Бернгардт: Константин Петрович, я присоединяюсь к мнению редактора данной книги, что Вы — человек неординарный, и потому, даже если бы Вы не были знакомы с Борисом Викторовичем Раушенбахом лично, все равно интересно было бы узнать Ваше мнение о нем. А коль скоро Вы вместе с ним работали, да еще летали на космическом корабле, к созданию которого он был причастен, то хотелось бы услышать Ваши впечатления о Борисе Викторовиче, мнение о его вкладе в деятельность КБ Королева, в развитие ракетно-космической техники. И, конечно, если Вы знакомы с другими областями его увлечений, то интересно услышать и об этом.

Феоктистов: После того, как я прочитал вашу книгу, должен сказать, что она хорошо отражает его таким, как он есть. Раушенбах так "налегке" разговаривает, шутит, часто делает довольно экстравагантные высказывания. Он похож на себя. Из вашего разговора и получается впечатление о нем. По-моему, впечатление правильное.

Если же говорить о его деятельности в КБ, то и это в какой-то степени отражено в книге. Из его ответов складывается впечатление, что он — человек мягкий, либеральный, старался не мешать своим сотрудникам работать и проявляться, не давать им чрезмерное количество указаний, предоставлять свободу в их деятельности. Так оно и есть. Для меня Раушенбах был в этом смысле образцом — он не мешал работать.

Надо сказать, что, хотя у меня был определенный круг непосредственных подчиненных, я работал практически со всеми инженерами КБ, которые могли что-то делать, принять или не принять какую-то идею, какое-то поручение. Часто приходилось обращаться напрямую не к заместителям главного конструктора и не к начальникам отделов, хотя некоторые из них были нормальные инженеры и с ними можно было нормально поговорить (даже если убедишь начальство и оно даст какое-то указание, это через некоторую ступень затухнет и неизвестно во что превратится), а к начальнику сектора, начальнику группы. А еще лучше было общаться прямо с тем человеком, который и будет заниматься этим делом — предлагать какие-то решения по схеме управления или, наоборот, принимать предлагаемые схемы работы прибора.

Практически все начальство, начиная от начальника группы — начальников отделов и уж тем более заместителей главного конструктора, — это раздражало. А Раушенбах не раздражался! Не было тут никакой проблемы. Конечно, когда приходилось принимать решение, собиралось совещание с его участием, но он в это не вмешивался: его инженер поддерживает — ну, так тому и быть. Вроде того: "Что ж тут искать! Дело очевидное..." Так что впечатление, которое проглядывает в этой книге, соответствует и его характеру, и тому, как он вел себя на работе. Я считаю, что это хорошее качество.

Бернгардт: Но с его слов получается, что все делали другие, его "молодежь", а сам он был как будто ни при чем.

Феоктистов: Трудно сказать. Понимаете, это надо, грубо говоря, сидеть рядом и смотреть, как они обмениваются мнениями: какие идеи у него рождаются во время разговора, какие идеи других инженеров он принимает, сколько процентов того и другого, сколько он генерирует, а сколько — его сотрудники. У меня было такое впечатление, что большинство идей генерировали сами инженеры. Но это трудно утверждать, потому что для этого надо было его полный рабочий день наблюдать. А ведь он работал с утра до вечера. Вот Вы говорите: складывается впечатление, что все делала молодежь. А я думаю, что он генерировал идеи. Он просто не навязывал их.

В этом смысле это было одно из самых лучших подразделений КБ — сначала группа, затем отдел, потом целый ряд отделов. Легче всех было именно с ними договориться. Даже когда они не принимали с ходу, скажем, более экономичные с точки зрения расхода топлива схемы ориентации, их удавалось убедить. В крайнем случае можно было пошуметь: "Что вы такие упертые" и так далее. В конце концов кто-нибудь из них говорил: "Да, есть элемент..." И принимали. Так что я могу говорить только о вкладе его сотрудников, его отдела в целом.

Когда мы начали разрабатывать первые корабли, стало понятно, что нам нужно решать проблемы управления и ориентации. Мы обратились к традиционным управленцам, которые работали с нашей фирмой по ракетам. И сразу, помню, было твердое ощущение, что с ними кашу не сваришь. Они говорили: "Скажите, что вам нужно, а дальше — не ваша забота. Мы вам поставим готовую технику: приборы и так далее". Но мы видели, как они работали: не понимая, что корабли, космические аппараты — это не ракеты.

Наша ракета Р7, которую мы вначале использовали, или "Протон", которая использовалась для выведения орбитальных станций, — это меньше 10 минут работы, и все! Там можно было решать задачу "в лоб". Вот есть некоторое расписание: запуск двигателя (целая система команд), потом вертикальный участок, потом ракета заваливается, постепенно разгоняется. Кончается работа первой ступени, интегратору дается сигнал — отработали, подается сигнал на выключение двигателя. Затем вторая ступень — она запущена еще с Земли, но тем не менее программа немного меняется: вторая ступень, сброс обтекателя. Простое, ясное и жесткое расписание. С другой стороны, с массой у нас всегда было туговато, поэтому надежность достигалась за счет отработки всех элементов на столе в лаборатории или на испытаниях — на вибрацию, всякие другие вещи.

А у нас-то было не 10 минут! Мы первый корабль планировали на полет, по крайней мере, в течение 10 дней. Это почти миллион секунд, а в 10 минутах их всего 600. Миллион и шестьсот — совершенно несоизмеримые вещи! Мы очень хорошо понимали, что так не годится. У нас будут сотни этапов, в которых может появиться какой-то отказ, значит каждый раз нужно иметь в запасе второй (как минимум!) выход из положения. То есть должна быть возможность отклонений туда-сюда. Надо было резервировать даже не все, что можно, а абсолютно все! Причем желательно, чтобы резервные системы были основаны на других принципах.

Было ясно, что если бы мы выдали им задание, они бы его сделали, но, скорее всего, "по одной дорожке". Ну, может быть, под нашим нажимом что-то бы зарезервировали, но... Надо было постоянно смотреть, что получается, и настаивать на том, что надо изменить. В общем, невозможно было с ними работать!

И вот мы обратились к ребятам Раушенбаха (или они к нам, я этого момента не помню), и с ними было легко договариваться. Мы ведь как работали? Еще не ясно, как мы будем заниматься ориентацией, за что хвататься, чтобы выстроить нужное направление и выдать импульс для спуска с орбиты, и мы говорили: "Это вы разбирайтесь потом, вы нам дайте ваши приборы. Сколько у вас будет приборов? Дайте их габариты: ширина, длина. Но нам сами габариты — как собаке пятая нога. Нужны лапы, крепления, какие там дырки, какие винты нам ставить, чтобы мы могли тем, кто выпускает конструкцию, предъявить габаритно-установочный чертеж, какие разъемы там будут, чтобы бортовая кабельная сеть у кабины корабля вся собиралась. Будете управляющие двигатели ставить? Какие? На сжатом азоте? Хорошо, будем на сжатом азоте..."

Помню первый разговор с Башкиным. У них нет еще никаких идей, а уже требуется габаритно-установочный чертеж: "Пожалуйста, вот кульман. Вам дается час — нарисуйте, подпишитесь и до свидания. Потом встретимся, договоримся об остальном". Так он сначала вытаращил глаза, но очень жестко был поставлен с ним разговор, и он не стал ругаться. Он тоже понял, что нам нужно. Быстро сел за кульман — нарисовал, расписался, и был решен один из деликатных вопросов.

Так же делалось по остальным вещам. Все понимали, что у нас нет времени. Американцы-то уже работали над кораблем, это известно было. Они же нормальные люди, писали об этом в газетах. А у нас выходили такие информационные книжечки — где, что появляется в мире по нашей части в открытой печати. Так что мы знали, что они работают, и хотели их обставить. Поэтому ставили совершенно невероятные сроки. Мы начали разрабатывать проект. Сформулировали свое, так сказать, кредо где-то к маю 58-го года. В августе выпустили отчет, в котором говорилось, что мы можем это сделать. Но это тоже, можно сказать, была только заявка, как мы будем делать, потому что еще не было проекта. А к концу 59-го года у нас уже был электрический макет корабля. То есть конструкция была настоящая, приборы настоящие. Они все соединялись кабелями, и можно было уже начинать проверять, работает ли эта конструкция. Работали именно так — бежали вперед, схемы выпускались позже. И со всеми этими раушенбаховскими ребятами было очень хорошо и эффективно работать.

Основная идея ориентации корабля "Восток" — это использование так называемой инфракрасной вертикали и гироорбитанта. Если вы сумели построить на борту с помощью какого-то прибора вертикаль, в данном случае инфракрасную (понадобится для этого один или два витка), то эта вертикаль в каждом месте орбиты так и будет задана. А дальше с помощью гироорбитанта мы приходим к тому, что у нас появляется трехосная ориентация, но в орбитальной системе координат: одна из осей — построенная вертикаль, другая ось — по вектору скорости, а третья — перпендикулярно первым двум. А если на борту есть система координат, значит можно сориентировать корабль в нужном направлении. Главная задача — вывести на орбиту, это понятно, но потом и спустить благополучно надо было. А для этого необходимо в нужный момент выстроить корабль так, чтобы двигатель был направлен против движения. Стоять двигателем вперед, чтобы включить и затормозиться, а затем перейти на траекторию спуска, войти в атмосферу, сесть в нужном месте. Главное — затормозиться в нужный момент времени.

Работал над этим Токарь Евгений Николаевич — разработчик "идеологии" гироорбитанта. На самом деле можно было действовать и проще, как потом разобрались, но для того времени эта идеология позволяла решить проблему орбитальной ориентации. Работал он вместе с Борисом Викторовичем. Кто идею гироорбитанта сгенерировал, не совсем понятно. Была книжка Раушенбаха и Токаря "Управление космическими аппаратами", и она в какой-то степени говорила, что у гироорбитанта два автора.

Были и другие способы построения ориентации. Но этот — первый, который мы применили и который так и не сработал в конечном счете. Не сработал из-за того, что инфракрасная вертикаль, которую делала совершенно другая организация, регулярно выходила из строя. Потом мы разобрались, в чем дело: мы тогда не понимали, что такое трение в вакууме. Но, во всяком случае, это было глубоко проработанное решение.

Другой пример. Мы понимали, что у нас только одна система ориентации: поставишь два гироорбитанта — от этого не легче, если эта схема принципиально не будет работать. Идею резервной схемы ориентации подал Яцунский Игорь Марьянович. Он работал в НИИ-4 — здесь, под Москвой. Когда-то был в группе Тихонравова, потом Тихонравов перешел к Королеву, но связь, конечно, сохранялась. И вот он выдвинул идею солнечной ориентации, еще более элементарную. Если знать, когда и куда мы будем спускаться, надо подобрать запуск таким образом, чтобы направление на солнце в районе включения двигателя (это была зона Гвинейского залива) примерно совпало с вектором скорости (только примерно: вектор скорости — горизонтальный, а вектор направления на солнце — под небольшим углом), и просто ориентировать двигатель на солнце. Покрутились, покрутились и решили, что это действительно легко. Договорились с управленцами, по-моему — с Легостаевым. Сам-то Легостаев не очень генерировал идеи, но он их принимал. Часто у нас были трения, особенно по системе сближения, а когда мы дошли до "Союза" — вообще раздрай, но это он принял. А дальше уже вопрос техники — было представление, какие датчики нужны, какая фирма возьмется сделать датчики, которые выставят одну из осей на солнце. Для этого сначала надо солнце найти — построить систему датчиков.

Идея была чужая, но они взялись за это. Без идеи нельзя, но от идеи до воплощения — пропасть. Они плевались: уж больно элементарно, но взялись и сделали и не задержали нас — появилась резервная система ориентации. И это спасло нас вначале. Когда мы запустили первый беспилотный корабль, основная система ориентации загнулась. Второй запускаем — то же самое! Но он вернулся за счет того, что у нас была резервная система. И так везде.

Так что Раушенбах давал свободу, но, я думаю, он и генерировал идеи, хотя делал это, наверное, достаточно мягко. Надо сказать, что в коллективе так и бывает. Возникает какая-то проблема, начинают искать решение. Участвуют в этом несколько активных "штыков" — два, три, четыре, пять человек. Никак не удается решить ее так, чтобы было убедительно и надежно. Начинают перебирать — один вариант, второй, третий, возвращаются к первому, переходят к четвертому, потом раз: ага, этот вариант — ничего. Вроде и нелепо выглядит, но понятно, как это сделать.

То же самое, я думаю, происходило и у управленцев. После "Востока", когда мы начали делать "Союз", стало ясно, что нужно решить вопрос управления во время работы двигателя. На "Востоке" это делали не ребята Раушенбаха. Мы нашли людей, которые занимались системами управления ракет, но мы понимали, что с фирмами, которые делали эти системы, не договоришься, с начальниками кураторов систем управления у нас — тоже. Взяли и договорились напрямую с нашими инженерами-управленцами. Они сначала помахали руками, помахали — и взялись! Сделали проект, подобрали гироскопы, которые им подходят. Но дальше нам стало ясно, что стабилизация во время работы двигателя и остальные функции ориентации — это единое целое, и все передали отделу Раушенбаха.

И с этим у них не было проблем, они не сомневались. Надо сказать, что фирма — это тысячи людей, а у них что? Полтора десятка людей (потом число постепенно увеличивалось), не было и настоящего приборного производства. Но они взялись и, я считаю, сделали лучше, чем, скажем, фирма Пилюгина.

Теперь что касается других интересов Раушенбаха. Он как-то познакомил меня с церковными деятелями. Я ни разу не был в Троице-Сергиевой лавре, он предложил съездить. Поехали целой компанией на моей машине (у него была машина, но, по-моему, он не очень-то любил на ней ездить), познакомились. Они приняли нас. Выпили, закусили. Я ему не распространялся, что у меня дед был священник. Но, конечно, мне было любопытно посмотреть, как выглядят современные священники, епископы — по чину там были разные люди. Не распространялся, потому что это было немножко стыдно — внук священника, правнук священника. Еще хуже, чем интеллигент. "Интеллигент" — ругательное слово в 30-х годах, когда я был мальчишкой, а уж "священник"... Мои родители вообще не откровенничали на эту тему. А я вроде и не стыдился, но в то же время стыдился.

Ведь какую роль играла религия все эти 10 веков у нас в стране? В основном — как-то попридержать массы, чтоб вразнос не шли. "Бог все видит!" и "Бог накажет!" — на многих, во всяком случае малолетних, это действовало. Да и на взрослых тоже. То есть религия играла роль стабилизирующего фактора и помогала каким-то сдерживающим началом удерживать массу людей, которые устремлены в самых разных направлениях.

С моей точки зрения, этим же занимались, уже после революции, и партийные организации, которые обеспечивали привлечение всех работающих ко всякого рода регулярным, раз в неделю, семинарам по изучению "Краткого курса" или еще чего-нибудь такого. И вся идеология, которая нам навязывалась, она ведь в сущности носила религиозный характер: "А вы верите, что мы построим коммунизм?" Ну а как только речь заводят о вере, возникает ощущение, что тебя собираются обмануть.

Так что религия и в нашей стране, и, скажем, в Западной Европе играла безусловно нужную роль, нужную и в наше время: не то чтобы народ держать в узде, но как-то дисциплинировать. Но смешно видеть среди верующих тех, кто у нас на глазах такое вытворял!.. Нет там ни одного грана веры, я уверен, но как они крестятся, участвуют в церемониях... Ну смех, просто жуткое дело!

Тем не менее было любопытно посмотреть на священников. Оказалось — нормальные люди, там было даже интересно.

Бернгардт: У Вас священником был дед по матери или по отцу?

Феоктистов: По отцу. Бабка со стороны отца тоже из рода священников. Причем никаких документов не осталось, кроме выписки, которую отец сделал по месту рождения. Там ясно было сказано, что дед — священник. Более того, сохранились письма братьев деда, из которых видно, что прадед и прапрадед также были священниками.

Бернгардт: Для нашего общества это очень далекая история.

Феоктистов: Да, ведь ничего не сохранилось. Про братьев деда ничего нет, исчезли где-то во время гражданской войны. У деда была большая семья — 8 детей. Надо сказать, что они ни о чем таком не признавались. Когда приходилось у них бывать — на день рожденья или так заедешь — они шушукаются, разговаривают, но появляюсь я, и все замолкают. На всякий случай, чтоб я не знал! За горло же не возьмешь — старушки все, старички...

Бернгардт: Так что Вам знаком весь этот страх...

Феоктистов: Да. Мне сказали, что дед священник, только когда я поступил в МВТУ. Это понятно — они заботились обо мне, чтобы не испортить жизнь. Но надо сказать, что тогда это уже перестало быть криминалом. В моих анкетах я писал, что дед священник, и на это не обращали внимания. Во время войны пошли на какой-то компромисс...

Бернгардт: Надо же было воодушевить народ.

Феоктистов: Да, ведь большинство народа, особенно в деревнях, оставались верующими. А в самом-то деле, почему раньше не договорились? Просто многие священники были принципиальные люди и не хотели со злодеями договариваться. В этом была, наверное, изначальная трудность.

Бернгардт: И многих из них просто физически уничтожили.

Феоктистов: Да.

Бернгардт: Давайте вернемся к Борису Викторовичу. Из отдельных его высказываний по поводу королёвской фирмы (например, когда он рассказывал о своем выдвижении в Академию Наук) у меня сложилось впечатление, может и не верное, что пока был жив Королев, который прикрывал его и давал ему спокойно работать, он работал. Но как только Королева не стало, он ушел. Не потому, что, как он говорит, неинтересно там стало, а из-за "бронебойной" атмосферы, которая там, видимо, была. Вообще там, где Олимп, всегда идет борьба локтями.

Феоктистов: Борьбы локтями в части Раушенбаха не было. Королев к нему хорошо относился, тут нет вопросов — они старые знакомые. Королев его очень хорошо знал, что называется, как облупленного. И уж тем более хорошо знал Королева Борис Викторович.

Но был такой скандальный случай. Я уехал в отпуск, вдруг звонит мой сотрудник: "Немедленно возвращайтесь, тут переворот". Я сел в машину (оставил семью там) и примчался. За ночь доехал, но — опоздал. Меня разжаловали, сняли с начальника отдела и перевели, вместе с моими проектантами, в центральный проектный отдел. Я завелся, пошел к Королеву. Он говорит: "Ну что я могу сделать, решение принято, со всеми согласовано". Я был сильно возмущен, но потом разобрался, в чем дело. Заговор был не против меня, а против Бушуева. Он был одним из замов Королева, ему подчинялся филиал нашего КБ, располагавшийся по другую сторону железной дороги. Вот здесь (рисует) было КБ Грабина, а здесь наше КБ: гигантская территория — корпуса, заводы и так далее. КБ Грабина в последние годы занималось тем, что они делали пушки для стрельбы атомными зарядами. Совершенно дурацкое дело.

Бернгардт: Это на какое же расстояние надо выстрелить, чтобы самому уцелеть?

Феоктистов: Большие пушки делали. Наконец военные поняли, что годы идут, а толку нет. Это с одной стороны, а с другой — ходят и смотрят, как бы хапнуть это КБ. Как эта операция была проделана, я не знаю. Во всяком случае, раз! — и КБ Грабина отдали нам. Но оно по другую сторону железной дороги, переезда никакого нет. Объявили, что это наш филиал. Здесь потом были сборочные цеха пилотируемых космических аппаратов, где собирали "Востоки", "Союзы" и так далее, и автоматических космических аппаратов, запускавшихся к Луне, Венере и Марсу. Назначили начальником Бушуева. А потом — годы идут, пилотируемые и автоматические космические аппараты вроде бы делаются, но они регулярно не приносят сколько-нибудь существенных результатов, так как целевая исследовательская аппаратура, как правило, выходила из строя или оказывалась неэффективной. И мы-то в нашем КБ не очень сильные инженеры были, но все-таки понимали, что нужно отрабатывать все это тщательно, проверять, экспериментировать. Каждый прибор "мучить", трясти, проводить так называемые "климатические" испытания, ударные испытания, электрические — на помехи. Мы уже умели более или менее это делать, а у них, постановщиков приборов для целевых экспериментов, какой прибор ни поставишь, пшик и все — не работает. То есть вначале вроде начинает работать, а потом сдыхает. Нужна была промышленная база для разработок исследовательской аппаратуры. И вот родилась идея, что надо создать институт космических исследований, где бы были астрономы, исследователи планет и инженеры, которые способны что-то сделать. Начались разговоры, что, может быть, его на базе нашего филиала создадут. Но разговоры на уровне инженеров шли, у начальства я ничего не слышал ни разу.

Судя по всему, первый зам Королева Мишин донес ему, что вот начинаются такие разговоры. Стали бороться с "сепаратизмом", Бушуева сняли. Но поставишь кого-то другого — все равно будут смотреть, как волки в лес, потому что "они все по-другому, не так, как мы, ракетчики, делают". На всякий случай меня с моими людьми перевели на основную территорию, чтобы вырезать, так сказать, все эти поползновения. И назначили вместо Бушуева — Чертока. То есть Черток стал начальником у Раушенбаха. Был Бушуев начальником, директором филиала, — с ним очень легко работалось. Он о-о-очень осторожный был человек, но убедить его было можно. А Чертока назначили, чтобы он дисциплину навел. Никакой особой дисциплины он не навел, но Королев мне несколько раз говорил: "Вы недооцениваете Чертока. Я сейчас чувствую уверенность, что у нас все в порядке. Вот он навел порядок". Черток в нашем деле почти ничего не понимал — он занимался вопросами управления ракет. И потом, он же администратор был, как и все, начиная с уровня заместителя главного конструктора. Даже Борис Викторович в какой-то мере был администратором. А от администраторов, менеджеров не так-то уж много требуется инженерного опыта — осторожность в основном нужна, но в то же время часто приходится принимать решения по технике.

Конечно, это могло не очень нравиться Раушенбаху. Но, пока оставался жив Королев, ничего страшного не было. Он мог просто позвонить Королеву и сказать: "Мне мешают! Пусть прекратят". И этого было бы, наверное, достаточно. Я не знаю, обращался ли он к Королеву, но при Королеве никто не мог ему активно мешать. А когда Королев умер, появился Мишин. Очень неуравновешенный, слишком эмоциональный человек, который твердо считал (он, кстати, неплохой инженер был), что может принять в любой момент правильное решение и может диктовать.

Борис Викторович вообще не шумел, никогда. Так что внешние трения едва ли могли быть. Если Раушенбах чем-то и был ущемлен, так это тем, что появился новый начальник после Бушуева — Черток. Тем более после смерти Королева, когда легко было, как говорится, "прижать", когда Королев перестал быть защитой. Вот тогда действительно положение изменилось, и у Бориса Викторовича могло появиться желание уйти.

Бернгардт: Не могли бы Вы вспомнить какой-нибудь случай, характеризующий Бориса Викторовича с определенной стороны?

Феоктистов: У Вас в книге это очень хорошо отражено. Раушенбах, в какой-то степени, играет роль простодушного человека, но, в общем-то, примерно так все и было, как он говорит.