Старик спал в эту ночь плохо. Он и раньше часто просыпался среди ночи, лежал с закрытыми глазами, думал или вспоминал и засыпал под утро опять. Но в эту ночь ему показалось, что кто-то прошел рядом и пристально посмотрел на него. Сразу стало холодно и сердце застучало поспешно и неровно. Не мог никто войти в закрытую каюту и не верил старик ни в какую мистику, он даже глаза открывать не стал, но уснуть уже не мог и долго ворочался, массируя грудь холодными пальцами. Мысли приходили сплошь нехорошие — о том, что жизнь подходит к концу, а так много не доделано, а кое-что не начато вообще и нет уже смысла начинать...

Под утро он, наконец, задремал, и тут же — так ему показалось — раздался негромкий аккорд звонка. Кто-то пришел. Старик с неудовольствием взглянул на экран. Увидев за дверью капитана, поспешно нажал клавишу открытия и сел на койке, растрёпанный и непроснувшийся толком.

Капитана уважали все. Сам старик, разговаривая вчера с капитаном, отметил в своём голосе нотки подобострастия, какой-то угодливости, был этим расстроен и поспешил распрощаться.

Капитан в три ровных шага оказался в центре каюты, извинился за ранний визит, осведомился о здоровье, спросил, как спалось, выслушал невнятный ответ ("для моего возраста — просто прекрасно"), окинул взглядом беспорядок на столе и, наконец, перешел к цели визита.

— Скука рейса позади, господин профессор. Сегодня у нас Праздник Середины Пути и традиционный вечер воспоминаний, который состоится сразу после ужина. И, если Вам позволит здоровье... — Взглянув на нахмурившегося старика, капитан продолжил: — Мне известно, что Вы избегаете публичных выступлений и интервью, но — согласитесь — проинформировать Вас я просто обязан. По части воспоминаний здесь Вам нет равных! Да и вообще — желательно, нам, старикам, быть сегодня поближе к молодым. Разрешите идти?

Дождавшись кивка, капитан шагнул к двери.

— Я приду. И отвечу на вопросы, — неожиданно для самого себя сказал старик ему в спину. Удивленное лицо обернувшегося в дверях капитана окончательно укрепило его в своём решении.

Кают-компания была полна. На корабле было 64 стандартных каюты и лишь старик и капитан имели право на личную. Старик оглядел зал. Много очень молодых, есть даже дети, десяток сорокалетних мужчин, самый старший, пожалуй, вон тот, со шрамом на щеке, но и он годится ему в сыновья. Что ж, тем лучше...

К нему поспешил стюард, точнее, кто-то из экипажа в должности стюарда на сегодня.

— Сюда, сюда, профессор! Не возражаете быть первым?

Старик не возражал. Он критически оглядел какой-то агрегат на возвышении — явная стилизация под древнюю мебель, некогда называемую "кафедрой". Стюард ворковал над ухом едва слышно: — Тут кнопочка, если устанете стоять, нажмёте, включится гомостат. На всякий случай работает в автомате... Кстати, по случаю праздника у нас сегодня небольшая выпивка, не желаете ли присоединиться? — он сделал страшные глаза, изображая сомнения.

Старик не любил намёков на возраст и здоровье, но уже научился пропускать их мимо ушей.

— Испытаем, — бодро сказал он и смело нажал на кнопку. Мгновенно вынырнувшие голубовато-прозрачные щупальца нежно коснулись тела, напружинились и застыли. Необычная лёгкость, словно он оказался в воде. Подвигал ногами — никакого сопротивления. Изобразил падение — его тотчас же поддержали. Стюард стоял за спиной и, наверное, вежливо улыбался.

— С ремнями безопасности разобрался, — небрежно бросил старик через плечо. — Теперь о главном... Пиво у вас есть?

— Конечно! Не менее сотни сортов! — стюард вышел из-за спины, широко разводя руки, чтобы визуально изобразить своё богатство.

— Эту гадость прошу не предлагать, настоящего пива тут быть не может. А всё остальное я пью. Впрочем... — старик попробовал молодцевато щелкнуть пальцами (это у него не получилось). — Подозреваю, что вино тоже делают из порошка. А вот формула этилового спирта осталась прежней. Водка, надеюсь, есть?

Стюард изумленно кивнул и стремительно отбыл за заказом.

Старик снова взглянул в зал с высоты своей кафедры и ему вдруг стало страшно: вдруг сейчас его спросят о здоровье, семье, карьере и прочей чепухе и всё, что он вспоминал сегодня весь день, стараясь превратить в стройный рассказ, окажется ни к чему.

Его тронули за плечо — стюард осторожно поставил перед ним наполненную рюмку.

Старик поднял рюмку, показал залу, сказал громко: — День сегодня интересный! Это называется праздником середины пути, но, конечно, ни расстояние, ни время тут не главное... Выпить сегодня надо непременно, медицина настойчиво советует. И — чтоб не скучно было — поговорим. Начнем, пожалуй. Спрашивайте.

Он медленно выпил. Морщась, отстранил рукой протянутое блюдечко с закуской и с надеждой и страхом взглянул в зал.

Опасения были напрасны: шум стих, встала девушка и скороговоркой выпалила: — Вы трижды нобелевский лауреат причём в разных номинациях — по физике, по химии, по.. за мир. Кто-то из зала подсказал: — Премия мира.

— Премия мира! — обрадовалась подсказке девица. — Как это получилось расскажите подробнее! — И чинно села.

Старик поморщился: — От двух премий я отказался и не хочу об них говорить. Да и премия по физике мне досталась... — Он решительно сказал: — За плагиат!.

Пережидая шум в зале, старик посмотрел на большой левый экран, на такой же правый и на огромный главный во всю противоположную стену. На всех экранах картина была одинаковая: сверху вниз уныло ползли темно-фиолетовые потёки.

— Впрочем, судить вам... — сказал он.

— Мне было тогда лет 30, от меня сбежала первая жена, времени и амбиций было много, денег хватало, а серьёзных неприятностей не было совсем. Я читал лекции в двух столичных институтах, принимал экзамены и занимался проблемами физики. У меня было несколько научных статей, я писал диссертацию и читал научные журналы.

Физика тогда попала в очередной тупик, о котором вы по-молодости и понятия не имеете. — Старик критически оглядел зал, заметил капитана, смутился и продолжал: — Потребность в энергии росла небывалыми темпами. Её научились получать, использовать и даже в ограниченных размерах хранить. Но какое тепловое загрязнение при этом происходило! Температура океанов и атмосферы неуклонно повышалась, электромагнитные поля стали опасны для здоровья, радиоизлучения, вихревые токи, статические концентраторы, ионизация... Климат, говоря проще, прекращал существование, уступая место погодным рекордам, угрожающе росла концентрация озона, количество молний удвоилось.

Энергетики требовали вынести энергоемкие производства за пределы планеты, физикам-экспериментаторам для их новых ускорителей планета была мала, радиоастрономы требовали базу на обратной стороне Луны, а астрономы-оптики не соглашались на телескопы ближе Урана. Биологи-генетики пугали всех своими микромонстрами и требовали предельно изолированных лабораторий с разными уровнями гравитации, а десятки сект, партий и прочих объединений хотели покинуть планету навсегда.

А между тем возможности космонавтики оставались самыми скромными. Химические ракеты давно подошли к своему скромному пределу, атомные двигатели были запрещены, да и не меняли они ситуацию в корне, а всякие космические лифты существовали лишь на рисунках.

Придумать двигатель нового принципа хотелось многим. И я этим занимался. Потратив бездну времени, я выяснил только две вещи: для решения задачи нужен гений — раз, я гением не являюсь — два. Гении на планете еще встречались. Но как назло, никто из них не хотел изобретать двигателей межзвёздных кораблей. В лучшем случае они писали гениальные фантастические романы. Я заинтересовался явлением гениальности и выяснил немало интересного. Я создал методику определения потенциального гения, выяснил наилучшие условия его созревания, факторы, стимулирующие его гениальность, условия проявления гениальности. Главнейшим условием оказалось незамусоренность своей памяти чужими канонами, невосприимчивость к общеизвестным истинам. Попутно я убедился, что гении не слишком счастливы в личной жизни, а для близких они — сущее наказание. Вообще-то гениальность — явление достаточно редкое. Среди тысячи моих знакомых был всего один подходящий кандидат — студент Ципляев. Поэт-бард, любитель костра и солнца, бабник и позёр, короче говоря, полнейший охламон. Но как он учился! Да и не учился он вовсе. Если он и появлялся на лекции, то только с целью завести знакомство с какой-нибудь красоткой. За день до экзамена он брал учебник, чужие конспекты и "врубался" в суть предмета. Хорошо себе представляю, как он (с сигареткой и банкой пива в руке) презрительно листает толстенную книгу, вызывающую у его однокурсников благоговейный ужас и презрительно цедит сквозь зубы: "Ну, развели тут лабуду..."

Экзамены он любил. Минут через пять беседы экзаменатор с ужасом понимал, что студент знает суть предмета лучше него и с лёгкостью выводит нужные формулы, не зная их названия и имен их авторов (обычно бывало наоборот). "Я думаю, это должно выглядеть так, — говорил он, надменно косясь на свою жертву. — Однако описание данного процесса в учебнике ниже всякой критики. Выводы в целом правильны, но их можно достичь более простым путём.". Ему ставили "хорошо" и спешно прощались. "Отлично" ставили редко — уж слишком многой элементарщины он не знал. Ниже "хорошо" он не получал никогда — ко всему прочему он был первоклассным демагогом и доказать, что он чего то не знает, не было никакой возможности.

Я заметил его еще в конце первого курса и терпеливо ждал полтора года. Надо было, чтобы он устроился в этой жизни, пообтёрся, ценил своё место в жизни, чтоб резкий поворот судьбы страшил его по-настоящему! До ужаса! Знаете студенческую прибаутку?

Студент 1-го курса: "Похоже, выгонят!"

Студент 2-го курса: "Точно выгонят!"

Третий курс: "А может, не выгонят?"

Четвёртый: "Точно не выгонят!"

Студент 5-го курса: "Я им выгоню!"

В конце 1-го семестра его третьего курса я решился. Я принимал у группы, где учился Ципляев, экзамен, и принимал его один. Очень хотелось остаться с ним наедине и он сам мне в этом помог — явился последним, с гитарой и букетом цветов. Цветы, естественно, предназначались не мне. Меня этот букет буквально взбесил. Я в то время был неравнодушен к одной студентке и, сами понимаете, у меня были основательные подозрения... Да... И тут этот самодовольный недоделанный гений с наглой рожей! Самоуверенный рифмоплет во всей красе, бабник и лентяй!

Профессор залпом выпил стоящую перед ним рюмку водки и продолжил слегка севшим голосом:

— Да. Кстати, э... студентка про которую я осмелился упомянуть, отвергла нас обоих и вышла замуж за водителя асфальтоукладчика. И, вроде бы была с ним счастлива. Что ж, такова жизнь! Ах, да, значит, когда я его увидел, я даже как-то подзабыл о своём плане, было вполне закономерное желание этого наглеца завалить! А, надо признать, я тщательно готовился к экзамену. Собственно, он сдавал свой экзамен, а я — свой, экзамен на состоятельность, как психолога. У меня были приготовлены напоследок козыри, но осадить этого наглеца надо было немедленно. Через пять минут ухмылка у этого зас... у этого наглеца исчезла и он стал очень бледно выглядеть! Я дал ему прикурить! Я его загнал в такие дебри, где его интуиция ему отказала, где понадобились знания, все знания в этой области физики! А этот за... этот оболтус не бывал на лекциях и понятия не имел, чего я там говорил. "Вы были на моей последней лекции?" — спросил я его с такой яростью, что этот трус едва не... Он даже побледнел и сказал, что был! Но я-то знал, что он врёт, я знал, какие лекции он слушал хоть краем уха, а какие — нет!

"Значит, Вас не затруднит изложить мне основные принципы работы перспективных двигателей межзвёздный кораблей для скоростей выше скорости света?".

Он ошарашено молчал.

"Не конфликтующих с теорией относительности?" — издевался я.

Он бледнел и молчал.

"Корабли должны летать быстрее скорости света. Так?" — ласково втолковывал я ему.

Он потрясенно кивал. Было видно, что подобное никогда ему и в голову не приходило. "И вот, значит, как это сделать я в общих чертах обрисовал и предложил самим подумать о деталях. Правильно?" — Он кивнул с явным усилием, открыл и закрыл рот и стал совсем бледным.

Я чуть было не ляпнул банальность: "Что молчишь, как Лига Наций?", но вовремя поменял тон.

Профессор схватил пустую рюмку, попытался выпить, поставил рассеянно назад, перевёл дыхание и продолжил.

— Каюсь, тогдашнее моё поведение не соответствовало принципам гуманизма. Мне показалось, что он свалится в обморок, но я злорадно топтал труп поверженного врага. "Похоже, что нездоровы. Вы бледны, — ласковым тоном продолжал я. — Похоже, что Вы переутомились при подготовке к экзамену. Как жаль, что Вы явились так поздно! У меня нет времени, когда Вы обретёте дар речи". — Я подал ему зачетку и осторожно проводил до двери.

— "Не ходите никуда. — сказал я ему. — А пойдите лучше домой и подумайте получше. Я сдаю ведомости завтра в 11 часов. И если до этого времени что-нибудь придумаете, позвоните мне домой" (я сказал номер телефона).

Ципляев обреченно молчал.

"Вы знаете, — я не люблю, когда мне врут и учатся спустя рукава (Ципляев это знал), — продолжал тиранить я его. — Я не люблю, когда студенты в экзаменационную пору! Таскаются с букетами! Поэтому после 11-00 можете забыть о стипендии!

Он что-то слабо пискнул, что-то типа "пересдам, обойдусь" — и попытался вырваться.

Я удержал его — у меня был еще один козырь.

"Да, конечно! — с жаром поддержал я его. — К чему барду стипуха! Не в деньгах счастье поэта! Одного я рискую расстаться с Вами навсегда! Я слышал, что комендант женского общежития красочно описала в докладной декану, как в ночную пору Вы лезли во вверенное ей заведение по водосточной трубе, разбив стекло и скверно ругаясь. Интересно, к каким знаниям стремились Вы ввысь по водосточной трубе в экзаменационный период? Я знаю, что декан Ваш поклонник, но и у его беспредельного терпения есть пределы!"

Циплев, кроткий, как овечка, разлепил губы и прошептал: "Я спускался..."

"Что ж, — задумчиво произнес я. — Это является отягчающим фактором."

— Я сердечно с ним распрощался. Он был так потрясен, что про гитару и букет не вспомнил и ушел нетвёрдым шагом. Каюсь, я ликовал! — помолодевший на полсотни лет профессор сжал длинные пальцы в кулаки и потряс ими над головой в первобытном жесте торжества.

Потом он опомнился, перевёл дыхание и сказал ровным голосом: — Была опасность того, что он кинется выяснять подробности последней лекции, но он был слишком самолюбив и по привычке начал искать решение самостоятельно. — Старик заметно устал и старался побыстрее закруглиться.

— Ципляев позвонил мне в три часа ночи, сообщил, что проблемку он решил и нагло осведомился, где его гитара. "Приезжай" — сказал я. У него не было денег на такси, а я всё еще играл роль жестокого доцента и не мог ехать сам, хотя почуял уже, что задумка удалась. Конечно, я больше не уснул. Я с тех пор часто просыпаюсь в три часа ночи и мучаюсь бессонницей... Утром он приехал в институт (только в 10 часов — я весь извелся!) и показал плоды своих ночных бдений. Да, мозги у этого парня были необыкновенные...

Старик замолчал, вспоминая листок бумаги с неровными строчками и своё потрясение очевидной простотой выводов.

— И Вы украли у него формулу? — звонкий женский голос из зала вернул старика из прошлого.

— Формулу! — Старик насупился. Лицо его стало жестким, как у полководца, которого обвиняют в присвоении победы, добытой его солдатами. — Да не было там формул вообще. Там больше философии было, чем физики! Принцип Ципляева, Ц-принцип, он известен всем, кто интересуется наукой! Неужели никогда не встречали такой значок — С латинское зачеркнутое? — Профессор изобразил кулаком в воздухе полумесяц и разрубил его ладонью. — Значок непостоянства константы! Вот и все формулы, что я увидел тогда. Годы, десятилетия тысячи человек бились, чтобы принцип обрёл свои формулы! — Презрительно оттопырив губу, полководец медленно и внушительно ронял в зал названия выигранных битв: — минусмоноатомное покрытие... совмещение сингулярностей... фрактальность пространства...

— А за что Вы получили нобелевку? — опять тот же голос.

— За физику! Так, ерунда, мелочь... А на самом деле — вот за этот фокус с Ципляевым. Статью с принципом Ципляева я опубликовал через месяц. В отличии от теории относительности, хе-хе, её поняли все! Эдакий указатель в сторону, где, может быть, когда-нибудь забрезжит свет. А месяца через три я выступал на симпозиуме в каком-то итальянском городишке. И после симпозиума состоялась традиционная кулуарная беседа. Шашлычок, винцо, коктейли... Вот там я и рассказал, каким образом я добился этого "принципа Ц". Я взял со всех слово держать язык за зубами — иначе просто смысла не было — и прочитал целую лекцию по методике стимуляции молодых дарований. Об опознании объекта, о его обработке, подготовке, создании соответствующих условий, чтоб душа ушла в пятки и дала простор мыслям. Было там человек 20, все — известные физики и больше половины откровенно посмеялись, но согласились молчать. А кое-кто задумался, привлёк в посвященные психологов (не мне чета!) и дело пошло. Мою лекцию помнили и выдвинули меня на премию лет через пять. Не могу сказать, насколько значительным оказался мой метод, кое-кто и вообще считал его вредным. Тем не менее меня не раз выдвигали в претенденты на разные премии в самых разных областях, но я, кроме самого первого раза, категорически отказывался. Потом я занялся биофизикой и понемногу растерял связи... Да! — О Ципляеве. Думаю, вас интересует его судьба. Увы, ничего интересного. Он ничем больше не обогатил науку, совершенно ничем. Остался равнодушен к своему Принципу, в том же стиле закончил институт, неудачно женился, создал какой-то ансамбль, появлялся изредка на экранах, потом вдруг всё бросил и ушел в испытатели космической техники, сейчас, наверное, на пенсии. Испытатели рано уходят на пенсию... А работа шла, проблемы возникали, решались, появились формулы и расчеты (очень много формул и расчетов!), потом идеи воплотились в железо, которое становилось всё надёжнее и вот! — Профессор торжественно развёл руки, словно собираясь обнять всю Вселенную, огромную, но вполне доступную.

Все невольно посмотрели на экраны, где всё так же уныло переливались фиолетовые потоки. И в эту минуту раздался долгожданный сигнал — чистое и звонкое пение фанфар, быстро исказившееся до глухого гудения. Затем звуки исчезли. В абсолютной тишине экраны потемнели и вдруг взорвались светом. Тысячи звёзд вспыхнули на экранах. Звуки вернулись грохотом аплодисментов и возгласами восторга. Потом наступила опять тишина. Как зачарованные смотрели люди на россыпи разноцветных звёзд. Звёзды, чьи спектры были усилены цветовым корректором, сияли праздничными гирляндами, ёлочными игрушками.

— Новый год скоро, — сказал кто-то и опять наступила тишина.

Но дети быстро заскучали — и вот уже крохотная ссора, детский рёв, возмущенные голоса родителей и вульгарный звук шлепка по заднице. Упирающегося нарушителя повели спать, коют-компания опять наполнилась голосами и звоном бокалов.

Никто не заметил, как профессор потерял сознание. Он не упал, конечно. Прозрачные щупальца мгновенно ринулись к нему и удержали безвольное тело, а через несколько секунд профессор пришел в себя. Встревоженный стюард заглядывал в лицо и прижимал к запястью его руки плоскую коробочку.

— Спасибо, — с трудом сказал старик. — Хорошо. Всё хорошо. Теперь будет лучше. Надо полежать. На посошок, а?

Стюард торопливо плеснул полрюмки и сделал рукой знак. Подошел человек со шрамом, взглянул на начавшие уже уползать щупальца, сказал: — Я провожу Вас, профессор.

— Ещё чего! — захорохорился было старик, торопливо оперся на протянутую руку и посмотрел на экраны. — И тут фальшивка! Конфетти! Бусы для дикарей!

Ему явно не понравилась разнузданное своеволие электроники — зелёные, голубые, коричневые, рубиновые звёзды напоминали гирлянды лампочек на ёлке.

Они вдвоём покинули кают-компанию под разрозненные аплодисменты.

Старик сильно устал, да и выпитое уже подействовало — ноги у него заплетались. Зато язык работал не переставая. Воспоминания ему надоели и он с жаром объяснял, какие идеи он собирается проверить, чтобы межзвёздную связь сделать хотя бы удовлетворительной. Внезапно он остановился и грозно осведомился:

— Признавайтесь! Вы — геронтолог, приставленный ко мне, чтобы посмотреть, как такая развалина переживёт рейс?

— Вы мнительны, профессор! У Вас прямо мания величия! — весело отверг подозрения его собеседник. — Я простой вулканолог в командировке!

Ему удалось продвинуть профессора до каюты и он прикидывал, как бы половчее уговорить его прилечь.

— Не хитрите! — упирался старик. — Там нет ни одного вулкана!

— Будут! — уверенно сказал вулканолог. — Металлы ведь нужны? Чтоб их добыть, нужны машины, а чтобы машины построить, надо много разного металла. Поэтому мы решили срочно организовать несколько вулканов и устроить легкодоступные месторождения. Так что землетрясения и извержения я гарантирую. Надо спешить, пока население небольшое и нет крупного строительства.

Внезапно профессор ткнул пальцем вулканологу в лицо, указывая на шрам: — Какой-нибудь изверг внезапно извергнулся? Расскажите, очень интересно!

Вулканологу удалось оттеснить старика в каюту.

— Что Вы! Разве в наш дистанционный век такое возможно! Это косметический шрам... Ну, такое украшение, для придания мужественности заурядной физиономии. Вряд ли в вашу молодость такое практиковалось.

— Хо! — старик совсем развеселился. — Шрам на роже, шрам на роже, для мужчин всего дороже! Песня такая есть. Ну, до завтра, слуга Плутона! И не вздумайте лезть со своими контролями — прекрасно себя чувствую.

Дверь каюты закрылась.

Вулканолог постоял немного, нерешительно глядя на дверь, потом поспешил в кают-компанию. По пути взяв у стюарда пару бокалов, выпил залпом один и присел за столик возле капитана, с отвращением цедившего сок.

— М-м? — спросил капитан.

— Крепкий старик. Подозрения самые минимальные. А как Вы?

— Пью.

Капитан помолчал, потом сказал тихо: — Мутит сильнее, чем прежде. И ноги отнимаются. Какой я сейчас капитан... Ничего, скоро всё закончится. — Капитан внимательно посмотрел на экран. Экран заметно потемнел.

— И спиртного нельзя? — спросил вулканолог.

— Порядок должен быть. — Капитан сделал еще глоток.

Вулканолог тоже.

— А молодым хоть бы что, — с завистью сказал он. — Смеются, поют. Дети так вообще ничего не заметили.

— Да нет, эмоциональный стресс налицо. Дети расшалились, родители их отлупили... Непорядок на борту.

— Пьют мало. — Вулканолог с отвращением выпил.

— Легчает. Релаксаторы неплохие, на пять лет постарел с последнего раза, а держусь неплохо. Со спиртным-то лучше? Что Вы там пьёте?

— Да черт его знает... Старик вот водку пил, релаксатора туда вбухать можно изрядно. Да и готовился он почти год. — Вулканолог посмотрел на крохотный экран, уместившийся на ногте большого пальца. — Спит. И состояние неплохое.

— Как Вы насчет его... м-м... лекции? — спросил капитан рассеянно. Он явно думал о другом.

— Всё это, конечно, в общих чертах известно, но детали интересны.

— Вот как! А я ничего подобного не слышал...

— Да, приходилось держать в тайне, а сам метод назывался "баскер-стресс". Кто-то из дружков профессора обессмертил известную собачку. Сейчас другие методы...

— Тоже тайные?

— Наоборот. Вот, например, "мозговой коллайдер". Встречаются двое, отстаивающие свою концепцию, и спорят. А вокруг — целая толпа, подскажут забытое, подкинут вопросик. Там тоже целая метода — как напряжение спора поддерживать. Бывало, доходит до запрещенных аргументов. — Вулканолог потрогал шрам на лице. — Что интересно, наиболее ценные мысли выдаёт проигравший. Правда, спустя время и очень желающий реванша.

Капитан покосился на шрам.

— Убрать — времени нет или зарубка на память?

Вулканолог поморщился. — Дома времени нет, а сейчас вот времени много, а специалиста на корабле, конечно, нет?

— Конечно, нет, — подтвердил капитан.

Кают-компания постепенно пустела. Стюард пронёс мимо пустые бокалы.

Вулканолог проводил его взглядом и вновь повернулся к капитану: — Вы Ципляева не знали?

— Даже не знаю, он в капитаны не стремился, ходил рядовым физиологом, месяцами валялся на адаптации. Наверно, встречались... на встречных курсах.

Они помолчали, поглядывая то на экраны, то на молодежь. Экраны опять были пусты, только розовые потёки неторопливо струились снизу вверх. Детей уже выпроводили спать, общество разбилось на мелкие группы и, похоже, действительно увлеклось воспоминаниями. Не удивительно — тема страшных экзаменов и чудаковатых профессоров была близка абсолютно всем, а большинство только что покинуло стены альма-матер.

— Напрасно всё же он так о Ципляеве, — неожиданно сказал капитан.

— Что?

— Ну, что он ничем более науку не обогатил. Видел я фильмы и рассказов много слыхал. Научных статей он не сочинял, просто постоянно рисковал жизнью на неосвоенных режимах. Козырная шутка в их группе была — "если не повезёт — переживём Вселенную". Приходили они живые, но измочаленные и никому не хотелось быть таким же — неулыбчивым, смертельно уставшим и всего лишь отработавшим очередной режим. А дня через два Ципляев брал гитару и пел свои песни. И те, кто его слушал, завидывали ему и всегда находились люди, готовые продолжить его путь.

Капитан неожиданно запел негромко и не слишком музыкально:

Между битвой и покоем

Между холодом и жаром

Невеликие герои,

Мы летим невзрачным шаром

Мимо тьмы и мимо света

Между вечностью и мигом

Между "где-нибудь" и "где-то"

Мы скользим неясным бликом

Меж свободою и пленом,

Меж рождением и тленом

В звёздных трасс переплетенья

Мы влетаем зыбкой тенью

Меж сражением и битвой

Между Сциллой и Харибдой

Мы — зерном меж жерновами

Пылью мы под сапогами.

Капитан сбился, смущенно махнул рукой и ткнул пальцем в сторону оживлённой молодёжи: — Люди когда-то проходили тут почти наугад, иногда гибли, чаще испытывали такое... что только в песне рассказать. А мы сегодня жалуемся, что на полминуты потеряли зрение и на две минуты — слух. Ну, стариков малость мутило, а сейчас я опять в форме. Пора мне.

Неожиданно он спросил прямо в пространство: — Как дела, Василий?

Негромкий голос пилота из ниоткуда отозвался едва слышно: — Переход в режим торможения прошел нормально. Искажения в пределах.

— Пора мне, — повторил капитан. Он поднялся. — Вы приглядывайте за нашим плагиатором, мы ему многим обязаны.

— А концовку песни не помните? — невпопад спросил вулканолог.