«Костёр» (Ростов/д) №2/3 1934 год

Все знают, что я, Симочка, не умею лгать.

Так меня, Симочку, воспитала мать.

Ко мне, Симочке, относятся все любовно. Мне, Самочке, ве­рят беспрекословно. Надеюсь, что и на этот раз дышать будет правдою мой рассказ.

Случилось со мной... Ой-ой-ой!.. У дяди был старый кот, а у кота заболел живот. (Кот вообще напоминал калеку). И вот послал меня дядя в ап­теку. Иду это я мимо какого то знания, вдруг слышу странное завывание.

Невольно открыл калитку и вижу — алюминиевая площад­ка, а в самом центре с хвостом кометы какие то странные сто­ят предметы. А рядом, под кры­шей большого ангара, в чушуйчатой броне гигант-сигара. В сигаре отверстие, глубокий люк и странная дверь — точно острый утюг.

Нос у меня вы знаете, довольно длинный, точь в точь, как аппа­рат минный. Ну, и естественно я не мог удержаться, чтобы но­сом в прибор не забраться. А там я и сам весь в сигару влез и за утюгообразною дверью исчез. Вдруг слышу:

— Сюда не разрешается входить без спроса даже с таким длинным носом. Вылезай немедленно, пока не бит.

А у сторожа такой был свирепый вид, что от страху я задрожал, упал и какую то кнопку нажал.

...А у сторожа такой был свирепый вид...

Только нажал, как захлопнулась дверь и аппарат зарычал точно зверь. Загремели пружины, заохало и заахало и вдруг как из пушки трахнуло. Трах­нуло, как из пушки, и дыбом поднялся мой чуб на макушке. Мой клетчатый кепи свалился при этом и все озарилось пурпурным светом. Я лег на живот и пополз к окошку, напоминая походкою дикую кошку.

Гляжу, а подо мной уже нет ничего. Земля осталась где-то в неизмеримейшей глубине, где-то в пропасти на самом дне. Даже не было облаков. Не было ничего, кроме фиолетово-си­него света...

Так быстро унесла меня от земли ракета.

Я летел, глаза вытаращив от изумления, в неизвестнейшем направлении...

А где то, теперь уже почти в другом мире, где зеленью пок­рыты горы, где нивы, колхозы, , заводы, реки, дядя ждал моего возвращения из аптеки. Ждал, поглаживал по спине кота Барса, поглаживал, приговаривая:

— Потерпи, потерпи, милый Барс...

А я... Я вместо аптеки летел на Марс.

Сколько летел, как летел — теперь не припомню, забыл.

Одно лишь помню, как аппарат мой ужасно выл. И басом, и дискантом он гудел над ухом, а я все лежал и лежал вниз брю­хом.

Можете себе представить — я даже толчка не слыхал. Вылез и улыбаюсь себе.

— Нахал! Никто меня на Марс не звал, а я тут как тут.

Подумал:

— А что, яблоки тут растут?

Смотрю — вокруг песочек, камешки и пуговица от штанов лежит. У пуговицы самый сми­ренный вид: кругленькая, посре­дине пупырочка и самая обык­новенная дырочка.

Схватил я ее и думаю: „Зна­чит, Марс обитаем. Вот это так трюк!" А эта пуговица, оказы­вается, от моих же брюк. Дума­ла ли тетя, когда ее пришивала чтобы она (не тетя, а пуговица) на Марс попала?

Ну, и прожил я на Марсе до конца второй пятилетки. Ходил там несменно в клетчатой сво­ей кепке, питался там как умел, но не хныкал и не ревел.


...Схватил я ее и думаю: „Зна­чит, Марс обитаем!.."

Жилось мне, надо сказать, не ахти как прекрасно, но я время на тратил напрасно и изучал тщательно свой аппарат, чтобы вернуться скорей назад. Через несколько лет своего я добился и на заре возле дяди­ных окон спустился. Ужасно перепугал тетку, еще больше ис­пугал кота Барса, но так или иначе, вернулся с Марса. Ду­мал — буду всех поражать рассказами о небывалом полете но ... придется вам рассказать о тете.

Тетя меня поразила больше чем Марс, куда я так странно попал. В 1937 году я ее не узнал. Она так изменилась, так изменилась!

Лицом все та же, а характе­ром, взглядами — та да не та.

Ходит в красной косынке (делегатка вроде) и работает на заводе. На производсовещаниях всегда бывает и техникой овладевает и постоянно напоминает дяде, что она в ударной бригаде. Раньше она на заводе никогда не бывала, только на картинке его видала. А теперь всей душей с заводом сроднилась и там окончательно изменилась.

Бывало, всегда ворчала:

"Думай о себе сначала, а общественные дела потом".

А теперь все пошло кувыр­ком.

В выходной день сидела те­тушка у окна, ждала, когда на электрической печке молоко вскипит. Вдруг как тетушка закричит! Закричала да из комнаты да во двор, да на улицу заспешила и на всю улицу завопила:

— Стой! Стой! Стой!

Оказываема ее соседка-вдова везла общественные дрова, а с воза одно маленькое поленце упало. Тут тетушку и разобрало. — Ведь это общественное! — кричала она, — трудовое! Да что же это такое! Разве можно так к общественному имуществу относиться?

И велела тетка вдове немедленно остановиться, стать на колено и подобрать полено. А когда тетка обратно в комнату свою вбежала, молоко дав­но вспенилось и убежало.

— Ну, чтож, — сказала тетка, — молоко жалко тоже, но общест­венное добро мне в сто раз дороже.


... Велела тетка вдове стать на колено и подобрать полено...

Да. Пока я на Марсе гостил, изменилось и в школе не мало. Подошел я к Алешке Зубало.

— Об'ясни, — говорю я ему сердито, — почему в школе ни одного окна не разбито? Поче­му не залита чернилами геогра­фическая карта? Почему не из­резана ни одна парта?

— Как? — Алешка даже не по­нял вопрос и с удивлением уста­вился на мой нос. — Да ты что, Сима, с ума спятил, что, ли? Да как же это можно имущество портить в школе?

— Очень просто, — ответил я. Взял нож и полосуй им парточку смело. Подумаешь, какое сложное дело,

— Как? Как? — Алешка еще больше вытаращил свои очи и вдруг рассмеялся, что было мо­чи. А когда успокоился, сказал мне серьезно:

— Такой случай даже, представить себе курьезно. Взять нож и ножом парту изрезать лихо? Но для этого надо быть форменным психом!

— Постой, — остановил я вне­запно Алешку, — а ну-ка, поды­ми ножку.

— Зачем?

— Уж очень у тебя сапоги хороши! — воскликнул я от души. — Откуда такие? По особому заказу, иль из торгсина?

— Эх ты дубина! — Алешка развел руками — Да у нас каж­дый с этакими сапогами. Кожи у нас теперь много и качество выделки превосходно, и обуви сколько угодно. У нас к концу второй пятилетки изделья бра­кованные очень редки. Пока по Марсу персона твоя слонялась, у нас качество во всем поднялось. Машины, вагоны, иголки и крыши — все качеством стало значительно выше. Ты вот с Марса недавно свалился, а при­смотрелся бы — убедился. Кстати пекут ли на Марсе пирожное и есть ли там лед, чтоб крутить мороженое?

Я подумал и ответил хмуро:

— Алешка, ты дура. На Марсе не только пирожных нет, там ни разу не ел я котлет! Ни разу не встретил я там коровы, ни разу не встретил я там барана и нигде не видал ресторана. Лопай там среди всего года то, что дает природа. А на природу я был там в боль­шой обиде, она все дает в сы­ром только виде. А примуса я с собой не брал и все в сыром виде жрал. Не только что и испечь пирог, даже чаю сварить не мог. Вообще, Марс еще очень неблагоустроенная, планета, ничего там хорошего нету. Ни кино, ни библиотеки, доже нет ни одной аптеки,

— А люди? — спросил Алешка.

— Людей немножко. Всего один — и тот был я. По социаль­ному положению был я там ни рабочий, ни крестьянин, а про­сто Симочка-марсианин. Там не требуют ни паспорта, ни анкет. Там даже милиции нет. Почта была: я сам себе письма писал и сам себе доставлял. Часто я делал себе подарок — доставлял письма себе без марок... Ну, а что у вас еще нового в СССР?

— О! — воскликнул Алешка. — У нас небывалые достижения. У нас невиданные победы и на земле, и в воздухе, и в воде. Словом — везде. А главное — у нас люди по новому воспита­лись, от многого старого отка­зались.

Стал я присматриваться, слова Алешкины проверять, новых людей искать.

Пошел я на фабрику, где Алешкины сапоги шили. Встре­чается мне рабочий Шилин.

Шилин приветливо меня встретил, но я ничего нового в нем не заметил. Разве только что постарел он на несколько лет и чуть на висках стал сед.

— Ну, — думаю, — наврал Алешка, Шилин изменился совсем немножко. А вот фабрика действительно неузнаваема стала — всюду новыми машинами она блистала.

Я невольно разинул рот и воскликнул: "Да здравствует 1937 год! Да ведь это не фабрика, наконец, а какой-то технический сверхдворец!"

А тут, смотрю, Шилин к новому станку подходит и быстро в движение его приводит. И на­чал Шилин вырезывать заготов­ки. Смотрю — у Шилина много сноровки... А главное — возле машины прямо переродился Шилин. Он весь был — внимание, весь — забота. Он с такою любовью следил за работой, и дви­жения Шилина были так ловки, что из-под машины вылетали первоклассные заготовки.

Я сказал было:

— Шилин, стой...

Но он резко махнул рукой. И только в перерыве сказал мне строго:

— Я люблю вырабатывать хо­рошо и много. Для меня радость — высокое качество дать. Нельзя во время работы меня отвлекать. Ведь я работаю каждый час не на хозяина, а на свой класс.

И вот тут то, на работе, я и понял, что нового в Шилине есть. Качество и производитель­ность — его честь.

Как-то нечаянно одну пару он выработал чуть-чуть хуже, так он от обиды чуть не заплакал тут-же.

И снова я убедился, что Шилин действительно изменился, что со старыми привычками он не в ладу, что у него самое настоящее, социалистическое отношение к труду.

И с каждым днем все новые ка­чества в людях я стал находить и сам эти качества стал любить.

В 33-м году Мишка Луксов норовил из класса в класс пе­рескочить фуксом.

В 37-м году я увидел Мишку совсем в ином свете.

В классе собрались дети. Мишка выступил и сказал:

— Наша группа неудов не имеет. Но кто сказать смеет, что мы не могли бы еще лучше бороться за знания? У кого вы­сказаться есть желание? А я заявляю заранее, что мог бы учиться еще прилежней.

— Э, — думаю, — и Мишка уже не прежний. Сразу мне стало видно, что фуксом учиться ему уж стыдно. Значит, и этот па­рень переродился, от предрас­судков освободился.

И всюду, куда бы я ни ходил, сотни новых людей находил.

Короче сказать, возвратясь с Марса (где, кстати, ни разу я не бывал), я к концу второй пятилетки страну не узнал,

На этом разрешите пока за­кончить рассказ. А в следующий раз я вам расскажу такое, что . . . кое кому будет стыдно.

Впрочем, там будет видно. А пока все же точку поставить необходимо.

Ваш длинноносый Сима.