III. Находка

- Ты говори тише. Я вижу, ты устаешь. Говори просто.

- Да. Я лягу.

Митчель подвинулся, набросил на него шинель. Сукно было грязно, пропитано несмываемым злом мира.

- Представляешь ли ты смену моих переживаний? Все, что я рассказывал,- это воспоминания Риэля.

Теперь я хочу рассказать о том, что я видел на самом деле, в моем сне... Слушай!

Очарованный моей мыслью, я подошел к машине, держа в руках светящийся шар. В черноте окна видне­лось безлунное небо. Было темно, но высокие кипари­сы - факелы мрака - все же выделялись на Звездном Пути. Маленькие метеориты иногда сгорали, мгновен­но отражаясь в море. Вспыхнула зарница. Я включил ток в механизмы и, встав на каменный диск, заглянул в окуляр... Так я помню все очень ясно.

Молекулы фосфоресцирующего вещества были сложны, как молекулы органических соединений. Они отражались на жемчужном экране вихрями звездных скоплений. Я замедлил, вспомнив детское мое увлече­ние искусством сияющих цветов. Потом я уловил дви­жения одной из частиц. Это была простая желтоватая звездочка, и я оставил ее, заинтересовавшись одной из планеток. Ось ее вращения была наклонена к плоско­сти эклиптики, полушария то замерзали, то станови­лись желтыми от зноя, как Паон.

Сердце мое нехорошо ударило. Я приблизил планетку. Стадо четвероногих, напоминавших антилоп, паслось на берегу ручья. Вдруг стадо исчезло, желтый хищник распластался в упругом прыжке...

Быстрое пламя наполняло мои жилы.

Я вспомнил, Везилет рассказывал мне о своих но­вых исследованиях явления мировой энтропии и о своей любви ко всякой жизни, вступающей в неравную борьбу с этим грозным процессом обесценения энер­гии. И вот я увидел, что жизнь насыщает мертвое ве­щество, повторяясь в однообразных формах. Арена ми­ровой битвы расширяется беспредельно...

Желтый зверь начал пожирать свою добычу. Я от­вернулся.

- Что это! Мне вспомнились враждебные звуки четвероруких существ Паона. Предо мной были жал­кие жилища, вроде тех, какие мы строили в дебрях. У самого большого шалаша плясали черные обезьяны, вооруженные длинными палками.

Я, кажется, вздрогнул. То были люди, почти люди!

Двое дикарей вышли из шалаша, и на их пиках я увидел мертвые белые головы настоящих людей. Ора­ва уродов вытащили нагую белую женщину. Черные самки зажгли костры. Жрец начал мистический та­нец...

Я спрыгнул, забегал по залу, радостный и оглушен­ный. Какое открытие могло сравниться с открытием Риэля!

Я снова подошел к окуляру. Жрец слизал с ножа кровь. Я тронул кремольер.

Предо мной был город светлокожих. Если бы не снег, он напоминал бы города далекого прошлого моей страны. Улицы, возникавшие столетиями, поразитель­ное неравенство зданий, вагоны, движимые электричеством, передававшимся по проволоке, тяжелые маши­ны, четвероногие и нелепая толпа одетых, волосатых, безобразных людей - все это я видел когда-то в сте­клянных залах музеев Дворца Мечты.

Я видел поезда, катящиеся по железным рельсам силой перегретого пара. Из красных ящиков вылезали люди и тащили громадные сундуки и узлы, сгибаясь под их тяжестью. «Частная собственность»,- сообра­зил я.

Следуя за движением этих поездов, я перевел мой взор в глубь страны.

Белые дикари мало отличались от черных.

Я смотрел на снежный ландшафт. Седой лес, за­мерзшие воды, гнилые деревни. Вот предо мной чело­век, одетый в шкуру барана. В одной руке человек не­сет, размахивая, несколько убитых зверьков, другой тя­нет детеныша. Рядом понуро шагает теленок. Они вхо­дят в жилье, и теленок входит за ними. Внутри, на зе­мле, лежит старик в шубе, в шапке и качает ногой люльку. Под люлькой, на сене, сука и выводок щенков.

Люди жили вместе с животными, как животные.

В одном месте при свете луны я увидел статую, воз­двигнутую на пороге желтых песков: зверь с лицом человека. Я обратил внимание на толпы одинаково оде­тых мужчин, шагавших в ногу, возбужденно горланивших и вооруженных длинными ружьями, оканчивав­шимися ножами. То, что я увидел, совсем не согласо­вывалось с моим представлением о войнах. Здесь не было ни подвижных армий, ни осажденных городов, ни «героев». Здесь были осажденные страны и воору­женные народы. В глубоких длинных ямах, вырытых параллельными рядами, на расстоянии большем, чем от Лоэ-Лэлё до Танабези, стояли люди и целились друг в друга. Я оценил высокое качество огнестрельно­го оружия и военных машин, применявшихся во враждебных армиях, каких никогда не было у нас...

То была скорее не война, а коллективно задуман­ное самоубийство. Я стал терять мое высокое равноду­шие исследователя. Меня встряхивала перемежающа­яся лихорадка странного возбуждения. Временами я стал забывать о себе, жить чужой жизнью... Так, веро­ятно, бывает, Митч, когда вместо того, чтобы лечить болезнь, ты заболеваешь сам.

- Да,- сказал врач.

- Боюсь, мои видения покажутся слишком обы­денными, надоевшими. На трамвайном столбе медлен­но, как маятник дьявольских часов, качался черный труп повешенного. Город был мертв. Только малень­кие мохнатые хищники бегали по улицам, обнюхивая куски брошенных тканей. Кругом города шли такие же мертвые изуродованные поля, словно земля в этом месте покрылась струпьями безобразной болезни. По ним бродили люди с красными значками на рука­вах - символы могильщиков, вероятно,- и подбирали своих братьев - безлицых, безголовых, безногих, жал­кие комки запекшейся грязи, бывшие когда-то людьми.

В грязевых гейзерах взрывов, в спутанных клочьях колючей проволоки, бетона и глины, где лишь угадывалась красная примесь, из траншей поползло длинное облако стелющегося дыма. Когда оно рассеялось, про­странство, заключенное в поле моего зрения, напоми­нало кладбище солнцепоклонников. Мертвых сменили живые, защищенные безобразными масками. И ка­кие-то громадные машины медленно двинулись на них. Солдаты выползали из своих ям. Люди бежали и падали, становясь странно неподвижными. Вдруг ши­рокий взрыв мгновенно разорвал одну из машин. Ку­да-то бросились солдаты с запрокинутыми головами, и лица их, быть может, мне показалось, были черны, как уголь. Они так и застыли в моей памяти, потому что с порывом шторма белое облако, словно погребальный саван, закрыло всю сцену. Внизу клубилась неровная поверхность легкой влаги; на ее фоне простер крылья примитивный летательный аппарат. Аэроплан сделал несколько кругов и, как птица, увидевшая добычу, ныр­нул вниз.

Я скоро заметил, что раскрывавшиеся предо мной события не были связаны обычным течением времени. Отраженные лучи микроскопического светила ка­ким-то сложным процессом перерабатывались для мо­его восприятия. Но стоило мне сдвинуть легкий рычаг, и в мой глаз проникал уже другой ряд лучей, в мое сознание - другие впечатления, и я не всегда мог опре­делить, какие из них более ранние и какие поздние. Война - или, может быть, не война,- повальная бо­лезнь, алые язвы которой я видел в ограниченных полосах страшного мира, внезапно просочилась внутрь страны. Те же пятна войск расплывались по планете, отличаясь лишь едва заметными значками, и немедлен­но вступили в борьбу. Только приемы были примитив­нее и кровожаднее... Впрочем, все это я видел... Плен­ники со связанными руками, которых под дикие танцы медленно топили в реках, пожары, внезапные порывы великодушия и потом еще более глубокий мрак стран­ных противоестественных страстей, какие может наве­ять лишь болезнь... Кто говорил мне об этом?.. В тро­пических странах Паона есть чудовищный вид мура­вьев. Если разрезать экземпляр этой породы на две ча­сти, то половинки, челюсти и жало начинают свирепо сражаться друг с другом. Так продолжается каждый раз, в течение получаса. Потом обе половинки уми­рают.

Я вспомнил океан, мерное дыхание волн, простое сердце стихий. У меня возникла жажда погрузить соз­нание в его космическую синь; но на равнине воды, как пятна сыпи, появились сотни больших военных судов. Вдали одиноко погибал брошенный корабль. Объятый пламенем и черным дымом, он медленно погружался в пропасть, и обезумевшие ослепленные люди с разбе­га бросались в ледяные волны, среди наступающей но­чи. Двигались наглые щупальца прожекторов. И вол­ны, отражая огни пожара, казались фантастической зы­бью адских болот, где, как говорит великий поэт, веч­но мелькают беспомощные руки отверженных, прости­раясь к пустому небу за несуществующим спасением и ловя только холодный воздух бездны...

Я зажег белый свет, чтобы проверить ясность моих восприятий. Все было неизменно. Я приблизил пла­кетку.

Было утро. В ореоле ледяных радуг вставало солн­це. Под холмом сбились в кучу всадники и пехотинцы, плясавшие, как дервиши, чтобы согреться. О, я знал, какой это мороз, когда вместо одного солнца в небе кружатся пять! В такое утро я возвращался с берестя­ным ведерком воды в нашу нору на Паоне, и мои паль­цы, одетые в мех, стали неподвижными, как ледяные сосульки... Вдруг я заметил, что от кучи солдат отде­лился голый человек. Он шел в степь, сжав на груди руки, с безумным лицом, прямо, не оглядываясь, точно автомат. Солдаты лениво посматривали ему вслед. По­том один из всадников легкой рысью поехал по тропе, намеченной в снегу босыми ногами. Когда расстояние между ними сократилось на три шага, всадник не спе­ша занес высоко над головой изогнутую ледяную са­блю. Страшный прорез вспыхнул наискось между пле­чом и шеей. Человек упал, но все еще был жив. Тогда всадник снял с руки длинную пику, и я видел, как го­лая нога три раза беспомощно поднималась кверху, при каждом нажиме.

Рядом, в чаще леса, стоял совсем старый солдат и молился. Я видел, у этого идолопоклонника не было никакой склонности к своей профессии. Что-то чу­ждое, какая-то противоестественная необходимость тя­готела над ним. Двое других солдат, одетых иначе, подкрадывались к нему сзади. Я ждал, что враги только застрелят старика; но они не могли шуметь. Один из них быстро схватил его за горло - излюбленный при­ем этого мира - и опрокинул навзничь. Мгновение они боролись. Затем другой солдат равнодушно сунул в из­вивающееся тело свой нож. И они осторожно пополз­ли дальше, озираясь, как хищники, и... и... также кре­стились!

Митч, ты, конечно, давно понял: я открыл нашу Землю, земное человечество! Сейчас-то меня мороз подирает, хоть я и вколачиваю себе, что это всего лишь отражение идей, повторявшихся со времени Бернули. Или с каких времен?.. Эти горы, эта гигантская река, эти океаны земли на восток и запад до обоих океанов, весь этот громадный мир, такой великий для нашего глаза, эти звезды и тончайшая разорванная вуаль Млечного Пути, титанической аркой висящая над нами, все бездны, вся жизнь - только миниатюрный вихрь частиц в какой-то игрушке иного мира!.. А когда я был Риэлем, меня пугали маленькие красные пятна на бе­лом снегу, то, о чем мы говорим в стихах.

- Но вот у меня опять нехорошо здесь, и я думаю, разве не страшно, что мы привыкли? Разве ты не привык видеть убийство? Разве я не втыкал мой штык в человеческое мясо? Впрочем, какие там стихи!

Я, Риэль, думал. - Огни, трупы, шествия, знамена, смятые шелка, корабли, наполненные солдатами, взры­вы, мертвые страны: и эта вездесущая красная ткань - кровь - только дикий вихрь, мчащий меня в кошмарных сферах! Мне казалось. - Сейчас я сделаю последнее усилие и проснусь в лаборатории, занятый сложными вычислениями, своим обычным трудом. Я еще ничего не достиг. Эта преходящая слабость на­веяла мне дурной сон... Я помню, что закричал; но я был один, и никто меня не услышал в тот поздний час.

Я устал и беспорядочно перемещал поле зрения. Война продолжалась. Видения были неисчислимы: и я почти не думал о них; но несколько подавляющих кар­тин встают предо мной ясно и неотступно, как эринии.

Тощие сумасшедшие женщины ломились, размахи­вая пустыми корзинами, в запертые двери; но женщи­ны были слабы, и двери не открывались.

Огромная, выжженная зноем пустыня. И в ней только одно живое существо - человек. Он лежал не­подвижно у маленькой норки и ждал с терпеньем больного.

Дальше!

Великолепная растительность покрыла побережье теплого моря. Светлый поток пенился среди виноградников, плантаций табака, маслиновых и миндальных рощ и садов фруктовых деревьев. Легкие яхты прохо­дили мимо мраморных дворцов, останавливаясь у мно­голюдных пристаней, с кофейнями, базарами, лавочка­ми. За чистым столиком сидели разноцветные женщи­ны и мужчины в твердых ошейниках, ели пирожные, фрукты, жир и сахар, поглядывая на голых самок на пляже, внизу. Здесь же, около группы изящных легких зданий, медленно копошились такие же голые сущест­ва, едва способные двигаться: они были слишком тол­сты. Несомненно, это была лечебница для ожиревших. Они лежали на солнце, вытапливая сало, и читали курьезные бумажные газеты с десятками страниц. Один из них - белый и страшный урод - одолел, кажется, все это огромное сочинение. Там, наряду с рисунками разных яств, я видел снимок с того света - с голодных у дверей. Толстяк прочел газету, отложил в сторону и повернулся на другой бок. Он был спокоен... мистиче­ски спокоен!..

- Страна моей Гонгури! Митч, ты докажешь мне, что это только сон, а вот Земля существует несом­ненно!

- Нет,- завыл я,- нет, я не покажу этого Везилету!

Мне было стыдно, что в моей комнате я нашел та­кую дрянь.

Я быстро встал и опять захотел выбросить Голубой Шар, ставший совсем тусклым при свете начинающего­ся дня, но мой взор скользнул по моей комнате, по раз­личным обыкновенным предметам, и я быстро успоко­ился. Я даже улыбнулся. Так в детстве, после испуга, мы бросаем последний презрительный взгляд в тем­ный угол, где вместо почудившегося призрака висело грязное белье...

Я в последний раз взглянул на Землю. Внизу волно­валось беспредельное поле злаков. Я смотрел на золотые волны, обещавшие новую жизнь, и мой мозг очи­щался от раздражения и невечных мыслей. Мне вспомнились другие волны, неизобразимое смятение текучих людских масс на улицах удивительного города, странно многолюдного центра среди пустынных северных рав­нин. Тогда я не понимал отдельных поступков, но об­щий смысл творимой жизни был мне ясен... Я знал судьбы этих порывов. Все было открыто мне. Может быть, я заразился чем-то от Земли, но я уже без содро­гания вспоминал алые пятна на белом снегу и радост­ные лица идущих мимо мертвых. «Иногда течет много крови, иногда меньше». Прошли века, настало время другим расам плясать под скрипку мишурной смерти. Снова загорелись костры и запахло человеческим мя­сом. Но ураганы проходят. Являются гении. Мир стано­вится прекрасным...

И вот я снова изнываю в своем величии и в своем ничтожестве! И предо мной неизменно, везде, одна и та же Бесконечность, грозная, как старинный бог...

Жизнь! Вот целую ночь я жил другой жизнью, но разве она не «одна во всем», как говорит Везилет?

Я был царем и, томимый скукой, убивал прокли­навших меня потому, что я был мудр и думал о вели­чии, непонятном звериному народу. Я был рабом, и мне ничего не надо было, кроме маленького клочка па­хотной земли, но воины царя врывались в мой дом, на­силовали моих жен, уводили с собой, и я проходил ты­сячи мер, убивал и мучил, повинуясь враждебной воле, и сам мучился от постоянного ужаса. Я был избранником народа и казнил деспотов и вождей черни, и толпа ликовала вокруг их виселиц. Я был преступником, мне вырывали ноздри и приковывали к огромному веслу, и я должен был двигать его взад и вперед все дни моей жизни. Если я останавливался, плеть надсмотрщика врезалась в мою спину, и снова я напрягал разорванные мускулы, пока мой труп не выбрасывали в море.

И кем бы я ни был - убийцей или пророком, во мне осуществлялась одна и та же бесконечная жизнь. Иногда я возмущался против нее и не хотел играть ро­ли, какую она мне предназначала, я уничтожал ее, но все-таки любил и ненавидел только те сердца, злово­ние от разложения которых подобно аромату тяжелых пахучих смол, в сравнении с тем, какое они распро­страняли, когда бились.

Женщина была на моем пути, и если я любил ее, я был бесстрашен и побеждал всех... Миллионы лет сменяли миллионы, а жизнь однообразная, как мор­ские волны, и, как они же, неповторяющаяся, длилась стихийно, победно, безнадежно. Всегда, когда я подчи­нялся ей, подчинялся даже и самой смерти, но теперь я устал и хочу знать, что же Я - смертный Риэль в ее торжествующем бессмертии. Я хочу знать... Я хочу знать!