«Техника-молодежи» 1964 №5, с.24-25
Рис. А. Шумилина
| К |
Еще более любопытно то, что в последние годы космическая тема теряет свое ведущее положение — хотя, казалось бы, причины, ее породившие, не только не исчезли, но приумножились. В зтом внешне парадоксальном изменении «курса», в этом «возвращении со звезд» открывается иной, уже не тематический, а более глубокий, качественный характер сдвигов.
Если присмотреться к космическим романам недавнего прошлого, то легко увидеть, что в рамках такого романа шла незримая, но ожесточенная борьба с утвердившимися канонами фантастики «ближнего предела», шло разрушение ее традиций, ее штампов и ее видения мира. Типичной в зтом отношении явилась первая книга Стругацких «Страна багровых туч». Писавшие о ней критики отмечали «особое внимание», которое молодые авторы уделили описанию «подготовки экспедиции». В действительности же здесь скрывалось нечто более важное: стремление перенести центр тяжести повествования с чисто научной проблематики на человека, на взаимоотношения людей, человеческие характеры. В традиционную для прежней фантастики сюжетную форму романа о Приключении с присущими ему условностями и недоразумениями, которые призваны скреплять познавательную и дидактическую линии повествования, Стругацкие стремились вложить новое содержание, сделать Приключение историей становления человеческого характера.
В этой борьбе традиционной формы и нового содержания постепенно пробивается в фантастику новое видение и понимание мира.
Бурное развитие фантастики последних лет приводит к тому, что она становится фактором, все более сильно влияющим на представления людей о будущем, о путях развития науки, техники, социальных институтов; она определяет какие-то существенные стороны мировоззрения читателей.
Но можно ли уже сегодня говорить о становлении какой-то «новой» фантастики, можно ли увидеть ее тенденции? Не только можно, но и должно. Итоги последних лет убеждают в том, что период «первоначального накопления» в фантастике приходит к концу, облик ее становится все более определенным, тенденции — обнаженными. Прошедший год стал действительно неким символическим рубежом, своеобразным итогом десятилетия. Достаточно привести два факта: международный конкурс научно-фантастического рассказа и издание Собрания сочинений Беляева. С одной стороны — высший уровень достижений «старой» фантастики, с другой — тот уровень, с которого стартует молодежь. Между ними годы поисков, надежд и свершений.
С каким же итогом приходит фантастика к рубежу?
Уже в рассказах последних лет отчетливо заметно изменение характера предвидений, которые составляют традиционное ядро этой формы фантастической литературы. Емцев и Парнов настойчиво возвращаются к проблемам пространства и времени. Все их произведения объединены, по существу, единой гипотезой: существование нуль-пространства и нуль-времени на границе качественно различных материальных систем. Замедление времени — тема рассказа Гансовского «Шаги в неизвестное»; замкнутое в петлю время —— тема рассказов Варшавского «Путешествие в ничто», «Ловушка». Возможность различного течения времени на разных уровнях живой материи — основная мысль Росоховатского («Встреча в пустыне» и «Загадка акулы»).
Своеобразно перекликаются между собой рассказы Гансовского «Хозяин бухты» (оригинальная гипотеза надорганизменной формы жизни), Михайлова «Черные журавли вселенной» (гипотеза об особых формах жизни, основанных на прямом энергетическом обмене), Днепрова «Глиняный бог» (жизнь на кремниевой основе). С проблемами биологическими смыкаются производные от них проблемы бионики в рассказах Днепрова «Конец Рыжей Хризантемы», «Две минуты одиночества», Варшавского «Молекулярное кафе» и Гансовского «Новая сигнальная».
Если попытаться найти общее в этом разнообразии идей и гипотез, то очевидна прежде всего смена узкотехнической темы (гипотезы, проекты) и фантастического эксперимента, характерного для Беляева, выдвижением теоретических гипотез. Гипотезы фантастики затрагивают уже не стыки или фланги основных естественных наук, а их передний край. В неразрывной связи с этим находится и новое качество такой гипотезы — ее профессионализм. Фантастика стала в значительной степени достоянием людей, пришедших в нее из науки, — явление, характерное не только для нас, но и для Запада. Соответственно вырос интеллектуальный уровень фантастики, произошла своеобразная «специализация» гипотезы и ее углубление. В фантастику пришел не только новый писатель, но и новый читатель — делатель науки.
Все это вместе — отражение того факта, что фантастика повернулась к точным наукам: физике, математике, кибернетике, биофизике. Причины этого поворота очевидны. Важнее, пожалуй, понять, как это оказалось возможным, к каким следствиям привело. Литература, частью которой является фантастика, не могла бы «переварить» сухие строчки математических формул и физических понятий, не угадав в них какой-то скрытой поэтики. Фантастика обнаружила «человеческий элемент» в абстрактной символике точных наук. В первом приближении это романтика научного поиска и та «драма идей», о которой говорил Эйнштейн. Романтично само ощущение бесконечности тайн природы, перед которой стоит человек, осознание торжествующего могущества человеческого разума. Стремление выразить это ощущение, естественно, передвигает основной интерес с осуществленного открытия на историю его поиска или разгадки, на историю осознания фактов или следствий гипотезы. Именно поэтому «событийный детектив» вытесняется «интеллектуальным детективом», традиционные приключения — приключениями мысли, «драмой идей». Таким образом, узел интересов сегодняшней фантастики — это взлет человеческой мысли, акт диалектического прорыва в Неведомое. Короче — процесс человеческого познания. Пожалуй, никогда раньше, до соприкосновения с основными естественными науками, фантастика не могла подняться до столь общей человековедческой темы.
Обновление содержания повлекло за собой изменение формы. Уже сама профессиональная узость гипотез много более реалистична, чем расплывчатая грандиозность технических проектов фантастики 30-х годов. В фантастику вошел полнокровный научный быт, хорошо знакомый ее создателям. Схематичными и условными выглядят лаборатории А. Толстого и Беляева рядом с точно, рельефно выписанными «научными интерьерами» Днепрова, Стругацких, Громовой и др. В фантастику вошел образ творца науки — человека, соединяющего лучшие человеческие качества с огромным кругозором, острым интересом к философским аспектам науки, ее социальным и морально-этическим последствиям. Таковы физики Парнова и Емцева, подводные строители Журавлевой, инженеры Войскунского и Лукодьянова.
Изменение содержания и формы выражает собой изменение сущности и идейного содержания фантастики.
Никакая наука не может, да и не ставит своей целью самоанализ. «Драма идей» ведома лишь ее актерам. Ценнейшее в науке — ее диалектический метод — скрыто за ее результатами. Фантастика отталкивается от научной гипотезы, чтобы автокомментировать ее. Ценность фантастической гипотезы не только и не столько в том, что она косвенно влияет на воображение ученого, сколько в том, что она открывает фантастике путь к обнажению и демонстрации диалектики природы и диалектики познания — противоречивого столкновения мыслей, сопряжения отдаленнейших фактов и т. д.
Таков идейный смысл «новой» фантастики. Он-то и определяет ее роль в формировании мировоззрения.
Выйдя с орбиты технической на орбиту точных наук, фантастика через них неизбежно соприкасается с фундаментальными вопросами естествознания (природа жизни, ее кибернетический аспект, природа пространства и времени), а они ведут ее к философии. Отсюда ее интеллектуальная глубина и напряженность, обнажающие процесс размышлений, само движение научной мысли, которые становятся главной человековедческой ценностью фантастики.
Может быть, именно в связи с этим можно понять те особенности фантастической литературы, которые наиболее заметны в сопоставлении различных произведений, как и в сопоставлении фантастики с теми реалистическими произведениями, которые близки ей по теме и смыслу (например, «Иду на грозу» Гранина). Таланты авторов разнообразны, «почерки» их легко различимы. Невозможно спутать классическую стройность рассказа Гансовского острый, эмоционально-напряженный стиль Емцева и Парнова, бытовой колорит Полещука, суховатую аналитичность Днепрова и лирическую насмешливость Варшавского. Но вот герои, ситуации, конфликты почти неразличимы. Вместо живого, индивидуализированного образа какой-то обобщенный герой. Особенно ярко видно это в творчествe Днепрова и Варшавского. Их рассказы аналитичны, они, по существу, некие «мысленные эксперименты», вроде тех, которыми ежеминутно пользуется научное мышление. Это модели возможных научных ситуаций. Заостренность видения создает тягу к гротеску, памфлету, с характерными для тех писателей сверхподчеркиваниями — убрано все лишнее для эксперимента, убран человек, и в пустоте, изменившей привычные пропорции, особенно гулко звучание идей.
Здесь проходит тончайшая грань между особенностью и элементарным художественным поражением. Моделирование — неизбежный и важнейший прием в фантастике, коль скоро она говорит о существующем лишь в воображении. В рассказах Днепрова, Варшавского и других моделируется научная, рационалистическая, а не психологическая ситуация. Перед нами литература обнаженной мысли, и это обнажение внутренней условности сближает такую фантастику с нарастающим в последние годы аналогичным увеличением роли публицистики, документа, литературы «чистых идей» в литературе вообще. Движение сюжета, эмоциональное воздействие определяются не столкновением характеров, не психологическим конфликтом, а драмой идей. Это воздействие неоспоримо — примером тому блестящие политические памфлеты Днепрова («Крабы идут по острову», «Конец Рыжей Хризантемы», «Игра»). Но именно тонкость грани порождает неизбежные поражения, когда за нее переступают. Мучительное разочарование постигнет читателя «Тускароры» или «Глиняного бога» того же Днепрова, «Моста» Росоховатского, «Ока далекого мира» Колпакова. Грань, отделяющая успех от неудачи, определяется, очевидно, глубиной столкнувшихся идей, глубиной тех философских обобщений, которые они способны вызвать.
Характерны в этом отношении произведения Гора «Странник и время», «Кумби», первая фантастическая повесть Тендрякова «Дорога длиной в век» и последний роман Мартынова «Гианея». Мысли, положенные в их основу, столь бедны, неглубоки, что не могут служить связующим звеном научно-фантастического элемента и художественного материала.
Движение «от космоса к человеку», которое фантастику техническую превратило в собственно научную, совершалось одновременно и в другой ее ветви — фантастике социальной. Эта традиция, начатая во всей ее полноте Уэллсом, неотъемлемо присутствовавшая в советской фантастике, претерпела не менее серьезные изменения. Обратившись к творчески применяемым законам диалектики, фантастика сумела создать научно обоснованную и вдохновляющую картину коммунистического будущего.
Книги Ефремова («Туманность Андромеды») и Стругацких («Возвращение») появились почти одновременно с «Магеллановым облаком» польского фантаста Ст. Лема. Одновременное обращение социалистической фантастики к утверждению коммунистического идеала закономерно. Не менее закономерна и дальнейшая эволюция. Вчитываясь в книги авторов, написанные вслед за первыми «утопиями», нельзя не заметить, как от социальных проблем писатели переходят к проблемам развития человечества вообще, к философским вопросам истории.
Нетрудно увидеть, что и «Сердце Змеи» и «Лезвие бритвы» продолжают все глубже вспахивать ту целину, по которой прошелся плуг «Туманности Андромеды». Если первая повесть — это послесловие, то вторая — своеобразное предисловие к той грандиозной антропоцентрической картине мироздания, которую набросал Ефремов в «Туманности Андромеды». Можно спорить и не соглашаться с той железной прямолинейностью, с которой принцип биологической целесообразности ведет героев Ефремова от амебы к ощущению красоты Венеры Милосской, от челозекоподобных жителей планеты Эпсилон Тукана к признанию необходимости переделывать жителей фторной планеты по кислородному образу и подобию, но в любом случае перед нами попытка осмыслить законы истории разума, истории общества.
Если путь Ефремова в фантастике — путь ученого, то Громова в своих «Глеггах», «Поединке с собой», «В кругу света» — это прежде всего страстный политик. Ефремов создает гимн Разуму. Громова атакует все темные силы, посягающие на его торжество. Писательница отыскивает пути отступления Разума. Там, где он отступает, тотчас появляется одно и то же грозное, чудовищное видение — фашизм: прошлый («В кругу света»), настоящий («Поединок с собой»), будущий («Глегги»). Идейный смысл этих книг — в страстном споре с абстрактным гуманизмом, с аполитичностью, в утверждении права и необходимости прозрения от иллюзий, в мучительном и беспощадном поединке с собой.
Стругацкие не ученые, не политики, не социологи. Они моралисты в фантастике. Они исследуют природу добра и зла, стремятся разделить «хорошо» и «плохо». Отсюда растут моральные, императивы человеческого поведения, диктующие выбор главного направления в жизни. Герои Стругацких всегда на историческом распутье, перед выбором, в котором проверяются высшие ценности — разум и человечность. Острая и трагическая ситуация «Далекой Радуги», где в минуты смертельной опасности решается вопрос о том, что ценнее: труд всей жизни целого коллектива людей или дети этих же людей, наиболее полно выражает главную мысль Стругацких: как трудно быть человеком и как важно всегда оставаться им, как трудно побеждать дьявольски правильную логику разума во имя высшей логики человечности.
Сквозь различие тем Ефремова, Громовой, Стругацких проступает идейная общность их книг. В них осмысливается путь человеческой истории, противоречивый путь восхождения человечества на ее вершины, путь, который через препятствия и борьбу неизбежно ведет человечество к коммунизму. По существу, у них одна тема — практическая диалектика истории. Таким образом, и социальная фантастика постепенно превратилась в литературу, обращенную к проблемам наиболее общим, общеисторическим. И, решая их в разном плане: естественнонаучном, политическом, морально-психологическом, она неизбежно возводит их в ранг проблем философских.
И, несомненно, что в этом ее позиции будут каждодневно укрепляться, ибо научная фантастика впервые получила программу своего движения вперед. Ею стала Программа нашей партии — реальная перспектива развития советского общества, идущего к коммунизму. Но фантастика не только литература мечты, литература о будущем, еще не осуществленном. В не меньшей мере это литература о современности, о ее главных тенденциях, о становлении будущего. Возвращение фантастики со звезд означает возвращение к настоящему, к сомнениям и поискам людей. Если верно, что эпоха судит себя в литературе, то в фантастике этот судья говорит от имени будущего, звездного будущего человечества — коммунизма.