Когда на следующее утро Зальтнер вошел в комнату Грунте, он застал его усердно пишущим.
— Так рано, и уже за делом? — сказал Зальтнер. — Ведь вы наверное еще не завтракали.
— Нет, ответил тот, — я ждал вас. Я не мог уснуть и старался обсудить наше положение со всех сторон. Нам надо переговорить об очень важных вещах.
Вопреки обычаю марсиан, совершавшим свои трапезы в уединении, оба они всегда завтракала и обедали вместе в одной из своих комнат, и только в эти часы могли безо всякой помехи разговаривать друг с другом.
— Итак, — сказал Зальтнер, наполнив тарелки и стаканы (немцы предпочитали пользоваться посудой, уцелевшей в запасах экспедиции), — итак, валяйте Грунте! Я слушаю.
Грунте осмотрел, закрыты ли телефонные крышки, потом тихо сказал:
— Я убежден, что сегодня решается наша судьба. Судя по тому, что я мог уловить из вчерашних разговоров марсиан, особенно на обратном пути, они ожидают, что с правительственным кораблем прибудет распоряжение отвезти нас на Марс.
— Я думаю, что вы правы, — ответил Зальтнер. — Насколько я мог понять Ла, она считает вопрос о нашем отъезде на Марс вполне решенным. И, в конце концов, нас, вероятно, просто принудят к этому.
Грунте упрямо сдвинул брови; потом медленно промолвил:
— Я возвращаюсь в Европу.
Его губы сжались в прямую линию; решение было непоколебимо. Зальтнер удивленно посмотрел на него.
— Конечно, — сказал он, — я согласен, что мы должны приложить все усилия к тому, чтобы выполнить инструкцию, т. е. по нахождении северного полюса вернуться домой. И хоть я ничего не имею против путешествия на Марс в прекрасном обществе, но ведь эти акробатические штуки и в особенности эти страшные жирные кушанья несомненно внушают мне отвращение. Я до сих пор еще с ужасом думаю об этом жидком масле — или не знаю уж что это такое было, которое мы недавно получили на завтрак... ведь в этом климате ничего другого не остается, как поглощать — утром, днем и вечером по фунту жиру...
Грунте насупился.
— Да, вам-то это безразлично, ведь вы никогда не замечаете, что вы едите. — Зальтнер похлопал его по плечу. — Не сердитесь, пожалуйста. Терпеть не могу, когда вы делаете такое ужасно-строгое лицо. Нет, кроме шуток, — вот что я хотел сказать: как же, по вашему, возможно против воли марсиан выбраться отсюда и попасть куда бы то ни было, кроме того места, куда вас любезно соизволят препроводить?
— Насилию я, разумеется, покорюсь, — возразил Грунте. — Но поймите вы, — только насилию! И я всячески постараюсь избежать его.
— Вы надеетесь перехитрить нумэ?
— Я пустился бы и на это, если бы они, действительно, прибегли к насилию; я считал бы это средством самообороны. Но судя по всему, что я о них знаю, я думаю, что они не могут обойтись с нами так жестоко и неблагородно. Я думаю только, что они перестанут считаться с нашими интересами и доведут нас до того, что мы сами добровольно последуем за ними на Марс.
— Что вы имеете в виду?
— Я так себе это представляю: насильно они нас не увезут, — это было бы нарушением правил гостеприимства. Но они позволяют нам остаться на острове только до тех пор, пока он не будет переведен на зимнее положение. И нельзя же поставить им в вину то, что они не захотят, чтобы мы зимовали здесь, когда сами хозяева, за исключением нескольких сторожей, покинут дом. А это поставит нас перед необходимостью — либо отправиться на Марс, либо двинуться в обратный путь, не имея на то достаточных средств, да и к тому же — в самом начале полярной зимы и, по всей вероятности, при враждебном нам ветре. Вот об этом-то я и хотел с вами переговорить. К такой возможности мы должны быть подготовлены, нужно выяснить, чего именно мы хотим; мне надо знать, как вы к этому относитесь. Повторяю, я убежден, что сегодняшний день не обойдется без ультиматума.
— Это щекотливый вопрос, любезный друг. При таких обстоятельствах, может быть, было бы всего надежнее вернуться в Берлин или Фридау, сделав маленький крюк и заехав на Марс. Допустим далее, что мы благополучно перелетим через полярное море и не угодим ни в один из океанов, доберемся скажем, до Лабрадора, или Аляски, или Сибири, или вообще до одной из этих приятных летних резиденций; тогда если нам оттуда и удастся выбраться, то во всяком случае до наступления лета об этом не может быть и речи, а летом ведь все равно марсиане обещали доставить нас обратно.
— Я, к сожалению, не могу отрицать предстоящих нам опасностей, и мы должны на них решиться. Ведь все-таки не исключена возможность,, что мы вернемся домой или по крайней мере доберемся до такой местности, откуда мы сможем послать весть на родину. А это представляется мне самым важным. Мы должны использовать все средства, чтобы известить правительства культурных стран о присутствии марсиан на полюсе до того, как марсиане успеют явиться к нам. Европа и Америка должны быть подготовлены к этому.
Зальтнер задумчиво кивнул головой: — Хорошо было бы, если бы у нас еще оставались почтовые голуби. Но все они, бедняжки, утонули!
— Видите ли, — еще тише продолжал Грунте. — Я думаю, что мы не отдаем себе отчета в серьезности создавшегося положения. Прежде всего у нас есть обязательства перед наукой; с этой точки зрения может показаться, что мы имеем право выбрать наиболее надежный способ возвращения; к тому же посещение Марса само по себе является таким неслыханным фактом, что его вполне достаточно было бы для того, чтобы оправдать нас в нарушении инструкций; хотя, по совести говоря, я этого не нахожу... Не перебивайте, дайте мне высказаться. Но, кроме того, я убежден, что мы связаны еще политическим и, если можно так выразиться, культурно-историческим долгом, повелевающим нам употребить все средства, использовать все обстоятельства, которые сулят нам хотя бы малейшую возможность предупредить Европу о пришествии марсиан. Кто может поручиться за то, какое решение примут Соединенные Штаты Марса, когда будут располагать всеми нужными сведениями об обитателях Земли?
- Если марсиане даже сдержат данное нам слово, кто знает, не помешают ли они нам воспользовавшись какими-нибудь таинственными влияниями, сделать то, что является долгом для человека? А если мы не раньше, а одновременно с ними явимся в Европу и европейские правительства будут застигнуты врасплох, то может быть уже слишком поздно будет предпринять нужные меры.
- Я не представлял себе наше положение таким ответственным, — сказал Зальтнер.
- А я говорю вам, — продолжал Грунте, — что после зрелого размышления — и вы знаете, что я не люблю громких фраз — я пришел к убеждению, что за все время существования человечества никогда так много не зависело от решения двух людей, как теперь от нашего с вами решения.
Зальтнер привскочил: — Вы сказали большое слово...
- И я не преувеличил. Нам случайно довелось обнаружить искру, которой, быть может, суждено вызвать мировой пожар. Наше решение нельзя уподобить решению властителя, управляющего судьбами народов, — мы поставлены в положение солдата, которому приходится рисковать своей жизнью для того, чтобы во-время доставить важное донесение. Вы согласитесь со мною, что ни одно событие в истории цивилизованного человечества не имело такого огромного значения, какое будет иметь общение с жителями Марса. Европейцы в своих завоеваниях уничтожили так много народов низшей культуры, что мы ясно можем себе представить, что будет с нами, когда марсиане укрепятся в Европе.
— Так вы, значит, вообще хотите воспрепятствовать приезду марсиан в Европу?
— Если бы я мог, то, конечно, я бы это сделал. Но мы с вами только ученые, и не от нас зависят те или иные политические решения. Однако, именно поэтому мы ни под каким видом не должны за свои собственный страх в чем бы то ни было содействовать марсианам, не должны явиться в Европу одновременно с ними, а должны попытаться известить великие державы о предстоящей опасности настолько своевременно, чтобы они могли выработать общий план действия до того, как воздушный корабль марсиан покажется над Берлином и Петербургом, над Лондоном, Парижем и Вашингтоном.
— Господь с вами! Все это представляется вам в слишком трагическом виде. Не могут же погубить нас несколько сот марсиан; а если они станут для нас опасными, то мы всегда успеем их вышвырнуть. Но мне кажется гораздо более вероятным, что мы примем их, как друзей, и извлечем неизмеримые выгоды из их совершенной культуры.
— Вопрос слишком труден для того, чтобы разбирать его сейчас. Поэтому нам-то и следует позаботиться о том, чтобы его своевременно могли обсудить в решающих инстанциях. Только не преуменьшайте могущества марсиан. Вспомните Кортеса, Писарро, которые с горстью искателей приключений разрушали могущественные государства. И что значит превосходство культуры испанцев над культурой мексиканцев или перуанцев по сравнению с превосходством марсианской культуры, опередившей нашу на сотни тысяч лет? Вот я и боюсь больше всего, что это превосходство всюду будет недооценено, если мы, видевшие абарическое поле и корабли, витающие в мировом пространстве, не станем свидетельствовать о мощи марсиан, насколько хватит наших сил.
— Не слишком ли вы мрачно настроены, Грунте?
— Я был бы очень рад, если бы это было так. Но таково мое убеждение. С той самой минуты, когда первый корабль марсиан появится над берлинским парком, германское государство станет вассалом, живущим милостью марсиан или, быть может, милостью какого-нибудь второстепенного капитана; и то же ожидает и другие государства земного шара.
— Об этом я не думал.
— Как сможем мы противостоять этим нумэ?
— Не говорю уже об их моральном и умственном превосходстве, — оно, по всей вероятности, даст марсианам возможность управлять нами по своему желанию так, что мы этого даже и не заметим. Но подумайте только о блестящих преимуществах их техники!
— Марсианские корабли, — да они впрочем еще не готовы — будут уничтожены гранатами или же, если марсианам удастся спуститься на Землю, где они могут только ползать, их там попросту заберут в плен.
— Так может случиться только с первым отрядом, который прибудет к нам. Но на Марсе вдвое больше жителей, чем на Земле: второй корабль уничтожил бы нас.
— Милый Зальтнер, ведь вы же слышали, что рассказывал Йо о 11 своих путешествиях но мировому пространству. Марсиане имеют возможность придать телу, вес которого на Земле равнялся бы десяти миллионам килограммов; скорость в 30, 40 и даже 100 километров. Знаете ли вы, что это значит?
— При такой технике, с высоты, не достижимой для наших снарядов, марсиане, если им вздумается, смогут разрушить Берлин в несколько минут. Тогда европейцам придется самим пережить то, на что они обрекали селения несчастных дикарей. Но, конечно, марсиане слишком благородны для этого. Да им, по всей вероятности, и не нужно будет пользоваться такими средствами борьбы. Ведь достаточно уничтожить силу тяготения — и что может сделать тогда величайшая, отважнейшая, блистательно управляемая армия, если целые баталионы, эскадроны и батареи могут взлететь на высоту 20 или 30 метров и снова рухнуть на Землю?.. Я уверен, что ни в чем не смогу убедить европейские правительства, но мой долг — сообщить им все, что мы знаем. Я считаю, что даже дружба марсиан опасна, а вражда их, несомненно, гибельна для нас. Прибудут ли они на Землю до нас, или одновременно с нами, они успеют так завладеть людьми, что все наши предостережения будут уже бесполезны. Поэтому-то я твердо решил сделать все возможное, чтобы ускорить наш отъезд. Я немедленно приступлю к починке шара.
— Я, разумеется, буду помогать нам.
— От этого я, конечно, не отказываюсь. Но возникает другой вопрос, Зальтнер, — не лучше ли будет мне одному вернуться на, родину, а вам остаться и продолжать изучение Марса?
— Это немыслимо. Один вы не сможете...
— Вы ошибаетесь: одному-то мне даже легче будет вернуться. Едва ли наш шар теперь пригоден для двоих: к тому же, если я поеду один, я буду обеспечен провиантом на более долгий срок, а благодаря этому мне, может быть, и удастся добраться до населенных мест. Никаких наблюдении я больше делать не стану, а для управления шаром одного человека вполне достаточно. А с другой стороны, нам необходимо знать, что за это время будет предпринято марсианами...
— Нет, Грунте, я не могу и не хочу расставаться с вами.
— Говорю вам, что так будет лучше. Подумайте-ка об этом хорошенько. А теперь за работу!
Они принялись за разборку уцелевшего багажа экспедиции. Звякнула крышка телефона; Зальтнера вызывали в приемный зал.
— Постарайтесь-ка раздобыть наш шар, — крикнул ему вслед Грунте. — Пусть доставят его нам на крышу острова.
Накануне Зальтнеру так и не удалось больше поговорить с Ла. Весь вечер они были заняты приемом гостей, и все ожидали телеграммы о прибытии правительственного корабля; но пришлось разойтись, не дождавшись ее. Зальтнер почти не заметил отсутствия Зэ. Он был переполнен мыслями о Ла, хотя все время старался уверить себя, что его счастье только сон, который ежеминутно может прерваться неожиданным пробуждением. Но зачем отказываться от грез?
Конечно, «бедный бат» не мог причинить страдания этим феям — ведь они могли разбудить его в любую минуту! Но сам он, — был ли он в силах противиться им?
Он почувствовал как бы разочарование, когда вместо Ла увидел в приемном зале Зэ. Она приветствовала его со свойственной ей живостью, но так же ласково и доверчиво, как вчера приветствовала его Ла.
И несколько минут спустя, сидя подле Зэ и разговаривал с нею, он уже был охвачен таким непреодолимым влечением, что не мог отличить своего чувства к Ла от чувства к Зэ. Смена героинь придавала его любви особую, острую прелесть.
Как это ни странно, но он почувствовал полную невозможность осведомится о Ла, а Зэ тоже ни словом не обмолвилась о ней. Однако, он не преминул сказать Зэ, как счастлив он побыть с нею вдвоем, глядеть ей в глаза и слушать ее голос.
Она дала ему высказаться, а потом залилась веселым смехом, в котором, впрочем, не было ничего обидного для него, и сказала;
— Я страшно рада, что мы стали такими друзьями. Вы понравились мне с первого взгляда. Как это странно, ведь вы, люди, не похожи на нас и все-таки, а может быть, именно потому, в вас есть что-то, что притягивает нас к вам.
Зальтнер схватил ее руку.
— Разумеется, может быть, мы еще слишком мало вас знаем, и вы вовсе не заслуживаете...
— Я надеюсь, милый друг, что вы скоро уберетесь, что я-то готов для вас на все.
— В этом я ничуть не сомневаюсь, — засмеялась она. — Но кто вас знает, не забудете ли вы когда-нибудь, что мы, нумэ, на очень многое смотрим по иному, чем вы.
— Это не хорошо с вашей стороны, зачем вы так быстро напомнили мне, что я, бедный бат, осмелился!..
— Вы не поняли меня, Заль, — я вовсе не хотела кичиться перед вами. Но... а впрочем, к чему объяснять то, что вам все равно придется узнать из собственного опыта? Да к тому же я совсем не для этого пришла сюда, — хотя, поверьте, меня привела сюда искренняя дружба.
Только теперь Зальтнер снова вспомнил, какое важное решение должен принести ему сегодняшний день. Он сразу насторожился, но не нашелся, что сказать. Зэ пришла ему на помощь.
— Знаете-ли вы, что «Гло» прибыл? — спросила она.
— Когда же?
— Этой ночью. Он привез весьма важное для вас известие, и поэтому-то я и пришла сюда.
— Вы пришли с каким нибудь советом, милая Зэ? И вы не отказываете нам в своей помощи?
— Насколько я имею на это право. Официально мне ничего не сообщено, — иначе я не могла бы быть здесь, но то, что знают у нас все, я могу рассказать и вам. Приготовьтесь к мысли, что вам придется ехать с нами на Марс.
Зальтнер задумался.
— Я так и думал, — сказал он. — Мое положение ужасно.
Вы делаете страшно злое лицо, — сказала Зэ и ласково провела рукою по его лбу. — Ведь я же знаю, что вы охотно поехали бы с нами, но только не хотите покинуть своего друга. Но и он отправится вместе с нами.
— Этого не будет, — выпалил Зальтнер... т. е., конечно... если вы принудите нас...
— Принудим? Что вы этим хотите сказать?
— Ведь сила на вашей стороне вы можете доставить нас на ваш корабль, попросту, как пленников.
— Мы можем? Не знаю, я вас, по всей вероятности, не понимаю, дорогой друг. Ведь можно делать только то, что не является несправедливостью. В вашем языке встречаются удивительные неясности! Видите эту рукоятку? Вы говорите,— я могу повернуть ее, и разумеете под этим, что я имею на то физическую возможность. Но если я поверну эту рукоятку, то кресло, на котором вы сидите, провалится, и, следовательно, я не могу повернуть, т. е. я не могу этого пожелать. Для обозначения этой моральной возможности, или невозможности, на вашем языке нет выражения. Разве вам на Земле случалось спасти утопающего, чтобы потом лишить его жизни? А лишить свободы — ведь еще ужаснее.
Я не знаю, — сказал Зальтнер, — как поступили бы у нас, если на каком-нибудь чужеземном острове, на который еще не успела проникнуть цивилизация, европейцы обнаружили бы богатые россыпи золота и, чтобы обеспечить их за собой, возвели бы на острове необходимые укрепления; и если бы в эти укрепления проникли разведчики-туземцы — не знаю, может быть, мы и присвоили бы себе право, ради собственной нашей безопасности, помешать возвращению этих дикарей домой. Таковы, приблизительно, и наши с вами взаимоотношения. Может быть, и мы решили бы отпустить этих дикарей на родину в качестве наших вестников и посредников, но прежде всего отвезли бы их в Европу и ознакомили бы с нашим могуществом, чтобы по возвращении па родину они могли убедить своих главарей в том, что им не устоять против наших пушек; и отпустили бы мы их не раньше того, как окончательно укрепились бы на острове и стали бы господами положения.
Зэ сочувственно кивнула Зальтнеру и сказала:
— Вы совершенно правильно представляете себе положение вещей. Я думаю, что мы именно так и понимаем наши взаимоотношения, с той только разницей, что мы этих разведчиков не можем удержать против их воли.
— Но тогда вопрос сам собою решается: значит, мы уезжаем на родину.
— Нет, нет, это совсем не так просто. Не знаю только, как вам это объяснить. Дело в том, что вы, очевидно, под волей разумеете различные душевные силы, которые в сущности являются лишь индивидуальными импульсами: против них бороться мы будем, и если понимать волю в этом смысле, то мы действительно можем удержать вас против воли. Например: вот я снова свяжу вам руки этим шарфом; а вам вздумается уйти отсюда, чтобы заняться чем-нибудь более интересным, чем сидеть рядом со мною, — этому я могу воспрепятствовать.
— Вам совершенно не нужно привязать меня, чтобы удержать подле себя.
— Или допустим, за дверью послышится шум, вы вдруг испугаетесь, придете в замешательство и захотите вырваться, — вот тут-то узел и удержит вас. Итак, если вы хотите уехать только потому, что на родину вам приятнее отправиться, чем на Марс, то в этом вам помешают. Но если вами руководит не своеволие, а сознание нравственного долга, свободное самоопределение себя, как личности — то нет той власти, которая могла бы вас удержать.
— Вот что я хотела сказать вам, милый друг, — продолжала она, развязывая узел шарфа, которым шутя стянула руки Зальтнеру. По сравнению с нашей волей, ваша воля, как таковая, ничтожна, — мы считаемся только с мотивами, руководящими ею. Если понятие нравственного достоинства у людей то же, что и у нумэ, то тогда вы получите свободу; если же людьми руководят только их хотения, то вы никогда не сможете сопротивляться нам. Ведь, по существу, я вас, батов, совершенно не знаю. И вот, что я еще хотела вам сказать: никогда не думайте, Заль. что я сомневаюсь в вашем чувстве ко мне, но никогда не забывайте, что я нумэ, — любовь не лишает нас свободы. Запомните это раз навсегда.
— Хорошо, — сказал Зальтнер, — но видите ли, нам, людям, особенно трудно, а некоторым из нас даже совершенно невозможно достигнуть этого разграничения, которое для вас кажется таким естественным. Наше мышление не всегда может установить границы склонности и долга, и зачастую они меняются обликами. Что могу я сделать ради вас, что должен я сделать для вас и, наконец, чего я уже не смею делать? Счастливцы, вы научились, как боги, смотреть себе прямо в душу, а мы, несчастные люди, в этих случаях должны обращаться к своему чувству. Хотя мы и называем это чувство совестью, нравственным сознанием, потому что оно обнимает все то, что должно быть присуще всем нам, как людям, но оно все-таки чувство, и, как таковое, так тесно связано с нашими индивидуальными чувствованиями, что слишком часто нам приходится принимать за долг то, что по существу является лишь склонностью, — пусть даже не нашей личной склонностью, а склонностью или привычкой нашего поколения, наших современников. И часто самые лучшие побуждения приводят нас к неправильным поступкам. Индеец, скальпируя своего врага, тоже поступает согласно своей совести. Мы заблуждаемся потому, что мы слепы.
— Вы впутываете сюда еще новое заблуждение, Заль. Важно не то, достигаем ли мы правильных результатов, важно то, исходим ли мы из правильных побуждений. Правильность побуждений — вот ключ к мудрости нумэ. Если индеец скальпирует врага, то рано или поздно он будет научен или уничтожен высшею культурою тех, кто лучше его. Но это, конечно, касается только его заблуждения, или, вернее, тех последствий, которые оно влечет за собою. Но святость его воли останется неприкосновенной, если он скорее готов погибнуть, чем отказаться от того, что считает своим нравственным долгом. Таким образом, теперь, когда вам предстоит принять такое важное решение, вы должны заботиться не о том, приведут ли вас ваши поступки к правильным результатам, а только о чистоте побуждении, направляющих ваше желание.
— Это именно то, что я хотел сказать, но тут-то как раз и можно ошибиться. Зэ, я буду с вами вполне откровенен. Мы не хотим, чтобы посещение марсиан застало ваших ближних врасплох, и считаем своим долгом уберечь их от такой неожиданности. Быть может, думая, что мы этим принесем людям пользу, мы и заблуждаемся, но наше побуждение вполне чисто. Разве вы с этим не согласны?
— Совершенно согласна.
— Но этим еще не решен вопрос о том, как поступать лично мне! Здесь вопрос этики осложняется еще нашим теоретическим невежеством. Если бы, например, кому-нибудь из нас легче было одному добиться желательной цели, то разве мы не должны были бы расстаться? А с другой стороны, разве мы не должны оставаться вместе, чтобы в нужную минуту помочь друг другу? Как же мне тут решить, чего именно требует от меня мой долг?
— Ах, Заль! Я было порадовалась, что вы так разумно говорите, а вы опять рассуждаете, как дикарь!
— Вы беспощадны, Зэ!
— Что вы там толкуете о долге? Ведь это вопрос не долга, а благоразумия. Что требует благоразумие — вот о чем вы можете спрашивать.
— Если бы я последовал за вами на Марс, а мой друг отправился в Европу один, погиб в пути, разве не стал бы я постоянно упекать себя за то, что я не поехал вместе с ним? Разве не говорили бы обо мне, что я забыл свой долг?
— Я не знаю, что стали бы говорить люди, и мне до этого нет никакого дела. Что же касается вас, то вы могли бы упрекнуть себя лишь в том, что поступили неблагоразумно.
— Значит, вы полагаете, что мне следовало бы сопровождать Грунте?
— Этого я не сказала. Я только говорила, исходя из вашего предположения, что ехать с вами ему было бы надежнее. Но это требует еще обсуждения.
— Что же вы советуете мне?
— Прежде всего дождаться решения марсиан. Ведь вы же совсем не знаете, будут ли вам предоставлены средства для отъезда. Только когда вы будете знать, какими средствами вы располагаете, вы сможете решить, насколько вы необходимы вашему другу. А если он сможет обойтись без вас, мы будем очень рады увезти вас с собою.
— Я рассчитываю на вашу помощь. Велите перенести наш шар на внутреннюю крышку острова!
— Это невозможно, пока вы не получите разрешения от правительства...
— А вы бы мне дали такое разрешение? т. е. я хочу сказать — вы не будете считать меня недостойным вашей дружбы, если я не исполню вашего желания, и на Марс не...
— Вспомните же, что я вам сказала, Зальтнер: я бы не любила вас, если бы стесняла вашу свободу.
— Какое счастье вы мне даете, За! — Зальтнер с нежностью взял ее за руки.
— Вот вы и опять прежний Зальтнер! Не успел пройти страх, что я рассержусь на него, если он сделает что-нибудь разумное, как он снова благодушествует. А я-то поварила, что вы так серьезны, потому что дело коснулось вашего долга..
— Вы шутите, Зэ? Ведь вы же меня знаете!
— Разве можно знать вас, людей!.. Но что же вы опять приуныли?.. Позвольте, почему это вы перешли черту?
— Видите, Зэ! — вы тоже несовершенны, т.-е., я хочу сказать, не вполне совершенны.
— Конечно!
— Вы совсем не заметили, что я уже четверть часа сижу рядом с вами, — вчера я основательно научился балансировать.
— А, вчера! У Ла!
— Да, скажите же мне, в чем дело? Где она сегодня? Где были вы вчера? Что это за игра, о которой вы тогда говорили? Прошу вас, Зэ!..
Но его распросы были прерваны: в комнату вошел Ра, заведующий станцией. Ему нужно было сделать деловое сообщение. Правительственный комиссар, прибывший на корабле «Гло», приглашал Грунте и Зальтнера к трем часам на официальное совещание. До этого он будет иметь честь посетить их частным образом.
Зальтнер, разумеется, изъявил полную готовность и обещал тотчас же известить своего друга. Он быстро распрощался с Ра и Зэ.
— Вполне честная игра! — шепнула Зэ, подавая ему руку на прощание. — А теперь приободритесь! Не позволяйте себя запугивать!
Зальтнер наспех передал Грунте самое существенное из разговора с Зэ и предупредил его о предстоящем визите.
Не успел Грунте привести в порядок свой туалет как немцев уже просили пожаловать в приемный зал. Почти одновременно с ними, в сопровождении Ра, вошел комиссар.
Его внешность произвела на Грунте и Зальтнера глубокое впечатление. Ростом он был выше всех марсиан, которых они до сих пор видели, и даже немного выше долговязого Грунте. Пышная белая борода придавала ему весьма величественный вид. Благородство осанки и спокойствие взгляда сразу выдавали знатность его происхождения и привычку не только предводительствовать, но и повелевать. Однако большие темные глаза глядели таким искренним доброжелательством, что сразу завоевали полное доверие; нельзя было сомневаться, что в своих распоряжениях он никогда не думал о самом себе, а лишь о благе тех, чьим представителем он являлся.
Илль — так знали его — оказался вполне осведомленным обо всем, что за это время происходило на острове. Он извинился, что вынужден изъясняться на родном языке, и любезнейшим образом стал расспрашивать гостей об их здоровье и самочувствии; затем выразил горячее сожаление по поводу исчезновения руководителя экспедиции. Илль не мог понять, каким образом до сих пор не удалось напасть на след Торма, — и полагал, что необходимо еще раз обследовать внутреннее море и, по возможности, его окрестности. Потом он навел разговор на то, какими приемами пользовались немцы при изучении марсианского языка, и попутно с явным интересом разспрашивал о Фридрихе Элле, — откуда он родом, сколько ему лет, как познакомился с ним Грунте и где Элль теперь живет?
Грунте обстоятельно отвечал: Элль-- его ровесник, ему около тридцати лет; родился он в Южной Австралии, где отец его, повидимому, владел большими поместьями; мать Элля была немка, переселившаяся в Австралию. После смерти родителей Элль переехал в Германию, чтобы продолжать свои научные занятия, преимущественно по астрономии и технике. Тогда-то, лет десять тому назад, в Берлине и познакомился с ним Грунте, и они часто бывали друг у друга, несмотря на свойственную Эллю замкнутость и причудливость характера.
Вскоре после этого Элль внезапно исчез, о нем ничего не было слышно, и все полагали, что он вернулся на свою австралийскую родину. Так, оно и было. Года четыре тому назад Элль снова появился в Германии. Он реализовал все свое, во всяком случае, значительное состояние и построил в Германии собственную обсерваторию, где посвятил себя наблюдениям, главным образом, над Марсом. Там некоторое время работал у него Грунте и при этих обстоятельствах познакомился с Тормом. Только благодаря Эллю, затратившему на это огромные средства, был основан отдел научного воздухоплавания, для руководства которым был привлечен Торм. Отдел этот находился в городе Фридау, прославившимся своими научными учреждениями.
Илль подробнейшим образом расспросил о местоположении Фридау и частной обсерватории Элля, после чего прервал беседу. Разговор ни разу не коснулся предстоящих событий, и Илль вскоре простился с немцами, высказав пожелание, чтобы переговоры, на которые он их приглашает, привели к взаимному согласию.
После ухода марсиан, Грунте и Зальтнер вернулись к себе и еще раз обсудили создавшееся положение; Грунте записал выводы, к которым они пришли. Оба они теперь возлагали большие надежды на предстоящее совещание.