Генерал-полковник М. И. Неделин. 1950 год.

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ РАССКАЗ

«Огонька»

А на горизонте пылает охваченное закатом небо. ...Это небо нашей юности, наших тревог и надежд!

За Аральским морем резко темнеет, тени исчезают, в окно вползает ночная прохлада, я пытаюсь заснуть, но заснуть, конечно, не удается, потому что сонный вагон потихоньку приходит в движение, точечками в ночи уже мерцают огни Казалинска, плачет разбуженный ребенок, то и дело хлопает дверь в тамбур, в пассажирах нарастает нетерпение — прошло почти трое суток, пока скорый поезд преодолевает расстояние от Москвы до этих выжженных солнцем, богом забытых казахстанских степей. Станция Тюра-Там...

60-Е ГОДЫ... ТЯЖЕЛО И СУРОВО, В ОБСТАНОВКЕ ГЛУБОЧАЙШЕЙ СЕКРЕТНОСТИ СОЗДАЕТСЯ РАКЕТНО-ЯДЕРНЫЙ ЩИТ НАШЕЙ РОДИНЫ. ОДНИМ ИЗ ВЫДАЮЩИХСЯ ЕГО СОЗДАТЕЛЕЙ БЫЛ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ СОВЕТСКИЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК, ЗАМЕСТИТЕЛЬ МИНИСТРА ОБОРОНЫ СССР, ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ РАКЕТНЫМИ ВОЙСКАМИ, ГЛАВНЫЙ МАРШАЛ АРТИЛЛЕРИИ МИТРОФАН ИВАНОВИЧ НЕДЕЛИН. РАССКАЗ О НЕМ И О ТЕХ, КТО НАВСЕГДА ОСТАЛСЯ ТАМ, ГДЕ ПРОИЗОШЛО ЭТО ТРАГИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ, КТО ЦЕНОЙ СВОЕЙ ЖИЗНИ РАСПЛАТИЛСЯ ЗА ДОСТИГНУТОЕ РАВНОВЕСИЕ В ОБОРОНОСПОСОБНОСТИ ДВУХ ВЕЛИКИХ ДЕРЖАВ. В ЭТОМ РАССКАЗЕ МНЕ НЕ УЙТИ ОТ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ И ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО БЛАГОДАРИТЬ НАШЕ ВРЕМЯ, ЧТО ОНО ПОЗВОЛЯЕТ ВЕРНУТЬСЯ В ТУ ДАЛЕКУЮ, ТРУДНУЮ, НО ПРЕКРАСНУЮ ПОРУ.

Только спустя много лет выяснилось, что в переводе с казахского Тюра-Там означает «священное место», здесь располагался Мазар — могильный памятник святого, что и предопределило название станции. Кто бы мог тогда об этом подумать?

Тогда еще не получили своего распространения звучные, ныне всемирно известные названия — космодром Байконур, Звездоград, Ленинск... Каждый населенный пункт имел свое цифровое обозначение: «десятая» площадка — жилой городок, «девятая» площадка — аэродром, «вторая» площадка — рабочая зона, «тринадцатая» площадка... — естественно, кладбище. Впрочем, я несколько упрощаю эту схему, площадок было гораздо больше: на месте «великих пустынных пространств» в те годы, как грибы после дождя, вырастали ракетные старты, человек стремился отсюда в космос, человек учился здесь владеть грозным ракетным оружием.

«Десятка» была заложена 5 мая 1955 года — сюда направлялись крупные подразделения военных строителей, с первого советского ракетного полигона в Капустином Яру перебрасывались техника и специалисты, начинал действовать штаб нового испытательного полигона. Тюра-Там осваивали тысячи военных.

Ну, а причем здесь мы, сугубо гражданские люди?

...Мы — это заводская московская шпана с Балашихи и Одинцова, Потылихи и Марьиной рощи, Ростовских, Голутвинских и Рогожских переулков, как правило, не обремененные семейными узами, «безлошадные», как называли нас более пожилые коллеги, срочно навербованные в невзрачных московских строениях без вывесок, отличающихся друг от друга номерными знаками «почтовых ящиков», где молодцеватые начальники отделов кадров с выправкой кадровых военных после необходимых длительных проверок выписывали нам многомесячные командировки на строительство странных и таинственных объектов, которые, оказывается, не могли обойтись без умения сварщиков, монтажников, механиков и компрессорщиков, людей самых различных, но в общем-то прозаических профессий.

Самое лучшее время года здесь ранняя весна: еще не наступила летняя изнурительная жара, утренники звонкие от прохладного ветра, в степи кое-где можно увидеть красные и желтые тюльпаны, в небе разлита поразительной густоты голубизна. Как легко и свободно дышится в эти дни! С каким упоением пели мы тогда кем-то сочиненную бесхитростную песенку на простенький мотивчик, где были такие слова: «Засыпают пески, ночью там холода, саксаул там растет, привозная вода, Тюра-Там, Тюра-Там, никогда не забыть тебя нам».

«Вторая» площадка, названная впоследствии «Гагаринским стартовым комплексом», многократно описана, показана в кино и по телевидению. Сколько раз приходилось вместе с товарищами снимать с помощью крана, «штопать» после пусков и ставить на место стальные решетчатые конструкции ферм «силового пояса» — они хорошо узнаваемы, когда при подъеме ракеты распадаются, будто лепестки необычного огненного «цветка». Но я, по-моему, ни разу не видел в ракурсе кино- и телекамер то, что находится ниже горизонта стартового «козырька», а именно лабиринты технических помещений, начиненные сложными системами кабелей, различными машинами и приборами, обеспечивающими жизнедеятельность уникального инженерного сооружения, каким является космодром. Там свое, невидимое миру царство с крутыми железными лестницами и гулкими бетонными переходами, где всегда прохладно и бесконечно тянутся толстостенные, рассчитанные на сверхвысокое давление нержавеющие трубы.

Там, на своем обычном рабочем месте, в помещении, условно именовавшемся тогда «шестигранником», я познакомился с Лейтенантом.

...Мучительно симпатичны мне лейтенанты той поры, мои одногодки, такие же задиристые и бескомпромиссные, с такими же ясными мальчишескими лицами, и такие же, как и мы, в сущности, беззащитные перед временем и перед своей судьбой.

У нас, гражданских, с лейтенантами были подчас непростые отношения. Во-первых, многие из монтажников уже отслужили армию и, ощущая легкий дурман от неподвластности военным порядкам, смотрели вообще на всех людей с погонами свысока, во-вторых, каждый из нас немножко кичился своим положением — все-таки приехали аж из самой столицы, а если еще и деньги платят немалые, то, значит, точно незаменимые. Лейтенанты, судя по всему, больших денег не получали, мирские соблазны, доступные нам во время не частых, но в принципе регулярных отлучек в Москву, ходили от них в стороне. Дни, как мне казалось, сливались у них в непрерывную будничную цепь: днем — работа на старте, вечером — офицерское общежитие с небольшими радостями типа кино или преферанса. Думаю, исходя из этих обстоятельств, что особой любви они к нам тоже не испытывали.

Но когда полным ходом разворачивалась подготовка к запуску ракеты и приходилось забыть про кино и преферанс, потому что рабочий день нередко переходил в рабочую ночь, то все мы — и военные, и гражданские — невольно соединялись в одно целое, да и жили по одному графику, который каждому диктовал быть неукоснительно расторопным и четким. Работа нас сближала, да и времени не было для выяснения отношений.

Однажды во время такой предстартовой горячки у нас на «шестиграннике» упало давление в системе труб, которая в момент подъема ракеты разбрызгивает жидкий азот, чтобы сбить мощное пламя, бьющее из сопл двигателей. Было необходимо быстро найти и устранить образовавшуюся течь. Для меня это было дело не новое, но Лейтенант, только что включенный в боевой расчет системы, хлопал глазами, удивленно рассматривая замысловатые пакеты трубных соединений, инжекторы, предохранительные клапаны и прочие хитрые «штучки».

Я быстро объяснил ему, что надо делать, и мы, где ползком, где обдирая локти об острые бетонные уступы, в течение нескольких часов внимательно осматривали каждое фланцевое соединение, каждый сварной стык. Лейтенанту явно не хватало сноровки, я видел, как он не раз больно ударялся головой о выступающие кронштейны, к тому же порвал комбинезон и чуть не потерял фуражку в хитросплетениях труб. Я хотел обозвать его салагой, но сдержался. Мы искали течь, обмазывая каждый стык мыльной пеной, и когда наконец запузырилась невидимая глазу тончайшая струйка, я и Лейтенант неожиданно для себя облегченно рассмеялись. Потом мы вылезли на свет божий, на площадку для курения и долго грелись на солнце — грязные, растерзанные, со сбитыми в кровь руками, с синяками и шишками на лице. Вот это было блаженство...

С Лейтенантом мы подружились.

А, собственно говоря, чего нам было делить — детям одной эпохи, родившимся в один и тот же памятный год, когда в окнах домов часто горел ночью свет и люди вздрагивали, ожидая зловещего звонка или стука в дверь. Эта эпоха вместила в себя помпезную почитаемость незыблемых Истин и страшную войну, отнявшую у нас отцов, послевоенный голод с единственной мыслью в буквальном смысле выжить, и конфетно-пряничное лицемерие пионерских сборов, где заученно скандировалось: «К борьбе за дело Ленина — Сталина всегда готов» (можно представить себе пионера, готового к делу Сталина). Эта эпоха вместила в себя неустроенный быт и коммунальные кухни и даже обещанный нашему поколению коммунизм, который должен был наступить где-то в конце очередной семилетки, был принят на веру, потому что думать нас отучали еще со школьной скамьи, вдалбливая в голову, будто бы вся история нашего государства сплошное перечисление «грандиозных свершений и достижений».

Но мы-то свято верили в высокие идеалы...

Мне кажется, что в Тюра-Таме нам с Лейтенантом не хватало моря.

Мне, потому что в то время я его еще ни разу в жизни не видел, ему по иной причине — он родился в маленьком южном городе, где утренняя смена портовых рабочих перемешивалась с толпой отдыхающих, бегущих на пляж, а ночью у входа на рейд важно трубили расцвеченные огнями большие пассажирские теплоходы, делавшие здесь кратковременную остановку.

В те дни, помнится, я открывал для себя Паустовского и море входило в меня вместе со стихотворной строкой Бориса Пастернака, взятой писателем эпиграфом к одной из блестящих своих повестей, — «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться...».

Тот томик Паустовского я таскал с собой по командировкам. Лейтенант попросил дать почитать, а когда через несколько дней возвращал книгу обратно, вдруг неожиданно поклялся, что в первый же свой отпуск обязательно заедет в Ялту и ночью, если, конечно, повезет, с акватории моря попробует увидеть в бинокль, как горит освещенное лампой с зеленым абажуром окно чеховского кабинета.

Лейтенант был немножко романтиком... Но говорить откровенно о своих чувствах у нас, естественно, тогда было не принято.

Где найдет ночлег монтажник космодрома, какая крыша приютит его? Может быть, в «Деревянной» гостинице на «десятке», где в свое время нередко квартировал печальной памяти известный предатель Пеньковский, или поедет в «Зал Чайковского» — так мы прозвали огромный, наспех сколоченный барак на одной из площадок, в нем отсутствовали перегородки, и несколько сот человек могли отдыхать как бы в одной спальне.

Ночью «Зал Чайковского» стонал во сне, всхлипывал, скрипел зубами, храпел, что-то жевал, плакал, под его сводами плескалась могучая симфония с децибелами в добрых пятьсот мужских глоток. Словно светлячки во тьме, ядовито мелькали самодельные ночники, сделанные из выпаренных в ведре с кипятком черепах, вместо внутренностей в их непробиваемый панцирь завинчивались пальчиковые лампы. Это было повальное увлечение всех площадок космодрома- благо поделочный материал ползал под ногами.

Легко понять состояние каждого из нас, когда бригаду неожиданно перевели на «двойку» и после «музыкального зала» мы попали в престижную трехэтажную гостиницу, где обычно селили космодромную элиту — команды инженеров-испытателей из КБ академиков С. П. Королева и В. П. Бармина. Здесь в комнатах жили не более чем по четыре человека.

...На исходе была весна 1960 года, космодром готовился к запуску первого космического корабля-спутника, гостиницы были переполнены, каждое утро на старт отходили автобусы с учеными, испытателями, монтажниками. Основные работы в этот период были сосредоточены в монтажно-испытательном корпусе, где стыковались узлы ракеты, опробовались все ее системы. Но и к нам на «козырек» иногда залетала белая «Волга» за номером «00-01» — персональная машина Сергея Павловича Королева.

За Королевым обычно ходила свита военных. В ней выделялись два полковника — начальник отдела испытаний Евгений Ильич Осташев и руководитель стартовой команды Александр Иванович Носов. В Осташеве угадывался моторный мужик из той породы людей, которые упиваются делом, которым они заняты. Спустя годы, когда довелось познакомиться с его биографией поближе, я понял, что тогда не ошибался. Способный паренек из подмосковного поселка Кудиново, ныне город Электроугли, учился в 30-е годы в Ногинской школе, все успевал, всем увлекался. Он был прекрасным шахматистом и заядлым фотолюбителем, читал книги о космосе, писал заметки в «Технику — молодежи» и журнал «Знание — сила». Сразу со школьной скамьи Осташев ушел на фронт и закончил войну командиром роты в звании старшего лейтенанта.

Группа офицеров космодрома была высоко отмечена за запуск первого искусственного спутника Земли в 1957 году. Тридцатитрехлетний Евгений Осташев стал тогда лауреатом Ленинской премии. Без защиты диссертации ему была присуждена ученая степень кандидата технических наук.

Полковник Носов — этакий военный интеллигент в очках, хорошо помню его куда-то вечно спешащего с бумагами или читающего приказ перед строем офицеров. Говорят, что с Королевым у них доходило чуть ли не до драки.

Сергей Павлович, который мог невзначай заметить министру: «А вы вообще помолчите, вы-то меньше всех в этом понимаете», вдруг обнаружил, что какой-то полковник делает строгие замечания работникам его конструкторского бюро, предлагая немедленно устранить недостатки, обнаруженные при проверке систем ракеты. Власть у Королева была большая, но, естественно, на военных она имела определенное ограничение. Тем не менее измученный бессонными ночами, испытывавший огромное нервное напряжение, главный конструктор потребовал: «Уберите Носова с площадки, иначе результатов не будет». С большим трудом удалось уговорить его не делать поспешных выводов, убедить, что все «придирки» полковника идут на пользу делу. К чести Сергея Павловича, когда все было позади и первая межконтинентальная ракета, о которой идет речь, была принята на вооружение, он первым извинился перед Носовым и даже поблагодарил его за принципиальность и дотошность.

На запуске ракеты, которая вывела на орбиту первый искусственный спутник Земли в ночь с 4 на 5 октября 1957 года, Александр Иванович Носов был пускающим. Это он в бункере давал команды, объявлял десяти-, пятиминутную готовность. Это он в тот исторический момент почти выкрикнул: «Пуск!» За ту памятную космическую победу полковник был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

Мы упивались комфортом в гостинице на «двойке», тем более что жили втроем в комнате на четверых, все свои, кроме меня, еще Саша Рябцев, с которым в свое время работали в Москве на Дорхимзаводе, и Витя Строков, не помню, кажется, он был из Подмосковья. По вечерам в столовую не ходили, Витя был отменный кашевар, ему мы полностью доверили закупать продукты в общий котел, готовить на электрической плитке ужин. Но главным была работа.

Удивительно радостно ощущать себя нужным на «козырьке», который вознесся над степью на могучих бетонных опорах, меж ними виден уходящий на несколько десятков метров вниз плавный изгиб «экрана», отражающий в момент пуска огненные струи ракетных двигателей, вверху между стрелами антенн поднимается замысловатая пирамида ферм обслуживания, «силового пояса», кабель-мачты. В тихие весенние вечера, когда стихал ветер и на стартовую площадку мягко опускались сумерки, сидели мы нередко с Лейтенантом где-нибудь на верхотуре — что-то сверлили, подгоняли, прилаживали...

Внизу, в будке командного пункта, включали трансляцию футбольного матча из Москвы, в такие минуты закрадывалась тоска по дому. Отчетливо видел я, как движется от станции метро по Крымскому мосту толпа нарядных людей и официанты в белых куртках разносят кружки с чешским пивом в Пльзенском ресторане, а над Москвой-рекой играет музыка и вспыхивают уличные фонари где-нибудь на Арбате или Якиманке. А ты здесь, за тысячи километров от Москвы, висишь на монтажном поясе над пустынной, безлюдной степью, к чему-то готовишься, чего-то ожидаешь...

Как же нам было обидно, когда заканчивались все приготовления к пуску, на старт вывозилась ракета-носитель, объявлялась боевая готовность, а нам «закрывали» пропуска на «козырек», мол, вы свое дело сделали, гуляйте, отдыхайте, что хотите, только не путайтесь под ногами. Старт целиком поступал в распоряжение военных и испытателей из КБ Королева. Я дико завидовал Лейтенанту, который сразу становился серьезным и озабоченным, его расчет уходил в укрытие по получасовой готовности. Вот почему мы так ненавидели это слово — эвакуация.

Два раза в жизни мне приходилось эвакуироваться. Первый раз осенью 1941 года, когда меня, трехлетнего, вывозили из Москвы в Сызрань, спасая от подступающих к городу фашистов, второй раз в январе 1960-го — нас отвозили в специальном железнодорожном составе с «двойки» на «третий подъем», километров за двадцать, опасаясь, как бы ракета не выкинула при запуске фортель и не начала бить своих, как говорится, чтобы чужие боялись. Если первый раз, по причине малолетства, протестовать я не мог, то второй раз, будучи вполне зрелым, ощутил всю унизительность этой неприятной процедуры, будто тебя, как беременную женщину или немощного старика, отвозят подальше от опасного места, где остались между тем готовые ко всему настоящие мужчины. Поэтому, когда накануне запуска вечером динамик местной трансляции, висевший в нашей гостиничной комнате, провозгласил о том, что на восемь часов утра объявлена эвакуация всего личного состава, мы в комнате, посоветовавшись между собой, твердо решили: никуда не поедем.

Но для этого надо было провести определенную работу. Вечером, под благовидным предлогом заглянув в соседние комнаты, мы как бы невзначай сообщили о том, что ночью уезжаем на «десятку», надеясь, что эта информация дойдет до женщины-коменданта, которая придет утром вместе с патрулем опечатывать гостиницу.

Рано утром 15 мая гостиница ожила, в коридоре был слышен топот многих ног и хлопанье дверей, нам, наблюдавшим украдкой в окно, было видно, как люди покидают гостиницу и спешат к остановке мотовоза. Потом все стихло. Наконец пришел патруль — офицер и несколько автоматчиков, с ними дежурный комендант. Где-то внизу, на первом и втором этаже, женщина поочередно открывала и запирала комнаты, а мы, затаившись, ждали, пока они поднимутся к нам на этаж.

Было немножко страшно, когда проверяющие подошли к нашей двери, но комендант, звеня ключами, уверенно заявила: «Эти еще вчера уехали на «десятку»», да и энтузиазм патрулей на третьем этаже, наверное, иссяк. Прошло несколько минут, и мы услышали, как урчит мотор отъезжающего от гостиницы дежурного автобуса. Теперь, запертые в опечатанной гостинице, мы остались втроем в абсолютно безлюдном городке менее чем в двух километрах от старта.

Если мне не изменяет память, запуск был назначен на двенадцать часов местного времени. Громко разговаривая и даже что-то напевая, мы вылезли в коридор, чтобы примериться, как удобнее наблюдать поднимающуюся ракету. Но, увы, в направлении старта было лишь одно торцевое окно в конце коридора, которое мы открыли, но высовываться пока опасались. А с «козырька» к наблюдательным пунктам и различным укрытиям уже шли автобусы — стартовая команда постепенно покидала космодром.

День был пасмурный, время тянулось медленно, лишь в половине двенадцатого по бетонке промчалось несколько «Волг» — это означало, что старт покинули последние испытатели, высший же генералитет, включая Главного конструктора и маршалов, в этот момент, очевидно, уже спускался в бункер, расположенный рядом с «козырьком». Ждать оставалось немного...

Много раз доводилось присутствовать на пусках ракет, но тот, 15 мая 1960 года, оставил самое острое впечатление. Хотя мы ничего не видели, а только слышали, но этого было достаточно, чтобы нам, людям, в общем-то далеким от космоса, раз и навсегда понять, что представляет собой космическая ракета. Сначала мы не увидели, а скорее почувствовали резкую вспышку, отраженную на стене соседнего здания, потом начал нарастать гром, казалось, предела ему нет, казалось, он пытается поднять в воздух здание нашей гостиницы и ему это удается, помню только дикие наши глаза, обращенные друг на друга в ограниченном пространстве коридора, как невольно присели мы у окна, втягивая голову в плечи, и как велико было потрясение, если и сейчас, спустя двадцать девять лет, у меня мурашки бегут по спине при воспоминании о тех полуобморочных секундах. В тот миг я понял что человек создал что-то неземное, величественное и страшное, и упаси бог когда-нибудь потерять ему контроль над этим поразительным и грозным чудом.

Никто из нас никогда не видел Митрофана Ивановича Неделина в маршальской форме, чаще всего ходил он и ездил по площадкам в кожаной или меховой куртке, в сапогах, в которые были заправлены бриджи с широкими ярко-красными лампасами. Говорили, что он прост и доступен в обращении с подчиненными, кто-то видел его сидящим в беседке с солдатами, кто-то рассказывал, как он запросто попросил нож у монтажников и сам ловко вскрыл банку консервов, ужиная накоротке вечером прямо на «козырьке».

Неделин принадлежал к наиболее уважаемой кагорте советских военачальников, которые безоговорочно приняли революцию, начав свою боевую биографию на фронтах гражданской войны, и год за годом, день за днем прошли с Советской страной нелегкий ратный путь, дослужившись до маршальских звезд.

Спустя годы, когда мне было интересно узнать более подробно о жизненном пути маршала и пришлось беседовать с его сослуживцами и родственниками, открылась не совсем обычная судьба этого человека, которого жизнь изрядно в молодости потрепала, прежде чем открыть бравому борисоглебскому пареньку широкую дорогу в будущее.

В книге генерала армии В. Ф. Толубко «Неделин», изданной в 1979 году в серии «Жизнь замечательных людей», подробно изложены все перипетии биографии Митрофана Ивановича, прослежен его боевой путь от молодого командира до опытного военачальника, создателя ракетных войск нашей страны, от помощника политрука батареи до Главного маршала артиллерии, заместителя министра обороны СССР, члена Государственных комиссий по испытанию ядерного оружия в СССР и испытаниям первой в мире межконтинентальной многоступенчатой ракеты.

Это был красивый, волевой и мужественный человек, особенно импонирует мне его испанская одиссея, когда в течение длительного времени, подавая рапорт за рапортом, Неделин добивается отправки в качестве советника в героическую Республику, чтобы помочь свободолюбивому испанскому народу. Очевидно, над его военной судьбой витали ореол романтизма, профессиональная убежденность, что военный всегда должен быть там, где пахнет порохом. Такое качество всегда отличает подлинных рыцарей ратного искусства.

В годы Великой Отечественной войны артиллерист Неделин нередко смотрел смерти в глаза — и в 1941 году, когда, будучи командиром бригады отражал под Проскуровом танковые атаки противника, и в дни жестоких боев обороны Кавказа, и в знаменитой Ясско-Кишиневской операции, и в наступлении на Балканах. Звания Героя Советского Союза он был удостоен за Балатонскую операцию. В этом последнем оборонительном сражении минувшей войны артиллеристы-неделинцы встречали сплошным огнем «тигры» и «пантеры», превращая их в бесформенные груды исковерканного и обгоревшего металла. Прославленный советский полководец Федор Иванович Толбухин, непосредственный начальник Неделина в те годы, то ли в шутку, то ли всерьез называл его «главным укротителем» фашистского зверья.

В подмосковном Одинцове живет бывший полковник Генерального штаба, ныне отставник Г. К. Рыженков — неутомимый и преданный биограф маршала Неделина, основатель музея Митрофана Ивановича в местной школе № 9, кстати тоже носящей его имя. Григорий Кириллович может часами, да что там часами — сутками рассказывать о первом Главкоме ракетных войск и, естественно, о его личности только в превосходных тонах. При всем уважении к маршалу я лично икону с него писать бы не стал. Как и у каждого нормального человека, очевидно, были и у него присущие каждому слабости, «шероховатости» и «неровности» характера.

— «Дядя Митроша», как у нас его ласково звали в семье, — вспоминает племянник маршала Вадим Серафимович Неделин, — был очень душевным человеком. Он трепетно любил свою мать — бабу Маню, трогательные отношения у него были с моим отцом — своим братом, сугубо штатским человеком, финансистом по профессии. Своих сыновей у него не было — была единственная дочь Людмила, может быть, поэтому на меня распространялась часть его нерастраченной отцовской любви. Но при этом надо было знать принципиальность и бескомпромиссность Митрофана Ивановича. Когда в 1946 году после школы я поступил в Одесское артиллерийское училище, он, будучи только что назначен начальником штаба артиллерии Советской Армии, был явно недоволен: «Теперь будут говорить, что дядя пригрел племянничка». Позже он мне сказал такие слова: «Военная служба тяжелая, но ты, Вадим, учти, я тебе никогда и ни в чем помогать не буду, единственное, что я смогу, — тебя защитить, если по отношению к тебе будет допущена явная несправедливость».

Он был прост в обращении с родными и друзьями, — продолжал свой рассказ Неделин-младший, — но сух и замкнут с людьми, которых знал мало. Его отличала крайняя осторожность в суждениях и поступках, какая-то гипертрофированная обстоятельность. Если доводилось куда-то ехать, он старался приезжать на вокзал за час до отхода поезда, причем ехал на двух машинах — не дай бог одна сломается.

После запуска первого космического корабля-спутника летом 1960 года нашу бригаду срочно перебросили на новую площадку, расположенную примерно в двадцати километрах от «двойки». Говорили, что предстоит быстро соорудить небольшой наземный старт для пуска нового изделия конструкции Михаила Кузьмича Янгеля. Лейтенант как-то рассказывал мне о шутке, которая ходит среди военных. Смысл ее сводился к тому, что «Королев работает на ТАСС, а Янгель — на всех нас», при этом подразумевалось, что ракеты Янгеля хотя и не сделают исторических открытий в завоевании космического пространства, но зато сумеют надежно защитить страну от посягательств агрессора. Ведь речь шла о первой межконтинентальной баллистической боевой ракете.

Сюда на площадку было переведено подразделение Лейтенанта. Пока ракетчики примеривались к старту, мы установили стол, проложили коммуникации, укрепили специальную раму-опору для установщика. Причем было построено сразу два старта — левый и правый. Первый пуск намечался с левого. К началу октября на площадку съехались инженеры — испытатели из КБ М. К. Янгеля, представители различных предприятий из Москвы, Ленинграда, Харькова и других городов, участвовавшие в создании приборов и узлов для нового изделия. А нас, сделавших свое дело, перебросили обратно на «двойку», где уже полным ходом шли подготовительные работы по выведению на орбиту космического корабля с человеком на борту.

Пуск с левого старта был назначен на воскресенье. 23 октября.

Газеты того времени писали:

«Уборка зерновых подходит к концу. Уже скошено 105 миллионов гектаров зерновых и бобовых культур — 97 процентов посеянного. Обмолочено 95 процентов скошенного. В эти дни особенно напряженная работа идет на бывших целинных землях. Хлеборобы Сибири и Северного Казахстана стремятся быстрее управиться с жатвой».

«В адрес Ижевского отделения Казанской железной дороги прибыли... танки. Но прославленные Т-34 были теперь без боевых броневых башен. Танк, обладающий сильным двигателем, заменит несколько тракторов. Хорошая пришла подмога...»

«Во время следования в район промысла в проливе Скагеррак (Северная Атлантика) плавбаза рижского морского порта «Даугава» подверглась провокационному нападению группы военных кораблей НАТО. Подводные лодки, эсминцы, торпедные катера сначала шли параллельным курсом, потом начали демонстрацию атаки на пароход. Корабли шли с потушенными огнями».

«Красочные афиши оповестили о том, что в клубе Алтын-Топканского свинцово-цинкового комбината имени Ленина г. Алмалык Узбекской ССР состоится диспут на тему «Готов ли ты жить при коммунизме?» Уже сегодня горняки и металлурги выходят на рубежи будущего».

«По сообщению агентства АДН западногерманское министерство обороны планирует создание пояса атомно-ракетных баз вдоль государственной границы Германской Демократической Республики. Ссылаясь на сведения из Бонна, агентство указывает, что речь идет о ракетах типа «Хок», которые могут нести атомный заряд».

«На состязаниях в Ужгороде московский студент Валерий Брумель преодолел планку, установленную на высоте 2 метра 20 сантиметров. Это — выдающееся достижение. Теперь второго призера Олимпийских игр отделяют от мирового рекорда всего 2 сантиметра».

«Председатель комиссии по атомной энергии США Маккоун на состоявшейся в Вашингтоне пресс-конференции заявил, что Соединенные Штаты ведут в настоящее время строительство специальных сооружений, которые сделают возможным в течение ближайших недель проведение подземных ядерных взрывов».

...Утром 23 октября начался вывоз ракеты из монтажно-испытательного корпуса на старт. Доставка космического изделия конструкции С. П. Королева из МИКа на «козырек», — всегда особо разработанный церемониал: мотовоз медленно, со скоростью шага, везет гигантскую ракету, следом с обнаженными головами идут ее создатели. Здесь все обстояло более просто и буднично. Тяжело груженная тележка на резиновом ходу проследовала по бетонке, заехала в ворота КПП, остановилась у стола. Специальная система тросов на поднятой стреле установщика перевела ее в вертикальное положение, так что колеса оказались сбоку. Потом, когда ракета была зафиксирована на столе ветровыми стяжками, установщик обхватил ее площадками обслуживания, тележка опустилась на землю и отъехала от старта. На «этажи» площадок обслуживания поднялись испытатели. Началась работа...

На старте было много людей. Здесь царило торжественное, но и несколько нервозное оживление, вызванное присутствием большого начальства. Возле ракеты прохаживались маршал М. И. Неделин и главный конструктор М. К. Янгель, тут же были заместители конструктора Л. А. Берлин и В. А. Концевой. В качестве наблюдателя был приглашен полковник Е. И. Осташев, полковник А. И. Носов получил повышение по службе и должен был уехать в Москву, но посчитал себя обязанным присутствовать на важном пуске — его знания и опыт могли пригодиться в любой момент. Стартовыми работами руководил начальник Управления полковник-инженер Р. М. Григорьянц, подполковники В. Д. Леонов и А. В. Сапуров.

Приехал на старт заместитель начальника полигона генерал-майор Александр Григорьевич Мрыкин. Этот человек по общему отзыву был сильной и яркой личностью, правда, некоторые жаловались на его несдержанность и крутой характер. Поговаривали, что Мрыкина слегка побаивался даже сам Сергей Павлович Королев. Во всяком случае, гнев генерала получил на космодроме свое измерение. Втык в один «мрык», шутили офицеры. Начальник полигона генерал-майор К. В. Герчик распорядился принести из служебного здания стулья и табуреты для важных гостей. Их расставили на стартовой позиции.

Заправка прошла успешно, отсечки на системе уровней сработали нормально. Но во второй половине дня обнаружились неисправности в автоматике двигателя. Пришлось снять люки в нижней части ракеты и уже на заправленном изделии вести перепайку разъемов, что является грубейшим нарушением мер безопасности. Пуск отложили на понедельник, но до позднего вечера никто со старта не уходил.

...14 октября 1960 года Н. С. Хрущев в хорошем расположении духа возвратился в Москву из Нью-Йорка. Позади была серия эпохальных выступлений на XV сессии Генеральной Ассамблеи ООН по проблемам ликвидации колониального режима и по вопросам всеобщего и полного разоружения. «Двадцать пять дней, которые потрясли Америку» — так писала о визите советской делегации американская печать.

Тогдашний наш лидер, как мы помним, не страдал излишней церемонностью, его речи были безыскусны и суровы, очевидно, он искренне считал, что допустимый в таких случаях протокольный этикет должен оставаться прерогативой изощренных в славословии дипломатов.

«Представьте себе, — говорил он на одном из своих выступлений, — что представителям государств — участников ООН взбрела бы такая «идеальная» мысль: давайте постановим ликвидировать социалистическую систему в Советском Союзе. Что было бы, если бы за это проголосовали все, кроме нас, представителей социалистических стран? Что бы мы на это сказали? Мы бы сказали, как у нас, у русских, говорят в подобных случаях: «Пойдите вон! Вы приняли такое решение, вы и живите с ним, а мы как жили при своей социалистической системе, так и будем жить. А кто сунется, то, извините за такое неделикатное, но довольно образное выражение,— тому в морду дадим!..»

Не менее категорично было сказано им и спустя несколько дней:

«Нас, людей социалистического мира, вы не запугаете! Наша экономика цветущая, техника у нас на подъеме, народ сплочен. Вы хотите навязать нам состязание в гонке вооружений? Мы этого не хотим, но не боимся. Мы вас побьем! У нас производство ракет поставлено на конвейер. Недавно я был на одном заводе и видел, как там ракеты выходят, как колбасы из автомата. Ракета за ракетой выходят с наших заводских линий».

И, наконец, 20 октября во Дворце спорта Центрального стадиона имении Ленина в Москве на многотысячном митинге трудящихся столицы, посвященном работе советской делегации на XV сессии Генеральной Ассамблеи ООН, прозвучало его знаменитое: «...если вы, господа, хотите еще раз испытать могущество и выносливость социалистического государства, мы вам покажем, как говорится, кузькину мать».

...Тревожно началось утро 24 октября. Ко всем бедам добавилась еще одна — появилась «капельная» течь горючего. Члены Государственной комиссии потребовали проверить сигнализатор наполнения. Было установлено, что компонента вытекло немного и в принципе на пуск это не повлияет. Баллистики подтвердили, что дозаправки ракеты не требуется.

День клонился к вечеру, смеркалось... Начались последние испытания — предстартовые проверки системы управления. Маршал Неделин сидел на табурете примерно в семнадцати метрах от подножия ракеты. Рядом разместились конструкторы и руководители министерства. Генерал Мрыкин подошел к Янгелю: «Все, Михаил Кузьмич, бросаю курить, идемте отойдем в сторонку, выкурим по последней сигарете».

Генерал Мрыкин умер несколько лет назад. Курить он уже никогда не бросал. Редкий случай, но та «последняя» сигарета спасла ему и Янгелю тогда жизнь.

Ситуация сложилась именно так, как описывали ее позже историки.

«Работа по строительству нового испытательного комплекса и оснащению его новейшим оборудованием и аппаратурой началась осенью 1959 года и велась днем и ночью. Военные специалисты, представители промышленности и строители трудились с величайшим напряжением сил и полным пониманием ответственности за порученное дело. К октябрю 1960 года работы по строительству технической и стартовой позиции полигона, а также по созданию ракеты и наземного оборудования были завершены. Все службы вновь созданного управления полигона были укомплектованы квалифицированными специалистами, прошедшими подготовку в научно-исследовательских институтах, конструкторских бюро-разработчиках и на заводах-изготовителях.

Летные испытания ракетного комплекса Р-16 были начаты в октябре 1960 года под руководством Государственной комиссии, которую возглавлял Главный маршал артиллерии М. И. Неделин.

Летные испытания ракеты проводились в два этапа. На первом — испытывались ракеты, разработанные для боевого использования только с наземных пусковых установок. Пуск первой ракеты, Р-16, был назначен на вечернее время 23 октября 1960 года. После заправки ракеты в электросхеме автоматики двигательной установки появилась неисправность, в результате которой ее турбонасосный агрегат заполнился компонентами топлива. Было принято решение произвести устранение неисправности на заправленной ракете. Поскольку гарантия работоспособности двигательной установки в таком положении была определена в одни сутки, то работы по устранению неисправности велись без перерыва.

24 октября в 18 часов 45 минут по местному времени была объявлена 30-минутная готовность к пуску. В это время при выполнении операции по приведению в исходное положение программного токораспределителя от него прошла преждевременная команда на запуск маршевого двигателя второй ступени. Газовой струей работающего двигателя были разрушены оболочки топливных баков первой ступени, возник пожар и взрыв. При этом погибла значительная часть боевого расчета и ряд руководящих работников, находившихся на стартовой позиции вблизи ракеты, в том числе М. И. Неделин».

— ...В момент взрыва я находился примерно метрах в тридцати от основания ракеты, — вспоминает один чудом уцелевший из находившихся тогда на старте, — плотная струя огня неожиданно вырвалась, накрывая все вокруг, часть боевого расчета и испытателей инстинктивно пыталась вырваться из опасной зоны, люди бежали в сторону правого старта к аппарели — специальному накату, под которым укрывалась различная техника: пожарные машины, заправщики, автомобильные краны, но на их пути была полоса из свежезалитого битума, тотчас расплавившегося. Многие застревали в горячей вязкой массе и становились добычей огня — потом на этом месте можно было увидеть очертание фигуры человека и то, что сразу не горело,- металлические деньги, связки ключей ? эмблемы, пряжки от ремней и противогазов... Почему-то не горели также каблуки и подошвы сапог. Самая страшная участь выпала на долю тех, кто находился на верхних «этажах» площадок обслуживания,— люди срывались в пламя и вспыхивали, как свечки, горящие на лету. Температура в эпицентре пожара была около трех тысяч градусов.

Те, кто бежал влево от пускового стола, пытались на ходу сдирать с себя горящую одежду — куртки и комбинезоны, увы, многим это так и не удалось сделать. Потом на колючей проволоке, окружавшей площадку, повсюду висели обгоревшие трупы.

Рассказывает еще один непосредственный участник событий:

— Ближе к вечеру меня встретил на площадке генерал Герчик и сделал замечание: «Может быть, хоть ты меня будешь слушаться, — недовольно сказал он, — бери своих офицеров и немедленно эвакуируйся с площадки, вам здесь больше делать нечего». Мы сели в машину и уехали на наблюдательный пункт, расположенный на возвышенности, километрах в трех от старта. Здесь царила самая спокойная обстановка — бродили военные и гражданские, на врытых в землю столбах был натянут экран, у аппарата хлопотал солдат-киномеханик. Пошли титры фильма, и вдруг все вскочили с мест — над стартом взвился огненный столб. В каком-то оцепенении смотрели мы с высоты НП, как снова и снова вспыхивает пламя... Потом все стихло. Нам хорошо было видно, как по бетонке к площадке одна за другой мчались пожарные и санитарные машины.

Через некоторое время по радио последовал приказ: «Всем офицерам немедленно собраться в жилой зоне у санчасти». Я подумал, что нужна кровь для переливания или кожа для пересадки. Мы прыгнули в «газик» и помчались вниз. Здесь нас ожидало жуткое зрелище, забыть которое и по сей день невозможно. На площадку к санчасти свозили и укладывали мертвых. Все трупы были в одинаковой, несколько скрюченной позе, все без одежды и признаков волосяного покрова. Опознать кого-либо было невозможно. При свете луны они казались цвета слоновой кости.

А вот что рассказывает один из руководителей тогдашней аварийно-восстановительной команды: «Днем 24 октября я получил приказ от начальника полигона Герчика Константина Васильевича доставить с «десятки» на площадку несколько баллонов кислорода. Возвращался под вечер. Подъезжая к третьему подъему, мы вдруг увидели в той стороне, где должен состояться пуск, огромное малиновое зарево. Все шлагбаумы на контрольно-пропускных пунктах были подняты для беспрепятственного следования пожарных и санитарных машин, но нам путь дежурный по КПП решительно преградил: «Туда нельзя, есть приказ в ту сторону никого не пропускать». Неожиданно затормозил шедший навстречу легковой автомобиль, в нем ехал мой непосредственный начальник — главный инженер полигона полковник Свирин. «Что случилось?» — спросил я у него. «Беда, большая беда,- несколько раз повторил он, — потребуется много гробов».

...Мы коротали понедельничный вечер в трехэтажной гостинице на «двойке». Я знал, что сегодня вечером планируется пуск на той самой площадке, но идти на улицу и смотреть подъем ракеты на таком далеком расстоянии не хотелось. Вдруг резко распахнулась дверь нашей комнаты. На пороге стоял знакомый парень из соседней бригады. «Братцы, на старте произошла авария, все погибли, сгорел маршал Неделин!» — громко прокричал он.

До поздней ночи мы не спали, слушая рассказы приехавших оттуда. Вся гостиница бурлила. Выяснилось, что погибли не все... Например, генерал Герчик жив, хотя и доставлен в госпиталь в тяжелом состоянии. Чудом остался жить случайно отошедший покурить главный конструктор Михаил Кузьмич Янгель, но погибли все его заместители. Янгель бросался в огонь — его с трудом удалось оттащить. Еще говорили, что много отравленных компонентами топлива — их отпаивают молоком. Госпиталь на «десятке» переполнен, уже нынешней ночью будут прибывать самолеты с врачами из Москвы.

Я подумал, что если есть счастливый жребий, он может, конечно, выпасть на Лейтенанта, хотя при этом прекрасно понимал, что на войне вместе с маршалами и генералами прежде всего всегда гибнут солдаты и младшие офицеры.

25 октября 1960 года в Большом Кремлевском дворце начала свою работу очередная III сессия Верховного Совета РСФСР пятого созыва. В 10 часов утра привычно заняли места в правительственной ложе товарищи А. Б. Аристов, Н. Г. Игнатов, Ф. Р. Козлов, А. Н. Косыгин, Н. А. Мухитдинов, Д. С. Полянский, М. А. Суслов, Е. А. Фурцева, Н. С. Хрущев, Н. М. Шверник, П. Н. Поспелов. Многие из депутатов обратили внимание, что в президиуме нет Брежнева. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев, назначенный Председателем Государственной комиссии по расследованию причин катастрофы, в эти минуты уже летел на полигон.

Комиссия, возглавляемая Брежневым, была настроена решительно. Она ехала снимать с работы, срывать погоны, отдавать под суд. Прямо с аэродрома эскорт машин, в первой из которых находился Брежнев, проследовал в монтажно-испытательный корпус. Здесь состоялось первое заседание комиссии. На нее были вызваны все оставшиеся в живых руководители запуска межконтинентальной баллистической ракеты Р-16.

Из их числа было решено также создать техническую комиссию под руководством председателя Госкомитета по оборонной технике К. Н. Руднева. На следующий день он докладывал о причинах аварии. Были тщательно и последовательно проанализированы все нестыковки и возникшие в ходе пуска неполадки. Кроме Брежнева, присутствовали заведующий Отделом ЦК КПСС А. И. Сербин и заместитель министра обороны Маршал Советского Союза А. А. Гречко. Брежнев то и дело говорил: «Сербин, запиши — такой-то завод поставил недоведенную аппаратуру, такой-то — некачественные проводники».

На каком-то этапе возник вопрос: кто же виноват конкретно? Справедливости ради надо сказать, что были и такие, кто пытался взять всю вину на себя, взвалить на свои плечи ответственность за случившееся. Но чем дальше работала правительственная комиссия, тем более она не торопилась делать выводы. В конце концов в акте, подписанном ее членами, была сформулирована мысль, что случилось непреднамеренное несчастье, трагическое стечение обстоятельств. При этом как-то Брежнев заметил: «Хорошо, что перед отъездом посоветовались с Никитой Сергеевичем, а то бы наломали здесь дров».

Побывали члены комиссии на разрушенном старте. Здесь они увидели опрокинутую ракету, изуродованный установщик, расплавленные топливные баки... Рядом лежали целехонькие двигатели— они были рассчитаны на столь высокую температуру. Затем состоялась поездка в госпиталь. Брежнев, в накинутом белом халате в окружении свиты переходил из палаты в палату, останавливался у каждого пострадавшего, кто был в сознании. Он говорил, что Советское правительство отдает дань мужеству и героизму участников запуска, что каждый из них с честью выполнил свой воинский долг.

Размышляя уже в наше время о том, что произошло 24 октября 1960 года на полигоне, беседуя спустя годы со многими очевидцами случившегося, сопоставляя факты и обрывочные воспоминания людей, можно в какой-то степени сделать ряд различных предположений по поводу тех событий.

Когда я задавал вопрос специалистам, как же мог сверхосторожный маршал Неделин допустить, чтобы на явно неисправной ракете, к тому же заправленной «дьявольской смесью» с сверхвысокой температурой горения, до последней минуты шли доводки, когда по элементарной логике надо было немедленно прекратить работы, слить топливо и отправить изделие на завод-изготовитель, мне возражали примерно так: «Близилась годовщина Великого Октября, а вы разве не знаете, что у нас к праздникам принято сдавать жилые дома, задувать домны, рапортовать о прочих трудовых достижениях...»

Не исключено также, что Н. С. Хрущев, несколько возбужденный только что завершившейся поездкой в Соединенные Штаты, потребовал от Главнокомандующего ракетными войсками незамедлительных действий — необходимость как можно скорее произвести опытный запуск боевой ракеты подобного типа была исключительно очевидной. Маршал слыл осторожным человеком, но его знали и как солдата, который ослушаться приказа не мог.

Некоторые обвиняли его тогда, да и сейчас эта мысль проскальзывает в разговорах, что, дескать, маршал Неделин потерял бдительность, нарушил меры предосторожности, зачем, мол, надо было ему сидеть на старте в нескольких метрах от ракеты, когда для этого существовали специальные укрытия. Я думаю об этом иначе... Митрофан Иванович прекрасно понимал всю рискованность и опасность создавшегося положения, но он был настоящим военным и знал, что ничто так не действует успокаивающе на подчиненных, как личное присутствие командира. Он шел на такую открытость сознательно. В конце концов он мог вполне искренне допускать, что промедление с запуском смерти подобно. Хочется, во всяком случае, в это верить.

...Утром в Москве шел дождь со снегом, в метро пряно пахло мокрой одеждой, холодный октябрьский ветер трепал обрывки афиш о заключительных спектаклях Американского театра балета под руководством Лючии Чейз и Оливера Смита, уже был назначен день чествования футбольной команды «Торпедо», которая впервые в этом году стала чемпионом страны, а на «десятой» площадке провожали в последний путь тех, кто погиб на старте. Еще с вечера жены офицеров ходили по квартирам, собирая искусственные цветы, всю ночь среди молодых посадок в только что разбитом парке на дороге из центра «десятки» к аэродрому при свете фар шумел бульдозер, отрывая глубокую братскую могилу.

Когда грянул траурный марш и над толпой поплыли десятки гробов с прибитыми к крышкам воинскими фуражками, неожиданно пошел дождь, что бывает в этих краях достаточно редко. Плакала, как говорили, земля о погибших, рыдали молодые вдовы офицеров, сухо звенели над степью ружейные залпы прощального салюта.

Выступая на траурном митинге у братской могилы, Брежнев тоже плакал, не стесняясь слез. Он говорил, что подвиг павших никогда не будет забыт, что теперь надо хорошенько посмотреть, как жить дальше, чтобы достойно продолжить начатое дело, что правительство позаботится о семьях погибших. Очевидцы утверждают, что в его речи была такая реплика: «А кто виноват, тот сам себя наказал».

Затем в столовой так называемого нулевого квартала, в котором останавливались самые высокие гости, был накрыт стол человек на сорок. Командование устроило что-то вроде поминок. Леонид Ильич вспоминал, что когда он служил на Дальнем Востоке, то родители прислали ему в посылке бутылку водки и как ему досталось за это от начальства. Поэтому, обращаясь к присутствующим политработникам, он призывал их не свирепствовать: мол, братцы, сегодня такой горестный день, да и обычай есть русский, куда от него денешься... При этом он все время вытирал мокрые от слез глаза. Правда, это не помешало ему два дня назад обмолвиться в разговоре, что, будучи секретарем ЦК Компартии Казахстана, он слышал, что в этих местах водятся прекрасные сомы. Немедленно была отряжена команда с надувной лодкой и взрывчаткой, чтобы добыть в Сырдарье рыбину самым быстрым способом. Кажется, того сома поймали...

В тот день хоронили и Лейтенанта, который был, очевидно, тоже в чем-то виноват и сам себя наказал. Только вот точно назвать его фамилию мне трудно... Может быть, это был Иван Брицын или Марат Купреев, а может быть, Эдик Мироненко или Валерий Синявский. А может быть, и вовсе капитан Виктор Кривошеев или рядовой Василий Гераськин, старший лейтенант Игорь Зарайский или сержант Александр Юдин. Эти фамилии не вымышленные. Пройдет какое-то время, и они будут выбиты на обелиске у братской могилы. Много имен и фамилий людей разных воинских званий.

Я возвращался в свою юность на казахстанский полигон и также беспокойно ночью не спал, пока поезд стучал колесами от Ташкента до знакомой станции Тюра-Там, но ощущал себя уже не молодым восторженным бойцом, а старым, отслужившим свое солдатом, для которого все позади — и жаркие рукопашные, и выжидательно-стратегические драки. Как коротка, в сущности, жизнь!

...Многое здесь изменилось. «Десятка» превратилась в молодой сильный город Ленинск, в котором достаточно красивых многоэтажных домов и юные мамы везут по тротуарам коляски, где поднялись новые парки и величественные памятники первооткрывателям космоса... Утром я вышел из вполне современной гостиницы «Центральная» (могли бы мы мечтать о такой?) и пошел бродить один по знакомым и незнакомым кварталам, по улицам, носящим имена полковников Носова и Осташева, мимо первой школы с мемориальной доской в добрую память строителя космодрома Георгия Максимовича Шубникова, мимо единственной в наше время двухэтажной столовой, где отогревались мы когда-то горячим чаем, возвращаясь с отдаленных площадок, и, наконец, шагнул в парк с такими же, как и тогда, жидкими и приземистыми деревьями, не выдерживающими напора степных ветров, и тут же увидел скромный обелиск с лаконичной надписью: «Вечная память погибшим при выполнении воинского долга 24 октября 1960 года».

Спустя двадцать восемь лет я возвращался к Лейтенанту.

Время бессильно перед памятниками, построенными на века, но этот наспех сооруженный четверть века назад обелиск оказался в какой-то степени беззащитен перед прошедшими годами, и, внимательно рассматривая по периметру могильное возвышение, я увидел и трещины на бетоне, и кое-где выщербленные блюдечки фотографий над фамилиями погибших. Время стирает следы не только тех, кто лежит под этой могильной плитой, но родных их и близких, которые приезжали сюда каждый год, чтобы положить цветы и постоять молча над могилой сына, отца или брата. Сейчас родственники приезжают все реже...

На следующий день мы были в дороге. Потянулась змейкой знакомая бетонка от первого КПП к пусковым стартам, а параллельно нашей машине по местной железнодорожной колее весело катил состав с разноцветными цистернами: синяя полоса — кислород, черная — азот. За эти годы на «третьем подъеме», куда когда-то нас увозили в эвакуацию, рядом со старым построили новый мощный цех. Уже за ним открылись широкие степные горизонты, где повсюду вонзались в небо изящные иглы многочисленных антенн. Мы въезжали в «рабочую зону».

Можно понять мои чувства, когда, оставив машину у КПП с надписью «Гагаринский стартовый комплекс», я не спеша прошел на «козырек», постоял, облокотившись на перила, глядя на уходивший в глубину «экран». Сколько людей уже успели совершить отсюда прыжок в космос, примерно столько же звезд нарисовано на стреле установщика, возле которого хлопотала обслуга — нынешние солдаты и лейтенанты с такими же, как у нас тогда, ясными мальчишескими лицами.

Каждый из них тоже запомнит этот старт на всю жизнь.

Потом мы ехали по «двойке» мимо трехэтажной гостиницы, где был совершен тремя монтажниками непростительно-дерзкий поступок, о котором, клянусь, и сейчас нисколько не сожалею, и путь «уазика» лежал на площадку, где погибли маршал Неделин и Лейтенант.

Странные чувства владели мною и здесь, на заброшенном пустыре, где когда-то располагался боевой старт, о котором сегодня напоминают лишь одинокие бетонные бункеры, похожие на древние печальные склепы, и погнутая ржавая рама стартового стола с кое-где проросшей травой да дренажная канава, в которой, очевидно, остались неразобранными коммуникации. Двадцать восемь лет прошло, а впечатление такое, что с тех пор и не ступала здесь нога человека. А ведь священен не только Тюра-Там, священны и эти бетонные плиты, навсегда впитавшие в себя плоть и кровь раздавленных взрывом людей. Почему же мы глухи и слепы к их памяти, почему стыдливо делаем вид, что ничего тогда не произошло?

Я пишу эти строки в своей московской квартире, а во включенном диктофоне все время слышен шум и треск — это помехи от ветра, который дует здесь беспрестанно во все времена года. Сильный ветер может унести в степь верблюжью колючку или перекати-поле, но выветрить из памяти очевидцев не может, что именно в этой точке площадки приняли мгновенную смерть первый Главком ракетных войск Митрофан Иванович Неделин и другие руководители, ответственные за пуск, вот сюда срывались с площадок горящие испытатели, а здесь, у аппарели, спотыкались офицеры, оставляя после себя лишь черную тень.

Трагические ошибки, очевидно, неизбежны, тем более когда идет речь о сложной военной технике, в ситуациях, подобных той, которая сложилась на международной арене памятной осенью 60-го. Политработники полигона рассказывали мне, что не раз ставили вопрос о приведении площадки в порядок, о создании на месте гибели героев мемориала, который мог бы стать центром духовного воспитания будущих поколений ракетчиков. Но пока их попытки разбиваются о глухую стену равнодушия.

По праву гордимся космическими завоеваниями. Совсем рядом отсюда, километрах в двадцати, высятся величественные космические старты «Гагаринский» и «Энергия», к ним приковано внимание, там делегации, телекамеры, цветы, аплодисменты... Здесь же из года в год— тишина, бурьян, запустение. Неужто мы похожи на иванов, не помнящих родства?

...Однажды осенью, когда было совсем невмоготу — так, что хоть стиснув зубы на шпалы, я поехал в Тарусу. Был ясный, прозрачный день, и солнце тихо плескалось в багрянце уже поредевшей листвы. Поднимаясь вверх по знакомой улице к кладбищу, я невольно подумал, что меня интуитивно ведут сюда юношеские воспоминания, связанные с именем большого писателя и прекрасного человека. Потом я долго сидел на скамейке у могилы Паустовского, возле когда-то сгоревшего дуба, и перед глазами вставали самые светлые картины той далекой поры — в них мелькали дорогие знакомые лица, был среди них и Лейтенант, и наша тюра-тамская эпопея.

Памятью мы поверяем долги перед жизнью, она помогает сохранить веру, дает силы выстоять.

В Ленинске вместе с сопровождавшим меня подполковником (не даст соврать) мы проделали эксперимент совсем в духе времени, а именно, остановившись у здания штаба, наугад спрашивали у проходящих лейтенантов: «Кто был первым Главкомом ракетных войск?», «Что вы знаете о маршале Неделине?» Ответы были самые неожиданные: «Не знаю», «Был, кажется, такой», «Сейчас, наверное, в отставке или умер». ...Пренебрежение к памяти может мстить беспощадно.

Мне довелось беседовать со многими людьми, имеющими отношение к описанным событиям. Одни добросовестно старались припоминать детали, другие возмущались, как можно открыто говорить о такой государственной тайне. Но есть же какой-то срок давности и у тайн, и должен же быть четко определен предел необходимой секретности, о чем, кстати, говорится в резолюции последней партийной конференции.

Я разыскал генерала, нашего с Лейтенантом одногодка, который был в тот день на старте в звании лейтенанта, он чудом остался жив, потом лежал в госпитале. Это прекрасный мужик — умный, спокойный, выдержанный, и я подумал, что точно таким был бы и мой Лейтенант, оставшись он жить.

Я ринулся к генералу, как к родному человеку, но он был осторожен в разговоре: видно, на плечи его давил груз великой тайны. Тем не менее он принес из дома альбом с фотографиями своих погибших товарищей, и мы хотели поместить эти снимки на страницах нашего журнала, чтобы воскресить у людей память о тех славных парнях, но более старший генерал, у которого звезд на погонах в три раза больше, очевидно, руководствуясь известным принципом «как бы чего не вышло», вообще категорически запретил показывать кому-либо альбом.

Оставалось сочувствовать младшему генералу — с одной стороны, он вроде бы честно выполнял, как принято в армии, приказ, но с другой — в какой-то степени предавал память своих погибших друзей. Что говорят в таких случаях? Можно посетовать на строгость армейских приказов, а можно вспомнить расхожий афоризм о том, что, пока существуют те, кто выполняет нелепые указания, до тех пор будут существовать те, кто их отдает.

...В солнечный летний день я улетал из Ленинска, самолет сделал крутой вираж, и вдруг открылась вся панорама города с коробками домов и с кажущейся с высоты узкой полоской парка. Где-то внизу навсегда осталась могила Лейтенанта, который не стал генералом и никогда так и не увидел в бинокль с ночной акватории моря, как горит освещенное лампой с зеленым абажуром окно чеховского кабинета.

Москва — Космодром
Лето, 1988 год.