ПАТРУЛЬ

К сожалению, регламент не предусматривал пуска в ход атомного двигателя для спасения трех розовых поросят от волка. Хуже того — он категорически запрещал проведение лишних маневров в пространстве. Как будто это было бы лишним маневром!

Пиркс неохотно спрятал коробочку в карман. Пилоты брали с собой куда более странные вещи, особенно если патруль должен был продолжаться долго, так, как этот. Раньше руководство Базы смотрело сквозь пальцы на то, как расходуется уран при выбрасывании в небо разных непредусмотренных предметов, вроде заводных птичек, которые умеют клевать рассыпанный хлеб, механических шершней, гоняющихся за механическими осами, китайских головоломок из никеля и слоновой кости — и никто уже даже не помнил, что впервые заразил Базу всем этим помешательством маленький Аарменс, который, отправляясь в патруль, попросту отбирал игрушки у своего шестилетнего сына.

Такая идиллия продолжалась довольно долго — почти год, до тех пор, пока ракеты не перестали возвращаться из полетов.

В спокойные времена многие даже ворчали по поводу патрульных полетов, а назначение в группу «прочесывания» пустоты воспринималось как выражение личной неприязни Шефа. Пиркса это назначение совсем не удивило — патруль что корь: рано или поздно, но каждый его должен был пройти.

Но вот однажды не вернулся Томас, большой толстый Томас, который носил сапоги сорок пятого размера и воспитывал пуделя — конечно, самого умного пуделя в мире. Даже в карманах комбинезона Томаса можно было найти колбасную шкурку и кусочки сахару. Шеф подозревал, что Томас иногда ухитряется провести своего пуделя на ракету, хотя Томас клялся, что ничего подобного никогда ему даже в голову не приходило. Возможно. Никто этого уже не проверит, потому что в одно прекрасное июльское утро Томас стартовал, взяв с собой два термоса кофе — он всегда очень много пил — и, на всякий случай, приготовив для себя третий термос, чтобы по возвращении выпить такой кофе, как он любил, смешанный с кофейной гущей и прокипяченный с сахаром. Кофе стоял очень долго. На третий день в семь истек срок «допустимого опоздания», и на доске в навигационной было выписано мелом имя Томаса. Его одного. Такого еще не случалось — только самые старые пилоты помнили времена, когда на ракетах происходили аварии, и даже любили рассказывать молодым страшные истории тех дней, когда предупреждение метеоритной опасности приходило за пятнадцать секунд до удара — как раз такое время, которое необходимо для прощания с родными. Конечно, по радио, Но это и в самом деле было очень давно. Доска навигационной всегда была чиста и фактически висела на стене только по недосмотру.

В девять было еще довольно светло — все дежурные пилоты вышли из радиорубки и стали на траве вокруг огромной бетонированной посадочной площадки, задрав головы в небо. В навигационную никого не пускали. Шеф, который был в городе, приехал вечером, снял с катушек все регистрирующие ленты с записями сигналов автоматического передатчика Томаса и пошел наверх — в остекленную башню обсерватории, которая вращалась как обезумевшая, стреляя во все стороны черными раковинами радаров. Томас летел на маленьком АМУ, и хотя атомного топлива ему хватило бы на то, чтобы облететь половину Млечного Пути, как утешал пилотов младший офицер из танкерной группы, все сочли этого младшего офицера идиотом, а кто-то даже отвратительно ругнулся по его адресу — ведь кислорода на АМУ почти что не было — пятисуточная порция с восьмичасовым НЗ. В течение четырех дней восемьдесят пилотов станции, не считая множества иных — всего около пяти тысяч ракет, — обшаривали сектор, в котором исчез Томас. Не нашли ничего, как будто он растаял в пустоте.

Вторым оказался Вилмер. Этого, по правде говоря, мало кто любил. Для неприязни, собственно, не было ни одного серьезного повода, но зато множество мелких причин. Он глуповато посмеивался в самых неподходящих обстоятельствах, и чем больше этим кому-нибудь досаждал, тем громче смеялся. Когда ему не хотелось утруждать себя прицельной посадкой, он преспокойно садился на траву около посадочной площадки и выжигал ее вместе с корнями и землей на метровую глубину. Зато если кто-нибудь забирался хоть на четверть милипарсека в район его патрулирования, он немедленно писал рапорт, даже если это был его коллега по Базе. Были и другие совсем уж незначительные причины, о которых даже и говорить-то неприятно: он, например, вытирался чужими полотенцами, чтобы его собственное оставалось подольше чистым. Но когда Вилмер не вернулся с патрулирования, все вдруг обнаружили, что он самый порядочный парень и товарищ. Снова безумствовал радар, пилоты летали бессменно, вне очередности, радисты вообще не возвращались с Базы домой, спали по очереди на скамейке — им даже обед носили наверх. Шеф, который уже выехал было в отпуск, вернулся специальным самолетом. Пилоты прочесывали сектор в течение четырех дней. Настроение у всех было такое, что за какой-нибудь недовернутый шуруп в гайке они готовы были голову свернуть механику. Приехали две комиссии экспертов. АМУ-116, как близнец, похожий на ракету Вилмера, был буквально разобран по винтикам, как часы, и все это безрезультатно.

Сектор обнимал 1600 биллионов кубических километров, но он всегда считался спокойным — никаких там метеоритных угроз, ни постоянных метеорных потоков, даже пути старых, сотни лет уже не наблюдавшихся комет не пересекали его — известно, что такие кометы могут распасться на мельчайшие куски где-нибудь вблизи Юпитера, в его все перемалывающем поле возмущений, и оттуда «брызгать» потом время от времени по своей старой орбите кусками раздробленного своего ядра. Но в этом секторе вообще ничего не было — ни один спутник через него не проходил, ни один астероид, не говоря уже о Поясе, и именно из-за того, что пространство здесь было таким чистым, никто не любил здесь патрулировать.

И тем не менее Вилмер исчез именно здесь, вторым по счету, а его регистрационная лента, десятки раз прослушанная, сфотографированная, размноженная, пересланная в институт, объяснила ровно столько же, сколько лента Томаса, а это значило — ровно ничего. Какое-то время сигналы приходили, а потом перестали приходить. Автоматический передатчик высылал их довольно редко — раз в час. Томас оставил после себя одиннадцать, а Вилмер — четырнадцать таких сигналов. Вот и все.

После этого второго происшествия руководство развернуло бурную деятельность. Для начала проверили все ракеты — атомные реакторы, управление, каждую гайку. За царапину на стекле прибора грозили лишить отпуска. Потом заменили часовые механизмы всех передатчиков, как будто они были виноваты. С этого времени сигналы уходили с ракеты каждые восемнадцать минут. В этом еще не было ничего плохого; хуже, что перед выходом на взлет два старших офицера без всякой жалости отбирали теперь у пилотов буквально все: лишали их поющих, клюющих птичек, мотыльков, пчел, игрушек. Целая гора конфискованных вещей вскоре собралась в кабинете Шефа. Некоторые острили даже, что двери потому там так часто закрыты, что Шеф сам забавляется всеми этими игрушками.

Учитывая все эти события, можно в полной мере оценить высокое искусство пилота Пиркса, который, несмотря ни на что, ухитрился протащить на борт своего АМУ домик с поросятами. Хотя, с другой стороны, он не извлек из этого ни малейшей пользы, кроме морального удовлетворения.

Шел уже девятый час патрульного полета. Тянулся — вот как было бы правильней сказать. Пилот Пиркс сидел в своем кресле, обвязанный и обмотанный поясами, как мумия, только руки и ноги у него были свободны, и апатично поглядывал на экраны. В течение шести недель летали парами — на расстоянии трехсот километров друг от друга, но потом База вернулась к прежней тактике: сектор был пуст, абсолютно пуст, даже этой одной ракеты для него было слишком много, но не годится ведь иметь «дыру» на звездных картах, поэтому полеты продолжались, но уже в одиночку. Пиркс стартовал восемнадцатым, считая с момента ликвидации парных полетов.

От нечего делать он начал размышлять о том, что могло произойти с Томасом и Вилмером. На Базе никто уже о них не вспоминал, но во время полета человек достаточно одинок, чтобы позволить себе роскошь даже самых пустых мыслей. Пиркс летал уже почти три года (два года и четыре месяца, если говорить совершенно точно) и считал себя «старым волком». Космическая скука попросту съедала его, хотя он вовсе не был позером.

Патрульные полеты сравнивали, и не без оснований, с ожиданием в приемной у дантиста, и единственная разница состояла в том, что дантист не приходил. Звезды — понятное дело — не двигались, Земли вообще не было видно, или, если уж очень посчастливится, она появлялась в виде крохотного кусочка посиневшего ногтя, и только в первые два часа полета, потому что потом она становилась звездой, похожей на все остальные звезды, с той лишь разницей, что она медленно передвигалась. На Солнце, как известно, смотреть нельзя вообще. В такой ситуации китайские головоломки становились поистине жгучей необходимостью. Однако обязанностью пилота было висеть в коконе поясов, контролировать экраны — обычные и радарные, время от времени сообщать на Базу, что ничего не произошло, проверять показания холостого хода реактора, а иногда — но это уж совершенно редко — из сектора долетал сигнал, зовущий на помощь, или даже SOS, и тогда нужно было гнать сломя голову, но это был «сюрприз», который случался не чаще, чем раз или два в год.

Если все это хорошенько прочувствовать, то станет понятным, что самые невероятные мысли, приходившие в голову пилотам, преступные мысли, с точки зрения Земли и обычных пассажиров, были не более как человеческими мыслями. Когда человека окружает полтора биллиона кубических километров пустоты, в которой не найдется даже щепотки пепла от выкуренной папиросы, тогда желание, чтобы произошло хоть что-нибудь — пусть даже самая ужасная катастрофа, — это желание превращается в настоящую манию.

За время своих ста восьмидесяти двух полетов в патруле пилот Пиркс пережил всевозможные психические состояния: бывал сонным, впадал в отчаяние, чувствовал себя стариком, становился чудаковатым, близок был к мысли о каком-нибудь не очень тихом помешательстве и в конце концов, как во времена студенчества, начинал придумывать разные истории, иной раз такие запутанные, что для того, чтобы их закончить, не хватало одного полета. И все-таки он продолжал скучать.

Пускаясь в лабиринт одиноких раздумий о Томасе и Вилмере, Пиркс хорошо понимал, что он вряд ли что-нибудь придумает и что загадка исчезновения двух его товарищей наверняка останется неразгаданной. Разве не ломали над ней головы лучшие эксперты Базы и института в течение многих месяцев? Поэтому он охотнее занялся бы поросятами и волком, уж это-то занятие, может быть, не менее бесплодное, было по крайней мере менее ответственным. Но двигатели молчали, и не было ни малейшего повода для того, чтобы пустить их в ход; ракета мчалась по очередному отрезку громадного вытянутого эллипса, в одном из фокусов которого находилось Солнце. Поросятам приходилось ждать лучших времен.

А посему: что же произошло с Томасом и Вилмером?

Какой-нибудь профан прозаик начал бы с предположения, что их ракеты столкнулись с чем-нибудь, например с метеором или с облаком космической пыли, с остатками головы кометы или хотя бы с обломками какой-нибудь погибшей ракеты. Однако вероятность такого столкновения так же мала, как возможность найти большой бриллиант посреди городской шумной улицы. Расчеты показывают, что такой бриллиант найти даже легче.

От скуки — исключительно от скуки — Пиркс начал подавать своему Калькулятору цифры, составлять уравнения, подсчитывая вероятность столкновения, но вышла такая маленькая цифра, что Калькулятору пришлось срезать первые восемнадцать нулей, чтобы она вообще поместилась в его окошках.

В конце концов пространство было пустым. Никаких путей старых комет, никаких облаков космической пыли — ничего. Остов старой ракеты мог здесь оказаться, с теоретической точки зрения, с такой же вероятностью, как и в любой другой точке космоса, после невообразимо огромного количества лет. Но Томас и Вилмер увидели бы его издалека, по меньшей мере с расстояния 250 километров, а если бы он вышел прямо со стороны Солнца, то метеорадар все равно поднял бы тревогу за целых тридцать секунд до столкновения, а если бы пилот прозевал сигнал тревоги, скажем задремал бы, то автоматический пилот сам по себе выполнил бы маневр расхождения. Мог испортиться и автоматический пилот, такое чудо из чудес могло бы случиться однажды, но не два раза подряд на протяжении каких-нибудь нескольких дней. Вот что — более или менее — мог бы придумать невежда, который не знает, что в ракете во время полета могут произойти куда более опасные вещи, чем встреча с метеоритом или прахом заблудившейся кометы. Ракета, даже самая маленькая, как АМУ, состоит без малого кз ста четырнадцати тысяч важных частей, важных — это значит таких, поломка которых влечет за собой катастрофу. Потому что менее важных частей насчитывается более миллиона. Но если и случится что-нибудь столь роковое, то ракета после смерти пилота никогда не разрушится и нигде не пропадет, потому что, как говорит старая пословица пилотов, в пространстве ничего не пропадает, и если ты оставишь где-нибудь портсигар, то достаточно рассчитать элементы его траектории и прибыть на то же место в надлежащее время, и портсигар, следуя по своей орбите, с астрономической точностью попадет тебе в руку в заранее вычисленную секунду. Каждое тело бесконечно долго вращается по своей орбите, поэтому остовы потерпевших аварию ракет можно почти всегда рано или поздно отыскать. Большие Калькуляторы института вычертили более сорока миллионов возможных орбит, по которым могли бы двигаться ракеты погибших пилотов, и все эти орбиты были проверены, то есть прозондированы концентрированными пучками сильнейших радарных излучателей, какими только располагает Земля. С известным уже результатом.

Конечно, нельзя утверждать, что при этом зондировании было проверено все пространство системы. Ракета в нем — это что-то невообразимо маленькое, далеко меньшее, чем, например, атом относительно земного шара, но искали везде, где ракеты могли находиться, предполагая, что их пилоты не покинули вдруг с максимальной скоростью пространство патрулируемого сектора. А с чего бы им вдруг покидать его? Ведь они не получили никакого радиосигнала, никакого призыва на помощь, ничего подобного с ними не случилось — это было проверено.

Дело выглядело так, как будто Томас и Вилмер вместе со своими ракетами испарились, как капли воды, упавшие на раскаленную плиту, или же...

Невежда с воображением, в противность невежде прозаику, назвал бы в качестве причины таинственного исчезновения в первую очередь загадочных, укрывающихся в пространстве, столь же высоко интеллектуальных, сколь и злобных существ с других звезд.

Но астронавтика развивается уже столь давно, что кто же поверит в это, коль скоро такие существа не были обнаружены в уже исследованной части космоса? Количество анекдотов о «существах» превышало уже, наверно, количество кубических километров в пространстве системы. Возможно, конечно, что существуют такие существа на далеких звездах, но опять-таки только на очень далеких.

А пока что в результате многочисленных долголетних экспедиций люди узнали о нескольких примитивных моллюскообразных, о растениях, бактериях, инфузориях, неизвестных на Земле. И в конце концов, если уж даже принять, что они существуют, — неужели у этих существ не было иной работы, кроме того, что подстерегать в одном из самых чертовски пустынных уголков пространства маленькие ракеты Патруля? И как они могли приблизиться к ним незаметно?

Таких вопросов, превращающих всю гипотезу в абсолютный, гигантский нонсенс, было много — так много, что игра и в самом деле теряла последние признаки здравого смысла. Пирксу, хоть и склонному на девятом часу полета к самым фантастическим гипотезам, стоило — перед лицом всех этих беспощадно трезвых истин — большого труда хоть на минуту найти в своем воображении место для этих демонических звездных существ.

Время от времени, когда, несмотря на отсутствие тяжести, Пирксу надоедала одна и та же поза, он менял наклон кресла, к которому был прикреплен, потом проглядывал слева направо пульт, причем — это может показаться странным — он вообще не видел трехсот одиннадцати стрелок, контрольных лампочек, циферблатов и экранов, потому что все они были для него тем же, чем для обычного человека черты знакомого лица, так хорошо и так давно известного, что совсем не нужно изучать кривизну его губ, наклон бровей или число морщинок на лбу, чтобы знать, что оно выражает. Экраны и контрольные лампочки сливались в глазах Пиркса в одно целое, которое говорило ему, что все в порядке. Когда он потом смотрел прямо перед собой, он видел оба звездных экрана, а между ними свое собственное лицо в окаймлении пузатого, закрывающего частично лоб и подбородок желтого шлема.

Между двумя звездными экранами находилось зеркало, не очень большое, но помещенное так, что пилот видел в нем только себя — и ничего больше. Никто не знал, зачем, собственно, нужно это зеркало и чему оно служит. Точнее говоря, все знали, но многочисленные доводы в пользу присутствия этого зеркала мало кого убеждали. Доводы эти придумали психологи. Человек, утверждали они, часто перестает надлежащим образом контролировать состояние своих мыслей и эмоций, особенно если он долгое время находится в одиночестве, и ни с того ни с сего может вдруг оказаться, что он впадает в какое-то гипнотическое состояние, в сон без сна, с открытыми глазами, в сон наяву, от которого ему не всегда удается очнуться вовремя. Иногда опять же некоторые становятся жертвами неизвестно откуда появляющегося страха, или слуховых галлюцинаций, или внезапного возбуждения — и вот против всех подобных неожиданностей великолепным средством должен был быть контроль за собственным лицом. Правда, видеть перед собой в течение многих часов собственное лицо и быть вынужденным следить за каждой его гримасой не очень-то приятно. Но об этом мало кто знал, кроме самих пилотов патрульных ракет. Начиналось обычно с чего-нибудь невинного: человек состроит себе какую-нибудь рожу, скривится слегка или усмехнется собственному отражению, а потом уж пошли одна за другой все более отвратительные гримасы; так получается всегда, когда какая-нибудь противоестественная ситуация длится дольше, чем позволяет обычная выдержка.

К счастью, Пиркс не очень интересовался собственным лицом в отличие от некоторых других пилотов. Этого, правда, никто не проверял, потому что проверить это было невозможно, но рассказывали, что некоторые в приступе скуки или какого-то превосходящего все приличия обалдения начинали делать вещи, о которых даже рассказывать тяжело — например, плевали в собственное отражение, а потом, устыдившись, должны были, естественно, делать то, что было запрещено строжайшим образом, — отстегивать пояса, вставать и в лишенной тяжести ракете идти, а скорее плыть, к зеркалу, чтобы как-нибудь очистить его перед посадкой. Были даже такие, которые упорно твердили, что Вюертц, который врезался на тридцать три метра в глубь бетонной плиты посадочной площадки, слишком поздно вспомнил о том, что нужно вытереть зеркало, и занялся этим как раз в тот момент, когда ракета входила в атмосферу.

Пилот Пиркс никогда ничего подобного не делал и, что еще более важно, никогда не испытывал ни малейшего искушения плюнуть в зеркало, а борьба с этим искушением, говорят, доводила некоторых до тяжелого внутреннего расстройства, и смеяться над этим мог бы только тот, кто никогда не был в одиночном патруле. Пиркс всегда, даже во время жесточайшей скуки, умел найти для себя что-нибудь и вокруг этого накручивал все остальные перепутанные и неясные мысли и чувства, как длинную и запутанную нитку вокруг твердого стержня.

Экран — обычные часы — показывал одиннадцать ночи. Через тринадцать минут АМУ Пиркса должен был достичь своего апогея. Пиркс кашлянул несколько раз, чтобы проверить микрофон, наугад предложил Калькулятору извлечь корень четвертой степени из 8 769 983 410 567 396, даже не посмотрел на результат, который Калькулятор сообщил с величайшей поспешностью, перемалывая в своих окошках цифры и нервно перетряхивая их, как будто от этого результата бог весть что зависело. Пиркс подумал, что когда он совершит посадку, он первым долгом выбросит из ракеты через шлюз рукавицу — просто так, потом закурит папиросу и пойдет в столовую, где попросит себе подать что-нибудь жареное, острое, с красным перцем и к этому — большую кружку пива: он любил пиво. И тут он увидел пятнышко в экране.

Он смотрел в левый передний экран отсутствующим взглядом и мысленно был уже в столовой, даже ощущал запах хорошо зажаренной картошки — ее готовили специально для него, — и, однако, едва лишь пятнышко поплыло в глубь экрана, он весь напрягся так, что если бы не пояса, то наверняка вылетел бы из кресла вверх.

Экран имел около метра в диаметре и выглядел как черный студень — почти в центре светилась Ро Змееносца, а Млечный Путь был разрезан надвое бегущим до самого края экрана зиянием пустоты — по обеим сторонам его горели рассыпанные порошинки звезд. В эту неподвижную картину вплыла, медленно перемещаясь, маленькая светящаяся точка, маленькая, но гораздо более отчетливая, чем любая из звезд. Не то чтобы она светилась особенно ярко, — нет, Пиркс заметил ее немедленно потому, что она двигалась.

В пространстве встречаются светящиеся движущиеся точки. Это позиционные огни ракет. Обычно ракеты не зажигают своих огней и делают это только по радиовызову для опознания. Ракеты имеют различные огни: у пассажирских одни, у товарных другие, свои у быстрых баллистических, у патрульных, космических, служебных, грузовых и т. д. Огни всех возможных цветов, за исключением одного — белого. Ракеты не имеют белых огней для того, чтобы их всегда можно было отличить от звезд.

Пятнышко, которое появилось в экране, было, однако, совершенно белым. Пиркс почувствовал, что глаза у него лезут на лоб. Он даже не моргал, потому что боялся, что утеряет его из виду. Когда глаза у него начало печь, он моргнул, но ничего не изменилось. Белая точка спокойно плыла в том же направлении — уже только несколько сантиметров отделяло ее от противоположного края экрана. Еще минута — и она исчезла бы из поля зрения.

Руки пилота Пиркса сами, без помощи глаз, схватили нужные рычаги. Реактор, работавший до сих пор на холостом ходу, внезапно пробужденный, дал мгновенный выхлоп. Ускорение вдавило Пиркса в глубину пружинящего кресла, звезды метнулись в экранах, Млечный Путь стекал теперь косо вниз, как будто действительно был рекой молока, зато движущееся пятнышко перестало двигаться — нос ракеты шел теперь прямо за ним, целился в него, как нос гончей в прячущуюся в кустах куропатку. Что значит все-таки опыт! Весь маневр продолжался каких-нибудь десять секунд.

До сих пор Пиркс еще не успел даже подумать — только теперь ему пришло в голову, что то, что он видит, должно быть галлюцинацией, потому что таких вещей в действительности не бывает. Такая мысль делала ему честь. В подавляющем большинстве своем люди чрезмерно доверяют собственным ощущениям и, когда видят на улице умершего своего знакомого, готовы скорей допустить, что он воскрес, чем то, что они сами обезумели.

Пилот Пиркс сунул руку во внутренний карман в обшивке кресла, достал оттуда маленький флакончик, ввел себе в нос две маленькие стеклянные трубки, выходившие из флакона, и потянул носом так сильно, что глаза у него наполнились слезами. Психран, как говорили, способен был прерывать даже каталептическое состояние йогов и видение ангелов господних. Пятнышко, однако, продолжало и далее двигаться в середине экрана перед глазами Пиркса. Поскольку он сделал все, что от него зависело, он с преспокойной совестью опустил флакончик на прежнее место, поманеврировал слегка рулями и, удостоверившись, что идет за пятнышком курсом погони, посмотрел на радар, чтобы оценить расстояние до этого светящегося предмета.

И это было второе потрясение, потому что экран метеорадара был пуст, зеленоватый следящий луч, блестевший, как сильно насвеченная полоска фосфора, вращался по экрану вкруговую, все время вкруговую, и не показывал никакой вспышки — ничего, абсолютно ничего.

Пилот Пиркс, конечно, не стал воображать, что видит перед собой призрак со светящимся ореолом. Он вообще не верил в призраки, хотя иногда рассказывал о них своим знакомым — женщинам, но в этих случаях речь шла совсем не о спиритизме.

Пиркс попросту подумал, что тело, за которым он летит, не является мертвым космическим телом, потому что такие тела всегда отражают пучок радарных лучей. Только предметы, изготовленные искусственно и покрытые специальным веществом, которое поглощает, погашает и рассеивает сантиметровые волны, не дают никакого оптического эха.

Пилот Пиркс откашлялся и сказал размеренно, ощущая, как его движущаяся гортань мягко нажимает на прикрепленный к ней ларингофон:

— АМУ сто одиннадцать патруль к объекту, летящему в секторе тысяча сто два запятая два, приблизительным курсом на сектор тысяча четыреста четыре, с одним белым позиционным огнем. Прошу подать свои SQD. Прошу подать свои SQD. Прием.

И ждал, что будет дальше.

Проходили секунды, минуты — ответа не было. Пилот Пиркс заметил зато, что пятнышко блекнет, следовательно — удаляется от ракеты. Радарный альтиметр не мог ему ничего сказать, но имелся еще, как резерв, хоть и примитивный, оптический альтиметр. Пиркс выдвинул ноги далеко вперед и нажал педаль. Альтиметр спустился сверху, он был похож на бинокль. Пиркс притянул его левой рукой к глазам и начал фокусировать.

Он поймал пятнышко в объективы почти немедленно. В поле зрения бинокля пятнышко выросло, стало величиной с горошину, разглядываемую с расстояния пяти метров, что с точки зрения соотношений в пространстве означало огромные размеры. Вдобавок к этому по его круглой, но как будто чуть приплюснутой поверхности медленно проплывали справа налево еле заметные потемнения, как если бы кто-то проводил толстым черным волосом прямо перед объективом альтиметра. Эти потемнения были фактически очень туманными, неясными, но движение их оставалось неизменным, они все время перемещались справа налево.

Пиркс начал крутить регулятор фокусировки, но оказалось, что светящееся пятнышко вообще не имеет желания становиться резким; тогда он второй призмой, специально для этого предназначенной, разделил изображение пополам и начал совмещать обе разведенные половинки и, когда ему удалось это сделать, посмотрел на шкалу — и изумился в третий раз.

Светящийся объект летел на расстоянии четырех километров от ракеты.

Это было в точности то же, как если бы кто-нибудь, мчась на гоночном автомобиле, оказался бы вдруг на расстоянии пяти миллиметров от другой машины — четыре километра считаются в пространстве опасным, недозволенным расстоянием сближения. Делать, собственно, оставалось очень немного. Он направил окошко наружной термопары на пятнышко, рукояткой дистанционного управления подогнал прицел, пока не накрыл полностью расплывчатое пятно, и краем глаза прочел показания: 24 градуса по Кельвину.

Это означало, что пятнышко имеет температуру окружающего пространства, которое везде имеет температуру на 24 градуса выше абсолютного нуля.

Теперь он был уже уверен, что это пятнышко не может существовать, светиться, а тем более двигаться, но так как оно все-таки продолжало плавать перед его носом, он продолжал гнаться за ним.

Оно ослабевало все явственней и все быстрей. Через минуту он убедился, что оно удалилось на сто километров, и увеличил скорость.

Тогда-то произошло наиболее удивительное.

Пятнышко сначала давало себя догонять. Оно было в 80, 70, 50, 30 километрах от носа ракеты. Потом оно снова рванулось вперед. Он увеличил скорость до 75 километров в секунду. Пятнышко делало 76. Пиркс снова значительно увеличил тягу: он сразу дал половину мощности в дюзы — ракету словно выстрелило вперед. Утроенное земное тяготение вдавило Пиркса в подушки кресла. АМУ имел малую массу покоя, поэтому он брал разгон, как гоночный автомобиль. Через минуту он делал уже 140 километров в секунду.

Пятнышко делало 140,5.

Пилот Пиркс почувствовал, что становится жарко. Он дал полную тягу. АМУ-111 весь запел как натянутая струна. Указатель скорости, производивший отсчет относительно неподвижного звездного скопления, быстро пошел вверх: 155-168-177-190-200.

При двухстах Пиркс посмотрел на альтиметр, что было равносильно настоящему подвигу, достойному легкоатлета-десятиборца, потому что ускорение составляло 4 «g».

Пятнышко явственно приближалось — росло: сначала оно было в нескольких десятках, потом в десяти, потом в шести — мгновение, и оно оказалось в трех километрах. Оно было теперь больше, чем горошина, видимая с расстояния вытянутой руки. Туманные затемнения продолжали перемещаться по его диску. Блеск его был сравним с блеском звезд второй величины, но оно было диском видимого диаметра, а не точкой, как звезды.

АМУ-111 давал все, что мог. Пиркс гордился им. В маленькой рулевой кабине ничего не дрогнуло даже при скачке на полную тягу — ни следа вибрации! Реакция шла точно по оси, полировка дюз была великолепной, реактор тянул как черт.

Пятнышко все приближалось — теперь очень медленно. До него оставалось два километра. В эту минуту пилот Пиркс начал быстро соображать.

Вся эта история была очень странной. Огонь не принадлежал никакому земному кораблю. Космические корсары? Смешно. Нет никаких космических корсаров, да и что им делать в этом секторе, пустом, как старая бочка? Пятнышко перемещалось в очень широких пределах, могло набирать ускорение столь же резко, как и тормозить. Когда ему хотелось, убегало от ракеты, а теперь позволяло себя понемногу догонять. Он подумал, что так ведет себя приманка. Например, червяк на удочке перед самым носом рыбы.

И, конечно, он немедленно подумал об удочке.

— Ну, подожди, голубчик! — сказал сам себе Пиркс и неожиданно дал такое торможение, как будто бы сию секунду перед ним выпрыгнул по меньшей мере астероид, хотя радар продолжал пустовать, а экраны не показывали ничего. Несмотря на то, что он инстинктивно втянул шею и прижал подбородок к груди как только мог, чувствуя одновременно, что автомат молниеносно наполняет его комбинезон дополнительной порцией сжатого воздуха, чтобы противодействовать удару торможения, он на некоторое время потерял сознание.

Стрелка гравиметра прыгнула на минус 7 «g», задрожала и медленно сползла на минус 4. АМУ-111 потерял почти треть своей скорости — теперь он делал только 145 километров в секунду.

Куда девалось пятнышко? На мгновение он забеспокоился, что вообще его потерял. Нет, оно было. Но далеко. Оптический прицел показывал дальность 240 километров. Значит, немедленно вслед за его маневром оно также мгновенно уменьшило скорость!

Тогда — позже он сам удивлялся, что только тогда, — ему пришло в голову, что это как раз, наверное, и есть то загадочное «что-то», что встретили в своих патрульных полетах Томас и Вилмер.

До этой минуты он вообще не думал об опасности. Теперь внезапно его охватил страх. Это продолжалось очень недолго. Совершенно очевидно, такое невозможно — ну, а если бы это все-таки был огонь чужой, неземной ракеты? Пятнышко приближалось к нему явственно, уменьшало скорость, было уже в 60-30-20 километрах. Он сам приблизился немного и даже удивился, увидев, как мгновенно оно выросло — теперь оно висело в двух «километрах перед носом, снова было рядом!

По другую сторону кресла в кармане находился бинокль, ночной, двадцатикратный, им пользовались только в исключительных случаях, если, например, выходил из строя радар, а нужно было подойти к какому-нибудь спутнику с его теневой стороны. Теперь он был очень кстати. Увеличение приблизило пятнышко почти на расстояние 100 метров. Это был небольшой диск, белый, как молоко, но молоко разведенное, меньше по размерам, чем Луна, видимая с Земли. По этому диску проплывали вертикальные полосы потемнений. А звезды, когда диск их закрывал, исчезали не сразу, а только через некоторое время, как будто бы край белого диска был более разреженным и прозрачным, чем его середина.

Но вокруг молочного пятна ничто не заслоняло звезд. На расстоянии в 100 метров — через бинокль — можно было бы увидеть ракету, даже если бы она была не больше, чем шкаф. Но там не было ничего. Никакой ракеты. Пятнышко не было ни позиционным, ни выхлопным огнем какого-нибудь корабля. Наверняка.

Просто самостоятельное, летающее, белое пятнышко.

С ума можно было сойти.

Он почувствовал огромное желание выстрелить в молочный диск. Это было нелегко, поскольку на АМУ-111 не было никакого оружия. Регламент не предусматривал его применения. У Пиркса были только две вещи, которыми можно было выстрелить из кабины: он сам вместе с креслом и шар-зонд. Патрульные ракеты оборудованы так, что пилот может выстрелить себя в герметичной защите на тормозном парашюте. Это делается только в случае крайней необходимости, и, конечно, выбросившись из ракеты, вернуться в нее уже невозможно. Следовательно, оставался шар-зонд. Это было чрезвычайно простое приспособление — тонкостенный резиновый баллон, пустой, свернутый так плотно, что напоминал копье. Он имел алюминиевое покрытие для лучшей видимости. Очень часто приходилось сомневаться в показаниях аэродинамометра — неизвестно было, входишь ли уже в атмосферу планеты, или еще нет. В конце концов пилот хочет знать — и это весьма важно, — простирается ли разреженный газ как раз перед ним — там, куда он летит. Тогда он выбрасывает шар, который автоматически надувается и летит со скоростью, немного большей, чем скорость ракеты. Он виден, как светлое пятно, даже с пяти-шести километров. Если он попадает в разреженный газ, даже очень разреженный, он разогревается от трения и лопается. Тогда пилот знает, что пора начать торможение. Пиркс старался нацелиться носом в туман-нос пятнышко. Он не мог целиться радаром, поэтому воспользовался оптическим прицелом. Попасть в такой маленький предмет на расстоянии почти двух километров необычайно трудно. Несмотря на это, он хотел выстрелить, но пятно упрямо не хотело устанавливаться на прицеле. Сколько бы раз он ни начинал, осторожно маневрируя отклоняющими дюзами, передвигать нос АМУ, пятно преспокойно отодвигалось вбок и снова мчалось перед ним в центре левого звездного экрана. Этот маневр повторялся четыре раза подряд, каждый следующий раз немного быстрей, как будто бы оно все лучше ориентировалось в намерениях пилота. Оно попросту не хотело, чтобы нос АМУ был направлен точно в него, летело с еле заметным боковым отклонением.

Это было фантастично. Чтобы заметить маленький поворот носа ракеты на расстоянии двух километров, нужно обладать каким-то гигантским телескопом, но ведь его не было! И, несмотря на это, «оно» производило маневр ухода, опаздывая всего, может быть, на полсекунды.

Беспокойство Пиркса росло. Он сделал уже все, что он мог сделать, чтобы опознать этот сумасшедший летающий объект, и не подвинулся ни на шаг. И тогда, сидя неподвижно — руки незаметно затекали на рычагах, — он внезапно подумал, что с теми, должно быть, было именно так. Увидели пятнышко, старались получить его SQD, думая, что перед ними какая-то странная ракета; когда им не ответили, помчались за ним все быстрее; наверно, так же, как он, исследовали пятнышко в бинокль и заметили пересекающие его полосы, может быть, даже стреляли в него шарами-зондами, а потом сделали что-то такое, отчего уже не вернулись.

Когда он вдруг осознал, что находится на пути к тому же концу, он почувствовал даже не страх, а отчаяние. Это было совершенно как в кошмарном сне — мгновение он даже не понимал, кто он, — Пиркс, или Томас, или Вилмер. Потому что «тогда» должно было быть точно так же, как сейчас, в этом у него не было никаких сомнений. Он сидел как парализованный, полный глубочайшей уверенности в том, что спасения уже нет. Самым же отвратительным было то, что он даже не мог догадаться, в чем была опасность, — пространство было пусто...

Пусто?

Да, сектор был пуст, но ведь он гнался за пятнышком почти час, доходя до 230 километров в секунду! Вполне возможно — да нет, даже наверняка, — он находился уже на самой границе своего сектора или даже прошел ее. Что дальше? Следующий сектор, 1 009, следующих полтора триллиона километров пустоты. Пустота, со всех сторон на миллионы километров ничего, только пустота, а тут, на расстоянии двух километров от носа ракеты, танцевало белое пятнышко.

Он начал изо всех сил думать, что же могли сделать сейчас — именно сейчас — Вилмер или Томас. Вилмер и Томас. Потому что он должен сделать нечто совершенно противоположное. Иначе он тоже не вернется.

Он еще раз нажал тормоз. Стрелка задрожала. Он летел все медленней. Теперь у него было уже только 30, 22, 13, 5 километров в секунду. Вот уже 0,9. Уже всего несколько сот метров в секунду — стрелка едва заметно дрожала над самым нулем. В понимании регламента он остановился. В пространстве всегда имеешь какую-нибудь скорость относительно чего-нибудь. Стать как кол вбитый в землю, невозможно.

Пятнышко уменьшалось. Становилось все дальше и дальше — было все бледнее, потом перестало уменьшаться. Начало расти — снова увеличивалось, пока не остановилось так же, как и он. На расстоянии двух километров от носа ракеты.

Чего не сделали Томас и Вилмер? Чего они наверняка не сделали? Они не убегали от этого маленького, паршивого, идиотского пятна, от глупого, туманного светлячка.

Он не хотел поворачивать: если бы он сделал поворот, то потерял бы пятнышко из виду — оно осталось бы за хвостом, а то, что делается за хвостом, труднее наблюдать — приходится поворачивать голову к боковому экрану. И в конце концов он просто не хотел, чтобы оно оказалось за хвостом. Он хотел его все время, непрерывно видеть. Поэтому он дал задний ход, употребляя тормозные дюзы, как ускорительные. Такие вещи полагается уметь делать, это элементарный пилотаж. Сначала было минус 1 «g», потом минус 1,6, минус 2. Задним ходом ракета шла не так идеально, как на обычной тяге. Нос чуточку колебался — все-таки тормоза приспособлены для торможения, а не для ускорения ракеты.

Пятнышко как будто заколебалось. В течение нескольких секунд оно уменьшалось в пространстве, на мгновение закрыло Альфу Эридана, сошло с нее, потанцевало между маленькими безыменными звездами и потянулось за ракетой.

Не хотело отцепиться.

«Только спокойно, — подумал он, — что оно может в конце концов мне сделать? Такое маленькое светящееся дерьмо. И вообще какое мне до этого дело? Мое дело — патрулировать сектор, и пусть его холера возьмет, это пятнышко!»

Так он думал, но, понятное дело, ни на минуту не спускал глаз с пятнышка. С момента встречи прошло уже почти два часа. Временами в глазах у него появлялись резь и слезы. Он напрягал зрение как только мог и продолжал пятиться. Пятясь, нельзя лететь слишком быстро, тормоза не рассчитаны на непрерывное действие. Поэтому он старался держать 8 километров в секунду. Стараться приходилось до пота.

С какого-то момента он почувствовал,— что что-то неладное творится с его шеей — как будто бы кто-то оттянул щипчиками кожу на горле вниз, к груди, к тому же у него немного сохли губы. Но он не обращал на это внимания, у него были дела поважнее, чем то, что сохнут губы и щиплет кожу на шее. Потом несколько раз он почувствовал себя как-то странно — перестал чувствовать положение собственных рук. Ноги он ощущал. Правая нажимала педаль тормозных дюз.

Он попробовал шевельнуть руками, потому что не хотел упускать из глаз пятнышка. Оно как будто бы подходило ближе — каких-нибудь 1,9 километра от носа, 1,8, может быть. Догоняло?

Он хотел поднять руку — и не смог. Другую — не то даже, что не смог! Он просто не чувствовал своих рук, как будто они вообще не существовали. Он хотел взглянуть на них — шея даже не дрогнула, она была напряжена, тверда, как дерево.

Паника охватила его. Почему он до сих пор не сделал того, что было его прямым долгом? Почему, встретив пятнышко, он не вызвал немедленно Базу и не сообщил о происшествии?

Потому что ему было стыдно! И Томасу и Вилмеру тоже, наверно, было стыдно. Он представлял себе хохот, который раздался бы в радиорубке Базы. Пятнышко! Белое пятнышко, которое сначала убегает от ракеты, а потом преследует ее! Да, действительно! Ему бы, наверно, сказали, чтобы он ущипнул себя и проснулся.

Теперь ему уже было все равно — он еще раз взглянул в экран и сказал:

— АМУ-111 патруль к Базе...

Точнее говоря, он хотел сказать. Но не смог. Горло его не издало ни звука — только какое-то хрипение. Он напряг все силы — из губ его вырвался рев. Тогда — впервые — глаза его оторвались от звездного экрана и метнулись к зеркалу. Перед ним, в кресле пилота, в круглом желтом шлеме сидело чудовище, урод.

Огромные, набрякшие, выкатившиеся глаза, полные страшного ужаса, растянутые в стороны, по-жабьи вывернутые губы — в них болтался темный язык. Вместо шеи дрожали какие-то натянутые жилы, дергавшиеся непрерывно, так что нижняя челюсть тонула в них, и вся эта чудовищная маска, с серым, стремительно опухавшим лицом, рычала.

Он силился закрыть глаза — и не мог. Он хотел повернуть их обратно к экрану — и не мог. Чудовище, привязанное к креслу, дрожало все яростней, как будто хотело разорвать пояса. Пиркс смотрел на него, потому что ничего иного он не мог сделать. Сам он не чувствовал никакой дрожи — ничего. Он чувствовал только, что начинает задыхаться.

Он слышал где-то рядом, тут, отвратительный скрежет зубов. Он перестал уже вообще быть Пирксом — ничего не знал, не имел ни рук, ни тела, у него оставалась только нога, которая нажимала на тормоз. Он чувствовал, что взгляд его становится мутным, в глазах начинают плавать многочисленные маленькие белые пятнышки. Он шевельнул ногой. Нога начинала дрожать. Он поднял ее. Опустил. Чудовище в зеркале было серым как пепел, на губах его выступила пена. Глаза совершенно вылезли из орбит. Дрожало всем телом.

Тогда он сделал то единственное, что еще мог сделать. Он замахнулся ногой, рванул ее вверх и изо всей силы ударил себя коленом в лицо. Он почувствовал страшную пронизывающую боль в разбитых губах, кровь хлынула на подбородок, на мгновение он ослеп.

— А-а-а-а-а, — захрипел он. — А-а-а-а-а.

Это был его голос.

Боль куда-то исчезла. Он снова ничего не чувствовал. Что это такое? Где он? Его не было нигде. Не было ничего...

Он колотил, разбивал коленом собственное лицо, дергаясь как безумный, но рычание уже прекратилось. Он услышал свой собственный, стонущий, давящийся кровью крик.

Он снова обрел руки. Они были как будто деревянными и болели так нестерпимо при каждом движении, точно в них полопались все сухожилия, но он снова мог ими двигать. На ощупь бесчувственными пальцами он начал отстегивать пояса. Схватился за поручень. Встал. Ноги у него дрожали, все тело болело, как после страшных ударов. Он ухватился за трос, наискось протянутый через рулевую рубку, и подошел к зеркалу. Обеими руками оперся о его раму.

В зеркале стоял пилот Пиркс.

Он уже не был серым — все лицо его было в крови, с разбитым, опухшим носом. Кровь текла из рассеченных губ. Веки были еще синие, набрякшие, под глазами черные круги, на шее что-то дрожало еще под кожей, но все слабее, слабее — и все-таки это был он, Пиркс. Он долго вытирал кровь с подбородка, кашлял, глубоко дышал, чувствуя себя слабым, как ребенок.

Потом отступил на шаг. Посмотрел в экран. Ракета летела все так же, пятясь, но уже без тяги, только по разгону. Белый диск летел за ракетой, за ее носом, на расстоянии двух километров.

Он подошел, держась за трос, к креслу. Думать он вообще не мог. Руки у него начинали трястись только теперь, но это был обычный эффект, наступающий после шока, — это он знал, этого он не боялся. Что-то изменилось перед самым креслом...

Край кассеты автоматического передатчика был вдавлен. Он толкнул крышку — она упала. Внутри множество разбитых деталей. Как это случилось? Неужели он сам ударил по передатчику? Когда?

Он сел в кресло, включил отклоняющие дюзы, начал поворот.

Белый диск заколебался, поплыл через экран, дошел до его края и, вместо того чтобы исчезнуть, отразился от него, как мячик! Вернулся в центр!

— Ты, тварь! — крикнул он с ненавистью и отвращением.

Из-за такого свинства он чуть не перешел на «вечную орбиту»! Если пятнышко не уходило при повороте за экран — это означало, что его вообще нет, что оно образуется в самом экране. Потому что ведь экран — это не окно, в ракете нет никаких окон. В ней имеется только телевизионное оборудование — снаружи, в обшивке, находятся объективы, а внутри — аппаратура, которая преобразует электрические импульсы в изображение на катодном экране. Испортилась? Каким таким чудом? Неужели у Вилмера и Томаса тоже? Как это возможно? И что с ними потом произошло?

В эту минуту, однако, мысли его вернулись к иному. Он включил аварийный передатчик.

— АМУ-111 патруль к Базе, — сказал он. — АМУ-111 патруль к Базе. Нахожусь на границе секторов 1 009 и 1 010, экваториальная зона, возвращаюсь после обнаружения аварии...

Когда шесть часов спустя Пиркс посадил свою ракету, началась великая серия исследований, продолжавшаяся целый месяц. Сначала специалисты взялись за телевизионную аппаратуру. Это была новая, усовершенствованная аппаратура — на всех АМУ патруля стояла такая. Она была смонтирована год тому назад и работала великолепно. Она никогда не обнаруживала ни малейших дефектов.

После многих мук электронщики выяснили, наконец, механизм возникновения пятнышка. Оказывается, через несколько тысяч часов работы телевизионной аппаратуры на внутренней стороне экрана возникал блуждающий заряд, который создавал при взгляде на экран видимость туманного пятнышка. Этот заряд двигался в трубке, подчиняясь довольно сложным закономерностям. Когда ракета получала внезапное ускорение, заряд расползался по несколько более широкой поверхности, как будто бы расплюснутый на внутренней стороне экрана. Это создавало такое впечатление, точно пятно приближалось к ракете. Когда давалась обратная тяга, заряд отплывал внутрь трубки, а когда ускорение устанавливалось и оставалось неизменным, блуждающий заряд постепенно возвращался к центру экрана. Он мог также двигаться по поверхности экрана во всех направлениях, но охотнее всего сосредоточивался в самом центре, если ракета шла по стационарной орбите, без тяги. И так далее и так далее — исследования заряда продолжались, а динамику его движения описывали уже шестиэтажные формулы. Оказалось также, что очень сильные источники света, то есть внутри трубки, сильные электрические импульсы рассеивали заряд. Он концентрировался только тогда, когда интенсивность импульсов, принимаемых катодной трубкой, была очень слабой — такой, какой она бывает в космическом пространстве, вдали от Солнца. Стоило солнечному лучу хоть раз упасть на экран — и заряд исчезал на целые недели.

Вот это — более или менее — все, что обнаружили электронщики, и из этого возникла целая книга, густо насыщенная математикой. Затем за дело взялись врачи, психологи, специалисты в области астроневрозов и астропсихозов. И снова после долгих исследований обнаружилось, что блуждающий заряд пульсировал, — невооруженному глазу это представлялось, как незначительные потемнения, ползущие по светлому диску, а частота возникающих миганий, слишком кратковременных, чтобы глаз мог зарегистрировать их по отдельности, налагалась на так называемый тэта-ритм колебаний коры головного мозга и «раскачивала» их до тех пор, пока не наступал внезапный припадок, подобный эпилептическому. Обстоятельствами, способствовавшими возникновению этого припадка, были полный покой, отсутствие каких-либо возбудителей, кроме световых, и длительное непрерывное всматривание в мигающее пятнышко.

Специалисты, которые все это открыли, стали, конечно, знаменитыми. Во всем мире электронщики знают теперь эффект Ледью-Харпера, состоящий в возникновении блуждающих зарядов в высоком вакууме катодных трубок, а астробиологи изучают объединенный атактично-кататанично-клоничный синдром Нуггельхеймера.

Особа Пиркса осталась неизвестной ученому миру — и только очень внимательные читатели газет могли узнать из небольших сообщений, набранных петитом в некоторых вечерних изданиях, что это благодаря Пирксу ни одному пилоту впредь не грозит судьба Вилмера и Томаса, которые, увеличив до предела скорость своих ракет и утратив сознание в погоне за обманчивым пятнышком, погибли в безднах космоса.

Вот так слава обошла Пиркса, но он о ней даже не думал. Он даже искусственный зуб, который вставил себе вместо выбитого коленом, оплатил из собственного кармана.