Скребницей чистилъ онъ коня,
А самъ ворчалъ, сердясь не въ мѣру
«Занесъ-же вражiй духъ меня
На распроклятую квартеру!

Здесь человѣка берегутъ,
Какъ на Турецкой перестрѣлкѣ,
Насилу щей пустыхъ дадутъ,
А ужъ не думай о горѣлкѣ.

Здесь на тебя какъ лютый звѣрь
Глядитъ хозяинъ, а съ хозяйкой...
Небось, не выманишь за дверь
Ея ни честью, ни нагайкой.

То ль дѣло Кiевъ! Что за край!
Валятся сами въ ротъ галушки,
Виномъ хоть пару поддавай,
А молодицы—молодушки!

Ей, ей, не жаль отдать души
За взглядъ красотки чернобривой.
Однимъ, однимъ не хороши...»
— А чѣмъ же? разскажи, служивой.

Онъ сталъ крутить свой длинный усъ
И началъ: «Молвить безъ обиды,
Ты, хлопецъ можетъ быть не трусъ
Да глупъ, а мы видали виды,

Ну, слушай: около Днѣпра.
Стоялъ нашъ полкъ; моя хозяйка
Была пригожа и добра,
А мужъ-то померъ, замѣчай-ка.

Вотъ съ ней и подружился я;
Живемъ согласно, такъ, что любо:
Прибью—Марусинька моя
Словечка не промолвитъ грубо;

Напьюсь — уложитъ, и сама
Опохмѣлиться приготовитъ;
Мигну бывало: Эй, кума! —
Кума ни въ чемъ не прикословитъ.

Кажись, о чемъ бы горевать?
Живи въ довольствѣ, безобидно!
Да нѣтъ: я вздумалъ ревновать.
Что дѣлать? врагъ попуталъ видно.

За чѣмъ бы ей, сталъ думать я,
Вставать до пѣтуховъ! кто просить?
Шалитъ Марусинька моя;
Куда ее лукавый носить?

Я сталь присматривать за ней.
Разъ я лежу, глаза прищуря,
(А ночь была тюрьмы чернѣй
И на дворѣ шумѣла буря)

И слышу: кумушка моя
Съ печи тихохонько прыгнула,
Слегка обшарила меня,
Присѣла къ печкѣ, уголь вздула,

И свѣчку тонкую зажгла,
Да въ уголокъ пошла со свѣчкой,
Тамъ съ полки скляночку взяла,
И сѣвъ на вѣникъ передъ печкой

Раздѣлась донага; потомъ
Изъ склянки три раза хлебнула,
И вдругъ на вѣникѣ верхомъ
Взвилась въ трубу и улизнула.

Эге! смекнулъ въ минуту я:
Кума-то, видно, басурманка!
Постой, голубушка моя!...
И съ печи слѣзъ — и вижу: склянка.

Понюхалъ: кисло! что за дрянь!
Плеснулъ я на полъ: что за чудо?
Прыгнулъ ухватъ, за нимъ лахань,
И оба въ печь. Я вижу: худо!

Гляжу: подъ лавкой дремлетъ котъ;
И на него я брызнулъ склянкой —
Какъ фыркнетъ онъ! я: брысь!... И вотъ
И онъ туда же за лаханкой.

Я ну кропить во всѣ углы
Съ плеча, во что ужъ ни попало;
И все: горшки, скамьи, столы,
Маршъ! маршъ! все въ печку поскакало.

Кой чортъ! подумалъ я: теперь
И мы попробуемъ! и духомъ
Всю склянку выпилъ; вѣрь и не вѣрь —
Но къ верху вдругъ взвился я пухомъ.

Стремглавъ лечу, лечу, лечу,
Куда, не помню и не знаю;
Лишь встрѣчнымъ звѣздочкамъ кричу
Правѣй!... и на земь упадаю.

Гляжу: гора. На той горѣ
Кипятъ котлы; поютъ, играютъ,
Свистятъ, и въ мерзостной игрѣ
Жида съ лягушкою вѣнчаютъ.

Я плюнулъ и сказать хотѣлъ...
И вдругъ бѣжитъ моя Маруся:
Домой! кто звалъ тебя, пострѣлъ?
Тебя съѣдятъ! Но я, не струся:

Домой? да! чорта съ два! почемъ
Мнѣ знать дорогу! — Ахъ онъ, странный!
Вотъ кочерга, садись верхомъ
И убирайся, окаянный.

Чтобъ я, я сѣлъ на кочергу,
Гусаръ присяжный! Ахъ ты, дура!
Или предался я врагу?
Иль у тебѣ двойная шкура?

Коня! — На, дурень, вотъ и конь.
И точно: конь передо мною.
Скребетъ копытомъ, весь огонь,
Дугою шея, хвостъ трубою.

Садись. — Вотъ, сѣлъ я на коня,
Ищу уздечки — нѣтъ уздечки.
Какъ взвился, какъ понесъ меня —
И очутились мы у печки.

«Гляжу: все также; самъ же я
Сижу верхомъ и подо мною
Не конь — а старая скамья:
Вотъ что случается порою».

И сталъ крутить свой длинный усъ
Прибавя: молвить безъ обиды,
Ты хлопецъ, можетъ быть, не трусъ,
Да глупъ, а мы видали виды.