7. МЫС

Мыс Канаверал находился во Флориде. Но вы могли написать домой отнюдь не о любой части Флориды — за исключением тех, что упоминались на старых почтовых открытках. На них были изображены две скалящиеся собаки у фонарного столба, каждая задрала заднюю лапу, а надпись гласила: «Отличное место... между нами говоря». Нет, мыс Канаверал был не Майами-Бич, не Палм-Бич и даже не Кей-Вест. Мыс Канаверал был Какао-Бич. Так назывался расположенный здесь курортный городок. Какао-Бич был курортным городом для всего того племени Низкой арендной платы, которое не могло позволить себе курорты дальше к югу. Какао-Бич являл собою само воплощение Низкой арендной платы. Здешние домики для отдыха выглядели, как небольшие коробчонки с крылечками; автомобили «де сото» 1952 года выпуска с жалюзи на заднем окне ржавели на просоленном воздухе возле бака с антисептическим раствором.

Даже стоимость пляжа в Какао-Бич была низкой. Во время прилива он составлял в ширину примерно триста футов и был жестким, как кирпич. Настолько жестким, что молодежь послевоенной Флориды, ездившая на автогонки в Дайтону-Бич в мечтах о гоночной славе, отправлялась в Какао-Бич и устраивала там свои собственные гонки по этому утрамбованному песку. А несчастные сукины дети, решившие тут отдохнуть, собирали в охапку детей и шотландские пледы и пускались наутек. По ночам из песка и травы пальметто вылезали какие-то доисторические блохи или термиты — трудно сказать точно, потому что никто никогда их не видел, — и кусали вас за лодыжки даже больнее, чем норка. В Какао-Бич не было таких вещей, как первоклассное обслуживание или красные ковры. Ковер, если бы кто-нибудь и рискнул его расстелить, тут же сожрали бы невидимые клопы, как их называли, — даже раньше, чем вы успели бы лечь на эту выжженную солнцем землю.

И именно поэтому парни любили Какао-Бич! Даже Гленн, который не пользовался всеми преимуществами Низкой арендной платы.

Это место напоминало им рассказы об Эдвардсе, или Мьюроке конца сороковых — начала пятидесятых, о тех легендарных временах. Это был один из тех бесцветных, песчаных, пустынных участков земли, от которых любой здравомыслящий человек стремится держаться подальше. А правительство отдает такие места под испытания новых опасных машин, и королями королевства убогих лачуг становятся те, кто эти машины испытывает. К югу от Какао-Бич располагалась военно-воздушная база Патрик — там находилась штаб-квартира атлантической ракетной программы и проводились испытания оружия холодной войны: управляемых ракет, баллистических ракет средней дальности и межконтинентальных баллистических ракет. А к северу от Какао-Бич, на самом краю Мыса, стояла огромная новая секретная установка, откуда запускались все эти ракеты и неуправляемые снаряды. Это было пустынное место, ограниченное Атлантическим океаном с одной стороны и Банана-ривер — с другой. Почва тут была настолько песчаная, что сосны с трудом вырастали выше пятнадцати футов; а еще она была настолько болотистой, что мокасиновые змеи и не думали прятаться, увидев вас. Короче говоря, безнадежная каменистая пустошь, где позвоночные сдавались под натиском слизняков и невидимых клопов. Немногочисленные строения на базе сохранились еще со времен Второй мировой. И, подобно Эдвардсу в былые времена, Мыс, этот несчастный, забытый богом тупик в земной эволюции, вдруг стал раем — раем полетов-и-выпивки, выпивки-и-автомобиля, автомобиля-и-всего-остального — для тех, кого волновали такие вещи. Или, на худой конец, раем выпивки-и-автомобиля. Полетов здесь все еще не проводилось.

Штаб-квартирой астронавтов оставался Лэнгли, но лететь в космос они должны были с Мыса, и все чаще отправлялись туда для тренировок. Они летели гражданскими авиалиниями и приземлялись в Мельбурне или Орландо. Большинство парней брали напрокат автомобили с откидным верхом и направлялись в мотель «Холидей» на трассе А1А, немного севернее старой части Какао-Бич. Этим мотелем владел некто Генри Лендивирт, вскоре обнаруживший, что держит гостиницу для астронавтов. И на трассе А1А, возле «Холидея», стала постепенно образовываться типичная для шестидесятых годов американская полоса дрянных лачуг: стеклянные закусочные с яркими огнями, ночные кафе под бамбуковыми крышами, маленькие шлакобетонные лавчонки с надписью: «Сдается в аренду».

Военные всегда были мастерами мгновенно создавать традиции, и астронавты, этот неофициальный род войск, тоже не являлись исключением. Традиция состояла в следующем: жены на Мыс не допускаются. И сложилась она вполне естественно. Мыс представлял собой не слишком хорошее место для жен и детей, потому что в мотеле вряд ли можно было найти кухонные принадлежности; здесь не было обычных курортных прелестей, а главное — парни не могли позволить себе взять напрокат самолет для поездок с семьей во Флориду. На Мысе они не занимались ничем, кроме своих тренировок, а затем падали в кровать, хотя последнее можно было истолковывать по-разному.

Подготовка не была такой уж тяжелой или изнурительной. Наоборот, ребята двигались очень мало. Ни о каких полетах и речи не шло. По определенным дням их инструктировали о тонкостях процедуры запуска ракеты. Или же отвозили на пусковую базу, где они заходили в перестроенный старый ангар — ангар С — и просиживали весь день в симуляторе под названием «процедурный тренажер»: изнутри он представлял собою точную копию капсулы, в которой им придется находиться во время полета. На самом-то деле они не просиживали, а пролеживали в нем целый день. Это было похоже на то, как если бы вы опрокинули кресло на спинку, а потом уселись в него. Именно в таком положении астронавту предстояло находиться в момент запуска ракеты и во время приводнения в конце полета.

Гленн или кто-нибудь другой затруднились бы объяснить, чем именно они занимались десять-двенадцать часов подряд внутри этой штуковины. Но было очевидно: если человек вынужден целый день так упорно трудиться, то он имеет право немного расслабиться и разогнать кровь. Гленну достаточно было выйти на жесткий песок Какао-Бич и пробежать две-три мили. Здесь была замечательная беговая дорожка для длинных дистанций и вдобавок — чистый океанский воздух. И Джон Гленн, само воплощение самоотверженного астронавта, бегал вдоль того самого берега, с которого в один прекрасный день ему предстояло взлететь. Джон Гленн, бегающий ради великой цели в Какао-Бич, — эта картина впечатляла больше, чем его поведение в Лэнгли. Однако Гленн заметил, что некоторые его собратья расслабляются совершенно иными способами. Они возвращались в священные координаты. После бесконечного дня, проведенного в искусственном полете в симуляторе... совсем не повредит немного выпивки-и-автомобиля, а также всего остального, что являлось частью жизни настоящего пилота.

Здесь, на Мысе, автомобиль в конце концов занял невероятно важное место. Гас Гриссом и Гордон Купер, а позже Эл Шепард с Уолли Ширрой нашли Джима Ратманна. Этот тучный грубоватый человек был одним из крупнейших торговцев автомобилями в округе — он руководил агентством «Дженерал Моторс», находившимся примерно в двадцати милях южнее Какао-Бич, возле Мельбурна. И совершенно естественно, что Гас и некоторые другие парни стали его лучшими приятелями. Но Ратманн не был обычным автодилером. Оказалось, что он еще и гонщик, к тому же весьма неплохой. В 1960 году он выиграл гонку «Индианаполис-500», на которой до этого трижды финишировал вторым. Ратманн был близким другом Эда Коула, президента отделения «Шевроле». Именно Коул помог Ратманну открыть собственное агентство. А когда Коул узнал, что Ратманн знаком с астронавтами «Меркурия», он стал самым преданным их поклонником. Похоже, в Америке было полно бизнесменов вроде Коула, которые обладали значительным влиянием и были сильными лидерами, но которым ни разу не доводилось продемонстрировать свою власть и могущество в их первоначальной форме, то есть проявить мужскую храбрость перед лицом физической опасности. И когда такие люди знакомились с теми, кто это делал, — с настоящими парнями, — они старались установить с ними дружеские отношения. Познакомившись с астронавтами, Коул, которому как раз исполнилось пятьдесят, решил научиться летать. Ратманн тем временем подготовил договор об аренде, по которому парни могли брать напрокат любую модель «шевроле» просто за смешную цену. И в конце концов Гас и Гордо обзавелись «корветами», как у Эла Шепарда, Уолли пересел из «остина-хили» в «мазерати», а Скотту Карпентеру досталась «шелби кобра» — настоящая гоночная машина. Эл постоянно заглядывал к Ратманну, чтобы изменить передаточные отношения в своей машине. Гас мечтал о расширенных крыльях и магниевых колесах. Их всех охватила настоящая автомобильная лихорадка, но особенно Гаса и Гордо. Они решили продемонстрировать чемпиону — Ратманну — и самим себе свое мастерство. Гас по ночам устраивал гонки на Мысе, уворачиваясь от встречных машин с помощью какого-то психокинеза и чудом успевая съехать на обочину. При этом хотелось одновременно закрыть глаза от ужаса и засмеяться. Парни были бесстрашны на трассе, они рисковали своей жизнью — и им даже в голову не приходило, что они всего лишь посредственные водители, по крайней мере по меркам профессиональных автогонщиков. На каждой базе по всей Америке были такие пилоты-стажеры, которые с нетерпением дожидались безумной ночи, чтобы доказать, что их нужная вещь работает во всех сферах жизни.

Какао-Бич переживал пору бума, и в нем стали появляться самые невероятные личности. В местах, где обнаруживают нефть или золото, такой бум и возбуждение возникают из обычной алчности. Но Какао-Бич был выше этого. Конечно, и здесь в воздухе чувствовался душок алчности, но главным все же было joie de combat. Люди, приезжавшие работать на Мыс — для НАСА или для частных поставщиков, — чувствовали себя участниками безумной подготовки к битве с Советами за власть над небесами. В Эдвардсе, или Мьюроке, в былые времена истинные воины отдыхали по вечерам у Панчо. Это заведение считалось общедоступным, но на самом деле было чем-то вроде клуба искателей приключений. На Мысе, в 1960 году, у воинов были мотели вдоль трассы А1А. По вечерам бассейны возле мотелей превращались во что-то вроде клуба буйного братства проекта «Меркурий». Очень немногие — независимо от их положения в проекте — могли найти себе подходящее место для отдыха, но этот «клуб» открывался каждый вечер прямо под небом, на просоленном воздухе, возле залива; вечеринка начиналась, и все, не обращая внимания на невидимых клопов, праздновали свое участие в этой великой авантюре времен холодной войны. И, естественно, ничто не делало вечеринку такой магической, как присутствие астронавта.

Гленн видел, что после восьми, десяти, двенадцати часов, проведенных внутри процедурного тренажера в ангаре С, большинство его собратьев готовы были предоставить желающим эту магию. Независимо от того, который шел час, это всегда было «время заказать пиво», как говорили в военно-воздушных силах. И парни садились в автомобили и мчались в Какао-Бич на бесконечную вечеринку. Как весело они кричали и смеялись, когда серебристая луна пьяно отражалась на хлористой синеве бассейнов! Тут собирались представители НАСА, поставщики и их люди, а также немцы. Хотя они и тщательно избегали рекламы, многие эксперты из команды Вернера фон Брауна занимались на Мысе важной работой и были рады окунуться в братскую атмосферу, сбросить официальные личины и повеселиться. И это продолжалось много летних ночей подряд — ночей таких жарких и соленых, что невидимые клопы становились вялыми, шипящий глинтвейн внезапно появлялся словно бы ниоткуда, а пьяные немцы колотили по клавишам фортепьяно и горланили «Хорст Вессель»! Это был призрак заведения Панчо на каменистом флоридском побережье. Как и у Панчо, здесь тоже материализовались очаровательные юные кухарки. Они стояли возле бассейнов и дожидались вашего появления: сладкие девчушки с высокой грудью, крутыми бедрами, такие соблазнительные, что от одного взгляда на них любой мужчина впадал в эротическое безумие. Некоторые из них работали на подрядчиков, другие — на НАСА, третьи занимались каким-нибудь новым делом, которое только начинало развиваться в оживающем городке, а некоторые приезжали просто так. Как только появлялся астронавт, они словно падали с неба или выскакивали из бермудской травы. Во всяком случае, они всегда были рядом и всегда наготове.

Даже Гленн заметил, что достаточно просто быть астронавтом — неважно, симпатичный ты, как чертяка Скотт Карпентер, или нескладный коротышка вроде Гаса Гриссома. Когда Гас приехал на Мыс, он стал носить одежду, которая была дешевой даже по меркам Какао-Бич. Так же одевался и Дик. Они расхаживали в синтетических рубашках навыпуск и в мешковатых штанах. В Какао-Бич царила атмосфера небрежности, но Гасу и Дику удавалось довести эту небрежность до крайности. Они напоминали парней, которые встречались сплошь и рядом: в спортивных туберкулезно-синих и ярко-желтых рубахах в полоску, надетых поверх штанов цвета пятнадцатицентовой сигары. Штаны с пузырящимися складками сантиметров на десять не доходили до земли, чтобы было лучше видно зеленые армейские носки и тупоносые ботинки на шнуровке. В таком виде астронавты шли покупать комплект амортизаторов для своих «хадсонов-хорнетов» 1953 года выпуска и всю субботу и воскресенье проводили за их установкой. Гас и Дик были отличной парочкой, даже по сочетанию имен. Но затрапезный вид астронавтов не отпугивал девушек. Девушки громко кричали: «Четыре внизу, три сверху» — или что-нибудь в этом роде (цифры были разные) — и смеялись как безумные. Каждый понимал, что они имели в виду, но не очень верил в это. Искушение для летучего жокея вдали от дома было огромное. Летняя ночь, все так легко, так небрежно. До того как на Мысе появились ракеты, Какао-Бич являлся оплотом одной из самых суровых протестантских сект, и баптистских церквей здесь было больше, чем заправочных станций. Но новый Какао-Бич, город проекта «Меркурий», был типичным для начала шестидесятых маленьким городком, жизнь которого полностью зависела от автомобиля. Естественно, отелей в Какао-Бич никто не строил, только мотели. Даже многоквартирные дома строились по образцу мотелей — вы могли подъехать прямо к своей двери. И в мотелях, и в домах вам не требовалось проходить через общий холл, чтобы попасть в свою комнату. Незначительная архитектурная деталь, но в Какао-Бич, как и во многих других городах новой эры, один этот факт сделал для того, что позже назовут «сексуальной революцией», больше, чем противозачаточная таблетка.

По неписаному договору офицерских жен офицеру тактично предоставлялась небольшая свобода в этом отношении. Естественно, военному, посланному далеко от дома, особенно на продолжительный срок, порою бывало необходимо удовлетворить свои здоровые мужские потребности в этих забытых богом местах. Подразумевалось, что такие потребности — хороший признак воинской доблести. Так что офицер и его жена закрывали глаза на некоторые вещи и хранили молчание — если только офицер не попадал в какую-нибудь скандальную историю и не делал ничего такого, что поколебало бы прочность его брака и семейного уклада. Эта традиция появилась задолго до того, как офицеры смогли прилетать на выходные домой, преодолевая огромное расстояние за два-три часа. Армейские традиции очень часто возникали совсем внезапно, но умирали отнюдь не скоро, и уж этой-то традиции в Какао-Бич не суждено было умереть.

Так считал и Джон Гленн... и именно поэтому состоялось собрание в «Конакаи».

Семеро астронавтов часто запирались в своем офисе в Лэнгли, и даже секретарша не могла войти. Если кто-нибудь спрашивал, что там происходит, то ему говорили, что у астронавтов собрание. Собрание? Да, именно так они называли свои встречи, на которых пытались прийти к согласию по некоторым вопросам. Предполагалось, что обсуждаться будут главным образом технические проблемы. Уолли Ширра предложил устроить собрание, перед тем как пойти к инженерам и настоять на изменениях в устройстве панели приборов капсулы «Меркурия». Идея состояла в том, чтобы придать корпусу астронавтов хотя бы долю сплоченности летной эскадрильи. У парней, конечно, имелись разногласия, различия в происхождении, характере, в подходах к работе, но во многом они должны были прийти к единому мнению как группа, независимо от степени ожесточенности споров, а затем сплотить ряды — один за всех и все за одного. Была ли встреча в отеле собранием в обычном смысле, трудно сказать. Но действительно обсуждались текущие проблемы и велись ожесточенные споры.

Однажды все семеро парней приехали в Сан-Диего, на завод «Конвэйр», чтобы понаблюдать за изготовлением ракеты «Атлас». «Конвэйр» выделил им всем по комнате в выстроенном на острове Шелтер довольно помпезном, в полинезийском стиле, отеле «Конакаи». Скотту Карпентеру досталась комната с двуспальной кроватью. В тот вечер один из парней подошел к нему и доверительно сообщил, что в его номере есть две парные кровати: иначе говоря, ему на вечер нужна была двуспальная кровать. Не мог бы Скотт поменяться комнатами? Скотту было все равно, и они поменялись комнатами. Скотт с улыбкой рассказал об этом забавном случае своему приятелю Джону Гленну и тут же забыл о случившемся.

На следующий день, когда они всемером собрались в гостиной номера «люкс», Гленн прочел лекцию примерно следующего содержания: интрижки с девочками, с поварихами не идут на пользу делу. Он знал, да и все они знали, что это когда-нибудь приведет к большому несчастью. Они все на виду у публики. Им выпал шанс всей их жизни, и, хотя ему очень жаль, он не даст скомпрометировать все дело только из-за того, что кто-то не может держать ширинку застегнутой.

Не было никакого сомнения: Гленн говорит именно то, что думает. В гневе он был страшен. В его глазах горели четыре века протестантского сектантства, помноженные на два миллиона кругов, которые он пробежал по беговой дорожке.

Но не тут-то было. С таким же гневом на Гленна смотрел сейчас Эл Шепард. Остальным казалось, что существует два совершенно разных Эла Шепарда, и никогда нельзя было точно сказать, с каким из них имеешь дело. Дома в Лэнгли вы видели одного Эла Шепарда: кадрового офицера с ледяными вежливыми манерами. Отец Шепарда, полковник Алан Шепард-старший, был впечатляющей фигурой, и немногие осмеливались бросить ему вызов. Шепард всегда был хорошим сыном. Полковник посылал его учиться в частные школы; как и отец, он окончил морскую академию и стал летчиком. И, хотя Алан никогда не был в бою, он считался одним из лучших летчиков-испытателей во флоте. Он отличился при испытаниях истребителей F3H, F8U, F4D («Скайрэй»), F11F («Тайгеркэт»), F2H3 («Банши») и F5D («Скайлансер»). Он проделывал весьма рискованные трюки, включая первую посадку этих монстров на бывшие тогда в новинку угловые палубы авианосцев. Это был первоклассный морской авиатор — жесткий, сообразительный, с качествами лидера. Он был женат на Луизе Брюэр, симпатичной, обаятельной и холеной женщине, настоящей леди. Она принадлежала к Церкви Саентологии. Шепард был родом из Нью-Гемпшира, а в Новой Англии саентологи пользовались большим влиянием: это была одна из богатейших церквей Соединенных Штатов со своей культурной традицией, в чем-то сходной с унитарианской. Принадлежность к Церкви Саентологии была не лишней для карьеры флотского офицера, потому что начальство традиционно относилось с уважением к религиозным взглядам. Важнее всего было окончить академию, а вторым по значимости — принадлежать к социально правильному протестантскому вероисповеданию. Выше всех в армии неофициально котировалась Епископальная Церковь (к ней принадлежали Ширра и Карпентер). Ну а Церковь Саентологии, хотя и была несравненно малочисленнее, считалась еще более изысканной. Такова в общих чертах была жизнь капитана третьего ранга Алана Шепарда, безукоризненного кадрового офицера. Но внутри этой оболочки скрывался... Улыбающийся Эл с Мыса! На самом-то деле Шепард не принадлежал к Церкви Саентологии и даже не был близок к ней. В глубине души он, вероятно, был убежденным атеистом. На первой пресс-конференции он искусно обошел эту тему, сказав, что не принадлежит ни к одной церкви, но регулярно посещает церковь саентологов. И каким-то образом сложилось мнение, что Шепард — убежденный саентолог. (Пресса, этот всегда корректный Джентльмен, была рада видеть данный факт в таком свете.) Да и дома Шепарду удавалось сойти за образец добропорядочного мужа, каковым его считали. Он регулярно ходил с Луизой в церковь. Он не пил, не курил, не сквернословил, не позволял своим губам — а губы и глаза были его самыми примечательными чертами — расплыться в широкой теплой улыбке при виде проходящей мимо хорошенькой девушки.

Он ничуть не напоминал знаменитого Улыбающегося Эла Шепарда, пока не выходил из своего самолета вдали от дома, особенно на Мысе. Тогда Эл выглядел совершенно иначе, словно бы сбрасывал ледяную маску. Когда он выходил из самолета, в его глазах плясали огоньки. Широчайшая улыбка расплывалась по лицу. И вы уже знали, что он вот-вот начнет щелкать пальцами в нетерпении, потому что весь его вид словно говорил: чем бы таким заняться? А когда он садился в свой «корвет», то являл собою картину настоящего летучего жокея вдали от дома.

Но сейчас, в этой комнате отеля «Конакаи», на Гленна смотрел Ледяной капитан третьего ранга. Капитан Эл, сын полковника, знал, как следует пускать в ход оружие армейской вежливости. Он сообщил Гленну, что в этом вопросе он не компетентен, и посоветовал ему не навязывать свои представления о нравственности другим членам группы. В последующие несколько недель формировались две позиции: Гленна и летучих жокеев, причем обе стороны вносили в свои позиции различные поправки. Позиция летучих жокеев была такова: они семеро вызвались сделать эту работу, отдавали тренировкам и обучению множество часов и, кроме того, делали уйму вещей дополнительно к жесткому расписанию, например ездили на заводы для поддержания духа рабочих, отказались от платы за полеты, от отпусков и всякого подобия семейной жизни — и поэтому своим мизерным свободным временем они вправе распоряжаться по своему усмотрению, если их поведение вписывается в рамки здравого смысла.

Шепард говорил тоном хорошо осведомленного командира. Его слова звучали столь же убедительно и правильно, как и слова Гленна. Капитан Эл в совершенстве владел ораторским искусством, прибегая в дискуссиях подобного рода к небольшим литотам.

Ведь не было никаких причин питать отвращение к женскому обществу, если твои знакомства не сказываются пагубно на твоей работе и программе в целом.

Но Джон Гленн придерживался другого мнения. Он смотрел на Улыбающегося Эла с Мыса и на Ледяного капитана третьего ранга — на них обоих — глазами самого Жана Кальвина. Позиция Гленна была такова: нравится нам или нет, но мы у всех на виду. Заслуживаем мы этого или нет, но люди смотрят на нас. Поэтому на нас лежит огромная ответственность. Если тебя не поймали с поличным, этого недостаточно. Недостаточно и просто знать, что ты не сделал ничего предосудительного. Мы должны быть как жена Цезаря. Нельзя допустить даже возможности неправильного поведения.

Именно так, ни больше ни меньше. А замечание насчет жены Цезаря врезалось всем в память. Каждый знал, что в чем-то парень был прав. Но... Можно ли в это поверить? Можно ли было поверить, что настанет день, когда кто-нибудь из пилотов, равный среди равных, посоветует своим товарищам держать руки чистыми, а рот на замке? Не хотел ли он таким образом стать выше всех, и в чем состояла его настоящая игра?

Гленн знал, что такая позиция не прибавит ему друзей. Но в карьере военного случались ключевые моменты, когда нужно было взять на себя лидерство. Именно такова была сущность настоящего лидера, и это должны были оценить если не сами пилоты, то... другие, кто об этом услышит. В конце концов, борьба за право на первый полет вовсе не соревнование по популярности в армии. Право выбора оставалось за Бобом Гилрутом и его депутатами из космической оперативной группы. Гленн никогда не боялся отчуждения товарищей, если знал, что он прав. Возможно, это тоже производило впечатление на начальство, и он никогда не оставался позади. Его вера в то, что он считал правильным, была частью его нужной вещи.

У Гленна был очень сильный союзник — Скотт Карпентер. Карпентер всегда прислушивался к его мнению и поддерживал его в спорах. Уолли Ширра и Гордон Купер были на стороне Шепарда. Они полагали, что на работе офицер должен быть образцом правильного поведения, но личная жизнь пусть остается личной жизнью. Гленн все больше и больше раздражал Ширру. Что, черт побери, он о себе возомнил? Спустя некоторое время они почти перестали разговаривать, разве что когда того требовала работа.

Гриссом и Слейтон в данном вопросе поддерживали Гленна. Они не могли не признать здравость его рассуждений. Но это вовсе не означало, что они идеализировали Гленна хоть чуточку сильнее, нежели Ширра или Шепард. В группе произошел раскол. Пятеро парней против набожного светловолосого пилота и его приспешника Карпентера. Некоторым из них, казалось, доставляло удовольствие не делать различий между Гленном и Карпентером. Да и что здесь вообще было делать этому Карпентеру! Им не давало покоя то, что у Скотта и его жены Рене на полу в гостиной лежали цветастые подушки, и они садились на них, когда Скотт играл на гитаре, а Рене пела. То, что у нее был хороший голос, не имело значения. В этом было что-то битническое. Более того, Карпентер дружил с докторами. Как и Гленн. Они даже сотрудничали с людьми из «Наук о жизни».

Гленн и Карпентер стали добровольными подопытными кроликами двух только что появившихся здесь психиатров — Шелдона Корчина из Калифорнийского университета и Джорджа Раффа, который проводил психологическое тестирование в Райт-Паттерсоне. Они были довольно приятными людьми, но такое внимание к психиатрическим исследованиям казалось некоторым из парней, особенно Ширре и Куперу, совсем не обязательным. Эти два психиатра постоянно заставляли вас мочиться в бутылочки: они определяли уровень содержания кортикостероида в крови, который, как предполагалось, являлся признаком стресса. Но Карпентер тоже думал, что это ужасно. Он даже разговаривал с врачами об этом!

То, что пятерым парням казалось в Карпентере странным, Гленну и врачам, наоборот, — интересным. Скотт был единственным, кто мог вести разговор о широких философских аспектах проекта «Меркурий» и космических исследований в целом. Скотт был единственным человеком с чертами поэта — в том смысле, что идея полета в космос будила его воображение. Он даже устанавливал по ночам телескоп на крышу своего автомобиля, разглядывал звезды и размышлял на тему «Каково мое место в космосе?»

Попробуйте только представить, что этим занимается Гриссом! Если бы у Гаса был телескоп, то он использовал бы его лишь для того, чтобы узким концом отодрать от крышки мусоропровода прилипшую конфетку. Гас и Дик занимали прямо противоположную позицию. Главным для них было запустить птичку в космос, сделать работу и свести все ненужные хлопоты к минимуму.

Шепард и Ширра придерживались компромиссного мнения. Но они вовсе не являлись закадычными друзьями или даже просто приятелями. Кажется, у Шепарда вообще не было близких друзей, и его личная жизнь оставалась загадкой. У всех астронавтов было примерно одинаковое прошлое, так что для серьезных разногласий внутри группы не было никаких предпосылок. Кто именно первым полетит в космос, решалось отнюдь не голосованием. Но если бы такая ситуация сложилась, то Эл и Уолли наверняка поддержали бы Гаса и Дика... Гордон Купер вообще был отрезанным ломтем. Создавалось впечатление, что он не участвует в соревновании. Что же до самого Гордо, то по большинству актуальных вопросов он поддерживал Гаса с Диком и Уолли с Элом — от медицинских экспериментов и до распоряжения свободным временем.

Все начали понимать, что ставки необычайно высоки. После первого полета в космос, священного первого полета, один из них станет не только самым знаменитым астронавтом... но и истинным братом, стоящим на самой вершине всей пирамиды. Первый американец в космосе — а очень даже может быть, что и первый человек вообще, — получил бы такую известность, какая и не снилась даже Чаку Йегеру, поскольку он вошел бы не только в историю авиации, но и в мировую историю.

И кто же станет этим первым? Ну кто же еще, если не Джон Гленн! Гленн в этом ничуть не сомневался. Он даже взял на себя роль естественного лидера группы, читая парням наставления во время собраний.

В результате этих посиделок в «Конакаи» все же был достигнут неустойчивый компромисс: ребята признали, что Гленн прав и им нужно следить за собой. Но не таков был Эл Шепард: он не мог при случае не подпустить шпильку в адрес Гленна. Если кто-нибудь находился поблизости, Эл говорил Гленну:

— Джон, мой мальчик, я думаю, тебе надо немного расслабиться. Тебе нужен спортивный автомобиль. Выброси свою развалюху и погоняй немного по-человечески. Это пойдет тебе на пользу, Джон.

Эл не упускал возможности подколоть Гленна, напомнив о его ужасном маломощном «принце» и острой необходимости обновить машину. Он делал это всякий раз. Но Гленн в ответ только улыбался, хотя было заметно, что его это все же задевает. Ведь создавалось ощущение, что на самом-то деле Эл имел в виду вовсе не автомобиль.

Однажды утром, когда астронавты пришли в офис, они обнаружили на доске крупную надпись: «Спортивный автомобиль — лекарство от мужского климакса».

8. ТРОНЫ

С точки зрения инженеров — участников проекта «Меркурий», подготовка астронавтов была легким занятием. Естественно, нужен был человек, у которого хватило бы духу оседлать ракету, и хорошо, что такие люди существовали. Но во время полета в «Меркурии» от астронавта практически ничего не требовалось — разве что выдерживать напряжение, — и с этой целью инженеры придумали то, что психологи назвали «постепенно возрастающими нагрузками». Нет, самым трудным, самым драматичным в космическом полете, с точки зрения инженеров, была технология.

Проект «Меркурий» стал возможен в принципе лишь благодаря недавнему изобретению — быстродействующему компьютеру. Здесь имелось некое сходство с самим адмиралом морей — Колумбом. Ведь Колумб отважился переплыть Атлантический океан лишь благодаря новинке тех дней — магнитному компасу. А до того времени корабли передвигались вдоль побережий даже при плаваниях на большие расстояния. Подобным же образом быстрая и несложная отправка человека в космос была немыслима без скоростных компьютеров. Такие компьютеры появились в 1951 году, а теперь, в 1960-м, инженеры уже изобрели систему управления ракетой, используя встроенные в двигатели и соединенные с приборами компьютеры, которые следили за температурой, давлением, запасами кислорода и другими жизненно важными условиями в капсуле «Меркурия» и автоматически осуществляли аварийные операции. Иначе говоря, в этих системах машины общались друг с другом, принимали решения, производили действия, и все это — с потрясающей скоростью и точностью...

Ох уж эти гении-инженеры!

А была еще и такая вещь, как самолюбие инженера. Оно могло быть и не таким гигантским, как у летучих жокеев... но довольно часто в душный субботний вечер в Лэнгли кто-нибудь из инженеров НАСА напивался старого доброго дешевого вирджинского бурбона и давал выплеснуться эмоциям.

Восхваление астронавтов совершенно вышло из-под контроля! В мире науки — а проект «Меркурий» считался научным предприятием — выше всех котировались сами ученые, затем шли инженеры, а объекты экспериментов имели столь низкий статус, что о них мало кто думал. Но эти объекты стали... национальными героями! А все остальные: физики, биологи, врачи, психиатры, инженеры -были лишь обслуживающим персоналом.

С самого начала было понятно — без всяких комментариев, — что астронавт станет всего лишь объектом изучения при экспериментах, не более того. Проект «Меркурий» был адаптацией концепции скорейшего запуска в космос человека из авиации: к подопытному прикрепляли биосенсоры, запечатывали его в капсулу, отправляли в космос баллистическим образом, то есть как реактивный снаряд, потом возвращали его на землю с помощью полного автоматического контроля и наблюдали, как он выберется из капсулы. В ноябре 1959 года, спустя шесть месяцев после завершения отбора астронавтов, Рэнди Лавлейс и Скотт Кроссфилд представили на аэрокосмическом симпозиуме бумагу, в которой говорилось, что единственной целью полета являются биологические и медицинские исследования — по крайней мере в отношении находящегося на борту астронавта. От себя они добавили, что для аэродинамического космического аппарата типа Х-15В или Х-20 потребуется «очень хорошо подготовленный пилот». Кроссфилд, принимавший участие в проекте Х-15, преследовал и свои личные цели, но то, что говорили они с Лавлейсом, было очевидно для любого инженера, знавшего разницу между баллистическим и аэродинамическим космическими аппаратами. Иными словами, в проекте «Меркурий» астронавт не был пилотом в обычном понимании.

Даже летом 1960 года в Вудс-Хоул, штат Массачусетс, на конференции Вооруженных сил и Национального научно-исследовательского совета, посвященной подготовке астронавтов, никто из многочисленных инженеров и ученых (не из НАСА) и не подумал описывать ракетную капсулу «Меркурия» как полностью автоматизированную систему, в которой астронавту не надо будет даже шевельнуть пальцем. Они говорили так: астронавт добавлен к системе как дополнительный компонент. Дополнительный компонент! Если автоматическая система выходила из строя, он мог выступить в роли ремонтника или перейти на ручное управление. Кроме того, его, конечно, обвешают биосенсорами и прикрепят к нему микрофоны, чтобы видеть, как человек реагирует на стрессы во время полета. И это должно быть его главной функцией. Некоторые психологи предлагали вообще отказаться от пилотов — и все это происходило спустя более года после формирования знаменитой семерки «Меркурия»! Главной психологической защитой пилота во время полета было осознание того, что он управляет кораблем и всегда может что-нибудь сделать: «Я попробовал А! Я попробовал В!..» Ученые убеждали, что эта одержимость активным контролем вызовет лишние проблемы при полетах «Меркурия». Нужен был человек, главный талант которого заключался бы в том, чтобы ничего не делать при стрессе. Некоторые предлагали использовать новую породу военных летчиков — радарщиков: человека из стратегической команды военно-воздушных сил или флотского офицера радиоперехвата, то есть того, кто в боевых условиях летал на заднем сиденье высокотехнологичного самолета. Он не делал ничего, только считывал показания радара, предоставив весь контроль над машиной и свою жизнь другому человеку — пилоту («Я взглянул на Робинсона, а он молчит и таращится на радар, как зомби»). Опытный зомби — вот то, что нужно. Был еще план анестезировать или транквилизировать астронавтов — не с целью избавить их от паники, а чтобы они спокойно лежали, обвешанные датчиками, и не делали ничего, что могло нарушить ход полета.

Ученые и инженеры считали само собой разумеющимся то, что подготовка астронавтов совершенно не похожа на обычную подготовку к полетам. В последнем случае человека обучали совершать определенные действия: управлять незнакомой машиной или производить на знакомой машине незнакомые маневры — сбрасывать бомбы или, скажем, приземляться на авианосец. Астронавтов обучали лишь тому, как запустить аварийную систему в случае неудачного старта ракеты или неудачного приземления и как выступить в роли дублера (дополнительного компонента), если автоматическая система управления не сможет удержать в правильном положении тепловой щит при входе в земную атмосферу. Астронавт совершенно не контролировал траекторию или скорость капсулы. Значительная часть его подготовки состояла из того, что называлось «уменьшением восприимчивости», «закалкой» или «избавлением от страхов». В психологии существовал принцип, согласно которому от дурных привычек, включая чрезмерную эмоциональность, можно избавиться с помощью серии постепенно возрастающих нагрузок в виде вызывающего беспокойство стимула. Именно это и составляло основу подготовки астронавта. Запуск ракеты считался делом совершенно новым и дестабилизирующим, в том числе потому, что астронавт ни в коей мере не мог его контролировать. Потому и изобрели серию постепенных нагрузок. Семерых парней отправили в Джонсвилл, в Пенсильванию, где находилась принадлежащая военно-морскому флоту центрифуга — устройство вроде «чертова колеса». На конце пятидесятифутового рычага располагалась кабина, или гондола. Рычаг вращался со страшной скоростью, вызывая на сидящего внутри гондолы человека нагрузки до 40 g (1 g равняется силе земного притяжения). Высокое давление, которое возникало в боевых самолетах времен Второй мировой войны при пикировании и поворотах, иногда вызывало временную слепоту, прилив крови к голове; или же пилоту не удавалось положить руки на рычаги управления. А гигантская центрифуга в Джонсвилле была построена для изучения именно этой новой проблемы скоростных полетов. В 1959 году машина была компьютеризирована и превратилась в симулятор, способный воспроизводить давление и ускорения, характерные для любых видов полета, включая и полет ракеты. На астронавта надевали высотно-компенсирующий костюм, прикрепляли датчики, вставляли ректальный термометр и усаживали в гондолу на анатомическое кресло, повторявшее контуры его тела. Рядом прикреплялись все провода, шланги и микрофоны, которые предстояло использовать при настоящем полете, а давление в гондоле уменьшалось до пяти фунтов на квадратный дюйм, как это будет во время полета. Интерьер гондолы в точности повторял интерьер капсулы «Меркурия», со всеми переключателями и мониторами. В наушниках у астронавта звучал записанный на пленку шум запуска ракеты «Редстоун», и процедура начиналась. Используя компьютеры, инженеры могли полностью воспроизвести весь ход полета на «Меркурии». Давление внутри центрифуги нарастало в том же темпе, что и в полете, до 6-7 д, после чего оно резко падало, как в тот момент, когда капсула достигала вершины своей траектории, а астронавт испытывал состояние невесомости. От астронавта требовалось нажать на несколько выключателей, как при реальном полете, и поговорить с воображаемым диспетчером, заставляя себя выдавливать в микрофон слова, не обращая внимания на давление на грудную клетку. Центрифуга могла также воспроизводить возрастание давления при замедлении — астронавт должен был испытать его при возвращении в атмосферу.

Чтобы приучить парней к состоянию невесомости, их отправляли в параболические полеты в багажных отсеках грузовых самолетов С-131 или на задних сиденьях истребителей F-100F. Когда реактивный самолет поднимался на вершину параболы, человек в течение пятнадцати-сорока пяти секунд испытывал состояние невесомости. Это был единственный вид полетов при подготовке астронавтов, и они, естественно, были всего лишь пассажирами, как и в предстоящих полетах на «Меркурии».

При включении тормозных двигателей во время невесомости капсула немного покачивалась. Астронавт мог слегка пошевелить ее, чтобы рассмотреть что-нибудь в иллюминатор. Для обучения этому стажеров в НАСА изобрели специальное устройство — тренажер «Альфа». Стажер усаживался в кресло на воздушных подушках и мог с помощью ручного регулятора заставлять его покачиваться вверх-вниз или вперед-назад. А на экране перед ним — в том месте, где должен находиться экран перископа капсулы, — проплывали сделанные с самолета снимки и кинокадры с видами Мыса, Атлантического океана, Багамских островов, Абако... Пейзажи вращались и покачивались синхронно с изменением положения кресла, как это должно быть во время космического полета. Тренажер «Альфа» даже воспроизводил шипящий звук включенных тормозных двигателей, когда астронавт нажимал на соответствующий рычаг.

В середине шестидесятых инженеры разработали процедурный тренажер — по сути симулятор полета. Такие тренажеры были на Мысе и в Лэнгли. На Мысе тренажер находился в ангаре С. Там астронавт проводил целый день. Он забирался в камеру и садился в кресло, направленное прямо в потолок. Спинка кресла лежала плашмя на полу, так что астронавт оказывался на спине. Перед ним находилась такая же, как в капсуле «Меркурия», панель управления, подсоединенная к компьютерной сети. Примерно в двадцати футах за спиной астронавта у второй панели сидел специалист, вводивший в систему моделируемые проблемы.

Специалист говорил:

— Отсчет: время Т минус пятьдесят секунд.

Астронавт отвечал в микрофон:

— Вас понял.

— Проверить перископ: полностью выдвинут?

— Перископ выдвинут.

— Готовы к пуску?

— К пуску готов.

— Т минус десять секунд. Минус восемь... семь... шесть... пять... четыре... три... две... одна... Пуск!

Внутри тренажера перед астронавтом загоралась шкала приборов, показывая, что полет начался. А он должен был считывать показания и передавать их на землю. Он говорил:

— Часы работают... Двадцать секунд... Тысяча футов... Один и пять g... Траектория нормальная... Двенадцать тысяч футов, один и девять g... Давление в кабине — пять атмосфер... Высота сорок четыре тысячи, уровень g — два и семь... Сто тысяч футов за две минуты пять секунд...

В этот момент инструктор мог нажать на своей панели кнопку с надписью «кислород». Загоралась предупреждающая красная надпись «О₂ авария», и астронавт произносил:

— Давление в кабине падает... Вероятно, утечка кислорода!.. Утечка продолжается... Переключаюсь на аварийный резерв...

Астронавт дергал рычаг, вводя дополнительный кислород в симулятор, то есть в компьютерные данные, но инструктор мог снова нажать свою «кислородную» кнопку. Это означало, что утечка кислорода продолжается, и астронавт говорил:

— Утечка продолжается... Приближается к нулевому уровню... Прерывание полета из-за утечки кислорода! Прерывание! Прерывание!

Затем астронавт нажимал на кнопку, и на панели инструктора загоралась красная надпись «прерывание». При настоящем полете в этот момент должна была сработать аварийная башня, которая отделяла капсулу от ракеты и сбрасывала ее на парашюте.

Во время занятий астронавтам приходилось так часто нажимать на аварийный рычаг, что в определенный момент им стало казаться, что они готовятся не к запуску, а к прерыванию полета. Это было одно из тех немногих действий, которые астронавт мог предпринять внутри капсулы «Меркурия», — прервать полет и спасти свою жизнь. Его не обучали летать на капсуле. Его обучали ехать в ней. Во время «серии возрастающих нагрузок» его знакомили со всеми зрелищами, звуками и ощущениями, которые ему придется пережить. Его знакомили с ними день за днем, пока капсула «Меркурия» со всеми ее звуками, g-уровнями, видами из окна, дисплеями, загорающимися надписями, лампочками, переключателями и струями перекиси водорода не становилась настолько же знакомой, рутинной и повседневной, как офис. В любую программу подготовки к полету входило «снижение восприимчивости». Пилот военно-морского флота отрабатывал посадку на силуэт палубы, нарисованный на летном поле: считалось, что это помогает ослабить естественный страх перед посадкой несущейся на огромной скорости машины на столь малое пространство. Но главным образом его все же обучали садиться на палубу авианосца. До проекта «Меркурий» еще не было такой программы подготовки к полету — столь сложной, детализированной, продолжительной и в такой степени посвященной снижению восприимчивости стажера, чтобы избавить его от обычных страхов и научить нормально думать и использовать свои руки в совершенно незнакомой обстановке.

Конечно, все это было хорошо известно с самого начала. Настолько хорошо, что в первом отборочном комитете НАСА опасались, как бы летчики-испытатели не сочли эту работу утомительной или отвратительной. Так как для проекта нужны были шесть астронавтов, они решили взять на подготовку двенадцать человек — предполагалось, что половина из них откажется, когда узнает, насколько пассивна будет их роль. Но уже через год в НАСА стали понимать, что были правы по крайней мере наполовину. Парни действительно считали роль биомедицинского пассажира в автономном отсеке, то есть роль подопытного кролика, отвратительной. Это правда. Но парни вовсе не собирались отказываться от участия в проекте — ни в коей мере. Нет, теперь инженеры с изумлением замечали, что подопытные кролики собираются... изменить эксперимент.

Разница между пилотом и пассажиром в любой летучей машине сводилась к одному — к контролю. И на этот счет парни могли привести практичные и убедительные аргументы. Если уж астронавту суждено стать добавочным компонентом, то он должен уметь управлять любой из автоматических систем «Меркурия» вручную — только для того, чтобы справиться со сбоем. Таков был главный аргумент. Но имелся и еще один, который нельзя было сформулировать столь многословно, потому что запрещалось говорить вслух о самой его предпосылке — нужной вещи.

В конце концов, нужная вещь не являлась храбростью в обычном понимании, то есть готовностью рискнуть своей жизнью и прокатиться на ракете «Редстоун» или «Атлас». Это мог сделать любой дурак (и многие, несомненно, сделали бы, имей они такую возможность), равно как и лишиться жизни по ходу дела. Нет, идея (в понимании пилотов) заключалась в том, чтобы суметь поднять в воздух машину, пронестись, рискуя жизнью, на бешеной скорости, а затем, используя все свои навыки, рефлексы, опыт и хладнокровие, посадить ее на землю в самый последний момент. Но как, черт побери, сделать это, если ты всего лишь подопытное животное, запечатанное в грузовом отсеке?

Каждый сигнал, который они получали, говорил о том, что истинные братья из Эдвардса считают их окруженными почтением «хлыстами», пользуясь выражением Уолли Ширры. А Ширра хорошо знал взгляды Эдвардса на такие вещи. В 1956 году он занимался в Эдвардсе серьезными испытаниями F-4H. Но сильнее всех ощущал снисходительное отношение братьев Дик Слейтон. Он попал в проект «Меркурий» прямо с летных испытаний в Эдвардсе, и там приятели немилосердно подшучивали над ним. «Первый полет совершит обезьяна» — это было обычной присказкой. Когда ребята отправлялись в Эдвардс на инструктаж по программе Х-15 и на параболические полеты — на заднем сиденье, — они ощущали дуновение... презрения. И совершенно напрасно Скотт Карпентер и некоторые другие пересаживались на переднее сиденье, чтобы самим совершить параболический полет. Им это не удавалось. Им не удавалось провести самолет по правильной траектории и добиться состояния невесомости. Конечно, у них было маловато опыта... И тем не менее! Кое-кто из парней чувствовал, что пилоты высокого класса вроде Кроссфилда относятся к ним свысока. А как насчет Общества летчиков-испытателей? Оно было главной организацией братства. Но некоторые из парней даже не могли состоять в обществе. От его членов требовалось по меньшей мере двенадцать месяцев первых полетов на новых самолетах. Туда не собирались принимать астронавтов только потому, что они записались добровольцами на проект «Меркурий» и заключили контракт с «Лайфом». С высших уровней пирамиды на храбрых парней смотрели — и они это чувствовали — как на семерых зеленых новичков; и все время слышался этот приводящий в ярость вопрос: разве астронавты — летчики?

Дика Слейтона, который был членом Общества летчиков-испытателей, пригласили выступить на ежегодной конференции в Лос-Анджелесе в сентябре 1959 года все на ту же тему: роль астронавта в проекте «Меркурий». Собрание проходило как раз спустя две недели после того, как «Лайф» обрушил на читателей поток публикаций, в которых семь астронавтбв преподносились как лучшие и храбрейшие пилоты за всю историю Америки. Никто из читателей журнала не узнал бы Дика Слейтона в человеке, который поднялся на трибуну в зале отеля, чтобы поговорить с собратьями. С самого начала он заговорил обороняющимся тоном. Он заявил, что у него есть кое-какие особые мысли по поводу роли пилота в проекте «Меркурий». Кое-кто в армии, сказал он, думает, что обученный в колледже шимпанзе или любой деревенский идиот сможет повести себя в космосе так же правильно, как и опытный летчик-испытатель. (Первый полет совершит обезьяна!) Он знал о таких разговорах, и это его раздражало. Эти люди высмеивали проект «Меркурий», говоря, что суть концепции «как можно скорее в космос» — «человек в бочке». Аудитория слушала его безучастно, потому что именно такова была сущность проекта.

— Мне противно слышать, что нынешним пилотам якобы нет места в космической эре и что с космической миссией могут эффективно справиться и не-пилоты, — сказал он. — Если бы это было правдой, летчики уже давно могли бы считать эпоху динозавров своей эпохой.

А это вряд ли, продолжал он. He-пилот мог бы справиться с частью работы. Но в те критические моменты, когда нужно не терять присутствия духа, делать наблюдения и записывать данные во время полета на свободнонесущем крыле над бездонной бездной... Кто еще может справиться с этим, как не профессиональный тест-пилот?

Слейтон обладал настойчивостью, которую люди сначала не замечали. Возможно, его доводы не убедили многих скептиков из Общества летчиков-испытателей. Тем не менее они стали основой кампании, развернувшейся внутри НАСА.

Слейтон и остальные понимали, что, как и предсказывал Гленн, корпус астронавтов стал новым родом войск, и тут не было никого выше их по положению. Роберт Воуз, лейтенант флота, которого назначили обучать астронавтов, тоже не стоял выше их. Воуз не был ни летным инструктором, ни авиаинженером. Нет, он скорее выполнял функции психолога, а выбрали его потому, что подготовка астронавтов считалась не видом подготовки пилота, а формой психологической адаптации. Воуз был не старше их и даже ниже по званию. Так что парни сразу же начали относиться к нему не как к инструктору, а как к тренеру спортивной команды. Они стали говорить ему о том, какова должна быть их программа подготовки. И Воуз превратился в координатора и представителя астронавтов в вопросах обучения.

Еще несколько месяцев назад на Гордона Купера смотрели с неодобрением из-за того, что он пожаловался на отсутствие сверхзвуковых истребителей для «экспериментальных» полетов, а теперь парни высказывали то же самое в коридорах НАСА: инициаторами выступали Слейтон и Ширра, а Воуз их поддерживал. Вскоре они получили от военно-воздушных сил два истребителя F-102. Правда, всем семерым парням эти машины казались полными развалюхами. Авиация избавилась от них, как от поношенной одежды. Но ужасное состояние F-102 было не самым неприятным моментом. Больше всего раздражало то, что F-102 уже устарел. Он едва мог достигнуть сверхзвуковой скорости — максимум 1,25 Мах. Уолли Ширра знал что сказать по этому поводу. Уолли был не только опытным шутником; он умел становиться жестким, мог ударить кулаком по столу и окружить себя аурой нужной вещи, ни разу не упомянув о том, чего нельзя было говорить вслух. Уолли заявил начальству: вы представляете нас американскому народу как лучших тест-пилотов страны, и мы действительно одни из лучших, даже без всякой рекламы. Но вы ведь не даете нам возможности совершенствовать мастерство! Прежде чем я принял участие в программе, я летал на истребителях со скоростью 2 Мах и выше. А теперь нам приходится поддерживать свое мастерство на паре старых развалюх, которые едва развивают 1 Мах. Где здравый смысл? Это же все равно что собираться выступить в чемпионате мира по футболу, а до этого целый год играть против команды пенсионеров на юге Джерси. В такие минуты Уолли был страшен, и вскоре ребята получили пару F-106 — второе поколение истребителей F-102, — способных достигать скорости 2,3 Мах. В то же время они пытались что-то делать с F-102. Но даже полеты на F-102 были серьезным шагом за границы подготовительной программы, которая предполагала, что экспериментальные полеты любого вида не принесут никакой пользы астронавту «Меркурия». И это мнение оставалось очень живучим, несмотря на все заявления Уолли и Дика.

На конференции в Вудс-Хоул Воуз утверждал, что полеты на F-102 развивают в астронавтах «способность принимать решения». Но авиационный психолог из Университета штата Иллинойс, Джек А. Адаме, заявил, что не понимает, как способность принимать решения при полетах на F-102 может сравниться с той огромной ответственностью, которая ложится на астронавтов «Меркурия». Задача астронавта больше напоминает работу радионаблюдателя, чем пилота. Другой психолог, Дж. Браун из Университета Флориды, также был сбит с толку:

— Довольно часто упоминалось, что в проектах «Меркурий», Х-15 и «Дина-Сор» должны использоваться опытные летчики, — сказал он. — Однако очевидно, что для проекта «Меркурий» опытные пилоты гораздо менее важны, чем для двух других. И принесет ли летная подготовка какую-нибудь пользу для «Меркурия» — это еще большой вопрос.

Но внутри НАСА эта позиция больше не была такой прочной. С чисто политической или рекламной точки зрения главным козырем НАСА являлся именно астронавт, а семеро астронавтов «Меркурия» представлялись общественности и Конгрессу как замечательные пилоты и вовсе не как объекты исследований. И если астронавты считают себя пилотами — не важно, великими или нет, — то зачем им противоречить? Парни чувствовали это; как говорил Уолли Ширра, «они накопили достаточно престижа в стране». Так что следующим их шагом было свести на нет научные и методические эксперименты, в которых их заставляли участвовать в роли подопытных кроликов. Они просто называли такие эсперименты бесполезными, глупыми и вычеркивали их из своих графиков. И здесь они получили поддержку инструктора Уолта Уильямса. Уильямс был добродушным великаном, одним из поистине гениальных инженеров серий «X» в Эдвардсе, человеком, который превратил сверхзвуковые летные испытания в точную и рациональную науку. Во время летной эксплуатации Уильямс не терпел вещей, не относящихся к делу. Единственным инженером, который не уставал повторять, что астросила (как ее теперь называли) выходит из-под контроля, был один из помощников Уильямса, Кристофер Колумбус Крафт-младший, остроумный горожанин тридцати шести лет, типичный авиационный инженер. Криса Крафта назначили летным инженером «Меркурия», но ко всему, что было связано с астронавтами, он относился без всякого трепета. Семеро парней были на пределе. Их раздражала «капсула» — и само слово, и заявления о том, что внутри ее будет сидеть не пилот, а подопытное животное. Постепенно в публикациях и отчетах НАСА начали употреблять термин «космический корабль». Затем подняли вопрос об окне кабины. В капсуле «Меркурия» окна не было — лишь маленький люк сбоку от головы астронавта. Окружающий мир можно было рассмотреть исключительно с помощью перископа. Считалось, что наличие окна может вызвать пробой обшивки из-за перепадов давления. Теперь же астронавты настаивали на том, чтобы окно было. И инженеры начали проектировать его. Затем парни стали требовать люк, который они могли бы открывать самостоятельно. Люк в его нынешнем виде запирался на болты. Чтобы выбраться из капсулы после приводнения, астронавту надо было либо протиснуться через горловину, словно вылезая из бутылки, либо ждать, пока болты открутят. Теперь инженеры стали проектировать люк с разрывными болтами: астронавт мог открыть его с помощью детонатора. Было уже поздно добавлять в конструкцию капсулы — космического корабля -новые элементы. С проектом и так уже запаздывали. Но на всех последующих космических кораблях они будут стоять...

А почему? Потому что у пилотов были окна в кабинах и люки, которые они могли открывать самостоятельно. Вот во что все упиралось: быть пилотом, а не подопытным кроликом. Но парни не остановились на окне и люке, вовсе нет. Теперь они хотели... ручного управления ракетой! Они вовсе не шутили! Если астронавт как капитан корабля (а не капсулы) был уверен, что стартовый двигатель неисправен, он мог бы вести ракету самостоятельно — как любой нормальный пилот.

Они, наверное, шутят! — говорили инженеры. Перспектива того, что человек сможет управлять ракетой изнутри баллистического аппарата, была настолько отдаленной, что это вызывало смех. Предложение являлось настолько радикальным, что инженеры знали: им придется резко возражать. Но семерым пилотам было не до смеха. Они еще хотели полностью контролировать процесс вхождения в атмосферу. Они желали устанавливать угол атаки капсулы самостоятельно и запускать тормозные двигатели без всякой автоматики. От этого предложения инженеры только морщились. А Слейтон требовал даже переделать ручной регулятор так, чтобы с его помощью можно было включать тормозные двигатели и заставлять капсулу вращаться, покачиваться и рыскать. Вернее, с помощью рычага должны были производиться покачивания и вращения, а рыскания — с помощью педалей, ногами. Именно так это выглядело в самолете: двухосный рычаг плюс педали. Именно так пилоты производили контроль положения самолета в воздухе.

Журналу «Лайф», благоговеющей общественности, благоговеющим политикам и прочим не было никакого дела до того, будут астронавты выступать в роли пилотов или нет. Достаточно того, что они решились забраться на верхушку ракеты ради битвы с русскими за небесную твердь и полететь в космос или же погибнуть. Но для самих астронавтов этого было недостаточно. Все они считались опытными военными летчиками, а пятеро к началу проекта «Меркурий» уже достигли высших уровней невидимого зиккурата, поэтому они собирались отправиться в космос как пилоты, а не в какой-либо другой роли.

Контроль — по крайней мере в виде дублирования автоматической системы — был единственным, что могло бы положить конец вечным издевкам: первый полет совершит обезьяна. Выступая перед братством, Слейтон выдвинул этот момент на первый план, сострив насчет «обученного в колледже шимпанзе». Это выглядело просто сарказмом и преувеличением. Слейтон вовсе не имел в виду, что такой колледж действительно существовал.

Но в пустынях Нью-Мексико, примерно в восьмидесяти милях к северу от Эль-Пасо и мексиканской границы, на военно-воздушной базе Холлоумэн, являвшейся частью ракетного комплекса «Белые пески», НАСА была организована колония шимпанзе для проекта «Меркурий». Этот факт не скрывали, но о нем мало кто знал. Программа с шимпанзе была устроена главным образом для «медицинской Кассандры». Когда Объединенный комитет Вооруженных сил и Национального научно-исследовательского совета посетил в январе 1959 года новое заведение НАСА в Лэнгли, помимо прочих там присутствовали и врачи, предупредившие о том, что состояние невесомости, равно как и высокие перегрузки, могут оказаться разрушительными для здоровья и, следовательно, необходимы предварительные полеты животных. И теперь двадцать ветеринаров обучали сорок шимпанзе в аэромедицинской исследовательской лаборатории в Холлоумэне. В конечном итоге нужно было выбрать одно животное — для того, что считалось генеральной репетицией первого пилотируемого полета. Идея заключалась не только в том, чтобы увидеть, выдержит шимпанзе напряжение или нет, но и в том, чтобы узнать, сможет ли животное во время полета нормально использовать свои мозги и конечности.

Шимпанзе отбирались как по уму, так и по психологическому сходству с людьми. Они должны были научиться выполнять по подсказке достаточно сложные действия. Предполагалось, что если они научатся выполнять задания на земле, то те же самые команды можно подавать им и во время космического полета, наблюдая, как влияет на них невесомость. В самом начале ветеринары решили, что для успешного выполнения работы одних только поощрений будет недостаточно. Единственно правильной методикой считалась закалка объекта. Этот принцип был основан на избежании боли. Иначе говоря, если обезьяна не справлялась с работой, она получала электрические разряды в ступни.

Ветеринары из Холлоумэна, как и большинство их коллег, сочувствовали животным и старались уберечь их от страданий, а не наоборот. Но речь шла о войне! Программа с шимпанзе была существенной частью битвы за небесную твердь. Не время для половинчатых мер! Как заявляли каждый день конгрессмены, выживание нации находилось под угрозой. Ветеринарам дали инструкцию завершить работу как можно скорее и эффективнее. Существовало несколько способов обучения животных, но только закалка объекта, основанная на концепциях Б.Ф. Скиннера, считалась более или менее универсальной. К ступням обезьян прикреплялись пластины психомоторной стимуляции, животных привязывали к креслам, и процесс начинался... А когда шимпанзе справлялись с заданием, их похлопывали по плечу и гладили — предварительно убедившись, что они в хорошем настроении и не попытаются откусить вам нос.

Да, обезьяны не были глупыми. Интеллект у них был ненамного ниже, чем у человека. У них имелись воспоминания, они могли прогнозировать развитие ситуации. Детенышами эти незнакомые животные — люди — отловили их в Западной Африке, оторвали от всего знакомого окружения, посадили в клетки и отправили на корабле в это проклятое место, в пустыню Нью-Мексико. Здесь животные по-прежнему сидели в клетках, если не попадали в руки извергов в белых халатах, которые связывали их ремнями, били электрическими разрядами и заставляли выполнять совершенно безумные упражнения. Животные всеми правдами и неправдами пытались сбежать. Они огрызались, плевались, кусались, грызли ремни и делали это постоянно. Или же выжидали и пытались перехитрить. Они притворялись, что готовы подчиняться, но как только белые халаты ослабляли бдительность, тут же пользовались этим. Но сопротивление и уловки были бесполезны. Все, чего они добились, — новая порция электрошоков. Некоторые из лучших обезьян были также самыми непокорными и изобретательными. После электрошоков они, казалось, сдавались и покорялись судьбе, а затем вновь пытались продрать белым халатам пару дырок на заднице. Так что приходилось иногда всыпать резиновым шлангом или чем-нибудь еще этим непокорным маленьким ублюдкам.

Затем наконец начиналась самая сложная часть подготовки. Она имела две основные формы: во-первых, снижение восприимчивости, или избавление от страхов, которые могли охватить животное во время полета (неподготовленный шимпанзе приходил в ужас только от того, что его сажали в капсулу); во-вторых, помещение животного в процедурный тренажер — точную копию капсулы, в которой оно будет находиться во время полета, — и обучение его в ответ на вспышки лампочек и зуммеры нажимать соответствующие переключатели. И все это день за днем, пока обстановка не станет настолько же знакомой, обычной и повседневной, как офис.

Ветеринары возили обезьян на самолете в Райт-Паттерсон, на центрифугу. Их привязывали к креслам в гондоле, запирали люк, включали звук запуска ракеты «Редстоун» и начинали вращение, постепенно увеличивая силу тяжести. Обезьян отправляли в параболические полеты на заднем сиденье истребителя, чтобы познакомить их с ощущением невесомости. Их помещали на бесконечные часы и бесконечные дни в процедурный тренажер, обучая выполнять задания по команде. Так как на шимпанзе во время полета не собирались надевать компенсирующий костюм, животное помещали в камеру с повышенным давлением, которую ставили в капсулу «Меркурия». Во внутренней камере перед обезьяной располагалась панель управления. День за днем, месяц за месяцем обезьяна обучалась действовать определенными переключателями в разных последовательностях в ответ на вспышки лампочек. Если она выполняла задачу неправильно, то получала электрошок. Если правильно — банановые пилюли и похвалу от ветеринаров. Постепенно обезьяны уставали и полностью покорялись. Ведь осуществлялась закалка объекта. Избежать электрошоков и получить пилюли и похвалу стало самым главным в их жизни. Бунт был подавлен.

Обезьяны приступили к обучению тогда же, когда и астронавты, то есть в конце весны 1959 года. В 1960 году они прошли почти все стадии подготовки астронавтов, за исключением прерывания полета, аварийных операций при выходе в атмосферу и контроля положения космического корабля.

Некоторые из обезьян научились управлять процедурным тренажером легко и почти так же быстро, как люди. Ветеринары могли с полным правом гордиться своими успехами. С виду животные были мягкими, послушными, умными и приятными, как дети. А вот внутри... Внутри готово было что-то прорваться, словно сигнал противопожарной системы в котельной.

Примерно в восьмистах милях к западу от военно-воздушной базы Холлоумэн, на той же широте, что и крупнейшая пустыня Америки, находился Эдвардс. Программа Х-15 стала набирать обороты. В Эдвардс даже приезжали журналисты — эра астронавтики! — и называли Х-15 «первым космическим кораблем Америки». На базе жили два человека, которые писали книги о проекте. Одним из них был Ричард Трегаскис, который написал бестселлер «Дневник Гвадалканала». Х-15, первый космический корабль Америки... Будет ли это так? Еще год назад подобное казалось невозможным. Но сейчас проект «Меркурий» начинал запаздывать. В НАСА запланировали первый пилотируемый полет на середину 1960 года. Но время подошло, а у них не было даже готовой капсулы для беспилотных испытаний.

Главным пилотом НАСА в проекте Х-15 был Джо Уокер. Он напоминал Чака Йегера в молодости, только светловолосого, — деревенский парень, любивший летать. Он и говорил, как Йегер, и это была его естественная манера, а не подражание. Йегер вырос в шахтерском районе в Западной Вирджинии, а Уокер — в шахтерском районе в Пенсильвании. Как и у Йегера, тягучее просторечие в речи Уокера перемешивалось с высказываниями насчет параметров, подводимой мощности и экстраполяции. Сам Йегер считал, что Уокер на сегодняшний день — лучший в Эдвардсе.

Да, Уокер выглядел и разговаривал, как молодой Чак Йегер, но на самом деле он был на два года старше. Йегеру исполнилось тридцать семь, а Уокеру — тридцать девять. Уокер был на семь месяцев старше Скотта Карпентера. Так что Уокер не мог ждать. И если бы программы Х-15 и Х-20 приостановили из-за того, что все внимание и деньги тратились на «Меркурий», это стало бы для него настоящим ударом.

Эдвардс сделался в двадцать раз крупнее, чем во время зенита славы Йегера. Клуб Панчо давно исчез. Военно-воздушные силы воспользовались своим правом выкупить у нее землю, чтобы построить новую взлетно-посадочную полосу. Произошло яростное сражение в суде, во время которого начальник базы обвинил Панчо в содержании публичного дома. Панчо же заявила суду, что знает из достоверных источников: старый дятел дал своим пилотам инструкцию якобы случайно поджечь ее гостиницу. Вместе со своим четвертым мужем, бывшим управляющим ранчо, прежняя хозяйка уехала в городок Борон, на северо-восток от базы.

В Эдвардсе теперь находились около трех тысяч человек из авиации и примерно семь тысяч штатских. Некоторые из них, включая самого Уокера, были не из НАСА. Однако пустыня оставалась пустыней: она проглотила этих десять тысяч человек, но само место не слишком изменилось, за исключением времени вечерних пробок, когда штатские служащие спешили к кондиционерам, ожидавшим их в пригородных домах. Уокер, его жена и двое детей жили в Ланкастере — пустынном городке примерно в получасе езды на запад. Уокер построил дом в поселке, который какой-то воодушевленный подрядчик — а воодушевленность была главной движущей силой жилищного бума той поры — назвал фермой «Белые изгороди». Чтобы жить там, вы должны были обнести свой дом белым забором. Что же касается фермы, то тут возникли сложности: выращивать было нечего, разве деревья Джошуа. А идея застройщика состояла в том, чтобы жильцы устроили в задней части своего участка курятник и получили таким образом дополнительный доход.

В этом отношении положение Уокера было несколько лучше, чем у Боба Уайта. Уокер и Уайт казались совершенно разными людьми во всех отношениях. Майор Уайт был главным пилотом проекта Х-15. Он всегда оставался сдержанным и корректным. Не пил. Занимался спортом. Был набожен: состоял служкой в католической часовне на базе и никогда — совсем никогда — не пропускал мессу. Стройный, темноволосый, симпатичный, умный, даже утонченный парень. А еще ужасно серьезный. Он был не из тех летучих жокеев, что вечно боятся опоздать в пивную. Немногие отваживались подшучивать над Бобом Уайтом. Семья Уайта жила на самой базе, в омерзительной новостройке на Тринадцатой улице. Перед домом Уайтов был припаркован некрашеный «форд А». Этой старой развалиной, словно пародийной скульптурой нужной вещи, был награжден лучший летчик-испытатель Эдвардса. Другой первоклассный пилот, Скотт Кроссфилд, завершил первую стадию испытаний Х-15 — проверку силовой системы и основных аэродинамических характеристик. Уайту и Уокеру было поручено достичь на машине ее предельных возможностей, то есть добиться скорости выше 6 Мах (или примерно четыре тысячи миль в час), и, самое главное, на высоте двести восемьдесят тысяч футов. Где именно начинался «космос», так и не было решено окончательно. Но пятьдесят миль высоты считались общепринятой пограничной линией. На этой высоте почти не оставалось атмосферы. На самом-то деле уже когда самолет набирал высоту сто тысяч футов, воздуха оказывалось слишком мало, чтобы поддерживать аэродинамические характеристики. А Х-15 был нацелен на двести восемьдесят тысяч футов — пятьдесят три мили.

Уайт и Уокер начали летать на Х-15 с так называемым Малым двигателем. Он представлял собой два мотора Х-1, встроенных в единый фюзеляж, и давал шестнадцать тысяч фунтов осевой нагрузки. Х-15 был самой страшной из машин, когда-либо поднимавшихся в воздух. Он представлял собой 7,5-тонную черную трубу с маленькими стабилизаторами и огромным хвостом. Черный цвет был выбран для того, чтобы поглощать тепло, вырабатываемое трением, когда корабль поднимался выше ста тысяч футов или возвращался в более густые слои атмосферы. Все ожидали доставки Большого двигателя, XLR-99. Эта ракета выдерживала пятьдесят семь тысяч фунтов осевой нагрузки, что в четыре раза превышало основную массу корабля. А после установки XLR-99 Уокер смог бы стать первым человеком, пересекшим границу космоса. Осевая нагрузка у этого двигателя была лишь на двадцать одну тысячу фунтов меньше, чем у ракеты «Редстоун», и, возможно, именно с ним астронавты могли отправиться в свои первые полеты. По сути именно усовершенствование «Редстоуна» как снаряда подтолкнуло инженеров НАСА, таких как Уолт Уильямс, к идее создания Х-15 в начале пятидесятых годов.

Почему же тогда все носились с проектом «Меркурий» и почти не уделяли внимания Х-15? Спустя некоторое время парни это поняли (и пытались изо всех сил казаться беззаботными): семеро астронавтов «Меркурия» стали национальными героями, даже не покинув землю, лишь потому, что они добровольно вызвались прокатиться на ракете. А Уокер, Уайт, Кроссфилд — и раньше всех Чак Йегер — уже летали на ракетах, от Х-1 до Х-15. И летали они в качестве пилотов. Системой управления Х-15 становился собственный мозг пилота, а направляли корабль его руки. В системе же «Меркурий-Редстоун» в роли пилота выступала компьютерная сеть, а астронавт был пассажиром. Почему никто не понимал эту простую вещь? Потому что на астронавтов смотрели как на лучших бегунов в гонках с русскими? Что ж, если так, то в этом заключалось достаточно иронии. В середине 1960 года астронавты должны были отправиться в свои первые космические полеты. Именно поэтому была выбрана система «Меркурий»: неприятно, но быстро. Во всяком случае так предполагалось. Однако капсула «Меркурия» еще даже не была готова. Одна отсрочка следовала за другой. Уже казалось невозможным, что первый полет состоится раньше 1961 года. Проект Х-15 теперь опережал проект «Меркурий» и готов был штурмовать космос раньше.

7 мая Уокер совершил первый настоящий скоростной полет на Х-15 с Малым двигателем и достиг 3,19 Мах (или 2111 миль в час) — немного больше, чем мировой рекорд Мела Эпта на Х-2 (2094 мили в час). 19 мая Боб Уайт на Х-15 с Малым двигателем попытался достичь максимальной высоты. Получилось сто девять тысяч футов — на семнадцать тысяч меньше рекорда, установленного Айвеном Кинчелоу на Х-2. Но тут надо было учесть один момент, о котором все как будто забывали. Кинча и Мела не было в живых. Мел Эпт погиб через несколько минут после установления своего рекорда скорости, пав жертвой демона, подстерегающего ракеты на скорости выше 2 Мах в разреженном воздухе на высоте примерно семьдесят тысяч футов: нестабильность осей рыскания или вращения... После этого обычно следовало неконтролируемое падение. Порою оно принимало форму инерционного взаимодействия: это случалось, когда пилот пытался накренить ракету, а она срывалась в полное вращение и начинала раскачиваться и рыскать, переворачиваясь через корпус. Некоторые пилоты считали, что понятие «инерционное взаимодействие» плохо объясняет природу явления. Машина просто «отвязывалась», как выражался Кроссфилд, теряла всякое подобие аэродинамических свойств и падала с неба, словно бутылка или отрезок трубы. Справиться с таким падением было невозможно. Пилот испытывал огромное давление, его бросало по кабине. И чем упорнее он пытался работать рычагами, тем хуже становилось. Йегер смог первым проскочить в эту дыру сверхзвуковой «оболочки»: на Х-1А он установил рекорд скорости — 2,42 Мах. Он потерял сознание и падал семь миль, пока не вошел в более густой слой атмосферы на высоте двадцать пять тысяч футов, где ему удалось пустить машину в штопор. А уж из штопора он умел выйти, и это спасло ему жизнь. Кинч тоже начал падать во время своего рекордного полета, но справился с управлением на такой же небольшой высоте, что и Йегер. Это произошло спустя двадцать дней после гибели Мела Эпта. Мел попытался катапультироваться, но это ему не удалось. Йегер всегда считал, что катапультироваться из ракетного самолета — совершенно бесполезное дело. Кроссфилд называл это «совершить самоубийство, чтобы не быть убитым». Инерционное взаимодействие чуть не убило Кита Мюррея в 1954 году, когда он установил рекорд высоты — девяносто четыре тысячи футов — на Х-1А; дважды с ним сталкивался Джо Уокер — на XF-102 и на Х-3.

Джо Уокер говорил, что всякий раз справлялся с этим явлением с помощью «маневра Иисуса Христа». Он говорил: «При выполнении маневра Иисуса Христа вы снимаете руки с панели приборов и со сверхъестественной силой вспоминаете свою мать». По сути, это был единственный выход.

Рассказывая об этом, Джо Уокер улыбался до ушей... словно говорил о спорте. Но любой будущий пилот Х-15 видел учебный фильм о полете Мела Эпта, и зрелище это было не из веселых. Кинокамера была установлена в кабине, за спиной Эпта. Это была стоп-кадровая камера: она делала один снимок в секунду. На одном из них Эпт в своем белом шлеме сидел прямо. На другом — его уже перевернуло вниз головой и ударило о стену кабины. На одном кадре в окне кабины видна горная гряда, словно Эпт идет в пикирование, а на следующем — только чистое небо: самолет перевернулся вверх дном, как бутылка. Этот фильм казался бесконечным. Его было жутко смотреть, потому что все знали: в конце эта фигурка в белом шлеме погибнет.

«Лайф» писал о том, как Дик Слейтон однажды побывал в перевернутом штопоре на F-105. Удовольствия мало, но перевернутые штопоры помогали справиться со сверхзвуковой нестабильностью. На людей производило впечатление то, что семеро астронавтов «Меркурия» рисковали взорваться в ракете «Редстоун». О господи! Ведь уже столько славных парней взорвалось в ракетах! Х-2 Скипа Зиглера взорвался, еще не отделившись от корабля-носителя В-29, в результате чего погибли и Скип, и экипаж В-29. То же самое едва не случилось с Питом Эверестом на X-1D и с самим Уокером на Х-1А. Корабль Уокера был прикреплен под бомбовым отсеком В-29, а на высоте тридцать пять тысяч футов, за семьдесят секунд до запуска, взорвался топливный бак ракеты. Уокер выбрался наружу, забрался в В-29, потерял сознание от недостатка кислорода, воскрес от «дежурной» бутылки с кислородом, вновь спустился в горящий Х-1А и попытался выпустить за борт остатки топлива, чтобы предотвратить сгорание обоих самолетов. Ракетный самолет все же рухнул в пустыне. А Уокер за свою вылазку в горящий Х-1А получил медаль «За отличную службу».

Это случилось в августе 1955 года, вызвало не очень много шума в прессе, а сейчас вообще уже никто не помнил, что все эти вещи происходили при пилотируемых ракетных полетах. Большой двигатель уже был на подходе, и если бы люди из НАСА поделились деньгами, персоналом и вниманием с проектами Х-15 и Х-20, то у Соединенных Штатов в достаточно короткий срок вполне мог бы появиться орбитальный космический корабль. Именно корабль, то есть машина с пилотом внутри, который своими руками поднимал бы ее в воздух, а потом сажал на крышу мира — в Эдвардсе. Дело было не только в том, что приводнение в капсуле «Меркурия» с парашютом казалось пилотам Эдвардса примитивным и унизительным. Оно еще и представляло большую опасность. Малейшая ошибка в траектории или расчете времени — и капсула упадет в сотнях миль от цели. А любой, кто летал на самолете-разведчике, знал, как трудно заметить небольшой объект в открытом море, особенно в плохую погоду.

Многие были убеждены, что в подготовке к космическому полету пилоты Х-15 примерно на год опережают астронавтов. Программа проекта «Меркурий» позаимствовала очень многое из учебной программы Х-15, за исключением полетов. Полет на Х-15 обходился очень дорого — примерно в сто тысяч долларов, включая оплату труда обслуживающего персонала, — и поэтому не было смысла использовать для тренировочных полетов собственно Х-15. С помощью последнего технологического достижения — компьютера — в НАСА построили первый полномасштабный летный симулятор. Его реалистичность была просто сверхъестественной. Конечно, нельзя было воспроизвести повышение давления при космическом полете — и так родилась идея использовать центрифугу в Джонсвилле.

Над плечом центрифуги находился балкон, который называли «Тронный зал», потому что на нем располагался ряд зеленых пластиковых кресел с высокими спинками. Каждое из них было сделано по заказу и повторяло контуры тела того или иного пилота. И на каждом кресле было написано имя: «А. Кроссфилд» (первое имя Кроссфилда было Альберт), «Дж. Уокер», «Р. Уайт», «Р. Рашуорт», «Ф. Петерсен», «Н. Армстронг» и так далее. Выстроенные в ряд, они напоминали царские мумии; позже к ним присоединились кресла с надписями «Дж. Гленн», «А. Шепард», «У. Ширра» — и с именами остальных четверых. Астронавты занимались на центрифуге, которая изначально была разработана для Уокера и других пилотов Х-15. Процедурный тренажер астронавтов представлял собою модифицированную версию симулятора Х-15. В НАСА даже наспех построили симулятор инерционного воздействия — устройство, которое вращало астронавта по трем осям (раскачивания, вращения и рыскания) одновременно; но тренировки на нем были столь опасным делом, что данное изобретение использовалось нечасто. Джо Уокер и его товарищи летали таким образом в реальности, на большой высоте... И где же настоящие пилоты совершали параболические полеты в F-100F, чтобы испытать состояние невесомости? Конечно, в Эдвардсе. Первым такой полет совершил Чак Йегер, а затем — Кроссфилд. А семеро астронавтов совершали параболические полеты на заднем сиденье, за спинами пилотов Эдвардса.

В большинстве своем участники проекта Х-15 трезво оценивали ситуацию. С технической точки зрения ничто не мешало тому, чтобы за Х-15 последовали Х-15В, Х-20 или еще какой-нибудь аэродинамический космический корабль. Но с политической точки зрения после октября 1957 года, когда был запущен «Спутник-1», шансы становились весьма незначительными. Политикам, участвующим в космической гонке, требовался небольшой пилотируемый космический корабль, который удалось бы запустить как можно скорее, используя уже имеющиеся ракетные двигатели. А братья из Эдвардса знали: совершенно бесполезно пытаться заставить политиков не лезть не в свое дело.

В середине 1960 года политическая обстановка начала меняться. Первые признаки появились в мае, когда Уокер и Уайт начали испытывать Х-15 с Малым двигателем. Но перемены были вызваны совершенно иными причинами.

Началось все с так называемого инцидента U-2. Советская ракета класса «земля-воздух» — никто даже не знал, что Советы создали такое оружие, — сбила U-2, шпионский самолет ЦРУ, управляемый Фрэнсисом Гэри Пауэрсом. Хрущев использовал этот инцидент для того, чтобы оскорбить президента Эйзенхауэра на конференции в Париже. Это был год выборов, и оба главных кандидата от демократической партии, Линдон Джонсон и Джон Ф. Кеннеди, начали использовать тему советского превосходства в ракетостроении как средство борьбы с администрацией Эйзенхауэра. Тем временем Советы с их могущественным «Интегралом» всерьез взялись за дело. Они отправили в космос несколько огромных пятитонных космических кораблей с манекенами или собаками на борту. Несомненно, у этих машин имелась весьма мощная и сложная система, достаточная для того, чтобы вывести на орбиту человека. НАСА же ничего не оставалось, как отказаться от первоначального плана осуществить пилотируемый баллистический полет в 1960 году. Не было даже готовой капсулы, а все тестовые запуски ракет и прочие важные события срывались.

29 июля представители НАСА вызвали семерых астронавтов и сотни очень важных персон на мыс Канаверал для широко разрекламированного первого испытания системы «Меркурий-Атлас» — капсулы «Меркурия», установленной на верхушке ракеты «Атлас». Ракета «Атлас», с ее 367 тысячами фунтов осевой нагрузки, должна была использоваться для пилотируемых орбитальных полетов; для первых полетов «Меркурия» — суборбитальных — предполагалось использовать меньшую по размерам ракету «Редстоун». День 29 июля выдался пасмурным и дождливым, что должно было сделать запуск ракеты еще более зрелищным. Земля затряслась под ногами, и ракета стала медленно подниматься вверх на трех столбах пламени. Впечатляющее зрелище! Спустя шестьдесят секунд ракета уже летела к горизонту, к вершине своей траектории, астронавты и все прочие задрали головы, наблюдая за этим восхождением Ахурамазды, как вдруг — ба-бах! — она взорвалась. Как раз над их головами! На мгновение показалось, что ракета разлетелась на тысячу кусков, которые сейчас упадут прямо на головы собравшимся. Но на самом деле такой опасности не было: взрывная волна отнесла обломки далеко от места запуска. Все произошло на удивление обыденно... Но для проекта «Меркурий» это готовило плохие новости. Конечно, о полном фиаско говорить было рано. Полное фиаско случилось позже, в тот год, когда люди из НАСА устроили испытания на мысе Канаверал, чтобы показать всем политикам, что система «капсула плюс ракета» почти готова к пилотируемому полету. Ради такого крупного события на Мыс прилетело пятьсот важных персон, включая многих конгрессменов и видных деятелей демократической партии. Ракета «Редстоун» была недостаточно мощной для выведения капсулы на орбиту, но предполагалось, что ракета поднимет капсулу выше чем на сто миль (на пятьдесят миль выше границы атмосферы), а затем капсула спустится в атмосферу и приводнится на парашюте в Атлантическом океане, примерно в трехстах милях от Мыса, возле Бермуд. Астронавта в капсуле, естественно, не было. Чиновники расселись на трибуне, и в громкоговорителях послышался обратный отсчет: «Девять... восемь... семь... шесть...» и так далее, а затем: «Пуск!» — и из ракеты вырвались мощные столбы пламени... Огромная белая стрела покачнулась, но затем, похоже, передумала и подала сигнал своей компьютерной центральной нервной системе, потому что столбы пламени внезапно исчезли, а ракета с негромким хлопком вновь осела на пусковую установку. С вершины ракеты сорвалась вверх небольшая штучка с острым носом — аварийная башня капсулы. На глазах остолбеневших зрителей она поднялась вверх примерно на четыре тысячи футов, а потом стала спускаться на парашюте. Она напоминала значок принадлежности к какой-нибудь партии. Приземлилась она примерно в четырехстах ярдах от ракеты, на сонных берегах Банана-ривер. Пятьсот важных персон проехали через всю Флориду в эту забытую богом каменистую пустыню, где невидимые клопы в кровь искусывали лодыжки, чтобы увидеть огни Армагеддона и услышать, как дрожит под ногами земля, — а вместо этого они услышали хлопок, словно вылетела пробка из бутылки «Спуманте». Итак, фиаско проекта «Авангард» повторилось, правда, на этот раз все было еще хуже. Тогда, в декабре 1957 года, люди хотя бы вдоволь налюбовались на столбы пламени и взрыв. По крайней мере, это выглядело почти как катастрофа. Кроме того, тогда битва в небе только начиналась. Но на этот раз все оказалось просто смешно и нелепо!

Кеннеди победил на выборах. Во время своей кампании он столь яростно обвинял НАСА в некомпетентности, что исход был заранее предрешен: вскоре последовало увольнение шефа НАСА Т. Кита Гленнана, который к тому же был республиканцем. Теперь стоял вопрос о том, с кого еще снимут голову. Как насчет Боба Гилрута? Ведь именно он отвечал за проект «Меркурий», зашедший в тупик. Или же фон Брауна, этого немецкого ракетного гения? Дебаты становились все более саркастичными, и даже фон Браун начал подвергаться нападкам. Ну а что до семерых храбрых парней...

Когда пошли такого рода разговоры, в Эдвардсе тут же начали «настраивать радар»... Несколько месяцев в НАСА ходили слухи, что проект Х-15 станет для летучих жокеев прощальным подарком. Никто не заявлял об этом публично, но все знали: впервые сам проект «Меркурий» был признан негодным. Советником Кеннеди в области науки был Джером Визнер из Технологического института Массачусетса. Он представил Кеннеди отчет, в котором говорилось буквально следующее.

Проект «Меркурий» был продан администрации Эйзенхауэра на первой волне паники после запуска «Спутника» как быстрое решение главной задачи — отправить человека в космос раньше русских. А случай с «пробкой из-под шампанского» особенно ярко продемонстрировал, что у НАСА не была готова даже примитивная система «Меркурий-Редстоун». Если бы даже система работала, то ракета «Редстоун» смогла бы вывести человека только на суборбитальную траекторию, и то лишь на пятнадцать минут. А могущественный советский «Интеграл» уже запустил серию огромных кораблей и, вероятно, находится на грани запуска человека не только в космос, но и на земную орбиту. Но есть одна область, где Соединенные Штаты опережают русских, — беспилотные научные спутники. Так почему бы не сосредоточиться на этой программе, раз уж космическая гонка все равно проиграна? Почему бы не бросить все эти лихорадочные попытки превратить маломощные снаряды «Редстоун» и «Атлас» в космические ракеты, а вместо этого не разработать продуманную, солидную долгосрочную программу с использованием более крупных ракет, таких как «Титан», которые будут готовы в течение восемнадцати месяцев?

И вот, пожалуйста! Насколько было известно Джо Уокеру и всем в Эдвардсе, под солидной долгосрочной программой на основе «Титана» подразумевалась программа Х-20 или «Дина-Сор», к которой приступят сразу же после завершения проекта Х-15. Военно-воздушные силы, отвечавшие за проект Х-20, так и не оставляли попыток осуществить полную программу пилотируемого космического полета. Всегда казалось несправедливым то, что в НАСА присвоили все наработки программы Фликингера «Человек в космосе как можно скорее» и вложили их в проект «Меркурий». Возможно, после перестановок в администрации ситуация изменится.

Джо Уокер чувствовал себя превосходно. В августе он установил новый рекорд скорости на Х-15, выжав из Малого двигателя все, на что тот был способен, — 3,31 Мах, или 2196 миль в час. А после приземления на берегу озера Роджерс он издал ковбойский клич, который все услышали по радио. Таков был Джо Уокер. Неделю спустя Боб Уайт установил на Х-15 новый рекорд высоты — 136 500 футов, то есть немногим более двадцати пяти миль. Это был отличный полет. Малый двигатель был использован до предела. А условия почти полностью соответствовали условиям космического полета. Боб поднял корабль в воздух по баллистической дуге — именно по той траектории, по которой должна была взлететь система «Меркурий-Редстоун»... когда-нибудь. При подъеме уровень перегрузок составлял 5 g (астронавт в «Меркурии» должен был испытывать нагрузку в 6 g). Состояние невесомости длилось примерно две минуты — в то время, когда корабль поднялся на вершину своей дуги. Астронавт в «Меркурии», как предполагалось, должен был находиться в невесомости пять минут. На высоте 136 500 футов воздух был такой разреженный, что Уайт совсем не мог управлять аэродинамикой. Там стояла полнейшая тишина, и можно было видеть пейзаж внизу на сотни миль — от Лос-Анджелеса до Сан-Франциско.

Это очень напоминало полеты на «Меркурии», как они задумывались, за исключением того, что Боб Уайт был пилотом от начала и до конца. Он контролировал полет! Он поднял корабль, провел его через атмосферу и опустил в Эдвардсе. Он не плюхнулся в воду, словно обезьяна в ведре. Портрет Боба Уайта появился на обложке «Лайфа». В конце концов, во вселенной существовали Справедливость и Логика. Боб Уайт на обложке журнала «Лайф»! Уже целый год «Лайф» был бюллетенем астронавтов «Меркурия». Но теперь правда открылась даже Генри Льюсу и его людям. Наверное, они поставили не на ту лошадь. Ведь так? Теперь Уокер, Уайт и Кроссфилд могли позволить себе немного зависти друг к другу. Люди из телешоу «Такова ваша жизнь» прибыли в Эдвардс и беседовали со всеми, кто знал Джо Уокера. Это было одно из самым популярных шоу на телевидении, и строилось оно как вечеринка с сюрпризом: герой, в данном случае Уокер, ничего не знал до самого начала шоу, в котором излагалась его биография. Скотт Кроссфилд заключил контракт на написание своей автобиографии, а к Бобу Уайту обратилось с предложением о контракте издательство «Тайм-Лайф».

У Боба Уайта все было в порядке. В «Лайфе» о нем напечатали большой материал, и все увидели, что Уайт ни в чем не изменил себе. Журналисты изо всех сил пытались сочинить о нем одну из этих «личных историй», но из Уайта удалось выжать лишь крайне схематичный набросок автобиографии. Таков уж был Боб Уайт.

Истинный брат!

9. ГОЛОСОВАНИЕ

Пейзаж навевал тоску. Смотреть было не на что: снег, клубящийся над дорогой, и медленно проплывающая неприглядная сельская местность. Между Лэнгли и Арлингтоном даже лес выглядел унылым и настолько чахлым, что и снег его не скрашивал. По автомобильному приемнику было слышно, как Джон Ф. Кеннеди начинает свою инаугурационную речь. Качество приема было плохим, звук то пропадал, то снова пробивался через помехи. Диктор приглушенным голосом, словно комментируя теннисный матч, объявил, что в Вашингтоне сейчас холодно, на Капитолийский холм дует ветер, а Кеннеди стоит без головного убора и без пальто. Голос Кеннеди был неестественно высоким. Казалось, он кричит для того, чтобы согреться. Он произносил множество высокопарных слов. Но они проплывали мимо сидящего в автомобиле Джона Гленна, как снег и низкорослые сосны за окном.

В этом заключалась доля иронии, потому что сначала Лоудон Уэйнрайт думал, что Гленн полностью поглощен приветственной речью нового президента. Он вертел ручку настройки приемника, пытаясь справиться с помехами, и что-то говорил, но Гленн, казалось, не обращал внимания. Уэйнрайт был одним из журналистов «Лайфа», которым было поручено написать «личные истории» астронавтов, и он собирался как следует познакомиться с Гленном. Сейчас Гленн ехал домой и подвозил журналиста до Национального аэропорта. Если бы Гленн пытался уловить каждое слово Кеннеди, в этом не было бы ничего удивительного, ведь Джон — представитель лучшей разновидности знаменитостей. Он серьезно относится к Богу, стране и домашнему очагу. Но вскоре Уэйнрайт заметил, что Джон не слышит ни его, ни президента. Он находился где-то далеко, за тысячу миль отсюда, и там его не ждало ничего хорошего.

За три последних месяца острое чувство соперничества между семерыми парнями совершенно сошло на нет. Все участники проекта «Меркурий», включая астронавтов, испытывали серьезное — нет, ужасное — беспокойство. После неудач с запуском системы «Меркурий-Атлас» и случая с «пробкой из-под шампанского» вопрос уже стоял не о том, кто из них первым отправится в космос, а о том, полетит ли кто-нибудь из них в космос вообще или даже продолжат ли они носить титул астронавта.

Естественно, для Боба Гилрута, Хью Драйдена, Уолта Уильямса, Кристофера Крафта и прочего начальства из НАСА прикрытие проекта «Меркурий» по каким-либо причинам было бы сокрушительным поражением. Но все равно не таким, как для астронавтов. Подумать только! Вас объявляли самыми храбрыми людьми в Америке, бесстрашными пионерами космоса, помещали ваши фотографии на обложку «Лайфа», вас восторженно приветствовали рабочие на заводе в Сан-Диего, о вас мечтала каждая сочная молодая буфетчица в «Конакаи»... И после всего этого вам говорят: огромное спасибо, но все отменяется... Ведь теперь они станут товаром второго сорта! Они снова переоденутся в форму — авиационную, флотскую, морской пехоты — и будут отдавать честь и суетиться, семеро самых смешных неудачников в армии!

Попробуйте только представить себе это... А в конце 1960 года все складывалось именно так. Все они — астронавты, администраторы, инженеры, специалисты — внезапно оказались в такой панике, что началась «обозная» стадия. Они старались изо всех сил, как попавшие в осаду пионеры на диком Западе. Теперь стало делом чрезвычайной важности протолкнуть вперед программу «Меркурий-Редстоун», прежде чем новый президент и его научный советник Визнер найдут общий язык с НАСА. Их согревала отчаянная надежда завершить несколько испытаний, которые продвинули бы программу так близко к первому пилотируемому полету, что Кеннеди не решился бы закрыть проект «Меркурий», не оставив им хоть одной попытки. Так что все лезли из кожи вон, не забывая при этом о предосторожностях. Количество беспилотных испытаний было резко сокращено. Каждый тест строился на результатах предыдущего, а первый пилотируемый полет должен был состояться в течение трех месяцев. Они были готовы попробовать то, о чем раньше даже и не думали. Вместо того чтобы подготовить к следующему испытанию новую ракету, они решили использовать ту, что участвовала в случае с «пробкой из-под шампанского». В конце концов, она ведь не взорвалась, а просто отказалась взлетать.

Именно такие царили настроения — вперед! туда! к следующей вершине! не оглядываться назад! — когда Боб Гилрут пригласил Гленна и остальных шестерых парней на встречу в офисе в Лэнгли, как раз накануне Рождества. Гилрут всегда сочувствовал ребятам, а сейчас, когда началась эта гонка, забота была прямо-таки написана у него на лице. Казалось, он хотел сказать: это ужасно, но я могу послать одного из вас в космос, не обращая внимания ни на какие предосторожности. Когда они собрались в его офисе, Гилрут сказал, что им нужно провести голосование равных на такую тему: «Если я сам не смогу совершить первый космический полет, то кто, по-моему, достоин это сделать?» Такие голосования не были редкостью в армии. В свое время они практиковались старшекурсниками военных академий в Вест-Пойнте и Аннаполисе. А во время отбора астронавтов к подобному голосованию обращались группы финалистов в Лавлейсе и Райт-Паттерсоне. Но таким голосованиям не придавали особого значения. Они всего лишь являлись показателем того, как люди одного профессионального уровня относятся друг к другу. Пилоты считали голосования напрасной тратой времени, потому что у тебя либо была нужная вещь в воздухе, либо не было, а карьера военного, особенно тех, кто обладал слепой готовностью рисковать, вовсе не носила характера соревнования. Но неспроста Боб Гилрут был так взволнован... Им нужно как следует все обдумать, проголосовать письменно и положить листы бумаги ему на стол. От одного только взгляда на Гилрута каждый из них начинал нервничать.

В те рождественские каникулы в НАСА творилось нечто потрясающее. Каждый работал как фанатик. А самого Рождества в этой бешеной гонке никто даже не заметил. Бюрократические порядки больше ничего не значили. Все, кто был задействован в проекте «Меркурий», могли запросто обратиться по любому вопросу к любому сотруднику НАСА. Если вы, например, хотели встретиться лично с Гилрутом, то вам нужно было всего лишь подождать его в кафетерии во время ланча и подойти к нему, пока он стоял в очереди с подносом. В сутках не хватало часов, чтобы успеть сделать все нужное.

19 января, за день до инаугурации Кеннеди, Гилрут снова пригласил семерых астронавтов в офис. Там он заявил им, что то, о чем он расскажет, должно держаться в строжайшей тайне. Как всем им известно, по первоначальному плану пилот для первого полета должен быть отобран перед самым стартом. Но теперь стало очевидно, что такой подход ошибочен: у первого пилота должна быть максимальная возможность доступа к процедурному тренажеру и другим учебным аппаратам в течение последних недель перед полетом. Поэтому уже выбраны первый пилот и два человека, которые станут дублерами для первого полета. Со временем их имена сообщат прессе, но факт того, что первый пилот уже выбран, не будет скрываться. Прессе и публике скажут только, что первым пилотом станет один из этих трех человек. Все трое будут проходить совершенно одинаковую подготовку: так будет сохраняться видимость того, что первоначальный план остается в силе, а первый пилот сможет избежать навязчивого внимания.

Это было очень трудное решение, сказал Гилрут, потому что все семеро работали самоотверженно, и он знал, что любой из них годится на роль пилота для первого полета. Но решение нужно было принять. И оно было принято. Первым пилотом станет... Алан Шепард. А дублерами — Джон Гленн и Гас Гриссом.

Эти слова ударили Гленна словно молния. Причина, следствие и возмутительные результаты пронеслись перед ним в мгновение ока. Эл глядел в пол. Затем он посмотрел на Гленна и на остальных; его глаза сияли, он с трудом сдерживал желание торжествующе улыбнуться. Эл торжествовал! Это было несомненно. Гленн понял, что ему нужно сделать. Он заставил себя улыбнуться серьезной улыбкой лидера, поздравил Эла и пожал ему руку. Остальные пятеро проделали то же самое: подходили к Элу, искренне улыбались и жали ему руку. Это было потрясающе, но все же это случилось — Гленн был абсолютно убежден в этом. Самому назначить того, кто оседлает первую ракету, — голосование равных! После того как он, Гленн, двадцать один месяц подряд делал все, что в человеческих силах, чтобы произвести впечатление на Гилрута и остальное начальство, все решилось простым соревнованием по популярности среди парней.

Голосование равных! — в это трудно было поверить. Несомненно, при голосовании каждый поступок Гленна работал против него. Он был для парней педантом, который выступал на собраниях, словно Жан Кальвин, и приказывал им всем держать ширинки застегнутыми, а фитили — сухими. Это был пай-мальчик, который вставал на рассвете, совершал показательные пробежки и делал все для того, чтобы представить остальных парней не в лучшем свете. Это был раннехристианский мученик во власянице, живший на квартирах холостых офицеров. Это был послушный сын, ездивший в старом «принце», одинокий луч воздержания и самопожертвования в шквале автомобильного безумства.

Но Эл Шепард — Улыбающийся Эл — был пилотом из пилотов, когда дело доходило до голосования равных. Он был Повелителем Лэнгли и Королем Мыса. Его окружала аура настоящего летчика. Так как они не практиковались в полетах уже двадцать один месяц, ни у Гленна, ни у кого-либо еще не было никакой возможности произвести впечатление на остальных в воздухе. И поэтому вопрос встал именно так: кто еще, кроме Гленна, этого вызывавшего раздражение святоши, больше всех походил на настоящего пилота? Это было не просто состязание в популярности, это было косметическое состязание в популярности. Как еще Гленн мог к этому относиться? Двадцать один месяц подготовки прошел впустую.

И теперь Гленн ехал домой мимо чахлого леса, чтобы сообщить Энни секретные дурные новости. А новый президент кричал по радио: «Мы вместе исследуем звезды...» Первым станет Шепард! Нет, это немыслимо. Шепард будет... первым человеком в космосе! Он станет знаменит навечно! А он, Джон Гленн, впервые оказался среди тех, кто остался позади.

Штаб-квартира астронавтов на Мысе находилась в ангаре С. Изнутри ангар был перестроен, чтобы в нем разместились процедурный тренажер, камера повышенного давления и большинство других приспособлений, которые потребуются астронавту при последних приготовлениях к полету. Здесь была анфилада жилых комнат, столовая, комната для медосмотров, комната подготовки, где астронавт надевал свой компенсирующий костюм, специальный коридор, по которому фургон должен был отвезти астронавта на пусковую установку, и так далее. Но ребята редко оставались там на ночь, предпочитая мотели в Какао-Бич, но, конечно, им пришлось бы использовать ангар С для настоящего полета. Первыми существами, освоившими ангар С полностью — от процедурного тренажера до стартовой площадки, — были шимпанзе. Они находились в ангаре С в то утро накануне инаугурации, когда Гилрут сообщил семерым парням, что Алан Шепард выиграл соревнование за право первого полета. Шимпанзе сидели в ангаре, готовые к первому полету, почти три недели. Ветеринары с военно-воздушной базы Холлоумэн сократили количество обезьян сначала до восемнадцати, а потом до шести — двух самцов и четырех самок, — переправили их в самолете на Мыс и поселили позади ангара С, на огороженной территории. Посредине находились два длинных узких автопоезда: каждый состоял из двух трейлеров шириной восемь футов, соединенных друг с другом. Вокруг стояли другие трейлеры и фургоны, включая специальный фургон для перевозки шимпанзе из ангара С к ракетной пусковой установке. Прессу в «трейлерный парк» не приглашали — впрочем, Добропорядочный Джентльмен им и не интересовался. Да и сама работа с шимпанзе казалась лишь утомительной прелюдией к главному событию. Даже люди с базы не очень хорошо представляли, что происходит позади ангара С. Обезьяны проводили большую часть времени внутри сдвоенных трейлеров. Для зверей трейлеры были домом и офисом, клеткой и камерой для закаливания объекта. Внутри каждого из сдвоенных трейлеров находилось три клетки, два процедурных тренажера и макет капсулы «Меркурия». У ветеринаров в белых халатах и их помощников в белых футболках и белых парусиновых брюках имелись собственные жилые трейлеры; эти люди круглосуточно были наготове — дежурили по очереди. В длинных обшарпанных трейлерах начался самый крупный обратный отсчет за короткую историю проекта «Меркурий». Ежедневно двадцать девять дней подряд в самом сердце американской космической технологии, позади огромного ангара, в забытой богом дыре на мысе Канаверал племя из шести костлявых обезьян и двадцати человек в белом вставало рано утром, постоянно и беспокойно передвигалось, царапалось, натыкалось на внутренности трейлеров и жаловалось на судьбу и друг на друга. Люди подвергали обезьян физиологическим исследованиям, обматывали их проводами с головы до пят, вставляли восьмидюймовые термометры в анальные отверстия, устанавливали датчики в клетках, прикрепляли пластины психомоторной стимуляции к подошвам ног, надевали на зверей сбрую, привязывали их ремнями к сиденьям в процедурном тренажере, закрывали люки, наполняли камеру чистым кислородом, помещали ее в имитацию капсулы «Меркурия», а затем зажигали лампы. Обезьянам следовало по световому сигналу дернуть за соответствующие переключатели: в противном случае они получали ужасную дозу вольт в подошвы. И тут же их костлявые пальцы начинали летать! Все шесть обезьян были жилистые, как перетренировавшиеся борцы в легчайшем весе, пробежавшие столько кругов и получившие столько витамина В12 и мочегонных средств, что напоминали высушенные куски жил, хрящей и нервных узлов. Но маленькие ублюдки превосходно справлялись с панелями управления.

Люди в белых халатах мучили обезьян разрядами тока во время тренировок до самого последнего момента. 30 января, накануне полета, был сделан окончательный отбор. В это же время по первоначальному плану должны были выбрать и первого астронавта. На роль шимпанзе-астронавта был выбран самец, а в качестве дублера — самка. Этого самца военно-воздушные силы купили в Камеруне, в Западной Африке, восемнадцать месяцев назад — тогда ему было примерно два года. Все это время каждое животное имело свой номер. Этот самец был объектом испытаний Номер шестьдесят один. Но в день полета прессе объявили, что его зовут Хэм. Это слово было сокращением от Holloman Aerospace Medical Center.

На рассвете 31 января Номера шестьдесят один разбудили, вывели из клетки, накормили, провели медосмотр, прикрепили к нему биосенсоры и токопроводящие пластины на ступни, посадили в камеру, закрыли люк и резко уменьшили давление. Начался еще один ужасный день с этими мучителями в белых халатах. Ветеринары поместили камеру в транспортировочный фургон, и шимпанзе отправился на пусковую установку, находившуюся на морском берегу. Солнце уже взошло, и белая ракета с капсулой «Меркурия» на верхушке ярко сияла. Камеру с Номером шестьдесят один установили с помощью подъемника на портал крана, стоявшего рядом с ракетой, а потом поместили в капсулу. Вокруг собралось более сотни инженеров и специалистов НАСА: они проверяли приборы управления, а вся команда ветеринаров проверяла приборы, которые показывали пульс, дыхание и температуру тела обезьяны. Еще сотни людей из НАСА и флота растянулись на кораблях связи и ремонтных суднах по Атлантическому океану, вплоть до Бермудских островов. Это было самое важное испытание за всю историю космической программы, и каждый старался как мог.

Ракету удалось запустить только через четыре часа. Самой крупной проблемой был инвертор — устройство для предотвращения скачков напряжения в контрольной системе капсулы «Меркурия». Инвертор постоянно перегревался. Во время «паузы», как называли задержку, Крис Крафт, руководивший первым полетом обезьяны (а впоследствии и первым полетом человека), спрашивал у врачей, как шимпанзе себя чувствует, — вероятно, полагая, что столь длительное заточение заставляет животное беспокоиться. Врачи проверяли свои приборы. Обезьяна, казалось, была напрочь лишена нервов. Она спокойно лежала в камере, как в своей клетке. А почему бы и нет? Ведь для обезьяны каждый час задержки был праздником. Никаких вспышек света! Никаких ударов током! Покой... Блаженство! Ей устроили только две пятнадцатиминутные тренировки со вспышками — просто для поддержания формы. Но вообще-то это было ужасно. Пауза на целую вечность! Пусть ничто тебя не останавливает!

Когда вскоре после полудня ракету запустили, она поднялась на чуть больший угол, чем предполагалось, и шимпанзе припечатало к креслу силой 17 д, то есть в семнадцать раз больше его собственного веса и на 5 g больше, чем ожидалось. Его сердце отчаянно заколотилось, борясь с перегрузками, но шимпанзе ни на мгновение не поддался панике. Он много раз проходил это в центрифуге. И когда он не сопротивлялся, его не били разрядами тока в подошвы. В мире существовали вещи и похуже, чем перегрузки... Теперь он находился в невесомости и несся к Бермудским островам. В камере вспыхнули лампочки, и пульс обезьяны вернулся к нормальному — ну, чуть большему, чем был на земле. Все встало на свои места. Главным было избежать этих проклятых электроразрядов!.. Шимпанзе начал нажимать кнопки и дергать переключатели, словно лучший электроорганист в мире, и ни разу не пропустил сигнал... Затем автоматически включились тормозные двигатели «Меркурия», и капсула спустилась через атмосферу под тем же углом, под которым и взлетела. Еще 14,6 g врезали по Номеру шестьдесят один, и ему показалось, что глаза вылезают из орбит. Такое ощущение он тоже испытывал в центрифуге, и не раз. Были вещи и похуже, чем вылезающие из орбит глаза... Проклятые пластины на ступни, и на старт... Что же касается самого космического полета, то Номер шестьдесят один оказался бесстрашен. Закалка объекта не пропала даром, у него была снижена чувствительность.

Из-за слишком высокого угла запуска капсула промахнулась мимо запланированного места приводнения на 132 мили. И вертолету военно-морского флота понадобилось два часа, чтобы отыскать капсулу в Атлантическом океане и поднять ее на борт спасательного судна. Капсула с обезьяной внутри покачивалась на семифутовых волнах. В те места, где люк повредило ударом, стала просачиваться вода. Булькающая капсула покачивалась на волнах, словно мяч. Дольше на плаву оставаться было нельзя: просочилось уже восемьсот фунтов воды. Для обычного осторожного человека это означало бы два часа дикого ужаса. Капсулу подняли на спасательный корабль «Доннер», распечатали, вытащили камеру с обезьяной и открыли люк. Шимпанзе лежал со скрещенными на груди руками. Ему протянули яблоко; он взял его и съел с видимой нерешительностью. Эти два часа, проведенные в открытом море, на семифутовых волнах, внутри напоминавшей гроб камеры, были для обезьяны, вероятно... лучшим временем в этой стране белых халатов. Никаких голосов! Никаких электрошоков! Никаких ремней, отрезков шланга...

Среди астронавтов и всех участников проекта «Меркурий» царило огромное оживление. Теперь, казалось, Кеннеди и Визнер никак не могли помешать им осуществить хотя бы один пилотируемый полет. День «пробки из-под шампанского» был забыт.

Вечером, на следующий день после того, как Номера шестьдесят один перевезли обратно на Мыс, в ангар С, возле тренировочной капсулы «Меркурия» собралась огромная толпа репортеров и фотографов. Ветеринары вывели обезьяну из фургона. Когда толпа приблизилась и заработали фотовспышки, животное — храбрый малыш Хэм, которого теперь все знали, — пришло в ярость. Хэм оскалил зубы и начал огрызаться. Ветеринары едва сдерживали его. Это было немедленно истолковано прессой, этим Добропорядочным Джентльменом, как естественная реакция на мучительный эксперимент. Ветеринары затолкали обезьяну обратно в фургон, и там она успокоилась. Затем ее снова вывели, стараясь подвести поближе к модели капсулы «Меркурия», где телевизионщики установили камеры и ярчайшее освещение. Репортеры и фотографы опять ринулись вперед, вопя, толкаясь, ругаясь, щелкая фотовспышками, — и животное вновь озлобилось, готовое свернуть шею каждому, кто подвернется. Пресса истолковала это как проявление страха Хэма при виде капсулы, выглядевшей точно так же, как та, на которой он взлетел и перенес столь жестокий стресс.

Но стресс этот был совершенно иного рода. Шимпанзе снова оказался в клетке, где его мучили тренировками целый месяц. Два года назад его поймали в джунглях Африки и перевезли в клетке в эту проклятую пустыню в Нью-Мексико, где его терзала орава в белых халатах. И вот он снова здесь, где его мучили, а теперь еще появились новые мучители! Еще хуже, чем те, в белых халатах! Шумные! Безумные! Вопящие, рычащие, щелкающие вспышками! Проклятье...

В один из моментов этой безумной сцены позади ангара С была сделана фотография: на ней Хэм не то улыбался, не то корчил гримасу, которая на снимке вышла похожей на улыбку. Естественно, эта фотография была напечатана во всех американских газетах. Такова была реакция счастливого шимпанзе на то, что он стал первой обезьяной в открытом космосе... Глупая счастливая улыбка... Вот с каким совершенством Добропорядочный Джентльмен соблюдал приличия!

Что ж, в горной пустыне, в Эдвардсе, широко улыбался еще кое-кто — братья. Этим людям было отчего улыбаться. Теперь ситуация с проектом «Меркурий» прояснилась. Никто, даже рядовая публика, теперь не пропустит главного. Это было очевидно. Первый полет в проекте «Меркурий» — тот долгожданный первый полет новой пташки, за который боролся каждый пилот, — наконец-то совершился. А тест-пилотом была обезьяна! Первый полет совершила обезьяна! «Обученный в колледже шимпанзе!» — если выражаться, как астронавт Дик Слейтон перед Обществом летчиков-испытателей. И обезьяна действовала безукоризненно, совсем как человек, — ибо человеку нечего было делать в системе «Меркурия», разве что потыкаться в маловажные кнопки и переключатели. Любой обученный в колледже шимпанзе мог это сделать! Он не сбился с ритма. Подайте ему сигнал — и он дернет за переключатель. Говоря по правде — а правду теперь видел весь мир, — невозможно было представить, как обезьяну посылают в первый полет на Х-15. Результатом была бы только дырка в земле стоимостью в двадцать миллионов долларов и рассыпавшееся в порошок животное. Но для проекта «Меркурий» обезьяна была в самый раз. По сути... обезьяна и была астронавтом! Первым астронавтом! Возможно, в следующий полет отправится самка-дублер. Ну и пусть летит, черт побери! Она заслужила это так же, как и семь человек, — она прошла точно такую же подготовку! ...И так далее, и тому подобное... Братья позволили своим пивным душам воспарить ввысь. Может быть, обезьяна отправится в Белый дом и получит медаль? Почему бы и нет? Пусть обезьяна выступит на сентябрьском собрании Общества летчиков-испытателей в Лос-Анджелесе. А что тут такого, ведь это уже сделал астронавт Дик Слейтон, который вовсе никуда не летал! Просто и смех и грех. Ведь теперь правда всплыла наружу, и никто во всем мире не будет обманут.

И потом, в первые дни февраля 1961 года, истинные братья ждали, что эта правда дойдет до прессы, общественности, администрации Кеннеди и армейского начальства. Но, как ни странно, ни одного сигнала не последовало. Реакция оказалась совсем иной. Невероятно, но теперь многие американцы говорили: боже мой, вы думаете, есть такие храбрые люди, которые могут повторить то, через что прошла обезьяна?

Джон Гленн оказался в смешном положении. Он был вынужден притворяться, что готовится к первому полету, а затем читал в газетах, что ему отведена роль первого пилота. Ему и Гасу Гриссому приходилось вслед за Аланом Шепардом проходить через тренировочную рутину, чтобы создать видимость того, что окончательное решение еще не принято. По сути, Шепард теперь стал королем — и Эл знал, как подобает себя вести королю. Его Величество Первый Пилот — вот кто он такой, а Гленн лишь копьеносец.

И все же эта игра, в которой им приходилось участвовать с легкой руки Гилрута, оставляла Гленну последний шанс. Очень немногие знали, что на первый полет выбран Шепард. Следовательно, еще не поздно было изменить решение, исправить то, что казалось Гленну неслыханной несправедливостью голосования равных. Но это означало так или иначе перейти кому-нибудь дорогу... А в армии перейти дорогу лучшему считалось страшным грехом, святотатством. Но было несколько исключений. Во-первых, если ситуация оказывалась критической, а ты был прав. И во-вторых, если твоя дерзкая выходка срабатывала, то есть тебя поддерживали наверху. С другой стороны, в пресвитерианском вероучении — еще один кодекс чести, который Гленн знал назубок, — ничего не говорилось о том, что человек должен скромно стоять в стороне, когда фарисеи шумят и суетятся, изображая видимость деятельности. К тому же разве НАСА не была гражданской организацией? Она совсем не походила на морскую пехоту. И Гленн решил придерживаться пресвитерианского курса. Он начал заговаривать с вышестоящими, спрашивая, что они думают о решении.

Он не доказывал, что выбрать нужно именно его, практически нет. Он убеждал, что выбор нельзя было делать со столь ограниченной точки зрения. Первый астронавт Америки должен быть не просто летчиком-испытателем, которому поручено определенное задание. Он должен стать представителем Америки в истории, и на его характер следовало смотреть именно в таком свете. А если он не будет отвечать этим требованиям, ситуация обернется несчастьем не только для космической программы, но и для всей нации.

Новым администратором НАСА, назначенным Кеннеди вместо Гленнана, был Джеймс Э. Уэбб, бывший руководитель нефтяной компании и важная политическая фигура в демократической партии. Уэбб был из той породы, которую так ценили в Вашингтоне: небаллотирующийся политик. Небаллотирующийся политик обычно выглядел как политик, говорил как политик, ходил как политик, любил общаться с политиками, перемигиваться с ними и сокрушенно вздыхать. О таких людях какой-нибудь конгрессмен или сенатор обычно отзывался так: «Он говорит на моем языке». Самые способные из небаллотирующихся политиков, вроде Уэбба, обычно получали высокие посты. Во времена Трумэна Уэбб был директором бюджетного бюро и помощником госсекретаря. А еще — хорошим другом Линдона Джонсона и сенатора Роберта Керра из Оклахомы, председателя сенатского Комитета по аэрокосмическим наукам. Шесть лет Уэбб являлся главой дочерней компании, принадлежавшей нефтяной империи семьи Керра. Уэбб относился к тому сорту людей, которых корпорации, работающие на правительство («Макдоннелл Эйркрафт» или «Сперри Гироскоп»), любили делать своими директорами. И выглядел он соответствующе. Щеки у него были такие же пухлые и гладкие, как у Гленнана, а волосы даже еще лучше — волнистые, густые, прядь к пряди, темные, слегка тронутые сединой; зачесывал он их назад, как все серьезные люди. Он идеально подходил для назначения во всевозможные комиссии вроде муниципальной комиссии по кадрам, где он по большей части и работал с 1959 года. Он был известен как человек, который легко справляется с бюрократическими проблемами. Он увешивал стены своих офисов омерзительными пейзажами. И он не был глупцом. Что же он мог поделать с неудовольствием астронавта Гленна по поводу выбора на первый полет «Меркурия» астронавта Шепарда? Ведь Гилрут сказал, что он сам принял это решение, основываясь на множестве критериев, большей частью объективных. Например, Шепард лучше всех управлялся с процедурным тренажером. Когда Гилрут рассмотрел все критерии, — а не только результаты голосования равных, — то пришел к выводу, что Шепард должен лететь первым, а Гленн — вторым. Так что Гленну незачем возражать. Это даже немного странно. Но одно совершенно ясно: Уэбб явно не собирался начинать свою работу в НАСА с того, чтобы вмешаться в какую-то непонятную разборку среди семи храбрейших парней Соединенных Штатов. А протесты астронавта Гленна — его последний шанс стать первым в мире космонавтом — со временем прекратятся.

В конце февраля 1961 года не один Гленн был разозлен. Гилрут наконец-то опубликовал в прессе имена людей, которые совершат три первых космических полета: Гленн, Гриссом, Шепард — в алфавитном порядке, добавив, что еще не принято решение о том, кто из них совершит первый полет через девяносто дней. Вышел «Лайф» с портретами Гленна, Гриссома и Шепарда на обложке и огромной статьей под заглавием «Первые трое». Журналистам все происходящее очень нравилось. Они пытались уговорить НАСА дать первым троим астронавтам название «Золотая команда», а остальным — «Красная команда». Золотая команда и Красная команда! Боже! Открывались просто сказочные возможности.

«Лайф» был чем-то вроде бюллетеня братства, и заметка о «первых троих» была воспринята Диком Слейтоном, Уолли Ширрой, Скоттом Карпентером и Гордоном Купером как оскорбление. Ведь теперь они были «остальные четверо». Они... остались позади! Это трудно было сформулировать, но в этом заключалось что-то равносильное провалу.

«Лайф» старался быть на высоте. Репортеры слетали на Мыс к «первым троим», их женам и детям, и в журнале появилось множество сделанных в Какао-Бич снимков неразлучной семьи астронавтов. Добропорядочный Джентльмен старался изобразить происходящее в подобающем виде. Прежде всего, график поездок астронавтов никак не вязался с представлениями о нормальной семейной жизни. Сказать, что астронавты отправлялись на пикники со своими семьями в одно и то же время, пусть и в разные места, было бы сильным преувеличением. А устроить такой спектакль на Мысе — что было совершенно невыносимо для жен — значит совершить грубейшую ошибку. Чтобы собрать на совместное веселье семьи астронавтов, журналистам пришлось бы иметь дело не с Гленнами, Гриссомами и Шепардами, а с кланами Дьякона, Индианца и Ледяного капитана. А это было непросто. Они расходились, как корабли ночью, даже в самые спокойные времена, а сейчас время было вовсе не спокойным. И тут уж ничего не мог поделать даже «Лайф» со всеми его возможностями (отнюдь не малыми). Был сделан снимок на разворот: «первые трое» с женами и детьми, блистательное племя «первых троих» на пляже Какао-Бич на фоне исследовательской ракеты (о чем гласила сопроводительная надпись), взлетающей на базе в нескольких милях поодаль. На самом деле они смотрелись как три семьи из враждебных друг другу и воюющих между собою частей нашей беспокойной планеты; члены этих семей никогда не смотрели друг на друга, пока их не выбросило после кораблекрушения на этот проклятый берег. Они стояли в своих праздничных костюмах и мрачно глядели вдаль, высматривая на горизонте спасательные корабли — желательно три судна под разными флагами.

А «остальные четверо»? Они, должно быть, провалились в трещину в земле.

Гленн продолжал работать астронавтом-дублером и мастером шарад, словно это были роли, на которые его выбрал пресвитерианский Бог. Он отдавался этим ролям «на все сто», пользуясь одной из его излюбленных фраз. Кроме того, если бы по неисповедимым путям Господним вышло так, что Шепард не смог совершить первый полет — по той или иной причине, — Гленн «на все сто» готов был занять его место. К апрелю для летучих жокеев вроде Гленна появился спасительный выход — отказаться от личных амбиций и раствориться в самой миссии. Проект «Меркурий» окружало настоящее чувство миссии. Могущественный советский «Интеграл» только что запустил на орбиту еще два огромных космических корабля с манекенами космонавтов и собаками на борту, и оба эти полета были успешными с начала и до конца. Космическая гонка набирала витки. Гилрут рассчитывал послать Шепарда в полет в марте, но Вернер фон Браун настаивал еще на одном, последнем испытании ракеты «Редстоун». Испытание прошло отлично, и теперь каждый, оглядываясь в прошлое, раздумывал, не потеряно ли драгоценное время зря. Полет Шепарда был запланирован на 2 мая, хотя публично не сообщалось, что полетит именно он. Игра в шараду продолжалась, и Гленн по-прежнему читал в газетах о себе как о вероятном кандидате. Люди из НАСА, толкущиеся вокруг ангара С, предлагали 2 мая привести всех троих — Гленна, Гриссома и Шепарда — на пусковую установку в высотно-компенсирующих костюмах и капюшонах, чтобы страна не знала, кто именно совершает первый полет, до тех пор пока астронавт не окажется внутри капсулы. Причина такого решения уже давно была забыта.

Инженеры и специалисты из НАСА так выкладывались на Мысе в последние недели, что соглашались пойти отдохнуть только по приказу. Это было изнурительное время и, одновременно, интерлюдия к такому выбросу адреналина, который люди запоминают на всю жизнь. Это была интерлюдия к такому полному подчинению души и тела единой задаче, которое обычно случается только во время войны. Но ведь это и была война, хотя никто и не произносил этого слова. Люди, сами того не осознавая, подчинились исконному духу поединка. Через какие-то считанные дни один из парней действительно заберется на верхушку ракеты. Каждый чувствовал, что жизнь астронавта, кем бы он ни оказался (а это знали лишь немногие), находится в его руках. Взрыв системы «Меркурий-Атлас-1» здесь, на Мысе, девять месяцев назад стал холодным душем даже для ветеранов летных испытаний. Тогда собрали вместе всех семерых астронавтов — отчасти для того, чтобы придать им уверенности в новой системе. И они, а также все вокруг, смотрели в небо и видели, как агрегат разорвало на кусочки. А через несколько дней один из этих самых парней будет лежать в ракете (пусть и в «Редстоуне», а не в «Атласе»), когда зажгут свечу. Почти все в НАСА были хорошо знакомы с астронавтами. И те считали НАСА чем-то вроде семьи. Еще с конца Второй мировой войны выражение «правительственная бюрократия» неизменно вызывало насмешки. Но, в конце концов, бюрократия была лишь машиной для общественной работы. В эти ужасные и прекрасные дни весны 1961 года мужчины и женщины из Космической оперативной группы НАСА узнали, что несчастная, жестоко высмеиваемая бюрократия двадцатого века вкупе с духовной мотивацией — в данном случае с истинным патриотизмом и глубокой заботой о жизни идущего на поединок воина — может обрести религиозную ауру. Воодушевление, охватившее НАСА, выплеснулось и на жителей Какао-Бич. Самые заурядные из них, которые работали на бензоколонках трассы А1А и занимались браконьерской охотой на аллигаторов, говорили туристам во время заправки: «Да, от этого «Атласа» шуму было побольше, чем от майских жуков на веранде, но мы верим в «Редстоун» и думаем, что с ним все получится». Каждый, кто чувствовал в то время «дух НАСА», хотел быть причастным к нему. В этом было что-то религиозное, что инженеры и пилоты не могли выразить на словах. Но все это ощущали.

Все, кто хоть сколько-нибудь сомневался в лидерских качествах Гилрута, теперь отказались от своих сомнений. Под его руководством все стадии проекта «Меркурий» целенаправленно двигались к финалу, при этом он был спокоен, как пророк. Визнер, советник Кеннеди по науке, затребовал полномасштабный обзор космической программы и ее прогресса, то есть, конечно же, его отсутствия. Подчиненный ему специальный комитет продолжал направлять в НАСА запросы и служебные записки по поводу плохого планирования, пренебрежения предосторожностями и необходимости проведения полной серии полетов шимпанзе, прежде чем рисковать жизнью одного из астронавтов. В Лэнгли и на Мысе к Визнеру и его любимчикам относились как к совершенно чужим людям. На их писанину не обращали внимания, на телефонные звонки не отвечали. В конце концов Гилрут заявил: если они хотят провести другие полеты шимпанзе, то пусть переводят НАСА в Африку. Гилрут редко говорил что-нибудь резкое или ироничное. Но если уж говорил, то от всей души.

Процедуры запуска теперь репетировались бесконечно и с огромной тщательностью. Шепард, Гленн и Гриссом жили в мотелях в Какао-Бич, но им приходилось вставать до рассвета, ехать на базу, в ангар С, завтракать в той самой столовой, где Шепард будет есть в утро полета, идти в ту же самую комнату подготовки, чтобы пройти медосмотр, надеть компенсирующие костюмы, прикрепить к ним датчики, загерметизировать костюмы, войти в фургон и отправиться к пусковой установке, войти в подъемник, забраться в капсулу на верхушке ракеты, пройти все тренировочные процедуры («Прерывание! Прерывание!» — вот, в сущности, главное), используя настоящую панель управления и настоящие рации, которые будут применяться во время полета. Все это проделывалось снова и снова. Теперь они использовали для подготовки настоящую капсулу, как и шимпанзе, чтобы в день полета не испытать ни одного нового ощущения.

В этих репетициях принимали участие все трое, но, естественно, Шепард как первый пилот (теперь его называли так уже открыто) шел первым. Маленькая группа в ангаре С видела теперь Шепарда в обеих его ипостасях, но оба они — и Ледяной капитан третьего ранга, и Улыбающийся Эл — были королями. Обычно Шепард оставлял Ледяного капитана в Лэнгли, а на Мыс привозил Улыбающегося Эла. Но теперь на Мысе находились они оба. Чем больше росло напряжение, тем больше Эл являл собою непревзойденный образец сдержанности и компетентности. Во время медосмотров, в тепловой и высотной камерах он был, как обычно, хладнокровен. В Белом доме сильно беспокоились, как бы мертвый астронавт не повредил престижу США, поэтому на центрифуге в Джонсвилле провели несколько генеральных репетиций. В них приняли участие Эл и его «правые руки» — Гленн и Гриссом, — и снова Эл был невозмутим. Как и во время одиннадцатичасовых симуляций полета на верхушке ракеты на Мысе. Эл проявлял лишь один признак стресса: циклы «Улыбающийся Эл/Ледяной капитан» теперь чередовались так внезапно, что окружающие никак не могли уловить этот ритм. За эти одиннадцать часов они узнали загадочного Эла Шепарда немного получше. Улыбающийся Эл — это человек, который очень хотел нравиться публике, даже быть любимым. Он желал не только уважения, но и привязанности. В апреле, накануне великого события, Улыбающийся Эл казался даже еще более веселым и общительным, чем обычно. Он каждый день изображал Хосе Хименеса. Его знаменитая улыбка становилась все шире, а огромные глаза сверкали все ярче. Улыбающийся Эл совершенно помешался на одном комедийном сюжете. Его придумал комик Билл Дана. Речь в нем шла о Трусливом астронавте, и этот номер стал очень знаменитым. Дана изображал Трусливого астронавта — тупого мексиканского эмигранта Хосе Хименеса. Сценка представляла собой телевизионное интервью с астронавтом Хименесом. Его спрашивали:

— Хосе, что было самым трудным во время подготовки к полету?

— Добыть денег, сеньор.

— Денег? Зачем?

— На автобус до Мехико, да чтобы побыстрее, сеньор.

— Понятно. Хосе, а что вы будете делать, когда очутитесь в космосе?

— Буду много кричать, наверное.

Улыбающийся Эл обожал эту роль. А если ему кто-нибудь подыгрывал, то он был на седьмом небе. Казалось, стоит лишь разыграть вместе с ним сценку про Хосе Хименеса — и у вас не будет лучшего друга, чем Эл. Конечно, номер с Трусливым астронавтом являлся также отличным способом косвенно затронуть нужную вещь, которая потребуется при первом полете в космос. Но Эл чувствовал это явно бессознательно. Главным тут казалось веселье, товарищество, близость и привязанность членов эскадрильи друг к другу накануне битвы. В такие минуты вы видели Улыбающегося Эла в его высшем проявлении. А в следующий момент... какой-то бедный лейтенант авиации, уверенный, что имеет дело с тем самым Улыбающимся Элом, который только что так славно шутил и дурачился, кричал: «Эй, Эл! Тебя к телефону!» — и Эл, кипящий ледяной яростью, отрезал: «Если вы хотите что-нибудь сказать мне, лейтенант, то зовите меня «сэр»!» И бедный парень не знал, что и думать. Откуда, черт побери, взялся этот полярный холод? А потом лейтенант понимал, что в город вернулся Ледяной капитан.

Конечно, те, кто знал, что Элу предстоит совершить первый полет, прощали ему все. Ну, за исключением пары астронавтов... Что же касается специалистов НАСА и военных, участвующих в проекте, то они просто обожали воинов поединка, всех троих, ибо одному из них придется рисковать жизнью в ракете. (А все наши ракеты всегда взрываются.) Когда троица входила в комнату для тестов, специалисты и рабочие бросали все свои дела и начинали аплодировать, и на их лицах сияли ярчайшие улыбки. Не подозревая об этом, парни получали аплодисменты и почтение самым классическим образом: до поединка. Такие сценки просто добивали Гленна. Ведь эти теплые улыбки предназначались главным образом ему, потому что только о нем писали в прессе как о наиболее вероятном кандидате на первый полет. И ему приходилось улыбаться и строить из себя Мистера Скромнягу, как и полагалось вести себя человеку, который 2 мая должен первым полететь в космос.

Но тут в дело вмешался всемогущий «Интеграл» и все перечеркнул. Рано утром 12 апреля легендарный, но анонимный Строитель «Интеграла», Главный конструктор спутников, нанес еще один жестокий и драматичный удар. За двадцать дней до запланированного полета «Меркурия» он отправил на околоземную орбиту пятитонный спутник «Восток-1» с человеком на борту. Первым космонавтом стал двадцатисемилетний летчик-испытатель Юрий Гагарин. «Восток-1» сделал один виток вокруг Земли и благополучно приземлился возле советской деревни Смеловка. Всемогущий «Интеграл»! В НАСА действительно верили — и астронавты тоже, — что каким-то образом, на волне религиозного чувства миссии, полет Шепарда станет первым. Но они недооценили «Интеграл»! Советский Главный конструктор, этот невидимый гений, словно бы играл с ними. В октябре 1957 года, за четыре месяца до того, как Соединенные Штаты должны были запустить первый в мире искусственный спутник Земли, Главный конструктор запустил «Спутник-1». В январе 1959 года, за два месяца до намеченного НАСА срока запуска первого искусственного спутника на околосолнечную орбиту, Главный конструктор запустил туда спутник «Мечта-1». Но «Восток-1» в апреле 1961-го стал его piece de resistance. Имея в своем распоряжении гигантские ракеты-носители, Главный конструктор шутя обставлял противников. Создавалось жуткое ощущение, что он будет продолжать подстегивать НАСА к соперничеству, а затем продемонстрирует еще несколько новых примеров своего превосходства.

Советы продолжали держать в тайне имя Главного конструктора. Впрочем, они скрывали имена всех, кто готовил полет Гагарина, за исключением самого космонавта. Они не печатали в прессе никаких фотографий ракет и не сообщали даже таких элементарных сведений, как длина и осевая нагрузка ракеты. Подобная политика, несомненно, только разжигала воображение. «Интеграл»! Секретность теперь считалась «русским приемом». Чего бы ни добилось ЦРУ в других частях света, в Советском Союзе оно терпело неудачу. Разведать что-нибудь о советской космической программе практически не удавалось. Были известны лишь две вещи: во-первых, то, что Советы способны запустить космический корабль огромного веса, в пять тонн; во-вторых, какую бы цель ни ставили перед собой в НАСА, Советский Союз достигал ее первым. Основываясь на этих обрывках информации, все в правительстве, от президента Кеннеди до Боба Гилрута, начали переживать бессознательную вспышку воображения, подобно древним, которые, глядя на звезды в небе, видели в них очертания... огромного медведя! Созвездие Большой Медведицы!.. В день полета Гагарина, 12 апреля 1961 года, вечером, президент Кеннеди вызвал в Белый дом Джеймса Уэбба и Хью Драйдена — сотрудника администрации Уэбба и одного из лучших инженеров НАСА. Они встретились в Правительственном зале, молча смотрели на лакированную ореховую поверхность большого стола для совещаний и видели перед собою... могущественный «Интеграл» и его Строителя — Главного конструктора! Он смеялся над ними, и это было страшно.

В Вашингтоне, в Лэнгли и на Мысе на НАСА обрушилось море телефонных звонков из газет, журналов, с телевидения и радиостанций — большинство звонивших хотело узнать, какова реакция астронавтов на полет Гагарина. Так что «трое первых» — Гленн, Гриссом и Шепард — подготовили заявления. Шепард приготовил классическое официальное выступление, в котором не говорилось практически ни о чем. Но в частных разговорах с Гилрутом, фон Брауном и остальными он высказал мнение, что его полет, первоначально намеченный на март, как теперь оказалось, был отложен совершенно напрасно.

Как обычно, пресса цитировала главным образом Гленна. Он сказал следующее: «Что ж, нам обломали рога, и нечего обманывать себя на этот счет. Но теперь началась космическая эра, и для каждого найдется много работы». Гленн считался особенно прямолинейным, искренним и великодушным. Он радел за общее дело — и это заслуживало похвалы, ибо он по-прежнему считался тем самым американцем, который должен был стать первым человеком в космосе. Он справился со своим разочарованием как мужчина.