову и ложись.

Кто-то не выдержал, сапог стянул. В нос такой ядреный запашок стукнул - отрезвеешь! И до команды: «Встать!» словно проваливаешься…

И опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, поводок собачий на руку, вещмешок всегда за спиной, он не съемный!

И опять шагать…шагать…шагать… А по колонне вполголоса: «Подтянись, шире шаг! Не отставать!» Разве думалось когда ни будь что я мог это вынести, вытерпеть, и шагать…шагать…шагать…

Мысли, чувства, желания какие-то тупые, приглушенные. Казалось, с каждым днем все тупее мы становились, все безразличнее.

География - наука, изучающая поверхность земли. Такое определение известно. Мы познавали ту науку на практике, изучая ногами украинскую землю. О многих городках, городишках, через которые вела нас война, в другое время, прожив не одну - десяток жизней, и то бы ничего не знал, да и не узнал при «знакомстве», лежа на мостовой и очень удобно пристроив голову на не снимаемую скатку-шинель, или просто на бортовой камень тротуара. Там, где они были, конечно. А так было при одно-двух часовых отдыхах и в обнимку с Ашкартом. К нему прохладной ночью хорошо было прижаться - теплый и сопит сладко носом.

Выходить из строя, зайти куда-нибудь в сад или в хату категорически запрещалось, не говоря уже о том, чтобы сорвать с веток десяток черешен, или начавших уже поспевать вишен. Это мародерство! За это под трибунал! Таков был приказ.

Принято говорить: дисциплина была «железной» Нет, у нас она не была железной. Мягковато железо. У нас дисциплина была жесточайшей. Вспоминая через много лет те тяжелейшие дни отступления нельзя не благодарить командование школы за это. Только благодаря такой дисциплине все курсанты с собаками, выйдя из Коломыи без потерь, двигались к Киеву.

На непреклонное, категорическое «НЕТ!» наталкивалось и желание многих из нас принять участие в боях, встретить врага всем жаром молодых сердец. Пожалуй…только жаром. Что могли мы со своими трехлинейками против танков, самоходок и прочей техники, ползущей, словно лавовый поток, по украинской земле? Что могли?

Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее на Киев», мы продолжали шагать. Шагать девятые сутки, десятые…

Думалось ли когда-то раньше, что с полной боевой выкладкой, почти без питания, по страшной июльской жаре мы будем проходить по 40-50 километров ,почти без отдыха, без сна. Разве сном были те два-три часа забытья, которые выпадали где-то под утро? Но и они были счастьем. Усталость, страшная усталость давила и сковывала тело. Никогда и никому бы я не поверил, что человек может спать на ходу и не в переносном смысле, а в прямом. Ноги механически двигались, а человек спал. Не раз я видел, как впереди идущий вдруг начинал «забирать» все правее и правее, сходил в кювет, спотыкался, падал и, не очнувшись, продолжал спать. Останавливались, с трудом поднимали парня и шагали, шагали, дальше. Не раз и я просыпался, стукнувшись лбом в спину шедшего впереди.

13 или 14 июля ночью мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Очнувшись после одного из коротких привалов в кювете, пошли дальше. Через километр- два курсант, шедший за мной, тронув меня за плечо, в полголоса сказал:

- Смотри, ты, кажется, штык потерял…

Протянул руку, ощупал ствол винтовки - штыка нет. Сразу испариной лоб покрылся. Боже мой! Что же делать? Что же теперь будет? Доложить старшине? Сейчас? Потом? Мысли сбивали одна другую. Скрыть? Да как же это можно? Ведь это же оружие… Трибунал!

Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:

- Товарищ старшина…я где-то, потерял…штык… я спал, а когда пошли, не заметил. Мне только сейчас Михайлов сказал…

- Меня не интересует, что вам сказал Михайлов. Штык найти. Иначе - трибунал за утерю оружия. Ясно? Все!

Найти…Как найти? Ночью. Ведь штык-то иголка в стоге сена… Сил-то уже почти совсем не было, да еще и на ногу ступить - боль такая, словно железом каленым жжет.

Зашагали мы с Ашкартом обратно. Остальные ждать не стали.

В голове мысль глупая: « Вот стремился с немцами грудь в грудь сойтись, вот и пошел в наступление…Воюй теперь ».

А ночь та была беспокойнее, чем предыдущая. Пулеметная, ружейная, автоматная стрельба слышалась совсем неподалеку.

Штык… Сколько всего брошено по дорогам, видали же… штык…где же этот несчастный штык… …трибунал…Трибунал!

Мы шли, еле переставляя ноги. И я и Ашкарт. Пес часто отставал и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а хозяин его тянул куда-то совсем не туда.

Не помню, да наверное тогда и не очень-то представлял, сколько мы отшагали по шоссе, как вдруг сапогом поддел что-то металлическое, звякнувшее по дороге. Нагнулся, пошарил - штык! Штык! Настоящий винтовочный штык! О, счастье! Но мой ли? От моей ли винтовки? Не важно, лишь бы подошел, наделся на ствол… Словно и силенок прибавилось. Повернули мы с Ашкартом, и как только позволяли ноги и его сбитые до крови лапы, пошли обратно. Только бы догнать своих, только бы не отстать. Ашкарт уже не оглядывался, а тянул поводком вперед, словно понимал, что догонять своих надо и, как можно, скорее.

На шоссе ни машин, ни повозок, ни людей Стрельба усиливалась. Не могли же наши уйти далеко, силы-то у всех на исходе. Сейчас…сейчас догоним… Ашкарт стал тянуть сильнее и тихонечко повизгивал, значит, учуял или услышал своих. Еще несколько шагов, еще…и мы натолкнулись на курсантов, шедших в хвосте. Идти дальше, до своего места, обгонять колонну, сил не хватило. Так и поплелись. Не знаю, сколько времени прошло, когда по цепи передали: «Привал». Тут же упал в кювет как подстреленный и…дальше ничего не помню, до того момента, когда сквозь совершеннейший туман в сознании почувствовал, что кто-то дергает меня за ногу.

Дергал, тихонечко поскуливая, Ашкарт. Автоматически, когда останавливались, в последний момент мы надевали поводки себе на ногу. Так нас учили. Огляделся. Рядом никого. Ушли? Сколько же минут я спал, был без сознания? Ашкарт очнулся первым.

Стрельба была совсем близко. Над небольшим леском, через который шли перед привалом, навстречу друг другу чертили дуги трассирующие пули…

Да, если бы не Ашкарт, быть бы нам с ним вместе у немцев. А они зеленые петлички пограничников ох как не любили! Судьба? Да, и на этот раз она была милостива.

На 18-е сутки, пройдя Белую Церковь, чуть не попав под десант, выброшенный немцами в ее районе, миновали Васильков и, пройдя по улицам темного молчащего Киева, по днепровскому мосту, дошли до Броваров.

В чудесном сосновом бору собирались все пограничные части и отдельные группы пограничников, выводимые или выходившие из боев. Стоять на ногах сил уже не было. Ползали на четвереньках.

А кругом было столько земляники, словно кровью был обрызган весь бор.

Кровью… Да. Казалось, то была кровь погибших там, на границе, на земле украинской, моих товарищей на 9-ой заставе, не ушедших из Михайлувки, кровь погибших в Перемышле, на заставах близ

Коломыи. Красные капли ягод горели кровью на зеленой траве соснового бора в то тяжелое и прекрасное утро.

18 суток продолжался наш поход. Да нет, не поход - отход. 18 дней и ночей по страшным июльским дорогам земли украинской. Почти 600 километров горя, крови, огня, пожарищ, смертей, ужаса, человеческих трагедий. 600 километров то нарастающей злобы и ненависти, то растерянности и недоумения… Через два дня, в которые нам довелось чуть отдохнуть и встать на ноги, несколько курсантов и меня в том числе, командование направило в Киев для несения службы при военном трибунале войск НКВД, что располагался на Виноградной улице.

Наших четвероногих помощников, так и не ставших пограничными, приказано было оставить в Броварах. Тяжело было расстаться с Ашкартом. Ведь той страшной ночью, он спас мне жизнь, а что может быть дороже? Довелось и мне сохранить ему жизнь в те дни. Между Васильковым и Киевом, после одного из привалов, ночью, я никак не мог поднять Ашкарта и заставить его идти. Страшно было смотреть на его разбитые, кровоточащие лапы. Он только виновато скулил и мог только ползти. Подошел старшина:

- Ну что тут у вас опять, товарищ курсант?

Я молча показал на собаку. Старшина нагнулся, поднял по очереди все четыре лапы, покачал головой.

- Да, жалко, конечно, но придется пристрелить. Дальше не пойдет. Жалко, хороший был пес…

Не знаю, откуда у меня взялась решимость, но, стиснув зубы, я тихо произнес:

- Стрелять Ашкарта не дам…Не дам!

- А вас и спрашивать-то не спрашивают. Он идти не может, это вам ясно?

- Ясно. Я его понесу.

- Да вы сами-то еле ноги волочите.

- Я его понесу…

Я понес Ашкарта. Страшно исхудавший, он совсем не был таким тяжелым, как в Коломые, на занятиях легко сбивавшем «нарушителя» с ног.

Да, а в Броварах нам пришлось расстаться. Собаки, словно понимая, что происходит, как только мы привязали их к деревьям, подняли такой лай и вой, что сердце как тисками сжало.

Ашкарта больше я не видел.

В Киеве мы были до 19 августа. Отдохнули, стали похожи на людей. А то, помню, подтянул я ремень по-курсантски, как по уставу было положено, так как раз получился размер фуражки: 57 сантиметров!

Неподалеку от Киева уже слышались залпы фашистской артиллерии, снаряды с противным клекотом проносились над головой и грохот взрывов доносился откуда-то с другого края города. Больше всего бомб с самолетов доставалось Днепру. Мосты были одной из важнейших целей немецких асов, но попасть в мосты им пока не удавалось.

19 августа нам сообщили о немедленном возвращении в Бровары. Был получен приказ: двигаться к Харькову! Машин на всех курсантов не хватало, поэтому одна группа на машине отъезжала километров на сто, выгружалась, шла дальше пешком, а машины, вернувшись, забирали вторую группу. Весь наш переезд и переход прошел благополучно, никаких происшествий не было, за исключением того, что на одном из привалов, где-то около Богодухова, я первый раз в жизни закурил. На привалах, обычно раздавалась команда: «закуривай», и все будто делом занялись, а ты сидишь один, как неприкаянный.

В Харькове нас разместили в помещении местного пограничного училища. Туда же прибыли курсанты строевой школы МНС погранвойск, которых война застала неподалеку от Перемышля. Судьба многих из них оказалась много тяжелее нашей. Обе школы были объединены. Начались занятия.

8-го августа - выпуск и распределение. Новым местом моей службы стал 18-й погранполк, а новой должностью - командир отделения, и новым званием - младший сержант, а в отделении бойцы чуть не вдвое старше командира, мобилизованные из запаса. И новый адрес: «Полевая почта 1401, 18 п.п.

3 рота ».

Из записной книжечки 3 октября 1941 года:

«Год как из дома. Год! 365 дней как не видел моих дорогих, моих любимых. А сколько еще? Да, пословицу «Человек предполагает, а бог располагает» можно теперь переделать: «Человек предполагает, а война располагает»

Из доклада командования войск по охране тыла Брянского фронта

«…С образованием Брянского фронта приказом НКВД СССР от 14 января 1942 года было сформировано Управление войск НКВД по охране тыла Брянского фронта с подчинением его Главному управлению погранвойск НКВД СССР. В состав войск НКВД вошли: 17-й Краснознаменный, 18-й и 38-й погранполки войск НКВД по охране тыла Юго-Западного фронта.

К 20 января 1942 года полки вышли на охрану тыла действующих армий Брянского фронта.

18-й погранполк охранял тылы 3-й армии, 38-й погранполк - 61-й армии »

т.2 стр 248. 1*

Чем были вызваны такие преобразования? История погранвойск отмечала:

«…Особенность боевой деятельности состояла в том, что если до ноября 1941 года пограничные войска…часто действовали в составе арьергардов по прикрытию отходящих частей и соединений, то после ноября 1941 года они главным образом вели борьбу с агентурой противника, забрасываемой через линию фронта и с мелкими группами разгромленных германских войск, оставшимися при отступлении оккупантов в нашем тылу».

Охрана тыла…Тыла. Это же не фронт! Уже чуть не полгода идет война, а мы то отступали, то учились, и на тебе - тылы охранять!.. Душу бередили такие мысли!

Разговаривая с товарищами по школе, назначенными, как и я, командирами отделений, я ни раз убеждался, что не одинок в желании попасть на передовую.

А что если подать рапорт? Школу мы окончили, сержантское звание получили, на здоровье, слава Богу, не жалуемся. Сговорились и написали…

- Товарищи пограничники и сержанты, - через несколько дней, собрав две роты около штабной хаты говорил зам комбата по политчасти, - последнее время командованию батальона некоторые товарищи стали подавать рапорта с просьбой направить их на фронт. Желание их понятно. Но, товарищи, удовлетворить их просьбы мы не можем. На этот счет есть указание политуправления погранвойск. Каждый должен выполнять свой воинский долг на том месте, на том участке, куда он поставлен. Посылать на фронт мы будем в виде исключения только тех, у кого есть веские основания…

- Это какие же веские? А разве бить немцев это не веские?

- Нет, товарищи. Бить врага весь наш народ хочет, но вот у кого фашисты родных побили, у кого братья или отцы на фронте погибли, тот может рапорт подать - разберем.

- А наш полк воевать будет?- Спросил тот же голос.

- Сейчас положение на нашем фронте стабильное, но перед 3-ей армией, а мы ее тылы охраняем, у немцев крупные силы в районе Орла, и противник проявляет активность с заброской агентуры. Так что нам работы хватит, на спокойную жизнь не рассчитывайте.

Чей-то громкий вскрик « Возду-у-х!» - оборвал речь замполита.

- Разойдись! Всем по укрытиям!

Со стороны околицы послышался нарастающий рев самолета. Он шел почти бреющим полетом, стреляя из пулеметов. На бегу я успел заметить, как из соседнего дома выскочил наш сержант Петров с телом станкового пулемета и, пристроив его у забора, стал торопливо заправлять ленту.

Самолет, развернувшись, пошел на второй заход, продолжая отрывисто строчить из пулеметов. Петров припал к прицелу и, как только самолет показался из-за соседних хат, дал по нему длинную очередь, потом, повернув пулемет, еще одну вдогон.

- Эх, промазал, наверное! - Проговорил кто-то рядом. Но в этот момент мы увидели взметнувшийся столб дыма и грохот взрыва.

- Неужели сбил?

- Застава, в ружье! Бегом к месту падения!

Наш лейтенант первым побежал в проулок. За околицей, на снегу, клубы черного дыма. Летчики, конечно, погибли, с такой высоты с парашютом не выпрыгнешь.

- Ну, молодец Петров, ай молодец! И как это он так быстро успел, а? А что, братцы, за это ему орденок положен, или как?

Из доклада командования войск по охране тыла Брянского фронта

«…26 марта 1942 года приказом по войскам Брянского фронта награжден орденом Красного Знамени сержант 18-го погранполка Петров П.И. бесстрашно вступивший со своим пулеметом в бой с фашистским бомбардировщиком и меткими двумя очередями сбивший стервятника.

Начальник погранвойск НКВД по охране тыла Брянского фронта полковник Панкин

Военный комиссар, бригадный комиссар Кириллов.

Начальник штаба подполковник Алкаев. (1* стр245)

Я очень обрадовался, обнаружив этот документ в сборнике о пограничных войсках в Великой Отечественной Войне. Да, это было где-то под Мценском в марте 1942 года и, конечно, я не подозревал, что буквально через несколько дней…

- Встать! Смирно! Товарищ командир полка, пограничники и младшие командиры согласно списку собраны. Начальник штаба…

Нас, человек двадцать вызвали в штаб сразу после того, как только успели перекусить… Кстати, сейчас легко и просто написалось «успели перекусить…» и вспомнилось…Размещались мы в то время не в казармах, естественно, а в хатах, где вместе с жителями, где отдельно, если такие дома находили в деревнях. С продуктами было очень тяжело. Централизованного снабжения никакого. Полковые интенданты доставали, кто что может. Обычно ограничивалось наше пропитание мукой и каким-то «жирами». Редко сахар и табак- махорка. Что говорить - зиму 1941 - 1942 года, кто жив - помнит.

Тяжелая была зима. Общей кухни никакой не было. Каждое отделение и жило и готовило себе самостоятельно. Для согрева, или как мои старики говорили « для сугреву», выдавали нам по «наркомовским» сто грамм.

Должен признаться, что до той зимы я водки в рот не брал, даже запаха ее не знал. А мне законные 100 грамм тоже были положены. С общего согласия установили такой порядок: в один день свои сто грамм и мои получает номер первый, по строю, на следующий день, если будет что употреблять - номер второй, потом третий и так до последнего, замыкающего. Все были довольны. До поры до времени. Но как-то я заметил, что порядок, видимо, нарушался и двое бойцов что-то чаще, чем позволяла очередь, становились весьма веселыми и разговорчивыми… В чем дело? Оказалось, что есть сердобольные, которых активные чуть поприжали и они свои сто, мои сто и того - двести, отдавали любителям. А у них уже по триста получалось. А это уже было лишним. Собрались, поговорили по душам, и сами «деды» предложили:

- Товарищ сержант, да вы сами закон нарушаете. Нарком приказал по сто? Приказал. А вы не выполняете. Это не порядок, и нас только смущаете. Так что давайте-ка…

С тех пор пришлось мне «не нарушать».

Готовили еду мы по очереди, вне зависимости от кулинарных способностей очередника. Мне, пожалуй, было труднее всех, поскольку опыта у меня никакого не было. По очереди ходили и к старшине за хлебом, и если было, то за махоркой и сахаром. Эти, самые дорогие припасы тщательно делились на «пайки» и, затем, распределялись известным на фронте способом. Чтобы не было обиды - кому больше, кому меньше досталось. Раскладывали все по порциям на плащ-палатке на полу, кто нибудь отворачивался к стене. Дежурный в тот день показывал пальцем на ту, или иную «пайку», спрашивал: Кому? Отвернувшийся называл очередную фамилию, тот подходил и забирал свое «имущество».

Тяжело было с продуктами. Ни раз ребята приносили куски мороженой конины - отрубали и отпиливали съедобные части от убитых и замерзших лошадей. С трудом добывали соль, её гора была близ железнодорожной станции. Но гора сгоревшая. Вагон с солью немецкие самолеты подожгли и эти черно-серые глыбы с остатками досок, камней и угля, сплавленные как стекло, и были солевой базой и нам и всему местному населению.

Возвращусь к тому утру, когда нас собрали в штабе полка. Цель сбора, естественно, никто из нас не знал. Я думал, что будет дано какое - нибудь особое задание - на снайперские курсы, или в диверсионную группу, немцам в тыл. Слухи о таких делах пограничников до нас доходили.

- Товарищи пограничники и младшие командиры,- начал командир полка,-по указанию Начальника погранвойск нашего фронта мы отобрали группу наших лучших бойцов и командиров отделений для пополнения другого погранполка. Вам предстоит теперь служить в 38-м погранполку. Он требует усиления. Нам жаль с вами расставаться, но приказ есть приказ. Вопросы будут?

Мы, растерявшись от услышанного, молчали.

- Ну, вот и хорошо. Документы сегодня штаб приготовит, завтра отправитесь. Счастливой вам службы.

Так пришлось мне расстаться с 18-м и продолжать службу в 38-м пограничном полку. Он в то время нес охрану тылов 61-й армии на Брянском фронте. И новый адрес: «ДКА ППС 633. 38 п.п. 2 б-н».

Да, адреса… и опять новые незнакомые города, села… Еще служа в 18-м полку, выполняя боевые задания, пришлось побывать в Чугуеве, Купянске, Валуйках.

Валуйки… Когда мы были в этом небольшом городке? Сохранилась запись в дневничке: в ноябре 1941 года. Потом переехали в Лиски, оттуда в Россошь, Кантемировку, Новую Калитву, а потом, в январе 1942 года, опять в Валуйки. Оттуда в Елец и в Ефремов.

И вот опять Валуйки. Третий раз. Не знал я, конечно, что этот городок в моей судьбе будет очень значимым.

В боях на фронте в эти месяцы нам участвовать не приходилось, задерживали по деревням, по дорогам, полям да перелескам всяких подозрительных людей, потом нам говорили, что и шпионы и диверсанты попадались, да и дезертиров хватало.

В первых числах сентября меня уже в звании старшего сержанта, совершенно неожиданно назначили политруком нашей заставы. В силу чего на объявленных очередных сборах политработников мне надлежало быть. Как помню, в таком звании я был один. Остальные - офицеры. Сборы проходили в городе Белеве, в штабе полка. На второй день, после занятий, ко мне подошел один из офицеров штаба.

- Товарищ старший сержант, вас просит подойти вон тот майор, видите, сидит на скамейке.

- Есть подойти к майору.- Ответил я, удивившись форме приказания: «Просит подойти». Поправив пилотку, (Кстати, поносить зеленую фуражку мне в жизни так и не удалось, ни в войну, ни после), искоса глянул на свои видавшие виды сапоги, я постарался как можно четче, как учили, подойти к сидевшему офицеру и по-уставному доложить:

- Товарищ майор, старший сержант…

- Знаю, знаю, вольно. Садитесь, пожалуйста…

Как-то не очень по военному, скорее по-домашнему, ответил майор, жестом предлагая сесть рядом. Я успел заметить, что петлички у него были не зеленые, и фуражка просто защитного цвета лежала на скамейке сбоку.

- Ивановский Олег Генрихович, 1922 года рождения, призыва 1940 года, комсомолец? - Скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес он, вызвав своей осведомленностью в моих «установочных данных» естественное недоумение.

- Так точно…- растерянно произнес я.

- Не удивляйтесь, не удивляйтесь. Мне о вас рассказал комиссар вашего полка. А я из штаба фронта. Расскажите о себе, пожалуйста, о своей семье, о родителях, родственниках…

Рассказ мой не занял много времени, биография-то короткая. Когда я умолк, майор, улыбнувшись, посмотрел мне в глаза и опять как-то по-домашнему, сказал:

- Так вот, товарищ Ивановский Олег Генрихович. 1922 года рождения, 1940 года призыва, член ВЛКСМ, есть решение откомандировать вас на специальные оперативные курсы в Особый отдел фронта. Подучитесь там несколько месяцев, получите новую специальность и работу. Слыхали что ни будь о чекистах? Так вот у вас будет возможность стать одним из них. Надеюсь, не возражаете? Вопрос с вашим командованием согласован.

- А как же застава…- растерянно произнес я.

- Ничего, будут службу и без вас нести.

4 сентября 1942 года, как отмечено в моей записной книжечке, на попутной машине, закинув в кузов вещмешок - все свое немудреное имущество, я выехал из Белева в Ефремов, где в то время находился штаб Брянского фронта и его службы. Неподалеку от города в небольшой деревеньке Челищево собирались будущие курсанты, присланные из разных частей всех родов войск фронта. Не встретил я только ни одного пограничника.

Что же будет дальше? Что новое готовит мне судьба?

Вернусь к записям в серой тетрадке. Что я записал много лет назад о тех днях.

«…Та новая специальность и работа, которой мне предстояло овладеть, была, по-видимому, интересной, загадочной, полной романтики. Работу контрразведчика-чекиста я знал, как и все непосвященные, лишь по книгам, да кинофильмам. Все это было очень интересно и вызывало громадную зависть к тем смелым и умным людям, жизнь и работа которых была отдана разоблачениям козней коварного и хитрого врага…»

Вот так я тогда написал, такими мыслями была полна голова там, в Челищеве.

Однажды утром среди нашей разновойсковой компании я заметил офицера, средних лет, с красивым волевым лицом, чуть полноватого, с двумя «шпалами» на зеленых петлицах и, наконец, в пограничной фуражке. Очень хотелось попасться ему на глаза. Как же! Пограничное братство! Уж он то обязательно должен со мной заговорить, мы же оба пограничники… ну и нахалом же я был! Мне - 20, ему, на вид, около 40. Я - старший сержант, в пилоточке, он подполковник, в фуражке. Тоже мне, «братство»…

Но, тем не менее, на следующий день он действительно окликнул меня.

- Откуда, старший сержант?- Я ответил.- А до этого, где служил?

Сказал про школу в Коломые, про Харьков, про 92-й отряд, про 9-ю заставу.

- Знаю, знаю этот отряд, встречал. Лихо дрались. Вот только начальнику отряда и комиссару не повезло, и Тарутин и Уткин погибли. Слыхал такие фамилии?

- Слыхать-то, слыхал, но ни разу не видел.

- В районе Умани они с частями двух наших армий в тяжелейшую обстановку попали. Тебе, брат, повезло. Крепко повезло. А здесь-то ты чего? На курсы прислали?

- Да, на курсы, а вы тоже? Нас учить будете?

- Нет, я сюда на время. Фронт пока в резерве держит. Должен назначение получить. Ну, давай, пограничник, учись. Может, встретимся. Соломатин моя фамилия. Запомнишь?

- Запомню, товарищ подполковник.

В Челищеве мы пробыли недели две, ничем не занимались, отдыхали, «разговоры разговаривали», письма писали.

* * *

Письма… В наш век эпистолярный жанр существенно умалил свое значение в общении людей. Просто телефоны, радиотелефоны, вплоть до спутниковых, просто телеграфы и факсы, интернет… А что в те годы могло заменить письмо, быть дороже письма? Письма из дома, от родных, от любимой, или наши письма там, в тылу, с обратным адресом «Полевая почта…», сложенные треугольником, без марок, но с обязательным штампом «Просмотрено военной цензурой». Что могло быть дороже?

Особенно после жарких боев, после июньского, июльского ада 1941 года. Как ждали весточек от своих сынов, мужей, братьев, во всех уголках земли нашей, особенно от тех, кого война схватила своим оскалом в первые же часы, дни там, на Карельском, в Прибалтике, Белоруссии, Украине, Молдавии, Черном море.

Слушая по радио, читая в газетах «…От советского информбюро… Наши войска после упорных ожесточенных боев оставили города…», отцы, матери, жены, сестры сжимая кулаки и, прижимая платочки к глазам, каждый раз и в каждом городе, городке, деревне большой или малой, терзались мыслью: « А мой-то…», « А наш-то…», «Уж не там ли, ведь второй месяц ничего…».

А как ждали писем мы на фронте, порой, не имея возможности даже адреса своего сообщить. А все равно ждали, ждали как чуда. Как сообщишь? Кто его знает, адрес вот этой самой «Полевой почты №…» надолго ли? А если ранят, а если в другую часть, а письма все сюда, на эту самую «Полевую…»?

А сколько наших писем, да и не только наших, а и к нам идущих, сколько мыслей и слов в них были убиты, в клочья разорваны? Снаряды, мины, бомбы полевые почты не миловали. Вот и думай, то ли адресатов с той или другой стороны уже в живых нет, то ли письма по дороге та же участь постигла.

Письма… Солдатские письма, весточки от родных, любимых. А сколько было их, не отправленных, в карманах гимнастерок, шинелей, когда пуля, осколок нес кровь и смерть и телу живому, и листку бумаги… Письма…

Чудом за эти пролетевшие годы сохранилось десятка два моих фронтовых писем. Писаны они были в разные годы войны не только из разных мест, но и из разных стран.

* * *

Ефремов. Городок не большой, но ведь город! За год жизни в кочевых полевых условиях, мы, честно говоря, соскучились по нормальному человеческому быту. А здесь снаряды и мины не летали, трассирующих светлячков не видели, да и спать можно раздевшись, и на койке, а не на наспех сколоченных нарах, в каком ни будь сарае.

Начались занятия. Все то, что нам рассказывали, чему учили, было совершенно новым, необычным. Помнится, даже поначалу думалось, не ошиблись ли товарищи доверять таким молодым, еще зеленым юнцам, работу такой государственной важности, доверять государственные тайны?

Незаметно пролетели сентябрь, октябрь. В конце октября, сдав полагавшиеся зачеты, еще до присвоения офицерских званий мы прикрепили на петлицы по три «кубаря». Это было звание - «Младший лейтенант государственной безопасности». Это что-то стоило! Впечатление на нас это производило неповторимое! (Эх, молодость!)

- Хлопцы, вот интересно, два дня назад, я, курсант, с петличками старшинскими,- говорил мой сосед по койке ,- шел по улице и козырял направо и налево то лейтенанту, то майору, то политруку, а сегодня иду важно, а всякие там сержантики, старшины, да лейтенантики меня приветствуют. Здорово, а?

Изменение нашего положения коснулось не только звания, а и денежного содержания. До этого я получал в месяц 25 рублей, а тут, в новом звании сразу 500! Пятьсот рублей! Снилось ли когда нибудь такое? Теперь и родителям помощь будет, мне-то деньги ни к чему, тратить их не на что. Война.

Из записной книжки 3 октября 1942 года.

«Два года как из дома. Начало самостоятельной жизни. Могу помогать семье. Как это приятно! Почему-то нет писем. Что случилось? И так жизнь моя связана с органами я-чекист. Госбезопасность моя работа. Мечты о дальнейшем - туман. Ясно себе представить не могу. А интересно узнать, что будет дальше. Решил написать книгу о жизни, о любви, о дружбе. (!) Жизнь дает много интересного, о чем приходится крепко ломать голову. Да, жизнь интересная штука!»

В первых числах ноября в штабе я встретил того офицера-пограничника, который в Челищеве назвался Соломатиным.

- Здравствуй, здравствуй, пограничник, как дела? Как курсы?

- Товарищ подполковник, курсы окончены, звание присвоено. Теперь по частям.

- А назначение ты уже получил?

- Нет еще. Слышал, что меня вроде хотят здесь, при штабе фронта оставить…

- При штабе? Да что тебе, такому молодцу при штабе делать? Поедем ко мне в корпус!

- В какой корпус?

- А я получил назначение. Завтра еду в 7-й кавалерийский корпус. Буду там начальником Особого отдела. Так что?

Кавалерия…Казаки…Кони лихие…шашки…бурки…шпоры...рейды по тылам противника…Все это, как кадры кинохроники прокрутились в голове.

- Так я верхом-то…

- Ну и что? Помоложе меня, научишься.

- А вы можете здесь с начальством договориться?

- Ну, это не твоя забота. Так согласен?

- А что… согласен!

- Вот и хорошо. Как фамилия? Дай-ка я запишу. И не забудь - 7-й кавалерийский.

Не успел я, прибежав в комнату, где мы жили, и раскрыть рот, как соседи буквально навалились на меня:

- Где тебя черти носят? Приказано в полном составе к 15 00 явится в клуб штаба. Понимаешь, здесь даже клуб есть! Вот устроились товарищи! Кому война, кому… самодеятельность. Ты ведь тут и дальше служить будешь, слухи пришли…

- Черта-с два!- И я рассказал о предложении подполковника Соломатина.

- Ну, чудик! Здесь-то лафа была бы, а ты в казаки!

- И правильно, что в казаки, жаль только, что с погранвойсками распрощаешься,- поддержал мое решение кто-то.

- Да, пожалуй ты прав. С погранвойсками расставаться жалко, но ведь в коннице-то воевать, а не тылы охранять…

- А что в клубе-то?

- Что в клубе - что в клубе! Репетиция, вот что. Праздник скоро - 7-е ноября. Начальство решило силами наших курсов и девчат из военной цензуры, видели какие красавицы тут ходят,­ будь здоров, концерт подготовить. Кто споет, кто спляшет, кто стихи прочитает. Майор из политуправления приходил, приказал к 15 00. Там на месте решат, кого брать, кого нет.

В детстве я немного учился играть на пианино. Больше, правда, подбирал по слуху, чем играл по нотам и, страшно обрадовался, когда за кулисами клубной сцены увидел рояль. Притащил стул, сел, открыл крышку - и боязно стало. Господи, вечность ведь прошла. Дым, кровь, бомбежки, отступление…Война и …старенький рояль. Осторожно тронул клавиши…Ребята обступили вокруг.

- Ну, сыграй, сыграй что нибудь…

Что же сыграть? Вспомнил мотив песенки из кинофильма «Истребители»: «В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…»

- Еще, еще… «Три танкиста, три веселых друга…»

- Нет, эту не надо. Попробуй вот «Мохорочку».

Я стал подбирать мотив под слова: «Эх, мохорочка-мохорка, подружились мы с тобой, в даль глядят дозоры зорко, мы готовы в бой, мы готовы в бой!..» Мотив был немудреный, я смелее стал его наигрывать. И вот в этот момент вдруг слышу из-за спины:

- Товарищ младший лейтенант, а вы не подберете мотив одной песни, она нам очень нравится, только названия не знаем, но песня прекрасная…

Оглянулся - три девушки в форменных платьях, рядом с нашими ребятами. Та, которая задала вопрос, стояла слева, чуть поодаль.

«Ну, до чего же красива!» мелькнуло в мозгу. Чудные светлые волосы, голубые-голубые глаза, очаровательное личико.

- Зоя, ты попробуй, напой мотив, может быть и получиться…

- Что ты, Ирочка, как же я могу?

- Можешь, можешь! В комнате сколько раз пела…

Зоя:

«…Помню, пулей грудь обожгло,

Сколько годочков прошло…

Многое в жизни бывает,

Мир наш могуч и широк.

Но каждый из нас выбирает,

Только одну из дорог…»

Не сильный, но удивительно приятный, душевный, глубокий голос, слова, пропетые с таким чувством и какой-то болью…

- Нет, извините, пожалуйста, этой мелодии я не сыграю.- Пролепетал я, почувствовав, что сердечко мое сжалось от чего-то, вдруг нахлынувшего во все мое существо. Ну, парень, ты погиб! Такие девушки убивают наповал!

В праздничный вечер 5-го ноября зал клуба был полон. После обязательного доклада и небольшого перерыва - концерт самодеятельности. Номера шли один за другим, до того момента, когда на сцену вышла та девушка, которая…да что я мог сказать? Та, которая…слов не было. Она так прочитала лермонтовский «Хаджи Абрек», что аплодисменты не утихали минут пять. А уж что творилось после исполнения ею той песни, мотив которой она просила меня подобрать - и слов не подберешь! Зал встал!

Потом под мой аккомпанемент четверо курсантов не плохо спели «Мохорочку», сделав акцент на словах:

«…Как письмо получишь от любимой,

Вспомнишь дальние края,

А закуришь и с колечком дыма,

Улетает грусть моя…»

Я прочитал запомненный рассказ Ванды Василевской «Партбилет» - о первых минутах боя одной из погранзастав. А вот как я читал- не помню. Зала я не видел. Это было впервые. Опомнился я только после последних слов рассказа. Тишина в зале…и аплодисменты. Но, наверное, самой большой, да нет, пожалуй, самой приятной наградой этого вечера были большие-большие, радостно раскрытые голубые глаза и протянутые руки, встретившие меня за кулисами. Зоя…

В тот вечер на много-много лет я расстался с пограничными войсками, и, на всю жизнь, с теми большими-большими голубыми глазами…

«Осень. Жизнь. Война. Любовь.

Да, любовь и дыхание смерти.

Да что смерть! Умереть за жизнь.

Это не смерть, а бессмертье!»

Таким четверостишьем начиналась и кончалась целая поэма, вдруг вылившаяся из меня той ночью. Это было наивным признанием в любви той девочке.

Примерно через месяц, уже в своей части, я получил письмо от её подруги. Она писала, что Зоя не могла на следующее утро попрощаться со мной. Ей не разрешил преподаватель курсов, седовласый полковник Острецов, ни раз хваливший меня за месяцы учебы. Но больше меня он, как оказалось, «отмечал» и любил Зою, и она, вероятнее всего, в положении. Ее уволили и Острецов отправил ее в Ташкент. Ташкент…город хлебный… Кстати фамилия Зои была подходящей, она была москвичкой, окончившей десятилетку в 1941 году.

«…Каждый из нас выбирает только одну из дорог…» Помог ли Господь Бог той девочке выбрать свою дорогу и стала ли она для нее счастливой?

В то утро попутка мчала меня в сторону от Ефремова. Ехать до штаба 7-го кавалерийского корпуса пришлось километров тридцать. Поскольку корпус еще не воевал, продолжал формироваться, найти штаб удалось довольно быстро. Подполковника Соломатина на месте не оказалось, его заместитель, майор Синицын, посмотрев мои документы и ни минуты не задумываясь, произнес:

- В 11-ю имени Морозова дивизию. Там как раз вы и нужны. Согласны?

Что я мог ответить? Для меня как-то было одинаково непонятно и ново, дивизия, полк ли кавалерийский.

- Согласен. А как туда попасть?

- Ну, это мы сейчас организуем. Петров!

В дверь вошел пожилой сержант, вскинул руку к черной каракулевой кубанке, шпоры на сапогах звонко звякнули. Кубанка…шпоры… Черт возьми, а я то в пилоточке, в кирзачах, какие тут шпоры?

- Петров, комендант из одиннадцатой Морозовской с утра был, узнай, уехал или нет? Если тут, подседлай лошадь лейтенанту. Ему в дивизию надо.

- Есть узнать и подседлать!

Опять звякнули шпоры. Я понял, что уж очень тому сержанту было приятно продемонстрировать свое кавалерийское превосходство передо мной, пехотой. Ему-то что пограничник, что пехота. «Подседлай лошадь лейтенанту». Это, стало быть, мне? А как же… я ведь никогда в жизни…

- Простите, товарищ майор, а далеко до дивизии?

- Да нет, почти рядом, 23 километра.

«23 километра!» мелькнуло в голове, и «почти рядом». Вот, оказывается, как у кавалеристов-то.

Лошадь. А как на нее садиться? Видел, конечно, в кино, как это делается, но вот с какого боку, и за что держаться, когда туда, наверх, в седло полезешь? Видел, по бокам стремена болтаются. Какая же это опора? Не подножка, не педаль. А управлять-то как? За эти ремешки, что там, на шее у нее, дергать за них, или как? Дергать…Эх, вот меня дернула нелегкая - в кавалерию, в казаки. Тоже мне казак, московский, вернее тайнинский, только не из станицы, а со станции. Да, брат, «тоже», да не одно и тоже.

Через полчаса моим филосовствованиям пришел конец. И комендант из дивизии нашелся, и лошадь подседлали.

- Здравия желаю,- приветствовал меня нашедшийся,- разрешите спросить, вы раньше верхом ездили?

- Нет, не приходилось,- робко промямлил я,- только на велосипеде.

- А-а, этого вполне достаточно,- рассмеялся он,- так начнем подготовку,- Он подошел к небольшой гнедой лошадке, похлопал ее по шее.

- Стоять, милая, стоять. Подойдите сюда, пожалуйста, дайте вашу руку. Нет-нет, не сюда, к седлу, вот сюда. Надо стремена под вас подогнать. Это вот так делается, смотрите.

- Понятно. На велосипеде мы седла тоже так регулировали.

- Ну вот, видите, я же вам сказал, что вашего велоопыта достаточно. А садились вы на велосипед, с какой ноги? С левой?

- С левой.

- Ну, совсем хорошо. На коня полагается тоже с левой, а руками держаться надо вот так: за гриву и за седло, за заднюю луку. Ну-ка, давайте-ка!

Мне ничего другого не оставалось, как попробовать «дать-ка». Забрался, с грехом пополам. Лошадку, правда, мой первый кавалерийский инструктор при этом держал под уздцы сам.

- Да, плоховато, шинелька-то у вас без разреза сзади, в седле неудобно будет, ну да ничего, до полка доберетесь, там казачки все сделают. Ну, Господи благослови, поехали?- И он ловко, как-то незаметно оказался в седле своего красивого, рослого серого коня.

Тронулись. Лошадка моя бодро зашагала за серым. «Черт подери, мелькнуло в голове, и качает, и сидеть высоко. Вот так средство передвижения! Под ноги ей не посмотришь, не видать ног-то. Куда она ступает? Не споткнулась бы. А перед глазами что? Шея. Тонкая такая. Сбоку-то казалась надежнее, шире. На конце два уха, и все. А сзади-то есть что нибудь? Оглянулся, повернувшись, и чуть не потерял равновесие. Сзади, слава богу, было солиднее, потолще…

Выехали, вернее, вышагали за околицу. Понемножку я стал осваиваться, даже рискнул выпрямиться в седле и, как мне казалось, гордо поглядывать по сторонам, и не заглядывать вперед на дорогу. Очень я боялся, что вдруг она без моего управления куда-то не туда заедет, на камень, или в канаву…

Догнав группу пехотинцев, шедших обочиной, я, честно говоря, не утерпел, выпрямился, выпятил грудь колесом. Дескать, эх вы, пехота, смотрите, как мы, казаки ездим! Но в ту минуту, как на грех, комендант, ехавший впереди, тронул своего серого рысью. И вот тут-то началось! Царица мать небесная! Моя лошаденка, несшая на своей спине такого бравого казака, как я, увидев, что серый пошел рысью, безо всякой инициативы и принуждения с моей стороны, решилась на такой же аллюр.

Ее спина, а, следовательно, и седло, в котором я за минуту до этого я так гордо, как мне казалось, восседал, стало совершенно беспорядочно, с моей точки зрения, то подниматься, то опускаться. Меня трясло так, что зубы стучали и, все внутренности, безусловно, отрывались со своих мест. За что-то я пытался судорожно ухватиться, это оказалось мое же седло, но ведь и оно тряслось вместе с лошадиной спиной!

Оглянувшийся в этот момент комендант не мог удержаться от хохота и, остановив своего серого, поджидал пока я до него дотрясусь.

Да, ему-то было смешно, а мне каково? Поравнявшись с его серым моя лошаденка остановилась, конечно, без моей воли, покосила на меня карим глазом и спокойно помахивала хвостом. Ох, проклятущая! Как же я ненавидел её в ту минуту! Здесь же на месте я получил второй инструктаж, как и что надо делать, как «облегчаться», когда лошадь побежит рысью. При этом подчеркивалось не мое желание, а именно лошадиная инициатива: «когда она побежит рысью».

Комендант оказался человеком гуманным и, к счастью, этим аллюром не злоупотреблял. У меня, правда, после очередной пробежки мелькнула мысль слезть к чертовой матери с этого вида транспорта, но я просто не знал, как это сделать, да и стыдно было. Но, так или иначе, эти 23 километра кончились. Слезть с лошади мне все таки удалось, но оказавшись на твердой земле, я не почувствовал себя лучше. Некоторые части тела, которым досталось больше чем другим, ощущались мною весьма своеобразно. Такого за все мои 20 лет я не ощущал.

В большой, крепкой избе, около которой мы остановились, меня встретил майор Антон Максимович Братенков, с той первой минуты ставший для меня добрым душевным товарищем и наставником.

О предстоящей работе он подробно и увлеченно рассказал мне в тот же вечер, и не только о делах полковых, но и о дивизии, ее истории, о начдиве Первой конной в Гражданскую войну- Морозове. Мы сидели в теплой комнате и беседовали уже более часа. Антон Максимович расспрашивал меня о службе в пограничных войсках, о курсах в штабе фронта.

В сенях стукнула дверь, и в комнату вошел офицер в кубанке и бурке, накинутой на плечи. Смуглый, с открытым приветливым лицом. Лихо козырнув Братенкову, подошел ко мне.

- Юрченко. Будем знакомы.

- Ну, вот и кстати,- сказал Братенков,- познакомься, это товарищ приехал тебя сменить. Можешь собираться.

- Правда? Вот здорово-то, вот здорово! Добро пожаловать. Очень рад, очень!

Поговорив еще с полчаса, мы с Юрченко выехали верхом (Опять верхом!) в деревню Долгие Лиски, где располагался полк. Теперь мой полк - 250-й кубано-черноморский казачий кавалерийский…

Дорога в пять километров, после освоенных двадцати трех, показалась уже не столь страшной. На окраине деревни подъехали к большой хате.

- Ну, вот и прибыли. Здесь и будете обитать.

Нас встретил пожилой казак, худощавый, среднего роста с простым открытым лицом.

- Знакомьтесь,- Юрченко кивнул на казака,- мой ординарец и коновод, Горбунов Николай Григорьевич. Очень рекомендую подружиться.

Тот внимательно посмотрел на меня. Взгляд его я оценил, как заданный самому себе вопрос: «И что это за мальчишка к нам приехал?»

- Николай, а это новый начальник, смена моя. Ты уж люби и жалуй, будь добр. А теперь сообрази нам что нибудь перекусить…

Как только Горбунов вышел из комнаты, Юрченко вполголоса проговорил:

- Познакомитесь поближе, узнаете его. Он только с виду хмурый.С интересной судьбой человек.

- Товарищ начальник,- обратился Горбунов к Юрченко, быстро накрыв на стол,- а наш гость, да нет, я не то говорю - начальник, одет-то не так, не по-казачьи. А вам сегодня к командиру полка надо. Полагается представить товарища. Не в таком же виде…

- Ладно, дядя Коля, мы первым делом перекусим, а потом что нибудь сообразим.

«Сообразил» Юрченко то, что через полчаса на мне был его мундир, брюки, на голове кубанка, на ногах хромовые сапоги.

- Это на прокат. А завтра дядя Коля организует, и получишь все свое довольствие. Ну, как, теперь ничего?

В моем письме родителям есть такие слова:

«Добрый день мои дорогие старички.. Вы, конечно, спросите обо мне. Это ясно. Ну что же, напишу, что можно. Ничего общего с той частью, где я был все время, я теперь не имею. Теперь я казак. Осваиваю лошадку, шашку и т.д. Если бы вы сейчас посмотрели на меня, то не узнали бы. Черная бурка, кубанка, френч, на сапогах шпоры, шашка на боку. В общем, только усов не хватает до полной формы…».

Вот написал сейчас это, и подумалось: каким же я был тогда мальчишкой! А? Смех!

Смех не смех, а так началась моя служба в кавалерии, в казачьем кубано-черноморском 250-м полку 11-й имени Морозова дивизии.

Командир полка, майор Шаповалов, в тот вечер, не скажу, что произвел какое-то особое впечатление, так, ничего особенного ни в его внешности, ни в краткой беседе для себя интересного я не отметил.

Через пару дней, введя меня в курс дела, Юрченко уехал, а я остался, так сказать, «молодым специалистом», по современной терминологии.

Кроме служебных обязанностей была, конечно, и личная необходимость. Не мог же я, начав службу в кавалерии, считать весь лошадиный род своими ненавистными врагами. Верховую езду я не только должен, обязан был освоить в совершенстве, ну так, как год назад я освоил винтовку.

Вечерами, а они в ноябре длинные, мы с Горбуновым, которого с его согласия я стал звать просто дядей Колей, выезжали за околицу села. Тренировался я с упорством. Но надо сказать, что поначалу было ох как не легко! По наследству от Юрченко мне достался рослый, крепкий серый конь с кличкой, заставлявшей задуматься: Разбой. Так вот этот Разбой, помимо прочего, отличался весьма крупной и жесткой рысью. А это, прямо скажем, дополнительные трудности. Но успокаивал я себя, потирая определенные места известным суворовским: «Тяжело в учении - легко в бою». Да, до какой-то степени эта фраза справедлива. До какой-то…

Казаки в четырех эскадронах, двух артиллерийских батареях и одной минометной, специальных взводах и подразделениях учились боевому искусству, пока теоретически, и я потихоньку стал присматриваться к тем людям, вместе с которыми в недалеком будущем придется воевать.

* * *

Каково было положение на Воронежском фронте в те дни? В конце 1942 года обстановка способствовала переходу Красной Армии в наступление прежде всего на южном крыле советско-германского фронта. Помимо прочего план наступления предусматривал разгром крупной стратегической группировки, оборонявшейся в верховьях Дона, западнее и южнее Воронежа. Это наступление вошло в историю Великой Отечественной войны под названием Острогожско-Россошанской операции. Её цель состояла в освобождении важной железной дороги Воронеж-Миллерово, которая на участке Лиски-Кантемировка и Лиски-Валуйки еще находилась в руках врага.

Операция предусматривала нанесение трех ударов по сходящимся направлениям. С севера наносить удар должна была армия под командованием генерала К.С.Москаленко. Ей навстречу из района Новой Калитвы - танковая армия генерала П.С.Рыбалко. Они должны были сойтись в районе Алексеевки и завершив окружение большой группировки противника, устроить «Сталинград на Дону».

Обеспечение действий танковой армии генерала Рыбалко было возложено на наш 7-й кавалерийский корпус, которым командовал генерал-майор С.В.Соколов.

* * *

В конце декабря пришел приказ готовиться к маршу. Полк погрузили в эшелоны и по железной дороге мы двинулись к станции Анна, где и выгрузились утром 14 января, и, совершив трехсоткилометровый марш, сосредоточились в районе Кантемировки.

Верховья Дона. Минные поля, немецкие опорные пункты, связанные ходами сообщения, разветвленная сеть окопов чуть не на 10 километров в глубину. В 15-20 километрах вторая оборонительная линия, которую тоже надо прорывать. На этом участке у противника было около 30 дивизий.

Командование фронта решилось на весьма смелый и не совсем обычный тактический шаг - на главных участках намечавшегося прорыва сосредоточить максимально возможные силы, и, прежде всего артиллерию. На прямой наводке стояли даже тяжелые орудия. Ударные группировки создавались за счет ослабления остальных участков фронта, где на километр оставалось по 50 солдат, по пулемету и по орудию. А на участке прорыва, на километре было более 100 стволов артиллерии!

Перегруппировка войск была проведена так скрытно, что за два дня до прорыва командование противника сообщило в свою ставку, (об этом узнали, конечно, позже!) что по данным разведки советские войска на этом участке фронта не собираются вести никаких активных действий.

Наступление свалилось на голову противника действительно как снег на голову. Два часа бушевал артиллерийский ураган. После артподготовки в прорыв вошли танки, за ними пехота и кавалерия.

Хорошо помню ту ночь. Донской лед, скользили, падали кони, справа и слева по берегам Дона пожары. Горели хутора. Между пожарищами темень непроглядная. Разбитая техника, трупы кругом. Ворота прорыва. В них устремилась наша дивизия.

Строжайший приказ: дальнейшее движение в тыл противника только ночью, только скрытно! А как скрыть? Кавполк это почти две тысячи лошадей, десятки саней, три артиллерийских батареи, около тысячи всадников. В дивизии три таких полка, да еще приданная танковая бригада. И все это скрытно? Причем не десятью разными дорогами и не по десяти направлениям. Пусть полк идет очень организованно, колонна не растягивается и то цепочка километров пять. А дивизия? Это уже двадцать!

Доставалось штабу в те дни. Нужно было так спланировать движение, чтобы к рассвету обязательно выйти к населенному пункту и в нем найти укрытия и для лошадей и для техники. Выйти к населенному пункту… в глубоком тылу противника, где почти в каждом селе гарнизон. Какая же тут скрытность? Значит, уничтожать гарнизоны внезапным нападением и так, чтобы они тревоги не успели поднять. В захваченных населенных пунктах размещались по хатам, по сараям, выставляли посты наблюдения за воздухом и за порядком на улицах. А как кормить и поить людей и лошадей?… А их тысячи!

Днем немецкие самолеты чуть не утюжили села, строча из пулеметов - надеялись на наш ответный огонь. Но строжайший приказ: ни в коем случае по самолетам огня не открывать.

Ночами полк уходил все дальше и дальше в тыл противника. Приказом командира дивизии нашему полку при поддержке нескольких танков предписывалось захватить город Валуйки…

Разведотдел дивизии сообщил: есть сведения, что в Валуйках два полка итальянской пехотной дивизии, нескольких подразделений немецкой пехотной дивизии, два строительных батальона, две танковые роты, артиллерийский полк и зенитный дивизион. Подступы к городу с востока прикрыты подготовленными к обороне зданиями, на окраине с юга - противотанковый ров. С северо-востока и юго-востока сплошные проволочные заграждения. Вдоль улиц в городе- дзоты…

Да, не простым был валуйский орешек!

17 января остановились в одном из сел. Вместе с нами расположились несколько подразделений штаба дивизии и Особый отдел. Я не преминул возможностью встретиться с Антоном Максимовичем Братенковым, ведь почти две недели мы с ним не виделись.

- Нет, товарищ начальник,- возразил на это дядя Коля,- прежде надо немного отдохнуть, да и Братенков не машина. Зачем сейчас же к нему? Отдохните немного, потом успеете, До ночи еще время есть.

Он был, конечно, прав. Прямо надо сказать, хотя я и держался в седле совсем не так, как первый раз, и чувства мои к «четырехногому» транспорту уже не характеризовались определением «Проклятущая» и «Чтоб тебе…», но все же ночные переходы по 30-40 километров давались не легко. Утешался только тем, что не я один это чувствовал, хвалиться легкостью преодоления двух сотен километров ночными маршами вряд ли кто мог.

Проспали мы с дядей Колей часа три. Он занялся «транспортом» - моим Разбоем и своей вороной коротконогой Тумбой, а я пошел искать Братенкова.

- Товарищ лейтенант, прошу подождать! - Остановил меня часовой у крыльца большой чистенькой хаты.

- Что, отдыхает?

- Нет, просил никого не пускать.

- Я подожду, а ты, поди, доложи: из 250-го кавполка…

Пожав плечами, казак пошел в сени. Хлопнула дверь через минуту, я не успел даже закурить, он вернулся.

- Майор просит зайти.

В большой комнате, основную часть которой занимала знаменитая русская печь, за столом Братенков, против него двое мужчин. По виду местные. Впрочем, об этом я мог судить лишь по тому, что они были в гражданском. Братенков, не представляя меня, кивнул на свободный конец лавки.

- Садитесь, слушайте. Это товарищи из местного партизанского отряда.

Разговор шел, как я вскоре начал понимать, о совместных делах - освободить Валуйки внезапным ударом, не дать противнику подтянуть подкрепление, эвакуировать технику и тыловые армейские склады. Нужно было взорвать железнодорожное полотно на участках Валуйки-Уразово и Валуйки-Волоконовка. Вот об этом и шла речь.

- Это вам полезно знать,- кивнул он мне,- кстати, учтите, что и близ города и в нем могут быть партизаны. Предупредите командиров эскадронов. Смотрите, чтобы неприятностей не вышло

Получив более чем подробный инструктаж на предстоящие сутки и на период боевых действий, и на «потом», распрощавшись, я пошел к двери. Братенков остановил меня:

- А вас, молодой человек, поздравить можно? Сегодня у вас день рождения? Итого вам…

- Да, Антон Максимович, уже 21. А я, честно говоря, забыл…

До Валуек оставался один ночной переход. Последние двадцать пять километров.

Ночью полк занял большое село Рождествено в пяти километрах от Валуек. Чуть рассвело, стало видно, что до окраины города чистое поле и наезженная дорога вдоль железнодорожной насыпи.

Командирам эскадронов Шаповалов отдал приказ: занять железнодорожную станцию и дать три красных ракеты. Эскадроны спешились, казаки пересели на танки, как десантники и двинулись к городу. Штаб полка, две пушечных батареи, взвод связи с будкой-радиостанцией на четверке коней, несколько бронебойщиков со своими длинными противотанковыми ружьями, пока оставались в Рождествено. Сюда же прибыла и часть дивизионного медсанэскадрона, разместилась в местной школе.

Через полчаса стали доноситься звуки пулеметной стрельбы, очереди автоматов, уханье гранат. Шаповалов нервничал. Радиостанций в эскадронах не было, как и надежд на то, что телефонисты протянут провод по открытому полю. Штабная рация могла держать связь только со штабами дивизии и корпуса, только «вверх». Но ей, по понятным причинам, еще пока делать было нечего. Ждали красных ракет. Уже светать стало, а их все еще не было. Посланные в город два казака с задачей: «Найти, уточнить, и аллюр три креста обратно, и доложить» пока не возвращались. По звукам пулеметная и винтовочная стрельба в городе то вроде бы немного утихала, то вновь разгоралась.

- Товарищ майор! Товарищ майор!- Вбежал в хату ординарец Шаповалова, - Три красных ракеты на левой окраине!

- Дурак! Какой левой? Восточной, западной или северной?

- А кто его знает, где тут север, где восток. Но ракеты я сам видел.

- Ну, как думаешь, комиссар, пошли в город?

- Не имея доклада о положении эскадронов?- Спросил майор Медведев, зам по политчасти.

- А здесь мы ничего не высидим. Связи все равно не будет, и раненых что-то из города тоже не видно. Так что?

- Ну ладно, пожалуй, двинемся.

- По коням! - И Шаповалов первым вышел из хаты. На улице подозвал к себе командира взвода связи.

- Отстучи быстренько в штаб дивизии: « Я пошел в город!»

Дядя Коля подвел мне Разбоя.

- Товарищ начальник, это что, в город? А не рано?

- Командир полка так решил. Мы пойдем вместе со штабом.

- Уж больно группа большая. Эскадроны-то в маскхалатах, затемно прошли, а мы-то, вон какая кавалькада. Как бы нам…

- Ладно-ладно, дядя Коля, как нибудь проскочим.

Кроме офицерской штабной группы на дорогу вытягивались две батареи, будка связи и бронебойщики. Словом все, что оставалось от полка в селе. Причем это треть общей массы, а две трети - лошади.

Больше половины пути прошли на рысях спокойно. С каждой сотней метров росла уверенность в том, что до окраины города мы дойдем без помех. Уверенность? А на чем она основывалась? Для полка это был первый бой. Первый… И для меня тоже.

Придержав чуть коня, я приотстал от штаба, чтобы со стороны посмотреть. В голове мелькнуло: «Ну, словно на параде или на показательных учениях. А что если немцы остались на окраине? Наши-то затемно прошли в город, завязали там бой, а окраины очищены, или нет? Быть может, не случайно из города ни одного раненого не привезли, и сам никто не пришел. Уж больно заметная наша кавалькада. Её бы растянуть, рассосредоточить…»

Я дал шпоры Разбою, догнал голову колонны, поравнялся с Шаповаловым и вполголоса высказал ему свои опасения. Он искоса посмотрел на меня, но по глазам можно было прочесть: «Эх, и молод ты, брат, меня учить, да и зелен».

- Ничего, проскочим.

Придержав коня, я встал на свое место в третьей шеренге, а шли по--уставному, тройками.

До первых домиков на окраине оставалось метров 200-300. Слева, вдоль высокой железнодорожной насыпи, валялись сброшенные под откос сгоревшие вагоны, цистерны. И вдруг из-за насыпи, с левой стороны из серой громады элеватора застучал крупнокалиберный по звуку пулемет, пули со свистом пронеслись у нас над головами. Пригнувшись в седлах, резко свернули влево, под насыпь.

- Слезай!- Раздался чей-то крик.

- Спокойно! Без паники! Коноводам взять коней и галопом обратно, в деревню! Батареи! Справа, от дороги, в поле! С передков и к бою! Лошадей убрать, пушки на руках! Огонь по элеватору! Диментман! Слышал команду?- Прокричал начальник штаба полка, майор Денисов.

Лев Диментман, почти мой ровесник, командир батареи 76-и миллиметровых орудий, чуть пригибаясь, придерживая одной рукой полевую сумку, а другой кобуру с пистолетом, побежал к своим пушкам. Шаповалова в этот момент я не видел, спешился, отдал коня Николаю.

- Бери Разбоя и галопом в Рождествено. Понял?

- Товарищ начальник, а как же вы?

- Делай, что говорю!- Крикнул я строже.- Тут город рядом, и пешком дойдем.

Николай, взяв в повод Разбоя, под прикрытием насыпи галопом поскакал назад в деревню.

Батарея Диментмана снялась с передков, лошадей галопом повели тесной группой в Рождествено, а расчеты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене. Но как стоял он, так и остался стоять.

Еще несколько выстрелов. Стало тихо. Решили двигаться к городу.

Но в этот момент из-за домов на окраине вылезли два танка. Чьи?

Наши-то ведь тоже были в городе. Танки белые, крашенные под снег, и наши тоже. По типу не вдруг опознали, если бы наши «тридцатьчетверки», а то английские «Матильды» да «Валентайны» - подарок союзничков. Танки не двигались и не стреляли. Словно присматривались к нам, а мы к ним. Но вот на одном из них повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, и одна из пушек Диментмана закрылась в дыме разрыва. Тут же еще выстрел, еще, еще! Ужас какой-то! Минуты не прошло, все пушки были разбиты, а расчеты? И это все у нас на глазах. Даже не верилось, что это правда, казалось, что все это так, не серьезно, как в игре, на занятиях …

- ПТР-щики! К бою! - Прокричал кто-то рядом,-Ложись за вагоны и по танкам огонь!

Я подбежал к казакам, помог им развернуть их длинное ружье около большой обгорелой цистерны. Лег, прицелился, выстрелил раз…два… И почти тут же в цистерну влепился бронебойный снаряд и, пробив ее насквозь, с каким-то ревущим визгом пронесся над нами. Я оглянулся. Рядом никого не было. Куда и когда делись наши штабники и бронебойщики, я не заметил.

По полю к разбитым пушкам галопом неслась пара коней с большими пулеметными санями. Заметил, как двое казаков, соскочив с саней, подбежали к пушкам, подняли трех или четверых раненых, уложили в сани. Кони пошли крупной рысью и почти поравнялись с тем местом, где за цистерной лежал я. Странно, но никакой стрельбы не было. И танки молчали. Я привстал и успел увидеть в тот момент, сидящего на самом краю саней Льва Диментмана в разодранном, грязном полушубке. Поравнявшись со мной, он хрипло проорал:

- Лейтенант! Прыгай сюда, танки пойдут, отрежут, пропадешь!

С танков застрочили пулеметы. Пули рядом с санями вспороли снег.

Держащий вожжи, пожилой казак, откинувшись назад, пытался чуть придержать коней. Я, мало соображая, правильно ли поступаю, прыгнул на край саней. Удерживая, Диментман обнял меня за плечи, притянул к себе. Головы наши почти касались.

Вот…мать! К чему приводят необдуманные решения! Разве можно было так открыто…

Удар!!! Опрокинулось куда-то небо. Стало темно и тихо. Зачем меня убили? Ну, вот и отвоевался. Но сознание вернулось…Господи! 21 год всего и прожил, да жизнь знал ли? Что видел, что знал, что успел…нацеловался ли… И почему так мерзнут лохмотья кожи на животе? Разорвало пополам? Конечно… А как не хочется умирать… И как тихо…Где я? Почему нет боли?.. А чему же болеть, если разорван пополам… Буду считать… раз… два… три… до скольких досчитаю… А небо-то есть. Вот оно, серое-серое. А солнышка нет. Холодно. Почему мерзнут лохмотья кожи?.. Двадцать один… двадцать два… Нет, не умираю… Посмотрю где ноги… далеко ли?

Еле-еле повернул голову влево. Рядом на боку Лев Диментман. Шапки нет. На виске небольшая дырочка и из нее толчками выплескивается кровь. Толчками. И снег рядом ноздреватый от теплой крови. Кровавый снег. Лев! Убит Лев! Вот он рядом. А ведь он, прижав меня к себе, прохрипел свои последние в жизни слова… не закончил он фразы…не закончил. И убит. И я убит. Ну, зачем? Зачем? Кому это было нужно?

Мысли путались. Какие-то ничтожные, глупые мысли. Неужели у всех, кто умирают такие глупые мысли? А я все еще жив? Почему же не умираю? И в глазах не темнеет… Повернул голову в другую сторону, тихонько, осторожно… Поле, снег и дорога со следами саней, копыт… Понял - лежу на спине посередине дороги. А танки? Эта мысль прояснила сознание. К черту предсмертную философию, глупую, дурацкую. Танки где? Ведь я на дороге - пойдут, раздавят. Ползти, ползти надо к вагонам, туда, к насыпи. Там не заметят…

Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. И ноги не оторваны, как плети, со мной вместе повернулись. Ползти, ползти надо. Ниже локтей рук не чувствовал, словно нет их. Опираясь локтями, пополз к насыпи. А боли нигде нет. Что же случилось? Снаряд? Контузия? А что это такое? Что должен чувствовать контуженный? Что? Откуда я знаю? Ползти надо. Ползти…

И я полз, еле-еле перетягивая себя локтями. Стало жарко, очень жарко. Похватал ртом снег, прижался щекой, лбом, с минуту лежал, дышал.

Опять пулемет. По звуку не наш, немецкий. Пули пропели где-то выше. Раз слышал, значит не мои. Ту, что услышал, дальше полетела. Стрельба вроде бы стала не ближе, может быть и танки сюда не пойдут? Приподнял голову, нет, их не видно. Но раз я не вижу, значит и меня не видно. Отдышался, пополз дальше. Почти тут же заметил лошадь с санками, неслась галопом из Рождествена. В санях человек, держа одной рукой вожжи, другой нахлестывал лошадь.

Со стороны города раздался выстрел, и почти тут же под санями взметнулся взрыв. Лошадь отбросило в сторону, она забила в воздухе ногами. Но из-за перевернувшихся саней поднялся человек, пригибаясь, побежал к железной дороге и скрылся за насыпью. Затакавший пулемет и просвистевшие надо мной пули опоздали.

Где же он скрылся? От меня все это произошло метрах в ста. Пополз дальше. Еще метр… Еще…Вот уже и рельсы. Кое-как перевалился через них и скатился на противоположную сторону насыпи. Заметил что-то вроде небольшого туннеля под насыпью, верно ручей проходил, и там несколько наших казаков. Один из них, наверное, санитар, перевязывал кому - то голову. Лицо раненого было залито кровью. И вдруг это окровавленное лицо, повернувшись ко мне, дернулся из рук санитара:

- Товарищ начальник! Господи, живой! - Это был Николай!

- Коля, что с тобой? Сильно?

- Живы, вы-то живы! Слава богу-то. А мне сказали, что убит. Я сани взял у хозяев, запряг какую-то лошаденку и поскакал вас искать.

- Так это сейчас тебя накрыло?

- Меня. Лошадь жаль, убило. А вас-то что?

- Не знаю, контузило наверно. Сейчас медицина посмотрит.

Николаю осколок снаряда через шапку распорол щеку. Перевязав его, санитар подошел ко мне.

- Товарищ лейтенант, давайте посмотрим. У вас на полушубке, под воротником, большой клок меха выдран.

Нет, это была не контузия и не осколок. Пуля из танкового пулемета попала слева в шею, прошла через неё, и, выйдя на правом плече…выйдя на правом плече… Словно молния пронзила мозг мысль: Лев! Лев Диментман! Ведь он головой прижался ко мне вплотную… Он был чуть ниже меня…Я его закрывал почти полностью…Значит…Значит его моей же пулей??? А если бы пуля чуть ошиблась?

До Рождествена, прикрываясь железнодорожной насыпью, Николай на плечах тащил меня. В школе, где работал дивизионный медсанэскадрон, врач, бегло осмотрев меня и не трогая повязки, приказал, махнув рукой. «Положите в тот, дальний класс».

Наверное, не от боли и не от потери крови, скорее от пережитого и усталости я порой терял сознание, то ли просто засыпал. Но, судя по тому, что за окнами все еще было светло, эти периоды беспамятства не были длинными.

Открыл глаза. Рядом, наклонившись ко мне, стояла девушка. Белый халат, кубанка на голове. На лице, как мне показалось, испуг и сострадание.

- Ну что, миленький, тяжело? - Участливо спросила она.

- Да ничего, жив вроде…А закурить у тебя нет?

- Найду сейчас, а врач не заругает?

- Я потихонечку…

Она вышла, вскоре вернулась, держа в губах прикуренную сигарету.

- Вот раненый один дал. Трофейная.

Она затянулась несколько раз, закашлялась.

- На, противная только.- И она вставила сигарету мне в губы.

Затянулся, действительно противная, кислая, выплюнул.

- Возьми. Спасибо. Как зовут-то тебя?

- Люба…

Она ушла. Я осторожно повернул голову в сторону. Рядом лежали еще двое, укрытые шинелями с головой. Спят, наверное, и опять как-то незаметно провалился в теплое небытие, а когда открыл глаза, моих «соседей» не было. Ни врачей, ни сестер я больше не видал. Позже я узнал, что интереса для них я не представлял, так как с таким ранением мог прожить всего час-два от силы…

Но нет, я не умер. Медицина, к счастью, ошиблась. Моя жизнь разделилась на две жизни: одна от рождения 18 января 1922 года, и до 19 января 1943 года, когда я мог быть убит, ошибись пуля всего на какой нибудь сантиметр, убит вместе со Львом Диментманом, и от 19 января 1943 года и до сегодняшних дней.

* * *

Валуйки…Январь 1978 год. Поезд подходил к городу. Не хочется употреблять банальных слов, но, поверьте, толчки крови в висках и биение сердца исключили слух. Я ничего не слышал. Глаза, может быть с сердцем вместе, искали ТО место.

Нет, не памятник, не обелиск над чьей-то могилой…Место это не известно историкам в области, в городе, в селе, что неподалеку. Нет. Это место врублено в мою жизнь. Врублено на всю жизнь 35 лет назад 19 января 1943 года. Здесь вот, где-то здесь…

Только валялись тогда под насыпью искореженные вагоны и цистерны, да шла прямая накатанная наледь из Рождествена. И слева, да, точно помниться, слева и сверху, секущий град пуль из серой бетонной громады элеватора. А потом танки на окраине.

Поезд подходил к городу. Нет, не мог я узнать ТО место. Все изменилось. Ведь прошло 35 лет! Только элеватор, весь изрешеченный снарядами, так и стоял. Вот и вокзал и очень скромное, простое, какое-то ласковое название, но до боли близкое, родное: «ВАЛУЙКИ».

Чуть не с площадки вагона нас буквально на руках вынесли не платформу. Поняли мы- помнят люди, живущие сегодня, тех, кто жил 35 лет назад, но не дожил, не дошел. Их имена на граните братской могилы. Им живые цветы в январе. Любят и уважают тех, кому судьба определила дойти до победы, тех, с кем вместе мы шли тогда по главной площади города, исстари зовущейся Красной, тех, кто был рядовыми рабочими войны.

Город отмечал день освобождения. День памяти. Поклонились мы низко и сказали сердечное спасибо людям за память о тех, кто был, и кого уже нет.

Я нашел ТО место. Та же насыпь, та же окраина города… Слез сдержать не мог. Вот здесь пролилась моя кровь, смешавшись на январском снегу с горячей кровью Левы Диментмана. Здесь…35 лет назад. Утром 19 января 1943 года.

* * *

Нашему кавкорпусу, его дивизиям и полкам за освобождение Валуек было присвоено звание Гвардейских. Приказом Наркома Обороны 11-я кавдивизия была переименована в 8-ю гвардейскую, а 7-й кавкорпус в 6-й гвардейский. Командирам дивизий были присвоены генеральские звания.

В результате рейда нашего корпуса по тылам противника был открыт путь на Харьков, куда и направили конников, дожидавшихся подхода других частей Красной Армии к Валуйкам.

* * *

Морозец тогда был приличный, особенно это чувствовалось в открытом кузове полуторки, в котором нас, неподвижных и полуподвижных раненых уложили рядком на солому, покрыв плащ-палатками.

Три грузовичка в ночь с 19 на 20 января, взяв курс на Россошь, двинулись по заснеженной дороге. Еще перед отправкой из Рождествена нас предупредили: «Смотрите в оба! Оружия у вас нет, да и если дать, что вы сделать-то сможете? У кого руки, у кого голова, у кого еще хуже… А по дороге от Россоши немцы и итальянцы отступают. Ясно?» Ясно было только то, что оружия у нас никакого нет и что ночью нас должны везти навстречу отступающим немцам и итальянцам. Вот это было ясно. Охраны с нами тоже никакой не дали. В кабины с шоферами посадили по одному раненому, способному еще сидеть, вот и все.

Ехать предстояло больше сотни километров. Подробности переживаний шоферов, везших впервые такой необычный груз, да и моих «соседей» по кузову мне не ведомы. Разговаривать- не разговаривали. Помню только, что не один раз останавливались где-то в поле. Наш шофер, заглушив мотор, осторожно прикрыв дверку кабины, выходил из машины, а когда минут через 15-20 возвращался, говорил соседу в кабине:

- Ну вот, слава богу, в селе немцев нет. Спросил хозяйку, говорит были, но с час как ушли. Хорошо не по нашей дороге. А то бы… Ну как, братки, не померзли? Сейчас в деревню приедем, обогреем вас немножко. Только давайте так: лежачих-то нам на себе не перетаскать. Кто может терпеть - потерпите. А кому невмоготу, или по нужде надо, скажи…

Вот так с остановками, с шоферской разведкой: «Нет ли в селе немцев? » под утро, к счастью не натолкнувшись на отступающие группы немцев и итальянцев, нас довезли до Россоши.

Город еще не остыл от недавнего боя. В госпитале, у которого остановились наши грузовички, было полно раненых немцев и их союзников. Отступая, их бросили, не успев, или не захотев эвакуировать. Медперсонал тоже остался. Ничего себе соседство! Но за сутки, которые мне довелось быть в том госпитале, никаких эксцессов не произошло. Правда, многие наши раненые отказывались категорически от помощи итальянских врачей.

Ночью нас, лежачих, тяжелых, погрузили в санитарный поезд и через сутки с небольшим мы оказались в госпитале в городе Кочетовка, что под Мичуринском. Поскольку за эти дни я не умер, то стал представлять для медиков большой интерес.

Хотя и говаривал старик Суворов: «Пуля дура, штык молодец!», но та, которая судьбой была предназначена мне, по отношению ко мне, по крайней мере, была не дура. Действительно, ей надо было ухитриться, пройдя через шею навылет, не задеть сосуды и позвоночник. А паралич ног и рук был оттого, что пуля, наверно, коснулась позвонка и внутреннее кровоизлияние прижало какие-то нервы. Но к счастью, подвижность и рук и ног стала восстанавливаться. Через неделю я начал потихоньку ходить, а через две уже мог самостоятельно подносить ложку с кашей ко рту.

«…От советского информбюро…16 февраля 1943 года наши войска освободили город Харьков… В боях отличились… конники генерала Соколова…»

Может быть не дословно, но услышанное по радио как-то сразу подействовало сильнее лечебных процедур. Вот где корпус и дивизия и полк! Решение созрело сразу: вырваться из госпиталя как можно скорее, пока есть адрес. А то уйдут опять по тылам, пойди их найди!

Первый разговор с врачом ничего утешительного не дал: «Рано-рано! Вечно вы, молодые, спешите. Успеете еще свинца нахватать!»

Поделился я своими тревогами с дежурной медсестрой, симпатичной девушкой, даже фамилию её сохранила моя записная книжечка - Рябых, а звали её Шурой.

- И нечего спешить, нечего. Прав врач. Вон рука правая еще не работает, левшой скоро станете.

- Да пойми, Шурочка! Надо, очень надо. Это же не каприз и не бахвальство. Уйдут наши опять в прорыв, в рейд по тылам, как их найдешь, как к ним проберешься?

- Ну, меня-то что уговаривать…

- А что если просто так, взять и уехать?

- Как это уехать? А документы, а обмундирование, в пижаме, что ли?

- Да какая же это пижама - страсть Господня… Так что же делать Шурик, а?

- Знаешь что, лейтенант, поговори по душам с нашим политруком. Рувимская её фамилия. Толковая женщина. Поймет. Она и поможет, уговорит главврача. Попробуй. Если уедешь - напиши. Адрес-то знаешь? Почтовый ящик 2665.

На утро я нашел политрука Рувимскую. Она поняла и не только меня. Оказался нетерпеливым в соседней палате и старший лейтенант артиллерист Машенцев. Фамилию его я запомнил из-за его ранения. Уж если моему удивлялись, то, что говорить о его ранении: пуля нормального немецкого калибра 7,92 миллиметра, очевидно уже на излете, попала ему сбоку в переносицу, как раз между глаз, и застряла в кости носа. Один её кончик торчал у левого глаза, другой у правого. Кроме диких головных болей его больше ничего не мучило. Оперировать его в Кочетовке не решались и хотели отправить то ли в Ташкент, то ли в Алма-Ату.

17 февраля, получив справки о ранении, документы на проезд, продовольственные аттестаты, мы выписались из госпиталя. Кроме того, нам удалось получить согласие на проезд через Москву с задержкой на двое суток. Представляете, что это такое? Чуть не два с половиной года не быть дома, двадцать месяцев из них на войне…

18 февраля я шел в Тайнинке по тропинке от станции к дому.

- Сыночек.…- Только и могли произнести вместе и отец и мать. И расспросы, расспросы, расспросы.

- А твое письмо из госпиталя мы получили, но почему-то почерк не твой?

На следующее утро, чуть только я открыл глаза, с удивлением обнаружив, что лежу в мягкой, теплой постели, как мать, присев с краешку, обняла меня; а что может быть теплее материнских рук? Желаннее может, но теплее…

- А что, сыночек, как ты смотришь на то, если сегодня у нас собрать твоих друзей, кто еще есть в Тайнинке?

Ну, мог ли я возразить? Прошло два с половиной года, кто остался из нашей довоенной «волейбольно-танцевальной» компании? Из ребят - один Сергей Семковский, его в армию не брали - белобилетник по здоровью.

Да, вот и весь наш мужской коллектив. Анатолий Уваров учился где-то в военно-морском училище, еще не воевал. Слава богу, что все девчата еще живы. Собрались вечером, всего пятеро. Встреча прошла в теплой, дружеской обстановке.

(Хочу заметить, что подробности тех дней в памяти бы не остались, если бы не записи, сделанные еще в декабре 1944 года, на фронте, и сохраненные простой тетрадкой в серенькой клетчатой обложке!)

Засиделись допоздна, поскольку в Тайнинке комендантский час не действовал. В третьем часу ночи стали расходиться. Сережа Семковский сразу пошел домой, а я с тремя «дамами» нацелился их проводить, обменялись последними «прощальными речами», крепко расцеловались.

Последняя неделя февраля в 1943 году в Москве была теплой. Снег на улицах превратился в мокрую кашу. И все бы ничего, но в зимнем обмундировании - полушубке, да в валенках не очень-то было складно. Особенно в валенках. Лужи кругом. А сапоги-то где возьмешь?

В комендатуре, оформив документы, я узнал, что на улице Горького в магазине «Табак» по справке о ранении можно получить три пачки папирос. Папиросы… Да я и курить-то их не пробовал. Махорка, да другой раз табак, легкий, как его называли в отличие от махорки, или как деликатес, у какого нибудь старичка-хозяина в деревне собственной посадки табачок - самосад. Попадались такие деды-умельцы, такой табак делали, ни с одним фабричным не сравнишь. И уж, конечно, не с получаемым другой раз, так называемым «фильчевым». Из чего его делали догадаться мудрено, в него крошили, пожалуй, все, что только крошилось. Продукт весьма опасный. Только затянешься, горло так прихватит, но не крепостью, а гарью какой-то, а потом в самокрутке словно порох, как пшикнет, и нет её, самокрутки. Хорошо если нос цел… А тут папиросы. Настоящие. Фабричные.

Цела у меня та справка из госпиталя о ранении, цел на ней и штамп: «Главтабак. Магазин №…Москва, ул. Горького… тел. К- 1-17-47.» А поверх синим карандашом « 23/2 43.»

Этот штамп ставили, наверно, для того, чтобы, не дай бог, по такой справке еще раз получить три пачки папирос!

Да, это было 23 февраля 1943 года в день Красной Армии. В тот же день я уехал из Москвы догонять свою дивизию, свой полк. Удалось поездом добраться до Мичуринска, а вот как добирался дальше, только запись в книжечке свидетельствует:

«23.2.43. - 10.3.43. Москва-Мичуринск-Графская-Воронеж-Лиски-Валуйки-Купянск-Балаклеевка-Харьков-Мерефа-Нов. Мерефа-Островерховка (нашел полк)- Харьков-Дергачи.»

Вот ведь как пришлось добираться - две недели из Москвы к Харькову! Посмотрел по карте тех лет, от Купянска через Балаклеевку (А может быть Балаклею?) прямой железной дороги нет. Есть через Изюм, но через него я не ехал, это точно. Значит, от Купянска к Харькову добирался уже на перекладных.

Где ночевал, как питался, на чем ехал - не помню. Помню только одно: это крепко засело в памяти, что все эти дни и ночи я мучался в мокрых, разбухших валенках, какие-то доски пытался к ним проволокой прикручивать. Не помогало. Круглые сутки ноги были в мокрых валенках. Вот это хорошо помню!

В Островерховке, небольшом поселке, улицы сверх всякой меры были забиты повозками, машинами, полевыми кухнями, пушками, забиты так, как бывало при больших наступлениях, или отступлениях. И на удивление все это скопище не привлекало пока «Мессеры» или «Юнкерсы». Ох, как они любили подобные цели! На одной из улиц из кузова попутной полуторки я увидел обоз.

Вообще-то, обозы были и в артиллерии и в пехоте, не знаю почему, наверное, каким-то особым чутьем я почувствовал, что тот был обоз кавалерийский. В кубанке ли мелькнул какой-то ездовой, или еще что - не помню. Но из кузова меня словно пружиной подкинуло. Подбежал, спросил - о счастье-то! Это шла колонна одного из полков нашей дивизии. Догнал повозку, крикнул ездовому:

- А 250-й не знаешь, где идет?

- Эх, лейтенант! Давно в полку не был? Откуда?

- Из госпиталя.

- А…ну понятно. Нет больше 250-го…

- Как нет? - Упало сердце.

- Да не бойся, есть. Жив полк, только он теперь не 250-й, а 29-й Гвардейский, а мы вот 31-й!

- А дивизия, корпус?

- Ну, много знать хочешь. Об этом начальство спроси.- Посуровел мой собеседник,- Но-о, родные, шевелись! - И хлопнул вожжами по мокрым крупам пары гнедых.

- Так где 29-й то?

- А он перед нами идет. Вот как встанем, беги вперед, догонишь. А сейчас садись, подвезу.

Через час я догнал свой полк. А что такое на войне своя часть? Это же вторая семья, роднее родных не найдешь!

Небольшой городок Дергачи, что километрах в 15 от Харькова. На следующее утро…лучше бы не вспоминать то страшное утро… Я вышел из хаты, а городок тот в лощине и окружен довольно высокими холмами, по крайней мере, с одной стороны, и сразу бросилось в глаза: по этим холмам черным пунктиром колонна грузовиков. Немцы. Машины стояли. И в этой неподвижности было что-то тревожное.

Уж лучше бы бой! Очевидно, немецкое командование еще не оценило обстановку, и не знало, что в Дергачах всего лишь потрепанные в двухмесячных непрерывных боях остатки кавалерийского полка.

Через полчаса появилась «рама», немецкий самолет-разведчик. А вслед за ним, не заставили себя ждать, особенно «любимые» «лаптежники» - «Юнкерсы-87».

Вот когда пришлось, и уж в который раз, мягко выражаясь, пожалеть о том, где же наши краснозвездные соколы…

Если не брать во внимание карабины и автоматы, то мы против этих пикировщиков были безоружны. Вспоминать страшно, не то чтобы объяснить, как удалось остаться живым в том аду! Слова «отход», «отступление», пожалуй, не совсем точно определили бы характер «действий» полка. Скорее всего, это было похоже на метание раненого животного под непрерывным огнем окруживших его охотников. Мало сказать, что «юнкерсы» свирепствовали. Они просто издевались, гоняясь над лощиной чуть не за каждым всадником.

Никогда не забуду стремительно падавший в пике на меня самолет и вспыхивающие точки стволов строчащих пулеметов, а через мгновенье, рядом строчки взвихренного, вспоротого снега и земли, и противное чваканье пуль, а над всем этим взвывающий рев выходящего из пике самолета.

Остатки эскадронов, смешавшись, пытались вырваться из под огня по лесистой лощине, идущей к Донцу…

Что же произошло в феврале на Харьковском направлении нашего фронта? В результате развития Острогожско-Россошанской операции еще в январе началось освобождение Харьковской области и 16 февраля Харьков был освобожден. Но в конце февраля противник перегруппировал свои силы и перебросил из Франции танковый корпус «СС» в составе трех отборных дивизий: «Адольф Гитлер», «Рейх» и «Мертвая голова».

Этим силам удалось затормозить наступление наших войск, и только нашему корпусу удалось продвинуться южнее Харькова и создать угрозу обхода группировки противника. Но сил казаков было явно недостаточно для этого, тем более, что кавалеристам пришлось действовать против танкового корпуса «СС». 4 м

рта противник перешел в наступление. К исходу 10-го марта ему удалось выйти на северную окраину Харькова…

Вот так кратко характеризовалась обстановка, в которой я вернулся в свой родной полк, а что же было в мое отсутствие? Кто же мог рассказать лучше человека, с которым я сдружился вскоре после возвращения в полк? Это был фельдшер нашей санчасти Ефим Аронов. Мы познакомились тогда в марте 1943-го, и разве могли предположить, как судьбы, и его и моя, свяжут нас на долгие, долгие годы. И не только нас, но и наши семьи.

(Воспоминания Ефима Аронова были мною записаны на диктофон где-то в середине шестидесятых годов),

«- Ефимушка, расскажи как в Валуйках, что после Валуек было?

- Ну вот, во второй половине дня, город был уже полностью очищен от противника. Дивизия заняла круговую оборону. Сам понимаешь, ведь мы были в глубоком тылу у немцев. До линии фронта, там, у Россоши, чуть не сотня километров. В Валуйках мы были два или три дня, точно не помню, потом перебрались в одно из близлежащих сел, кажется Насоново. Там мне приказали развернуть санчасть.

Узнали, что к Валуйкам отступали дивизии итальянского экспедиционного корпуса. И ты знаешь, ирония судьбы, им командовал маршал по фамилии Гарибальди. Остатки его корпуса шли сдаваться в плен. Представляешь, тысячи солдат и офицеров идут сдаваться в плен! А куда их девать? Хотя это не моя забота, но знаю, командованию пришлось изрядно поломать голову. Решили размещать по сохранившимся домам. На улице-то не оставишь, январь ведь. А мне приказали медицинскую помощь оказывать.

Вышел я как-то из хаты, смотрю, а к селу движется громадная толпа- войско не войско, сразу не поймешь, по форме не узнаешь, одеты люди были кое-как, кто в чем. Итальянцы-то к таким морозам не очень привыкли. Впереди той кавалькады на саночках, запряженных белым мулом, какой-то высокий чин.

Я оглянулся, смотрю, рядом из соседней хаты выходит наш командир взвода связи, Боря Поляков. Я кивнул ему: «Пошли!» Мы подбежали к санкам и кричим по-немецки: «Руки вверх!» Сидевший поднял руки. Вижу у него обморожено лицо. Спрашиваю его: «Ваше звание?» Отвечает: «Генерал» На вид ему лет пятьдесят, волосы седые. Велел ему слезть с саночек и идти за нами в хату. Вошел он, сел на лавку и как-то сразу сник. Спрашиваю: «Кто вы генерал?» Отвечает: «Командир альпийской дивизии Рекано Умберто и стал отстегивать саблю от портупеи. Пистолета при нем не было, только на груди болтался бинокль. «Господа, у меня к вам просьба, окажите помощь моим несчастным солдатам, они все обморожены и голодны…»

Ты знаешь, тут я вскипел: «А зачем вы пришли в Россию в наши леса и степи из вашей солнечной Италии, кто вас сюда звал?» А потом подумал, ну что буду его об этом спрашивать…

Наш парикмахер побрил его, а мы накормили из трофейных запасов. Генерал чуть пригубил вино, закусил, осторожно взяв на ложку итальянские макароны, но в это время в хату вбежал ординарец Шаповалова. «У вас генерал? Майор приказал его немедленно доставить к нему!»

И он грубо схватил генерала за плечи. Мне пришлось одернуть ретивого казачка, но приказ есть приказ. Да и что дальше-то нам было делать с этим пленным?

- Слушай, я вот чего не понимаю: вы медики, вы что, разведка, или контрразведка? Зачем вообще вы этого генерала к себе затащили?

- А ты знаешь, просто было интересно вот так, по-человечески с ним поговорить. Ведь генерал, командир дивизии, мы же впервые живого итальянского генерала рядом с собой видели… Потом мне рассказывали, что этот «наш» генерал был не единственным, еще были. Их всех отправили на самолете в Москву.

- А что же с остальными пленными делали?

- Как и сказал генерал, обмороженных и раненых было столько, что оказать всем помощь в нашей санчасти мы не могли. Я подумал, быть может, среди этих пленных есть врачи? Пошел искать, двух нашел, привел в санчасть. С большим усердием они за дело взялись. Но не прошло и часа, как в хату влетел офицер, которого вместо тебя из дивизии прислали.

- Это Красильников? Я уже с ним познакомился, что-то прямо скажу, он мне не понравился, уж больно зазнается. Посмотрим, что дальше будет. Съезжу в дивизию, поговорю с начальством.

- Так вот этот Красильников влетел в хату и как заорет: «Что вы тут развели? Кто позволил пленных в санчасть брать? Да я вас за это…с фашистами снюхались?» Я тут не сдержался и послал его… До этого мы с ним не встречались, знал я только, что прислали кого-то вместо тебя. Тогда я и узнал, что ты ранен. Но где ты - ничего не знал.

- Меня Николай Горбунов на своей спине притащил в Рождествено, а оттуда прямо в Россошь.

- А мы через день дальше тронулись, к Красному Лиману, к Водолаге, по направлению к Полтаве. Шли опять с боями по ночам, а бои-то особенные, как ты понимаешь, линии-то фронта никакой нет, не поймешь, где наши, где противник. Особенно на ночных маршах. Всякое бывало. В нашем хозвзводе саней шесть поотстали один раз ночью и оторвались от полка. Ехели-ехали и свернули на какую-то дорогу. На передних санях ездовой, такой представительный пожилой казак, задремал, видать, дядька, вот и не заметил, как отстал. Скрутил свою любимую самокруточку и стал кресалом огонек высекать, а фитилек

то ли отсырел, то ли еще что, никак не получается. Загрустил казак, а сзади все некурящие, это он точно знал. Стеганул своих серых вдоль спины и пошли они крупной рысью. Вскоре впереди замаячили парные сани. Попридержал казак своих серых, соскочил с саней и бегом вперед, догнать.

Догнал и кричит: «Слышь, браток, дай огоньку-то, курить хочу, аж ухи пухнуть!» А ездовой на тех санях поворачивается, да как завопит по-немецки: «Казакен! Русишь!» Нахлестал своих короткохвостых и галопом вперед, а наш казак опешил, бегом назад, вопит в голос: «Немцы!»

Остановилась шестисанная кавалькада, развернулись и галопом обратно, нужную дорогу искать. И все то было по - мирному, без стрельбы.

- Ну и нашли дорогу-то?

- Нашли. Казак тот, понятно, помалкивал, об этом мне другие рассказали.

- Ну а дальше что?

- Ты хочешь, чтобы я все помнил? За каждый день доложил? Скажу одно: воевали не плохо, народу только погибло много, а ребята-то все были молодые, хорошие…вот расскажу тебе еще о Мерефе.

- Мерефа? Так вы и там дрались? А я через неё проезжал, когда вас догонял, и там, и в Новой Мерефе все же уничтожено…

- Да, дорогой мой, бои там жаркие были. Сколько там наших полегло… После Мерефы майора Шаповалова отстранили от командования полком и отдали под суд. Я с санчастью в самой Мерефе не был, мы расположились в небольшом хуторке. Между нашим хутором и штабом был довольно глубокий, занесенный снегом овраг. У меня в санчасти собралось около 40 раненых, а куда их отправлять - не знаю. Послал одного санитара в штаб, а он не вернулся. Связи-то никакой нет, в такой обстановке кто будет телефон тянуть? Еще двое саней от какого-то эскадрона отбились, и к нам пристали, да еще кухня полевая. Вот хозяйство, представляешь? Работаем, перевязываем раненых, вдруг в хату вбегает наш санитар Окунев и кричит: «Товарищ старший лейтенант, немцы!»

Выскочил я из хаты, смотрю к нашему хутору движется большая толпа, все в маскхалатах, с автоматами. Ну, мы скорее всех раненых в сани, даже на кухню посажали, ходячих своим ходом и скорее туда, к штабу. У нас-то охраны никакой не было. Оглянулся, смотрю, я один остался. Ну, думаю, надо спасаться. Если по дороге - немцы отрежут, они уже подошли к ней, а если через овраг? Это же ближе.

Побежал к оврагу, скатился вниз и тут же понял, что зря - снегу-то на дне столько намело! Как я перебрался, ей богу не помню. Помню только, как стал по другому склону подниматься, немцы стали по мне стрелять. И только когда вылез и оглядел себя, смотрю, сумка санитарная пробита, полушубок в двух местах и валенок. Надо же, так повезло!

Только наверх вылез, смотрю мчаться сани, это наши, связисты. А у меня даже крикнуть сил нет, но они меня заметили, вытащили и галопом к штабу, а наши там уже круговую оборону заняли. К счастью драться не пришлось, немцы дальше не пошли. А раненых удалось отправить в наш медсанэскадрон. Кстати, там, в Мерефе, и Колю Дупака ранило - ногу ему перебило. Когда его притащили, я его перевязал и говорю: «Давай мы тебя в медсанэскадрон отправим», а он ни в какую, «Не поеду и все!» Я ему: «Пойми, командир полка приказал всех раненых туда отправлять». «Не поеду! Сяду в саночки и буду взводом командовать, вот так. Пусть только со мной ординарец останется, будет помогать». Так и остался. А к вечеру кто-то мне сказал, что своими глазами видел, как в эти саночки попала мина, сани перевернуло и Дупак погиб… После Мерефы командиром полка был назначен подполковник Калашников…»

Помню, вскоре после возвращения в полк я шел по селу, то была Маслова Пристань, смотрю какой-то маленький паренек в казачьей форме. Зашел к Ефиму, спросил.

- А это сын полка Роберт Поздняков. Его после Валуек в одном селе наши казаки подобрали. Родителей его немцы еще в 1941 году расстреляли. Ему было лет десять - одиннадцать. Голодный, оборванный. Накормили его, вымыли, постригли, брючишки перешили, гимнастерочку, сапоги сшили, кубаночку нашли. Вот только в тыл никак не отправят, все обстановка не позволяет. Командир эскадрона Дмитрий Зенский приказал своему старшине держать его в обозе и беречь пуще глаза. Вот только уезжать в тыл никак не хочет…

Да, не легко пришлось моим однополчанам в то время, пока я был в госпитале, да и после моего возвращения в полк, после той трагедии в Дергачах.

15 марта наши войска оставили Харьков.

В середине апреля полк получил приказ перебазироваться на отдых в районе города Дрязги, что в Липецкой области, километрах в двадцати от небольшого городка Грязи.

Действительно, могуч русский язык и образен. Надо же, свои родные места и так назвать! Бывает. Зато свое, родное, русское.

Полк был до того потрепан, что в эскадронах и людей и лошадей, или как принято было говорить: «людского и конского состава», и пятой части не осталось. Да и усталость от тяжелейших трехмесячных боев давала себя знать. Для меня было большим счастьем, что во всех тех боях Николай Горбунов уцелел и с радостью встретил меня. Расквартировались, если можно назвать «квартирами» опушку чудесного леса - не плохо. Палатки аккуратно выстроились вдоль опушки. В каждом полку обязательно находились плотники, не говоря уже о таких мастерах-умельцах, как кузнецы, портные, сапожники или писари, такие ценились особо и сберегались в боях до самой последней, крайней необходимости. Наши плотники отличились, и командиру полка Калашникову, к которому даже жена погостить приехала, срубили целый домик. В том же домике разместился и штаб.

Неподалеку от опушки обнаружился довольно большой, разделенный на две половины, дом. Оказалось, что в нем живет семья лесника - он сам, преклонного возраста, жена и дочь. Три сына на фронте. На двух уже похоронки пришли.

Пошли мы с Ефимом к хозяину, спросили, можно ли у него поселиться.

- А чего же нет? Можно. Поживите. И нам со старухой веселей будет. Только потом дочку с собой не сманите. А то я вас, казаков, знаю. У вас это ловко получается.

Так и устроились. В одной половине Аронов с санчастью, в другой мы с Николаем.

Да, кстати, я как-то упустил. После возвращения в полк я, естественно, сразу же спросил где Николай. Сказали: «Ваш наместник, этот тип Красильников, его ездовым в хозвзвод определил». Я сразу же нашел его и мы не расставался до конца войны. А «этого типа Красильникова» дивизионное начальство отозвало, и куда он делся - не знаю. Знаю только, что память о себе он оставил весьма не лестную.

Полк постепенно пополнялся. В эскадронах и батареях начались занятия. Новое пополнение, новые люди - кто они, откуда? Обстрелянные, или новички? Хорошо, если воевавшие, из раненых, а если «зелень»? К ним еще присматриваться и присматриваться. Ведь не на парад готовились, скоро опять бои. Дадут немного отдохнуть, пополнимся и опять «По коням!»

Дня через три, под утро, вдоль опушки по дороге, которой раньше и не было, протоптанной и проезженной нашими конниками, двигался, не спеша, какой-то необычный обоз - повозки с большими котлами, мешками, набитыми бог знает чем, еще какое-то имущество и, самое главное, сидящие на повозках человек пять девчат. В форме, в кубаночках.

Недоумение по поводу назначения сей кавалькады разъяснилось быстро: это был «ППО» - полевой прачечный отряд. Так именовалось это корпусное подразделение. Ну, подумалось мне, потеряют теперь наши казачки сон и покой…

Разместились девушки в большой палатке, на уютной полянке близ воркующего ручья. Галантность наших кавалеров была сразу видна невооруженным глазом. Добровольцев воду носить, дров напилить и наколоть, и вообще выполнять любую работу, просьбу, или указание вплоть до самых не реальных, было весьма много. Штабу полка пришлось вмешаться. Соответствующий приказ строго регламентировал дни и часы взаимоотношений эскадронов и батарей с прибывшим «пополнением» в части стирки, естественно.

В тот же день, к вечеру, сидели мы с Николаем в своей половине, письма писали. Я отцу с матерью, он - супруге своей, Анне Никифоровне, в Оренбург. Он тогда еще Чкаловом назывался.

Вдруг слышу стук в стену, что разделяла нас с санчастью. Спрашиваю Ефима: «Чего стучишь?» «Зайди-ка быстренько, дело есть».

Зашел. Ефим, еще кто-то у стола хлопочут. Запах яичницы с салом приятно защекотал ноздри. Скажем прямо, такими яствами не часто баловались.

- Что это ты пир устроил? В честь каких событий?

- А вот сейчас узнаешь. Девочки, вы руки помыли?

Из другой комнатушки вышли две девушки, не знакомые, в форме. Поздоровались робко и на скамейку, что вдоль стены под окнами, рядышком сели. Понял я, что они из того самого «ППО».

Посмотрел я мельком на одну, на другую, и словно что-то толкнуло: «Где? Где я видел её?…Ведь видел же…»

Еще раз внимательно посмотрел на сидевшую с краю. И девушка в упор, широко раскрыв глаза, смотрела на меня… Робкая, неуверенная улыбка появилась на её лице.

- Лейтенант…миленький…господи, жив ведь…- чуть слышно произнесла она.

И тут, словно память высветлило: «Рождествено… Школа… 19 января…» Ведь это она тогда ко мне подошла, закурить принесла! Подошел, протянул ей руки:

- Здравствуйте! Вот видите, жив!

- Господи, слава богу, живы! А я, честно говоря, и не думала, что выживите, ведь врачи вас в смертники определили, а уж когда ночью в Россошь повезли, то уж точно решила, что не доедете. Ну, как вы?

Ефим, и все кто был там, во все глаза смотрели на нас.

- Ну, Ефим, по такому поводу придется тебе…

- Без намеков, прошу без намеков! Сам понимаю.

Из какого-то заветного, только ему одному известного секретного места была извлечена фляга с чистейшим, медицинским… Яичница призывно шкварчала в большой глубокой сковороде, вместившей чуть не две дюжины яиц, пучок зеленого лука, еще какая-то снедь. Медики народ гостеприимный - вечер прошел чудесно. Разговоры, воспоминания - конца не видать…

- Пойдемте, погуляем,- обратилась ко мне сидевшая рядом Люда.

Кстати, только тогда, за столом, я и узнал, что она москвичка и фамилия ее - Сорокина, и что служит она в корпусном медсанэскадроне, а сейчас прикомандирована на помощь в «ППО», кладовщицей.

Мы незаметно, так, по крайней мере, казалось мне, тихонечко вышли из дома.

Лес, чудный русский лес. Тишина. Словно и войны-то никакой нет, словно и не было всего того ужасного, кровавого, смертельного два с лишним года. И - весна…

Мы шли по тропинке вглубь леса. Люда рассказывала о школе, о том, что добровольно пошла в военкомат, попросилась на фронт, в действующую армию и вот уже год как в нашем корпусе.

- По началу страшно было, особенно там, под Валуйками. Как стали раненых привозить, молодые такие, знаете, руки тряслись…Крови я боялась. Теперь привыкла. А как тогда в Рождествено вас увидела, да еще врачи сказали: «безнадежный», ну, подумала, никогда не привыкну на такие молодые смерти смотреть…

- Не надо, Людочка, сейчас об этом. Кто погиб, того не вернешь. Кто выжил - живет. Но о смерти думать не надо. Смотри, какой лес… и хвоей пахнет. Люблю я лес…

- Вы знаете, я тоже лес люблю. И речку. Особенно когда песочек на берегу и солнышко. Так хорошо, когда теплый мягкий песочек…

- Да, речки-то на нашей земле есть, а вот песочек-то на многих кровью полит, да какой кровью…

- Ну, вы же сами сказали - не надо об этом.

- И, правда, не надо. Но ведь не уйдешь от этого… Война, будь она проклята!

Мы шли все дальше и дальше. Молчали.

- Товарищ лейтенант, а вы тоже из Москвы? - В её голосе прозвучала больше надежда, чем вопрос.

- Да, я из Москвы. Вернее из Подмосковья. Слышала про такое село - Тайнинское? И станция такая есть по Ярославской железной дороге.

И я рассказал обо всех тех легендах ли, слухах ли, а может и древней правде, которые бередили наши мальчишеские души в те уже далекие, но не забытые детские и юношеские годы. Я так увлекся воспоминаниями, что не заметил как стало смеркаться. Мы остановились. Стояли и смотрели молча друг на друга.

- Товарищ лейтенант…

- Не надо «лейтенант», а? Зови меня по имени, ладно? Ведь я тебе не начальник, а ты не подчиненная.

- Не знаю, получится ли…

- Должно получиться. Ведь мы еще встретимся? А?

- А вам…а тебе этого хочется?

- Конечно.

- Значит встретимся. А знаешь, что мне очень хочется? Чтобы ты научил меня верхом ездить. А то все на повозках, да на повозках. У нас ведь верховых-то лошадей мало.

- Во-первых, не лошадей, а коней. В кавалерии так говорить положено.

- Слушаюсь, товарищ гвардии лейтенант!- Рассмеялась она,--Так как на счет занятий, договорились?

- Когда прикажите начать? Прямо сейчас?

- Ну не сейчас…сейчас уже темнеет. Завтра можно?

- Конечно можно, приходи в конце дня.

И мы быстро зашагали по тропинке к дому. Как легко и весело было на сердце в тот вечер. Та неожиданная встреча, лес, показавшийся каким-то особенным, словно никогда и не был я в таком лесу, и деревья шептались о чем-то своем, но очень понятном…и рядом милая симпатичная девушка… Нам было по двадцать с небольшим хвостиком. Всего.

На следующее утро я проснулся рано и в каком-то особенном настроении. Мне все нравилось! Посмотрел на часы, было что-то около семи. Мысленно повел глазами за предстоящим движением часовой стрелки и отметил в сознании - до вечера еще чуть не полный оборот, 12 часов! Безобразие какое-то, столько часов еще ждать… Чего? Встречи с Людой? Что это со мной? Влюбился? Да как же так может быть, в один день? А Вера? При мысли о Вере всплыло то неприятное, холодное, застрявшее в сердце в тот февральский вечер. А ноябрьский вечер, Зоя? Ничего вразумительного самому себе ответить на вопрос: «Что со мной?» я не смог. А кто бы смог?

- Товарищ начальник…- на пороге стоял Николай.

- Чего тебе?

- Где это вы вчера вечером пропадали и когда домой явились?

- А ты что, родитель мой? Или я обязан тебе отчет давать? Так я совершеннолетний. Не маленький.

- Маленький, не маленький, а сказать, куда пошли - надо. Не рядовой солдат. Кстати, вчера вечером из штаба полка прибегали, вас к телефону из штаба дивизии Братенков требовал.

- Ругался?

- А я почем знаю. Я с ним не говорил. Посыльному сказал, что лейтенант где-то в подразделениях, как придет, скажу, что звонили.

- Так что же ты вчера мне не сказал?

- А что говорить, на ночь глядя? Сегодня сами узнаете, что к чему…

К 12 часам мы с Николаем, верхами, выехали в штаб дивизии. До места, где он располагался минут сорок.

Братенков собрал оперативников всех подразделений дивизии для ознакомления с обстановкой на участке Воронежского фронта, в тылу действующих армий и в нашем районе. Данные контрразведки, о которых он сообщил, как-то не очень соответствовали, прямо скажу, благодушному, мирному настроению.

Дело было в том, что в лес, неподалеку от нашего расположения, противник выбросил парашютистов, то ли разведчиков, то ли диверсантов. Жители соседнего хутора обнаружили в лесу несколько парашютов. Других данных пока не было.

- Так что вот, дорогие товарищи, отдых отдыхом, но бдительность терять нельзя. А то вчера вечером я хотел поговорить с одним нашим товарищем, а его в полку найти не могли. А полк-то в лесу стоит.

Говоря это, Братенков не смотрел в мою сторону, но краска, вылезшая у меня на шею и щеки из-под воротника френча, красноречиво свидетельствовала о виновнике.

- Единственное, что я могу сообщить, это то, что эти парашютисты могут быть одеты в красноармейскую форму и, конечно, вооружены и вряд ли это немцы. По линии командования ориентировка командирам полков отдана. Они будут организовывать прочески лесных массивов и усиленную охрану в местах дислокаций. А ваша задача, надеюсь, вам ясна? Не забудьте связаться с местным населением. И повторяю: бдительность и еще раз бдительность!

Через час мы с Николаем тронулись обратно. Братенков мне так ничего не сказал, видимо решил, что и намеков достаточно.

До расположения полка оставалось минут двадцать хорошей рыси. Мой серый Разбой, к счастью оставшийся в живых, отдохнувший, шел легко, поекивая селезенкой. Приподнимаясь в такт в седле, я думал о только что сказанном Братенковым. Как-то не вязалось: десант, враги, диверсанты и…тишина, лес, покой, встреча с Людой…

Дорога шла вдоль опушки. Размечтавшись, я не заметил стоящей чуть отдельно развесистой сосны, с сучьями над дорогой. Чуть не ударившись головой о толстый сук, резко нагнул голову…Что случилось в тот момент я понял только через несколько минут. Я лежал на земле и с удивлением смотрел на Николая, стоящего передо мной на коленях.

- Господи, что такое? Не разбился? - Он тронул меня за плечо.- Как же это? Как ты себя чувствуешь?

- Коля, ей богу не знаю, что случилось. Голова вот кружится, но боли нет. А почему я упал?

- А ты головой не ударился?

- Да нет, не ударился,- я провел рукой по лбу. -Только резко кивнул…

Господи, неужели это все еще ранение о себе дает знать?

- Вот приедем, пусть Аронов посмотрит.

- А что он посмотрит? Смотреть-то не на что.

Потихоньку, опираясь на Николая, я встал. Он помог сесть в седло. Дальше ехали шагом.

Почему же я слетел с седла? Почему потерял сознание? На все «почему» я, естественно, ответить не мог. Ясно было одно: резко головой кивать не надо. Вот черт, какая неприятность! Подумал-подумал и решил, что ни Ефиму, ни кому другому в полку об этом не говорить. А то запрячут в госпиталь...

- Николай Григорьевич, Коля! О том, что случилось, ни кому, ни слова! Понял? Это и просьба и…приказ. Вот так.

Проезжая мимо штаба полка я соскочил с седла, отдал повод Николаю.

- Давай домой, меня не жди. Обед приготовь, я через часик буду.

В штабе помощник начальника штаба - «ПНШ-2» старший лейтенант Зотов, сидя в уголочке за небольшим столиком, еще пахнувшим свежей сосной, что-то писал, заглядывая в двухверстку - топографическую карту, сложенную гармошкой.

- О, вот хорошо, что ты пришел! А я уже посылал к тебе. Бумагу вот из штадива нарочный привез, на посмотри.

Это было распоряжение об усилении охраны и ориентировка о возможном появлении десантов противника в нашем районе.

- Я об этом знаю. Я был в штадиве. Давай думать, как задачку эту будем решать.

В общем, вместо обеда я предстал перед ворчащим Николаем весьма близко к ужину.

- Вечно вот так…готовь, готовь, разогревай, разогревай… Какой обед был! Ешьте вот теперь. Или у комполка пообедали?

- Не ворчи, старина, не ворчи. Скажи-ка лучше, Людочка не приходила?

- Какая еще Людочка? Уж не та ли, с которой вы вчера…- Николай строго посмотрел на меня, постучал пальцем по столу.

- Вчера, сегодня, завтра, послезавтра… я что, маленький? Сегодня мы верхом поедем. Как она придет подседлай коней.

- Ничего я седлать не буду. Кони вам не баловство. Нахлопает холку, что потом я буду делать?

- Холку, холку, что же ты думаешь сразу рысью или галопом? Шагом поедем.

- А шагом и так можно, на своих двоих.

- Слушай, старина, ты мне надоел. Сказано подседлать, значит седлай, выполняй приказание.

- Ну, раз приказание…- обиделся Николай,- слушаюсь…- и что-то ворча, вышел из комнаты.

В седьмом часу за окном мелькнула черная каракулевая кубаночка. Остановившись в дверях Люда медленно обвела взглядом наше обиталище, очевидно оценивая мужской холостяцкий уют.

- Можно?

- Конечно, конечно!- Я почувствовал, что почему-то краснею и сердчишко в груди запрыгало.- Проходи, проходи, садись. Сейчас дядя Коля подседлает нам коняшек и поедем.

- Правда? Прямо сейчас? Ой, а как же…?

Люда, поджав губки, посмотрела на свои колени, обтянутые юбочкой.

- Фу-ты, а я и не учел. А у тебя или у девчат разве нет брюк?

- У меня нет, а у девчат - не знаю, ни разу не видела.

- Вот тебе и задачка… Слушай, а если мои? Ведь мы почти по росту одинаковые.

Я подошел к Люде почти вплотную. Она не отстранилась.

- Вот видишь, мои будут чуть длинноваты, но ничего, не на парад.

- Коля! Где мои зимние, диагоналевые? У тебя в мешке, или в хозвзвод сдал?

- Зачем в хозвзвод, здесь они. Зачем брюки-то?

- Давай доставай, вот девушка их примерит.

Николай взглянул из под лобья на гостью.

- А не маловаты ли будут?

- А вот сейчас и посмотрим. Мои не подойдут, с тебя сниму. Посидишь пока дома, под одеялом. Понял? Давай быстрей, ворчун старый.

- Ворчун, ворчун…что бы вы без нас ворчунов делали…

Через пять минут, покопавшись в своем хозяйстве, Николай принес брюки. Люда растеряно смотрела по сторонам. Комната-то одна. Где переодеться?

- Вы не смогли бы…

- Конечно, Людочка, конечно!

Через пять минут передо мной стоял симпатичный казачок в гимнастерке, брюках, словно на нее сшитых, так мои подошли, в хромовых сапожках. Только без шпор. Продолжая ворчать, Николай подвел к крыльцу оседланных коней - моего Разбоя и свою Тумбу.

Люду пришлось подсадить - с первого раза в седло так просто не заберешься.

Потихонечку, шажком тронулись по тропинке в лес. Лошадки наши, сдружившиеся за последние месяцы, шагали нога в ногу, ноздря в ноздрю, мирно помахивая головами. Люда достаточно быстро освоилась и поглядывала не только под ноги лошади, но и по сторонам.

Один раз, правда, когда Тумба чуть споткнулась о какой-то корень, она, ойкнув, и бросив повод, схватилась за меня, чуть не потеряв равновесие.

Должен признаться, что это мне почему-то понравилось, и не так скоро я разжал руки. Да и Люда не стремилась занять в седле вертикальное положение. Естественно, во всем этом были виноваты в первую очередь наши лошадки, привыкшие шагать шаг в шаг, чуть касаясь боками.

Сколько времени продолжалось такое неустойчивое положение, не помню. Очевидно почувствовав по болтающимся поводьям, что седокам не до них, Разбой и Тумба остановились. Не скажу, что мы это скоро заметили. Глаза-то наши были закрыты, а губы… губы заняты…

Часа через два мы вернулись к дому. Мне кажется, что не надо говорить о том, как не хотелось расставаться. Поужинав, я проводил Люду к палатке, где жили её подруги. Да и там мы долго-долго стояли, никто из нас не решался первым произнести: «Спокойной ночи».

Да какое там «спокойной…» Уснуть в ту ночь я не мог. Во мне творилось что-то несусветное. Как хотелось гнать ночные, потом утренние, а затем и дневные часы следующего дня, чтобы скорее пришел вечер.

- Милый, наконец-то!- Чуть слышно выдохнула она, прижимаясь ко мне и, закрыв мне рот горячим и долгим поцелуем.

Опять верхом мы отправились в лес. Говорили, бог знает, о чем, и о жизни своей, и о школе, товарищах, о боях, о погибших…

- Как хорошо мне с тобой, милый, как хорошо! Вот так век бы быть вместе…- Люда замолчала, отшатнулась от меня, на глазах выступили слезы.- Но знаю, этого не будет. Нет! Нет! Не бу-дет! Не может быть.

- Но почему же, почему?

- Война, милый, война! И есть причина… я не могу быть с тобой.- Она опустила голову.

- Что за причина, скажи…- Людочка, милая, да что ты выдумываешь?

- Нет, не скажу. Не проси. Не надо. Я не хочу об этом. Но знай, я говорю это очень серьезно…я полюбила тебя…

- Людочка…

- Не перебивай. Да, я полюбила тебя. Вот так, сразу. И если бы я не была старше, и если бы… я никому, слышишь, никому на свете не отдала бы тебя. Никогда!

Я растерялся, забилось сердце.

- Людочка, да какое имеет значение, всего-то полтора года, Сейчас мы вместе, нам хорошо, правда?

Я притянул её к себе. Она заплакала, а потом вдруг сказала:

- А хочешь, милый, я сегодня останусь у тебя?

Она осталась. Мы были вместе, рядом, совсем рядом. Такое было впервые в моей жизни.

Через день, 1 июня 1943 года, полк получил приказ готовиться к передислокации.

«ППО», закончив работу, срочно свернул свое хозяйство и уехал. Люду я больше не видел. В ту ночь она заставила меня поклясться, что я никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не буду её разыскивать. Что это было - причуда, каприз или желание не испытывать судьбу, такую переменчивую на войне?

Нам было по двадцать лет, на нашу долю выпало такое короткое счастье. А что могло быть в дальнейшем, когда военные дороги разводили многих в совсем разные стороны? Возможно Люда, насмотревшись в госпитале на череду смертей, страшилась привязанности?.. Не знаю. Одно могу сказать: столько лет прошло, а я до сих пор помню и лесную тропинку, высоченные сосны и милую девушку в кубанке...

Война - это, конечно, кровь и смерть. Но она, эта долгая война, была еще и частью нашей жизни, где были не одни пули, бомбы, снаряды, ни одни потери, но и обретение верных друзей, преданных товарищей и любимых…

Полк пополнился людьми, материальной частью, лошадьми. В эскадроны, батареи из запасных полков прибыли солдаты, сержанты, офицеры…пополнение! А кто это пополнение? Молодежь безусая? Самыми ценными были те, кто приходил из госпиталей, особенно те, кому удалось вернуться в свой родной полк. Но с людьми-то уж туда-сюда. Их к предстоящим боям можно было подучить, занятия-то ежедневно, а вот с конским составом дело сложнее. Это не материальная часть, не оружие, не машины.

Производство лошади на конвейер не поставишь. Лошадку растить надобно, не год, не два, пока можно будет под седло, или в повозку. А потери лошадей в боях в четыре раза больше людских. Человек под бомбежкой, под обстрелом ляжет, ямку себе, если успеет, выкопает, или воронку от бомбы, или снаряда, найдет. А лошадка? Стоит, бедная, дрожит всей своей лошадиной мишенью. А пополнение-то ни к хомуту, ни к седлу не приученное. Тех лошадок еще приручать и учить, учить. И уж совсем плохо, если в пополнение молодых жеребчиков пригонят. Это такой шумливый народ - не эскадрон, не батарея, а вокальный ансамбль, да и только.

В штабе дивизии я узнал, что корпус перебрасывается на другой фронт. Но куда и каким маршрутом узнать не удалось. Через день назначили погрузку на станции Дрязги.

Погрузка дело суматошное. Особенно доставалось казакам, получившим новых лошадей, из монгольских степей, не объезженных, диковатых. Эти лошадки, небольшие, лохматые, злые, с раннего детства, так сказать, не приученные и к стойлу, ни к хомуту, ни к седлу. Что такое овес, сено, солома понятия не имели. Готовы круглый год только пастись. Что говорить - доставляли они своим хозяевам превеликое множество хлопот. А уж о том, чтобы «уговорить» по дощатому настилу в вагон подняться - и речи нет. Упираются, брыкаются, так и норовят куснуть, или лягнуть. Хоть ноги им вяжи и втаскивай в вагон волоком. Горе. Повозки, не говоря уже о пушках «сорокапятках» и, даже более солидных полковушках - «семидесятипятимиллиметровках», куда послушнее дружненько занимали свои места на платформах.

Рядом грузился эшелон тылов корпуса. В одном дверном проеме теплушки показалось на миг знакомое лицо. В груди сжалось…так и хотелось крикнуть: «Людочка-а!» Но удержался. Не знаю, заметила ли она меня или нет, но почти тут же она скрылась в темном нутре теплушки. Стоять ждать? А чего? А если она специально отошла от двери?

- По вагонам! - Разнеслось по путям. Перезвякнув буферами, наш состав медленно тронулся. Соседний продолжал грузиться.

Люду я больше не видел. Я не встретил её ни в боях, ни на отдыхе, ни в военном лихолетье, ни потом. Я ничего не знаю о её судьбе, жива ли она?

* * *

- Ну, так что, товарищи офицеры,- улыбнувшись, пробасил начальник штаба майор Денисов. Кончился наш отдых? За работу, да? Маршрут нам определен - Москва!

- Москва? Мы едем к Москве?

- Да, к Москве. Но, как вы понимаете, не в Москву. Дальше, западнее.

Москва… Хотя бы на часок, ну может на два…Москва…Господи, да разве могло быть что-то желаннее и дороже чем увидеть свой родной город. Неужели увидим? А может быть удастся…Мечты, мечты…

Наш эшелон не очень задерживали и, через двое суток, по мелькавшим пригородным платформам и без дополнительной информации сердчишко стало частить.

Какая она, Москва? Куда притащит нас пыхтящий паровозик? Конечно не к большому вокзалу. Нам с лошадьми на вокзалах делать нечего. Есть в Москве окружная железная дорога, по ней с одной магистрали к другой самый короткий путь. Хорошо бы по этой окружной в сторону Комсомольской площади. Там три вокзала. И хотя Ярославский от окружной дороги самый дальний, но ведь самый близкий, родной, можно сказать. Там и электрички… А ходят ли они теперь? И всего-то от этого вокзала 17 километров и моя родная Тайнинка…Мать…отец…

Ни о чем другом не думалось. Даже война отодвинулась куда-то. Наверное, прошедшие месяцы отдыха в немалой степени этому способствовали.

Москву проехали рано утром, не останавливаясь, по той самой окружной дороге. Комсомольская площадь и серые, в предрассветной дымке силуэты домов, каких-то строений, вокзалов, медленно проплыли за окном вагона. Никто, конечно, не спал. Я выскочил на площадку, открыл дверь. Тишина. Ни звонков трамваев, ни гудков автомашин. Город спал.

Эшелон, не останавливаясь, прополз краем Комсомольскую площадь и, перестукивая колесами вагонов по стрелкам, выбрался к путям Белорусского вокзала. Там, на запасных непродолжительная остановка, и дальше, на запад.

Заметка в записной книжечке:

«…1.6.43.- 3.6.43. Дрязги-Грязи-Мичуринск- Москва- Бородино- Можайский район-Алексеевка…»

До начала августа полк стоял в Алексеевке. Командование фронта готовило наступление на Смоленском направлении. Теперь, после формирования, наш корпус стал иметь три кавалерийских дивизии, три танковых полка, артиллерийские и другие части и подразделения. В нашей, 8-й гвардейской дивизии и соседней 13-й гвардейской большая часть личного состава имела боевой опыт, а вот пришедшая в корпус новая, 8-я дальневосточная дивизия в боях еще не участвовала.

Знали, что готовится прорыв обороны противника. Мы по плану должны были войти в него в полосе действовавшей здесь 10-й гвардейской армии. Но по ходу дел командование фронта решило изменить задачу и вводить нас в полосе другой армии, для этого дивизии нужно было своим ходом за одну ночь переместиться «всего» на 70 километров!

Переместились… И новая задача - перегруппироваться. И не на этом участке, а на 60 километров в сторону. Опять изнурительный ночной марш, и почти без подготовки и отдыха выдвижение на исходные позиции.

Ни о какой разведке противника и речи не шло. 13-я и 8-я дальневосточная пошли вперед. Мы, по приказу командира корпуса, во втором эшелоне вслед за ними. Когда войска прорвали фронт, мы находились километрах в сорока от места боев. Противник воспользовался этим и закрепился на промежуточных рубежах. Какой уж в такой обстановке рейд в тыл? Пришлось спешиваться и завязывать бой в явно невыгодных для нас условиях.

Мы прекрасно понимали, что вводить кавалерию для прорыва укрепленных позиций противника дело бессмысленное. Но приказ есть приказ. Его на войне не обсуждают.

Немецкая авиация свирепствовала. Ранним утром в районе населенного пункта Речице нас бомбили более сотни самолетов. Потери были очень большими. 14 августа при этом налете погиб командир нашей дивизии генерал-майор Михаил Иосифович Суржиков, боевой кавалерийский командир еще со времен гражданской войны.

И в сентябре в Смоленской области продолжались тяжелые бои. Нам противостояли отборные немецкие части и власовцы. Осень, непрерывные дожди, грязь по колено, техника вязла и по дорогам и по целине. А приказ есть приказ: «Наступать!» Атаки, контратаки, потери и потери…

Пожилому и не очень решительному командиру полка подполковнику Калашникову тяжеловато было справляться в такой обстановке. Это понимали, наверное, и в дивизии. Прошел слух, что в полк должен прибыть новый командир. А это событие первостепенной важности. Совсем не безразлично и солдатам и офицерам кто поведет их в бой, в чьи руки во многом будет отдана их судьба, кто этот человек, имеет ли он боевой опыт, умен ли, храбр и справедлив ли?

В один из более тихих вечеров, штаб собрал на полянке офицеров полка. Из штабной землянки вышли двое. Одного из них я несколько раз встречал в штабе дивизии, второго же видел впервые. На вид ему было лет 30-35.

- Товарищи офицеры! Представляю вам нового командира полка, майор Симбуховский Василий Федорович. Он прибыл к нам в дивизию из Москвы после окончания военной академии…

«Из академии… академик… Ну и повезло! Накомандует этот академик» - пронеслось в голове. Позже узнал, что не у меня одного.

Майор был худощав, строен, по-спортивному подтянут, лицо смуглое, строгие серые глаза внимательно смотрели на офицеров. «Ну и зол, наверное, наш новый «академик».

После представления майор Симбуховский сказал всего несколько фраз, смысл которых сводился к тому, что дальнейшее наше знакомство состоится в боях, говорил кратко, четко, было видно, что он уже ознакомился с обстановкой, знает даже фамилии некоторых офицеров, их заслуги, а в основном промахи и ошибки. Дал понять, что меры будут приняты решительные и, прежде всего, для поднятия боевого духа и дисциплины.

- Дисциплина в бою - это главное, и, прежде всего, офицерского состава. Плохих солдат нет. Есть плохие офицеры. Учтите это. Командир, офицер, должен быть примером всегда и везде. Это я буду требовать, прежде всего. А теперь посмотрим как вы здесь живете. Конь-то для командира у вас найдется?

Коня подвели. Симбуховский внимательно осмотрел его со всех сторон, ощупал ноги, проверил седловку, подогнал стремена и в один миг вскочил в седло. Это произошло так быстро и так ловко, что многие от удивления и крякнуть не успели. Стало ясно, что новый командир полка кавалерист, и не просто «так себе», а настоящий.

- Товарищи офицеры, всем по подразделениям. Меня сопровождать не надо. Коновод, за мной!

И, пришпорив коня, он поскакал по направлению к позициям, которые занимали наши эскадроны.

Рассказывали потом, что, спешившись в ложбинке и, поднявшись на наблюдательный пункт полка, он, не смотря на обстрел со стороны противника, пробрался в боевые порядки, все осмотрел, оценил окопы, расположение огневых точек, места стыков с соседями. Командирам взводов и отделений там же на месте дал толковые советы. «Сегодня для знакомства - советую, если не сделаете - шкуру спущу. Будете на себя пенять!»

Вечером, когда стемнело, Симбуховский вернулся в штаб. Начальнику штаба майору Денисову был продиктован первый приказ о наведении порядка в обороне. Надо сказать, что последующие дни боев, а полк продолжал находиться на прежних позициях, со всей очевидностью показали, насколько прав был командир. Несмотря на то, что активность противника нисколько не уменьшилась, наши потери резко сократились.

Требовательность нового командира была исключительной. Он не прощал расхлябанности, халатности, разгильдяйства. Почти все заметили его подтянутость, он всегда был чисто выбрит, аккуратно одет. Сапоги блестели, подстать сверкавшим шпорам. Предметом зависти и попыток подражания стала его манера носить кубанку, с этакой лихостью, с заломом по-чапаевски.

Он находил время и возможность поговорить с каждым офицером, расспросить о семье, о том, какую помощь оказывают они своим семьям, где и какое получили военное образование, где и как воевали, за что получили награды.

В эти дни и я сделал попытку поговорить с новым командиром. Но разговор не получился. Еще когда меня ему представил замполит, я был удивлен произнесенной сквозь зубы фразой: «Очень приятно!»

Тон явно не соответствовал содержанию. Больше ничего сказано не было. Тем же закончилась и вторая попытка. Я, признаться, не мог понять, почему командир c какой-то подозрительностью, предвзятостью отнесся ко мне. Это было неприятно. Тем более что за прошедшее время у меня сложились с командным составом хорошие отношения. Я, правда, подозревал, или знал, что к такой категории военнослужащих, как работники прокуратуры, военного трибунала, особых отделов отношения складывались особые. По мнению некоторых, их служебные обязанности не вселяли чувств любви. Но известно, что не место определяет человека, а человек место, или должность.

Так, или нет, но реакция майора Симбуховского оставалась неясной. Уж кто-кто, а такой офицер, да еще окончивший академию, должен был понимать необходимость в работниках таких служб. Причину достаточно открыто высказанной неприязни я понял, но об этом потом.

Через несколько дней полк получил приказ опять перейти в наступление и занять несколько сел, имевших большое тактическое значение в дальнейшем продвижении в Белоруссию, но и на этот раз взять с ходу эти села не удалось. Бои затянулись. Я был на командном пункте полка. Из третьего эскадрона, которым командовал капитан Быстревский, сообщили о большом количестве раненых. Эвакуация их из боевых порядков была невозможной. Противник блокировал все подходы.

- Вызвать фельдшера ко мне!- Приказал Симбуховский.

- Товарищ майор, старший лейтенант медслужбы Аронов по вашему приказанию прибыл.

- Так вот, старший лейтенант, в третьем эскадроне много раненых. Сам Быстревский эвакуировать их не может. Так, по крайней мере, доложил. Придется вам. Пробирайтесь в эскадрон, окажите помощь на месте, а кого необходимо как только сможете, эвакуируйте. Где эскадрон и как туда добираться вам по карте покажут.

Помначальника штаба - ПНШ-2, Зотов, уже капитан, подошел с картой. Я заглянул через плечо. Указав карандашом точку на краю леса, он произнес только одно слово: «Тут». «А немцы?» Спросил Аронов.

Зотов обвел точку кругом. «Что, эскадрон в окружении?» Это со всей очевидностью явствовало из неровной окружности вокруг точки.

- Доложите об эвакуации раненых через два часа. Ясно? - Резко произнес Симбуховский. Аронов понял, что выполнить этот приказ, если и возможно, то настолько не просто, что тех двух часов…Но приказ есть приказ.

Потом узнал я, что больше часа кружили они вдвоем с ординарцем по лесу. Темень. Дождь. Ориентировались лишь по стрельбе, по звукам отличая, где наши пулеметы, где немецкие. Пробраться в третий эскадрон не удалось, всюду натыкались на противника. Вернулись.

Симбуховский, узнав, что Аронов вернулся, не выполнив приказа, сквозь зубы произнес: «Кавалер двух боевых орденов, а задание не выполнил?» - словно плеткой хлестнул. Аронов молча повернулся и вышел из штабной палатки. Я вышел вслед за ним.

- Не знаю, что будет, но я пойду снова. Люди там раненые…

- Будь осторожен, ради бога. Документы с тобой?- Спросил я.

- Со мной.

- Дай мне. Мало ли что может случиться. Сам знаешь.

- Нет, не дам. Что бы ни случилось - живым в руки немцам не попаду. Будь покоен. Жди. Вернусь.

Часа два они ползали по лесу, но, наконец, по какому-то овражку проползли под носом у противника, чуть под огонь своих не попали. Стали перевязывать раненых, собрали всех в одном месте. А немцы - в наступление, не глядя на ночь и дождь. Пришлось медикам сменить перевязочные средства на автоматы. Отбили атаку. И не только отбили, но и коридорчик расширили. Часам к четырем утра выбрались обратно. Раненых отправили в медсанэскадрон, и только после этого Аронов зашел в штабную палатку.

Дежурный офицер шепотом остановил его:

- Тише, командир только прилег. Двое суток без сна…

Но тут же раздался голос Симбуховского: «Нет-нет, я не сплю, докладывайте». Аронов доложил. Командир полка встал, подошел, крепко пожал руку: «Молодец! Можете идти».

Аронов меня уверил, что первая попытка пробраться к эскадрону Быстревского не удалась из-за того, что Зотов не точно указал по карте его место расположения.

Бои, атаки, наступления, марши сменялись кратковременными передышками. В полку все больше и больше узнавали своего нового командира, все больше и больше убеждались в том, насколько повезло полку с его приходом. Его отношения к людям, и рядовым и офицерам породило огромное уважение к нему и как к командиру, и как к человеку. О полке стали говорить и в дивизии и в корпусе! Приводили его в пример другим полкам, ставили перед полком боевые задачи на наиболее трудных и ответственных направлениях. Командир полка на марше все время был в седле, а не в бричке, или санках, как некоторые до него. Он был то в голове колонны со штабом, то в том или другом эскадроне или батарее, то останавливался и, пропуская идущие подразделения, оглядывал строй казаков.

В начале октября дивизия получила приказ маршем выйти к деревне Ленино и сосредоточиться там для взаимодействия с 1-й Польской дивизией имени Тадеуша Костюшко.

Нам была оказана честь идти головной колонной. Дивизия шла за нами! Да, за нами… А это ответственная задача. Может быть новый командир дивизии, а после смерти генерала Суржикова дивизией стал командовать генерал-майор Павлов, решил устроить этим некий экзамен нашему новому командиру полка? Кто знает? Но, так или иначе, мы шли в голове.

Под Ленино польская дивизия должна была прорвать оборону противника, а ворвавшиеся в прорыв наши казачьи полки громить противника, сея панику и истребляя оставшиеся части до подхода основных сил армии.

Этот план был тщательно разработан в генеральном штабе и имел помимо военного и политическое значение. Это был первый бой польской дивизии, сформированной в СССР. Граница с Польшей была уже недалеко.

Но это, очевидно, понимал и противник. Фашистское командование подтянуло из глубины фронта пехоту, артиллерию, танки, большое количество авиации. Немецкие самолеты буквально висели над позициями польских полков, одни их группы тут же сменялись другими.

Особенно ожесточенные бои разгорелись 12 и 13 октября у села Тригубово. Части польской дивизии во взаимодействии с нашими войсками вклинились в оборону противника западнее Ленино и, отбив все контратаки, удерживали занятые позиции. Не смотря на героизм польских и советских солдат, прорвать оборону немцев не удалось.

Не получив возможности использовать прорыв у Ленино для ввода нашего кавалерийского корпуса в тыл противника, командование армии решило бросить корпус в глубокий фланговый обход через Белорусское Полесье и Варненские леса к городам Ровно, Луцку, Ковелю.

Наш полк продолжал идти в авангарде дивизии, стараясь не ввязываться в бои с гарнизонами в населенных пунктах. Это удавалось не всегда…

Из записной книжечки 3 октября 1943 года:

3 года, как я в армии. Опять бои. Прошли всю Смоленскую область. Уже в Белоруссии… Чувствую, что в сердце нет никого. А с какой бы силой мог сейчас любить! Холодно. А согреть некому. Нет никого, и не надо!

Вот такие любопытные строки сохранила моя книжечка.

* * *

Последние месяцы 1943 года полк отдыхал и пополнялся после тяжелейших боев в Смоленщине и Белоруссии. Большое село Иванов Стан дал нам приют и тепло в ноябре, в морозные дни и ночи декабря.

А в январе 1944 года приказ: выступить и двигаться по направлению к Коростеню, важному железнодорожному узлу, районному центру Житомирской области.

Тяжелейшее впечатление оставляли села, деревни, через которые мы шли. Собственно ни сел, ни деревень почти не было. Все разрушено, сожжено. Остались только печи, да их голенастые трубы. Жители, если они и остались, ютились в погребах, в землянках.

Снег, метель. Из под снега торчат обгорелые концы бревен, досок. Местами на топящейся печи, если она осталась целой, собравшись в кучу, под открытым небом, закутанные в тряпье, ютятся дети. Греются. А у шестка мать, или бабка, хлопочет, сует что-то на лопате в печку.

А кругом бело. Порой казалось, что в этой мертвой, страшной пустыне не может быть ничего живого. Но вдруг снег начинает ворошиться и, поднятый какой-то крышкой, верно от погреба, отваливается в сторону. Из под крышки в облачке пара вылезает ребенок, почти голый, босой. Увидев нас, забыв по какой нужде вылез, переступая замерзшими ножками, дрожа от холода, наклоняется к дыре, что-то кричит вниз. Из дыры вылезают такие же, как и он, голоногие дряхлые дед или бабка…

В снегу по обочинам дороги, сожженные и разбитые танки, орудия, автомашины…

Вот такие «путевые зарисовки».

От Коростеня полк пошел по направлению к Сарнам, железнодорожному узлу и районному центру, но уже не Житомирской, а Ровенской области. Боев пока не было. И фронт не чувствовался.

Но погода…Ночью и утром - мороз, днем - снег с дождем. По обледеневшей дороге кони с трудом, оскальзываясь, падая на колени, срывая подковы, тянули сани. Полозья за два дня перехода стирались до копылов. Железных подрезов не было, достать нужные полосы не удалось. Ведь сани-то самоделки, ими не снабжали.

Казаки в зимнем обмундировании, на ногах валенки. Вот и получалось, что днем от талого снега валенки раскисали, ноги в них прели, а ночью мороз. Не трудно, наверное, это представить. А погода становилась все хуже и хуже. Часто на дорогах сплошной песок, местами даже ручьи вскрылись.

В районе сарненских болот встретился нам партизанский отряд. Вооружены партизаны были не плохо, в основном, конечно, трофейным оружием: автоматы, пулеметы, гранаты на деревянных ручках за поясами. В хвосте их колонны, а она приличной была, около километра - табунок лошадей, стадо коров, телят, за ними обоз. На бричках мешки, тюки, ящики, столы, стулья - хозяйство. А среди всего этого имущества раненые - забинтованные головы, руки, ноги, подвязанные к дощечкам, к палкам. Пока партизанам взаимодействие не предлагалось, и они перебазировались в другой район Ровенщины, за реку Горынь.

Двигались только ночами. В тыл к немцам зашли совсем незаметно. Сплошной линии фронта не было. Отсиживались немцы по хуторам и селам. Еще жестче стала дисциплина на маршах. Курить категорически запрещалось. Кара нарушителям была свирепая. Наказывал сам командир полка.

После большого ночного марша полк втянулся в лес. Остановились. «Слеза-а-ай!» Спешились. Казаки растирали ноги лошадям, стали соображать о завтраке. Кто-то из сушняка развел маленький костерок. Уже рассвело. Можно. Только чтобы дыму не было. У костра весело, словно и не было тяжелой бессонной ночи, балагурят весельчаки. Приключения, случаи всякие. А ведь знали, что идем по немецким тылам и что сегодня - завтра быть бою. Быть… Штаб уже разведку вперед послал, с минуты на минуту казаки вернутся и тогда… Что будет тогда, знали те, кто бывал в боях, а таких и половины не осталось.

После осенних боев в полк пришла молодежь, пороху не нюхали. А поглядишь и на тех и на других, возбуждения не прячут. От волненья? Старики, те не подавали вида, что волнуются, а вот молодежь - эти рады, словно щенята, а знали ли, что многим вот-вот стонать от ран. А некоторые, может быть, и смеялись-то последний раз. Для многих из них бой, наверное - романтика, прогулка в обнимку с опасностью там, где стреляют, совершают героические подвиги, и геройски умирают с возгласами «За Родину!» «За Сталина!», но умирают, конечно, не они, а какие-то другие. До них еще не дошло, что их тоже может убить и даже без геройского поступка, и даже не успеют они и крикнуть. Просто так - пуля. Или осколок. Ударило. Упал. И все. Вроде не было того человека на свете. Того, который родился, рос, ходил в школу, влюблялся, девушку целовал…

Вспомнилось сейчас, в одном бою проходил я мимо санчасти, раненых много было. Около крыльца небольшой хатенки санинструктор перевязывал молодого бойца, а тот громко спрашивал сидевшего рядом, ждущего перевязки, пожилого казака:

- А это долго будет заживать? Меня сейчас в госпиталь отправят?

- Да-да, непременно отправят. Помолчи только, тебе вредно разговаривать. - Ответил ему санинструктор. Паренек был ранен в грудь. Наискось от левого плеча под правую руку намотано несколько бинтов, через них расплылось темно-красное пятно. Паренек еще что-то хотел спросить у казака, повернулся к нему, но изо рта на подбородок потекла кровь, он стал вытирать её рукой, недоуменно посмотрел на окровавленную ладонь и вдруг запрокинув голову чуть не до спины, опустился на руки санинструктора…

- Ну вот, и отвоевался парень. Жаль. Еще совсем мальчишка… - Тихо проговорил пожилой казак.

Старики, бывалые, те спокойнее. Но это только внешне. Покуривали, переговаривали не спеша. Кто-то без надобности перекладывал свое немудреное имущество из одной переметной сумы в другую, долго разглядывая каждую мелочь. Другой, говоря что-то соседу, вдруг умолк на полуслове, задумался.

И через минуту, заметив удивление на лице соседа, отошел к коню, или повозке, сделав вид, что ищет что-то. Все чувствовали близость боя.

А любой бой - это смертельная опасность, и привыкнуть к ней нельзя. Можно только делать вид, что страха не знаешь, и что не знакомо тебе это чувство. Только делать вид!

Кому смерть нипочем, тот уже не боец. Он и себя погубит и товарищей. У смерти, которая ходит за человеком, в бою свои пути. Смерть везде может настичь. Но в бою многое зависело от уменья чувствовать опасность, от сноровки, от боевого опыта, наконец, от того счастья, или несчастья, которые подарила тебе жизнь и судьба.

А умереть каждый боялся. Но проявляли эту боязнь по-разному. Одни теряли самообладание, контроль над собой, расслаблялись, становились пассивными. Таких смерть находила в первую очередь. Другие наоборот, становились намного энергичнее, злее, собраннее. Такие выживали, если не случайная пуля, или осколок…

К концу привала тучи разошлись. Выглянуло солнце. На верхушках деревьев, на хвое, разными цветами переливались капли и еще не растаявший ледок. По толстым стволам деревьев прыгали поползни. Где-то невидимый дятел долбил кору. Удары его клюва, как автоматные очереди, слышались то отчетливо, то глуше.

Полк пошел дальше, шли часов до четырех дня.

- Сто-о-ой! Слеза-а-ай! - Донеслось с головы колонны.

Спешились, подошли к опушке. Слева большой луг. За ним вдалеке были чуть видны какие-то постройки, небольшой хуторок, за ним - лес. Взводы первого эскадрона, развернувшись цепью, пошли вперед короткими перебежками. Стрельбы пока не было. То ли противника там не было, то ли не заметил пока наших казаков-пехотинцев.

Докатилось не очень дружное «Ура-а-а!» и тут же трескотня автоматов. Словно ожидавшие этого «Ура», по лугу хриплыми вспышками зачастили мины. Минометы били откуда-то из-за построек. В нашу сторону помчались, догоняя друг друга, строчки трассирующих пуль. Разрывные щелкали по веткам деревьев так, словно автоматчики стреляли у нас за спиной.

Ухнули несколько раз наши бронебойки, солидно, неторопливо заговорили два «максима». Бой шел в хуторе, ухнуло несколько гранат, но вскоре стрельба затихла. Крякнули со злостью еще несколько мин. Стихло. Коноводы на рысях повели к хутору лошадей. За ними двинулись и офицеры штаба.

У немцев в этом хуторе было два бронетранспортера. Один подбили бронебойщики, а второй закидали гранатами. Разбирая коней, казаки оживленно делились впечатлениями от только что закончившегося боя. Делились… А вот, шестеро…

Несколько человек долбили на полянке под большим раскидистым деревом братскую могилу. Четверо из молодого пополнения, двое пожилых, видно наших старых. Вот для молодых этот бой был первым и последним. Последним. А они, наверное, так ждали его, этого первого боя, так ждали. И вот теперь в этом маленьком хуторе на Ровенщине, которого и на карте двухверстке не вдруг найдешь, а на других и не ищи, их братская могила.

Придет ли кто, положит ли цветы на этот холмик, поплачет ли? За тридевять земель от родных мест, где матери, сестры, любимые ждут, ждут, ждут, надеются, с тревогой глядя в глаза подходящему к дому, к хате, почтальону. Что принесет он?

Скрештувка… так запомнилось мне название той деревни. Только позже я узнал, что по настоящему она называлась Скрегитовка.

А Скрештувкой её назвал Симбуховский в ту памятную ночь. На все долгие послевоенные годы запомнил я эту ночь. Я был там 40 лет спустя…

Еще в последних числах декабря мы с Николаем остались без коней. Бомба угодила во двор хаты, где мы остановились на ночлег. К счастью я в это время был в штабе полка, в другой хате, метров за двести от нашей, а Николай пошел в хозвзвод овсецом разжиться. Если бы не это… Да сколько раз можно было бы, вспоминая о всех прошедших боевых днях и ночах, за все эти четыре года, писать или говорить: «Если бы не это…» Судьба.

Дорога предстояла не легкой. А когда, собственно, на войне дороги-то были легкими? А тут еще без коней, по пехотному. Потери в полку уже были, особенно много побило коней. Им при бомбежках здорово доставалось. Рассчитывать на получение конского пополнения в ближайшее время не приходилось. Разве только на трофеи? Так что надежда была только на собственные ноги, да на то, что кто нибудь в эскадроне, или в батарее посадит на сани.

Ночью пол втянулся в густой, мрачный лес. Было тихо. Фронт остался где-то далеко позади.

Проехав километра четыре на санях во взводе связи, я решил пройтись пешком, немного поразмяться. Мимо, спешившись, шел второй эскадрон. Впереди командир старший лейтенант Дмитрий Николаевич Зенский.

Дима Зенский… Познакомился я с ним не так давно, но что-то сразу расположило меня к этому человеку. Он был старше меня лет на десять, жил до войны в городе Дно Псковской области, участвовал в финских событиях, тогда в бою попал под танк, получил перелом бедра. Эта война застала его в Петрозаводске. Жена и дочь успели эвакуироваться на Урал…Вот и все, что я знал о нем.

Зенский, увидев меня, махнул рукой:

- Иди к нам, лейтенант, веселей будет. Ночь-то, сказка. Люблю я ночи, особенно когда тихо и Луна из облаков то спрячется, то покажется. И все как-то сразу меняется. То одно, то другое. Не замечал?

- Мечтатель ты, Дима, романтик. Тебе не эскадроном командовать, а где ни будь в литературе, в искусстве…

- Что же ты думаешь военному человеку, офицеру, нельзя быть романтиком?

- Нет, почему же, можно. Но не на войне.

- Э-э, нет! Ты не прав. Сам себя обманываешь. Будто сам не романтик. А письма твои? Помню, на прошлой дневке читал мне одно.

Ну, то письма. А впрочем, может быть я и не прав. Душу война не вытравила, чувства даже острее стали.

- Вот ты москвич, сам говорил. А я Москвы не видал, а знаешь, как хочется. …Слушай, спой потихонечку ту, которую как-то мурлыкал. Люблю я эту песню.

- Да что ты, Дима, какая сейчас песня? Идем, черт знает куда, немцы кругом…

- А черт с ними, с немцами. Больно ночь хороша. Спой…

«Присядь-ка рядом, что-то мне не спиться,

Письмо в Москву я другу написал,

Письмо в Москву, далекую столицу,

Которой я ни разу не видал… - тихонько напел я куплеты этой, полюбившейся нам на фронте, песни. Сзади, позвякивая удилами, пофыркивая, топали кони.

- Эх ты, командир эскадрона, хозяин, можно сказать, сколько лошадей - десятки. А допускаешь, что твой друг, москвич, пешком воюет, подарил бы лошадку…- Шутливо проговорил я.

- Лошадку?…- Дмитрий замолчал. Через минуту, как-то очень спокойно, тихо, но твердо проговорил:

- Меня сегодня убьют. Возьмешь моего серого. Вон он идет.

Я не успел оглянуться и что-то сказать, как в голове полка, там, где шел Симбуховский, раздалась короткая автоматная очередь. Остановились. Через минуту передали: «Второй эскадрон- в голову!

Комэска - два к командиру полка!»

- Ну, я пошел... Прощай.

Зенский, придерживая одной рукой кобуру, другой клинок, побежал вперед. «Принять вправо, принять вправо!» Неслось вслед за ним. Шедшие делали по два-три шага вправо, уступая место на дороге казакам второго эскадрона. Пошел и я вперед, к штабу полка.

Симбуховский, новый начальник штаба, недавно сменивший майора Денисова, Иван Савельевич Нетребский, до нас воевавший в Сталинграде (В армии генерала Жидова, сменившего по рекомендации Сталина одну из букв своей фамилии и ставшим Жадовым), замполит, еще несколько офицеров стояли под большой развесистой сосной. Командир полка, разложив карту на штабных санях, внимательно следил за карандашом, которым начальник штаба вел извилистую линию по зелени карты - лесу, которым шли.

- Василий Федорович, эта деревня, подождите, взгляну…- Нетребский поднес трофейный фонарик, - Скрештувка, или Скрегитовка, не разберу, партизаны говорили, что в ней немцев много и укрепились они не плохо. Наверное, наша разведка на них и напоролась.

- А где наши соседи?- Спросил Симбуховский.

- Соседи? 31-й полк пошел на Деражне, вот сюда.

- Эту Скрештувку, или Скрегитовку, название-то какое-то скрипучее, черт его возьми…да черт-то её не возьмет, нам брать придется. Не обходить, а брать. Мы в голове, за нами дивизия. Тут подумать надо. У немцев здесь наверняка есть силенки. Дороги надо перерезать. Лучше всего здесь и здесь, на перекрестке…- Симбуховский пальцем обвел кружок на карте,- и держать этот перекресточек надо, во что бы то ни стало, пока не возьмем деревню.

- Товарищ майор, разрешите мне! Четвертый эскадрон возьмет и удержит перекресток,- прикладывая руку к кубанке, уверенно произнес комэск- четыре, капитан Кухарев.

Симбуховский на минуту задумался.

- Нет! Пойдет второй эскадрон. Перекресток оседлает Зенский. Твои соображения, старший лейтенант?

- Я думаю закрепиться на перекрестке тут и тут,- Зенский показал на карте,- мы оседлаем обе дороги, но вначале надо найти линии связи. У них наверняка телефон между селами есть. Обрубим связь, чтобы своих не предупредили.

- Возьмите с собой бронебойщиков и ручные пулеметы. И не шуметь. Разведку, разведку веди и мне связного пришли. Телефон, не знаю, сможете ли протянуть? Мой КП пока здесь. Ну, давай, старшой, не пуха…

Зенский спокойно, молча обошел строй своих казаков. Да, поредело войско и устали люди страшно. Сколько дней и ночей в тылу врага, и ведь почти каждый день бои! Сколько наших конников осталось навечно на этих украинских землях! И скольким еще суждено остаться?

Бой на перекрестке разгорелся через полчаса. На том перекрестке, куда пошел эскадрон Дмитрия Зенского.

Предчувствия его оправдались. Пуля, попав в медаль «За отвагу», смяла её и вошла в сердце. Это было 30 января 1944 года. Остальные эскадроны, ворвались в Скрегитовку. Её гарнизон почти весь был уничтожен.

Я был потрясен гибелью Дмитрия. Что же такое судьба? Кем и когда она писалась каждому из нас? Кто же может вкладывать в сознание, в мозг, в сердце то, что зовется предчувствием? Кто шепчет это? Кто ответит?

Через 40 лет я был на том перекрестке, поклонился могиле на опушке леса, могиле Димы Зенского, ставшего мне другом, так и не увидавшим Москвы…

31 января полк, овладев районным центром Ровенской области местечком Клевань, пошел на Ровно. Командование 13 Армии, в состав которой тогда входил наш корпус, прилагало все усилия к тому, чтобы скорее освободить Ровно, Луцк, Здолбунов, вбить клин между группировками фашистских армий, открыть путь нашим войскам на Броды, Львов, а там и к Карпатам, к границе.

Таков был замысел командования. Но были ли силы у нас для решения такой задачи? В нашей дивизии остались три сильно поредевших полка, Нам, правда, помогали партизаны, перерезавшие дороги, разгонявшие и уничтожавшие гарнизоны в малых хуторах, передававшие нашему командованию весьма полезную информацию о противнике, а у него танки, механизированные части, полки «СС», полицейские батальоны.

Ночь. Лес. Двигались больше шагом. Часто останавливались, спешивались, коней вели в поводу. Погода, хорошая с вечера, постепенно стала портиться. Пока Луна была над лесом, то и дело были слышны самолеты, а как скрылась, так и самолеты летать перестали. Это нас все пытались обнаружить. Знал же противник, что казаки где-то в этих районах. Но ни громких разговоров, ни курения. В темноте лишь стукнет колесо повозки о корень дерева, да лошадь фыркнет.

Остановились. Подошел я к начальнику штаба. Он внимательно рассматривал карту.

- Вот смотрите, лейтенант. Здесь местечко и железнодорожная станция Клевань. Наверняка немцы её просто так не отдадут. Наших два эскадрона впереди, должны были уже войти в местечко, но не пойму, почему так тихо?

Пошли вперед и мы. И без боя прошли по улицам, вышли к небольшому кладбищу на окраине. Кресты, плиты памятников, склепы… Первый и третий эскадроны на рысях пошли в сторону железнодорожной станции. И тут же автоматные, пулеметные очереди, уханье гранат.

- Товарищ командир! От леса к нам бронетранспортеры идут!- Крикнул, пробегая мимо, сержант Коротков.

Коротков. Я познакомился с ним перед этой боевой страдой, когда он, выписавшись из госпиталя после ранения, удрал из запасного полка, куда его направили, и вернулся в свой полк. Формально это было нарушением дисциплины, там его могли числить дезертиром, со всеми вытекающими неприятностями. Пришлось провести с сержантом «разъяснительную работу», а в тот полк сообщить, что их «дезертир» прибыл в свою родную часть и успешно воюет.

Коротков, отбежав метров двадцать в сторону от нас, крикнул своим бронебойщикам:

- Приготовить ружья к бою! Бронебойным, заряжай! Целься под обрез радиатора!

За первым бронетранспортером показался второй. Коротков подождал еще несколько минут и резко взмахнул рукой:

- Огонь!

Почти одновременно грохнули два выстрела, и на первом бронетранспортере вспыхнули два огненных цветка. Тут же звонко ударила наша сорокапятка. Второй транспортер сошел с дороги в кювет и остановился. Из кузова на дорогу выскакивали солдаты. И тут же, отрезая их от кладбища, где были мы, верхами, с клинками в руках, пригнувшись к гривам коней, вылетел взвод казаков. Через пять минут все было кончено. Двое казаков притащили к штабу раненого немецкого ефрейтора.

Симбуховский, кивнув Зотову, коротко бросил: «Допроси!»

Привели еще несколько пленных. Казаки с любопытством, но брезгливо рассматривали их.

Под вечер полк двинулся по направлению к Ровно. Перед рассветом подошли к какому-то селу, по карте определились - до Ровно около шести километров.

К середине января 1944 года войска правого крыла 1-го Украинского фронта под командованием Генерала Армии Н.Ф. Ватутина, в который входил и наш кавкорпус, вышли на подступы к Ровно. Противник, по-видимому, считал невозможным крупное наступление наших войск в этом направлении. Его оборона, в виде отдельных опорных пунктов, перекрывала только отдельные дороги. Учитывая это, а так же условия труднодоступной лесисто-болотистой местности, начавшуюся распутицу, командование фронтом рассчитывало в предстоящей операции на внезапность наступления кавалерии. Вот поэтому нам и пришлось более ста километров пройти по лесным тропам и болотам к подступам к Ровно.

Вспоминать весь ход боев за этот город не место и не время. Вот только один из эпизодов, оставшихся в памяти.

Симбуховский послал связного за командиром минометной батареи Насоновым. Тот быстро прискакал в голову полка.

- Иван Федорович, у тебя все хлопушки в порядке?

- Так точно, товарищ майор! В порядке, и мин хватает. В крайнем случае, трофейные в ход пущу.

- Это как же трофейные? У них калибр другой.

- Да, на миллиметр меньше. Это мы учли. Я пробовал, если дополнительный заряд надеть на шейку - летит и из нашего миномета как миленькая.

- Так ты как следует разведай себе цели, и дай по ним беглый огонек по две-три мины на ствол. Сколько будет трижды четыре? Вот так. Это нам «катюши» заменит. Наши-то дивизионные отстали.

Минометчики Насонова открыли огонь.

- Молодец Насонов, молодец!..- Симбуховский был доволен огневым налетом.

- Товарищ майор, рядом с Насоновым взвод полковушек лейтенанта Гончарова… - Капитан Френкель, начальник артиллерии полка, опустив от глаз бинокль, показал рукой в сторону леса.

Эскадроны продвигались с большим трудом, тесня противника к западной окраине города.

- Френкель! Передай Насонову и артиллеристам: перенести огонь по отходящим. Мин и снарядов не жалеть!

На правом фланге первый эскадрон вырвался вперед. Заметив это, Насонов решил поддержать его огоньком. К боевым порядкам эскадрона минометчики потащили свои трубы.

Артиллеристы Гончарова выкатили пушки на прямую наводку.

На шоссе показались два немецких танка. До них было метров двести. Два выстрела - один танк загорелся сразу, за ним, после двух выстрелов - второй. Но тут из-за леса высыпали цепи немецкой пехоты. По ним открыли огонь минометчики. Разрывы мин накрыли цепи атаковавших. Многие, повернув, перебежками бросились обратно к лесу. Заметив это Гончаров двинул свои пушки еще дальше вперед. Ближе к шоссе, туда, где горели подбитые танки.

Но в это время из-за леса выползли еще несколько танков, за ними, пригибаясь, перебегали автоматчики. Три танка отделились от остальных и повернули в сторону гончаровских пушек. Выстрелы, разрывы снарядов, снова выстрелы… Один танк, что шел на батарею, остановился. Грохнул выстрел - и прямо в одну из наших пушек. Было видно, как Гончаров пригнувшись, побежал к этому орудию. Выстрел! Вздрогнув, остановился и задымил второй танк. Третий остановился рядом, дернулся от выстрела…

Гончаров и еще двое казаков, пригнувшись за щитом пушки, скрылись в разрыве снаряда… Погибли наши ребята. Погиб и командир взвода Петр Гаврилович Гончаров.

Бой за Ровно продолжался двое суток. Противник яростно сопротивлялся. Тяжеловато пришлось нашему полку. А армейской помощи не было, оторвались мы от фронтовых частей, да и потери уже были ощутимыми. Немцы часто контратаковали. Их танки несколько раз врезались в боевые порядки казаков и, если бы не подоспевшие несколько наших танков, сдерживать контратаки было бы не под силу.

В город полк ворвался по шоссе буквально на плечах противника. По обе стороны шоссе еще дымили коробки сгоревших танков и бронемашин, чуть левее шоссе, в низине, разбитые повозки, передки орудий, минометы. И воронки, воронки от снарядов и мин.

Остатки немецкого гарнизона и войск, оборонявших Ровно, отошли по дороге на Дубно.

Из моего фронтового дневника:

«2 февраля 1944 года. Ровно наше! Теперь мы Ровенские. Противник в двух километрах в дер. Тынне.

3 февраля. Из всей дивизии остались в Ровно одни мы. Остальные полки ушли, от штаба дивизии отрезаны. Ведем бой за Тынне.

4 февраля. Продолжаем бой за Тынне.

6 февраля. Вышли к дер. Караблище. Начинаем действовать по направлению к Дубно. Ведем бой за хутор Черешнивка.»

Эти строки были записаны тогда, в феврале 1944 года, на подступах к Дубно. Помню, мы заняли Черешнивку, потом Похорельце. На дорожной насыпи столб с прибитой жестянкой, на ней по-немецки: «Dubnо 6 км».

Немцы из-за насыпи обстреливали шоссе и мост через ручей. Но огонь был не прицельным, так, на всякий случай, что бы мы знали, что по шоссе идти не стоит. Но наши танкисты решили по-другому. На большой скорости, отважно открыв огонь вдоль шоссе, выскочили два легких танка. Эх, сейчас бы лавой, знаменитой казачьей лавой, в карьер, да с клинками! Вот бы… Глухой удар пушки откуда-то сбоку, и передний танк, вильнув, сошел с шоссе и упал боком в кювет, задымив черными густыми клубами.

Второй танк, проскочив вперед, остановился и…тут же его башня, словно игрушечная, слетела в болото. Корпус без башни, замер на секунду, и…столб огня. Ветерок погнал по болоту в нашу сторону густой, маслянистый дым…

В километре от нас ряд домиков, и за желтеющими зарослями камыша на болоте - красные кирпичные стены и занесенные снегом крыша какого-то замка. Дубно. А перед ним по обе стороны шоссе село Панталия. Название-то какое было красивое. И вот в сторону той Панталии, развернувшись цепью, двинулись наши эскадроны. По болоту, по снеговой каше пополам с водой. Как только с окраиной Панталии сблизилась казачья цепь, перед ней, сзади и по ней стали густо рваться мины. Тут же застучали пулеметы. Цепь залегла. Казаки лежали, не поднимая голов, и невольно я ощутил, как под живот, под грудь подбирается ледяная каша. До сердца.

Непрерывный обстрел не дал казакам подняться до вечера. Пока не стемнело. Все болото было изрыто воронками так, словно его черт пахал. А в воронках и среди них…

Из моего дневника:

«8февраля. Перед Дубно осталось небольшое село Панталия. Взяло много жизней.

9 февраля. Бой за Панталию и подступы к Дубно.

10 февраля. Продолжаем бой за подступы к Дубно».

Взять Панталию не удалось. Командир дивизии приказал прекратить наступление, отвести полк, привести его в порядок. Затемно, кто остался жив, стали осторожно отходить по два, по три человека, ползком, замирая, как только над головами повисали осветительные ракеты, шипевшие и ронявшие горящие капли на перепаханное болото.

На подступах к Панталии, у позиций противника оставались лишь воронки от мин, да не захороненные тела убитых казаков, которым суждено было погибнуть здесь, на залитом ледяной водой и изрытом воронками болоте, около незнакомого села с таким красивым названием.

На следующее утро связной из штаба полка сообщил, что меня вызывает в штаб дивизии Братенков. Отрываться от полка в такой обстановке, когда не поймешь, где немцы, где наши - удовольствие невеликое, скажем прямо. Но приказ есть приказ. Поехали мы с Николаем назад в Черешнивку. Там оставался штаб дивизии.

- Ну, живы - здоровы? Слава богу! - Встретил меня Братенков,- А то уж, какой день ни слуху, ни духу, думаю, где это вы, живы ли…

- Так обстановку-то вы знаете, товарищ майор, как тут о себе дать знать?

- Да, конечно, знаю. Не легко нашим полкам. Потери большие. Но и немцам дали жару… А вас я вот за чем вызвал… Впрочем, давай так, лейтенант, если не возражаешь. У нас пока тихо. Тыл. Давай-ка, поди, тут у хозяев банька во дворе есть. Мы сегодня все помылись. Рай. Потом пообедаем, и отдохнете немного. А то полку задачка предстоит … Но об этом потом. Договорились?

Ну, неужели я мог возразить? Неправду говорят, что на войне, в боях, в этом аду кромешном не бывает рая. А разве не рай после стольких суток непрерывных боев, без отдыха, без сна, - а какой сон чуть ли на ходу, или в какой нибудь наполовину разбитой хатенке, на охапке соломы, в лучшем случае, в полглаза - в тылу ведь не в своем, а у противника, и, конечно, не раздеваясь. Разве не рай после всего этого снять ставшее далеко не первой свежести белье, поддать ковшечком на горячащие камни в баньке, пусть по черному топленой, и ощутить жгущее, обволакивающее объятие пара? И такая сладость разливалась по всему телу… разве не рай?

Через час мы с Николаем, помолодевшие на сто лет, чистые до неприличия, побритые, предстали перед Братенковым.

- Так вот, Горбунов, - обратился Братенков к Николаю,- устраивайся тут с нашими казачками, и коней пристрой. Ни сегодня, ни завтра вы никуда не поедете. Полк будет решать одну задачу, и пока её не решит, вы со своим начальником здесь побудите. Ясно?

- Ясно, товарищ майор. Разрешите идти?

Николай вышел, а я, естественно, с недоумением посмотрел на Братенкова. Что за задачка?

- Дело вот в чем,- Антон Максимович повернулся ко мне,- Дубно мы в лоб не взяли. Не вышло.

- Жаль людей, столько погибло. Чтоб эта Панталия провалилась…

- Панталия, другая ли какая деревня, не их вина. Силы здесь у немцев есть да и понимают они, что терять Дубно им никак нельзя. Их армии в котле: Корсунь! Вот в чем дело. Что придется отступать их командование понимает, раз мы пошли на запад- не остановимся, пока до Берлина не дойдем. Но здесь они будут цепляться. Комдиву звонил по телефону комкор Соколов, страсть как ругался, что Дубно с ходу не взяли. На него ведь и армия и фронт жмут. Комдив сегодня вызвал и Симбуховского и командира 33-го полка Мизерского, я был при этом разговоре, посмотрел комдив на Симбуховского, помолчал, вздохнул тяжело и говорит:- Ну, Вася, что делать будем? Когда Дубно возьмем?

- Вот так прямо и сказал: «Вася»?

- Да. Они ведь давно знакомы. Вместе на Дальнем Востоке служили. Наш комдив Павлов, знаешь, как Симбуховского любит? Подошел он к столу, склонился над картой, и говорит: «Вот оно Дубно, рядом, рукой подать, а взять не можем. Нужно не в лоб наступать. Зря я вас на Панталию погнал. Надо в обход идти. 29-й пойдет первым. Полк геройский - ему и идти первым, но не прямо на Дубно, а в обход, на Млынов, на Хорупань, а оттуда к северо-западной окраине Дубно. И в город! Но учтите, разведка доложила, что по восточной окраине Хорупани немцы успели укрепиться. Надо ворваться в траншеи, уничтожить все, что там есть, пробить ворота и прорваться на Дубно. Надо немцев врасплох взять. За 29-м пойдет танковая бригада и 33-й полк, ваш полк, Мизерский. Вот такая задача». Этот разговор я слышал. Думаю, пока полк в это рейд пойдет тебе надо здесь побыть. Не лезть туда, в пекло. Да и не весь полк пойдет - комдив предупредил, чтобы тылы с собой не тащили. Так что половина полка здесь останется.

- Товарищ майор, Антон Максимыч,- взмолился я,- ну как же я могу здесь оставаться, когда полк на такую операцию пойдет? Разрешите с полком.

- Я бы этого никогда не разрешил, но…но раз вы сами так хотите, идите. Я бы не советовал. Но дело ваше, лейтенант. - У Антона Максимовича даже тон изменился. Официальным стал, строгим.

- Разрешите ехать?

- Поезжайте.

Я вышел из комнаты, в соседней хате нашел Николая.

- Кончай ночевать, Коля, едем в полк, седлай.

- Может здесь переночуем, товарищ начальник, а завтра бы утречком…

- Некогда ночевать. Поехали.

Николай, что-то ворча себе под нос, вышел из хаты седлать коней. А я уже решил, что пойду с полком, но Николая в Дубно не возьму. Пусть с лошадьми остается с тылами. А я найду, как передвигаться. Не один.

В полк мы приехали уже затемно. В большой хате, где размещался штаб, Симбуховский заканчивал рассказ офицерам о встрече с комдивом, о поставленной задаче, о том, как высоко тот ценит наш полк.

Вскоре эскадроны, построившись, вытянулся по улице. Сразу стало видно, как велики были потери. Взводы стали такими короткими, словно не взводы, а отделения. Ну, какой же это взвод, если в нем людей полтора десятка? А в хозвзводе лошадей прибавилось. Хозяев-то нет. Убиты или ранены. Все последние бои в пешем строю воевали, как пехота.

- Сади-и-ись!

Застоявшиеся кони прося повод, перебирали ногами, переступали с правой на левую. Колонна двинулась, застучали колеса повозок по булыжнику.

В стороне Дубно и Панталии время от времени взлетали осветительные ракеты, раздавались короткие пулеметные и автоматные очереди, это так, на всякий случай немецкое охранение себя подбадривало. Обычная их тактика.

Пока шли по дороге Дубно - Луцк, но скоро с нее свернули, прошли близ большого села Иванне, здесь должны были остаться тылы полка. Попрощался с Николаем, отдал ему повод своего коня и, пробежав немного, догнал повозку артиллеристов, присел с края.

- Что, товарищ лейтенант, пешком? - Спросил ездовой, - А не секрет, за нами-то кто пойдет? Войдем в прорыв, а немцы закроют дырку, и останемся одни, а?

- Не должно быть так, не должно. Комдив приказал 33-му вслед за нами идти.

- Тридцать третьему? А он сможет? Чего-то частенько у них не получается, такая молва ходит.

- Ну, это не правда. Полк как полк. Такой же, как наш. Что там люди что ли другие?

- Люди может быть и не другие, люди везде люди, я так думаю, но вот Симбуховский-то один. У нас он, поэтому всегда нас вперед…

Вскоре вошли в Млынув. Немцев там не было. 33-й был уже в городе, во дворах у хат лошади, повозки. Симбуховский решил привала в городе не делать, не терять времени. В конце концов, движение двух полков да еще полутора десятков танков не могло остаться незамеченным. Нужно было спешить.

Выйдя из города, полк втянулся в лес. Там нас ждали танкисты. Шесть «тридцатьчетверок», остальные легкие самоходки СУ-76, да подарок дорогих союзничков - «Валентайны», не танки, мука!

Танки, урча, повылезали из леса на дорогу и, обгоняя нас, пошли вперед. По их колеям двинулись и мы.

Из моего фронтового дневника

«11 февраля. Рейд на Дубно через Млынув. Идем 17 часов. По дороге сильный артогонь. Есть убитые. Несмотря на то, что справа и слева немцы, идем вперед. Рвемся нагло и нахально! Вышли в район кирп. завода».

Не помню сейчас, где это был «кирп. завод», но помню хорошо другое, наверное, не случайно тогда, в 1944 году, я записал: «Рвемся нагло и нахально»… Действительно, наш прорыв у Хорупани, где мы, как и предсказывала разведка, натолкнулись на жесткую оборону противника, другими эпитетами не наградишь.

Под сильным артогнем, вслед за танками, проскочив окопы и траншеи, теряя людей, казаки летели вперед, в ночь, в тыл к немцам. И никакие мины, снаряды, пулеметные или автоматные очереди не в силах были их остановить.

Грохот танков, самоходок, несущиеся артиллерийские упряжки, верховые конники, стоны раненых, взрывы снарядов - вот это память сохранила крепко. Всем танкам прорваться не удалось. Сколько шло теперь с нами, в темноте не определил, но то, что в ночи жарко горели несколько дымящих черными клубами костров-запомнилось.

Полк пошел рысью, нервы постепенно успокаивались и у нас и у лошадей. Но когда уже не ждали, совсем рядом, с противным визгом стали рваться снаряды. Падали казаки, падали кони. Раненых тут же подбирали на повозки. Симбуховский нервничал.

- Тридцать третий может не успеть, черт его подери! Вечно чухаются… Может быть нам развернуться, да ударить по немцам с тылу? Обратным броском?

- А если Мизерский не подошел к прорыву? Только людей положим…- Начальник штаба, с сомнением покачал головой.

- Да, Мизерский мог и не подойти. А немцы наверняка ворота захлопнули. Да собственно и проход-то был не велик. Нет, вперед и только вперед. - Симбуховский махнул рукой, - Вперед!

Двинулись дальше. А разрывы снарядов продолжались. Что за черт? Не могла же быть пристрелена вся дорога? Как могли узнать немцы, по какой дороге идет полк? Уж не корректировал ли кто-то тот обстрел?

Мы все дальше и дальше уходили от Хорупани. В небольшом хуторке остановились. Было еще темно. Взмыленные, уставшие кони, тяжело дыша, поглядывали на людей, дескать «совесть-то есть у вас?»

Небольшая хата. Зашли внутрь. Пусто. Посреди хаты стол. Симбуховский подошел, расстегнул планшетку, достал карту.

- Давайте уточнимся, где мы находимся и сколько еще до Дубно.

Его ординарец, молодой парнишка из недавнего пополнения, отстегнул с пуговицы куртки трофейный фонарик, посветил на карту. Подошли офицеры штаба, встали вокруг.

- Так вот, товарищи, мы сейчас на полпути от Хорупани к Дубно. 33-й полк, я думаю, не прорвался. Здесь мы и несколько танков. Противник знает, что мы у него в тылу, хочет нас обнаружить и уничтожить. Я так думаю, нам нужно оторваться так, чтобы он нас потерял. Это сейчас главная задача….

- Василий Федорович, а если нам изменить направление, и идти к Дубно не по этой дороге?

- Это я и хочу предложить. Пусть будет небольшой крюк, но зато подойдем к городу совсем не там, где нас ждут. Я предлагаю подход со стороны Броды…

Сильный взрыв прервал Симбуховского. На головы посыпался мусор, щепки, пыль с потолка. Снаряд разорвался где-то рядом.

- Это все с Хорупани бьет, сволочь…

Еще один взрыв. Погас фонарик и тут же протяжный стон.

- У кого есть свет?- Вскрикнул Денисов. Кто-то из офицеров включил свой фонарик. В хату вбежал Аронов. Симбуховский, отряхиваясь от пыли, наклонился к столу. Только сейчас заметили, что нет его ординарца. Он лежал на полу.

- Ефим, посмотри, что с парнишкой?

Аронов нагнулся над лежащим пареньком, повернул его…

- Он мертв. Осколок вошел в спину, против сердца.

- Этот осколочек мне предназначался… я же рядом стоял, он и прикрыл меня…Эх, Сашка-Сашка, беспризорная твоя душа…

В этот момент в хату вошли двое разведчиков в маскхалатах.

- Товарищ майор, разрешите доложить…

- Докладывайте, что у вас стряслось?- Сердито буркнул Симбуховский.

- Товарищ майор, мы немца поймали, корректировщика. Он с радиостанцией за полком шел…

- Как это за полком? А что же наши смотрели?

- А мы отстали от колонны, замаскировались и наблюдали. Смотрим, крадется, пригнулся, и радио у него. Ну вот…

- Ах, гад, значит, это он корректировал огонь! Расстрелять его к чертовой матери. Не с собой же в Дубно тащить. Аронов! Всех раненых взять с собой, никого не оставлять! И Сашку моего возьмите, потом в городе схороним. Все, товарищи офицеры. Вперед, по коням. Денисов!

- Я здесь, Василий Федорович.

- Подскочи вперед, передай танкистам, чтоб от нас не отрывались, по другой дороге пойдем.

Полк двинулся дальше. Заурчали и пошли вместе с нами танки. Уйти бы скорее от этого пристреленного места. Без корректировки немцы вряд ли будут снаряды бросать. Но нет, противник не успокоился. Снаряды продолжали рваться, но уже не так точно, как раньше. Пропустили танки вперед. А сами пошли следом.

Ко мне подошел Аронов. Шли рядом, разговаривать не хотелось. Последний танк обогнал нас, обдав солярным выхлопом, поравнялся с группой офицеров, шедших со штабом.

В этот момент в нескольких метрах от дороги, опять разорвался снаряд. Мы только успели пригнуться, но заметили, что от группы, шедшей впереди, кого-то отбросило в сторону, прямо к проходящему танку. Голова колонны остановилась. Мы с Ефимом побежали вперед. Он на бегу перетаскивал свою санитарную сумку со спины на живот.

Танк, пройдя несколько метров, остановился. На снегу, рядом со следом гусеницы лежал человек.

- Кто это? Жив?

Мы нагнулись, Ефим посветил фонариком. Человек тихо стонал.

- Это фотокорреспондент. Из корпуса к нам приехал, с полком познакомиться хотел. Ростоцкий его фамилия. - Огорченно махнув рукой, произнес наш замполит майор Наумов.

Мы с Ефимом осторожно оттащил паренька в сторону, внесли стонавшего в стоящую неподалеку последнюю хату хутора.

* * *

Из воспоминаний Народного артиста СССР, известного режиссера, Лауреата Ленинской и Государственной премий СССР Станислава Иосифовича РОСТОЦКОГО

«Мне повезло…Мне невероятно повезло. Судите сами. Во-первых, я родился, а мог и не родиться. Роды были тяжелые. Врачи старались спасти мать. На меня уже не обращали внимания. Я почти задохся. И если бы не одна женщина, которая все же попыталась спасти новорожденного, то… Так я первый раз, не успев еще понять, что родился,- был спасен. Мне рассказывали, что это было сделано при помощи опускания в холодную и горячую воду и сильных шлепков по определенному месту. Теперь я думаю, что уже на том этапе меня хорошо подготовили к будущей деятельности…

В 1940 году я окончил школу. В 1941 году началась война. Как и все мои сверстники, я стал солдатом. На фронте я пробыл до февраля 1944 года. …Меня что-то схватило за ногу и потащило. Что-то огромное, неумолимое и жестокое навалилось на меня, обдало жаром и запахом бензина и жженого металла, стало на мгновенье очень страшно из-за полной беспомощности и невозможности бороться. «Готов парень. Отвоевался…» Громко и ясно сказал кто-то рядом. Стало обидно и страшно, что бросят. А ведь я жив. Жив или нет? Только дышать очень трудно и рука не шевелится и нога. А надо встать. Встать, во что бы то ни стало. Я с трудом оторвался от весенней слякоти, простоял, как мне показалось, очень долго и начал падать, но чьи-то руки подхватили меня. «Э, брат, раз встал, значит жив будешь». Вот так это случилось 11 февраля 1944 года под городом Дубно... Так я был спасен второй раз.

Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что прожил очень интересную жизнь. Жизнь, в которой осуществились совершенно невероятные мечты. Много чудес произошло в моей жизни. Каково было мое радостное удивление, когда совсем недавно узнал, что моим фронтовым товарищем был человек, который последним прикоснулся к Гагарину перед его полетом в космос…И еще много, много чудес произошло в моей жизни…»

* * *

Да, в ту ночь прорыва к Дубно с нами был Станислав Ростоцкий, это его взрыв проклятого снаряда отбросил под танк. Его спас глубокий снег. Если бы не это, танк подмял бы его.

В 1944 году снег помог ему остаться в живых, но не один снег сохранил для нас, для Родины, для искусства этого человека. Ему оказал первую необходимую помощь Ефим Аронов, наш фельдшер, наш боевой солдатский доктор, как его все звали в полку. Его, рискуя сто раз погибнуть, вытащили через непроходимые болота казаки-разведчики, его долго выхаживали врачи в госпиталях…

Все эти люди позволили Станиславу Ростоцкому быть тем, кем он был!

В стороне Дубно было тихо. Ни ракет, ни стрельбы. Полк на рысях шел за танками, приближаясь к окраинам города. Поднялись на большой пологий холм, с него стал виден город. Силуэты зданий, остроконечные башни костела, купола церквей. Левее широкая низина - то ли болото, то ли пойма реки Иква, а дальше, на той стороне село Иванне. Там остались тылы полка. Тихо. Тревожно. Почему молчит противник?

Остановились на склоне холма. Симбуховский, поднявшись в стременах, оглянулся назад. За штабом в колонне шел третий эскадрон.

- Поэскадронно, влево вправо разомкнись. Вперед галопом ма-а-арш!

Цепь казаков, разматываясь на ходу, разворачиваясь, понеслась к городу. Впереди конников и среди них пошли к окраине танки, урча и разбрасывая в стороны и вверх комья снега.

Но вскоре стало видно, что широкого охвата цепью не получается. И танки и всадники жались ближе к дороге. На целине вязли кони, танки обходили низины стороной. Цепь казаков вслед за танками вытягивалась в ленточку по дороге, и вскоре скрылась за первыми строениями.

Ухнули несколько пушечных выстрелов. Из-за домов показались клубы черного дыма. Наш танк, или нет? С окраины вытянулись и понеслись в сторону от города коноводы, держа на поводьях по 5-6 лошадей. Эскадроны спешились, завязали бой.

- Ну что, товарищи, пошли вперед? Коней оставим вон в том овражке.- Симбуховский показал в сторону небольшого хуторка слева от дороги.

Стрельба в городе разрасталась. Эх, если бы побольше силенок! Если бы вслед за нами прорвался 33-й полк! А то ведь один наш, да и потрепанный. И половины-то нет, а устали люди так- смотреть страшно! Но шли вперед, занимали один дом за другим, продвигаясь к центру города, к костелу.

Нигде не попав под огонь, подошли к окраине и мы. Неширокая улочка, справа домики, слева на небольшом пригорке невысокое кирпичное здание, не похожее на жилое. Симбуховский кивнул ординарцу:

- Ну-ка проверь, что за дом.

Тот, перебежав улицу, ударил ногой по двери, вбежал внутрь. Тихо. Через несколько минут вернулся.

- Товарищ майор, дом крепкий, кирпичный, стены толщенные, это, видать, у них была бойня. Крюки в стенах туши вешать, и больше ничего нет. Пусто.

- Ну, вот и хорошо, что бойня…

- Товарищ майор, танки! Это немцы.- Тронув командира за плечо, с тревогой произнес Денисов.

- Где?

- А вон два, по дороге из лощины.

- А ну, капитан, срочно сюда из эскадрона расчет бронебойщиков!

Помощник Денисова, капитан Горстко побежал к соседним домам, где мы, проходя, заметили бронебойщиков. Через пару минут два казака с бронебойкой, перебегая от дома к дому, подошли к нам.

- Товарищ майор, сержант Коротков по вашему приказанию…

- Хорошо, сержант, хорошо. А ну, иди сюда, смотри, что видишь на дороге?

Было хорошо видно, что по направлению к нам ползли два танка.

- Это немцы, товарищ майор.

- Я вижу, что немцы. Ты мне скажи, чем можно их отсюда достать? Твоя бронебойка возьмет? Или подождать пока ближе подойдут?

Танки ползли вверх по улице, не стреляли, они крались, видимо думая подобраться к нашим танкам с тылу.

- А ты что стоишь, сержант? Ставь свою пушку. Не жди пока они сами в нас не плюнут. Это они могут.

Коротков установил бронебойку, рядом положил противотанковую гранату.

- А ты, сержант, оказывается жадный, думаешь, и это пригодится? Ну ладно, смотри, не пропусти танки дальше в город. Понял? Справишься?

- Справлюсь, товарищ командир полка.

Симбуховский, майор Денисов, замполит майор Наумов, помначштаба капитан Горстко, начальник артиллерии капитан Френкель, еще несколько солдат и офицеров, перебежав улицу, вошли в здание.

Действительно, это была бойня. Из стен торчали большие железные крюки, очевидно для разделки тушь, бетонные стоки-желоба… Скажем прямо, не очень приятное «соседство». Но зато хороши были стены, толстые, крепкие и окошки маленькие. Кроме двери, в которую мы вошли, к счастью, как потом оказалось, была и еще одна дверь с другой стороны бойни.

- Вот здесь и останемся. Надо налаживать связь с эскадронами и танкистами. Нетребский! Займитесь этим делом. Я понимаю, что сейчас не до телефонов, но связных надо иметь. А то их танки чуть сюда не подошли.

В этот момент послышался резкий выстрел из бронебойки. Это выстрелил Коротков. Я выглянул в дверь. До немецкого танка было около сотни метров, еще один выстрел и тут же вспышка на его броне. Танк остановился, по его броне поползли языки пламени. Из-за танка выбежали двое солдат, но, попав под автоматную очередь кого-то из наших казаков, не поднялись. Второй танк, свернув в сторону, спрятался за небольшим домиком.

- А этот сержант молодец! Как его фамилия-то? Коротков?

- Коротков, товарищ майор, я его знаю, хороший парень.- Ответил я.

- Горстко! Не забудь, запиши. Надо наградить этого бронебойщика.

В городе уже вовсю шел бой. Автоматные очереди, уханье гранат. Стрельба то приближалась, то удалялась и затихала, но вскоре разгоралась вновь. Часам к семи утра Аронов пробрался к нам в бойню, подошел к Симбуховскому доложил, что санчасть развернута, и что все чаще и чаще стали приносить раненых. Часа через полтора их было уже около полусотни. А куда их эвакуировать? Он выслушал, задумался.

- Что ж я могу сказать? Обстановка пока не ясная. Надо всех раненых собирать и всем оказывать помощь ту, которую сможете. И думайте…Может что и придумаете. Пошлите пару разведчиков к болоту, к Икве. Может быть, и найдется, какая нибудь лазейка. Надо искать, искать!

Трескотня немецких автоматов приближалась. Перед бойней, на небольшом пригорке кладбище. Опять кладбище! Каменные невысокие плиты над могилами, никаких памятников - место удобное для обороны. Казаки из третьего эскадрона там и залегли.

Один из наших танков и самоходка, пятясь, чтобы не подставлять немецким пушкам борт, или хвост, подошли к бойне. Танк встал у двери на улицу, самоходка у задней стены.

Пулеметная и автоматная трескотня не прекращалась. Хорошо были слышны голоса немецких солдат, громкие команды их офицеров.

Наших танков, кроме тех, что подошли к бойне, не видно и не слышно. Симбуховский послал связного передать сержанту Короткову приказ установить бронебойку в бойне. Через минуту тот явился, таща свое длинное, тяжелое противотанковое ружье. Поднялся на чердак. Буквально тут же послышался выстрел, за ним еще, еще. Вслед за выстрелами бронебойки под крышей грохнул взрыв. Туда влетел снаряд наверное с немецкого танка.

- Горстко! Поднимись на верх, посмотри, жив ли сержант?- Приказал Симбуховский.

Капитан осторожно, неторопливо, с видимой неохотой стал подниматься по лестнице, высунул голову в люк на потолке. Почти тут же выстрел бронебойки. Горстко скатился вниз.

- Жив сержант, жив…

- Это мы и так слышим, спасибо, товарищ капитан! - Усмехнулся Симбуховский. - Ну что, товарищи, я думаю, немцы поняли, что нас тут не дивизия. А их, я считаю, побольше батальона. Да танки и самоходки. Они видят, что нам подкрепления получить неоткуда, поэтому и наглеют. Ишь орут! Аронов, сколько у тебя раненых?

- Товарищ майор, уже около 70 человек. 10 тяжелых. Я посылал переправу проверить, доложили, что пока пробраться можно. Я раненых туда отправил. Пробрались или нет, не знаю. А раненые продолжают поступать…

- А ты как думал? Раз бой идет, значит, и потери будут. Да еще такой бой. А что будем делать, если немцы проход по болоту закроют? Как тогда раненых выносить?

Громкий взрыв, от которого из окон вылетели стекла и сразу потянуло гарью, прервал слова командира полка. Кто-то осторожно выглянул из-за простенка.

- Подбили наш танк. Горит. Но экипажа не видно. Или погибли, или успели выскочить…

По стенам бойни защелкали разрывные пули, ударили один за другим два снаряда. Но стена держала, только посыпалась штукатурка и пыль.

- Если-если… Если бы, да кабы…Я думаю так: нам надо из этой бойни выбираться, пока нас тут как в мышеловке не захлопнули. Надо налево и вниз в ложбину. Там по карте кладбище. Еще одно. Надо организовать оборону так, чтобы до завтра продержаться, может быть комдив что нибудь предпримет…

У двери на улицу продолжал гореть наш танк, из второй двери у задней стены был виден пригорок, заросший деревьями. Рядом с дверью стояла наша самоходка СУ-76, пожалуй, одна из последних, оставшихся от нашего танкового «войска». К горящему у двери танку подошла немецкая самоходка и встала рядом, не проявляя никакой активности. Очевидно, немцы поняли, что в бойне штаб и решили захватить нас живыми.

Мы с Ефимом осторожно выглянули в проем двери. Немецкая самоходка стояла к двери задом. Вдруг из дома через дорогу, напротив бойни, выбежала женщина с ребенком на руках. Рядом с ней мужчина. Они, очевидно, решили, что в каменной бойне безопаснее, чем в их домишке. Но в это время опять разрыв то ли снаряда, то ли мины. Перебегавшие улицу заскочили в дверь бойни. Но ребенок… Они еще не поняли, что произошло. Женщина отдала ребенка Аронову.

- Перевяжите ребенку головку…

Ребенок был мертв. Осколки попали ему в голову.

Рядом с дверью во двор, где стояла наша самоходка, стало что-то взрываться. Выглянули - самоходка горела. С кладбища, уже занятого немецкими автоматчиками, трассирующие пули снопами бились о стены бойни. Выход был отрезан.

Неужели это конец?- пронеслось в голове. Но нет, не может так быть, не может…

Считанные минуты решали нашу судьбу. Задержались бы мы немного, и бойня оправдала бы свое название и назначение.

Как удалось вырваться, во всех подробностях вспомнить трудно. Помню, что мы с трудом уговорили и заставили Симбуховского и Денисова уйти из бойни первыми, пока немцы не пристреляли того места, по которому можно было перебежать. Выход на улицу был отрезан. Рядом немецкие автоматчики. У двери во двор горела наша самоходка, в ней рвались снаряды и патроны. Но этим, отчасти, прикрывалась дорожка в сторону ложбины и дальнего кладбища. Можно было рискнуть.

Симбуховский и Денисов выскочили первыми и побежали вниз, к дальнему кладбищу. За ними Наумов, Горстко и еще кто-то. В бойне осталось трое: начальник артиллерии капитан Борис Френкель, Ефим и я.

Побежал Френкель, за ним мы с Ефимом. Автоматчики с ближнего кладбища заметили нас. Трассирующие пули пошли строчками в нашу сторону. Френкель бежал чуть впереди и левее нас. Вдруг он споткнулся, словно его кто-то толкнул в спину, упал. Пробегая рядом, я увидел… это было страшно. Разрывная пуля попала ему в затылок… Помощь оказывать было бесполезно.

- Что с ним? - Подбежав, крикнул Ефим.

- Пуля в затылок…Борис убит.

В этот момент мимо нас пробегал казак из комендантского взвода. Не успев отбежать и десяток шагов, он как-то резко изогнулся назад, тут же согнулся, громко вскрикнул и, спотыкаясь, чуть не упал на снег. Ефим, подбегая к нему, крикнул:

- Беги! Только не падай! Беги вперед!

Пуля попала казаку в спину, и вышла через грудь…

В низине ворота кладбища. От бойни их не было видно. Немцы, очевидно, нас потеряли из виду, автоматная стрельба прекратилась.

Огляделись. Солидные, богатые склепы, некоторые как часовенки. Красивые памятники, век прошлый, позапрошлый… За стеной одного из склепов увидели Симбуховского, офицеров штаба. Подбежал казак из разведвзвода.

- Товарищ майор, здесь рядом склеп есть, крепкий, и подземелье приличное, там всего два гроба, места хватит…

- Для кого места хватит? - хмыкнув, спросил Наумов.

- Да не-е, я не то хотел, - смутился парень, - Там безопаснее…

- А ну, пошли, посмотрим. - Симбуховский легонько подтолкнул разведчика в спину, - Веди, показывай.

Склеп, действительно, был солидным. Снаружи целая часовенка, каменная, крепкая. Со стороны, не простреливаемой немцами, вход, десяток ступеней вниз и… честно говоря, уже много лет прошло, но вспоминая это, мурашки по коже… два гроба. Рядом. Тишина. Полумрак...

- - А ну, да простят нас покойнички за беспокойство, Останемся здесь. Нетребский связных сюда. А будет у меня нормальная связь с эскадронами?

- А что, Василий Федорович, - Наумов посмотрел на командира, севшего на один из гробов, и разглядывавшего карту, разложенную на крышке другого гроба, - перекусить бы не мешало чего-нибудь. Я уж и забыл, когда ели. Семен! - Крикнул он своему ординарцу, - Давай-ка, организуй!

Ночь в склепе прошла более, или менее спокойно. Немцы не наседали. Изредка над городом, над болотом они «вешали» осветительные ракеты, да где-то совсем недалеко урчали танки. Не наши.

Стало светать. Проснулась пулеметная и автоматная трескотня. На кладбище и, порой, рядом со склепом стали рваться мины, но не густо, Видимо противник решил попридерживать боеприпасы.

В склеп вбежал связной, стащил с головы ушанку, вытер ею мокрое, потное лицо.

- Товарищ майор, немцы отходят. Комэск приказал узнать, какие будут указания?

- Указ один, дорогой, беги, передай: вперед! И закрепиться на том кладбище, около бойни, понял?

- Есть, товарищ майор! - Связной убежал.

Остатки двух эскадронов пытались восстановить вчерашнее положение, дважды атаковали

противника, стремясь выйти к бойне и кладбищу, но безуспешно. Почти в это же время над городом, над поймой реки, над болотом появились три транспортных самолета. Немецкие. Хорошо было видно, как от них отделились черные точки, полетели вниз, но тут же над ними развернулись парашюты. Десант? Не похоже. Скорее всего, немцы сбрасывали боеприпасы.

Парашюты опускались в пойме Иквы, на окраину болота, в город. Но не в нашу сторону. А жаль. Пытались наши разведчики подобраться к одному грузу, но ничего не вышло, не пустили немцы.

Часа в четыре дня на кладбище опять стали рваться мины и снаряды. Кресты, железо оград разлеталось в стороны. Каменные плиты сползали с могил. Как только артналет кончился, густой цепью, прижимая к животам свои «шмайсеры», пошли автоматчики. Остаток эскадрона, занимавший оборону на краю кладбища, не выдержал, стал отходить. Патронов-то, не говоря о снарядах и минах, и то не было. За трое суток тяжелейших боев в полном окружении, мы же не получали никакой помощи.

Один раз, правда, наши «катюши» со стороны Иванне дали залп, но неудачно. Часть мин по своим попала. Наше положение становилось отчаянным.

- Ну что, товарищи, будем отходить? Здесь сидеть - хорошего не высидишь… Будем пробираться болотом в сторону Иванне. Говорят, болото непроходимое. Ну что ж, посмотрим. Эх! Растуды их…Ну ничего, господа немцы, мы еще отыграемся! Так отыграемся, что вам тошно станет! - Симбуховский ударил кулаком по крышке гроба, крепко выругался, и, надев кубанку, первым вышел из склепа.

Перебежками, прикрываясь плитами памятников, мы вышли к окраине города. Остатки четвертого эскадрона Петра Кухарева еле сдерживали автоматчиков. У окраинных домов встретили Аронова. Симбуховский подошел к нему.

- Ефим, как дела с ранеными?

- Все в порядке, товарищ майор. Все, кто был у меня, отправлены через болото в Иванне…

- А туда можно пройти? - Аронов пожал плечами.

- Эх, Ефим… отходим мы, черт бы подрал… - Симбуховский махнул рукой.- Так вышли раненые, или нет?

- Товарищ майор, среди раненых было несколько наших разведчиков и ефрейтор Шматов, вы его знаете…

- И Шматов ранен?

- Да, ранен. Но не тяжело. На ногах. Я его просил пройти по кочкам через болото, это еще до немецкой атаки. Они ушли, обещали дать красную ракету, если переберутся. Есть мостик, но разрушен.

- Ну и что? - Нетерпеливо спросил Симбуховский.

- Часа через два была ракета. Я тогда раненым сказал: «Кто хочет остаться живым, идите через болото, помогайте друг другу. Лежачих придется тащить волоком на досках, или еще на чем нибудь.»

Маскируясь, насколько это было возможно, мы подошли к болоту. Заросли камыша. На льду, среди камышей несколько бричек, тачанка с молчащим пулеметом. Правее ледяного поля полынья… Тонущие лошади били передними ногами кромку льда. Несколько казаков, обходя край полыньи, пытались помочь провалившимся, но лед не держал, проваливался. А от города методически, с противным визгом летели мины, и, крякая, ломали лед. Взрыв - и столб воды, льда, грязи.

Из воспоминаний Ефима Ильича Аронова.

«…В течение двух часов мне удалось отправить всех раненых, в том числе и тяжело раненого Станислава Ростоцкого. Около пяти часов вечера от ограды кладбища, стали отходить казаки четвертого эскадрона Петра Кухарева. С ними были офицеры штаба полка и майор Симбуховский. Как только он увидел меня, сразу же спросил как дела с ранеными. Я ответил, что все отправлены в сторону Иванне, через болото. Я со своим коноводом, Миникаевым отходил в числе последних. Мне казалось, что по болоту не удастся вывести лошадей, но Миникаев решил по-другому. Он мне сказал, что ни своего коня, ни моего «Орлика» он не бросит.

Спустившись вниз, мы пошли по болоту, перебираясь с кочки на кочку. Лошади шли за нами. Несколько раз, оступившись, проваливались в грязь, но выбирались и шли дальше. Где- то на пол пути конь моего коновода провалился и не смог выбраться. Он жалобно ржал, увязая все больше и больше. Но чем мы могли ему помочь? Пристрелить? Рука не поднималась. Стали пробираться дальше. Своего «Орлика» я не стал вести в поводу, дал ему возможность самому выбирать дорогу. Мне кажется, это ему удавалось лучше, чем мне. Миникаева я вскоре потерял из виду. Уже совсем стемнело, но обстрел со стороны города продолжался, мины рвались то поодаль, то рядом.

Деревянное перекрытие моста через Икву было полностью разрушено, остались только торчащие сваи и по ним проложенные тоненькие дощечки. По этим дощечкам с трудом удалось перебраться на другую сторону…В Иванне мы всю ночь перевязывали раненых, а к утру пришел Миникаев, и не один, он привел моего «Орлика». Своего коня ему спасти не удалось…»

Где-то недалеко от Аронова брели по болоту и мы, по грязи, по воде, проваливаясь и падая, по тому же полуразрушенному мостику на другую сторону Иквы, к деревне Иванне. Но не всем удалось выйти к тому мостику…

Из воспоминаний сержанта Михаила Ивановича Короткова

«…Бронебойщики дошли до реки. Она здесь была около 15 метров шириной. На середине - быстрина, там лед осел, вода сверху. Я положил ружье на лед и, толкая его перед собой, полз вперед, держась за ствол. Левее меня ползли два казака. И вдруг лед под нами на самой середине реки проломился, они пытались ухватиться за обломки льда, но почти тут же скрылись под темной водой. Только куски льда всплыли…

Я, опираясь на ружье, приподнялся на руках…И лед подо мной тоже стал проваливаться, одна льдина так и стала, торчком. Но мне повезло, берег был близко, я ухватился за пучок травы, вытолкнул на берег свою бронебойку. Кто-то из казаков помог мне выбраться….»

Вот так запомнилось мне и моим товарищам непроходимое болото, что было между Дубно и деревней Иванне.

Грязный, мокрый, брел я по окраине Иванне, шатаясь от дикой усталости и всего пережитого за те страшных, тяжелейших три дня.

И вдруг… «Олежка…» - не очень громко, но тут же громче: «Да, Олежка-а!» Обернулся, не веря, что это кто-то меня окликнул. Знал, что в полку меня никто так просто, по имени, не называет. Ко мне бежал танкист. Ближе…ближе…Господи! Это же Игорь! Казанский Игорь, Игорек! - одноклассник мой по школе, по нашей Радищевке!

Обнялись. Слезы с грязью пополам…

- Ты…оттуда…живой? - Только и мог он проговорить.

Где и как воевал Игорь эти годы, я не знал. Не переписывались.

- Олежка… А мы решили, что все кавалеристы там погибли, а кто в городе уцелел, так в болоте… Вот видишь как получилось, не могли мы вам помочь, через реку на танках не перескочишь. Ну, ты-то как?

- Вот видишь, живой, пока живой.

Как хотелось рассказать о себе, узнать о его военной судьбе, но… рядом, фыркнув выхлопом, остановился танк, открылся люк.

- Это мой. Двигать дальше надо. Утром бой. Ищи через денек, запомни номер части. Может еще разок увидимся…

Игорь уехал. На следующий день он был тяжело ранен, потерял ногу. Встретились мы с ним через 15 лет после Победы. Он стал прекрасным детским врачом, но его, к сожалению, уже нет в живых.

Впрочем, из нашего класса мальчишек в живых осталось пятеро. Трое из них - Федор Шахмагонов, Андрей Ушаков и Саша Шиуков не воевали, а нам с Игорем Казанским довелось испить военную страду по полной мере. Остальные погибли…

Прошло много лет с тех памятных дней февраля 1944 года, много лет, прежде чем удалось нам, воевавшим тогда, приехать в Дубно. Мы прошли по всем памятным местам, поклонились братским могилам, постояли у здания бывшей бойни, прошли по кладбищу и заглянули в подземелье того склепа, где был наш командный пункт, прошли по улице города, названной в те годы улицей Симбуховского. В дни сорокалетия Великой Победы решением Дубновского Совета Народных депутатов, Ефиму Ильичу Аронову, Михаилу Ивановичу Короткову, Станиславу Иосифовичу Ростоцкому, и мне были присвоены звания «Почетный гражданин города Дубно». То было в те годы, когда был Советский Союз.

* * *

А тогда, тогда на следующий день остатки полка ушли из Иванне.

Из моего фронтового дневничка

«15 февраля. Отдыхаем в районе Похорельце,

16 февраля отдыхаем на хуторе Черешнивка,

18 февраля отдыхаем. Готовимся к предстоящим делам.

19 февраля. Получен приказ. В ночь выступаем. Марш 30 километров. Днем бомбили фрицы по шоссе, но ничего особенного не сделали. Сосредоточились в кол. Счастливка. Название громкое, а вся колония сожжена. Отдыхаем 30 человек в одной уцелевшей комнате.

20 февраля. Днем получен приказ на наступление и обеспечение операции по взятию Дубно. Вечером отменили. Заняли оборону.

22 февраля. Ведем разведку. Обнаружен противник. Бомбят фрицы.

23 февраля День 26 годовщины Красной Армии. Ночью отбили атаку танков и пехоты…»

Невозможно, да и не целесообразно пытаться сейчас восстановить в памяти и описать все бои, день за днем, ночь за ночью. Война шла по нашей стране, но шла уже на запад.

Листаю странички небольшой коричневой книжечки, листок за листком, день за днем. Бои, марши, короткие передышки, опять марши, бомбежки, артобстрелы…Будни войны. Еще две недели мы дрались в округе Дубно, отрезая пути отхода из города частям противника. В лоб на Дубно шла пехота и 17-18 марта город, наконец-то был освобожден.

Из письма учащихся 8-го класса Дубновской средней школы №3 13 марта 1977 года

«…Мы представили себе как вы переходили топкое болото, которое окружало наш город. Сейчас заболоченные места осушены, но том месте растут душистые травы с множеством белых ромашек, которые спят с открытыми глазами, радуясь миру, наслаждаясь солнцем. На том месте, где вы переходили болото, будет разбит парк и открыт памятник Герою Советского Союза Ивану Ивановичу Иванову, таранившему немецкий самолет 22 июня 1941 года в 4 часа утра в небе над Дубно. Мы гордимся, что его имя носит наша школа и пионерская дружина….

С горячим приветом, учащиеся 8 класса».

Перевернул еще страничку дневничка и…дрогнуло сердце.

«22 марта. Нелепый случай. Ранен Василий Федорович Симбуховский случайным выстрелом в грудь на вылет. Отправили в госпиталь в тяжелом состоянии…»

За какой населенный пункт дрался полк 22 марта, я не вспомню. Повернул страничку назад, прочитал: «18 марта. Следуем в район Подзамче…»

За три дня далеко уйти не могли, бои там были тяжелейшие.

А вот что произошло, помню хорошо. Мы с Николаем были в хате, где остановились, неподалеку от штаба полка. Через дорогу в большой хате остановился командир полка. Я сидел и что-то писал, Николай возился в сенцах, зашивал переметку на седле. Подрало седло осколком при бомбежке пару дней назад.

Я заметил, что кто-то из наших казаков, пробегая мимо, что-то крикнул Николаю. Он тут же вбежал в комнату, я поднял голову, вижу - на нем лица нет.

- Что случилось?

- Товарищ начальник…- Николай от волнения запнулся, - убит Симбуховский! В него Лебедев стрелял!..

- Что-о-о???- Только и мог я вскрикнуть. Испарина покрыла лоб.

Схватив пистолет, я выскочил из хаты. Вижу бежит Аронов с санитарной сумкой в руках. Вбежали в хату. Симбуховский лежал на кровати. Кровь. Рядом, белый как полотно, его ординарец Лебедев.

Ефим схватил руку лежащего, нащупывая пульс. Симбуховский застонал, открыл глаза, сквозь стиснутые зубы тихо проговорил:

- Лебедев не виноват… Это случайность… Не давайте его в обиду…

Ефим перевернул Симбуховского, разорвал рубашку, стал перебинтовывать грудь. Пуля попала слева в грудь, вышла через лопатку. К счастью, вроде бы, не задела сердце.

А произошло вот что. Лебедев, любимый ординарец и коновод Симбуховского, сибиряк, храбрый и отчаянно влюбленный в своего командира, который обычно называл его дружелюбно «чалдоном желторотым», в сенцах чистил командирский трофейный «парабеллум». Этот хороший немецкий пистолет очень любил не только командир полка, но и многие офицеры. У командира же была привычка носить пистолет не в кобуре, а за пазухой, засунув за борт полушубка, или куртки-венгерки. Но была у него и опасная привычка: патрон в пистолете всегда был в патроннике.

Лебедев, чистя пистолет, нечаянно нажал на спусковой крючок. Выстрел. Симбуховский, застонав, упал на кровать.

В том, что это была случайность, у меня ни на секунду не было сомнения. Но как доказать руководству дивизии, прокурору? Все это могло быть истолковано как покушение на жизнь командира полка, как террористический акт! Тогда трибунал и…

- Ефим, что будем делать? - Спросил я Аронова.

- Я думаю так: сейчас отправим Василия Федоровича в медсанэскадрон. Нужна операция. Потом в госпиталь. Я считаю, что все будет в порядке. Сердце не задето, это счастье. Но легкое пробито…

А Лебедева…Как ты считаешь?

- Лебедева я арестовывать не буду. Он не виноват. Но начальство в дивизии, прокуратура… Слушай, надо сделать так, чтобы Лебедева не в полку, не в дивизии не было. Понял? Давай отправим его вместе с Симбуховским, как сопровождающего.

Так и сделали. Лебедев уехал вместе с командиром полка. Объяснения по этому поводу мне пришлось писать большое-большое, и слов, которые выслушать было далеко не просто от своего начальства, я выслушал не мало. Но обошлось.

Через день, или два, проходя по улице села я встретил того сержанта бронебойщика, который был с нами в Дубно. Коротков подошел ко мне, лихо вскинул руку к ушанке.

- Здравия желаю, товарищ лейтенант!

- Здравствуй, сержант, здравствуй. Как здоровье? Я слышал, тебе в Икве искупаться пришлось, а бронебойку не бросил, молодец!

- Искупался… А сколько народу пропало, какие ребята-то - орлы! А как командир полка? Говорили, что он ранен, сильно?

- В госпитале майор, с ним Лебедев…

- Вот у нас какой командир, ребята прямо говорят, другой разве так бы поступил? Засудил бы, или расстрелял своей рукой. Очень казаки наши майора любят. И уважают. А я еще чего хотел, товарищ лейтенант, поговорить надо, интересную штуку слыхал…

- Ну, так что же, давай поговорим. Заходи к нам в хату. Знаешь, где мы с Николаем остановились?

- Это с Горбуновым? Знаю.

К вечеру Коротков зашел к нам.

- Товарищ лейтенант, я вот что хотел вам рассказать. Здесь, когда развели нас по хатам, наш хозяин, пожилой мужик, русский, сказал, что зовут его Макар-драгун…

- Это почему же - «драгун»?

- А он говорит, что служил в драгунах еще в царской армии, и здесь они стояли. Он женился на дочери хозяина, у которого были на постое. Он нас хорошо принял. А вчера вот, вечером, сидели мы покуривали, а он и говорит, что здесь, на Ровенщине, есть националистическая организация. «Просвита» называется, что ли. Она продукты заготавливает, одежду…

- Это для чего же?

- Говорит, для своего войска.

- Войска? Это что же за войско? С кем же это войско воевать собирается?

- Я спросил. Он пожал плечами и говорит: «Слышал байку, что воевать это войско будет не то с немцами, не то с Советами». А в войско то не всех принимают, а только парней из богатых семей, зажиточных. Вот в Похорельцах такое войско уже есть. Командиром местный, зовут его Гонта. Есть и в Черешнивке, там командир - Покатило.

- Это что же, фамилии, или прозвища?

- Да нет, он говорил, их так зовут, но то не фамилии. Фамилии он не говорил. Спросить?

- Нет, пока не надо. И старайся, сержант, об этом особенно не рассказывать. Пока не говори никому.

- А еще он говорил, что в их войске есть и роты, и взводы и отделения. Взвод называется «чета», отделение «рой». Связники есть, девчата молодые. Завхозы тоже есть - «господарчи». Они копают под землей схороны, прячут там оружие, боеприпасы, одежду, обувь, продукты. Когда схороны роют, землю в мешках в реки, в пруды носят, чтобы незаметно было, где копали… Ей богу, слушал я, и не верится. Неужели все так, а? А еще…- Коротков понизил голос, - говорили наши ребята, что где-то здесь, неподалеку, какие-то бандиты нашего командующего фронтом ранили… Есть слух такой. Может это из той армии?

На следующий день я поехал в штаб дивизии. Все рассказал Братенкову. Он молча подошел к металлическому ящику, в котором, как мне было ведомо, возили секретные документы, достал бумагу, протянул мне. Это была только что полученная ориентировка о действиях подпольной организации украинских националистов на территории западных областей Украины.

Бои продолжались, полк, вернее то, что осталось от него, дрался с трудом, тяжело. Требовался отдых, да и воевать-то, в сущности, было нечем.

Об этих днях дневник сохранил такие записи:

«…26 марта. Ночной марш в район дер.Паниква. Немцы рядом. Есть пленные.

27 Марта. Вели бой за Паникву. Режем шоссе Броды--Львов. У фрицев паника.

28 марта. Ведем наступление на Паникву с целью перерезать шоссе Броды-Львов и полностью окружить противника. Задачу выполнили, но вовремя нас не поддержали огнем. Меняем КП. Ранен подполковник Мельников.

2-8 апреля. Упорные, кровопролитные бои в районе Паниква, Черница, Боратын. Соседи барахолят. Полк дерется, но маловато людей и чувствуется отсутствие В.Ф.Симбуховского - нет той твердой руки…»

Вот переписал сейчас странички дневника и что-то толкнулось в груди… «Боратын…Боратын… где-то недавно слышал я название этого села… Где?» И вспомнилось. Осень 1985 года довелось мне с еще двумя однополчанами побывать в Волынской области, проехать по местам наших боев в далеком 1944 году. Очень хотелось побывать в деревне Скрегитовке, там, где погиб Дмитрий Зенский.

Вспомнился Николай Савгир. В январе 1944 года, в бою за Скрегитовку, на лесном перекрестке, там, где погиб Дмитрий Зенский, очень тяжело был ранен санинструктор его эскадрона старшина Савгир. Установить невозможно, кто тогда хоронил убитых, но его «похоронили». На могиле в лесу на дощечке была написана и его фамилия… Но он «воскресший», через полгода вернулся в полк. В боях под Паниквой в апреле Савгир опять был тяжело ранен в руку. Ампутация, а когда эвакуировали из госпиталя дальше в тыл, на санитарные машины напали бендеровцы. Всех раненых перебили. На Савгира послали вторую похоронку. Но и на этот раз случилось чудо. Он остался жив. Оказывается, их машина успела проскочить под огнем бандитов. Нескольких раненых задело, но Савгир… Вот вам и судьба! Николай Савгир выжил. После войны работал в Киеве, доцент кафедры философии в Киевском политехническом институте.

В мае, июне полк формировался, отдыхал, готовился к новым боям в большом селе Шепетын, близ Кременца. Погода стояла чудная. Самое настоящее лето! Лето и…молодость. Молодость-молодость! Война идет лютая по нашей земле, да и здесь-то, как оказалось, спать спокойно не придется. Но ведь не все же в западно-украинских селах были националистами. Многие с большой теплотой, сердечностью встречали, знакомились, дружили с нашими казаками.

Да, война, лютая война. Но жизнь не убить. И чуть отдохнули парни, чуть забылась вчерашняя кровь, погибшие Шурка, или Василек, или Ванюшка и вечерами, ночами из садиков, с завалинок у хат слышался смех, счастливый смех, говорок, заглушаемый поцелуем.

«…В этот вечер далеко за Волгой

Потемнела акварель зари

Я пришел к тебе, моя любимая,

О большом, о многом говорить.

Посмотри, изорванные в клочья,

Облака за горизонт спешат,

И тревогой налитые ночи

Тишь страны вишневой сторожат.

Может завтра, защищая села

С казаками лихо я промчусь,

Истребив фашистов злую свору

Я к тебе с победою вернусь.

А может завтра далеко в долине

Разгорится небывалый бой,

Потеряю я свою кубанку,

С молодой, удалой головой

Но сейчас, когда я здесь с тобою,

Позабудь, родимая, про грусть,

Я уеду в утро голубое,

И к тебе с победою вернусь…

Говорили, что эту песню, «Кубанку», сочинил старшина одного их наших эскадронов, её очень любили, и частенько напевали на привалах…

А я сам тихонечко мурлыкал на придуманный мотив запомнившиеся мне строки стихотворения, автора которого вспомнить не могу. А вот слова - слова помню до сих пор, хотя и прошло уже более 50 лет:

Где б ни был я, под пулеметным градом,

В землянке на глубокой целине,

Куда бы ни стремился я, ты рядом,

О чем бы я ни думал- ты во мне.

Ты на любых дорогах и тропинках,

Куда не занесет меня война.

Ты загрустила и твоя слезинка

В моем глазу горька и солона.

Ведь я совсем не знал тебя доселе,

Но с каждым днем все ближе и милей,

Ты улыбнулась и твое веселье

Становится улыбкою моей.

Что б ни было, я верю в нашу встречу

Я знаю, на войне как на войне,

Но вражьему свинцу противореча,

Она придет с победой наравне.

Она придет, как первый день весенний,

Приходит стуже мартовской назло,

Она придет, как наше наступленье

Наперекор противнику пришло.

Пускай в пути опасностей не мало

Пускай еще нам долго воевать,

Но сколько бы гроза не бушевала,

Настанет день, мы встретимся опять!

День пройдет ли, неделя ли, может судьба и месяц жизни подарит… А потом бой, потом война… И что она подарит и что отнимет? Но жизнь боролась, боролась за жизнь, за дыхание, прерванное на миг губами девчонки, быть может, и знакомой-то всего неделю. И ночь дарила любовь, тем, юным, прекрасным, тем, которым может быть судьба не подарит счастья взять в руки сынишку ли, дочурку ли, которые вырастут без них, став старше своих отцов…

В конце мая из госпиталя вернулся в полк Василий Федорович Симбуховский. Впрочем, возвращение это нельзя назвать обычным. Ничего не додумывая, и не пытаясь вспомнить подробности, приведу выдержку из его письма супруге.

«27 мая 1944 года. После продолжительных мытарств я снова в своем родном хозяйстве, с боевыми друзьями… Как приятна была встреча со своими соратниками, нескрываемое, искреннее, товарищеское отношение было для меня трогательным. Труды не пропали даром, товарищи отблагодарили своим вниманием, признательностью. Большего мне ничего не нужно. Это лучшая оценка моих действий… При возвращении из госпиталя попал в аварию с довольно тяжелыми последствиями, подробности описывать не буду, а результат таков: шофер в тяжелом состоянии со слабыми признаками жизни отправлен в госпиталь, а я с рассеченной правой бровью, ушибом головы и груди был посажен на попутную машину. Рана быстро заживает и не вызывает каких-либо опасений…»

Ну, нужно же было такому случиться! Хорошо, что еще полк был на отдыхе.

Не только с тем, но и с другими его письмами и документами меня познакомила дочь Василия Федоровича - Инга Васильевна. Она бережно хранит все, что напоминало об отце, его жизни, судьбе. Памятью о деде она воспитывает и двух своих сыновей.

Шепетын запомнился мне не только возвращением Симбуховского, но и наконец-то, откровенным разговором с ним. Уже упоминалось, что я никак не мог понять, почему ко мне командир полка относится не так, как к другим офицерам штаба. И вот…да, тот вечер надолго остался в памяти. Василий Федорович еще не оправился после дорожного происшествия. Болела грудь и на брови еще сидела внушительная наклейка.

Должен признаться, я полюбил этого человека. Полюбил за бесстрашие, преданность боевым делам., внимательность, требовательность… Да бог знает еще за что. Пророй и не скажешь, почему одного человека полюбил, а другого нет. Бывает ведь так. Да нет, пожалуй, только теперь, вытащив из закоулков памяти тот вечер, понял я, что меня потянуло к командиру: желание выяснить, понять, почему же он относиться ко мне подчеркнуто официально, сухо, сдержано. В чем дело? Неужели виной тому моя должность? Вроде бы ничем иным я ни разу не дал не только ему, но и любому в полку повода к какому-то особому отношению. Все время вместе с полком и в походах, и в боях. Да что, собственно, значит вместе? Полк-то был моей родной боевой семьей.

Зашел я в сенцы его хаты, постучал в дверь.

- Заходите, не заперто.

Я зашел. Василий Федорович сидел за столом, что-то писал.

- А-а, лейтенант, заходи, заходи, гостем будешь.

Помню, я удивился той первой фразе, произнесенной им с какой-то ранее мне неведомой теплотой в голосе.

- Лебедев, согрей-ка чайку! Или чего нибудь по горячее, а? Хотя нет, знаю. Вам по службе «горяченького» не положено? Так?

- Да, пожалуй, чайку лучше…

- Чего зашел-то, случилось что?

- Да нет, товарищ майор, просто поговорить хотел.

- Поговорить? Это можно, хотя и осторожно. Но я, гляжу, лейтенант, ты- человек! А я, признаться, с давних времен недолюбливал вашего брата. Есть причина.

- Почему же Василий Федорович? Дело то не в должности - в человеке…

- Человеке, человеке…много ты знаешь…тебе сколько лет-то?

- Двадцать два…

- Вот то-то и оно, что двадцать два. Счастливый ты, не коснулась тебя лихая година…Счастливый. И - Человек! Это я по Лебедеву понял, тогда, после ранения. Правильно вы с Ароновым поступили, по человечески. Мне все доложили. А ведь мог ты его арестовать?

- Мог…

- А не арестовал, и не засудили. Понял, значит, что у этого человека, чалдона, умысла не было. Так что сказать-то хотел?

В тот вечер Василий Федорович рассказал мне много такого о своей жизни, чего я не знал, даже познакомившись с его личным делом в дивизии.

Родился он в Красноярске в 1908 году, в семье столяра железнодорожных мастерских. Семья была многодетной - четверо мальчишек, четверо девчонок. Мать умерла очень рано от крупозного воспаления легких, Василию было всего 8 лет. Все заботы семейные взяла на себя старшая дочь. Понять не трудно, как не легко жилось семье. Василия отдали в детдом, там он рос и учился до поступления в фабрично-заводское училище при железнодорожных мастерских, а в 16 лет пошел в депо слесарем.

В 1928 году ушел добровольцем в Красную Амию, в кавалерию. Молодого, толкового паренька направили в полковую школу, окончил её и стал младшим командиром. Через год вступил в партию. А тут события на КВЖД. Пришлось воевать в Особой Дальневосточной армии, которой командовал Василий Константинович Блюхер. Отличился в боях молодой командир Симбуховский, заслужил орден Боевого Красного Знамени. Командировали его в Ленинград в Борисоглебскую кавалерийскую школу.

В 1932 году стал лейтенантом и на Дальний Восток в кавалерийский полк, в городок Камень-Рыболов, на озере Ханка. Назначили командиром эскадрона.

Приближалась 20-я годовщина Красной Армии. За хорошие успехи эскадрона отметили еще раз молодого командира, наградили медалью «ХХ лет РККА».

1938 год…

- Нашлась какая-то сволочь, состряпала донос на меня, что изменник, предатель, враг…- Василий Федорович, помню, как только заговорил об этом, в лице изменился.- Понимаешь, это я враг народа! Арестовали. Камера… Допросы. Ух-х, гады! И трибунал. Вот так, брат. А ты знал об этом? Знал, что твой командир полка был «врагом народа»? Знал? Вот потому и любовь у меня особая…

Василий Федорович взял с кровати полевую сумку, расстегнул, вынул клеенчатый пакет с какими-то бумагами, достал одну, протянул мне.

- На, прочитай. И не волнуйся. История.

С его согласия я тогда переписал себе на память эту бумагу.

«Дело №17/580 КОПИЯ.

ПРИГОВОР №14

Именем Союза Советских Социалистических республик

27 января 1939 года. Гор. Ворошилов.

Военный трибунал 1-й ОК Армии в составе: Председательствующего интенданта 3 ранга Передреева, членов техника-интенданта 2 ранга Казачина и воентехника 2 ранга Маклакова, при секретаре технике-интенданте 2 ранга Митенко, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению бывшего командира эскадрона 86-го кавалерийского полка - старшего лейтенанта Сибуховского Василия Федоровича, 1908 года рождения, происходящего из рабочих гор. Красноярска, по соцпложению рабочего, холостого, бывшего члена ВКП/б с 1929 года, исключенного в связи с настоящим делом, русского, с низшим образованием, ранее не судимого, в РККА с 1929 года, добровольно, в преступлении, предусмотренном ст. 193-17 п.«а» УК РСФСР ПРИГОВОРИЛ:

Сибуховского Василия Федоровича по суду считать ОПРАВДАННЫМ. Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Военную Коллегию Верховного Суда Союза ССР в течение 72 часов с момента вручения копии его осужденному, опротестован прокурором после оглашения.

Подлинный за надлежащими подписями.

Верно: Суд.секретарь В.Т. 1-й ОКА

Техник-интендант 2 ранга /Митенко/

Кр.герб. печать.

Вот так решилась судьба нашего командира полка. И опять Камень-Рыболов, но в другом полку, опять командир эскадрона, потом помощник начальника штаба.

- Василий Федорович, а семья у вас есть?

- Есть, конечно. Женился я поздно. Мне уже было больше тридцати. Женился на подруге юности еще по комсомольским годам, нашей же, красноярской. Сашей ей зовут. Вот сижу, письмо домой пишу. Дочь у нас растет…

В 1940 году назначили Василия Федоровича начальником школы младшего начсостава. И не ошиблись. Дела в школе шли прекрасно. О ней и ее начальнике в том же году даже писали в газете «Красная звезда».

- А вот это, смотри, жена прислала, но шуму многовато.

Василий Федорович протянул мне газету. То была газета «Красноярский рабочий» от 17 мая 1944 года. Тогда я ее прочитал, но потом забыл о ней. И какова же была моя радость, когда среди писем, которые прислала его дочь, я увидел ту самую газету. Вот только абзац из передовицы...

«Учиться умению руководить людьми»

«… Симбуховский! Его хорошо знают в Красноярске. Здесь он родился, вступил в первый пионерский отряд имени Спартака, стал комсомольцем, затем коммунистом. И не беседы ли у костра на правом берегу Енисея о талантливом полководце античной древности Спартаке заронили в сердце впечатлительного мальчика стремление быть военным? В дни Великой Отечественной войны Советского народа с немецкими захватчиками Симбуховский стяжал себе славу опытного военачальника, овладевшего наукой руководить людьми самых сложных условиях. Советское правительство отметило его заслуги перед Родиной двумя орденами Красного Знамени, орденом Суворова и Богдана Хмельницкого…»

В 1943 году майор Симбуховский стал слушателем Военной академии имени М.В.Фрунзе.

* * *

Я упомянул о письмах Василия Федоровича. Счастливая случайность, что они сохранились его женой и дочерью. Позволю себе привести фрагменты нескольких писем без комментариев. Они не нужны.

Август 1941 года. С Дальнего Востока.

«…О себе. Хочу закончить полным заверением тебе, что я здоров и готов выполнить любую задачу по обороне нашей Отчизны с честью, как подобает людям, воспитанным Ленинским комсомолом и партией большевиков….»

Сентябрь 1941 года.

«…Разгром фашистских садистов неизбежен. Эти выродки существовать не могут, гнев русского народа велик и жесток, борьба идет беспощадная, но она будет еще ожесточеннее до полного уничтожения этой гадины…»

Ноябрь 1943 года

«…Родная Сашенька, ты в каждом письме обращаешься ко мне с просьбой беречь себя и моих людей во имя исполнения долга перед Родиной… Сашенька, вспомни слова Долорес Ибаррури: «…Лучше быть вдовой героя, чем женой труса…» Борьба без жертв не бывает, я не хочу быть «середнячком» и честь сибиряка-дальневосточника я не опозорю…»

Февраль 1944 года

«…Мы сейчас поистине творим чудеса во имя нашей любимой Родины и вписали в историю не мало страниц подлинного героизма, доблести и отваги. Нас ставят в пример. Мое «хозяйство» представлено к ордену «Красного Знамени» - это весьма высокая награда и оценка нашей работы…Как видишь, твой наказ выполняю, надеюсь и впредь множить славу казаков-кубанцев, которые удостоены быть «Ровенскими». Земли русской не посрамлю, в этом можешь быть уверена.»

Вот таким был наш командир полка.

* * *

О событиях второй половины 1944 года позволили вспомнить мои собственные письма и краткие записи в дневнике.

Из дневника

«20 июля. Вечером получили приказ: «Вперед!» Марш 40 километров Проходим через Паникву - старые места, но не узнать, все в зелени. Массировано действует наша авиация, громит окруженную группировку в районе гор. Броды.

23 июля. К 20 - 00 сосредоточились в 6 километрах от гор. Рава Русская. Скоро граница!

24 июля. Утром в 4-00 выступаем в марш. В 8-10 перешли границу СССР в районе погранзнака №169. Знак цел. Получили известие о покушении на Гитлера…»

Граница! Вот она, краешек Родины нашей! В конце 1941 года под натиском фашистских войск мы вынуждены были оставить её, отойти, и вот в июле 1944 года вернулись. Вернулись! Три года, три долгих, тяжелых, кровавых года. Рава-Русская. Здесь был штаб соседнего погранотряда. Всего в 50 километрах Михайлувка. Та деревня, где погибла застава № 9, где мог быть и я…

И опять из дневника

«26 июля. К 7-00 сосредоточились на подступах к гор. Янув. В 9-00 артналет. Ведем наступление. К полудню городом овладели, но есть потери.

28 июля. Получен приказ двигаться к Висле. В 12-00 выходим. Прошли более 5 километров, попали под артогонь. Есть потери.

1 августа. Пехота форсировала Вислу, но дальше не продвигается».

Из письма домой 31 июля

«…Пишу, пользуясь передышкой. Сейчас сижу в шалаше в лесу. Вот уже два дня дают отдохнуть. А много ли на фронте нужно для отдыха? Чтобы смерть отодвинулась несколько дальше обычного, можно было бы спокойно скушать котелок солдатского борща, да, положив под бок сноп соломы, уснуть часов 8-10. Вот и все счастье фронтовой жизни. Да если к этому еще прибавить полученное теплое письмо, то более благ и желать грешно. Вот такова наша жизнь. Писем сейчас ни от кого не получаю, видимо почта с темпами продвижения своих адресатов не справляется. Да и не мудрено, если за сутки мы уходим на 50-60 километров…»

Не так давно, листая страницы «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945 года» я обратил внимание на один документ и выписал его:

«… В то время как войска фронта вели бои на территории Польши, в Западных областях Украины начали проявлять активность банды вооруженных националистов. В августе они взорвали несколько железнодорожных мостов и поездов с воинскими грузами…Военный совет

1-го Украинского фронта принял решение провести операцию по ликвидации националистических банд и установить твердый порядок в тылу советских войск. В помощь войскам НКВД…выделялись один кавалерийский полк и два мотоциклетных полка… В результате операции, проведенной с 22 августа по 7 сентября было ликвидировано 36 вооруженных банд, насчитывавших 4315 человек…»

Я не мог не обратить внимание на этот документ, ведь этим «одним кавалерийским полком» был наш полк. А случилось это так… Впрочем, лучше обратиться к дневнику. Ему было «виднее», чем мне теперь, полвека спустя.

Из дневника:

«19 августа. Вечером в 23 часа вызвали в отдел дивизии. Полк уходит на операцию по борьбе с бандитами в район Рава-Русской в Львовской области. Ехать на «студебеккерах» - 50 машин.

20 августа. Выехали в 8-00 по частично знакомой дороге через Томашув, границу, Раву-Русскую. Сосредоточились в местечке Мосты Вельке.

21 августа. Отдыхаем. Задачу еще не имеем. Вошли в прямое подчинение генерал-майора Зубарева и майора Кривенко. Операция разрабатывается.

22 августа. Проводим проческу населенных пунктов и лесных массивов в районе Мосты Вельке.

5 августа. Действую со 2-м эскадроном. Встретили вооруженное сопротивление. Имеем одного раненого.

27 августа. В ночь с 27 на 28 августа наша машина с казаками и двумя крупнокалиберными пулеметами попала в засаду. Двое погибли, семеро получили ранения. Потеряли оба пулемета и 2,5 тысячи патронов.

9 августа. С 8-00 до 9-00 артналет на лес севернее Забоже. Завязали бой. Два куреня «Эмма» и «Железняк» и две сотни. Наши потери: 11 убитых и 23 раненых.

Так было в августе 1944-го года в тылу наших войск, почти за 300 километров от линии фронта.

О тех днях, боях и потерях и вспоминать-то неприятно. Ведь не на фронте, в тылу, за сотни километров от фронта, хоронить свои казаков. И не думалось о том, что придется вспомнить о той операции через пол века. А пришлось.

30 августа получили приказ закончить операцию и на тех же автомашинах прибыть в город Лежайск для погрузки в эшелоны. Корпус перебрасывался на новый участок фронта - в Румынию.

31 августа без особых происшествий прибыли в Лежайск, погрузились в два эшелона, и в путь. Ярослав… Родымно… Поезд прошел почти рядом с Михайлувкой. А ведь эти места знакомы еще по 1940 году. Потом Перемышль, Львов, Черновицы…

8 сентября граница с Румынией и на следующий день разгрузка. Оглянулись вокруг - рядом Карпаты!

Начался поход по Румынии. Мы догоняли фронт, ушедший далеко вперед.

Дневник сохранил записи тех дней, тех тяжелейших ночных маршей:

«11 сентября. Первый ночной марш 26 км. Прошли город Роман.

12 сентября. Марш 45 км. Прошли город Онешти.

16 сентября. Марш 62 км. Прошли город Сфынтул Георге…»

И так маршами по 45, 50,60, 75 километров за ночь шли до 6 октября.

Кончился месяц ночных форсированных маршей. Начались тяжелые кровопролитные бои в Венгрии.

Исса Александрович Плиев

Генерал армии. Дважды Герой Советского Союза

Из книги «Дорогами войны»

«…Раннее утро 6 октября 1944 года. Туманная дымка висит над полями, которым через считанные минуты суждено превратить в огненный ад, в арену ожесточенного сражения… И вот свинцовое небо озарила гигантская вспышка. Казалось, раскалывается небо. На всем фронте наступления заговорила наша артиллерия. Воздух загудел от шума многочисленных моторов. Это стремительно неслись на вражеские позиции советские штурмовики. С командного пункта я хорошо видел грозные силуэты наших танков, развернувшихся, казалось, во всю необъятную ширь полей. Они бешено неслись вперед, обрушивая смерч огня на вражеские позиции. Вслед за этой бронированной стеной фронтом в восемнадцать километров шли кавалерийские и механизированные корпуса…Оборона противника в полосе конно-механизированной группы была прорвана первым же решительным ударом. В 8 часов дивизии 6-го гвардейского кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта С.В.Соколова с трех сторон атаковали город Дьюла, ворвались в него и завязали уличные бои…»

Вот так начало освобождения Венгрии описывает в своей книге Исса Александрович Плиев. И я не случайно привел отрывок именно из его книги. Дело в том…впрочем, слово опять генералу Плиеву.

«…- Вы назначаетесь, - сказал Малиновский,- командующим войсками конно-механизированной группы. В нее кроме гвардейского 4-го Кубанского казачьего корпуса, на первый случай, войдут 6-й гвардейский кавалерийский и 7-й механизированный корпуса плюс части усиления. Это прекрасные соединения, имеющие боевой опыт, в том числе и в горно-лесистой местности…»

Надо прямо сказать, что боевые действия нашего корпуса в составе конно-механизированной группы под руководством Плиева оказались удачными не только «на первый случай», как сказал ему командующий 2-м Украинским фронтом маршал Малиновский. В составе этой группы мы воевали до конца Великой Отечественной войны.

Несколько слов о новых соединениях в нашей армии, тех, которые получили название «конно-механизированные группы». В ходе боев все яснее и яснее становилось, что кавалерия в «чистом», так сказать, виде при наличии у противника большого количества танковых и механизированных частей не может играть серьезной роли. Особенно это стало заметным в 1944 году. Опыт войны подсказал решение: создать объединенные конно-механизированные группы. Это следовало из качественного и количественного изменения подвижных войск нашей армии. Развивающаяся танковая промышленность позволяла развернуть формирование значительного числа танковых и механизированных объединений. Это снижало, естественно, удельный вес «чистой» конницы. Но это снижение шло не за счет сокращения ее численности, а за счет увеличения танковых и механизированных объединений с кавалерийскими корпусами. Они стали называться «КМГ» - конно-механизированные группы.

Командующим такой группой и был назначен генерал Плиев.

3 октября 1944 года Ставка приказала силами 6-й гвардейской танковой армии и нашей КМГ нанести удар в северном направлении от границ Венгрии, в обход города Дебрецен с запада. Войска же

2-го Украинского фронта, в составе которого мы теперь будем воевать, должны были ударом на Дебрецен и Ньиредьхаза разгромить Трансильванскую группировку противника и, взаимодействуя с 4-м Украинским фронтом, преодолеть Карпаты и освободить Западную Украину.

Книга И.А.Плиева вышла в 1985 году к 40-летию Победы. Естественно, раннее я её прочитать не мог. А когда прочитал - мелькнула мысль: строки из этой книги и строки из моего фронтового дневника… А что? Может быть интересно. Ведь об одних боях, об одних и тех же днях…глазами генерала, командовавшего КМГ и глазами лейтенанта в полку. Попробовать? И что из этого получилось?

Из дневника

«6 октября. Утром в 6-00 переходим Венгерскую границу. Противник отходит. С боями продвинулись вперед на 45 километров, прорвав оборону. Ночью столкнулись с более крупными силами. Ведем бой».

Из книги И.А.Плиева

«…В первый день операции войска конно-механизированной группы выполнили свою задачу. С боями прошли 45-50 километров и полностью разгромили 20-ю пехотную дивизию венгров и другие части…»

Из дневника

«7 октября. Утром снимаемся с одного командного пункта, переходим несколько дальше. Весь день ведем бой. Ночью переходим во второй эшелон штаба корпуса. Идем в марш».

Из книги И.А.Плиева

«…Вечером 7-го темп наступления начал заметно падать. Противник усилил сопротивление, опираясь на сеть многочисленных танконедоступных каналов…6-й Гвардейский кавалерийский корпус должен был к утру овладеть городом Хвйду-Собосло, расположенном в 17 километрах от Дебрецена».

Из дневника

«8 октября. Утром на марше. По дороге много убитых лошадей. Это вчера и позавчера тут «давала» авиация. Не доходя пяти километров до деревни Надь-Байом на голову колонны, где шли офицеры штаба, налетают три «мессера». Я только успел крикнуть: «бомбят!» Все бросились в разные стороны. Я где был, почти тут же и упал лицом вниз. Визг бомб. Взрывы один за другим. По спине бьют комья земли. Всего в 4-х метрах от воронок. Жив. Встаю. Коней убило. Ранен мой коновод Рыжов. Через два часа, опять бомбежка, подо мной ранило другого коня, на мне пробило кубанку. Ночью подходим к деревне Шап. Заняли её. Затем Бихард-Торда. Ведем бой с танками. Штаб дивизии зовет к себе: «Иначе будете окружены!» Действительно, кругом стрельба. В 18 часов выходим из боя. Ночью проходим через Каба на Хайду-Собосло. Обороняем весь город».

Из книги И.А.Плиева.

«… По существу, всем корпусам и дивизиям приходилось, как правило, сражаться, имея открытые фланги и тыл, да иначе и быть не могло - ведь мы действовали во вражеском оперативном тылу…»

Из дневника

«…Автоматчики подходят к городу. Танки. Второй эскадрон сжег два танка - молодцы. Противник не выдержал, отходит, оставляет трупы. Наш корпус весь в окружении, к нам теперь надо пробиваться. На У-2 подвозят боеприпасы - патроны. Забирают тяжело раненых. Настроение хорошее, хотя и отрезаны от своих. Но об этом никто не думает…Пишу письма домой, знаю, что отправить нельзя, но пишу…

16 октября. Слышим артогонь, но еще далеко. Это основные силы пробиваются к нам. Да, оторвались мы здорово - уже седьмые сутки.

18 октября. К нам прорвался 23-й танковый и 4-й кавкорпус! Конец окружению! Ночью уходим из Хайду-Собосло, идем к Дебрецену».

Для пояснения необходимо вклиниться в дневниковую запись. Перед подходом к Хайду-Собосло полк получил приказ прикрывать штабы дивизии и корпуса, которые вместе с нами вошли в этот город. Перед этим, взяв несколько населенных пунктов, мы здорово вырвались вперед, и вот 8 октября вошли в Хайду-Собосло. Но дальше продвинуться не могли. Уж очень далеко оторвались от других полков своей дивизии. На третьи сутки отступавшим на запад частям противника удалось окружить Хайду-Собосло. Получился своего рода «слоеный пирог»: в городе мы, штабы дивизии и корпуса, вокруг немцы, а вокруг них наступающие войска КМГ.

Не имея снабжения боеприпасами, думать о самостоятельном прорыве и выходе из окружения было бессмысленно. Оставалось одно - оборонять город и ждать, пока кольцо противника не будет прорвано извне. 12 октября немецкие и венгерские войска предприняли штурм города. Был жестокий, тяжелый бой. Оставшиеся с нами три «катюши» поставили на прямую наводку, прикопав передки машин в кюветы на окраине города чуть за позициями наших эскадронов, и вели огонь реактивными минами не по пехоте, а по танкам. Такого в боевой практике у нас не встречалось.

Как дорогую реликвию, память о том бое, я храню с тех лет маленькую алюминиевую пластиночку, на которой отнюдь не каллиграфическим почерком вырезаны очень дорогие мне слова:

«Гв. л-ту Ивановскому от друзей и боевых товарищей в день ожесточенного боя за гор.

Хайду-Обосло 12.10.44.»

Эту пластиночку ребята прикрепили к подаренному мне на память трофейному пистолету.

Очень дорогая память.

Из книги И.А.Плиева

«…В ходе выполнения этой задачи группе пришлось отражать многочисленные удары противника, пытавшегося, во что бы то ни стало, пробить себе путь на запад, или отойти на соединение со своей Дебреценской группировкой…Наступление к Дебрецену протекало в крайне сложной боевой обстановке…».

Из дневника

«19 октября. Ведем бой западнее Дебрецена. 4-й корпус, 23 танковый и наши две дивизии штурмуют Дебрецен, ведут бой уже на его окраинах».

Из книги И.А.Плиева

«…Город Дебрецен обороняли части 6-й венгерской пехотной дивизии, 23-я немецкая танковая дивизия, 1-й кавполк СС, около 120 танков и штурмовых орудий, три тяжелых полка артиллерии и многие другие части. Все здания промышленных предприятий, расположенные за городом, были приспособлены для длительного сопротивления. Противник успел создать две линии траншей и хорошо оборудовать их…Активизировала свои действия и вражеская авиация… 6-й гвардейский кавалерийский корпус, находившийся на левом фланге, должен был наступать на западные и северо-западные части Дебрецена… Утром 19 октября началась мощная артиллерийская и авиационная подготовка, длившаяся 40 минут. За ней последовал штурм Дебрецена…К 11 часам корпусам удалось зацепиться за окраины города…К утру 20 октября вражеский гарнизон был полностью разгромлен…».

Из дневника

«20 октября. Вместе с 4-м кавкорпусом и 23-и танковым заняли Дебрецен. Большой город. Находимся западнее, воспрещаем подход резервов к противнику и отход его частей из города.

21 октября. Утром идем в город…».

Почему я уделил столько внимания боям за Дебрецен? Не случайно. Это было серьезнейшая операция, от которой во многом зависел вывод из строя последнего союзника гитлеровской Германии в Европе - хортистской Венгрии. Известно, что территория Венгрии была освобождена войсками

2-го Украинского фронта в результате двух самостоятельных, не взаимосвязанных между собой операций: Дебреценской и Будапештской.

Из книги И.А.Плиева

«Что касается Дебреценской операции, в которой активнейшее участие приняла наша конно-механизированная группа, то она выполнила две важнейшие задачи: во-первых, войска фронта нанесли решительное поражение войскам группы «Юг», вышли широким фронтом к реке Тисса и, форсировав её, захватили оперативный плацдарм для нанесения удара на Будапешт; во-вторых, этот успех создал прямую угрозу тылу вражеских войск, оборонявшихся в Карпатах, и вынудил их к отходу. Это способствовало и успеху войск 4-го Украинского фронта в преодолении Карпат».

Вот так писал генерал Плиев. Если читать его книгу дальше, можно проследить боевой путь нашего корпуса, дивизии, даже полка. Но это уже чисто военные мемуары. Я не ставил себе задачу рассказать о диспозиции частей, соединений, армий, фронтов. Эту задачу решают полководцы, военные историки… Эти страницы - личное. То, что чувствовал, что видел, в чем участвовал и что переживал я, двадцатидвухлетний лейтенант…

В конце октября войска начали операцию по взятию Будапешта. Наш корпус должен был, войдя в прорыв, уйти в тыл противника, наступать в сторону города Ясораксоллаш. Наступать… Очень хорошо помню те дни. Полк был измотан до крайности непрерывными боями, да еще осень! Грязь такая- словами не передашь! А пройти надо полсотни километров по бездорожью, по местности, изрезанной густой сетью оросительных каналов, через многочисленные пункты - узлы сопротивления.

В Будапештской операции нам отводилась задача сковывания сил противника, недопущение его частей на помощь войскам, оборонявшим Будапешт, взятие которого выведет Венгрию из войны на стороне гитлеровской Германии.

Сковывать и разбивать…Осенние дожди и грязь, жуткая грязь. Вязли не только танки и автомашины, вязли кони, вязли люди. В тяжелых кровопролитных боях прошел октябрь, половина ноября. Полк редел на глазах, но продолжал драться, и как дрался!

Вот короткие кусочки из моих писем и записей в дневнике. Последние месяцы 1944-го года.

Из письма 13 ноября 1944 года

«…Ну вот, видите, я жив и здоров. Окончился бой, о котором я писал в предыдущем письме. Нами занято два больших местечка. Противник ожесточенно сопротивлялся. Но что может устоять перед яростью казаков-кубанцев? Сейчас сижу в доме, откуда всего лишь два часа назад выбили немцев. Местечко с таким мудреным венгерским названием, что его можно выговорить только с разбега, с места не скажешь! У нас его назвали просто: «четырехэтажная Америка», а вот попробуйте, скажите: Аль-ас-ст-Дьердь! Этот бой закончился для меня благополучно, под особенное крещение не попал, если не считать пяти разорвавшихся неподалеку снарядов. Но это пустяки…»

Из дневника

«26 ноября 1944 года. Полк ведет тяжелый бой. Люди в грязи, под дождем лежат в окопах. Грязь непролазная. Большие потери.

27 ноября. Сосредоточились на хуторах в 5-6 километрах от города Ясороксоллаш. Полк здорово потрепан, неужели не дадут отдохнуть? Как надоела эта проклятая Венгрия!»

Из писем домой в ноябре 1944 года

«…Воюю в Венгрии. По сводкам только у нас и идут бои. Фрицы ожесточенно сопротивляются, но крепко получают по зубам. Снега нет и в помине, жуткая грязь, ноги не вытянешь. 24-го утром пошел снег, но вскоре перестал, а от него еще больше грязи. Как хочется, поверьте мне, хоть на один денечек очутиться в своем родном гнездышке, подышать нашим родным воздухом, услышать дорогую родную речь, увидеть русских людей.

Да, стосковались мы по Родине. А сколько еще её не видать? Ну, ничего, зато потом будет хорошо. И сейчас мы ведем эти бои за то, чтобы больше никогда их не вести».

«3 декабря 1944 года. Пользуясь предбоевой минуткой, пишу тебе. Знаешь, как хочется в такие минуты отвести душу в откровенной беседе с близким человеком, но все это так далеко… Уже больше полугода не слышал я от окружающих ни одного русского слова, не считая, конечно. своих боевых друзей…Только здесь во всем величии встает далекий и близкий образ Родины».

Из дневника

«9 декабря 1944 года. К 8-00 заняли город Балашшадьярмат лихим и мощным ударом. Получили благодарность в приказе Сталина. Командование представило меня к ордену «Отечественной войны 1 степени»

Из книги И.А.Плиева

«…После небольшой паузы утром 8 декабря наше наступление возобновилось…Удачный выход 8-й гвардейской кавалерийской дивизии (Это наша дивизия. ОИ) на фланг группировки противника с обходом его создали реальные условия для окружения 18-й танковой дивизии СС и 4-й моторизованной дивизии противника в районе Мохора, Бечке…К вечеру 8-я гвардейская кавдивизия генерала Павлова, преследуя врага, вышла в район Мохора. Здесь дивизия оставила заслон для уничтожения отходящих на север групп противника, а главными силами продолжала развивать наступление на город Балашшадьярмат…Это был последний населенный пункт на территории Венгрии, севернее которого начиналась Чехословакия.

Перед началом артналета командир 6-го гвардейского кавкорпуса генерал Соколов доложил мне, что эскадрон 29-го кавполка (Это мой полк! ОИ) ведет бой в черте города. Это было неожиданно. Путь в город оказался открытым…Вскоре стали поступать донесения о том, что 29-й кавполк ворвался в город, завязались уличные бои. К утру Балашшадьярмат был взят и очищен от врага. Остатки разбитых немецких частей группами сдавались в плен. Венгры переодевались и под видом гражданских лиц стремились пробираться по домам…Итак, мы первыми вышли к границе Чехословакии, от которой нас отделяла река Ипель».

Из дневника

«10 декабря 1944 года…Получили новую задачу овладеть городом Сечень. Ночь в марше по жуткой грязи.

16 декабря. Входим в прорыв. Во время перебежки тяжело ранен Василий Федорович Симбуховский. Очень тяжело. Вот проклятая Венгрия!»

Это последняя запись в моем дневнике в 1944 году. И вообще последняя. В следующем году никаких записей я не вел. Почему? Ответить не могу. Не знаю, не помню. А вот та последняя запись…

Тот рейд на долгие годы остался в памяти, но не названиями населенных пунктов в Карпатах, не подробностями боев. Другим он остался в памяти.

Полк получил приказ пройти в тыл противника по горным тропам, налегке, без артиллерии, без обозов. Задача - перехватить пути отхода отступающих войск СС.

Пройти в тыл налегке… Не на прогулку, в бой. В бой, со всеми неожиданностями и осложнениями. Симбуховский решил кроме конников взять с собой несколько минометов из батареи Насонова, но не на повозках, а на вьюках. Ни радиостанции, ни санчасти, ни одной повозки. Таким образом, больше половины полка оставалось по эту линию фронта. Правда, тогда, понятие «фронт» в этом районе было относительным. Линии фронта не было. Отступавший противник цеплялся за наспех укрепленные позиции в населенных пунктах, на перевалах горных дорог.

Я решил идти в рейд вместе с эскадронами. По всей вероятности это было опрометчиво, но это я понял позже.

Еще затемно эскадроны верхами вытянулись из села. Я перехватил удивленный взгляд Симбуховского:

- А ты чего здесь? С нами? К черту в зубы? Остался бы с тылами. Мы ведь не долго, через день-два соединимся, опять будем вместе…

- Нет, не останусь. Пойду с вами.

- Ну, смотри, смотри, дело твое. В общем, я бы не советовал…

Ещё затемно шли тихо, часто ведя коней в поводу. Стало светать. Не широкая дорога, скорее тропа вилась между холмов, то спускалась в низины, то лезла вверх. Противник пока не проявлялся.

Остановились, определились по карте - километра через два должен быть крупный населенный пункт. Полагать, что в нем не будет противника, наивно. Но оказалось именно так, да не только противника, и местного населения не было видно. Пустые дома, ни дымка из труб, ни голосов, ни живности. Но вот в одном из окон дома, мимо которого мы проходили, чуть дрогнула зановесочка, приоткрылась щелочка и тут же закрылась.

Вышли на окраину. Дорога опять велась меж холмов к отрогам Карпат. Да, названия того населенного пункта я не запомнил, не записал, но вот та запись на страничке дневника, та, 16 декабря…

Тот пригорок на котором, словно споткнувшись, упал командир полка, перебегавший открытое место под свист пуль вдруг затакавшего метрах в двухстах тяжелого пулемета, до сих пор в глазах, стоит лишь вспомнить те злосчастные декабрьские дни.

Перед Симбуховским пробежали несколько наших офицеров, хотел и я проскочить, но Василий Федорович отстранил меня рукой и побежал сам…

Подойти, подползти к нему не было никакой возможности. Это привлекло бы еще большее внимание пулеметчика, он мог бы добить упавшего.

- Миномет снять с вьюка и срочно сюда с расчетом!

Команда Ивана Насонова, подбежавшего к нам, стоявшим под прикрытием невысокого холмика, буквально через три-четыре минуты была исполнена. Насонов, пригнувшись, рассматривал в бинокль местность, откуда продолжало доноситься таканье пулемета.

Звонко хлопнул выстрел из миномета, за ним второй, третий. Невдалеке крякнули взрывы. Пулемет замолчал. Врач полка Поповский, (Ефим Аронов в этот рейд с нами не пошел), двое казаков с Лебедевым, ординарцем командира, пригибаясь, побежали к лежащему. Поповский чем-то быстро обвязал ему ногу, подняли на руки, вернулись к нам под укрытие холма. Василий Федорович громко стонал. Его нога выше колена как-то неестественно была согнута вбок. Очевидно, пуля перебила бедренную кость. Это мы поняли, как только в окраинной хате Поповский, перевязав рану, прибинтовал к ноге две доски, выломанные из забора. Лебедев в соседнем дворе нашел под навесом бричку, запрягли пару наших лошадей, взяли в хате (да простят нас хозяева) две пуховых перины, положили командира.

Наркоза-то никакого не было, только полстакана спирту.

- Только вперед, только вперед… - Сжав губы, сдерживая стон, зажав в себе адскую боль, повторял командир полка.- Только вперед! Приказ должен быть выполнен!..

Василия Федоровича наши разведчики, санинструктор полка Бородин, и двое местных жителей, которых не без труда и приличной пачки денег удалось уговорить, по горным тропам вывезли в расположение наших войск.

Больше нашего любимого командира мы не видели. Чудом, иначе и скажешь, у его дочери сохранилось мое письмо в госпиталь, где был Василий Федорович.

C ксерокопии моего письма от 7 февраля 1945 года

«Дорогой Василий Федорович! Прошу извинить меня за то, что называю Вас по имени отчеству, но это я позволяю себе лишь потому, что знаю ваше отношение ко мне в недалеком прошлом, а также со слов Кости Лебедева, который как только нашел нас, сразу пришел ко мне и передал Ваши слова признательности.

Как-то осиротел полк. Не подумайте, что я так пишу потому, что хочу сделать Вам комплимент, нет, пишу просто от сердца.

С болью вспоминаю тот злополучный день - 16 декабря! Да будь он проклят! Ведь всего несколько часов до этого мы шли с Вами и вспоминали о том, как бы хорошо сейчас очутиться в Вашем родном Красноярске у Вашей Сашеньки и покушать сибирских пельмешек!

Во-первых - о Вашей семье, о полку. 27 января нас вывели из боев, сняли с обороны, в которой мы стояли северо-западнее города Балашшадьярмат, на чехословацкой территории. Последние дни в обороне были особенно радостными, так как пришел Указ о награждении полка орденом Богдана Хмельницкого 11 степени. Еще большим праздником была весть о том, что Вас наградили орденом Красного Знамени и Красной Звезды. Примите, дорогой Василий Федорович, искренние поздравления вашего друга.

Будьте уверены, дорогой Василий Федорович, слава, приобретенная под Вашим руководством полком не будет утеряна. Незапятнанное знамя мы будем по-прежнему нести вперед до полной победы.

Желаю от всей души скорейшего выздоровления - это главное. Поправляйтесь, отдохните, а потом будем думать о нашей встрече. А она будет, обязательно будет! И мы, после окончательной победы, соберемся, где нибудь и вспомним бои-походы, радости и горести нашей суровой боевой жизни.

Крепко-крепко целую Вас, дорогой наш командир!»

Но встретить Василия Федоровича больше не довелось, 26 апреля 1945 года он умер в госпитале румынского города Сибиу.

Ушел из жизни замечательный человек, бесстрашный, талантливый командир, отдавший все силы, кровь, жизнь великому делу - Победе. Он был настоящим патриотом, несмотря на перипетии не простой и не легкой жизни. Она не баловала его, но не могла судьба сломить этого человека.

Симбуховский…Мы с гордостью называли себя «Симбуховцами» Кто-то из конников написал слова, кто-то сложил мотив, и пошел по полку, вышел в дивизию, в корпус наш боевой марш.

«Слушай, казак молодой, клич боевой:

Крепче клинок удалой, смелее в бой!

Честь по - гвардейски храни, знамя полка береги,

Симбуховцы бьются как львы, ай да казаки!

Двадцать девятый в бою не подведет,

Путь для отважных в бою - только вперед!

В Ровно и в Дубно дрались, к славной победе рвались,

Эскадроны вихрем неслись, ай-да казаки!

Славы гвардейской своей, конник лихой,

Мы не уроним с тобой, друг боевой!

Помнишь, товарищ, бои, там, где друзья полегли

За свободы отчизны своей, ай-да казаки!

Слушай, казак молодой, клич боевой:

Крепче клинок удалой, смелее в бой!

Честь по-гвардейски храни, знамя полка береги.

Симбуховцы бьются как львы, ай да казаки!

Но не ради славы жил и воевал этот человек. Кичливость была чужда ему.

Еще в марте 1944 года он писал жене:

«Про нас сложили песню, которая прославляет симбуховцев, об их мужестве и героизме, небывалой стойкости. Эта песня крепко расстроила меня. Она пользуется большим успехом в наших частях. Я все время думал и готовил людей к таким делам, которые воспевалась бы в песнях. Мечты сбылись, но мне кажется, слишком рано это произошло и для меня неожиданно. Мы можем делать больше».

* * *

В конце декабря 1944 года наступлением двух Украинских фронтов закончилось окружение Будапештской группировки противника, Венгрия была выведена из войны.

Полком стал командовать Николай Андреевич Клименко, бывший у Симбуховского заместителем по строевой части, умнейший человек, до войны бывший секретарем Омского обкома партии.

Впереди была Чехословакия.

Из письма домой 28 декабря 1944 года

«…Коротенько о себе. Воюю. С боями прошли всю Венгрию с юга на север. И теперь, наконец, уже за ее пределами, на территории дружественной Чехословакии. Честное слово, ну разве думал я, что придется стать таким «заграничным путешественником»? Польша, Румыния, Венгрия, Чехословакия… Радостно, что бьем проклятых фашистов, приближаем день нашей победы.

Но скучно, тяжело здесь на дальней чужбине, так далеко от Родины-России. Ведь уже более полугода от населения мы не слышим ни одного русского слова. А еще больше не хочется быть убитым, или умереть здесь, а не на своей земле.

Да что я, ей богу! Простите. Конечно, о смерти я не думаю…».

И опять строки из моего письма, оно было написано 10 января 1945 года.

«…Сейчас смотрю на маленькую фотокарточку, которую вы прислали мне в новогоднем письме и невольно уношусь из нашей боевой обстановки туда, в далекую Тайнинку, ищу свое место среди этих близких и дорогих лиц. Вспомнилось детство, юность. Какими же мы были тогда беззаботными, и как безрассудно расходовали все то, чего я не вижу уже пятый год! Сколько мыслей и воспоминаний вызвала у меня эта карточка, как хотелось быть там, вместе с вами. Надеюсь, мне бы там отвели небольшое местечко, а? Да, вот уже 10 дней Нового года. Как я встретил его? Встретил в боях. Полк вел наступление, карабкаясь по горам, преследуя и обходя отступающих немцев, и как подарок к Новому году занял один большой населенный пункт в горах, но так как он был под непрерывным обстрелом вражеских батарей, то было решено Новый год отметить в лесу, у костров, в километре от противника.

Разведчики притащили местного виноградного вина, и ведро с ним вскоре зашипело на углях костра от налипшего на дно снега.

Приближалась полночь. Все внимательно смотрели на командира полка. Он держал у уха телефонную трубку и стоя на коленях в снегу, отдавал распоряжения артиллеристам. Слышим его голос: «По десять штук на ствол и по моей команде залпами по противнику!», а сам улыбается. И мы поняли, что это не отбитие контратаки, а новогодний «салют».

Остаются считанные минуты. Совсем недалеко с тяжелым кряхтением разрываются пять или шесть тяжелых мин, осколки, жужжа, ударяются в ветви горных елей. После громких разрывов как-то особенно тихо и слышно как позвякивают удилами стоящие рядом кони, пережевывая найденные клочки сена.

Без трех минут полночь. Командир полка опять берет трубку телефона. Я стоял рядом с ним и, вынув из кармана часы, внимательно следил за стрелками. Часы проверены по радио и поэтому наш салют должен совпасть с заветной минутой рождения Нового 1945-го года, которое отмечает сейчас там далеко наша Родина.

Остается 15 секунд…Наконец - полночь! Новый год!

Я опускаю руку, и командир полка произносит в трубку короткое: «Огонь!» И сейчас же воздух сотрясается от артзалпа. Батареи стояли сзади нас, поэтому снаряды с шипением летят через нас. Содержимое ведра быстро перемещается в кружки. На расстеленной плащ-палатке хлеб и холодная вареная свинина. Командир полка произносит тост: «За нашу победу! За Родину! За дорогого Сталина! За скорое возвращение к дорогим и близким!»

* * *

В конце января «Первая конно-механизированная группа» была выведена из боев. Позиции мы сдали стрелковым частям. За прошедшие месяцы полки понесли большие потери. Был необходим отдых, не секрет, что дальнейшая дорога на запад, к Брно и Праге потребует форсирования многих рек, причем не речушки ждали нас, а большие реки: Грон, Нитра, Ваг, Морава…

До двадцатых чисел марта мы отдыхали, пополняли потери в людских и конских «силах».

По приказу Маршала Малиновского, командующего фронтом, две армии должны были с рассветом 25 марта начать прорыв обороны противника на реке Грон, а нашей группе по особому сигналу войти в прорыв. Грон был форсирован, на его западном берегу были захвачены плацдармы, наведены наплавные мосты, а для конницы найдены броды.

И закрутился калейдоскоп апрельских боев. Память не сохранила их подробностей, вот только несколько дней и событий.

К исходу дня 28 марта мы форсировали реку Нитра и заняли город Нове-Замки. А дальше опять река, это был Ваг. Противник яростно контратаковал, стараясь сбросить нас с западного берега Нитры. А мы двигались дальше, быть может, не так быстро, как хотелось. Ваг река многоводная, широкая и ни одного моста. Все взорваны. С ходу на другой берег не перепрыгнешь, нужно было строить мост. Построили. Очень просто написать «построили», но ведь это под обстрелом делали наши герои-саперы.

Полки дивизии пошли дальше, освобождая населенные пункты, обходя те, где сопротивление было особенно упорным. Впереди были Малые Карпаты и Братислава.

По первым же боям на склонах Малых Карпат стало ясно, что противник горные перевалы легко не отдаст. Бои были тяжелые, но ведь весна, последняя военная весна, и воздух уже пах победой.

Да разве можно было остановиться в те апрельские дни? И горные перевалы были взяты.

А дальше опять река. Морава. Господи, сколько же их? И опять, конечно, ни одной переправы. Форсировали и Мораву, закрепились на ее западном берегу.

Мы прекрасно понимали, что наши действия отвлекали значительные силы противника и весьма помогали основным силам фронта двигаться на запад. Мы шли к городу Брно, важному административному, промышленному и политическому центру Чехословакии, крупному узлу дорог, имевшему большое стратегическое значение. По сведениям разведки в этом городе были военные заводы «Шкода», «Зброевка», большие склады боеприпасов.

Вплоть до подступов к Брно противник оказывал упорнейшее сопротивление. Шли тяжелые кровопролитные бои за каждую высотку, каждый дом. То мы атаковали, то противник. А местность, как нарочно, была особенно удобной для обороны, а не для наступления. Технику приходилось тянуть на руках.

18 апреля соседняя дивизия заняла город Иванчице, а мы обошли город с запада. Противник, очевидно чувствуя реальную угрозу потери Брно, бросал в бой все новые и новые резервы- подразделения «СС» с десятками танков, бронетранспортеров.

И как больно было терять боевых товарищей в те весенние дни!

20 апреля в бою около деревни Тиковице погиб командир полка Николай Андреевич Клименко, был тяжело ранен начальник штаба Иван Савельевич Нетребский, сменивший майора Денисова и его помощник капитан Зотов. Погиб разведчик Александр Филатов. В нагрудном кармане его гимнастерки товарищи неожиданно нашли несколько моих фотографий. Вспомнил я, что на отдыхе, месяц назад, воспользовавшись трофейным фотоаппаратом, мы, сняв друг друга, обменялись своими копиями. Эти несколько фотографий, пробитые осколками и в пятнах крови разведчики передали мне. Они в моем фронтовом альбомчике. Тяжелая, но дорогая память- реликвия тех боевых лет.

26 апреля Брно был занят нашей конно-механизированной группой, подразделениями танковой армии и соседним стрелковым корпусом.

Ровно месяц продолжались бои от берега Грона до Брно. Но думать об отдыхе после того тяжелейшего месяца ни нам, ни соседям не пришлось. Мы шли к Праге.

Пересмотрел еще раз пачку писем, сохраненную родителями. Неужели нет ни одного, написанного в апреле, в мае? Нет, есть!

Вот кусочек письма 6 апреля.

«…Я жив, здоров, воюю. Дела довольно жаркие, достается и нам и коням нашим. Топаем вперед не плохо. За последние дни получили 4 приказа с благодарностью товарища Сталина. На днях меня чуть не окрестило - попал под «мессеров», чесанули они нас из пушек и пулеметов, хорошо, что еще не бомбили. Кончилось тем, что подо мной в седле перебило стремя…»

Продолжались бои, тяжелые, жестокие. Много боев было за эти годы, прошли с боями чуть не половину своей страны, сколько государств Европы, и вот до победы оставалось совсем немного, но надо было драться и после каждого боя, жестокого обреченностью недобитого врага, видеть новые потери, хоронить погибших товарищей… Ведь не заговоренными же мы были ни от пули, ни от бомбы, ни от снаряда. А на земле буйно цвела весна и отчаянно хотелось жить!

И вот 9 мая. Ранним утром стрельба, пальба изо всего, что могло стрелять. Выскочили из домика, где удалось немного отдохнуть. Что это? Прорыв противника, где нибудь рядом? Но ракеты! Ракеты всех цветов в небе и трассирующие пули только вверх… ПОБЕДА! П О Б Е Д А !

Много писем написал я за прошедшие годы, но самым радостным было, к счастью сохраненное родителями письмо, посланное 10 мая 1945 года. Вот оно.

«10 мая 1945 года. Чехословакия.

Победа! Победа, родные мои, горячо и нежно любимые! Пришел тот долгожданный час, которого с таким нетерпением ожидал весь народ! Фашистская Германия сложила оружие. Правда, на нашем участке еще осталась какая-то группировка, которая, видимо, не желает капитулировать, но надеюсь, что в течение последующих двух-трех дней мы ее образумим.

Вот и пролетели кошмарные 4 года, развеялся коричневый фашистский дурман и наступила тишина, которой еще никогда не было. И как-то сразу слышишь голоса природы и щебет птичек и журчание ручейков, замечаешь, что кругом цветут сады, и удивляешься - как? Это все есть на свете? Почему же мы этого не замечали в течение последних четырех лет? Да! Теперь опять вернется наше Солнце, и оно, омытое слезами и кровью, будет светить еще ласковее, еще ярче, чем светило раньше. Сейчас можно свободнее расправить грудь и глубоко вздохнуть, как после окончания долгой, тяжелой и опасной работы.

Без стыда можно оглянуться назад, на пройденный путь, на прошедшие годы и, стерев пот со лба, сказать: да, прошли мы не мало, не мало проделали черновой работы фронта, видели и кровь, и смерть, теперь наш мир, наша тишина, наше счастье!

Как больно, и невольно на глаза наворачиваются слезы- почему не дожили до этого прекрасного дня некоторые наши друзья, которые, быть может, имели право на жизнь более любого из нас. Их взяла война, они отдали свою жизнь как верные солдаты на алтарь отечества. И сегодня, в этот день торжества, мы склоняем головы наши и, повторяя про себя имена погибших, говорим: «Они будут жить вечно!»

Теперь недалек уже тот час, о котором и вы, родные мои, и я мечтали все эти четыре года. Скоро-скоро на Тайнинском горизонте появится и ваш солдат…Как хочется сейчас получить письма от вас и знать, что вы здоровы и бодры, и уже больше не болят ваши дорогие сердечки за судьбу вашего казака. А он немного «погуляет» за границей и примчится обратно в Матушку-Россию.

Родные мои! Спокойны ли вы сейчас? Я думаю, что да…Целую как никогда горячо и крепко тысячи, тысячи раз».

Но для нас война еще не кончилась. Оставался ещё противник, не пожелавший сложить оружие, а если сдаваться, то англичанам, или американцам.

Вот и пришлось драться еще несколько суток. И самым страшным в тех сутках было то, что они продолжали забирать жизни людей, дошедших до победы. Дошедших! Боль за погибших в эти дни была сильнее, жгучее, чем во все длиннющие сутки войны. Победа ведь, мир, весна и смерть… Тяжело.

14 мая, наконец, затихло. Я уехал в дивизию, к Братенкову. Обнялись мы с Антоном Максимовичем, да так, что косточки хрустнули. Поздравили друг друга с победой, с тем, что дошли, что живы.

- Ну, а теперь, старший лейтенант, новое задание. Подробнее сказать пока не могу, но задача вот какая: в полку будут отбирать самых достойных, кому можно поручить выполнение очень ответственного задания. И сам готовься. Надо, чтобы люди были особенные, заслуженные, боевые. Вот так. Подробнее когда смогу - скажу.

Дня через четыре треть полка, все, что осталось к тому времени в строю, был поднят по тревоге. Но, к счастью, не боевой. Построились. Казаки надели боевые ордена, медали. Три офицера, приехавшие из штаба дивизии, командир полка, замполит, обходили строй, отбирали не только самых рослых, но и тех. у кого орденам и медалям было тесновато на груди. Отобрали человек тридцать, а из офицеров- только моего друга Ефима Аронова. Он, полковой фельдшер, уже носил на груди три ордена Красной Звезды, «Отечественную войну» и это не считая медалей. Прямо можно сказать- и строевым-то офицерам не многим такая честь выпадала.

В тот же день все «избранные» выехали в штаб дивизии. Там был повторен отбор. Его проводил командир дивизии генерал Павлов, замполит полковник Нитовщиков и начальник контрразведки майор Мирошин.

Из тридцати осталось двенадцать. Мирошин подозвал меня.

- Цель этой операции пока не объявлена. Объявят позже в штабе корпуса. Пусть люди пока думают, что это отбор для встречи с союзниками на демаркации. Вам, по секрету скажу, пока не для огласки. Поедете в Москву на парад. Большой парад, особенный. Парад Победы. Вы один из оперсостава корпуса. Довольны?

21 мая верхами выехали в штаб корпуса. Ехали мы рядом с Ефимом, говорили о том, о сем, потом умолкли как-то сразу, одновременно, посмотрели друг на друга.

- А что, Ефимушка, может последний раз в седле? Может, и не увижу я больше своего Полета?

- Ну почему же последний? Что, не вернемся в полк, что ли? Вернемся через денек-два. Вот что потом будет, кто знает? Останется ли конница в армии, или расформируют её… А жаль, ей богу жаль, если расформируют…

На большой поляне, неподалеку от штаба корпуса, собрались отобранные в полках дивизий Первой Гвардейской конно-механизированной группы войск. Человек двести. Построились. Подошли генералы, среди них Плиев, Затихли.

- Товарищи казаки и танкисты! Пользуюсь случаем, с великой радостью поздравляю вас с победой! Командование фронтом поручило мне сообщить решение Верховного Главнокомандующего маршала Сталина, о проведении в столице нашей Родины - Москве, Парада Победы. Вам выпала честь и большое счастье стать участниками этого исторического парада!

Громкое, быть может и не очень стройное, не очень похожее на парадное, но радостнейшее

«Ура-а-а!» раскатилось по поляне. Вверх полетели кубанки, шлемы, фуражки. Строй смешался…

Сводный полк 2-го Украинского фронта формировался в Братиславе. Двумя, или тремя эшелонами мы выехали в Москву. Николай, мой дядя Коля, с конями вернулся в полк.

Граница. И вот миг, памятный, знаменательный для меня. Небольшой вокзал, и скромная вывеска: «Коломыя». Помню, с какой теплотой толкнулось сердце - четыре года! Четыре года с той ночи, когда мы, молодые курсанты-пограничники, вынуждены были отойти отсюда, вырываясь из окружения. Четыре года длинных, тяжких дорог войны и вот опять этот же город, та же точка на карте Родины. Замкнулось кольцо военных дорог, закончилась военная, боевая часть моей биографии.

То, что запомнилось, то, что здесь записано, конечно, не летопись Великой Отечественной войны, не история боевых действий нашего гвардейского кавалерийского корпуса, дивизии, моего родного 29-го гвардейского кубано-черноморского кавалерийского казачьего полка. В памяти осталось неизмеримо больше и многие дни и ночи, бои, товарищи и живые и отдавшие жизни, словно рядом, словно и не было промчавшихся 60 лет со дня Великой Победы. И как, порой, трудно превозмочь желание рассказать, вспомнить еще и еще раз о тех тяжелых, страшных годах…

У тех, кто воевал, война была «своя», своим сердцем, своими нервами, своей жизнью пройденная. Пусть только короткими штрихами событий тех лет отразилась война в строках этой «Биографии», остальное в памяти моей, пока будет жива эта память.

Москва. Она была уже не такой, как в 1943-м, когда примчался я на пару дней из госпиталя. И не такой, как до войны. Москва была мирная, послевоенная.

Часть парадного войска разместилась на Стромынке 32. Рядом Яуза, та самая Яуза, в Тайнинке, на которой я вырос, в теплую воду которой так любил прыгать «ласточкой». Как же давно все это было! Как давно!

Начались парадные тренировки. Не легкой была та задачка - ходить парадным строевым шагом. Далеко не все владели этим искусством, в боях было не до этого, а ведь надо было пройти по Красной площади так, как еще никто и никогда не ходил. Таких парадов не было! Сколько глаз и своих родных, дружеских, да и не очень дружеских будут смотреть.

Ходили на занятия каждую ночь, как только затихал город.

Только через день после приезда в Москву мне удалось поехать домой, в Тайнинку. Господи! Каким же счастьем было увидеть, обнять, прижаться к груди родных, дорогих моих старичков, столько вынесших, столько переживших за военные годы! Не встретила меня только моя любимая бабушка, не дождалась они своего внучка, не узнала, сохранил ли его до конца войны «андел-хранитель», как завещала она 4 октября 1940 года, когда я уезжал из Тайнинки.

К параду готовилась и столица, умывалась, подкрашивалась, ремонтировалась, и шила нам парадное обмундирование - в своем фронтовом на парад не пойдешь! Нам шили темно-синие черкески, красные казакины, черные каракулевые кубанки. Ко всему этому положены были шашки, шпоры на сапоги, красные суконные башлыки. Это кубанцам, терцам такое же, но только синего цвета, уральцам- белого.

Дошли слухи, что в ознаменование победы выпущена специальная медаль «За победу над Германией» и что первую партию этих медалей вручат нам, участникам парада, причем только нам к этой медали будут выданы удостоверения красного цвета.

С каким вниманием, с какой любовью встречали нас москвичи. На улицах буквально проходу не давали. И как приятно было оценить их внимание, когда каждое утро, приходя позавтракать в маленькое кафе на углу дома, близ моста, на берегу Яузы, мы в каждой пачке папирос «Казбек», лежащей на столе, находили красивую вкладку с золотистой надписью «Привет победителям», или на пачках «Беломорканала», красным, эти же слова.

23 июня объявили приказ Верховного Главнокомандующего: Парад принимать будет Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, а командовать парадом - Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский.

24 июня. Поднялись в 4 часа утра. К 6 часам мы должны были быть на исходных позициях на площади, против Политехнического музея.

Утро было дождливым, но не пасмурно, празднично было на сердце! Стояли мы в строю, тихонько переговаривались, чуть не поминутно поправляя, друг на друге то башлык, то чуть надвинувшуюся на бровь кубанку, то подцепленный с левого бока клинок, делились самыми последними впечатлениями о праздничной Москве. Без особой надежды, правда, поглядывали на затянутое облаками небо, смахивая с лица дождевые капли.

Против нас стоял строй сводного полка военно-морского флота.

Я, имея право в любой момент выйти из строя, решил подойти посмотреть на моряков, что меня туда потянуло, не знаю.

- Олег! Ты?

Из строя выбежал ко мне моряк …Анатолий, Толька Уваров, друг детства, тот, с которым играли в «летчиков-челюскинцев». В годы войны ни разу мы не встретились, редко-редко переписывались. В разные концы развела нас война, знал я, что воевать ему не пришлось, и вот свела нас здесь судьба в то историческое, пасмурное, праздничное утро.

Толька Уваров…Анатолий Гаврилович - капитан-инженер первого ранга, кандидат технических наук, профессор. Много лет он был заместителем начальника Высшего военно-морского инженерного училища под Ленинградом. Но это все потом, в послевоенные годы. А тогда, в то утро, только обнялись мы, но команда: «Приготовиться к движению!» оторвала нас друг от друга и вернула на свои места в строю.

К 8 часам мы вышли на Красную площадь. Сводный полк 2-го Украинского фронта занял свое место у стен ГУМ-а. Полк.…Тысяча человек пехотинцев и артиллеристов, летчиков и танкистов, связистов и саперов, разведчиков и кавалеристов, генералов и рядовых солдат войны, отличившихся в боях, награжденных боевыми орденами.

Командир сводного полка фронта - Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский.

Генералы… Кто мог знать, что стоять в строю парадного полка я буду с генералом Каманиным, командовавшим штурмовым авиакорпусом на 2-м Украинском, а в 1960-м, через 15 лет, ни раз встречаясь, мы будем обсуждать ход подготовки космонавтов и космических кораблей, что обо мне он будет вспоминать, порой, в своих дневниках, изданных уже после его смерти. Николай Каманин… «им я был» в далеком 1934-м…

Стекали капли воды по каскам пехотинцев, мокли наши черкески, кубанки и башлыки, темнели, намокая, алые знамена.

Серая, с чернеющим мокрым резным рисунком, стена ГУМ-а. Минин и Пожарский. Фонтан на необычном месте - на Лобном. Напротив, на другой стороне площади, темно-коричневая громада Исторического музея. У кремлевской стены зеркально отливал гранит мавзолея…

Без пяти минут десять. Замерла Красная площадь, заполненная тысячами москвичей и гостей столицы. Замерли полки фронтов. На трибуну мавзолея поднялись руководители партии, правительства. Вошел Сталин.

Сейчас, вот-вот сейчас стрелка часов на Спасской башне, чуть дрогнув, коснется долгожданного мгновенья истории. Десять!

Десять… 1 4 1 6 дней и ночей, 20 часов и 43 минуты с того утра 22 июня 1941 года, когда началась Великая Отечественная война и до подписания Акта безоговорочной капитуляции фашистской Германией 9 мая в 0 часов 43 минуты года 1945-го… Да, минуты. И они в счет! За минуту на этой войне сколько умирало людей? За час - сотни, а то и тысячи, десятки тысяч.

Десять. По площади разнеслось: «Парад, смирно!» И тут же из Спасских ворот на красивом белом коне Маршал Жуков. Грянули торжественные звуки «Славься», Глинки. И - тишина. Навстречу Жукову на вороном коне - Рокоссовский.

- Товарищ Маршал Советского Союза! Войска действующей армии, Военно-морского флота и московского гарнизона для парада построены!

Два кавалериста - Жуков и Рокоссовский. Война была во многом войной техники, войной моторов, но не только. Воевали и кавалерийские корпуса. Славные Доваторовцы, Беловцы, Плиевцы, Соколовцы, Осликовцы… И пусть, въезжая на Красную площадь на конях, Жуков и Рокоссовский соблюдали лишь традиции, мы, стоящие в строю казаков-кубанцев в шеренгах 2-го Украинского фронта, относили это на свой счет. Хорошо. Очень хорошо, что не на танках, а на конях. Замечательная традиция.

Начался объезд войск. В ответ на поздравления по площади раскатывалось: «Здравия желаем, товарищ маршал»! и могучее «Ура-а-а-а!»

Объехав войска Жуков поднялся на трибуну мавзолея, подошел к микрофону:

- Победу над германским фашизмом мы завоевали ценой тяжелых жертв. В жестоких битвах с врагом пало смертью храбрых много наших боевых друзей - лучших сынов и дочерей нашего народа, сегодня в день великого торжества, почтим их память и произнесем: «Вечная слава героям, павшим в боях за нашу Советскую Родину!»

Здравицей в честь советского народа-победителя и славных воинов его вооруженных сил маршал закончил речь. И тут же Гимн и мощные залпы артиллерийских орудий. Много залпов. Потом узнали, их было 50.

В 10 часов 25 минут по площади разнеслось: «К церемониальному маршу…» И двинулись полки фронтов Великой Отечественной.

Проводив последний сводный батальон, замолк тысячетрубный оркестр. Резкая дробь восьмидесяти барабанов и две сотни воинов со склоненными фашистскими знаменами, полетевшими на землю к подножию мавзолея.

Я думаю, не только я тот момент всем своим существом, всем сердцем понял: кончилось, вот теперь кончилось…

* * *

«…Известные кинодраматурги Лауреат Ленинской премии К.Славин и М.Березко, авторы многих документальных фильмов, посвященных героям Великой Отечественной войны, вместе с режиссером Лауреатом Ленинской премии С.Киселевым работают над полнометражным документальным фильмом на киностудии Министерства Обороны СССР, посвященном 40-летию Победы, тем, кто участвовал в знаменитом параде победителей на Красной площади в июне 1945 года…»

Журнал «Советский экран» №19 Октябрь 1984 г.

Телефонный звонок и последовавший за ним разговор был, мало сказать, неожиданным, он был необычным. Звонивший мне отрекомендовался режиссером Киселевым Семеном Григорьевичем.

- Мы с кинодраматургом Михаилом Павловичем Березко узнали о вас из опубликованных пару лет назад в «Комсомольской правде» отрывков ваших фронтовых писем и комментария редакции, сообщившей, что автор писем был участником парада Победы. Сейчас создается фильм об участниках этого парада. Мы очень хотим с вами встретиться…

Вот так. Думалось ли тогда, в том далеком 1945-м, что пройдет 40 лет и документалисты предложат сниматься в кинофильме? Такого и голову не могло придти ни в 40, ни в 30, ни 10 лет назад, ни в тот день, когда позвонил Киселев.

Естественно, первой же реакцией на то приглашение был отказ, мотивированный тем, что в параде участвовало 10 тысяч человек и среди них куда как более достойные, нежели я. Но кинодокументалисты, как я понял в конце разговора, не те люди, от которых можно легко и просто «открутиться». Мне это не удалось. Встреча состоялась.

Рассказав о Параде, о нашем сводном полке 2-го Украинского фронта, о своих однополчанах я, естественно, упомянул и о своем друге Ефиме Аронове, о том, что после парада он окончил военно-медицинскую академию, десять лет служил в погранвойсках на Дальнем Востоке и сейчас на передовой- да, на передовой линии борьбы за здоровье и жизнь людей. А иначе как назвать работу врачей скорой помощи? А Ефим вот уже два десятка лет заведовал 1-й подстанцией скорой помощи в столице.

Я благодарен судьбе, что на съемках того фильма я познакомился с дважды Героем Советского Союза генерал-полковником танковых войск Драгунским, Героем Советского Союза разведчиком Карповым, доктором медицинских наук Воронковым - бывшим старшим сержантом, одним из тех, кто бросал фашистские знамена к подножью мавзолея, полным кавалером орденов Славы командиром артиллерийского расчета Азаровым, в свой первый бой ушедшим с парада на Красной площади 7 ноября 1941 года… Замечательные люди, гордость наша и в те далекие годы и 40 лет спустя.

Премьера фильма, названного авторами «Спроси у памяти своей», состоялась в конце 1985 года, а в 1987 году этот фильм демонстрировался в нескольких московских кинотеатрах. Ни раз видели его и телезрители.

Да, так было через 40 лет после парада Победы.

* * *

А тогда, в 1945-м…

- Решением командования вы остаетесь для продолжения службы в распоряжении Московского военного округа. Согласны?

Последнее слово фразы, произнесенное офицером в управлении, куда я явился после месячного отпуска, полученного после парада, привело меня в состояние полушоковое. Пять лет в армии, война. И вдруг возможность продлить службу здесь, рядом с родными, близкими… Да мог ли быть ответ иным, кроме «Конечно!»

- Так вот, зайдите в комнату,- и он назвал какой-то номер,- там получите назначение.

- А куда? В какой должности?

- Там вам все объяснят.

А объяснили мне то, что я, как имевший уже опыт в подготовке парадных частей, назначаюсь опять в «парадное войско» - части, собранные для подготовки военного парада 7 ноября 1945 года.

- А какие это части?- Рискнул я задать вопрос, хотя и понял, что здесь не любят на вопросы отвечать, а больше задавать.

- Вы служили в коннице, в КМГ, там ведь кроме лошадей и танки были? В седле поерзали? Ну и достаточно. Теперь пересядете на танк, или в танк, как больше понравится.

Так я почти на год стал танкистом и на боевой тридцатьчетверке с башенным номером «13»

7 ноября в парадном строю проехал по Красной площади.

А весной 1946 года случилась беда. Стали отказывать ноги. Словно не мышцы, а вата. Поликлиника. Медкомиссия. Как сейчас помню, профессора Вилькомирского, невропатолога, и его возбужденный возглас:

- Няня! Зовите всех сюда! Нет, вы только посмотрите на этого молодого человека! Он еще не только ходит, он еще служит в армии! Нет, вы понимаете, с чем можно сравнить ранение этого товарища? Вы понимаете? Нет, вы не понимаете. Это же все равно, что через клубок ниток проткнуть иголку, не порвав ни одной нитки! Няня! Так все пришли, или нет?

Вот так, совершенно неожиданно, я стал интересным медэкспонатом, на котором впору было прикрепить этикетку: «Счастливчик войны» и ниже текст с заключением медицинской комиссии: «К службе в органах не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при пониженном рабочем дне без тяжелой физической и умственной нагрузки». Эту фразу я запомнил на всю жизнь.

Более лаконично это было изложено в документе, именуемом пенсионной книжкой.

Инвалид. Пенсионер. Шинель и гимнастерка без погон. И в ней дырочки от трех орденов - двух «Отечественной войны» и «Красной звезды», и места, где были приколоты две медали - «За отвагу» и «За победу над Германией». Все. Больше я не военный. Инвалид пенсионер… в 24 года…

А кто я, собственно, такой? За плечами почти забытая десятилетка. Четыре военных года не потребовали знаний, которые дала школа. Надо было воевать, а этой премудрости нас не учили. Этому пришлось учиться самим. Да, весь мой образовательный ценз: десять лет школы и четыре года не института и университета - войны.

А сколько было таких, как я? В общем-то, уже не дети, а ни профессии, ни жизненного опыта. На фронте мечталось: вот скоро победа, еще немного, еще чуть - чуть и… и на всю жизнь праздник.

Праздник-то был. Дни. А потом - будни. Долгие, тяжелые будни. Жизнь была сложной, несытной. Карточная система. По талончикам с надписями «жиры» и «сахар» магазины, порой, «отоваривали», был такой термин, продуктами, которых сейчас не найдешь в ассортименте самых крупных гастрономов. Ну, например, «маргогусалин», «лярд», «суфле», или «яичный порошок». Хлеба граммов 600 на день рабочему, 500 служащему, еще меньше иждивенцу - было и такое социальное понятие. Вроде есть не одинаково всем хотелось.

Скоро стало ясно, что в положении пенсионера-иждивенца жить дальше нельзя. Внутри начался бунт. Какой я к черту пенсионер в 24 года? Руки-ноги есть, голова на месте. Ноги, кстати сказать, после лечения стали нормальными. Нерв какой-то там был ущемлен. К счастью «расщемился».

Надо работать. Обязательно работать. Но кем? Повезло и на этот раз. Неподалеку от дома была обнаружена одна «фирма», под названием НИИСКА - Научно-исследовательский институт связи Красной Армии. Принимали демобилизованных. Почти год проработал…

Вот, пожалуй, и все, что мог я написать в первой части моей биографии, первой четверти своего века.

* * *

А что дальше? Каковы были следующие 25 лет моей жизни, следующая четвертушка моего века?

Ответ в следующих частях воспоминаний.

- Здорово, земляк!

Я оглянулся. Из-за забора двухэтажного дома, неподалеку от того, в котором жил я, опершись на лопату, на тропинке, занесенной снегом, стоял знакомый мне еще с довоенных лет парень.

- Воевал, я слышал. Что, уволили?

Обмен информацией за истекшие пять лет не занял много времени. Жора Петров, так звали моего земляка, тоже хлебнул вдоволь пехотной страды и после тяжелого ранения вернулся «на гражданку».

- Ну а теперь что делаешь? - продолжал он свой допрос.

- Да что тебе сказать? Работать надо, сам понимаешь, на пенсию не проживешь. Устроился я тут в одну организацию… Мы ведь «крупные» теперь специалисты, сам знаешь, Школу-то почти забыли. Но приняли, должность высокая - « лаборант н/о», оклад 500 …

- Это что же за должность?

- Это? Лаборант низшего оклада. Таскаю ящики, «принеси», «убери», «сходи»…вот так.

- Ну, мы с тобой, конечно, не академики, а войну прошагали. Это тебе не фунт изюма... А давай к нам. Я вот уже год работаю. Здесь недалеко, в Подлипках. Есть там одна организация… - А чем она занимается, что там делают?

- Ну, это, брат, не вдруг. Скажу одно: не игрушки. Дело серьезное.

- И ты доволен?

- Доволен вполне, а ты?

- Пожалуй, тоже…Да нет, вру. Конечно, не доволен. А что делать с нашей «академией»?

- Хочешь, я поговорю с начальством, может и тебя примут.

Да, в ту весну 1947 года я работал в ЦНИИСКА - так именовалось место моей первой работы после увольнения по инвалидности из армии. Это был военный НИИ связи Красной армии. Естественно, в силу своего «высокого» должностного положения - «лаборант н/о», я не мог знать всего того, чем занимались в этом НИИ. В том отделе, куда меня направили и, в котором начальствовал весьма симпатичный, лет за сорок, с серебристой проседью и умными, добрыми карими глазами Варгес Агаронович Вартанесян, я весьма скоро понял, что предметом изучения является трофейная немецкая радиотехника - радиоприемники «Кёльн», пеленгаторы «Пайль-Кёльн» и еще какие-то радиоприборы. Моя должность не требовала изучения тонкостей немецкой радиотехники, что нельзя сказать о чрезмерном любопытстве. Через пол года это было замечено начальством. Однажды я был вызван к Вартанесяну. Пригласив меня присесть, он расспросил о семейном положении, о моих планах, желаниях.

Выразив сочувствие, он откровенно сказал, что повысить меня в должности и, соответственно, увеличить оклад, несмотря на мое стремление и успехи, он не в состоянии. Количество вольнонаемных, а я, естественно, относился именно к таким, в отделе строго ограничено, вакансий нет и не предвидеться.

- Вот если вы найдете возможность устроиться где нибудь на более выгодных условиях, то, несмотря на запрет переходов с одного места работы на другое, я вам помогу.

Это было весной 1947 года. Вспомнив бывший зимой разговор с Жорой Петровым, я зашел к нему. Оказалось, что у себя на работе он уже говорил обо мне. Может быть, попробовать устроиться на работу в его «фирме»?

Слухи были, что той фирмой был «орудийный» завод №8 в Подлипках, через одну остановку электрички от Тайнинки. Знали мы еще до войны о нем по зычным, солидным гудкам по утрам. По первому гудку, по второму кто-то из соседей спешил туда на работу.

Два слова о заводе. Много позже я узнал славную историю завода под номером 8. До 1918 года в Петрограде на нем отливали пушки. В годы первых пятилеток завод перевели в Подлипки. В 1941 году, в начале войны, завод эвакуировали, но на его месте в1942 году создали новый завод № 88 для восстановления производства артиллерийских орудий.

В 1946 году в Подлипки вернулись многие кадровые рабочие и инженерно-технические работники завода № 8.

В середине марта я зашел к Вартанесяну, рассказал ему о возможности перейти на работу в Подлипки.

- Ну что же, это дело! Я слышал, там большие дела начинаются, скучать не придется! Жалко отпускать, но понимаю, все понимаю. В отделе кадров я договорюсь. Оформляйте увольнение и…дай Бог!

Через недельку, сойдя с электрички в Подлипках и расспросив как пройти к заводу, я поднялся на второй этаж небольшого дома рядом с проходными. Очень серьезный, строгий на вид товарищ, оказавшийся заместителем директора завода по кадрам, отрекомендовавшийся Ивашниковым, выслушав меня и, дав для заполнения бланки анкет и листки для автобиографии, позвонил кому-то по телефону.

Минут через 20 в комнату, где я трудился, заполняя множество граф анкеты и думая, что же особенного я могу написать в автобиографии, спасибо, что подобную процедуру мне удалось освоить еще год назад в институте связи, зашел симпатичный товарищ лет тридцати на вид с приятным улыбчивым лицом.

- Степан. - с ударением на «е» отрекомендовался он,- хочу с вами познакомиться. Это о вас, наверное, говорил мне Георгий Петров?

Борис Евсеевич Черток, о котором и о замечательных книгах которого я еще ни раз упомяну, в своей первой книге «Ракеты и люди» (М. Машиностроение 1999, стр.264) так вспоминал о том, благословенном для меня дне:

«…В марте 1947 года Степану приглянулся недавно демобилизованный радиоинженер (здесь автор ошибся, назвав меня инженером!) Олег Ивановский, который работал по соседству в ЦНИИ связи Минобороны. Увлеченность радиотематикой, организационный талант и активность Ивановского, так же не остались не замеченными. Он навсегда вошел в историю как ведущий конструктор по «ВОСТОКУ», провожавший в космос Юрия Гагарина. Его заслуга еще и в том, что он первый из специалистов, а не журналистов-профессионалов описал эпопею создания «ВОСТОКА» и пуска Гагарина в своих воспоминаниях «Первые ступени». Цензура запретила выпуск книги под настоящей фамилией автора, и у «Первых ступеней» автором оказался никому не известный Иванов. В дальнейшем Ивановский работал в аппарате ВПК в Кремле, а затем перешел на завод имени Лавочкина».

В принципе на этой цитате из книги Бориса Евсеевича можно было бы и закончить повествование о моей жизни в последовавшую половину века, поставить точку в этой «Просто биографии», но жалко всего того, что останется между строк… Поэтому…продолжу.

Я был принят на работу в Союзный головной институт - НИИ-88, созданный в мае 1946 года на базе завода № 88, входившего в систему Министерства вооружения. Этот НИИ определялся как научно-исследовательская, проектно-конструкторская и производственная база по ракетному вооружению с ЖРД.

Естественно, далеко не сразу удалось узнать и официальное, архисекретнейшее назначение института, как и то, что его директор Лев Робертович Гонор, до назначения в Подлипки был директором заводов «Баррикады» в Сталинграде, и «Большевика» в Ленинграде.

Теперь ему приходилось руководить работами в совершенно новой области. Теперь это были не пушки, а ракеты.

В институте было три крупных подразделения: научно-исследовательские и проектные отделы, специальное конструкторское бюро - СКБ, и опытный завод. В СКБ, было 9 отделов, на один из них- № 3, которым руководил главный конструктор Сергей Павлович Королев, были возложены задачи проектирования баллистических ракет дальнего действия.

В других отделах СКБ под руководством главных конструкторов Е.В.Синельщикова, С.Е.Рашкова, П.И.Костина, Н.Л.Уманского, А.М.Исаева, должны были вестись разработки неуправляемых и управляемых зенитных твердотопливных и жидкостных ракет и ракетных ЖРД.

Руководителем СКБ был назначен бывший главный инженер артиллерийского завода военного времени Карл Иванович Тритко, естественно, ранее к ракетной технике отношения не имевший, кстати, как и главные конструктора Синильщиков, Костин и Рашков. Так что из всей когорты главных конструкторов НИИ-88 к решению основной задачи- созданию баллистических ракет непосредственное отношение имел лишь Королев да Исаев в части ЖРД.

Второй большой частью НИИ-88 были научные отделы. Начальником одного из отделов - «У» , и заместителем главного инженера, был Борис Евсеевич Черток, а его заместителем Георгий Александрович Степан, тот самый, который пришел в отдел кадров знакомиться со мной.

Вот в этот отдел «У» 28 марта 1947 года я и был принят на должность техника в радиолабораторию. Должность техника, скажем прямо, мне дали авансом, как и оклад 800 рублей и «рабочую» продуктовую карточку «Р-5».А по ней «давали» продуктов больше, чем по «служащей» и уж конечно, чем по «иждивенческой». «Давали продуктов больше…» Даже у нас, в «оборонке», в столовой, куда мы сдавали свои продуктовые карточки, через день щи из крапивы. Единственное, что можно было получить без карточки - по стакану мутноватого кисло-сладкого жиденького порошкового киселя.

И так, баллистические ракеты. Очень кратко о том, как и откуда они появились в 1946году в нашей стране. В литературе в последующие годы было опубликовано, что практически работы по созданию боевых баллистических ракет были начаты в Германии еще в 1937 году. Известный в последствии конструктор Вернер фон Браун предложил проект ракеты, способной донести боевой заряд на расстоянии более 200 километров. Проект был зашифрован под названием «Аппарат А-4» и для его реализации на создание специального центра на острове Узедом на балтийском побережье у рыбачьей деревушки Пенемюнде правительство фашистской Германии выделило весьма солидную сумму - более 500 миллионов марок! Уже после начала Второй мировой войны и нападения на СССР, в 1943 году в Пенемюнде работало более 15 тысяч человек!

К концу войны работы Брауна получили новое название - «Фергельтунг» («Возмездие»), а создававшаяся ракета - «Фау-2». Это было не случайно, поскольку уже при первых экспериментальных пусках в октябре 1942 года ракета пролетела 190 километров. Это позволило организовать серийное производство и близ города Нордхаузен был создан огромный подземный завод с производительностью до 30 ракет в сутки! Известно, что в 1944 году в Нордхаузене в месяц выпускалось около 600 ракет! И эти ракеты не только делались, но и применялись. Уже в сентябре 1944 года ими начали обстреливать Лондон вначале по 15-20 ракет в день, затем и по 25-30.

Разные источники сообщали, что за 7 месяцев по Лондону было пущено около 2000 ракет, что привело к гибели около 3000 мирных жителей.

Естественно, что Англия не могла не принять меры и оставить безнаказанным обстрел Лондона каким-то новым секретным оружием. Результаты разведки привели к тому, что в августе 1944 года на Пенемюнде совершили налет около 600 английских бомбардировщиков. Там погибло около 700 человек, в том числе и многие ведущие немецкие специалисты. С начала 1945 года бомбардировки с воздуха, и наступление союзнических войск вынудили немцев сменит позиции для обстрела Лондона. Начались пуски ракет по Антверпену, Лиллю, Парижу.

Был создан резервный полигон на территории, оккупированной Польши. При одном аварийном пуске ракета упала в болото и польским партизанам удалось её части растащить и спрятать так, что немцам и следов найти не удалось. Найденные части ракеты были переправлены в Англию. Туда же были доставлены части ещё одной ракеты, упавшей в Швеции.

Скептическое отношение военного командования союзных войск к ракетному оружию стало меняться. Особый интерес к «Фау-2» проявили американские военные. Их секретнейший план предусматривал не только захват ракет, но и немецких ученых-ракетчиков. Этому весьма поспособствовал сам Вернер фон Браун, и начальник Центра в Пенемюнде, Вальтер Дорнбергер, которые, узнав о самоубийстве Гитлера, решили ждать, пока их не возьмут в плен американцы. Это и произошло 5 мая 1945 года. В Америку перебрались около 500 специалистов и более 600 членов их семейств.

Советские ракетчики, в том числе Королев и его коллеги, в середине 1944 года не имели никакого представления о ракете «Фау-2» и ничего не знали о немецком полигоне в Польше.

В СССР впервые узнали об этом и о «…снаряде, имеющем заряд взрывчатого вещества весом около 12000 фунтов, и месте его запусков…» из секретного письма Черчилля Сталину.

Советский генштаб получил указание о проведении особой разведки в названном Черчиллем районе Польши, находившемся еще в 50 километрах от линии фронта. После его освобождения в этот район была направлена группа военной разведки, в которую были включены Ю.А.Победоносцев и М.К.Тихонравов. Туда же прибыли и англичане, с помощью которых были обнаружены и впервые доставлены в Москву детали «Фау-2»… и тут же строго засекречены!

С большим трудом нескольким нашим ракетчикам удалось осмотреть эти трофеи, не представляя, правда, истинных масштабов его производства и результатов боевого применения.

Дальнейшее знакомство с немецкой техникой и проектами, показали, что у немцев были еще более интересные проекты.

Эти сведения мною заимствованы из книг Бориса Евсеевича Чертока, который помимо вышеизложенного, вспоминает и о том, что в мае 1945 года, в Германии, его коллега Алексей Михайлович Исаев с группой сотрудников ворошили всякий мусор, пытаясь найти остатки немецкой ракетной документации. Неожиданно один из сотрудников, отлучившийся по какой-то нужде к куче дров, издал вопль и вернулся с тонкой книжечкой - строго секретным отчетом о проекте ракетного самолета-бомбардировщика. Этот отчет был выпущен в Германии в 1944 году хорошо известным еще до войны австрийским исследователем ракетных двигателей Э.Зенгером и широко неизвестным И.Бредтом.

Отчет именовался «Дальний бомбардировщик с ракетным двигателем» и анализировал технические возможности создания пилотируемой крылатой ракеты с ЖРД тягой 100 тонн, полетом на высотах 50-300 километров со скоростями 20 000-30 000 км/час и дальностью полета 20 000-40 000 км. Стартовав при помощи катапульты с горизонтальной дорожки, самолет выходит на высоту 300-400 километров, затем спускается вниз, но не врезается в атмосферу, а, ударяясь, подскакивает и летит дальше. И так два или три раза. Пикирует этот самолет вниз только перелетев через океан, над Нью-Йорком. После сброса бомб на цель, самолет разворачивается и совершает посадку в заданном месте. Полный вес самолета 100 тонн, вес бомб - 10 тонн, посадочный вес - около 10 тонн.

В 1945 году труд Зенгера и Бредта был переведен на русский язык, а в 1946 году издан Военным издательством.

Наши ракетчики только в 1943 году получили надежный ЖРД с тягой 1,5 тонны и мечтали довести её до 2-3 тонн. А ведь 1944 году из Польши привезли ЖРД «Фау-2» с тягой почти 30 тонн, а в отчете Зенгера упоминался ЖРД с тягой 100 тонн!

Немецкие специалисты, работавшие с Брауном считали, что работы над проектом Зенгера до первого полета потребуют четырех-пяти лет, наши специалисты называли срок - 10 лет. Современная Германия начала работу над проектом Зенгера в 1986 году. Полет планировался на 1999 год. Эйген Зенгер получил международное признание. В 1950 году он был избран первым президентом Международной академии астронавтики, а в 1962 году Академия наук СССР наградила его медалью Ю.Гагарина. Зенгер умер в 1964 году.

* * *

В августе 1946 года начальником отдела № 3 и главным конструктором «по изделию №1» был назначен Сергей Павлович Королев, вернувшийся из командировки в Германию, где он с группой советских специалистов знакомился с ракетами «ФАУ-2».

Королев.

Когда я впервые увидел этого человека? Память не сохранила точной даты. Помню только, что это было в 1947 году.

Начальник лаборатории, где мы с Жорой Петровым работали техниками, послал нас на склад получить какие-то детали и приборы. Во дворе, неподалеку от въезда на территорию со сторону Ярославского шоссе, наше внимание привлек резкий, какой-то нетерпеливый автомобильный гудок. Вахтер торопливо открыл тяжелые створки ворот. Трофейный темно-вишневый «Хорьх», резко набрав скорость, вихрем пронесся мимо нас. Я успел заметить только бледное лицо, коричневую кожаную куртку, руки на баранке руля.

- Король! - услышал я рядом голос Жоры.

- А кто это?

- Главный, Король. Он по-другому не ездит!

Собственно, это была не встреча, так, мгновенный снимок, оставшийся в памяти. Но теперь, через десятки лет, если разложить этот мгновенный снимок на клеточки, видно, сколько в нем «королевского»! Энергия. Решительность. Целеустремленность. Порыв!..

После окончания войны, захваченные «ФАУ-2» были вывезены из Германии в США, Англию, Францию. Кое-что попало и в СССР. В США вскоре начались испытания вывезенных ракет и научно-исследовательские организации вооруженных сил, промышленности проявили к ним повышенный интерес.

Осенью 1946 года в Нордхаузене, где советские специалисты изучали «ФАУ-2», в одну из ночей специально подготовленные оперативники с переводчиками, проехав по квартирам немецких специалистов, не уехавших и не вывезенных в Америку с Вернером фон Брауном, «мобилизовали» более 150 человек с семьями для выезда в СССР.

Борис Евсеевич Черток вспоминает об одной заминке в этой операции, связанной с семьей одного из крупных немецких специалистов, супруга которого заявила, что в СССР она не может морить голодом своих детей, а в Германии у нее прекрасные коровы, и, если их нельзя взять с собой, она ехать отказывается и ее муж тоже. Пришлось к эшелону цеплять товарный вагон для двух коров, доить которые изъявила желание сама фрау.

В НИИ-88 были привезены 13 профессоров, 32 доктора-инженера, 85 дипломированных инженеров и 21 инженер-практик. Они работали вместе с нами в лабораториях.

Помню прекрасно опытного радиоинженера Фрица Прайкшата, доктора Мольво, доктора Ланге и их коллег, которые оставили о себе весьма приятные воспоминания. Мы работали вместе, порой сидя рядом и разбирая какую-то электросхему. Знакомились не только с приборами, но и с отдельными их элементами и материалами. Пришлось познакомиться, насколько помню, скажем, со штепсельными разъемами фирмы «List», именовавшиеся в документах как «Vatersteсker» и «Muttersteсker». Так у нас и практиковалось: «Здесь на схеме, смотри, «папа», а ответная часть «мама», вот где…» Мне весьма пригодился хотя и не очень большой опыт в немецком языке, полученный еще в школе, а, затем, на войне. Конечно, не только штепсельные разъемы - интересно было знакомиться с различными приборами и агрегатами ракетного оборудования. В этом нам и помогали немецкие специалисты. Весьма скоро у меня с Фрицем Прайкшатом установились взаимные интересы не только на «ракетном фронте». Он оказался завзятым радиолюбителем, что мне, еще до войны, тоже было не чуждо.

Должен прямо сказать, что на военнопленных «наши» немцы не походили. Зарплату они имели 4-6 тысяч рублей. Для сравнения: Королев получал 6 тысяч, его заместители - 2,5 тысячи, ну а у меня был оклад 1100… Жили они в одном из домов отдыха близ Подлипок. На работу и с работы их привозили на автобусах. По воскресеньям и праздничным дням разрешался выезд в Москву, или с Городомли, когда всех немецких специалистов перевели на остров на Селигере, в Осташков.

В СССР было вывезено несколько ракет ФАУ-2, деталей и агрегатов для них. Эти ракеты с помощью немецких специалистов мы и осваивали. Кто-то изучал техническую документацию, кто-то собирал ракеты из немецких деталей, корпусов и агрегатов, кто-то учился их проверять и испытывать, готовя их к отправке на полигон, строившийся в те же месяцы в Заволжье, близ городка Капустин Яр. С завистью и любопытством, когда это удавалось, ходили мы смотреть прибывший на территорию НИИ состав необычных железнодорожных вагонов.

Это были вагоны-лаборатории для предстартовых испытаний ракет, вагон-электростанция, мастерские, вагон-ресторан, вагон-баня, на одной из платформ подъемник- транспортировщик «Майлерваген» и стартовый стол. Оказалось, что ракету можно пускать прямо с поезда, управляя пуском из специального бронированного вагона. Кроме рабочих вагонов были и жилые, с двухместными купе и два вагон-салона для высокого начальства. В них побывать не пришлось, а вот когда я был на полигоне, то в вагоне- бане помыться было ох как приятно.

В сентябре 1947 года спецпоезд с ракетами, нашими и немецкими специалистами отправился прямо с территории завода в Капустин Яр, на ГЦП - Государственный центральный полигон, как он стал называться.

Немногие тогда и знали-то, в какие края едут. Это много позже город, именуемый «Кап-Яром», стал хорошо известен не только как ракетодром, но и как космодром. Многие спутники серии «Интеркосмос», при подготовке которых принимали участие ученые из-за границы, в том числе и из Германии, стартовали оттуда.

8 октября 1947 года оттуда была пущена первая «ФАУ-2» . Мне при этом историческом событии присутствовать не удалось. Не положено было. Рано еще!

А вот один из наших инженеров, которому повезло, вернувшийся с полигона, рассказал:

- Ну, ребята, ничего подобного в жизни я не видел, ни наяву, ни во сне. Это было рано утром. Ракета стояла на стартовом столе. Степь кругом, и она как свечка. Люди вокруг суетятся, хлопочут. И начальство большое прибыло. Говорили маршал какой-то и нарком Устинов. Я то их не видал, а может и видал, да в лицо-то не знаю.

- А ты-то сам, где был?

- Да неподалеку. Выкопали там такие пологие ямы - аппарели, туда и машины испытательные закатили. Оттуда я и смотрел. Как двигатель запустился - сразу огонь, дым, клубы пыли, грохот ужасный. Наши «катюши» я на фронте видел, но это, братцы, куда сильнее. И пошла ракетушка, вначале тихонько так, медленно, а потом все быстрее, быстрее…

- Ну ладно, эмоций много, - спокойно заметил кто-то из остававшихся «дома», - а результат-то какой?

- Говорили, что пролетела она километров двести, но в цель не попала. И через два дня со второй ракетой так же…

Потом узнали, что там же нарком Устинов весьма серьезно поговорил с немецкими специалистами. Ракеты то были собраны из немецких деталей, приборов и агрегатов, испытаны по немецким техническим документам Меры были приняты, и при очередном пуске промах был совсем ничтожный. Устинов, на радостях приказал выдать каждому немецкому специалисту и нашим помощникам по 15 тысяч рублей и двадцатилитровую канистру спирта на всех.

В тот год в Капустином Яре было пущено 6 ракет, собранных из немецких деталей и агрегатов у нас, и 5 ракет, вывезенных из Германии.

Вот так к нам в лабораторию пришли вести о первых стартах баллистических ракет в нашей стране.

Используя опыт немецких специалистов в 1948 году начались работы над первой отечественной ракетой «Р-1», и осенью - их лётные испытания. Затем была спроектирована, изготовлена, испытана и начала летать «Р-2» с дальностью полета вдвое большей.

В начале пятидесятых годов, когда было создано отечественное ядерное оружие, им стали оснащать боевые головки новых ракет «Р-5», появившихся вслед за «Р-2»

Немецкие специалисты в этих проектах участия уже не принимали. Вся их группа была переведена в филиал, созданный на озере Селигер, на острове Городомля, и трудились они там в 1951-1953 годах. Затем им была предоставлена возможность вернуться, по желанию, кому в ФРГ, кому в ГДР.

В те годы и мне пришлось несколько раз побывать там в командировках. Я был уже более опытным, поскольку в декабре 1948 года довелось познакомиться и с Капустиным Яром.

Начались вертикальные пуски научно-исследовательских ракет, или, как их у нас называли, «академических единичек». Один из инженеров нашей лаборатории занимался экспериментальной радиотехнической системой, и ему в помощь начальство решило отдать меня.

Мой коллега, поскольку он был инженером, а не каким-то, как я, «технарем», и уже раньше успел побывать на полигоне, обладал бесспорным преимуществом не только в знаниях и опыте, но и правом лететь на полигон нашим институтским самолетом. А мне... мне с грузом измерительных приборов в чемодане предстояло ехать до Сталинграда поездом, а оттуда... «Оттуда ориентируйтесь по месту, на войне были? Вот и давайте!» Столь четко поставил задачу начальник лаборатории.

Оформил командировочное удостоверение, получил денежки, в чемодане нужные приборы вместе с личными вещами, и на вокзал. Билет, поезд, общий вагон, верхняя полка, день-два, и Сталинград...

Всего шесть лет прошло с тех страшных и героических ста девяноста восьми дней и ночей великой Сталинградской битвы. Всего шесть лет. Город восстанавливался, но, сколько еще было боевых шрамов, незаживших ран...

Единственное, что я знал до приезда в Сталинград, это то, что мне надо добраться до паромной переправы через Волгу где-то за Сталинградским тракторным заводом, в районе Рынка. Наши говорили, что там есть паромная переправа через Волгу. На левом берегу пересадка на местный поезд и на нем до Капустина Яра.

До переправы от вокзала, как мне любезно рассказали попутчики, можно добраться на трамвае. Минут через сорок ожидания трамвайчик, позванивая, подкатил к вокзалу. Сели, поехали. Народу было мало. Раза три стояли минут по десять- двадцать. Спрашивать, почему стоим, не спрашивал. Но сосед пробурчал: «Опять ток выключили, ничего, скоро дадут, поедем».

Ехали долго. Приехали. Берег Волги и дальше…дальше отполированный блестящий лед и никаких признаков паромной переправы... На берегу, у небольшого костерка трое немолодых мужчин. Сидят, курят. Подошел к ним, спросил, как можно перебраться на ту сторону. Получил исчерпывающий ответ:

- Видишь, паром не работает, валяй по льду, ножками.

- А можно пройти-то?

- А черт его знает, вчерась двое провалились, но ночкой морозило, да и сегодня студёно, может и выдержит...»

Подошел еще молодой парень. Те же вопросы, тот же ответ. Понял я, что попутчик. Уже хорошо, не одному дальше топать. Посидели, покурили, послушали истории местного значения, но идти-то надо. Куда денешься, другого пути нет. Ждать? А чего? Когда морозы покрепче матушку-Волгу закуют? А кто его знает, какая завтра погода будет, может оттепель?

Ну что же, как говаривали наши деды: «Господи благослови!» Осторожно спустились по кромочке, ступили на лед. Экипированы и я и мой случайный попутчик были по-зимнему: я в полушубке, валенках, он тоже в чем-то теплом, у него и у меня по чемодану в руках.

Ледок чистый, зеркальный, как наступишь, потрескивает и видно, как из под ноги в разные стороны подо льдом воздушные пузырьки разбегаются. Красота!

Красота-то красота, а вот если вместо маленьких пузырьков лопнет один большой, да с треском? Вспомнилось мне болото на окраине Дубно в сорок четвертом… Уж лучше не думать про такое удовольствие.

- Знаешь, - кивнул я попутчику, - давай подальше друг от друга, не дай бог, провалишься, так другой поможет. Так-то лучше.

Разошлись шагов на десять, пошли дальше, Времени было часов двенадцать. Солнышко светило. Посмотрел я на тот берег - далековато. Волга там широкая. Шли мы почти в том месте, где сейчас плотина Волгоградской ГЭС. Теперь и парома того нет, поезда по плотине на ту сторону ходят.

До середины реки добрались благополучно под аккомпанемент потрескивающего, еще не окрепшего льда, любуясь с затаенным дыханием разбегающимися под нашими ногами воздушными пузырьками. А вот на середине... чёрт бы подрал, или побрал тот ледокол, который вчера ли, или Бог знает, когда пропахал себе или еще кому дорожку. Морозец быстренько схватил взломанные льдины и замерзли они одна так, другая эдак. Сплошная торосистая гряда. А каждая льдина по два-три метра, полированная, как зеркало.

Вот тут начались муки. Как я не пробовал, никак не забраться по наклону. Шагну ли пару раз, на четвереньках ли вползу - все равно обратно юзом. Еще разок, еще - финал тот же. Хоть плачь. А гряда вдоль реки и вправо и влево - конца не видно. Не обойдешь. Что делать? Не возвращаться же обратно. Крикнул я попутчику, подошел он осторожненько. Огляделись. Одни мы на всей матушке-Волге, никого кругом

- Знаешь, что я придумал? Давай-ка вот так попробуем…

Снял я с полушубка ремень, еще армейский, продел пряжку в чемоданную ручку, положил чемодан на льдину и толкнул его по наклону вверх. А другой конец ремня держал, конечно. С первого раза не получилось, но потом удалось. Чемодан перевалился за верхнюю кромку и повис там. А я, держась за ремень, на четвереньках пополз вверх. Перебрался. Вот таким приемом и форсировали мы ту грядочку. Жарко было, лоб взмок, да и не только лоб!

Оставшаяся часть реки до видневшегося вдали домика-станции была преодолена шутя-играя... Прогулочка, да и только.

Вот так довелось мне форсировать Волгу в 1948 году, зимой. В памяти это надолго осталось, впрочем, как и последующее путешествие в Капустин Яр.

В домике-станции народу было столько, что ни сесть, ни встать. От махорочного дыма единственное оконце, казалось, было задернуто сизой полупрозрачной занавеской. Поезд, как с трудом удалось узнать, должен был подойти часа через четыре.

Хорошо запомнился тот поезд. Вагончиков пять-шесть и таких, какие увидеть теперь можно лишь в музеях, да на старых фотографиях. Посреди вагона, под потолком в небольшом окошечке в перегородке коптящий фонарь со свечкой. Ей, бедной, гореть было уж больно тяжело из-за тяжелого, и обильно сдобренного дымом самокруток воздуха, словно зашедшего в вагон с пассажирами.

Не один час тряской дороги - и, наконец-то, Капустин Яр. Степь. Да, собственно, степь ли? Больше как-то на пустыню смахивало, желтую, пыльную пустыню. Снега не было и в помине. Песок. Ветер гонял клубки «перекати-поле». Издали казалось, что какая-то живность веселую возню затеяла. Носятся друг за другом, а потом вдруг спрячутся в какую-то ямку, затаятся, сбившись в кучу, потом опять выскочат и катятся по степи. Пейзаж, прямо скажу, непривычный. Ни до войны, ни на войне бывать в таких краях не приходилось.

На попутке добрался до нашей базы. Громко звучало это: база! На рельсах с десяток вагонов, несколько низеньких деревянных бараков, одно здание немного солиднее и уходящая за горизонт прямая дорога - «бетонка».

Комендант, внимательно изучив мои документы, изрек:

- Вагон седьмой, полка восемнадцатая. Молодой еще, и на верхней поживешь. Фотокарточки привез? Давай. Иди располагайся, завтра за пропуском придешь.

- А работать когда?

- Вот получишь пропуск, тогда и работать.

Вот так и жили мы в обычных, некупированных вагонах. Собственно не жили, а ночевали, что, в общем-то, тоже условно, поскольку работали не только днем. Со своими нехитрыми обязанностями я вроде справлялся, нареканий начальства не вызывал.

Готовился пуск очередной ракеты. В ночь наша группа должна была выехать на стартовую площадку для окончательной проверки установленного оборудования.

К вагону подкатил «студебеккер» - были такие, доставшиеся от союзников в военные годы. В кабину к шоферу сели два наших инженера, а я и еще две или трое местных солдатиков - в открытый кузов. Поскольку дорога по степи предстояла немалая, километров сорок, и в морозец, у соседа по вагону выпросил я длинный настоящий тулуп, с высоким большим воротником. Поехали. Дорога прямая, без поворотов, светофоров и милиции. Дорожных знаков с ограничением скорости там в те годы не ставили. Ехали, как говориться, «на всю железку», сколько миль в час, не знаю, в кузове спидометра не догадались поставить. Смотреть не на что, да и ветер жег лицо. Поднял я ворот тулупа, на коленях держал измерительный прибор нежной конструкции, да и размечтался о чем-то …

А теперь строки из моего письма домой:

«1 января 1949 года. 0 часов 30 минут. С Новым годом, дорогие мои! С новым счастьем, здоровьем, удачами... Я долго думал, написать это письмо или нет, но, зная, что возможна моя задержка здесь на несколько месяцев, решил написать все подробно, что произошло со мной, чтобы вы, услышав что-нибудь от товарищей, не мучились в догадках. 20 декабря мы выехали на работу на машине. В самом конце пути из-за лихачества шофера машина на полном ходу на повороте перевернулась через борт вверх колесами. Я сидел в кузове и при падении ударился лицом и левой рукой о землю. Сознание не потерял, но весь залился кровью. На следующий день лицо опухло и посинело так, что меня не узнавали даже близкие товарищи. На второй день я чувствовал себя хорошо и выехал в ночь на работу. Но опять открылось кровотечение; кровь я не мог остановить до утра. Утром привезли меня «домой» и вечером, ввиду того, что никакими мерами местной санчасти носовое кровотечение остановить не удалось, меня отправили в военный госпиталь... Полуторасуточное кровотечение сделало, видимо, свое дело и, когда меня сняли с машины, я потерял сознание. Очнулся в приемном покое. Меня остригли наголо и положили. Рентген показал перелом носовой кости и разрыв слизистой носа. Сознание я потерял из-за большой потери крови. В госпитале я пролежал до 31 декабря и приехал к своим товарищам, встретить с ними Новый год...».

Это письмо мои родные сохранили.

Конечно, написал я далеко не все, и не обо всех деталях того происшествия. Да и можно ли было писать подробнее, да и зачем? Только нервы домашним трепать. Успокоило бы их, скажем, такая подробность, что, очутившись на замерзшей земле, я почувствовал, что обе ноги прижаты бортом кузова? Вытащили меня не без труда и без валенок, благополучно совершившие кульбит, сидевшие в кабине. Одному солдату, сидевшему рядом со мной в кузове, перебило бортом ногу. Или то, что в госпитале, понесли меня на носилках из одной палаты в другую, через улицу, по морозу, почти голенького, закрыли тоненьким одеялом с головой, и два солдатика, взявшись за носилки, понесли меня… ногами вперед. При выходе на улицу, несший сзади, не заметив порог двери, споткнулся, и, боясь уронить носилки, облокотился на мой разбитый нос…

Вот так пришлось мне знакомиться с Капустиным Яром! К счастью подобных эксцессов больше не было.

На этом полигоне пришлось поработать ещё ни раз и весной, и летом, и осенью. Летали уже нашими самолетами, вначале Ли-2, а позже и Ил-14.

До чего же хороша там весна! Степь оживает, тюльпанов столько, что кажется, всю красную краску земли там разлили. А воздух такой - дышать и дышать. По сторонам дороги маленькие живые столбики - суслики. Стоят, караулят свои норки, попискивают тихонечко. Беспокоило лишь великое множество гадюк в степи. Но это дело такое- не зевай, они и не укусят.

1949 год был очень напряженным по числу и разнообразию пусков. Летали экспериментальные «единички» - Р-1А на высоты около 100 километров для различных научных исследований. При этих пусках было обнаружено, что во время работы двигателя ракеты телеметрическая информация с борта идет со сбоями. (Кстати, на этих ракетах вместо немецкой телеметрии «Мессины-1» использовалась отечественная система «Бразилионит», а затем и более совершенная «Дон») Как только двигатель выключался, связь восстанавливалась. Этим явлением заинтересовался специалист по системам управления одного из НИИ Борис Коноплев.

Нашей лаборатории довелось принять участие в его экспериментах, напевая, порой, появившуюся на полигоне шутливую песенку:

«Наш ученый Коноплюй изучал влиянье струй…

Оказалось, что струя…не влияет ни …(чего)»

Интереснейшие работы вели мы вместе и со спецами военного института НИИ-4 - «Клубом знаменитых капитанов», как мы его именовали, Григорием Левиным, Борисом Гроссманом, Славой Лепковым. Они действительно в те годы носили звание капитанов.

Пытались регистрировать траекторию летящей ракеты с помощью приобретенной американской радиолокационной станции орудийной наводки SCR-584 и придуманных «щитов синхронной связи». На этих работах мне повезло познакомиться с замечательным человеком, в последствии вице-президентом академии наук СССР, академиком Владимиром Александровичем Котельниковым. До сих пор помню, как он, забравшись с приборами и паяльником на крышу радиолокатора, регулировал там какие-то каналы. Это было не просто знакомство с человеком, но и с Московским энергетическим институтом - МЭИ, тогда имени Молотова, с которым впоследствии многое годы была связана моя работа и учеба.

Эти работы велись не случайно, весьма остро стоял вопрос о радио контроле траектории и телеметрических измеренияях. Этим и занимался Котельников и, вскоре появившийся у него энергичный и инициативный помощник, Алексей Федорович Богомолов вначале на факультете радиотехники, а потом в созданном ОКБ МЭИ. Там и родились системы «Индикатор», а затем «Индикатор-Д», «Индикатор-Т», «Трал», «Факел».

Со всеми этими системами нам и приходилось работать. Наша лаборатория, в которой начальствовала Надежда Павловна Щербакова, инженеры Анатолий Шустов, Герман Брюханов, Юрий Хвощев, Вера Жарова, техники Жора Петров, Валерий Чижик, Рем Николаев, Андрей Матвеев…Разве забудешь нашу дружную «бригаду»? А сколько улыбок вызвало одно особое событие: Валерка Чижик женился! И на ком! На работавшую в нашем опытном цехе технологе Ларисе Пыжик! Ну, чем не «Чижик-Пыжик»!

Летные испытания «академических» ракет шли полным ходом, ведь интересы Королева не замыкались на создании только боевых ракет, еще в 1935 году он писал:

«...Советская страна, разрабатывает вопросы применения ракетных летательных аппаратов не только для военных целей, но и для различных исследований в областях, которые до последнего времени были для человека недосягаемыми... Два основных вопроса: создание советской стратосферной ракеты для подъема на высоту десятков километров автоматических приборов. Второй вопрос - исследование возможностей применения ракеты для полета человека...».

Это в годы довоенные. И, естественно, имея в 1949 году летающую боевую «единичку» - Р-1, Королев, с участием своих коллег-главных конструкторов и ученых академических институтов, развернул работы по использованию этих ракет для исследовательских целей. С 1949 года, за 6 лет были разработаны и построены пять модификаций научно-исследовательских геофизических ракет на базе Р-1. 14 раз такие ракеты поднимали в космическое пространство научные приборы, подопытных животных.

У меня чудом сохранилась вырезка из газеты «Труд», в которой 16 февраля 1957 года была опубликована статья Р.Распевина:

«Первые путешественники в космос». Подзаголовок гласил: «Альбина и Козявка летят в мировое пространство. Собаки в скафандре чувствуют себя хорошо. Час в космосе на парашюте. Затяжной прыжок в 50 километров. Ни одного случая гибели животных».

Это о втором этапе испытаний, а на первом этапе собачки располагались в герметичных кабинках, которые катапультировались на нисходящей части траектории на высоте 6-8 километров и спускались на парашюте в кабинках. А на втором этапе собачки летали в негерметичных кабинках в скафандрах из прорезиненной ткани с прозрачными шлемами-колпаками. Вот тогда и была доказана возможность спасения животных с помощью катапультирования и спуска на парашюте с высоты 100 километров.

Опыты следующей серии проводились на ракетах, созданных на базе Р-2 - «двойки». На высоте 200 километров головная часть отделялась от ракеты и падала свободно. При этом состояние невесомости длилось около 6 минут. На высоте 4 километра открывался тормозной парашют, а на двух километрах - основной. 14 собачек совершали такие полеты, причем некоторые по два- три раза.

Был и третий этап с применением ракеты Р-5 - «пятерки». Собаки летали на высоты 450 километров. При этом состояние невесомости отделившейся головной части ракеты при свободном падении с подопытными животными длилось уже 9-10 минут.

В 1957 году, с самого начала «Международного геофизического года» - большого научно-исследовательского мероприятия, в котором участвовало более 50 государств, исследования верхних слоев атмосферы и космического пространства с помощью ракет велись не только в СССР и США, но и в Англии, Франции, Японии, Канаде, Австралии.

Этот краткий экскурс в послевоенные годы сделан лишь для того, чтобы показать, что пути применения баллистических ракет и, в какой-то мере, возникшее соревнование, были весьма близкими и по целям и по задачам. Разница была, пожалуй, в разных послевоенных возможностях экономики, состоянии технологии, промышленности, прежде всего США и СССР.

Что же в те годы тревожило нас в Подлипках?

«На полигоне Королев был полноправным идеологическим и техническим руководителем,- пишет в книге «Ракеты и люди» Борис Евсеевич Черток,- Его авторитет с каждым годом возрастал. Заместители министров, начальники главков и главные конструкторы других министерств безоговорочно признавали Королева руководителем ракетной программы. По возвращению с полигона все менялось.

В НИИ-88 Королев переставал быть первым лицом, таким, как были в своих организациях Глушко, Рязанский, Бармин, Кузнецов и другие главные конструктора, в быстро развивающейся кооперации…Началась борьба Королева внутри НИИ-88 за большую автономию».

До нас доходили слухи, что осенью 1950 года будут какие-то кадровые перестановки.

И действительно, вместо Л.Р. Гонора директором НИИ-88 был назначен Константин Николаевич Руднев, до этого бывший директором знаменитого тульского оружейного завода. Изменилась и структура НИИ. СКБ разделялось на два ОКБ. Королевский отдел № 3 стал именоваться ОКБ-1, а Королев назначался его главным конструктором и начальником.

Вот так родилось ОКБ-1 - организация, обеспечившая Советскому Союзу приоритет в ракетной и космической технике.

Но не в ОКБ-1, а в НИИ оставался отдел Бориса Евсеевича Чертока, который вообще-то должен был заниматься не только тематикой Королева, но и так называемыми «ЗУР- овскими» проблемами.

К тому времени успехи в этих двух направления развития ракетной техники были различны. Если у Королева ракеты уже летали, то у Синильщикова рисовались только бумаги, равно как и у Рашкова.

По всей вероятности требовались какие-то меры по проблемам управляемых зенитных ракет. К их созданию я еще вернусь, вспоминая о Семене Алексеевиче Лавочкине, хотя я сам к этому не имел никакого отношения, но у меня в памяти сохранилось то, что оказалось связанным с человеком, сыгравшим в моей жизни весьма памятную роль.

Этим человеком был Георгий Николаевич Бабакин.

В своей книге Черток так пишет об этом человеке.

«В конце 1948 года под председательством Гонора был собран НТС НИИ-88, на котором слушали тридцатипятилетнего самозванного, как многие считали, главного конструктора еще одного проекта зенитной управляемой ракеты. В те годы для всех, кто имел касательство к ракетной тематике, было привычным, что такие работы ведутся в закрытых организациях, подведомственных союзным оборонным министерствам. Бабакин явился из НИИ автоматики, подведомственного Всесоюзному совету инженерных и технических обществ, или из какой-то общественной организации. Тем не менее, эта организация умудрилась получить по договору деньги от Министерства обороны и под руководством весьма одаренного инженерной интуицией, здравым смыслом и организаторским талантом Бабакина смогла разработать вполне конкурентоспособный проект зенитной управляемой ракеты и системы её управления, включая наземную радиолокационную часть… Когда я прослушал содоклады и ответы на вопросы его сотрудников, то тут же созрела идея: Бабакина со всем коллективом надо забирать в НИИ-88».

Так и случилось в 1949 году. В НИИ-88 был организован отдел № 8. А вот как случилось, что в конце 1950, или начале 1951 года в этом отделе оказался и я, и не просто старшим техником, а еще и партгрупоргом - я сейчас вспомнить не могу. Наверное всю нашу радиотехническую лабораторию перевели туда.

Еще в конце 1950 года, совершенно неожиданно Борис Евсеевич Черток был освобожден от должности начальника отдела и заместителя главного инженера НИИ, а на его место был назначен появившийся откуда-то профессор Петр Евгеньевич Краснушкин. У меня в памяти об этом начальнике осталось только то, что он был теоретиком применения сверхдлинных радиоволн и весьма настойчиво пропагандировал их применение при управлении полетом межконтинентальных крылатых ракет. Не знаю, как кому, а мне Краснушкин запомнился не столько своими творческими достижениями, сколько тем, что весьма быстро женился на одной нашей молодой сотруднице, получил в Подлипках не плохую квартиру, заставив выложить ее стены двойным слоем кирпичей для изоляции от уличного шума.

Весьма оригинальным было его мнение по поводу практического использования достижений науки. Он неоднократно заявлял: « Плевать я хотел на технику! Я ученый, и только ученый! Если моя мать, или отец будут против науки, я их под поезд положу!»

Вот так, не больше не меньше! Сколько времени проработал начальником отдела «У» этот ученый муж и чем кончился его «прожекты», я не помню, поскольку в это время я поступил в институт, а через два года, вернувшись, Краснушкина уже не застал.

Вскоре Королев создал в ОКБ-1 свой отдел систем управления № 5. Его начальником был назначен Михаил Кузьмич Янгель, а заместителем стал Борис Евсеевич Черток. Говорили, что все эти изменения были проведены чуть ли не по команде с «самого верха» - борьба за «чистоту» пятого пункта биографии!

Шел 1951 год, все шло своим чередом, не предвещая каких бы то ни было серьезных изменений в жизни и работе. Но вот в начале следующего года появились слухи, что Правительством принято решение срочно готовить для оборонных предприятий специалистов в радиолокации, ракетной и другой оборонной технике. И действительно, появившиеся документы предусматривали организацию в ряде ВУЗов ускоренных курсов подготовки инженеров, из лиц, окончивших техникумы и имевших определенный опыт работы по специальности.

Помнится, что таких ВУЗов было три: МАИ, МВТУ, и МЭИ. Срок подготовки инженеров определялся в два года!

Все эти неожиданности нарушили порядок дел и мыслей. Как жить дальше и работать в такой технике не имея высшего образования, которого, как очень хорошо чувствовалось, так не хватало. Но ведь техникума у меня за плечами-то не было, был, правда, пятилетний опыт работы техником… Может быть рискнуть? А что осталось от довоенной десятилетки? Но ведь МЭИ имени Молотова для нас не чужая организация? Быть может, и помогут своим коллегам по ракетным радиотехническим интересам, а?

Руководство отдела поддержало мои мысли. При этом совсем не лишним было то, что за время учебы, с отрывом от работы, сохранялся месячный оклад и последующее возвращение по месту работы.

Никаких приемных экзаменов не предусматривалось, достаточно было простого собеседования. Со мной «собеседовал» уже знакомый по полигонным ракетным заботам Алексей Федорович Богомолов, заведовавший, как потом оказалось, кафедрой основ радиолокации. Не скажу, что я покорил его глубиной своих знаний в основах этой дисциплины и радиотехники, но… но студентом группы РВ-3-52, радиотехнического факультета МЭИ я стал.

Что вспомнить о двух институтских годах? Эти воспоминания не будут похожи на те, что остаются на всю жизнь у каждого «нормального» студента. Столь концентрированного способа начинки мозгов прежде всего тем, что будет необходимым на дальнейшем трудовом пути, наверное придумать было трудно. Количество предметов, к счастью, было ограничено. Отсутствовали сопромат, начерталка, ин. яз. химия… но зато в полной мере давались высшая математика, физика, основы электротехники, радиотехники, радиоприемные и передающие устройства, основы радиолокации и импульсной техники, антенные системы.

Занятия вели ведущие профессора института, и преподаватели на групповых занятиях. Не скажу, что учеба давалась легко, особенно в начале, или когда крупный ученый в области, как говорилось, «радиосетей», а попросту антенных устройств, профессор Эйзенберг, на первой же лекции заявил, что наука не знает до сих пор, почему антенна излучает радиосигналы, но теоретически это все красиво описывается. Не случайно у нас появилась, а, может быть, и родилась присказка: «Геноцвале Азенберг после дождичка в четверг, вывел формулу антенны в шестьдесят четыре члена!»

И действительно, в его курсе нечто подобное имело место. Мутноватую теорию «антенных сетей» нам пришлось познавать со всем вниманием. Не всегда это удавалось так, как хотел «геноцвале» Эйзенберг, да и не только он один! Алексей Федорович Богомолов, помимо преподавательской деятельности руководил еще группой инженеров, окончивших институт и разрабатывавших телеметрические системы для ракетной техники. И я надеялся, что на этой почве между нами должно установиться неплохое взаимопонимание.

Шли семестры, мелькали сессии. И вот на одном из экзаменов по импульсной технике, которая входила в курс Богомолова, мне достался билет с вопросом: «Разрывная трактовка работы блокинггенератора». Радиотехники знают, что такое блокинг. Понять, как он работает, можно, но теоретически объяснить - трудновато: по крайней мере, так считали студенты.

«Разрывная трактовка…» как кто-то нам сказал, была детищем Алексея Федоровича, это был его конек, но конек, скажу прямо, весьма норовистый: многие вылетели из его седла.

Прочитав билет, я почувствовал, что лежу на земле, а над моей головой занесено блогингованное копыто. Дальнейший ход событий подтвердил мои наихудшие предчувствия: в зачетной книжке жирно была выведена двойка.

О, как я был обижен! На Алексея Федоровича! На весь белый свет! На себя! И еще черт знает на кого! Нет, надо же, коллеги, можно сказать, соратники, и вдруг - двойка! Частенько уже потом, при встречах с Алексеем Федоровичем, вспоминал я тот случай, стоивший мне, между прочим, диплома с отличием. Вроде бы имел он какое-то значение! В МЭИ был такой закон: если на сессии студент получал двойку, на какую бы отметку он её не исправил, диплома с отличием ему не видать!

В конце 1953 года преддипломная практика, дипломный проект, его защита и… и я инженер! Отметочная ведомость диплома пестрела пятерками, парой четверок и двумя тройками: по антенным сетям и основам радиолокации! Дипломный проект я защищал у Владимира Александровича Котельникова, им же он и был подписан.

К великому сожалению долго проработать в должности инженера мне не пришлось. Меня избрали в состав партийного бюро ОКБ. И все было бы ничего, если бы секретарем не был выбран Дмитрий Ильич Козлов, один из опытнейших конструкторов, которому Королев доверил ответственную должность ведущего конструктора по создаваемой межконтинентальной ракете Р-7.

По партийному уставу в парторганизации ОКБ-1 по количеству членов партии секретарь партбюро должен быть освобожденным. Совмещение партийной должности и должности ведущего конструктора по важнейшей теме вряд ли было целесообразно. Скорее всего, было просто невозможно. Рассмотрев этот вопрос, члены партбюро с одобрения парткома всего предприятия решили: Дмитрий Ильич остается секретарем, но не освобожденным, а обязанности освобожденного секретаря будет исполнять его первый заместитель, товарищ О.Г.Ивановский! Это случилось в апреле 1955 года.

Вот так мне пришлось распроститься со своей лабораторией и переехать в главный корпус ОКБ.

Чуть в сторону от основной темы - создания межконтинентальной баллистической ракеты Р-7. Позволю себе опять цитату из книги Б.Е.Чертока.

«Среди ветеранов ракетной техники до сих пор идут споры о том, кто первый выступил с идеей использовать ракеты Р-11 для вооружения подводных лодок…Королев без колебаний поддержал, а может быть и сам предложил первый эту идею. Когда среди множества дел и забот у Королева решались вопросы о ракете для морского флота, он отдавался этой проблеме с нескрываемым энтузиазмом, отодвигая в ее пользу другие, тоже, казалось бы, неотложные дела… Идея вооружения подводных лодок баллистическими ракетами была выдвинута военными моряками еще в 1952 году…Предложение моряков не могло быть реализовано на базе ракет Р-1 или Р-2.Только с появлением ракеты Р-11 на высококипящих компонентах, рассчитанной на подвижный старт, появилась возможность разработки модифицированной баллистической ракеты дальнего действия, стартующей с подводной лодки…Королев любил разрабатывать новые идеи и требовал такой же любви к новому от своих сподвижников… Союзником Королева оказался главный конструктор ЦКБ-16 Николай Никитович Исанин…Он смело взялся за переделку своего проекта «611» под ракетоносец…»

Проект «611» это дизельная подводная лодка.

Почему я уделил внимание этому событию в ряду других? Потому, что в памяти остался любопытный эпизод того времени.

Это случилось в сентябре 1955 года. Ко мне в партбюро зашел Сергей Павлович, присел в кресло, задал какой-то вопрос. Чувствовалось, что не просо так он зашел и действительно, через минуту, посмотрел внимательно на меня:

- А знаете, я зашел пригласить вас слетать со мной в небольшую, но, по-моему, интересную командировку. На Белое море.

- На Белое? Недоуменно спросил я.

- Да, на Белое. Слетаем в Архангельск, оттуда переберемся в Молотовск. Там база подводных лодок. Вы же знаете наши планы по Р-11, знаете, что в морском варианте, но пока на суше, эти ракеты уже летали, так вот пришло время и натурных испытаний на подводной лодке. На них я вас и приглашаю. На морях, надеюсь, вы побывали?

- Побывать-то побывал, но не на Белом, на Черном в основном… а на подлодках не пришлось. Моряком не был. В войну по суше ползать пришлось… С удовольствием ваше приглашение принято!

- Ну вот и добро. Завтра утречком и полетим. Нашим самолетом. С нами и Константин Николаевич Руднев собирался. Посмотрим как там все получится.

Вскоре после взлета я подсел к Королеву. Он рассказал мне, что в Молотовске нас будет встречать замечательный человек, главный конструктор подлодок Николай Никитович Исанин. Он покажет все свое наземное хозяйство - большой судостроительный завод. Потом поедем на базу и на «нашей» лодке - в море. Запланирован пуск одной ракеты и аварийный сброс за борт макета второй. Этот пуск будет заключительным. Перед ним прошло 7 пусков и все успешно. Будут все командующие флотов и флотилий, зам. Главкома военно-морских сил Владимирский, маршал Неделин. До этого все столь высокое военное начальство присутствовало на показательных испытаниях водородной бомбы на Новой Земле.

Рассказав мне все планы Королев, улыбнувшись наклонился ко мне, кивнул головой в сторону первого кресла, где сидел Руднев:

- Пойдем, съедим директорскую курицу! Знаете, как его мамочка умеет жарить кур? Пальчики оближешь!

Курица, действительно, была превосходной.

Архангельск не произвел на меня особого впечатления. Правы были, наверное, те, кто характеризовал его природу и состояние тремя словами: «Тоска, Доска и Треска» Объяснения этим словам давать, пожалуй, не надо. Если только по «доске». Дело в том, что все тротуары в городе были досчатыми…

Из Архангельска на военном катере мы перебрались в Молотовск. (После 1957 года он стал именоваться Северодвинском). Радушно встретивший Королева и Руднева Исанин показал нам завод. Вот где пришлось удивиться! Цехов таких размеров мне, наверное, и во сне-то видеть не приходилось.

Это было что-то колоссальное, и в нем на стапелях - крейсер! Целиком громадный крейсер! Мы обошли вокруг корабля по верхним балконам по стенам корпуса. Что говорить о впечатлениях? Слов нет.

Из цеха на катере нас отвезли к пирсу, где стояла «наша» подводная лодка. И тут тоже, по крайней мере, мне, пришлось удивляться. Я никак не мог представить себе, что подводные лодки могут быть такими громадными. А ведь то была просто дизельная и не самая большая лодка.

Две ракеты Р-11ФМ были спрятаны в вертикальных шахтах, врезанных в прочный корпус за боевой рубкой лодки. Оттуда они должны были подниматься и удерживаться при качке до старта специальными захватами - «рогами и копытами».

Вышли в море. Командир лодки разрешил некоторое время побыть на верхнем мостике. Вот где чувствовалось величие морских просторов и глубин! Особенно если бросить взгляд на корму. Там от буруна гребных винтов в поверхности воды такой глубокий кратер, что, казалось, в него, если заглянуть, дно увидишь!

Зрители, высокое морское и прочее военное руководство находилось на специальном судне (Вот забыл его название, помню только, что оно во время войны было базой немецких подводников то ли на Балтике, то ли на севере, и досталось нам после войны)

Вышли на боевую позицию. С верхнего мостика спустились вниз, в командную рубку. Люки были задраены. Пока шла подготовка к пуску командир лодки, прикрепив к нам своего старпома, предложил прогуляться по отсекам лодки. Скажу прямо: эта прогулка далась не просто. Сергей Павлович после двух люков между отсеками, которые пришлось преодолеть, от дальнейшей экскурсии отказался. Дальше уже мне довелось испытать удобства подводников в полной мере, позавидовав, как ловко в эти люки проскальзывали матросы из отсека в отсек. Да, они-то проскальзывали!

По тридцатиминутной готовности по отсекам лодки прошла команда командира - «Боевая тревога», включился морской ревун. Прошли предпусковые команды, и «Пуск!» Грохот ракетного двигателя не очень был слышен. Ракета ушла. Нужно было ждать подтверждения результатов от береговых служб наблюдения.

Вторая ракета, вернее её габаритно-весовой макет, был поднят из шахты и имитируя аварийную обстановку теми самыми «рогами и копытами» был сброшен за борт.

Первая ракета достигла цели, вторая, «аварийная», благополучно погрузилась на дно Белого моря.

Программа зачетных испытаний была выполнена полностью. Командир отдал приказ следовать на базу. Но там…там предстоял торжественный ужин в кают-компании, на столе очаровательнейшая уха из семги, и прочее и прочее…

Вот такое событие подарил мне Сергей Павлович в сентябре 1955 года.

В ноябре пуски в Белом море продолжались и не только в надводном, но и после всплытия из подводного положения. На одной из страничек своей книги Борис Евсеевич Черток так вспоминает один их таких пусков:

«…Через четыре часа похода Королев, отыскав меня в торпедном отсеке, сказал, что сейчас мы должны находиться у шахты, из которой последует подъем и пуск ракеты. Зачем ему потребовалась демонстрация такой храбрости? Случись что с ракетой, пока она еще в шахте или даже на верхнем срезе - нам безусловная «хана». Почему командир лодки разрешил Королеву сидеть у шахты во время пуска, я до сих пор не понимаю. Случись беда - командиру голову не сносить. Правда, впоследствии один подводник сказал: «Случись что, не с кого было бы и спросить».

Мое участие в морской тематике ограничилось тем показательным пуском в сентябре.

1956 и 1957 годы были заполнены тревогами и заботами. Создавалась межконтинентальная баллистическая ракета Р-7. Та самая легендарная «семерка», живущая и летающая уже почти 45 лет!

Еще в позапрошлом веке, в 1885 году, Константин Эдуардович Циолковский писал:

«Воображаемый спутник Земли, вроде Луны, но произвольно близкий к нашей планете: лишь вне пределов ее атмосферы, значит верст 300 от земной поверхности... Как сообщить земному телу скорость, необходимую для возбуждения центробежной силы, уничтожающей тяжесть Земли, когда эта скорость должна доходить до 8 верст в секунду?»

В середине пятидесятых годов века двадцатого уровень развития отечественной ракетной техники, создание межконтинентальной ракеты Р-7, выявили возможность достижения необходимой скорости, той, первой космической, о которой мечтал Циолковский.

Это позволило уже не воображать, а реально мыслить о возможности создания такого земного тела, искусственного спутника Земли.

А зачем?

«…Мы были узники на шаре скромном,

И сколько раз в бессчетной смене лет

Упорный взор Земли в просторе темном

Следил с тоской движения планет…» Писал Валерий Брюсов.

Вырваться ввысь, туда далеко-далеко за облака, в глубины голубого воздушного океана… Это дали стратостаты, затем - ракеты, способные достигать высот 300-400 километров. Вот только время пребывания ракет на высоте было крайне ограниченным. Вот если бы они летали не минуты, а часы…

Наверное, поэтому мысли ученых возвращались и к расчетам Ньютона и к мыслям Циолковского.

Искусственный спутник Земли… В отличие от ракеты, он может сообщать сведения с больших высот в течение долгого времени. Многие ученые пришли к выводу: искусственный спутник был бы ценным дополнением к программе Международного геофизического года, к ракетным методам исследований. Дополнением…

Насколько дальновиднее был Королев! Еще в мае 1954 года он направил письмо в Совет Министров СССР. В нем были такие строки:

«Проводящаяся в настоящее время разработка нового изделия с конечной скоростью около 7000 м/с позволяет говорить о возможности создания в ближайшие годы искусственного спутника Земли. Путем некоторого уменьшения веса полезного груза можно будет достичь необходимую для спутника конечную скорость 8000м/с... Мне кажется, что в настоящее время была бы своевременной и целесообразной организация научно-исследовательского отдела для проведения первых поисковых работ по спутнику и более детальной разработки комплекса вопросов, связанных с этой проблемой. Прошу вашего решения».

О создании искусственных спутников как дополнительного средства к ракетным исследованиям космического пространства думали не только в нашей стране.

Известно было, что еще в 1945 году эта проблема рассматривалась специалистами ВМФ и ВВС Соединенных штатов, хотя о задачах военного применения искусственных спутников речи не шло. Одним из первых американских проектов, получивших в 1954 году поддержку руководства, стал проект «Орбитер». На год позже появился проект «Авангард».

1954-й год… 1955-й... Америка впереди?

А ведь еще 4 октября 1951 года Михаил Клавдиевич Тихонравов заявил, что ракетная техника СССР может обеспечить запуск искусственных спутников Земли...

27 ноября 1953 года на конференции сторонников мира в Вене президент Академии наук СССР сообщил, что создание в СССР искусственных спутников является вполне реальной задачей...

30 августа 1955 года на совещании в Академии наук СССР Королев говорил:

«…Через год-полтора у нас будет носитель. Нельзя терять времени - нужна научная программа, необходимы институты, которые делали бы приборы и аппаратуру для 5-6 спутников…».

В сентябре 1956 года в Барселоне на заседании Специального Комитета по проведению Международного геофизического года советский делегат заявил о намерении СССР запустить искусственный спутник Земли в 1957-1958 годах… Это все проникло и в прессу, но никакой особенной реакции не вызвало.

Подобные заявления, конечно, не могли делаться «на пустом месте», не будучи подкрепленными ведущимися работами.

В НИИ-4, том самом «Клубе знаменитых капитанов», Михаил Клавдиевич Тихонравов организовал инициативную группу инженеров, в которую входили И.М.Яцунский, Г.Ю.Максимов, И.К.Баженов, Л.Н.Солдатова и другие, которая провела разработку предпосылок для создания искусственного спутника. Отчет об этих работах был послан Королеву.

Предложения, расчеты, проработки были проведены. Письма написаны и посланы адресатам. Но далеко не сразу все эти предложения нашли сторонников. Известно, что в 1955 году президент Академии наук СССР разослал многим советским ученым такое обращение: «Прокомментируйте, пожалуйста, использование искусственных спутников Земли. Как вы думаете, когда они будут выведены в космическое пространство?».

И вот ответы некоторых весьма достойных уважения ученых: «Фантастикой не занимаюсь», «Предполагаю, что выход в космос произойдет не ранее 2000 года», «Не представляю, какое практическое значение могут иметь искусственные спутники Земли» и тд. и тп…

Но уверенность Королева в возможности и целесообразности запусков искусственных спутников Земли подкреплялась, прежде всего, тем, что он являлся главным конструктором той ракеты, которая может вывести искусственный спутник на орбиту вокруг Земли.

В отчете о своей научной деятельности, направленном в Академию наук СССР в июне 1955 года, Королев писал:

«…Необходимо было развернуть работы, связанные со всем комплексом вопросов по созданию искусственного спутника Земли (ИСЗ), поначалу в самом простом варианте. Мы полагали бы возможным провести эскизную разработку проекта самого ИСЗ с учетом ведущихся работ (особенно заслуживают внимания работы М.К.Тихонравова) со сроком представления эскизных материалов в конце 1956 года. Нельзя не отметить огромного интереса к этой проблеме в ряде стран за рубежом и, особенно, в США..."

В январе 1956 года Советом Министров СССР было принято решение о создании ИСЗ в 1957-1958 годах. Срок пробного пуска назначался на 1957год. «Дошли молитвы до Бога!»

Королев не случайно упоминал об интересе к искусственным спутникам Земли в США. Сообщалось, что в упомянутом проекте «Орбитер» предусматривалось выведение на орбиту вокруг Земли спутника массой около 2-3 килограммов не позже января 1957 года с помощью армейской ракеты «Редстоун» с дополнительными ступенями и что небольшой вес спутника ничем не умаляет достоинство проекта, поскольку на первом спутнике может и не быть никаких приборов, никаких экспериментов, что это должен быть просто «объект на орбите» ради международного престижа и ради того, чтобы опередить СССР.

В 1956 году одна из пущенных в США баллистических ракет пролетела более 5000 километров, поднявшись при этом на высоту более 1000 километров. Это был по тем годам рекордный полет, оставшийся, правда, в тайне.

Обстановка требовала, как говорится, «принятия дополнительных мер» в СССР.

В 1956 году Тихонравов, Максимов, Солдатова и еще несколько сотрудников перешли на работу в наше ОКБ. В июле был разработан и утвержден эскизный проект первого отечественного искусственного спутника Земли массой около полутора тонн! Подписи Главного конструктора Королева, научного консультанта М.К.Тихонравова, заместителей Королева К.Д.Бушуева, С.О.Охапкина, Л.А.Воскресенского на титульном листе проекта свидетельствовали о возможности выполнения Постановления правительства.

В сентябре 1956 года в одном из своих докладов в Академию наук Королев писал:

«…Создание этого эскизного проекта не является случайностью, а подготовлено всей предшествующей работой организаций, занимавшихся разработкой ракет дальнего действия… Несомненно, что работы по созданию первого искусственного спутника Земли является важнейшим шагом на пути проникновения человека во Вселенную, и несомненно, что мы вступаем в новую область работ по ракетной технике, связанную с созданием межпланетных ракет».

Но реализация этого проекта осложнилась. Дальнейшие проработки показывали, что все интересы ученых в исследованиях космического пространства, к этому времени развившиеся в некий план, внимательно рассмотренный специальной комиссией под председательством академика Мстислава Всеволодовича Келдыша, не могут быть реализованы одним вариантом спутника даже массой в полторы тонны. Получалось, что нужны, по крайней мере, три спутника и каждый массой по тонне с лишком.

Но для выполнения программы научных исследований, ракетчикам нужно было решить множество конструкторских, технологических, производственных, и материаловедческих проблем, обеспечить установку на борту научных приборов, обеспечение необходимой герметичности, температурного режима, энергопитания, основного приборного оборудования, радиотехнических систем, да разве все перечислишь?

Если основные смежные приборостроительные организации имели десятилетний опыт работы по ракетам и решали задачи «на одном языке», то десяток лабораторий научно-исследовательских институтов Академии наук, перед которыми встала задача научного оборудования искусственных спутников, традиционно продолжали дискуссии каждая на своем языке. Невольно на ум приходил печальный опыт создания Вавилонской башни.

Особенно это почувствовалось, на пример, при попытке согласовать режимы электропитания научных приборов. Каждый «хозяин» научного прибора выбирал и безапелляционно отстаивал только те режимы, которые были освоены в своем институте за лабораторным столом.

Поскольку рассвет века транзисторов еще только брезжил, в электронных приборах использовались радиолампы самых различных типов, с самыми разными номиналами питания. Ни о какой единой системе электропитания и речи не могло быть. У каждого научного прибора свои источники тока: 2, 4, 6, 100 , 200 вольт…

А вес? Прикинули - будет чуть не две-три сотни килограммов.

Решить такие задачи за год? Отдать приоритет американцам? Оценив все это, в конце 1956 года Тихонравов предложил проработать иной вариант первого, простейшего спутника, и, конечно, не в полторы тонны.

Интересные воспоминания Константина Давыдовича Бушуева в своей книге приводит Черток:

«Сергей Павлович собрал всю нашу команду и предложил все работы по «Объекту Д»

( так именовали проектные работы по первому тяжелому спутнику) временно остановить, а всем, за оставшийся месяц сделать «хоть на коленке» простейший спутник. Мы уже прикинули с баллистиками, можно килограммов 80 вытащить на орбиту с апогеем 1000 километров. Сергей Павлович считает, что это будет сенсация. Надо успеть не только этот футбольный мяч сделать, но еще для него обтекатель и специальную систему разделения…

Сергей Павлович нас терроризирует сообщениями, которые ему кто-то подбрасывает, или он сам их придумывает, якобы американцы объявили, что запустят свой спутник по программе «Авангард» в октябре. Келдыш считает, что они способны вывести на орбиту не более 10-15 килограммов, но шуму наделают много».

В проектном отделе ОКБ, у Сергея Сергеевича Крюкова, в группе Евгения Федоровича Рязанова по заданию Королева был подобран весь материал, который был опубликован в США. Проектанты подсчитали, прикинули и… улыбнулись. Идти на доклад к Главному можно было в хорошем настроении. Обычно к нему легче всего было попасть вечером. Оно и понятно - вечером затихают телефоны, уезжают смежники…

- Заходите, заходите, я вас жду. Что же получилось, интересно?

- Посмотрели мы, Сергей Павлович, получается вот что: американский «Авангард» - это трехступенчатая ракета со стартовым весом около десяти тонн. На орбиту она может вывести полезный груз около десяти килограммов. Это по ракете. Но «Авангардом» они и свой спутник назвали.

- Не без умысла, не без умысла, я так думаю,- улыбнулся Главный.

- Вариантов спутника, по всей вероятности, у них будет несколько, но первый, конечно, не более десяти килограммов и, не очень сложный.

- Да, не густо. Впрочем, понятно, что им связывает руки. Ракета. Так? Наверное, серьезнее у них пока ничего нет. Вы говорите - десять килограммов? Это что, собственно спутник?

- Нет, Сергей Павлович, это с корпусом последней ступени, после выгорания в ней твердого топлива.

- Ну, ничего, я полагаю, нам можно будет в официальных сообщениях не называть веса центрального блока «семерки», хотя и он будет на орбите. И без этого будет внушительно. Думаю, мы полностью все наши возможности использовать сразу не будем. Все еще впереди, дорога у нас длинная. А что, интересно, черт возьми, если опубликовать вес полностью? А? Сколько это будет? Тонн семь с половиной? Так?

- Семь семьсот, Сергей Павлович.

- Вот то-то и оно. Но не зазнавайтесь! Американе (Он любил так сказать) народ серьезный! Ну, ничего, посмотрим, посмотрим… Я думаю, мы скоро внесем окончательные предложения в Центральный комитет и в Совет министров.

В начале 1957 года Королев направил в Совет Министров СССР «Предложения о первых запусках искусственных спутников Земли до начала Международного геофизического года».

Этот документ исключительно интересен, позволю себе привести его целиком:

«Просим разрешить подготовку и проведение первых пусков двух ракет, приспособленных в варианте искусственных спутников Земли, в период апрель-июнь

1957 г. до официального начала Международного геофизического года, проводящегося с июля 1957г. по декабрь 1958 г. В настоящее время производится стендовая отработка ракет, а к марту 1957г. будет подготовлена первая ракета Р-7 для пусков согласно программе испытаний. Подготовительные работы к первым пускам ракеты идут со значительными трудностями и отставанием от установленных сроков, однако, полученные к настоящему моменту результаты лабораторных и стендовых испытаний позволяют уверенно надеяться, что в марте 1957 года, при напряженной работе, начнутся пуски ракет. Ракету Р-7 путем некоторых переделок можно приспособить для пуска в варианте искусственного спутника Земли, имеющего небольшой полезный груз в виде приборов весом около 25 кг. Таким образом, на орбиту искусственного спутника вокруг Земли на высоте 225-500 км от поверхности Земли можно запустить центральный блок ракеты весом 7700 кг, и отделяющийся шаровидный контейнер собственно спутника диаметром около 450 мм и весом 40-50 кг. В числе приборов на спутник может быть установлена специальная коротковолновая передаточная станция с источниками питания из расчета на 7-10 суток действия.

Две ракеты Р-7, приспособленные в этом варианте, могут быть подготовлены в апреле-июне 1967 г. и запущены сразу же после первых удачных пусков межконтинентальной ракеты Р-7. Пуск этих ракет одновременно позволит проверить в полете ряд вопросов, намеченных для летных испытаний ракет (старт, работу двигательных установок боковых и центральных частей, работу системы управления, процесс разделения и т.д.),

Согласно решению от 30 января 1956 г. на базе межконтинентальной ракеты разрабатывается ракета-носитель искусственного спутника Земли с весом контейнера спутника около 1200 кг, куда входит большое количество разнообразной аппаратуры для научных исследований, подопытные животные и т.д. Первый пуск этого спутника установлен в 1957 г. и, учитывая большую сложность в создании и отработке аппаратуры для научных исследований, может быть произведен в конце 1957 г.

Вместе с тем в Соединенных штатах Америки ведется весьма интенсивная подготовка к запуску искусственного спутника Земли. Наиболее известен проект под названием "Авангард", на базе трехступенчатой ракеты, где в одном из вариантов в качестве первой ступени используется ракета «Викинг». Спутники представляют собой шаровидный контейнер диаметром 50 сантиметров и весом около 10 кг. В сентябре 1956 г. США сделали попытку запустить на базе Патрик, штат Флорида, трехступенчатую ракету и на ней спутник, сохраняя это в секрете. Американцам не удалось запустить спутник, и третья ступень их ракеты, по-видимому, с шаровидным контейнером, пролетела около 3000 миль, или примерно 4800 км, о чем они объявили после этого в печати как о выдающемся национальном рекорде и подчеркнули при этом, что американские ракеты летают дальше и выше всех ракет в мире, в том числе и советских ракет. По отдельным сведениям, имеющимся в печати, США готовятся в ближайшие месяцы к новым попыткам запуска искусственного спутника Земли, желая, очевидно, любой ценой добиться приоритета. Большое внимание в США уделяется всем службам наблюдения за будущим полетом искусственного спутника Земли, для чего, помимо использования технических средств армии и флота США, широко привлекается население, в частности, любители-астрономы, радиолюбители и все желающие вести наблюдения под общим руководством Академии наук.

Докладывая о современном состоянии вопроса о возможности запуска в ближайшее время искусственного спутника Земли в СССР и США просим одобрить следующие предложения:

1. Промышленным министерствам по сложившейся кооперации с участием Академии наук СССР подготовить две ракеты Р-7 в варианте искусственного спутника Земли к запуску в апреле-июне 1957г.

2. Организовать авторитетную координационную междуведомственную комиссию для руководства всеми работами по первым двум запускам искусственного спутника Земли в СССР.

3. Провести необходимые мероприятия для использования всех имеющихся в распоряжении министерства обороны, министерства внутренних дел, Академии наук СССР и промышленных министерств технических средств и создать на территории СССР в трехмесячный срок систему наблюдений всех видов (радиотехнических, оптических и др.) за полетом искусственного спутника Земли.

4. Разрешить опубликовать по шаровому контейнеру искусственного спутника Земли открытую информацию в печати».

Вот таков документ. Нет нужды комментировать его. Историю подготовки первого спутника в весьма сжатом, конспективном виде он отражает полностью. Естественно, что решение по нему в Совете министров было однозначно: « РАЗРЕШИТЬ».

Наше ОКБ частенько посещали руководители самых высоких рангов. Помню посещение членами Президиума ЦК КПСС во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Гостей встречали в цехе главной сборки - №39, у Василия Михайловича Иванова. Там был собран полный «пакет» ракеты Р-7. Пояснения давал Сергей Павлович. Мне, как секретарю партбюро ОКБ, полагалось на подобных мероприятиях присутствовать. Интересно было наблюдать за теми людьми, которых знал только по фотографиям! Честно должен сказать, что особого интереса и восторженных впечатлений у присутствовавших гостей я не заметил.

Очень характерным, как мне показалось, были воспоминания Хрущева, приведенные в книге Ю.С.Устинова -«Нарком. Министр. Маршал»

«…Первыми должны были стать тогда американцы в рамках программы Международного геофизического года. Но С.П.Королева, предложившего сыграть на опережение и запустить спутник, полностью поддержал Д.Ф.Устинов. Все, в том числе и принимавший решение Н.С.Хрущев, понимали политическую важность этого события.

Впоследствии Хрущев так вспоминал те дни: «При Сталине я Королева лично не знал. Познакомились мы с ним, когда его ракета находилась на выходе. Тогда Устинов доложил мне, что конструктор Королев приглашает посмотреть на его баллистическую ракету. Мы решили поехать туда всем составом Президиума ЦК партии. На заводе нам показали эту ракету. Честно говоря, руководство страны смотрело тогда на нее как баран на новые ворота. В нашем сознании еще не сложилось понимание того, что вот эта сигарообразная огромная труба может куда-то полететь и кого-то поразить взрывным ударом. Королев нам объяснил, как она летает, чего может достичь. А мы ходили вокруг нее, как крестьяне на базаре при покупке ситца: щупали, дергали на крепость, чуть ли не лизали. Могут сказать, вот какие собрались невежды в техническом отношении. Увы, в те месяцы подобными невеждами оказывались не только мы, но и все люди, впервые сталкивавшиеся с ракетной техникой...» (стр.108)

Добавлю из собственного наблюдения… Рядом с Хрущевым стоял его сын, Сергей, тогда еще студент, или уже инженер, не помню. Никита Сергеевич два или три раза, не стесняясь окружающих, повернувшись к нему, достаточно громко спрашивал, кивнув головой на Королева: «А что, он правильно говорит, да?»… Вот так.

В августе 1956 года при выделении ОКБ-1 из НИИ-88, выделялся и завод. Директором завода был назначен Роман Анисимович Турков.

Взвалив на свои плечи обязанности руководителя и ОКБ и завода, Сергей Павлович, конечно, понимал, что реорганизация не должна повлиять расхолаживающе на выполнение теперь уже утвержденных заданий по созданию и первых спутников Земли.

Большую роль должна была играть и партийная организация. Возникла необходимость изменения её структуры в ОКБ, где я продолжал быть секретарем партийного бюро. На заседаниях партбюро, а Сергей Павлович был его членом, мы несколько раз обсуждали этот вопрос. Однажды, когда страсти разгорелись сильнее обычного, он, улыбнувшись, сказал:

- Ну что же, товарищи, я за то, что бы отделам ОКБ предоставить права первичных парторганизаций. Я не разделяю опасений некоторых присутствующих, что ОКБ потеряет свое общественное лицо. Мы теперь с заводом единый коллектив. Я за то, чтобы отделам дать больше самостоятельности и в производственных и в общественных вопросах. Но и больше спрашивать. Я против многоступенчатости…

* * *

- Слушай, ты знаешь, что «большой» партком принял решение об изменении структуры парторганизации ОКБ, что теперь нашего партбюро не будет?

- Знаю, конечно, ну и что?

- А то, что меня очень интересует, что ты теперь будешь делать, от секретарства-то освободишься…

- Пойду в свой отдел. А то больше двух лет на партработе, а я ведь еще из «молодых специалистов» не вышел.

- Да уж, из «молодых»…со старым стажем. Сколько лет ты уже у нас? Десяток?

- В этом году будет как раз десять…

Вот такой разговор произошел у меня в те дни с Михаилом Степановичем Хомяковым, одним из наших конструкторов, членом нашего партбюро. Но как выяснилось достаточно быстро, Михаил Степанович имел свои виды, зондируя мои личные планы.

- Знаешь что, давай вместе работать дальше, или ты на «партслужбу» дальше нацелился?

- Нет, такого желания не имею. Хватит того, что было. А что это значит, с тобой? Кем? Где? Что делать?

- Меня недавно Сергей Павлович вызвал, сказал, что назначит ведущим конструктором по первому спутнику, по «ПС-у». Один я это дело не потяну - мне придется ракетой заниматься, а вот ты возьмись за спутник. Королев мне говорил, чтобы я подумал о заме.

- Ты, ракетой? А Дмитрий Ильич Козлов? Он что?

- Ты же знаешь, Козлов боевой межконтинентальной «семеркой» по голову загружен, а для спутников её кое в чем дорабатывать нужно. Так вот этим Сергей Павлович мне и велел заниматься.

- Ты-то сможешь, а я? В ведущих ролях я еще не бывал.

- Захочешь - сможешь. Не первый год в ОКБ. Дела наши знаешь…

Скажу прямо: предложение Михаила застало меня врасплох. Что значит быть ведущим конструктором я приблизительно знал - все знать, все видеть, за все отвечать. Сергей Павлович не раз, обращаясь к кому-то из ведущих конструкторов, говаривал: «Вы - глаза и уши Главного! Ясно?» Но, конкретно, конечно, я такой работы не представлял.

Сомнения… сомнения… но…

Поздно вечером нас принял Королев.

- Это хорошо, что вместе. Договорились? - спросил он, устало взглянув на нас.

Я понял, что какой-то разговор обо мне уже был. Михаил попытался обстоятельно, как это он всегда делал, доложить о моих колебаниях, но Королев жестом остановил его и спросил меня:

- Согласны?

Смутившись, я довольно бессвязно пролепетал, что это все будет для меня новым, что нужного опыта у меня нет…

- А вы думаете, все, что мы делаем, для нас всех не ново? Спутники Земли делать не ново? Или вы думаете: у меня есть опыт полетов к звездам?

Я молчал.

- Так что, беретесь?

- Берусь, Сергей Палыч.

- Вот и хорошо. Желаю успеха.

Его рука легла на пухлую стопу вечерней почты. Было около одиннадцати часов вечера.

* * *

В новой должности мне трудновато было активничать. Бывая почти ежедневно в проектном отделе у Рязанова, или на совещаниях у Бушуева, я четко понимал, что суть многих вопросов далеко не сразу доходили до сознания.

Однажды, на одном из совещаний у Бушуева я незаметно толкнул Михаила в бок и кивнул на дверь. Вышли в коридор.

- Ну, знаешь, хорош у тебя зам. Хотя бы я что-нибудь понял из этих «эпсилонов»…

- Да ну тебя! Бросай скулить! Что ты, в самом деле?

- Да не скулю я! Ведь это все изучить надо…

- А ты как думал? Конечно. Ты в ОКБ не чужой, порядки знаешь. Кто чем занимается- тоже. Проектные документы есть, осилишь.

Несколько дней я не появлялся в отделе у Рязанова, который позже был назначен заместителем Тихонравова, ставшего начальником космического проектного отдела, освободив от этих забот Крюкова.

Пришлось познакомиться со многими проектными материалами, порыться в справочниках и, забыв о самолюбии, просить знакомых инженеров объяснить что-то непонятное.

Лишь с тем, что касалось электротехники, радио, электроники, было полегче- многое было известно из институтского курса.

Михаил как-то утешил меня:

- Не бойся, на спутниках, как я понимаю, две трети, а то и три четверти веса и объема будет занимать электроника так что - давай вперед!

Залом третьего этажа ОКБ безраздельно владели проектанты. Проход посередине зала, а по бокам в два ряда кульманы - чертежные наклонные доски с линейками уголком. Это основное орудие производства проектантов и конструкторов. На досках листы ватмана.

То, что должно было получить название, еще странное и необычное в машиностроении- «спутник», на листах ватмана обретало вполне конкретный облик. Шар с четырьмя усами-антеннами. Таким был общий вид. А на чертежах, в кажущейся путанице линий прямых, кривых, жирных и тонких, не сразу и разберешься.

Только и слышишь:

- Э-э, брат! Так не пойдет. Куда я кабель от передатчика тянуть буду? Мне покороче путь нужен. Да и зазор между блоком питания ты какой оставил?

- Потянешь вот сюда. Здесь будет гермоввод…

- Ты знаешь, я думаю аккумуляторы надо разместить так, чтобы между ними, место осталось. Там хорошо бы передатчик поставить…

???

- Что ты удивляешься? У аккумуляторов теплоемкость большая? Большая. Значит, они будут температуру передатчика выравнивать.

- А что, можно подумать. А с Лидоренко договоримся?

- Попробуем…

Аккумуляторные батареи разрабатывались и изготавливались во ВНИИТе - институте источников тока, там командовал главный конструктор Николай Степанович Лидоренко.

Да - листы ватмана. А на них мысли, расчеты, порой фантазии, перенесенные руками в ту перепутанницу линий. Процесс проектирования. Сложный процесс. Творчество. И главная его особенность вот именно тогда, в месяцы, недели, дни 1957 года это то, что творилось все это впервые. Впервые в мире. И никто и нигде и никогда еще не делал подобного. И негде было поучиться, позаимствовать опыт…

Шарик с четырьмя усами… А почему, в сущности, шарик? Вычитал я как-то у Марка Галлая:

«…Евгений Федорович Рязанов рассказал мне, как однажды такая, на первый взгляд «странная» реакция Сергея Павловича помогла его сотрудникам обнаружить в своем шефе четко выраженную эстетическую жилку.

Ему принесли предварительные наброски конструкции будущего первого искусственного спутника Земли. СП посмотрел на них и почти сразу же решительно отверг.

Не годится.

Почему? - спросили исполнители работы.

Потому, что не круглый.

Присутствовавшие переглянулись. Блажь какая-то! Не все ли равно, какова будет форма предмета, летящего в безвоздушном пространстве, где внешняя среда никакого сопротивления не оказывает…

Много позже они поняли, что нет - далеко не все равно!

Сейчас, по прошествию десятилетий, мы просто не можем представить себе спутник другим, чем он был: элегантным шариком (конечно же, шариком: на то он и небесное тело) с красиво откинутыми назад- как грива у мчащегося карьером коня - стрелами антенн. Спутник стал символом вторжения человека в космос…»

Не только из-за эстетических соображений была выбрана форма спутника. Известно, что шар хорош и потому, что при минимальной поверхности, возможно наиболее полно использовать внутренний объем. И не только это. В полете спутник не ориентирован и его аэродинамическое сопротивление в верхних слоях атмосферы не будет зависеть от его положения в пространстве. Шар есть шар! Считалось, что по изменению периода обращения вокруг Земли ученые смогут понять, как меняется плотность верхних слоев атмосферы с высотой.

Не только форма, а и устройство спутника было тщательно проработано в проектном отделе, так же как и программа необходимых испытаний, как конструкции самого спутника, так и его приборного оборудования.

Сейчас, по прошествии чуть не полвека, не грех вспомнить, что же собой представлял наш «шарик», наш «пээсик» наш «Объект ПС»?

«Шарик» диаметром 580 мм, на нем крепились четыре антенны длиной 2,4 и 2,9 метра. Внутри аккумуляторы, радиопередатчик, вентилятор, термореле, коммутатор-переключатель, датчики температуры и давления.

Алюминиевый корпус состоял из двух полуоболочек. Герметичность стыка обеспечивалась уплотнительным кольцом из вакуумной резины. Внутри корпус заполнялся сухим азотом.

50-ти-килограммовый блок аккумуляторов состоял их трех серебрено-цинковых батарей: две батареи для питания радиопередающего устройства, третья - для вентилятора. Радиопередатчик массой всего 3,5 кг мог работать на частотах 20,005 и 40,002 мгц, при излучаемой мощности около 1 ватта.

(Кстати, эти радиочастоты были опубликованы еще в июне 1957 года в журнале «Радио» №6)

Сигналы радиопередатчика имели вид телеграфных посылок длительностью 0,2 - 0,3 сек с интервалом в 0,3 сек; один сигнал излучался во время пауз в работе другого. Телеметрическая информация (температура и давление) передавалась путем изменения частоты посылок сигнала и пауз между ними.

Передатчик имел по две штыревые антенны на каждую частоту, с раствором между собой в 70 градусов, диаграмма направленности каждой пары была близкой к сферической.

О разработке радиопередатчика Сергей Павлович договорился с Михаилом Сергеевичем Рязанским, главным конструктором смежного института НИИ-885. Его разработкой в лаборатории Константина Иосифовича Грингауза занялся ранее работавший в нашей лаборатории Вячеслав Иванович Лаппо.

На участке выведения спутник для предохранения от аэродинамических и тепловых воздействий атмосферы был прикрыт конусным обтекателем.

Включение электропитания приборов происходило после выхода спутника на орбиту и отделения от ракеты-носителя.

Какую информацию мог передавать наш «ПС»?

За температурой внутри спутника следило термореле. При температуре газа свыше 36 градусов включался вентилятор, и циркулирующий азот осуществлял передачу теплоты одной из полуоболочек корпуса, являвшейся радиационной поверхностью. При температуре менее 20 градусов вентилятор выключался.

Герметичность корпуса контролировалась барореле. Вот так - вроде бы и не очень все сложно.

А в начале разве все было ясно и понятно? Схемы, приборы, материалы, килограммы, километры, секунды, вольты, минуты, амперы, часы, ватты, сутки...

Разве перечислишь все, из чего должен быть «сделан» проект? Расчеты, споры, горячие диспуты, эскизы, наброски вариантов конструкции, согласия и возражения, доказательства и догадки.

Проект. Проект «объекта ПС», не имевшего никаких аналогов ни в науке, ни в технике, ни в природе. Впервые. И впервые не только в нашем конструкторском бюро, не только в нашей стране - в мире! Эти краткие строки, конечно, не описание процесса проектирования. Это так, микроштришок из большого портрета того процесса, детищем которого был первый в мире искусственный спутник Земли.

У проектантов эстафету приняли конструкторы. Их задача: разработка и выпуск рабочих чертежей для производства в весьма короткие сроки, а на заводе, не дожидаясь их полного комплекта, технологи уже пытались изготавливать некоторые детали. Это касалось, в основном, полуоболочек корпуса спутника. Весьма трудоемким оказался процесс штамповки тонкостенных полусфер.

Как-то раз зашел я в цех, где мучались и технологи и рабочие. Около громадного пресса на полу валялось несколько алюминиевых «чашек» с такими складчатыми краями, что даже я понял, что использовать их дальше нельзя. В производстве до той поры такие тонкостенные алюминиевые конструкции не применялись и, опыта их изготовления не было.

Хорошо, как вспоминает Б.Е.Черток, еще в 1948 году директор НИИ-88 Гонор договорился с Лавочкиным и направил к нему для обучения авиационной технологии более 50 технологов и мастеров завода для изучения процесса штамповки и сварки алюминиевых сплавов. Но то было лет десять назад! А как сейчас?

И не только штамповка. А сварка? Самому квалифицированному сварщику дали для пробы сварить несколько тонкостенных чашек…

Помню, на одном из верстаков в цехе №7, где должны были собирать спутник, лежали две полуоболочки, по кромке сваренные с точеными шпангоутами - кольцами с отверстиями под болты. Сварной шов не блестел формой и строгостью. Варили-то вручную.

- Это что же за сварка такая, я вас спрашиваю? - Королев резко повернулся к начальнику цеха, Владимиру Семеновичу Петрову.

- Сергей Павлович, вы же знаете, не мы варим, это ведь…

- Не вы варите? А берет такую продукцию к себе на сборку кто? Я? Или, может быть вы? А где же ваша требовательность, где культура? И вы думаете собирать спутник здесь, на таких верстаках? Вызовите-ка сюда директора завода, главного технолога, начальника производства!

На заводе весьма скоро «изобрели» автомат для сварки кольцевых швов. А в цехе №7 появилась специальная комната со свежевыкрашенными стенами, шелковыми белыми шторами на окнах и, очень модными тогда, бордовыми плюшевыми на входной двери. На заводе за все годы его существования ничего подобного в цехах не видели. А уж когда наши слесаря-сборщики надели белые халаты, белые перчатки, поняли: заказ-то особый!

Штамповка… сварка… а проверка герметичности и сворного шва и других деталей в корпусе? Полной герметичности! А как это проверить? Раньше герметичность проверяли старым, дедовским способом - «на мыло», а теперь? Работать-то спутнику в глубочайшем вакууме и не минуту, не две… А как обрабатывать внешнюю поверхность шарика для того, чтобы он имел, как требовали тепловики, определенные значения коэффициентов поглощения и отражения солнечной радиации? Это должно было обеспечить приемлемый температурный режим в полете.

По мере изготовления, как принято говорить, материальной части, в цехах начались испытания. Одной из первых - системы отделения носового конуса и самого спутника от центрального блока ракеты. Для этого использовался специально сделанный макет. Проверялось, как будут работать пневмозамки, удерживающие спутник, как будут освобождаться из полетного положения антенны. Ох уж эти антенны…

Моего непосредственного начальника - Михаила Хомякова я видел не часто. Он в основном крутился в цехе № 39, у Василия Михайловича Иванова, где шла сборка и испытания ракеты-носителя.

Кстати, к этому термину: «ракета-носитель». До сентября 1957 года этот термин не был принят как единый и законный. Тогда в двух выпусках журнала «Успехи физических наук», как вспоминал Геннадий Александрович Скуридин, была опубликована подробная научная программа исследования космического пространства с помощью искусственных спутников Земли. В одной из статей, ракета, выводящая спутник на орбиту, называлась «ракетой-ускорителем». «Это не верно,- резко заявил Королев,- Я решительно протестую против такого названия, ракета выносит спутник на орбиту, следовательно, она «ракета-носитель!» (А не «ракетоноситель», как любят писать некоторые)

Это стало общепризнанным.

Так вот, ракета-носитель… Строгий почасовой график и по ракете и по спутнику предусматривал одновременное окончание отдельных этапов работ и подготовку к совместным проверкам функционирования приборов и механизмов.

График был утвержден Королевым. Это закон! Однако в новом-то, совсем новом деле от неожиданностей не застрахуешься!

А ведь в цеху у Иванова собирались и отправлялись на полигон почти такие же ракеты, как и наша, но предназначавшиеся для испытаний как межконтинентальные носители атомных бомб. И их летные испытания пока большого удовольствия не доставляли…

Помню, когда уже совсем не оставалось времени до передачи нашей «продукции» в цех к ракете, доставил неприятности маленький кронштейник, которым крепились к корпусу спутника усы-аненны. Были в этих кронштейнах небольшие пружинки - стальные пластинки. Испытали их, как конструктора велели, и оказалось, что технологию их изготовления надо менять. А времени для этого нет. И молили мы втайне, чуть ли не господа Бога, чтобы он послал какую-нибудь задержку ракетчикам, пусть самую маленькую…

Вечером шел я в ОКБ и встретил Хомякова.

- Миш, а Миш, а как у вас дела а?

- Да как дела… все в порядке. Сегодня заканчиваем. Ночью вместе проверимся и все.

- Значит у вас все готово?- С тревогой спросил я

- Почти все. Сейчас заканчивают проверку системы управления.

- А может… отдохнули бы ночку, а? Ведь устали… А завтра с утра уж и совместные бы провели…

- Ты давай не хитри! Не готовы вы что ли?

- Да нет, готовы. Просто о вашем здоровье беспокоюсь

- Что-то уж очень подозрительное беспокойство. Давай выкладывай, что случилось.

Пришлось рассказать о том злополучном кронштейне.

- Да, дела не важные… А СП знает?

Я отрицательно покачал головой.

- Докладывать нужно. Хочется или не хочется, а никуда не денешься.

- Миша, а может ты один пойдешь?

- Э, нет, дорогой, это твои дела. Валяй сам.

- Ну, будь же человеком, ты же ведущий конструктор! Пойду я один, Сергей Палыч еще подумает, что ты и не в курсе…

- Ну ладно, политик! Пошли.

В приемной посетителей не было - сам по себе случай странный. Антонина Алексеевна Злотникова, постоянный секретарь Главного, просматривала какие-то бумаги. Было около восьми вечера.

- Сергей Палыч у себя?

- У себя.

- А настроение как?

- Да вроде ничего…

Королев сидел за своим рабочим столом. Наклонив голову, посмотрел на нас поверх тонкой оправы очков.

- Ну, что стряслось? Раз вместе, значит, что-то случилось?

Я скосил глаза на Михаила. Мне говорить, или он сам…Пауза затянулась.

- Вы что же, пришли со мной в молчанку играть?

- Сергей Палыч,- начал Михаил,- у нас с «ПС»-ом маленькая неприятность. Испытания пружинки в антенном кронштейне…

- Хороши ведущие,- перебил Королев,- А где же вы целый день были? Кто за вас должен своевременно докладывать? Сво-е-вре-менно! Я что, назначил вас ведущими конструкторами, чтобы мне другие докладывали, что на производстве происходит?

Мелькнуло в голове: «Неужели он уже знал о злополучном кронштейне?»

- Все молчат! Все скрывают! Я что, один должен всем заниматься?- Его темные зрачки уже через очки сверлили нас.

Я почувствовал, что краснею. Стыдно. Мерзко. Так начинать свою работу! Новую работу.

- Так и быть, на первый раз наказывать не буду. Но вы, Михал Степанович, приучайте к порядку вашего зама.

Телефонный звонок резко нарушил повисшую в кабинете тишину. Сергей Павлович взял трубку.

- Королев. Здравствуй. Что? Час от часу не легче!.. Хомяков? Он у меня. Сейчас придет… Давай-ка быстренько в цех к Иванову. Турков звонил. Какая-то там с ракетой петрушка на испытаниях. Разберитесь и докладывайте. Если меня здесь не будет, звоните домой. И помните наш разговор!- Королев постучал пальцем по столу.

Мы чуть не бегом помчались в цех к Иванову.

Человек пятнадцать испытателей, и наших и из НИИ Николая Алексеевича Пилюгина, обступили пульт, с которого проверялась система управления ракеты, и о чем-то ожесточенно спорили. Оказалось, что от одного из приборов в положенное время не прошла команда к рулевым двигателям ракеты. Большинство настаивало на необходимости подробного анализа и повторения испытаний. Короче, нам давалась отсрочка.

Я пулей вылетел из цеха. Надо было за ночь обязательно разделаться со злополучным кронштейном! «Раскручивать» работу не пришлось, хотя мне очень хотелось после полученного нагоняя проявит свои «ведущие» способности. Начальник цеха Владимир Семенович Петров, в кабинет которого я влетел, успокоил меня:

- Не гоношись, ведущий, не гоношись. Пружинку эту сделали и испытали. Я звонил, обещают кронштейны часа через два отдать нам на сборку. Шел одиннадцатый час ночи.

Наш шарик не опоздал к совместным испытаниям с ракетой и они, к счастью, прошли нормально.

* * *

12 июля. Очередная «семерка» ушла в полет, но опять разрушилась на активном участке. Ракетчики разобрались, поняли: замкнулся провод электрической батареи на корпус ракеты. Это была третья попытка…

21 августа. Четвертая попытка. Все шло хорошо, ракета в полете, её головная часть, отделившись, как и было предусмотрено, достигла района падения на Камчатке, но… разрушилась при входе в верхние слои атмосферы.

И вот, 27 августа. Знакомый, торжественный голос Левитана:

«…Передаем сообщение ТАСС…В соответствии с планом научно-исследовательских работ в Советском союзе произведены успешные испытания межконтинентальной баллистической ракеты…Полет ракеты происходил на очень большой, еще до сих пор не достигнутой высоте…Полученные результаты показывают, что имеется возможность пуска ракет в любой район земного шара…»

Вот как спешило высочайшее руководство с сообщением о наших межконтинентальных возможностях!

А один из работников полигона так вспоминал тот августовский пуск:

«... Погода была безоблачной. Ночь. Чистое звездное небо... Из-за горизонта появилась ярко светящаяся точка, она постепенно увеличивалась, приближалась к району падения. Точка превратилась в светящийся огненный шар, становящийся все крупнее и ярче. За шаром появился светящийся шлейф и на небольшой высоте произошел взрыв. Шар распался на части наподобие фейерверка. Части головки ракеты, светясь, падали на землю…»

Ну, наконец-то, пятый пуск 7 сентября прошел нормально!

Но уже после четвертого пуска Королев на заседании Государственной комиссии предложил приступить к подготовке запуска спутника Земли. Но… как вспоминали очевидцы, единодушия на тот раз среди «единомышленников» достигнуто не было. Тогда Королев предложил этот вопрос, как приоритетный для страны, вынести на заседание Президиума ЦК КПСС. Но до этого не дошло. Никому не хотелось быть крайним. Решение о подготовке пуска спутника в кратчайшие сроки было принято.

Байконур тогда еще космодромом не назывался. Собственно, и полигоном-то он еще только становился, да и место для него было выбрано весьма-весьма…

Мой большой друг, кинооператор московского Центрнаучфильма, Владимир Суворов, много проработал с нами и на заводе и на космодроме. Именно он снимал в апреле 1961 года Юрия Гагарина перед его легендарным стартом. Однажды на вопрос о том, как выбирали место для космодрома, Суворов получил от космонавта Владислава Волкова любопытное определение:

«По максимальной совокупности неудобств. Нужно было найти место, куда нелегко было бы добраться любым видом транспорта, начиная с самого современного и заканчивая таким архаичным, как ишак, или верблюд. Но этого мало. Надо было, чтобы местность была пустынной. Чтобы не было воды, и ее привозили бы в цистернах . Обязательное условие - это песок! Причем, много песка, очень много. И если подует ветер, то этот песок должен висеть в воздухе так, чтобы в трех шагах ничего не было видно. Желательно, чтобы он попадался в борще и котлетах. Это для того, чтобы ты помнил, что дома, за тридевять земель тебя ждет жена с вкусным обедом. Чтобы зимой там было минус 40 и с ветром, а летом плюс 50. Если нашли такое место, то там можно строить космодром».

Всем этим «требованиям» Байконур удовлетворял полностью.

Байконур…Космодром. Это прежде всего…А как определить, что прежде всего? Стартовый комплекс для пуска ракет? Техническая позиция для их подготовки? Жилье для строителей и испытателей? Водопровод из реки? Дороги? И все это на пустом месте, и не для «красного словца», действительно, на пустом. Крохотный полустанок Тюра-Там на железной дороге Актюбинск-Ташкент, десяток вросших в песок саманных жилищ, десяток тощих верблюдов…Тюра-Там.

А Байконур? Почему Байконур? Есть в Казахстане такой населенный пункт. Говорят, в царское время туда ссылали опасных преступников. Это километрах в трехстах на северо-запад от Тюра-Тама. Космодром в те годы решено было именовать Байконуром в целях... сохранения секретности его местонахождения! Словно можно было скрыть такое строительство и использование такого «объекта»!

Задачу предстояло решать необычайно сложную. Не вдаваясь сейчас в подробности, теперь это уже не секретная «Площадка № 2», теперь там бывают гости не только наши ракетчики, но и зарубежные, там и грандиозные галла - концерты устраивают …(не понятно только, с какой же это целью надо было устраивать концерты на стартовой ракетной позиции?), можно одно лишь сказать: сооружение это далеко не простое. Оригинальность его конструкции, найденные решения головоломных инженерных задач и сегодня поражают специалистов.

И живет «Площадка № 2» вот уже более пятидесяти лет. И сколько сотен пусков ракет обеспечила эта «Площадка»!

Еще в июле 1957 года была опубликована статья президента Академии наук СССР Несмеянова «Проблема создания искусственного спутника Земли». В ней, в частности, говорилось:

«... В результате многолетней работы советских ученых и инженеров к настоящему времени созданы ракеты, а также все необходимое оборудование и аппаратура, с помощью которых может быть решена проблема искусственного спутника Земли для научно-исследовательских целей...».

Для кого-то подобные заявления продолжали оставаться не очень-то убеждающими в реальности осуществления подобной задачи, кто-то просто не мог оценить сущности готовящегося свершения.

А у нас… у нас ежесуточно контролировался ход всех работ. На оперативных совещаниях в цехах, у директора завода Туркова, и у Королева, если без него что-то нельзя было решить. На такие оперативки приглашались все руководители завода, заместители Королева, начальники отделов, ведущие конструкторы, часто и начальники цехов, особенно если среди них были «именинники».

В сентябре, на последней оперативке, конечно, у Королева, предстоял подробный разбор всего хода подготовки, проведенных испытаний и их результатов.

- Ну что же, начнем, товарищи. - Сергей Павлович обвел взглядом собравшихся.- Сегодня мы подведем итоги подготовки ракеты-носителя и самого спутника. Докладывайте, Михаил Степанович.

Мой шеф вышел к столу Главного, достал из кармана записную книжечку и с присущей ему обстоятельностью начал докладывать. Но, очевидно, волнуясь, оговорился и два раза сказал не «объект ПС», а «объект СП». Главный прислушался, жестом остановил его и тихо, но очень внятно произнес:

- СП - это я, знаю, что многие из вас меня так называют, а наш первый простейший спутник - это «ПС»! Прошу не путать.

Хомяков покраснел, чуть запнулся, но через секунду продолжил доклад. Больше ни он, ни другие не путали.

Весь ход подготовки был рассмотрен очень подробно, обсуждены все проведенные испытания и их результаты. И как итог - решение об отправке ракеты, спутника и испытательной бригады на полигон, пока еще не называвшийся космодромом. Это название появилось позже.

После восьмичасового перелета на нашем ИЛ-14 через чуть не половину страны, с промежуточной посадкой в Актюбинске, мы, пересев на юркие «газончики» (еще на войне прозванные «Иван-виллисами»), помчались по степной «бетонке», сбивая гонявшиеся друг за другом клубки «перекати-поле». Наш «газон» шустро глотая степные километры, выскочил на пригорок, и доставил нам, наконец, удовольствие лицезреть цель нашего приезда. Нет, не высокие белоснежные дома-отели, не пальмы и бассейны и не заманчивую лазурь океана…

Подъехали. По сторонам квадратной песчаной площадки - шесть одноэтажных деревянных строений, издревле именуемых бараками.

Между ними дощатый помост. То ли для танцев, то ли... так и не поняли зачем. На столбе - молчащий репродуктор. Кругом ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Песок. За бараками - рельсы, очевидно для подвоза «техники».

Зашел в барак, длинный коридор, у входа на тумбочке бак, наверно, с питьевой водой. Крышка на замке. Кружка на цепочке. Направо и налево двери комнат. Заглянул -в комнате две кровати с тумбочками, два стула, стол. Все. Обстановочка спартанская!

Один из бараков, как потом сказали старожилы-ракетчики, назывался «Люкс». Там был телефон ВЧ-связи, маленький кинозальчик и несколько жилых комнат, для начальства. Но не главных конструкторов. Для них через дорогу четыре «финских» домика.

На следующий день - этот день надолго запомнился - увидели громаду монтажно-испытательного корпуса - МИК-а, побольше нашего ракетного, 39-го цеха, а уж о стартовом устройстве и говорить нечего'. Только шапки почему-то в руках оказались.

В монтажном корпусе для подготовки спутника нам выделили специальную комнату. Ракету готовили в соседнем зале.

Дни, да и ночи летели быстро. Проверяли и повторяли «пройденное».

Хозяин радиопередатчика - Слава Лаппо, наверное, десятый раз проверял его работу, и не просто «писк», а с регистрацией изменения формы сигнала в зависимости от изменения температуры и давления внутри корпуса спутника. Проверили работу вентилятора, автоматики… Все прошло нормально, оставалось поставить внутрь корпуса настоящую, сверкавшую полированными гранями, летную батарею.

Полуоболочки корпуса уложили на высокие специальные подставки, в комнату монтажники внесли батарею. Последние контрольные замеры. Смотрю на вольтметр, и… холодок пробежал по коже, а во рту стало как-то кисло. Напряжение на нужных контактах штепсельного разъема - нуль!

Оглянулся - гоголевская немая сцена из «Ревизора». Только смотреть сцену в театре, это одно: после нее опускался занавес и зрители могли идти домой. А здесь?.. Проверяем еще раз, еще раз, еще…и уверенный нуль! Батарея аккумуляторов не бог весть какой сложности; что же могло с ней произойти, и где - в институте у Лидоренко, или здесь, на полигоне? Уж где- где, а тут мы не ожидали неприятностей.

Об этом пришлось докладывать Королеву. Кстати, на полигон уже прилетел Председатель Государственной комиссии по пуску спутника Василий Михайлович Рябиков!

Само собой разумеется, что немедленно была создана специальная комиссия с участием самых ответственных специалистов и уж, конечно, представителя института Лидоренко.

Батарею возложили на «операционный» стол. С серьезностью хирургов, делающих операцию на человеческом сердце, наши монтажники приступили к вскрытию. Ей, понятно, больно не было, чего никак нельзя было сказать, глядя на побледневшее лицо Владимира Сергеевича Богоцкого, ответственного от того самого института, готовившего батарею.

Сняли полированные блестящие крышки корпуса. И в руках нашей монтажницы - Риммочки Коломенской - штепсельный разъем… и несколько оторвавшихся из за плохой пайки проводов.

Слова, сказанные в тот момент мало назвать горячими.

В комнате второго этажа испытательного корпуса собралось довольно много народу. Как сейчас вижу побелевшее от гнева лицо Рябикова, его руку, постукивавшую по столу куском кабеля с тем злополучным штепсельным разъемом, слышу и слова, произносимые сквозь зубы:

- Ну, бандиты вы, или не бандиты? Ну, можно ли найти имя такому безобразию?

Рядом Королев. Молчит. Только желваки на скулах ходят.

«Подсудимый» Богоцкий - с присущей ему невозмутимостью и с французским прононсом, пытался объяснить:

- В цэлях повищэния надьежности ми пгименяли эпоксидную смоллу, но…но…. этого…

- Нет, вы мне ответьте, бандиты вы, или не бандиты?..

Вечером шутили, что «изглоданный труп» Богоцкого был выброшен из окна второго этажа.

Тот злополучный штепсельный разъем был заново перепаян золотыми ручками Риммочки Коломенской, монтажницы из 39-го цеха, напряжение на контактах проверено. Батарею установили на место. Монтажники быстренько состыковали полуоболочки, и пока еще безусый шарик для проверки герметичности отправляется в барокамеру. Через пару часов стало ясно: все в порядке. Теперь… да, тогда, поволновавшись не мало, мы ждали с нетерпением, когда же наступит этот момент!

Наш «ПС», наш шарик, установили на подставке на небольшой тележечке. Поблескивая своими круглыми боками, он как бы говорил: «Вот я какой, в собранном виде, пока, правда, без усов, а то скоро поднимут меня к носу ракеты, привинтят усы-антенны, закроют конусом-обтекателем, вывезут на старт, запустят и…никогда больше вы меня не увидите!»

Двое монтажников взялись за ручки тележки, взглянули на меня:

- Пошли?

- Пошли.

Как почетный эскорт вокруг человек десять в белых халата. Прошли в зал.

Крюк крана поднял серебристый шарик к носовому отсеку ракеты. Установили длинные усы - антенны. Теперь последние пробные включения передатчика. В зале тихо. Члены Государственной комиссии, Королев, его заместители, главные конструкторы-соратники молча стояли рядом с ракетой. Секунда - и с технологического пульта Слава Лаппо нажимом кнопки включил передатчик. Из пультового динамика раздались четкие, чистые сигналы: «биип-биип-биип!»

Их слышали пока только мы.

Мир услышал их потом, позже…

Передатчик выключен, соединили последние штепсельные разъемы, я поднялся по стремянке к носу ракеты, снял предохранительную пластину с контакта включения электропитания спутника. Теперь все включится только при отделении его от ракеты там, на орбите.

Сунул снятую пластинку в карман, да и забыл о ней. Лишь на следующее утро, сунув руку в карман, понял, какой это дорогой сувенир…

В зал подали мотовоз. Ракета, уложенная на установщик, поблескивая полированными соплами двигателей, чуть подрагивая на стыках рельсов, медленно выползала через бесшумно раздвинувшиеся створы огромных ворот в звездную темень.

Рядом с ракетой шли те, чей труд и талант были вложены в создание того, чему надлежало открыть новую эру в жизни человечества. Люди шли с обнаженными головами. Молча.

И силуэт ракеты на фоне звездного неба! Неужели дожили? Неужели это свершение мечты?

Это было 3 октября 1957 года.

Невольно вспомнилось, нет, не тогда, много позже, ведь так же, но только 17 лет назад,

3 октября 1940 года, в день своего «андела», как бабушка моя говорила, я уехал из дома в местный райвоенкомат… потом пограничные войска, Перемышль.

Пока установщик доползет до старта, хотя это и не далеко, но со скоростью пешехода… Потом установка ракеты - это подъем ее из транспортного положения в вертикальное, сведение опор стартового устройства, которые будут поддерживать ракету «под мышки», проверочные включения системы управления, телеметрии, и всего сложного ракетного «нутра». Ракетчикам возиться с проверкой систем и агрегатов носителя много дольше, чем нам. Наши обязанности проще, столько времени не требуют.

Утром 4 октября испытания еще продолжались. Солнышко, хотя и октябрьским было, но еще жарко. Что бы спутник под обтекателем не перегрелся, мы с офицером-ракетчиком, Володей Кобелевым, прикрепленным командованием полигона к нам, симпатичным молодым лейтенантом, старшим на самых верхних этажах стартового комплекса, кстати, потом ставшим полковником и доктором технических наук, пытались прикрыть носик ракеты куском белой ткани. Но вскоре поняли, что это мало помогло. А что делать? Выручила Володина смекалка: шланг с жатым воздухом, и выходящая из него струя стала приятно холодить не только руку, но и шарик под конусом-обтекателем. Признаюсь, мы с Володей незаконно «подворовывали» холодок у космического «объекта ПС»…

Незаметно подкрался вечер. Похолодало. Стартовая команда готовилась к заправке ракеты топливом.

Специальные вагоны на двух параллельных путях уже ждали своей очереди. Целые железнодорожные цистерны переливали топливо внутрь баков ракетного организма. Смотрел я на эту операцию, и мелькнуло в голове: «Вот энергия этого топлива, воспламененного волей человека, вопреки силам земного тяготения должна поднять вот эту ракету, которая сейчас здесь, рядом с нами, в космическое пространство…» Мелькнуло… Но, должен прямо сказать, во общем-то о величии свершаемого тогда, в тот вечер, не думалось. Совсем не думалось. Такие мысли пришли в сознание позже, значительно позже.

Через полчаса заправка была закончена. Площадка у ракеты опустела. Тихонечко укатились вагоны заправщика, ушел установщик. У ракеты Королев его зам Леонид Александрович Воскресенский, несколько ведущих испытателей.

Сергей Павлович медленно ходил по площадке. Молча. Сосредоточенно. Прошел несколько шагов, остановился, посмотрел вверх. Туда, где под остреньким конусом спрятался «ПС». О чем думал он? Мечтал ли о будущем рождающейся космонавтики или о более «приземленном»? Кто знал?

Я всегда, как только представлялась возможность, с интересом наблюдал за Королевым. Зайдет он, бывало, поздно вечером в цех. Отпустит сопровождавших его конструкторов, остановит жестом не в меру ретивых мастеров сборки, возьмет табурет, сядет поодаль и молча смотрит на ракету. Лицо задумчивое-задумчивое. Сидит, молчит. Потом, словно стряхнув с себя владевшие им чувства и мысли, резко встанет, и лицо уже другое, совсем не такое, как минуту назад. И каскад категорических, четких указаний. Не дай бог, забыть!

…На стартовой площадке появился солдат-горнист. Резкие звуки горна вторглись в ночь. Жаль. Фамилия того солдата пока осталась для истории неизвестной. А стал бы он легендарным. Ведь это его горн возвестил миру о начале космической эры! Спрашивал я потом Володю Кобелева, нет, не помнил он его фамилии! А жаль!

Готовность тридцать минут. Пора уже уезжать на измерительный пункт. Из подвернувшейся «Победы», через заднее стекло смотрел я на удаляющуюся серебристо-белую ракету, искрившуюся в свете прожекторов. Последние минуты она здесь, на Земле, с людьми, создавшими ее, направляющими ее в неизвестность…

Измерительный пункт - «ИП». Это в трех километрах от старта. Чтобы лучше видеть, влезли на крышу фургона телеметристов.

«Минутная готовность.…» Вижу, как от корпуса ракеты оторвались и пропали облачка парящего кислорода. Это захлопнулись дренажные клапаны на кислородных баках.

Я смотрел, не отрывая глаз, боясь моргнуть, пропустить мгновенье подъема.

И вот, отблеск пламени и вслед за ним низкий раскатистый гул. Ракету заволокли клубы дыма, поползли вверх, ракета, казалось, дрогнула, и поднялась… И - всплеск! Ярчайший всплеск света! Пламя вырвалось и рвало ночь. Заметил, кругом светло, так светло, что видны тени, резкие, но бегущие живые тени, от стоящих неподвижно людей и машин. Такое я видел впервые…

Ракета шла. Уверенно шла, плавно склоняя свой огненный след на траекторию. Казалось, что пламя двигателей било прямо в глаза. Но гул глуше, уже и контуров ракеты не было видно, только яркое огненное созвездие постепенно превратившееся в звездочку, уходящую в ночь. Еще несколько секунд и эту звездочку уже не стало видно среди множества нерукотворных звезд. То ли она мелькнула, то ли обман уставшего зрения…

Минута тишины взорвалась криком. Кричали все. Что - не разберешь, махали руками, обнимались, целовались. Налетел на меня Миша Хомяков, ободрал щеку небритым подбородком, чуть с ног не сбил. Рядом Константин Давыдович Бушуев, телеметристы, инженеры…

«ПОШЛА!!!»

Через десяток минут из фургона телеметристы сообщили, что все в порядке, первая космическая скорость ракетой набрана, спутник отделился от ракеты.

Вот она - впервые первая космическая, вычисленная Исааком Ньютоном во второй половине семнадцатого столетия и достигнутая лишь во второй половине двадцатого, вот тогда, в ту ночь, 4 октября 1957 года.

Прошел час. Телеметристы уточнили: ракета оторвалась от стартового устройства в 22 часа 28 минут 34 секунды. Через 314 секунд спутник отделился от ракеты и… должен был зазвучать его голос! Нетерпеливые потянулись к фургону с приемной радиостанцией, там может быть, удастся послушать? Подошли, поднялись на несколько ступенек.

Михаил Сергеевич Рязанский, Слава Лаппо уже сидели с наушниками на головах. Лаппо, заметив нас, улыбнулся…

- Ну что, не терпеться родной голосок послушать? Проходите, проходите, садитесь. Пока стулья свободны. Записано уже, записано, но это еще не финал. Это при уходе за радиогоризонт…

Посмотрев на часы, определили, что ждать еще минут двадцать. Вот тогда, если услышим «биип… биип» не с ленты магнитофона, а оттуда, издалека, вот тогда …

Включили еще один приемник. Стрелка часов двигалась медленно-медленно, а сердце стало частить, кровь в висках застучала. Надел наушники, но пока ничего не было слышно, только шорохи и какие-то потрескивания.

У Славы Лаппо другой приемник, более чувствительный. Естественно, все поглядывали на него: не слышит ли? Вдруг он склонился к столу, едва тронул ручку настройки, чуть поднял голову, опять опустил и вздохнул тяжело - показалось, наверное.

Как томительно тянулись те секунды! В фургоне - тишина. Казалось, и не дышали.

Но вот Слава поправил наушники и, не поворачивая головы, произнес робко, неуверенно:

- Вроде, есть …

Еще несколько секунд, и …

- Есть! Есть! Включить магнитофоны!

Наши долгожданные «биип» четко, звонко пищали в наушниках, все уверенней и уверенней. Михаил Сергеевич Рязанский, здесь по праву старшего и как Главный конструктор радиопередатчиков, несколько раз крутанул ручку индуктора полевого телефона.

- Срочно с «Люксом»!.. Товарищ председатель Государственной комиссии, Василий Михайлович! Есть сигналы из космоса! Есть! Докладываю, первый в мире искусственный спутник Земли вышел на орбиту и совершил свой первый виток вокруг Земного шара! Передайте трубку Сергею Павловичу!.. Сергей… Поздравляю!!!

А на глазах - слезы.

Так это было.

И это все было настолько ново, настолько необычно, что пока спутник не облетел вокруг земного шара, сознание отказывалось воспринимать происходившее, то, что свершалось, то, о чем мечтали.

Может, кто нибудь тогда и сознавал значение свершаемого, но мне кажется, многие не думали, что сделано великое дело и совсем не предполагали, какой резонанс во всем мире вызовет запуск нашего «пээсика». Да и некоторые мои знакомые, безусловно, способные философски осмысливать происходящее, не раз признавались потом, что, узнав о спутнике, совсем не отметили в сознании начало новой эры.

Когда по дороге домой, 5 октября, в актюбинском аэропорту, мы увидели свежие газеты и прочитали сообщение ТАСС:

«В результате большой напряженной работы научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро создан первый в мире искусственный спутник Земли…

По предварительным данным, ракета-носитель сообщила спутнику необходимую орбитальную скорость около 8000 метров в секунду. В настоящее время спутник описывает эллиптические траектории вокруг Земли, и его полет можно наблюдать в лучах восходящего и заходящего Солнца…»

Появились и первые отклики…

А я был поражен, быть может, и не я один, да неужели это наш «ПС», наш «простейший», так перебудоражил мир! Меня охватило странное, прежде не испытанное чувство любопытства и смущения. Ну, читали мы сенсационные сообщения и раньше, но они касались чего-то и кого-то другого. А тогда вот так прямо открыто и официально написали о нашей работе.

Газеты объявляли вес спутника - 83,6 килограмма. Вспомнилось: установив на весы подставку и уравновесив её, сборщики осторожно опустили на неё спутник, и девушка лаборантка записала в графе «вес» - «83,6 кг». Тогда это была простая технологическая операция. А как она звучала теперь?

Вскоре после вывода на орбиту стало известно, что орбита спутника будет эллиптической, с апогеем около 900 километров и перигеем 220 километров. Период обращения вокруг Земли составлял

1 час 36 минут. Сопоставили полученные результаты с расчетными. Было все очень близко.

Так считалось многие годы, по крайней мере, в средствах массовой информации. Только пару лет назад было опубликовано, что при старте ракеты несколько запоздал с выходом на первую промежуточную и главную ступень двигатель одного из боковых блоков. Это могла привести к отбою старта. Но…проскочили! После 16 секунды полета был зарегистрирован повышенный расход горючего и, как результат, выключение двигателя на секунду раньше расчетного времени и вывод спутника на орбиту с апогеем на 80-90 километров ниже расчетного. Отделение спутника от центрального блока произошло на 314 секунде, через 20 секунд после выключения двигателей ракеты.

Откликов было так много, что знакомиться со всеми просто не было возможности. Читали мы газеты и задумывались: так вот что может делать техника, сделанная нашими руками! То были первые итоги и политические и психологические!

Из воспоминаний академика А.А. Благонравова: председателя Комиссии Академии наук по исследованию и использованию Космического пространства:

«Мы, советские ученые, приехали в 1957 году в Вашингтон по приглашению американских ученых, которые занимались исследованиями по программе Международного геофизического года… Весь мир шумел об американском спутнике и расписывал его предстоящий запуск на все лады.

- Вот, мы не скрываем, что запустим весной свой спутник «Авангард», - говорил один из репортеров. - У нас все готово. А у вас? Вы молчите, не показываете. У вас нечего показывать?

Я отшучивался, мол, мы не привыкли к громкой рекламе. Мы все делаем спокойно, без шума.

4 октября, в порядке взаимной вежливости, мы организовали в нашем посольстве в Вашингтоне ответный прием для американских ученых. Собралось многочисленное общество. Не было лишь представителей прессы. Председатель американского комитета по организации Международного геофизического года Л.Беркнер был внезапно вызван к телефону. Спустя несколько минут он вбежал в зал, хлопнул в ладоши:

- Прошу внимания!

Недоумевающие гости смолкли. В притихшем зале раздалось:

- Господа, над нами летает советский спутник!

Что было в зале! На наших глазах грандиозно вырос престиж Советской державы.

Надо ли говорить, с каким удовольствием мы принимали поздравления от иностранных коллег! Один американский ученый, мой старый знакомый, сказал: «Еду в Калифорнию организовывать наблюдения за вашим спутником». Посыпались требования дать интервью. Мы посоветовали следить…«за дальнейшими сообщениями ТАСС». В то время здание посольства подверглось уже настоящей осаде со стороны корреспондентов… Какой-то журналист жалобным голосом добивался у меня ответа: не содержится ли в сообщении ТАСС ошибки, может быть вес спутника не 83,6 а 8,36 килограмма? Ведь вес готовящегося американского спутника был всего несколько фунтов…»

«…Следите за сообщениями ТАСС». Прав был академик Благонравов - какие подробности он мог сообщить о нашем первом спутнике? Что он знал о нем?

5 Октября доктор Джозеф Каплан, председатель Американского национального комитета по проведению Международного геофизического года, сказал:

«Я поражен тем, что им удалось сделать за такой короткий срок, какой они имели в своем распоряжении. Мне кажется, что это замечательное достижение. Они сделали это, и сделали первыми» А относительно массы спутника в 83,6 килограмма он заметил: «Это нечто фантастическое, и, если они могли запустить такой спутник, они могут запустить и более тяжелые спутники».

В тот же день известный английский ученый из центра «Джодрел бэнк» - Ловелл заявил:

«Это замечательное достижение, свидетельствующее о высокой степени технического прогресса».

В парижской газете «Жюрналь дю диманш» известный физик Фредерик Жолио Кюри писал: «Это выдающаяся, великая победа человека, которая является поворотным пунктом в истории цивилизации. Человек больше не прикован к своей планете».

Да, газеты тех дней были полны признаний, порой весьма красноречивых. Теперь, по прошествии полувека тех газет не прочитаешь. Позволю себе привести некоторые фрагменты статьи обозревателя американской печати тех дней:

«Это триумф человека над мировым пространством…» «Сегодня в ответ на сообщение о советском спутнике Земли здесь с огорчением пришли к выводу, что наша страна понесла поражение в эпическом соревновании ХХ века. В то время, как советский спутник Земли проноситься над нашей огорченной (?) столицей, здесь считают, что последствия навой победы русских в межпланетном пространстве очень велики…»

Газета «Нью-Йорк геральд трибюн».

«Новость о запуске русскими спутника Земли явилась сенсацией для всего цивилизованного мира. Ученые всех стран приветствовали это достижение».

Газета «Нью-Йорк пост».

«Уже сейчас ясно, что 4 октября 1957 года навсегда войдет в анналы истории как день одного из величайших достижений человечества…»

Газета «Нью-Йорк таймс»

«Ночь 4 октября 1957 года имеет историческое значение для всего западного мира. Любые томительные сомнения, скептицизм или умаление научных достижений России внезапно рассеялись. Советские ученые заявили, что оно могут сделать и сделали то, что величайшие гении западного мира все еще не могут сделать,- запустить созданный человеком искусственный спутник Земли в межпланетное пространство»…

«90 процентов разговоров об искусственных спутниках Земли приходилось на долю США, как оказалось, 100 процентов дела пришлось на долю России»

Агентство «Юнайтед Пресс».

«Мы были бы в самом деле очень глупыми, более того, мы проявили бы полную слепоту, если бы не видели в этом русском достижении особенно убедительное подтверждение прошлых сообщений Москвы об успехах Советского Союза в создании межконтинентального снаряда».

Вашингтонская газета «Ивнинг стар».

Да, мир удивлялся! Мир признал!

Положительные отзывы мировой прессы, восхваление наших неожиданных для западной общественности успехов, иногда вызывали досаду, пишет Б.Е.Черток в своей книге «Ракеты и люди»:

«Остро переживали обиду «неизвестные» главные конструкторы. В самом деле, каково было читать перевод из журнала «Quick», который целиком был посвящен «красному сателлиту». Редакция поместила портреты и высказывания выдающихся американских и немецких ученых об «искусственной луне». Они приветствовали достижения русских. Но кто эти русские? Этот же журнал опубликовал фотографии «отца красной ракеты» А.А.Благонравова и «отца красной луны» - академика Л.И.Седова, бывшего в то время на конгрессе по астронавтике в Барселоне. Эти два советских ученых получили наибольшее число поздравлений. Их портреты обошли всю мировую печать. Не имея прямого отношения к созданию «красной ракеты» и «красной луны», они, тем не менее, не отрекались от присваиваемых им званий «отцов», принимали поздравления и почести. Они знали правду и имена истинных создателей ракеты и спутника. Каждого из них можно было бы обвинить в нескромности, но что было делать, если они не имели права говорить правду?»

* * *

Свершилось то, - говорил в те дни Королев,- о чем мечтали лучшие сыны человечества и среди них наш замечательный ученый Константин Эдуардович Циолковский. Штурм космоса начался. Мы можем гордиться, что его начала наша Родина.

Да, это было начало, начало большого и, пожалуй, бесконечного пути. Годы не умаляют значимость того события. Спустя два десятка лет, в 1977 году, академик Борис Викторович Раушенбах, выступая в московском Доме ученых по случаю 70-летия Королева, говорил:

«…Это простейшее изделие совершенно закономерно стало символом новой эры, связанной с огромными научными и техническими достижениями человечества в одной из сложнейших областей человеческой практики. Первый спутник представляет ценность не сам по себе, а как узловой пункт развития техники: с одной стороны он символизирует завершение сложного пути развития ракет, ставших космическими, а с другой, является тем зародышем, из которого выросла космическая техника".

Были ли к тому времени решены все проблемы, связанные с запуском искусственного спутника Земли?

«Нет,- вспоминает Константин Давыдович Бушуев,- При создании и подготовке к запуску спутника мы столкнулись со многими неясными вопросами. Уровень наших знаний о физических условиях верхней атмосферы и околоземном пространстве был совершенно недостаточным. Последующие открытия в таких новых явлениях, как радиационные пояса Земли, магнитосферы и другие, подтверждают, что данные о плотности атмосферы на высоте нескольких сот километров по разным источникам существенно различаются между собой.

Неясны были такие вопросы, как структура ионосферы, условия прохождения через нее сигналов космической радиосвязи и степень метеоритной опасности. Отсутствовали какие-либо экспериментальные данные по вопросам герметизации спутника, обеспечению теплового режима спутника в космическом пространстве, по энергопитанию аппаратуры в течение длительного времени, по управлению спутником в полете с учетом погрешности выведения, по эволюции его орбиты и т.д. Практическое инженерное решение названных проблем явилось основным содержанием проектирования первых космических летательных аппаратов. К этому следует добавить проблему работы наземных командно-измерительных комплексов и других средств. Нельзя забыть и тот факт, что пуск нашего первого спутника был шестам по счету стартом ракеты Р-7. Из пяти предыдущих только две ракеты прошли более-менее нормально активный участок, две ракеты потерпели аварию, и одна вообще не взлетела. Всей этой предыстории мир не знал, когда слушал голос Левитана: «Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем сообщение ТАСС…»

* * *

Первый спутник просуществовал на орбите до 4 января 1958 года, совершив 1440 витков вокруг земного шара.

Он впервые позволил понять изменение плотности верхних слоев атмосферы по изменению периода обращения вокруг Земли, получить данные о распространении радиосигналов в ионосфере, получить опыт выведения на орбиту, герметичности и теплового режима корпуса и внутреннего объема спутника.

Центральный блок ракеты совершил 882 витка и вошел в плотные слои атмосферы 2 декабря 1957 года.

* * *

6 декабря 1957 года в США была предпринята попытка запуска «Авангарда». Ракета поднялась, однако через секунду ее двигатели выключились, и она, упав, взорвалась от удара.

Как сообщала печать в одном из документов, принятых в те дни палатой представителей Конгресса США, говорилось:

«Программа «Авангард» была задумана в «доспутниковом» 1955 году в обстановке неоправданного национального самодовольства в отношении технического превосходства США. Она считалась сравнительно небольшой программой, осуществление которой не должно было мешать разработке баллистических ракет».

Любопытно было и заявление председателя Комитета по космическим исследованиям Национальной академии наук США:

«Те, кто определяет нашу политику, как будто никак не ожидали международной реакции, которую вызовет этот научный подвиг» (имеется в виду запуск первого советского спутника). Не было никакой уверенности в том, что до конца Международного геофизического года удастся устранить все неполадки в «Авангарде». Руководством было принято решение форсировать второй вариант, второй проект, возглавляемый Вернером фон Брауном, с использованием боевой ракеты «Редстоун», со спутником, получившим название «Эксплорер-1».

Запуск состоялся 31 января 1958 года. На орбиту была выведена четвертая ступень ракеты с собственно спутником, массой 4,8 килограмма. Общая масса, выведенная на орбиту, составила около 14 килограммов.

«Авангард» был выведен на орбиту только 17 марта 1958 года, после еще одной аварийной попытки 5 февраля. С декабря 1957 года по сентябрь 1959 года было предпринято 11 попыток вывода «Авангарда» на орбиту. Только три из них были успешны.

Таким был первый «раунд» завоевания «мирового первенства» в освоении космического пространства. Две страны. Два «финалиста».

Устарело ли понятие гонки космических завоеваний, которая уже целое тридцатилетие будоражила самолюбие людей в пропаганде разных политических систем?

Публиковались данные, что более 80% запусков космических аппаратов в мире приходилось на СССР, со средним показателем 2 ракеты в неделю, что в 1987 году соотношение запускаемых космических аппаратов в США и СССР составляло 8 к 95.

Нужна ли была такая гонка? Нужно ли было такое «первенство»? Сколько сил, сколько средств было израсходовано в условиях конфронтации в политике! Только МЫ должны быть первыми! И у нас, и там, за океаном. Зачем? Почему не вместе? Почему не объединив умы, таланты, технологию, средства штурмовать космос, приобретать новые знания?

Нет, подобные мысли, по-видимому, занимали умы, увы, далеко не всех, во власти которых были рычаги возможностей своих государств. Лишь бы обогнать, лишь бы доказать, что МЫ лучше, чем ВЫ.

Да, и у нас энтузиазм, желание быть «впереди планеты всей» побеждали, давили малых червячков сомнений, заползавших порой в душу...

Почему искусственный спутник Земли был запущен в СССР? Есть мнение историков,что это было результатом объединения двух талантов - Никиты Хрущева и Сергея Королева.

Для Королева спутник предоставил возможность продолжать работы в ракетостроении, в котором он видел пути освоения космического пространства. Для Хрущева запуск спутника дал возможность заставить поверить в то, что он имеет межконтинентальные баллистические ракеты и сделать это мирным способом и тем выдвинуть СССР на передний фронт науки и техники.

В США могли запустить спутник ракетой меньшего калибра до СССР, еще в 1956 году. Ракета «Редстоун» уже находилась на стартовом столе. Но это не было сделано в результате, как теперь считают, неправильного решения, принятого в 1955 году президентом Эйзенхауэром - кому из трех видов вооруженных сил поручить ответственность за это событие.

Считалось, что в США, да и в СССР многие отказывались рассматривать запуск спутника как нечто большее, чем просто научный эксперимент. Хотя заслуга осуществления больших технических достижений была очевидной, связи между этим и национальным престижем в холодной войне сделано не было. Это была ошибка предвидения.

Вспомнив все то, что казалось интересным о «Самом первом» перекопав еще и еще раз все свои записи, заметки тех лет, переворошив закоулки памяти, впрочем, не очень надеясь на нее, в голове мелькнула мысль: «А стоит ли обо всем том писать? Писать еще и еще раз»?

Правда, в последние годы публикации о событиях тех лет читателя не очень радуют, часто раздражают. То, что изредка появляется, как правило, к «юбилейным» датам - 25-и летию…30-и летию…40-а летию свершений, постепенно становятся все лаконичнее и содержат скорее оценки, взгляды «из далека», или «с высока» сегодняшних дней, сегодняшних событий.

А как было тогда, в те дни, когда начиналась космонавтика?

И подумалось: а не стоит ли сохранить то, что запомнилось, а еще лучше то, что записалось именно тогда, в те годы, по «горячим следам».

Я счастлив, что хранил как дорогую реликвию свою рукопись сорокалетней давности. Она была реликвией не потому, что я ее автор, а потому, что писалась она по просьбе Сергея Павловича Королева, была им прочитана. На первой странице его рукой было написано:

«С большим интересом я прочитал эту отличную статью! Прошу переплести этот материал, взять на учет и хранить в спец-группе. 3 января 1963 года. С.КОРОЛЕВ.

Материалы этой рукописи целиком вошли в первую, изданную в 1970 году, в издательстве «Молодая Гвардия» мою книжку «Первые ступени», тогда под псевдонимом «Алексей Иванов»

Сохранились ли где-то те книжки? Могут ли их прочитать любопытные исследователи «древностей»?

Поэтому и решил я, многое из того, что было тогда написано, должно войти вот в эту часть моей биографии.

* * *

В октябре 1957 года газеты многих стран мира продолжали обсуждать августовские публикации о пуске в СССР межконтинентальной баллистической ракеты, об атомоходе «Ленин»… И последнее - о первом искусственном спутнике Земли. Советский Союз? Не Америка? Странно…Удивительно…

А наши газеты писали:

«…10 октября спутник будет пролетать над городами: Ванкувер - в 9 часов 52 минуты, Вашингтон - в 14 часов 59 минут, Омск - в 21 час 06 минут, Пенза… Манчестер… Рио-де-Жанейро…Ханькоу…Канберра…Ленинград…Москва …»

И люди во всех странах и континентах поднимали головы к небу, смотрели, восхищались, удивлялись…

Впрочем, уже тогда, учитывая разрешение «Верхов» на опубликование только массы и размера собственно спутника, мы невольно стали обманщиками. Самого спутника в силу его малости невооруженным глазом заметить было невозможно. Что же видели люди? Нет, не наш «ПС».

Яркой звездочкой в лучах восходящего и заходящего Солнца блестел центральный блок ракеты, ставшей, естественно, тоже искусственным спутником Земли. А это семитонная, длиной более 10 метров штука! Вначале расстояние между ним и «ПС»-ом было не большим, но постепенно центральный блок стал отставать из-за сопротивления атмосферы, перигей его орбиты стал снижаться, а период обращения сокращаться. Расстояние увеличивалось до тех пор, пока ракетный блок не вошел в атмосферу и не сгорел. Это так, в качестве примечания.

*

8 октября мне вместе с нашим, тогда еще молодым специалистом - электриком Юрием Карповым, с которым мы еще не раз встретимся на страницах моей биографии, по заданию Константина Давыдовича Бушуева предстоял выезд в Ленинград. Там в одном из институтов Академии наук должны были делать прибор для большого спутника- «Объекта Д». Его проектирование полным ходом шло в группе у Евгения Рязанова.

Это был уже не «ПС». На ватмане вырисовывалось нечто космическо-фантастическое. Конусообразный корпус необычной формы, набитый до отказа приборным оборудованием, изогнутые как бараньи рога антенны, торчащие штанги с датчиками научных приборов - одним словом экзотическая летающая лаборатория.

Побывать и познакомиться с научными академическими институтами, безусловно, стоило. Перспектива четко вырисовывалась в виде нового отряда смежников и не на день, не на месяц и не на год…Искусственные спутники Земли на многие годы могли стать ценнейшими средствами научных исследований. А как же их вести без специалистов? Но были ли эти специалисты знакомы с тем, что от них будут требовать ракетчики? О «Вавилонской башне» упоминания уже были… Но то были разговоры-переговоры, а вот в Ленинграде можно было своими глазами посмотреть, руками пощупать.

Утром 9 октября Ленинград встретил нас обычным, приветливым «Мест нет» в окошечках администраторов гостиниц. Таблички эти были солидными, не на день-два сделанные. Стекло - где золотом по черному, где серебром по красному… Побродив по городу до вечера, и так и не найдя себе пристанища, познакомились в газетных витринах с опубликованным подробным описанием устройства нашего «ПС»а, и любопытной статьей в «Правде». Там, кстати, писалось:

«Для перехода к осуществлению космических полетов с человеком необходимо изучить влияние условий космического полета на живые организмы. В первую очередь это изучение должно быть проведено на животных. Так же, как и на высотных ракетах, в Советском Союзе будет запущен спутник, имеющий на борту животных в качестве пассажиров, и будут проведены детальные наблюдения за их поведением и протеканием физиологических процессов».

Тогда я на минутку задумался, а не рановато ли так широко вещать о наших планах, проекта-то такого обитаемого спутника еще нет, хотя, такая программа входила в планы работы проектных и конструкторских отделов. Проектирование «серьезного» спутника, весом более тонны, того самого, которому поначалу предполагалось стать первым, шло. Еще один задумывался тоже как исследовательская лаборатория с весьма обширным составом научных приборов, а вот на третьем планировался полет собачонки в герметичном контейнере-кабинке, оборудованной всем необходимым для жизни при полете в космическом пространстве.

Поэтому практически, а не только теоретически и вставала задача знакомства с теми научными приборами, которые своей «разнокалиберностью» внушали опасения.

Планы планами, а мы на Невском проспекте, у газетной витрины с описанием первого спутника, завидующие счастливчикам, создавшим такое чудо и, конечно, окруженным всеобщей любовью и вниманием, найдя с трудом адрес одного из знакомых Юры Карпова, отправились к нему. Диван и раскладушка нас выручили.

На следующий день визит в институт, знакомство с приборами. Дело это несложное, приятное. Мы предполагали заняться этим еще денек-другой. Однако под вечер неожиданный телефонный звонок из Москвы заставил нас прервать ленинградское мероприятие и срочно вернуться в ОКБ.

Утром я зашел к Бушуеву.

- Королев приказал немедленно вас вызвать из Ленинграда.

- Что нибудь случилось?

- Случилось... Не то слово! Хрущев вызвал Королева, Келдыша, Руднева и намекнул им, что необходим космический подарок к сороковой годовщине Октябрьской революции. Сергей Палыч пытался возразить, что остается времени меньше месяца, повторять первый спутник не имеет смысла, а разработать, изготовить и пустить новый в такие сроки невозможно. Но Хрущев был неумолим… Решение принято - в самый короткий срок готовить второй спутник… Да, в самый короткий, к празднику!

- Так ведь по «объекту Д» еще только проектные работы идут, еще и чертежей нет...

- «Объект Д», о котором вы говорите, будет третьем, а вторым будет совсем другой…

- ???

- Да-да. Решение, я говорю, уже принято. На втором спутнике и меньше чем через месяц в космос должна полететь собака.

Геннадий Александрович Скуридин, сотрудник Президиума академии наук СССР, доктор физико-математических наук, вспоминал:

«Однажды (это было в первой половине октября 1957 года) М.В.Келдыш поинтересовался, сколько может весить кабина для животного, само животное, и несколько научных приборов. Я сразу понял, что речь идет еще об одном варианте спутника c научной аппаратурой наиболее подготовленной для изучения рентгеновского и ультрафиолетового излучения Солнца, разработанной в Ленинграде под руководством профессора Сергея Леонидовича Мандельштама, которому я немедленно позвонил и сообщил о предложении М.В.Келдыша и С.П.Королева… Вскоре о запуске нового спутника узнал Сергей Николаевич Вернов, выдающийся специалист в области изучения космических лучей, проведший серию серьезных исследований на вертикальных ракетах и впервые применивший метод телеметрирования данных научных измерений с борта ракеты на Землю. Сергей Николаевич буквально «бросился в ноги» С.П.Королеву, убеждая его в необходимости проведения исследований космических лучей».

В проектном отделе Евгений Рязанов встретил меня с улыбкой:

- Ну, как поездка в Питер, как институт, как поживают друзья-товарищи?

- Подожди, ради бога, подожди! Что тут вас случилось? Я сейчас у КД был (так частенько называли у нас Бушуева), он меня прямо ошеломил…

- Почему ошеломил? Конечно, в какой-то степени это неожиданность…для некоторых. Но ты-то, по-моему, должен знать, что проработки спутника для полета животных уже велись у нас. «ПС» хорошо работает, почему же планы и не подкорректировать?

- Да планы-то не догма, но КД говорит, что пуск-то через месяц…А чертежи, изготовление, приборы, испытания… Это все откуда появится, когда? Ей богу, ничего не понимаю!

- Ладно, пойдем, посмотришь.

Мы подошли к одному из кульманов. На листе ватмана компоновочная схема. Смотрю, на носу центрального блока ракеты нарисована легкая ажурная трехэтажная рама. На ней, сверху круглая «кастрюлька», очень похожая на виденную день назад в Ленинграде, Да, та «кастрюлька» и была ультрафиолетовым и рентгеновским спектрографом Мандельштама. Под ней целиком «ПС», но с другими антеннами, а еще ниже… А вот ниже было то, что Рязанов назвал просто тремя буквами - «ГКЖ» - гермокабина животного. Я знал, что с кабиной для собачонки уже знакомились в Институте авиационной медицины в Москве, ее спроектировали конструкторы завода №918, у Семена Михайловича Алексеева.

- Ну-с, с «ПС»-ом вы знакомы, с спектрометром в Питере познакомились, а вот насколько знакомы с «ГКЖ»…

- Ну, Евгений Федорович… что-то в общих чертах… пока времени не хватало…

- Знаю. Но о «ГКЖ» чуть позже. Я тебе еще не сказал, что договорились на ракете поставить еще прибор для изучения комических лучей Сергея Николаевича Вернова, а может быть и еще что-нибудь всплывет у Келдыша. Он очень этим заинтересован. Они теперь с Королевым частенько встречаются.

- Подожди, сколько же это все будет по весу-то? «ПС» весил восемьдесят шесть, а здесь сколько?

- Здесь по предварительной прикидке будет около полутонны.

- Полутонны?

- Да, около того. И знаешь, это не предел. Ракетчики говорят, что в следующий раз, к третьему спутнику они еще килограммов шестьсот-семьсот дадут… Ну, а теперь слушай о ГКЖ, а то как-то чудно получается - ведущий конструктор, а таких элементарных вещей не знаешь…

- Товарищ Рязанов… Давайте не фасонить. Узнали раньше меня…

- Да я что…

- Знаю я вашего брата. Куснуть не откажетесь… Скажи спасибо что я к тебе пришел, а то бы удовольствие меня просвещать кому нибудь другому досталось.

- Оценил, оценил. Так вот слушай и смотри сюда.

Из краткого рассказа Рязанова и эскиза можно было понять, что кабина эта по форме будет цилиндрической, с выпуклыми крышками, и иллюминатором в одной из них, внутри кабины все необходимое: автомат кормления желеобразной пищей, регенерационная установка для обновления воздуха, датчики температуры, давления, система терморегулирования и ассенизационное устройство.

От ракеты эта этажерка со всем содержимом отделяться не будет, спутником станет весь центральный блок ракеты.

Вот это все мне тогда рассказал Евгений Рязанов.

Вместе с тем он заметил, что для передачи на Землю результатов всего того эксперимента нужна какая-то радиотелеметрическая система, ведь объем информации будет не просто «биип-биип».

Различными телеметрическими системами ракетчики уже давно пользовались, но все они не были рассчитаны на долговременную работу в условиях космического вакуума. А в герметичном корпусе «ПС»-а, и в ГКЖ места для размещения телеметрических приборов не было.

Помню, через несколько дней, на одном из совещаний у Королева его коллеги - главные конструкторы, обсудив ход работ по второму спутнику, подошли к вопросу передачи информации с его борта. В кабинете стало тихо. Предложений не было. Минуты шли. Люди молчали.

- Так и будем молчать? Что же делать с телеметрией? - не поднимая головы, тихо спросил Королев.

- Позвольте мне, - поднялся Алексей Федорович Богомолов, - У нас есть приборы, которые могут подойти и по весу и по габаритам, и по всем телеметрическим параметрам, но они недостаточно герметичны, чтобы работать несколько суток в вакууме. Мы беремся, если нам помогут, в самый короткий срок сделать все, что нужно.

Скажу честно, почти все посмотрели на Богомолова так, как смотрят на сумасшедшего или, по крайней мере, на не очень серьезного человека. Обычно, по опыту, на всю «теорию и практику» при установке на ракету какой-нибудь новой системы требовалось времени раз в 20-30 больше, чем было в тот раз.

Послышались весьма скептические замечания Рязанского, Пилюгина, других прибористов. Королев внимательно слушал, молчал. Богомолова никто не поддержал. Сомнений же было высказано достаточно.

А знаете, я, пожалуй, с предложением Алексея Федоровича соглашусь! - После минутной паузы, наконец, произнес Королев. - Мне оно нравится, черт возьми! В нашем деле надо уметь идти на риск. Да, собственно говоря, риск-то не очень и большим будет. Неужели мы не поможем сделать приборы герметичными? Слушайте, я предлагаю согласиться. Давайте так и решим!.. А ты, Алексей, после совещания останься. Мы с тобой обсудим кое-что.

Через три дня герметичную «укупорку» для телеметрических приборов сделали, проверили, и они могли занять отведенное им место в центральном блоке ракеты.

Но был еще один вопрос. Решили, что долгое время аппаратура проработать не сможет, достаточно будет недели. Из-за имеющихся все-таки ограничений в весе, аккумуляторных батарей нужно было бы столько, сколько ракетчики нам бы никогда не разрешили.

Расход электроэнергии нужно было как-то регулировать: включать телеметрию только над зонами приема наземных станций и выключать при уходе спутника из этих зон.

Иными словами передатчик должен был включаться в какие-то намеченные моменты времени, работать нужное количество минут, а затем выключаться. При расчете орбиты спутника можно было определить, в какие часы и минуты после старта и на каких витках передатчик должен быть включен и когда выключен. Но для этого нужен был прибор, который мог бы замыкать и размыкать электрические контакты по заданной программе. Сейчас такая проблема даже улыбку не вызовет, но то был 1957 год! И эту задачку нужно было решать.

Приборы, по программе управлявшие разными системами на ракетах, применялись и раньше. Это были так называемые ПТР-ы - программные токораспределители. Но они работали всего по несколько минут, а нужно было несколько суток. Кто-то предложил использовать часовой механизм со специальными контактными группами! Два-три таких механизма могли обеспечить необходимую надежность. А какие часы взять? А кто и как будет их заводить? А как будут работать часы в условиях невесомости?

Вспомнили, что на автомобилях «Победа» ставят часы с электрическим подзаводом от аккумулятора. А что если такие и поставить? Так и сделали. Такими были наши первые космические «программно-временные устройства» - «ПВУ»!

Конечно, не только эти проблемы требовали нестандартных решений, а что было делать? Дни и ночи летели с космической скоростью, работали взахлеб и, казавшееся невозможным, с каждым днем становилось все реальнее, возможнее. В производстве шло изготовление. А тут еще Сергей Николаевич Вернов. Он поднял на ноги всю свою «сборную»: Н.Л.Григорова, А.Е.Чудакова, Ю.И.Логачева и других сотрудников. В невероятные сроки они сконструировали прибор, сделанный полностью на полупроводниках, и, могущий, по их мнению, работать в вакууме. Ссвязать его с телеметрией придумал А.Е.Чудаков.

Каждое утро Главный проводил оперативки, досконально и придирчиво проверяя суточные задания

и почасовые графики. К концу совещания в кабинете становилось тесновато, так как по ходу дела вызывали все новых и новых людей. Хвалить не хвалили, поскольку приглашались обычно виновники разных задержек. Разговор всегда был кратким, эмоциональным и предельно кратким. «Обвиняемый» краснел или бледнел. Повторно, как правило, никто не вызывался: хватало одного раза.

В цех № 7, к Владимиру Семеновичу Петрову, зачастили медики из Института авиационной медицины, те, кто уже испытал «счастье» подготовки своих подопечных животных к полетам на ракетах. То были Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко, Александр Дмитриевич Серяпин и их соратники. Появились и новые для производства «шумы» - тявканье собачонок!

В середине октября мы небольшой группкой поехали в Москву, в тот самый Институт. Нас встретил Владимир Иванович Яздовский:

- Ну, рад, очень рад. Наконец то к нам выбрались! Посмотрите, как мы живем-работаем! Присаживайтесь. Извините, тесновато у нас, да не беда, я думаю. Я хочу такой порядок вам предложить. Мы расскажем о наших работах, экспериментах, затем посмотрим лаборатории и разные устройства. Согласны?

- Принято единогласно!

- Газеты вот уже сколько времени только о вас и пишут, и мы рады вас поздравить. Однако скажу, что удивлен вашим безразличием к нашей работе.

- То есть?

- Сколько времени прошло, а вы только сейчас к нам выбрались.

- Ну, так вы же знаете, Владимир Иванович, какая у нас на заводе обстановка. Работа и день и ночь. Мы давно собирались…

- Да понимаю, понимаю… значит заняты?- Яздовский с хитрецой посмотрел на нас,- А знаете ли вы, что Сергей Павлович вот только за последние десять дней четыре раза у нас был?

Краснеем.

- Ну, ладно, ладно. Возможно, некоторые из вас думают, что раз так здорово полетел «ПС», то совсем несложно посадить на второй спутник какую-то собачку и пусть она там полетает. Так ведь?

Молчим. Нет, конечно, мы не считали полет собачки делом простым, помнил кое-кто всякие «вопросы» еще на ракетных пусках в конце сороковых годов, но всерьез о космических полетах животных не думалось, не до того было.

Владимир Иванович в тот раз очень много рассказал нам о том, что занимало умы ученых, работавших не только в нашей стране, но и во всем мире, в вопросах обеспечения безопасности полетов человека на больших высотах, в космическом пространстве - в резко агрессивной среде, способной разрушать все живое.

- Полеты в космос,- вмешался в разговор Олег Георгиевич Газенко,- сопряжены не только с особенностями, о которых говорил Владимир Иванович. Есть биологические проблемы, связанные с явлениями, более близкими вам, конструкторам. Я имею в виду вибрации, перегрузки, температурные перепады, и, конечно, самое, пожалуй, интересное и необычное - невесомость.

Сколько же интересного мы услышали и увидели в тот день! Я опять ругнул себя в душе за то, что не выбрался к медикам пораньше, не в такое суетливое время.

- Теперь, дорогие товарищи, немного познакомились с нашими работами,- улыбнувшись, заключил Яздовский.- Если бы приехали раньше, мы показали бы как готовили к полету в космос несколько собачонок, из которых какой-то одной быть первой. Но, увы… поздравить ее «лично» с такой славой не придется. Вы прекрасно знаете, что на Землю она не вернется. Она свою жизнь отдаст науке, людям, которые обязательно полетят в космос!!! И наша задача обеспечить безопасность будущих полетов.

Изготовление деталей трехэтажной рамы, антенн, установка научных приборов, «ГКЖ» - все это, в общем, было делом не хитрым. А затем испытания. Проверка всего по отдельности, автономно, потом вместе - по летной программе. Испытания, испытания и еще раз испытания.

Да, второй спутник был создан в невиданно короткие сроки. Каковы же были причины такой спешки? Теперь правомерно задать такой вопрос, но тогда, после столь впечатляющего успеха первого в мире выхода на космическую орбиту, мне кажется, вряд ли у кого нибудь возникало желание сомневаться в принятом решении.

Может быть азарт Королева? Праведный азарт? Может быть неукротимое желание как можно быстрее и уж, конечно, не в след кому-то, получить интереснейшие данные для решения задачи многих лет его жизни - полета человека в космическое пространство? Это Королев. Вторым быть - не в его характере. И надо сказать, таким азартом, праведным азартом, он умел заражать, умел находить единомышленников.

Не маловажную роль сыграло и категорическое требование Хрущева отметить вторым космическим свершением приближающуюся сороковую годовщину Октябрьской революции.

Но мне кажется, что Королев и без того категорического требования предпринял бы все возможное, а, может быть, и казавшееся невозможным, для совершения полета живого существа в космическое пространство и не когда-то потом, а именно в том, первом космическом октябре земной цивилизации!

Настал день, когда и ракета и все космическое оборудование проверенное, испытанное и упакованное было отправлено на полигон. Вслед можно было вылетать и нам.

В день отлета в аэропорту Внуково, в общем зале, в уголочке, около газетного киоска, собралась небольшая компания - наши испытатели, медики, ученые. Мы старались держаться в сторонке, скромненько, но наша группка невольно привлекала внимание «нормальных» пассажиров: трое весьма представительных мужчин в полковничьей форме держали на тоненьких ременных поводочках трех маленьких дворняжек! Не овчарок, не догов, а дворняжек! Да еще не просто дворняжек, а одетых в яркие попонки. С нами летели претендентки на полет в космос!

На полигон прилетели без происшествий. В монтажном корпусе уже шли испытания ракеты.

Наше космическое «хозяйство» требовало существенно меньше времени на подготовку. Пять частей ракеты - четыре боковых блока и один длинный центральный, покоились на ложементах. Толстые черные жгуты-кабели соединяли ракетное нутро с контрольными пультами. После автономных испытаний следующий этап - испытания комплексные. Это всегда интересно. Подошли несколько членов Государственной комиссии, инженеры, ученые, и вдруг кто-то вбежавший в испытательный зал громко вскрикнул:

- Товарищи! Бросайте-ка все, «стоп» испытаниям! Сейчас над нами «ПС» будет пролетать, пошли во двор, не видели ведь ни разу!

Человек десять-пятнадцать, все, кто мог оторваться от испытаний и отозваться на призыв: «бросайте все», выбежали из зала. Солнце заходило, чистое безоблачное небо отливало голубизной.

- А может и не полетит?-пессимистично произносит кто-то.

- Как это не полетит? Ты что? Думаешь, что говоришь? Летает ведь, уже скоро месяц как летает.

- Летать-то летает,- ответил тот же голос, а вот увидим ли?

- Увидим, братцы или нет, не в том суть, важно то, что наш «ПС» летает и пищит…

- Вон, вон он! Смотрите, летит, летит!

Кто-то из глазастых заметил движущуюся светящуюся точку. Он! Он! Тот самый, что лишь месяц назад лежал вот здесь, за стеной монтажного корпуса…

Наш светлячок летел, и, казалось, летел гордо, уверенно, неторопливо. Заметил я, многие слезинки с глаз смахнули. Ни раз потом я видел в небе этот мерцающий светлячок, но то, первое впечатление, запомнилось навсегда! Знали, конечно, что это не наш шарик светился, а центральный блок ракеты размером и массой чуть не сто раз большими, но ведь они были рядом, они оба были первыми спутниками!

В название этой части вынесены три собачьих клички: Альбина, Муха, Лайка - то были три собачонки, три конкурентки, подготовленные в Институте авиационной медицины у Владимира Ивановича Яздовского. Двух медики предлагали претендентками на полет - еще не летавшую на ракетах Лайку и снискавшую к тому времени широкую известность в наших кругах Альбину, уже дважды поднимавшуюся на ракетах на сотни километров. О ней ещё в феврале 1957 года газеты писали: «Альбина и Козявка летят в мировое пространство на ракете. Затяжной прыжок в 50 километров на парашюте». И, тем не менее, Альбина нисколько не важничала - легкомысленно помахивала хвостиком и с удовольствием грызла сахар, которым по секрету от медиков ее снабжали наши испытатели. Третья собачонка - Муха, по всей вероятности, не очень котировалась как кандидатка для первого полета, предполагалось использовать её в «технологических» целях, при проверке еще и еще раз всего оборудования «ГКЖ» здесь, на космодроме.

Кого пускать - должна была решить Государственная комиссия. После доклада Яздовского мнения разделились. Были сторонники, как у Альбины, так и у Лайки. Но все-таки большинство склонялось к тому, что лететь надо Лайке. Ведь знали же, что животное погибнет, что нет пока средств для его спасения, для возвращения на Землю. Этого мы пока не умели делать, и посылать на верную гибель всеобщую любимицу Альбину было особенно жалко.

И так, «первая летная» - Лайка. Она отличалась, как говорил Владимир Иванович, крепким организмом и весьма стойким характером - качествами далеко не лишними для космических полетов. Альбина осталась запасной, а Мухе, была уготована роль «наземной» космонавтки. Немаловажную роль сыграло и то, что ее экстерьер далеко не соответствовал классическим требованиям - у этого существа женского рода были, мягко говоря, несколько кривоваты ножки. А поскольку после шумных публикаций о полете первого спутника нетрудно было предположить, что полет второго не останется без внимания прессы, и фото первой космонавтки может обойти весь мир, как же можно было допустить «догадки» досужих репортеров, что в Советской Союзе не нашлось собачонки с прямыми ногами для столь выдающейся миссии?

Через пару дней Муху соответствующим образом экипировали, посадили на «рабочее место», и «ГКЖ» со всем необходимым оборудованием отвезли в степь, подальше от любопытных глаз. Для регистрации результатов испытаний подключили автоматические регистраторы.

В «заключении» Мухе надлежало есть, пить, спать - словом, делать все, что положено собаке и чувствовать себя настоящей собакой. Шли вторые сутки, третьи…все шло нормально. На третьи сутки «полет» решили прекратить. «ГКЖ» со всем оборудованием вернули в монтажный корпус Естественно, желающих присутствовать при «освобождении» Мухи оказалось более чем достаточно. Были введены ограничения. Но, конечно, пришли Константин Давыдович Бушуев, Евгений Федорович Рязанов, Миша Хомяков и еще двое, или трое наших товарищей, и конечно, руководство медиков - Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко. Около кабины суетился Александр Дмитриевич Серяпин - самый непосредственный опекун собачонок, так сказать, «ведущий конструктор четвероногих систем».

Интересно, как там Муха? Ее мордочку хорошо было видно в иллюминаторе. Но глаза! Какими же печальными были полные слез глаза!

Как-то стало даже не по себе. Открыли кабинку. Муху подхватил Александр Дмитриевич и потащил в соседнюю комнату, в свою лабораторию. А «ГКЖ» право осматривать предоставили нам. Через пять минут стало совершенно ясно, вернее, абсолютно неясно, чем и как жила Муха эти дни. Почти ничего из того, что она должна была делать, она не делала, разве только дышала. Даже пища была не тронутой!

Мы многозначительно переглянулись, Владимир Иванович Яздовский подошедший к нам в недоумении развел руками.

- Владимир Иванович, как же это понять?- последовал вопрос Бушуева.- А если в полете, простите за не строго научный термин, собака сдохнет от голода, а это будет отнесено за счет ненормальной работы каких либо приборов, или влияния факторов космического полета?

Один весьма почтенный полковник медицинской службы, не помню его фамилии, занимавшийся в группе Яздовского проблемами космического питания, тут же не без апломба заявил, что «пища содержит в необходимом количестве и в нужном процентном соотношении и белки, и жиры, и углеводы». Но на вопрос: «Есть ли у этой пищи, хотя бы какой-нибудь вкус, отвечает ли она требованиям, ну хотя бы таким, какие могут быть предъявлены невзыскательной собачьей натурой?» - ответа не последовало.

Ну почему же здесь после такой тщательной подготовки в Москве, и сдачи всех экзаменов в институте, на «отлично» Муха выкинула фокус? Может быть, что-то в собачьей психологии еще не понято? Хорошо, если так проявилась Мухина индивидуальность. А вдруг причина глубже?

Евгений Рязанов, пошутил:

- А знаете, братцы, это от расстройства! Узнала Муха, что не ее выбрали для полета, не ей, с маленькими и кривыми ножками, а долговязой Лайке отдали предпочтение, вот и расстроилась…

Но шутка шуткой

Так все- таки, Владимир Иванович, в чем дело?

Ну, сразу я ответить не могу, надо разобраться…

Но шутка в части расстройства шуткой, а разговор между Яздовским и Бушуевым состоялся весьма принципиальный. Обычно спокойный и уравновешенный, Константин Давыдович иногда вспыхивал, и это раздражение казалось противоестественным его характеру. Но, не смотря на кажущуюся мягкость, он всегда умел настоять на своем, умел потребовать. Так было и на тот раз.

Мы были людьми, не искушенными в вопросах космической гастрономии, и поэтому могли себе позволить высказать любые антинаучные предположения: вроде: « А не положить ли в эту пищу, хотя бы для запаха, хорошей, аппетитно пахнущей колбаски, а?» Диет-полковник медицинской службы удивленно переглянулся с Яздовским. Они помолчали минуту-две, и изрекли: «Попробовать стоит!»

Помниться, спустя несколько лет, читая как-то один из научных журналов, я был приятно удивлен: колбаса, как компонент космической пищи для собак, завоевала себе все права.

К счастью Лайка о всех сложностях проблемы космического питания не была информирована и относительно спокойно продолжала готовиться к своей почетной миссии.

Подготовка ракеты и нашего хозяйства заканчивалась. 31 октября в 10 часов утра Лайку стали готовить к посадке в кабину. Она спокойно лежала на белом сверкающем столике. Лаборанты протерли ей кожу слабым раствором спирта, тщательно расчесали шерсть. Собачонка, казалось, блаженно улыбалась при этой процедуре. Места выхода электродов, вживленных под кожу для регистрации кардиограммы, смазали йодом, припудрили стрептоцидом. В течение двух часов мы внимательно наблюдали за этими приготовлениями.

Наконец туалетный этап подготовки закончился. Подошли Сергей Павлович, Константин Давыдович, с ними еще несколько человек. В присутствии столь высокого начальства Лайка была помещена на свое место в кабине.

Следующий этап подготовки- это уже наши заботы. Предстояло закрытие «ГКЖ», проверка ее герметичности. Операция пока еще новая, впервые проведенная месяц назад при подготовке первого спутника. Опыта было еще мало. Наши монтажники, Юра Силаев, Миша Клейменов в четыре руки тщательно затянули болты крышки кабины, и опустили её в барокамеру.

Наши вакуумщики, появилась и у нас такая профессия, успели модернизировать ту вакуумную камеру, в которой испытывался «ПС». Теперь в ней был иллюминатор, через который можно было следить за Лайкиной мордочкой. Закрыли крышку барокамеры, включили вакуумный насос. Все началось нормально. Прошло минут тридцать-сорок. И вдруг кто-то заметил, что Лайка дышит что-то уж очень часто, высунула язык, проявляет все признаки собачьего беспокойства.

Неужели ей жарко? С чего бы это? Температура в камере не могла подняться… И вдруг кого-то надоумило:

- Братцы! Вокруг кабинки с Лайкой вакуум? Вакуум. А он проводит тепло? Не проводит. Лайка тепло выделяет? Выделяет. Куда теплу выходить? Некуда!

К счастью, время проверки на герметичность заканчивалось, все было в порядке. Быстро открыли камеру, вынули «ГКЖ» и тут же струей свежего воздуха из шланга стали обдувать ее стенки. Лайка вскоре успокоилась. Так получилось только потому, что нормального теплообмена в барокамере мы тогда обеспечивать еще не умели.

Неподалеку, в зале монтажного корпуса, заканчивались последние проверки систем ракеты, радиотелеметрии, часовых механизмов-программного устройства, научных приборов Мандельштами и Вернова.

Около часу ночи 1 ноября «ГКЖ» с Лайкой на крюке подъемного крана поплыла медленно вверх. Руки монтажников бережно подхватили ее, закрепили на нижнем этаже фермочки.

Надвинули головной обтекатель, еще несколько заключительных операций и ракета была готова к отправке на старт.

Переезд к стартовой позиции и подъем ракеты в вертикальное положение Лайка перенесла прекрасно, несмотря на то, что ей все эти этапы приходилось терпеть «лежа на боку». Но не могли быть «лежебоками» медики, особенно Александр Дмитриевич Серяпин. Его волновало то, что при работе регенерационной системы в кабине могло возрасти давление, а к старту лучше было бы сделать так, чтобы оно было нормальным, как в лаборатории.

А как это сделать? Можно только одним способом - хотя бы ненадолго разгерметизировать кабину. В ней было отверстие, герметично закрытое винтовой пробкой. Отверстие-то есть, но открывать его после проверки герметичности в барокамере ни в коем случае не полагалось.

А если все же открыть? Вопрос принципиальный. Как раз для высшего руководства, не ниже, чем для Государственной комиссии!

Открыть, или не открыть? Чуть ли не гамлетовская фраза: «Быть, или не быть?» Герметичность проверена? Проверена. Вывернув пробку, ее нарушат? Нарушат. А как проверить потом, когда пробку поставят на место? Ракета на старте, «ГКЖ» там - высоко под небесами. Не знаю, кто больше способствовал принятию того ответственного решения - или доказывавший его абсолютную необходимость Владимир Иванович Яздовский, или «дрогнувший» Сергей Павлович, но решение было таким: поручается лично ведущему конструктору Ивановскому и слесарю Юрию Силаеву под персональную, особую и т.д. ответственность пробку вывернуть, а потом, когда это будет нужно, завернуть, как положено.

И только тут стало понятным коварство медиков. Они буквально атаковали меня. Особенно старался Александр Дмитриевич Серяпин:

- Ну, я очень тебя прошу,- наседал он,- Давай дадим Лайке попить!

- Александр Дмитрич, побойся бога! Ты же знаешь, сколько хлопот было, чтобы пробку вывернуть, а теперь ты еще - попить!

Откровенно же говоря, очень хотелось хоть немного скрасить собачий предстартовый быт. Ведь третьи сутки Лайка была без воды! Хотя медики и говорили, что вода в нужном количестве содержится в желеобразной пище, но про пищу мы уже кое-что знали. Ну что было делать? Сердце дрогнуло. Серяпин быстро разыскал большой шприц, наполнил его водой, надел на него тоненькую резиновую трубочку, и мы поднялись к «ГКЖ».

Увидев сквозь иллюминатор знакомое лицо своего шефа, Лайка проявила все признаки собачьей радости. Юра Силаев вывернул ту самую, ответственную, пробку, через отверстие в пустую чашечку автоматической кормушки Александр Дмитриевич шприцем, через трубочку выдавил немного воды. Лайка ее мигом вылакала, вылизала дно чашечки и, как мне показалось, благодарно кивнула нам носом.

Я доложил вниз по телефону, что отверстие в кабине открыто, все в порядке, представитель медицины считает, что его уже можно закрыть. О том, что сверх программы проведена «особая водяная операция», мы с Александром Дмитриевичем решили не докладывать. Это осталось нашим секретом.

Минут через пять по телефону нам передали: «Пробку поставить на место, об исполнении доложить!» Юрий Силаев поправил на себе комбинезон, вытер руки (впрочем, совсем не грязные). Подчеркнуто серьезно посмотрел на меня. Дескать, исполняю особое поручение Государственной комиссии! Но глаза так и искрились смехом. Мол, что же здесь особенного? И стоило ли высокому руководству заниматься такой мелочью?

- Ладно, ладно! Давай работай!

- Есть работать! - и он в течение минуты тщательно завернул и законтрил пробку.

* * *

3 ноября 19 57 года. Хорошее, светлое утро.

На наблюдательном пункте, что подальше от того, где мы были 4 октября, наши коллеги - военные ракетчики, испытатели, ученые, инженеры смежных организаций, руководство Государственной комиссии, медики - зрителей, да, в тот момент уже только зрителей, человек сорок. У многих бинокли.

На горизонте белая свеча-ракета. Тридцатиминутная готовность. Уже не раз замечал я, как долго, как медленно тянутся эти последние перед стартом минуты...

Из репродукторов громкой связи спокойный голос: «Готовность десять минут» Наконец -5 часов 30 минут 42 секунды! - ПОДЪЕМ!

Старт 4 октября был ночным, и он показался мне более эффектным. Но в этот раз гораздо лучше было видно всю ракету, как она вначале плавно поднимается, как бы раздумывая лететь, или не лететь, затем набирает скорость и уходит, уходит от нас …навсегда!

Навсегда, унося с собой, на себе все то, что создавалось ради этой последней минуты - старта, впрочем, почему же только этой минуты? Важны результаты не только выведения на орбиту - главное будет там, в космическом пространстве.

При разделении ступеней, когда от ракеты отвались четыре «боковушки» в небе образовались красивые расходящиеся концентрические кольца. Говорили потом, что их видели где-то в Алма-Ате и еще дальше. Вероятно это так, поскольку в Академию наук потом было прислано много писем с просьбой объяснить это необычное небесное явление.

Лайка улетела. А мы бросились на измерительный пункт, к телеметрическим станциям. Не терпелось узнать, как Лайка перенесла перегрузки на взлете, вибрации. Желающих первыми приобщиться к космической информации было больше, чем посадочных мест в автомашинах.

По дороге навстречу нам «газик» медиков. Из него, высунувшись в дверцу и чуть не вываливаясь, Александр Дмитриевич показал большой палец: Победа! Лайка жива!

Вскоре медики расшифровали первые строчки телеметрической информации. Радостный, довольный Владимир Иванович Яздовский доложил Государственной комиссии первые результаты. На взлете, во время действия перегрузок, сердце Лайки билось учащенно, более чем 260 раз в минуту, примерно в три раза чаще нормального. Частота дыхания тоже возросла в 4-5 раз. В дальнейшем частота сердцебиения и дыхания уменьшились. Предварительный анализ полученной кардиограммы показал, что существенных нарушений нет. Эти данные по заключению медиков, говорили о том, что вывод на орбиту Лайка перенесла не плохо.

Второй спутник был выведен на эллиптическую орбиту с перигеем 225 километров, апогеем - 1671 километр, наклонением 65 градусов и периодом обращения 103 минуты.

Немного позже стало известно, что физиологические процессы у Лайки, значительно изменившиеся на активном участке выведения, в условиях невесомости стали нормальными. Уменьшилась частота сердечных сокращений, Лайка реже и глубже дышла, движения ее стали плавными. Она двигалась! Работали ее сердце и мозг! Лайка жила!

Получили информацию и ученые-физики. Регистрация ионизированных излучений производилась на высотах от 225 до 700 километров. Данные хорошо согласовывались с теоретическими представлениями о природе космических лучей за пределами атмосферы.

Но вот 7 ноября приборы зарегистрировали увеличение интенсивности на 50 % выше среднего уровня. Шутили, что и космос решил отметить своей революцией 40-летие ноября 1917 года.

Поразмыслив, коллеги Сергея Николаевича Вернова решили, что это следы очень сильной вспышки на Солнце… Но это было ошибкой.

Только потом стало ясно, к сожалению только потом, после полета в начале 1958 года, американского спутника «Эксплорер-1». Американский физик Ван-Аллен, руководитель эксперимента с использованием счетчиков Гейгера-Мюллера, по природе таких же, какие были установлены Сергеем Николаевичем Верновым, пришел к выводу, что на высоте более 1000 километров существует пояс радиации, состоящий из частиц, захваченных магнитным полем Земли. Теперь весь научный мир называет этот поясом Ван-Аллена, а мог бы иметь этот пояс русское имя. Но…

В растерянности был и Мандельштам.

Их прибор, та самая «кострюля», на знакомство с которой мы с Юрием Карповым ездили в Ленинград, исследовавший коротковолновое излучение Солнца дал много информации, но не той, которую ожидали его создатели. Природа сигналов не была понята. Только в дальнейшем стало ясно, что те сигналы тоже были вызваны частицами радиационных поясов.

К большому сожалению, получать обширную информацию о состоянии Лайки в течение недели не удалось. Подвели «космические» - «победовские часы». Нет, они, наверное, работали. Но, по всей вероятности, на их работу повлияла невесомость? Да, скорее всего именно она. Команды на включение телеметрического передатчика выдавались не в те моменты, когда спутник проходил над территорией нашей страны, а где-то за ее пределами. А кто там мог принять ту информацию и расшифровать?

Поэтому сведений о самочувствии Лайки уже через сутки медики не имели. Скорее всего, Лайка погибла от перегрева внутреннего объема кабины, связанного с избыточным выделением тепла регенерационной системой.

* * *

Каковы же были итоги запусков двух первых искусственных спутников Земли? За время своего существования - с 4 октября 1957 года по 4 января 1958 года - первый спутник совершил 1400 оборотов вокруг Земли. Второй спутник с 3 ноября 1957 года по 14 апреля 1958 года - сделал 2370 оборотов.

Сергей Павлович Королев писал в то время в «Правде» под псевдонимом «Профессор К.Сергеев»:

«В итоге наблюдений, проводившихся за движением обоих спутников, и регистрации многочисленных данных измерений получены совершенно уникальные материалы, представляющие исключительную ценность. Это десятки тысяч радионаблюдений, тысячи оптических наблюдений и многие сотни записей всевозможных научных данных с бортов спутников, произведенных на наземных телеметрических и наблюдательных станциях. Блестяще подтвердились все основные исходные положения, которые были использованы при создании советских спутников. Оба спутника достигли заданного значения конечной скорости и с величайшей точностью вышли на свою орбиту…

Полученные в итоге тщательной обработки результаты траекторных измерений позволяют установить полностью весь процесс эволюции параметров орбит спутников и получить новые данные о фактическом изменении плотности в верхних областях атмосферы. Интересные данные получены по тепловым режимам на спутниках в процессе их обращения вокруг земного шара в течение первых месяцев полета. Сравнение расчетных и экспериментальных данных подтвердило правильность выбранных коэффициентов излучения и поглощения солнечной радиации, что обеспечивалось специальной обработкой поверхностей контейнеров с аппаратурой и герметичной кабины… Ценные материалы получены в результате…систематических радионаблюдений за спутниками… Оказалось, что сигналы на волне 15 метров принимались на очень больших расстояниях, на много превышающих расстояния прямой видимости, достигая 12-15 тысяч километров… Большую ценность имеет полученный при полетах второго спутника материал по изучению космических лучей… Огромный интерес представляет впервые осуществленное на втором спутнике изучение биологических явлений при полете живого организма в космическом пространстве».

Как уже упоминалось, в июле 1956 года был разработан и утвержден эскизный проект предполагавшегося тогда первого отечественного искусственного спутника Земли массой около полутора тонн. Но реализация этого проекта осложнилась. Об этом речь уже была. Уже тогда стало ясно, что удовлетворить возросшие, после первых двух успехов, потребности ученых в исследовании космического пространства одним спутником не удастся, нужны были, по меньшей мере, три и с весьма разнообразной аппаратурой для научных исследований. В том числе и ориентированный в пространстве. Его проект называли «объект ОД».

В проектном отделе Сергея Сергеевича Крюкова, отдохнув от октябрьских авралов, достаточно спокойно инженеры приступили к отставленному проекту того самого - «Объекта Д». Почему «Д», вспомнить не могу. Ведь и на ракете-носителе один из боковых блоков назывался так же. Но «Д», так «Д»!

Еще до этого расчеты показали, что на ракете Р-7, а у нас попросту, «на семерке», которая проходила летные испытания как боевая межконтинентальная ракета, боевую термоядерную головную часть массой пять с половиной тонн заменить на полезный груз массой в полторы тонны, то может получиться спутник Земли на орбите с апогеем около 1500 и перигеем 250 километров. Эти исходные данные вместе с допустимыми габаритами и были основой проекта первого «Объекта Д». Плюс, конечно, установка на спутнике потребного количества научной аппаратуры для выполнения намечавшейся программы научных исследований.

На конусообразном корпусе спутника, длиной около 3,5 метров и диаметром по днищу около 1,7 метра, размещались несколько антенных систем, поскольку радиооборудование было весьма серьезным. На днище штыревые антенны командной радиолинии, на боковой поверхности четыре хитро завернутые антенны радиотелеметрии, кружки-антенны системы траекторных измерений, на вершине конуса антенна радиопередатчика «Сигнал».

На корпусе располагались так же датчики научной аппаратуры, жалюзи системы терморегулирования.

Внутри герметичного корпуса на двух рамах приборы радиосистемы траекторных измерений, многоканальной радиотелеметрии c запоминающим устройством, командной радиолинии, электронное программно-временное устройство собственной разработки наших электронщиков, приборы бортовой автоматики, к которым «руку приложил» Юрий Карпов, приборы системы терморегулирования, аккумуляторные батареи, электронные приборы научной аппаратуры.

Научное оборудование спутника было весьма солидным - 12 приборов, для измерений давления газа окружающего пространства, ионного состава атмосферы, концентрации положительных ионов, величины электрических зарядов, электростатического и магнитного полей, интенсивности корпускулярного излучения Солнца, соударений с микрометеоритами.

Принципиально новым и прогрессивным была установка на поверхности спутника нескольких пластинок с элементами солнечных батарей, которые должны были самостоятельно, без участия основных аккумуляторных батарей питать радиопередатчик «Сигнал».

Активнейшее участие в научных исследованиях, как помню, принимали Вера Викентьевна Михневич со своими ионизационным и магнитным манометрами, Шмая Шлемович Долгинов с магнитометром, Татьяна Николаевна Назарова с датчиками соударений с микрометеоритами, Илья …Имянитов, Лидия Васильевна Курносова, конечно Сергей Николаевич Вернов и еще несколько ученых из институтов Академии наук.

Вся радиотехника была создана в институте Михаила Сергеевича Рязанского, а телеметрическая система с запоминающим устройством в спецсекторе МЭИ Алексея Федоровича Богомолова. Командную радиолинию создали инженеры НИИ-648 у Армена Сергеевича Мнацаканяна. ( Или еще при Леониде Ивановиче Гусеве? Не помню.)

Из 1327 килограммов спутниковой массы более 900 приходилось на научное и приборное оборудование.

Из всех перипетий изготовления и заводских испытаний почему-то запомнилось решение проблемы обеспечения герметичности такой сложной конструкции, с множеством требовавших газонепроницаемости электрических штепсельных разъемов, через которые соединялись датчики и антенны на внешней поверхности спутника с приборами, находящимися внутри корпуса.

Сергей Павлович для консультации пригласил в 7-й цех, где шла сборка спутника, главного инженера научно-исследовательского вакуумного института (Кажется Меньшикова?).

Гость приехал, с видом профессора посмотрел в цехе на наше сооружение, покачал головой и уверенно заявил: «В такой конструкции добиться нужной вам герметичность в принципе невозможно! Не тешьте себя надеждами!»

Что же оставалось нам? Не тешить себя надеждами, а обеспечивать потребную герметичность, что к счастью, и сделали наши конструкторы и испытели-вакуумщики.

Во второй половине марта 1958 года «Объект Д», бригада слесарей-сборщиков, испытателей, проектантов и конструкторов влетели на полигон.

Завершив довольно хлопотливый цикл полигонных испытаний и проверок, стараясь не опоздать к окончанию подготовки ракеты-носителя, где по-прежнему крутился Михаил Степанович Хомяков, почти полностью передоверив мне все заботы о спутнике, мы были готовы к старту.

Пуск был назначен на 27 апреля, как не трудно догадаться, к очередному празднику - приближалось Первое мая! Как подарок? Может быть. Правда, лозунгов и митингов по поводу предпразднтчеых обязательств мы не принимали, это у нас на полигоне не практиковалось, но канун праздника какую-то роль играл. Традиция.

«Как бы не пришлось праздничные дни отмечать на космодроме…», мелькнуло в голове.

27 апреля. Пуск и… первая космическая авария. Поняли мы, что ракеты не только боевые, испытания которых продолжались, но и ракеты-носители со спутниками могут падать.

Помниться, что заместитель Королева Леонид Александрович Воскресенский, словно слившийся с окулярами перископа, произнес:

- Авария…ракета падает…

И тут же голос кого-то из военных:

- Всем стоять на месте! Наверх не выходить!

Что же случилось? Не помню подробностей разбора ракетной телеметрической информации, помню только, что начальство полигона получило от Государственной комиссии задание «Немедленно организовать по степи поиск головной части ракеты с воздуха и на Земле».

Часа через два, а может быть, и позже передали доклад одного из летчиков, обнаружившего на земле «Что-то блестящее». Ему тут же дали команду: «Уточнить, что за предмет вы видите?» Сообщил, что он видел конусообразный блестящий предмет. В тот район срочно выслали группу военных на автомашине.

С конусообразным «предметом» нам разрешили познакомиться в монтажном корпусе только на следующее утро. Боже мой! Что же лежало там, на расстеленном брезенте! То, что с такой любовью и вниманием мы делали, готовили, испытывали, то, чему были посвящены полгода жизни и работы, лежало смятое, сплющенное… и еще от всего этого весьма сильно исходил запах гари.

Что же делать? Подумали, подумали и решили попробовать открутить болты не очень деформированного днища. Получилось. Но как только чуть-чуть его оттянули, а расположенные на ней гермовводы были соединены кабелями с приборами и аккумуляторами, внутри что-то стало гореть. Очевидно, повредились слои окалины на проводах и короткие замыкания опять вызвали пожар. Аккумуляторы были живы. Пришлось срочно применять огнетушители.

Внутри все обгорелое, что-то сорвалось со своих мест, что-то еще кое-как держалось, в общем, зрелище было не из приятных…

Не трудно представить наши чувства, а каково было Сергею Павловичу? Но он немедленно дал команду срочно готовить на заводе второй экземпляр такого же спутника, к счастью задел такой был.

Ракетчики получили команду приступить к подготовке второго носителя, а мы - оставаться на полигоне и ждать прибытия дублера с завода.

Вот поэтому майские праздники с весьма непраздничным настроением пришлось встречать на полигоне, а не дома.

«Реабилитировались» мы только через две недели -15 мая.

Третий спутник, по сути, первая в мире космическая научная автоматическая лаборатория, был успешно выведен на высокую эллиптическую орбиту с перигеем 226 и апогеем 1881 километр. Он просуществовал на орбите до 6 апреля 1960 года, совершив за это время более десяти тысяч оборотов вокруг Земли.

Впервые были выполнены прямые измерения магнитного поля Земли, мягкой корпускулярной радиации Солнца, химического состава и давления атмосферы, электронной концентрации в ионосфере и метеоритного вещества вокруг Земли. Во время полета впервые были испытаны новые источники энергии - солнечные батареи, работавшие более 12 000 часов.

Полученные результаты исследований, равно как и желание Королева как можно скорее подойти к реализации более серьезных планов, нежели практически почти повторение третьего спутника с несколько иным составом научной аппаратуры, привели к решению ранее планировавшиеся еще два спутника такого же класса не делать.

Было решено заняться более сложными и совершенными конструкциями - тяжелыми космическими кораблями-спутниками, для полета в космическое пространство и возвращение на Землю и животных и, впоследствии, человека. Пожалуй, и Луна не давала «покойно спать».

При запуске трех первых спутников практически полностью были реализованы возможности двухступенчатой ракеты по массе груза, выводимого на орбиту. Проектанты у Сергея Сергеевича Крюкова уже вели работы по трехступенчатому варианту ракеты, для выведения на орбиты массы до 4500-4700 килограммов и достижения второй космической скорости при полете автоматических аппаратов к Луне.

Через неделю после возвращения в ОКБ, 24 мая я был назначен ведущим конструктором по всем разрабатывавшим космическим аппаратам, что было отмечено в моей трудовой книжке записью:

«1958. Май 24. Переведен на должность ведущий конструктор».

Это было уже сложнее, чем быть заместителем у Михаила Степановича Хомякова.

К тому времени я уже достаточно хорошо понял, что такое ведущий конструктор в нашем ОКБ.

Зайдя в те дни в цех, Сергей Павлович, подозвав меня, и поздравив с назначением, заметил: «Подбирайте себе заместителей, космическая тематика будет расширяться, одному со всеми новыми разработками не справиться. Думайте и о тяжелых кораблях-спутниках и пилотируемых и автоматических разведчиках, и о Луне не забывайте, а потом Венера, Марс…Забот будет много. Кого подберете - заходите, оформим моим приказом».

Вскоре после этого разговора моими заместителями стали Евгений Александрович Фролов, Вадим Иванович Петров, Борис Васильевич Рублев, и чуть позже еще несколько наших инженеров.

Но как-то не очень удобно самому писать о своих обязанностях и положении. Приведу кусочек воспоминаний одного из моих заместителей в то время, Бориса Васильевича Рублева.

«…Как-то в помещение бывшего парткома зашел ведущий конструктор по космическим кораблям А.Иванов (Борис Васильевич в своих воспоминаниях называет меня моим литературным псевдонимом тех лет, по фамилии нас называть не разрешалось). Он очень красочно рассказал о своей работе и уговорил меня идти к нему заместителем ведущего конструктора. Я согласился, и вскоре Сергей Павлович подписал приказ о моем назначении…Ведущему конструктору Сергей Павлович предоставлял много прав, давал большую самостоятельность, более того, требовал самостоятельных действий, своевременного принятия мер к устранению недостатков и помех в работе… Для меня стала постепенно проясняться одна сторона успехов Сергея Павловича в вопросах организации работ. Он освобождал себя от решения второстепенных лично для него вопросов и поручал их решение своим подчиненным. (Ведущие конструкторы подчинялись непосредственно ему) А для того, чтобы решение вопросов не страдало, он поднимал авторитет ведущих конструкторов, подкрепляя его своим собственным авторитетом. Ведущего конструктора на предприятии называли «глаза и уши Главного конструктора» или «маленький Главный конструктор». Королев от всех требовал уважения к ведущему конструктору. Доверие большое, оправдывать его было непросто. Надо было много работать, много знать, где что делается, в каком состоянии, вплоть до последней детали…»