— Пошли, хлопчики! — весело заметил инструктор.

Сколько бы раз ни приходилось человеку выбрасываться с самолета на парашюте, какой бы виртуозности в своей профессии сн ни достиг, никогда он не останется равнодушным, если на его глазах прыгают товарищи. Даже самый прославленный ас парашютного спорта с бьющимся сердцем наблюдает за тем, как покидают борт самолета зеленые новички, и его зоркий наметанный глаз фиксирует в эти мгновения каждую деталь: как отделился от самолета парашютист, как он парит в свободном падении, когда дергает вытяжное кольцо, как подтягивает лямки перед встречей с землей, и уж, конечно, за тем, как приземляется.

— Пошли! — повторила за Каменевым Светлова.

Один за другим прыгнули из открытой двери в сияющее пространство голубого знойного неба черные комочки. Ни один белый купол пока не вспыхнул над головами наблюдавших. Космонавты, прыгавшие затяжным, раскинув руки и ноги, парили в небе. Каждый старался как можно лучше управлять своим телом, подчинить себе огромный простор, распахнувшийся над землей. Была минута, .когда они сблизились и, взявшись за руки, образовали треугольник. Потом группа распалась, парашютисты как бы отплыли друг от друга.

— Какая прелесть наши мальчики! Как красиво идут! — залюбовалась Светлова.

Последние секунды задержки с открытием парашюта. В это время каждый жадно всматривается в набегающую землю, охватывает ее на десятки километров окрест со всеми оврагами, перелесками, контурами населенных пунктов, блестящими руслами рек. То желтые, то зеленые, то черные или голубые краски родной земли переливаются перед взором парашютиста. Он и радуется приближающейся земле, и боится ее немножко, потому что, чего греха таить, у каждого напряжены нервы и кровь стучит в висках гулкими толчками вплоть до того мгновения, когда, посмотрев на секундомер, вырывает он кольцо парашюта. И какой же разрядкой после этого долгого напряжения нервов и мускулов бывает хлопок послушно раскрывшегося купола! А когда запылает над головою тугим воздухом наполненный этот купол, петь и смеяться хочется! Сколько бы ни прыгал человек, всегда он переживает это святое чувство привязанности к земле, новой встречи с нею.

Оценивающим взглядом следил капитан Каменев за вырастающими вверху фигурами.

— Прилично идут.

Вспыхнули белыми тюльпанами купола, парашютисты были уже так низко над землей, что опытным взглядом можно было опознать каждого.

— По-моему, Дремов чище всех управляет куполом, — заметил Горелов. — А вот нашего блондина Субботина отнесет.

— Возражаю, — заявил Каменев. — Смотрите, какая у него превосходная координация. Развороты точные, ажурные. Нет, Алексей Павлович, вы к Субботину просто придираетесь.

— Виноват, беру свои слова обратно.

— Между прочим, ребята, — весело объявила Женя, — Андрюша Субботин сегодня вечером нас шампанским угощает. Этот прыжок у него пятисотый.

— Это кто же здесь ребята? Я, что ли? — с напускной строгостью уточнил Каменев и нежно на нее посмотрел.

— Извините, товарищ капитан, — кокетливо рассмеялась Женя. У нее был своеобразный смех. Так никто не смеялся. Женя словно бы глотала смех, и у нее выходило короткое прерывистое «аха-ха», «аха-ха». Ее ровные, словно отполированные зубы весело поблескивали.

Каменев посмотрел на секундомер.

— Молодцы! Время выдерживают.

Три шелковых купола опустились на степь. Три человека, находившиеся под ними, ни на секунду не прекращали напряженной работы со стропами, направляя полет к границам большого, очерченного мелом круга. А зеленый АН-2, гудя мотором, сделал еще один заход и стал снижаться.

— Порядок! Все в пределах круга приземляются, — рассудил Горелов.

— Попробовали бы они еще в круг не попасть, я бы тогда им устроил легкую жизнь! — с напускной важностью откликнулся Георгий, но тотчас осекся, поймав на себе улыбчивый взгляд космонавта.

— Да уж хватит, хвальбишка, — протянула весело Женя и легонько шлепнула своего товарища черной крагой по плечу. — Мы-то все знаем, что ты перед нашими ребятами как красная девица тушуешься.

— Женька, не компрометируй, — окончательно смешался Каменев. — Когда у тебя только кончится этот прилив фамильярности?

Самолет уже прирулил на старое место и развернулся для нового взлета. Бортмеханик открыл дверь, укрепил на борту скобу. Винт вращался на малых оборотах, освежающая струя воздуха тянулась от него. Под нежным, не тронутым загаром подбородком Женя застегнула ремешок каски и следом за Каменевым подошла к самолету. Георгий первым забрался в самолет, хотел было подать ей руку, но почему-то сдержался и отступил в глубину фюзеляжа. Светлова насмешливо сдвинула топкие брови.

— Тоже рыцарь, руку не можешь в трудную минуту протянуть.

— Прости, Женечка, — отозвался Георгий, и она замолчала, пораженная внезапной ласковостью его голоса. Дверь захлопнулась, машина пошла на взлет, набирая высоту, закачалась над крышами Степновска. В фюзеляже пахло разогретым металлом. На железные скамейки у одного борта сели Горелов и Женя, у другого, напротив них — Каменев.

Прыжок, который через несколько минут им предстояло совершить, был самым заурядным и никаких сомнений не вызывал. По заранее составленному расчету Каменев первым выпустит Горелова, потом Женю и с интервалом в несколько секунд прыгнет за нею сам. Находясь выше своих учеников, он будет внимательно наблюдать, как они управляют парашютом, собираясь опуститься в центр большого круга, известью начерченного на желтой, затвердевшей под солнцем земле. Тот, кто опустится в центре этого круга, получит отличную оценку. Сам Каменев не будет с ними соревноваться. Для него это давно пройденный этап. Он даже сознательно выберет точку приземления метрах в десяти от них, чтобы не помешать космонавтам управляться после приземления с парашютами. На этом программа сегодняшних тренировок закончится. Потом — разбор, а после обеда можно будет и в Иртыше искупаться. «Обязательно наберусь смелости и приглашу Женю, — подумал Георгий, искоса поглядывая на сосредоточенную, о чем-то задумавшуюся Светлову. — Как бы ее пригласить? Эх, не умею я договориться! Вот у Рогова все как по потам получается. Он и пошутить к месту умеет, и цитату из классика ввернуть. Журналист... А я с детства с Женькой знаком и — робею».

Неожиданно он поймал себя на мысли, что в последние дни в его отношениях с Женей появилась невидимая, но так хорошо осязаемая граница. Он, запросто хватавший ее в школе за вихры в беззаботных ребячьих играх, вдруг стал стесняться. Даже на берегу Иртыша, где в жаркие дни мужчины и женщины спокойно раздевались на единственном пляже, он стыдливо отворачивался, едва лишь Женя начинала снимать с себя платье или форменную рубашку с матерчатыми погонами. Мысленно он негодовал на всех других: как они смеют на нее смотреть, когда она раздевается! Особенно раздражал Леня Рогов, всегда находившийся в такие минуты вместе с ними. Прикидываясь страшно безразличным, он бросал на Женю такие взгляды, что Каменев дрожал от негодования и мрачнел: «Вот так и одолеет ее своей услужливостью и настойчивостью».

Склонившись на левое крыло, самолет уже подбирался к заданной высоте. Бортмеханик повернулся на сиденье, рукой сделал знак приготовиться. Это означало — ровно через две минуты Горелов должен первым покинуть борт машины. Каменев распахнул дверь. В проеме показалось голубое небо, смыкавшееся вдали с желтой необъятной степью. Самолет не слишком далеко ушел от Степновска. Ровные кварталы новых трехэтажных зданий, красная водокачка, стадион и зеленые скамейки летней открытой эстрады — все хорошо просматривалось с высоты. Самолет изменил курс, и внизу появился аэродром. Стоянки истребителей и тяжелых бомбардировщиков, скрещение серых бетонированных полос и сеть рулежных дорожек, здание командного пункта под развевающимся на ветру флагом Военно-воздушных сил — все это увидели парашютисты.

— Капитан Горелов, — негромко скомандовал Каменев, — приготовиться!

Алексей встал, расправляя плечи, попробовал, как застегнуты ножные обхваты, поправил ранец запасного парашюта и подмигнул Светловой:

— Сестренка Евгеньюшка, до встречи на земле-матушке.

— До встречи, братец Алешенька, — кивнула Женя.

— Пошел! — резко выкрикнул Каменев.

Горелов спокойно подошел к открытой двери и прыгнул в голубое пространство. Вскоре у него из-за спины вырвался оранжевый вытяжной парашютик, а затем и основной купол распустился над головой, став тугим от напора воздуха. Каменеву без слов было ясно: Алексей выбросился без опоздания и ненужной поспешности, в свое время. Георгий посмотрел на сосредоточенное худенькое лицо Светловой, успевшей уже пересесть поближе к люку, на место, которое только что освободил Горелов. Георгий хотел было скомандовать и ей так же строго и официально: «Старший лейтенант Светлова, приготовиться к прыжку!» — но встретился с ее обезоруживающими глазами, увидел в них неожиданные для себя удивление и радость и сразу опешил.

— Женя, твоя очередь, — выговорил он громко, стараясь преодолеть в голосе волнение, но прозвучало это опять предательски ласково.

Женя встала и, благодарно на него посмотрев, просто сказала:

— Иду, прощай, Жора, на земле встретимся.

В синем комбинезоне, опутанном лямками и тяжелым парашютным ранцем за спиной, она не потеряла привлекательности, казалась удивительно стройной. Спина ее была прямой, голова в твердой белой каске гордо поднята. Каменев бегло взглянул на секундомер и махнул рукой. И как только махнул, Светлова шагнула к двери. На мгновение задержалась, улыбнулась, обнажив сверкающие зубы. Остренький ее подбородок весело дрогнул:

— Пока, Жора!

И Женя оказалась за бортом. Фала, соединявшая ее с самолетом, туго натянулась и выдернула шпильку прибора автомата, находившегося у нее за спиной в маленьком кармашке. Этот прибор уже включился и отсчитывал секунды задержки, оставшиеся до раскрытия парашюта.

Черная Женина фигурка вписывалась в пейзаж земли. Секунды интервала стрелка отсчитала как бы одним дыханием. Каменев спокойно выпрыгнул в открытый люк. Ветер лизнул лицо, засвистел в ушах. Чтобы не завертело, он раскинул руки, машинально отметил: «Ну и ну, непослушная девчонка. Тянет. На разборе непременно отругаю. Ведь предупреждал же, чтобы никакого свободного падения. Почему до сих пор не открывает парашют?»

Черная фигурка девушки продолжала падать. Наконец темный от яркого солнца купол начал медленно разворачиваться над ее головой. Прекратив свободное падение, Светлова повисла на стропах. Каменев хотел уже дернуть за вытяжное кольцо, но какое-то недоброе предчувствие удержало. Он еще не оценил случившегося, мысль еще не сложилась в тревожные слова, но зоркие глаза уже зафиксировали беду, и неприятная, сковывающая волна оцепенения овладела всем телом. Отчаянный крик застыл на его высушенных встречным ветром губах: ,

— Же-е-ень!..

Никто еще не мог понять происходящего над землей, на высоте в тысячу триста метров. Он, ее школьный товарищ в прошлом, инструктор в нынешнем, первый увидел непоправимое. На земле еще царило спокойствие, там считали, что обычный, рядовой прыжок протекает своим чередом. Один лишь Георгий знал, какое несчастье обрушилось на Светлову. Купол над Жениной головой, не успев наполниться, начал вянуть. Белый шелк — запаски обволакивал стропы основного парашюта. Женя неумолимо падала на выгоревшую от солнца иртышскую степь, и уже ничто не могло ей помочь.

— Же-ень!.. — громко и тоскливо звал ее Каменев, будто она могла его услышать. Но отчаяние, сковавшее тело, он уже поборол. «Нет, она не должна погибнуть, я этого не допущу! Она должна жить! У нее сейчас скорость падения, наверное, метров пятнадцать в секунду, не больше. А если так, я должен ее обогнать... Только это!»

Шелковые купола, перехлестнувшиеся над головой Жени, все-таки немного замедляли скорость ее падения. Георгий, не прикасавшийся к своему вытяжному кольцу, сразу понял: есть только одна возможность — он должен обогнать Светлову в свободном падении, раскрыть свой парашют и попытаться поймать ее стропы.

«Только так! — ожесточенно твердил Каменев. — Хватило бы высоты!»

Продолжая парить в воздухе, точными движениями рук и ног он направлял свой полет прямо на гаснущий парашют Светловой. Черная фигурка Жени, беспомощно барахтавшаяся в воздухе, росла, приближалась.

«Еще усилие. Еще. Только бы раньше времени не сработал прибор, — успел подумать Каменев. — Ну!»

Окунувшись в голубой воздух, Женя весело подумала, какими знакомо-приятными будут секунды свободного падения, когда и жутковато замирает сердце, и хочется как можно дольше пробыть над землей в свободном, рискованном и смелом парении. Ей показалось, что секунды проходят гораздо медленнее, чем во всех предыдущих прыжках. Но когда она бросила взгляд на высотомер на запасном парашюте, поняла — время раскрытия уже прошло. Рванув наотмашь вытяжное кольцо, зажмурив глаза, ожидала, что вот-вот последует аэродинамический хлопок — она повиснет на тугих стропах и скорость падения намного сократится. Но шли секунды, а она падала по-прежнему быстро. Открыв встревоженные глаза, Женя поняла, что основной купол, вышедший на этот раз с непонятным опозданием, перехлестнут.

«Ничего, есть еще запасной», — утешила себя Женя. Правой рукой дернула тонкую красную скобу запасного парашюта. Последовал хлопок, и Женя облегченно вздохнула, увидев разворачивающийся над головою шелк. Ее тело ощутило твердую силу привязных ремней. Стало приятно, что жуткое падение приостановлено. Она бросила взгляд на белевший далеко внизу круг, в самом центре которого приземлялся уже Горелов, и прикинула, как будет управлять стропами. Но что-то странное случилось в это мгновение. Почему-то желтая степь с черными кустиками саксаула, видневшимися в стороне крышами Степновска и светлой лентой Иртыша снова стала быстро вращаться, надвигаясь на Женю. Она запрокинула голову и вся похолодела. Запасной купол, обвив стропы основного, не наполнялся, а угасал. Ее снова несло к земле с бешеной скоростью. А на высотомере было уже меньше тысячи метров.

Насмешливая и четкая пришла мысль: «Восемьсот, деленное на пятнадцать, это что-то около пятидесяти четырех. Пятьдесят четыре раза успею подумать о жизни и смерти и о том, что Земля, от которой собиралась уйти на время в далекий космос, берет к себе в полном соответствии с законом всемирного тяготения. Берет навечно. Белый саван сникших парашютов будет сопровождать до последней встречи с землей. Под ним положат и в гроб. Я погибаю. Удар о землю — и сплошные потемки, как белый свет при закрытых дверях. Так, кажется, кто-то из классиков описывал смерть. Только кто? А может, это я сама выдумала? Какая разница! Но ведь я хочу жить! Не хочу, чтобы был почетный караул и все плакали! Не хочу, чтобы вызывали маму на похороны... Я даже Жорке не смогу сказать, что я полюбила. Боже мой, для чего смерть?!»

Желтая степь росла, ширилась. Ветер высекал из глаз злые, бессильные слезы. А скорость снижения не уменьшалась. «Как лучше разбиться — с открытыми или закрытыми глазами?» — спросила себя Светлова. Она уже не ощущала страха. Она только почувствовала вялость, сковывавшую мысли и нервы. Потом вздрогнула. Огромная, как ей показалось, черная тень промчалась рядом. А еще через несколько секунд внизу раздался хлопок. Метрах в двухстах ниже Женя увидела парашютиста и не сразу поняла, что это Каменев. Где-то в глубине души смутно шевельнулась надежда.

Женю продолжало медленно вращать. Каменев развернул купол своего раскрывшегося парашюта в ее сторону. «Успею ли?» — тревожно пронеслось в мозгу у Георгия. Он увидел, как переднюю кромку его наполнившегося парашюта смяли ноги Светловой. Каменев рванулся вперед. Поздно! Женя скользнула мимо. И все же в какое-то мгновение он успел схватить стропы ее парашюта, ставшие огненно горячими. Они больно резанули руки. «Держать! Держать! Только держать!» — яростно выдохнул он и что есть силы потянул стропы на себя. В глазах потемнело от рывка, болью отдалось в плечах. Купол Жениного парашюта зацепился за его запасной.

Руки горели от нестерпимой боли. Казалось, на них кто-то непрерывно льет кипяток. Но руки словно прикипели к шелковым струнам парашюта Светловой. Ниже себя он теперь видел бледное лицо Жени, ее расширившиеся, замершие от пережитого глаза, остренький подбородок, бескровную полоску рта.

А потом они упали на землю и барахтались в груде осевшего на них шелка. Георгий долго не разнимал своих окаменевших рук. Он не сразу понял, что держать стропы уже не надо, это ничем не грозит Жене. Разжав наконец руки, он схватил ими ее голову в белой твердой каске и холодными потными губами поцеловал ее в такие же холодные, стиснутые от напряжения губы. Она несильно его оттолкнула и, сидя на выгоревшей траве, округлившимися глазами следила за каждым движением Георгия.

Каменев поднялся с земли, отстегнул лямки и только теперь почувствовал, как сильно у него дрожат руки и ноги, и, чтобы это скрыть, потянулся.— Фу-у-у! — вымолвил он неповинующимся голосом. — Кажется, все!

— Жорка... — тихо отозвалась Женя. — Что мы с тобой натворили?

— Всего-навсего вернулись с того света на этот, — прошептал он.

Светлова не спешила вставать с земли. Она чувствовала страшное облегчение, будто сбросила со своих плеч непосильную ношу. Солнце и небо, тонкий пронзительный запах полыни и гул садящихся самолетов, контуры светлых построек Степновска и, наконец, Жорка Каменев, Горелов, другие космонавты — все это опять ее!

— Ой, что мы с тобой натворили! — повторила она, а Каменев, уже оправившийся от пережитого, бурно прервал:

— Не знаю, Женька! Честное слово, не знаю. Важно, что ты на земле, со мной рядом, жилая! Если бы по-другому получилось, я бы себе пулю в висок пустил. Это же, как дважды два, точно!

Гудя, приближалась к ним санитарная машина. Со всех концов аэродрома бежали люди...

В светлом вместительном кабинете начальника степновского авиагарнизона полковник Нелидов собрал весь отряд космонавтов. Павел Иванович сел за генеральский стол, уставленный пластмассовыми моделями реактивных бомбардировщиков, включил большой коричневый вентилятор, лопасти которого до этого мирно дремали под потолком, и внимательно оглядел собравшихся. На лицах космонавтов он прочел угрюмую сосредоточенность. Сергей Ножиков гневно сдвинул мохнатые брови. Володя Костров с досадой шумно вздохнул и осуждающе покачал головой. Локтев прямо перед собой сцепил здоровенные кулаки, стараясь унять волнение. Даже Андрей Субботин, всегда и во всем стремившийся уловить смягчающую юмористическую струнку, был мрачным и безмолвным. Алексей Горелов, не глядя ни на кого, бездумно чертил на листе бумаги, забытом кем-то на длинном столе, приставленном к генеральскому. И только двое были удивительно спокойны: Каменев и Светлова. Женя даже покусывала губы от пытавшейся пробиться улыбки. Никому не было сейчас так легко, как ей. Они сидели рядом по другую сторону стола, напротив Горелова, и Алексей, оторвавшись от листка, подумал: «Какая хорошая была бы пара! Да еще, может, и будет. Неужто Женя предпочтет этому красивому славному парню Рогова?» Из дальнего угла на Женю восторженно смотрела Марина Бережкова.

Нелидов откинул назад сверкающие сединой волосы, озабоченно выдохнул:

— Ну и ну! — Посмотрел на Каменева и Женю: — Что же мы будем теперь делать, товарищи?

— А при чем здесь «ну и ну», Павел Иванович, если уже все позади? — беспечно откликнулась Женя.

Нелидов нахмурился:

— Подождите, старший лейтенант Светлова. Ваше слово сегодня последнее. — Он еще раз оглядел космонавтов и продолжал: — Вы меня извините, друзья. Я сейчас не как начальник группы к вам обращаюсь. Просто давайте будем считать, что мы проводим очередной «большой сбор». Мы все равны, и каждый должен говорить все, что думает, повинуясь голосу собственной совести. Вы отдаете себе отчет, на грани какой катастрофы мы находились?

— Понимаем, конечно. Не дети, — с места вставил Игорь Дремов. — Вот вам и новые парашюты! Если так и дальше пойдет, мы в этом Степновске половину отряда оставим.

— Парашюты, возможно, и ни при чем. С укладчиков надо спросить, о чем они думают! — гневно воскликнул Костров, всегда предельно вежливый, не употреблявший в разговоре с друзьями ни одного бранного слова. — Да за такое шкуру мало спустить!

Это прозвучало грубо, и Ножиков его остановил:

— Все-таки подожди, Володя. Сначала разобраться надо.

— Ну, пошел наш партийный вождь, — сверкнул зелеными глазами Субботин, — разбираться, анализировать, синтезировать... Не хватает логарифмической линейки да учебника по интегральному исчислению. Ты еще комиссию предложи создать из тринадцати апостолов. Тут же все ясно как божий день!

— Конечно ясно! — звонко выкрикнул Дремов. — Ведь если бы не наш инструктор Каменев, вы же знаете, что бы случилось... Язык не поворачивается даже вымолвить... — Он остановился, извиняющимися глазами посмотрел на Светлову. Девушка подняла светлую головку, и плечи ее вздрогнули от нервного сдавленного смешка:

— Говори, Игорь. Не бойся, говори. Я теперь надолго от смерти застрахована. Кто однажды чуть не разбился, долго просуществует.

— Присоединяюсь, Женя, — отбросив от себя карандаш, заметил Горелов. — Мне тоже так маршал сказал, когда я из горящего самолета выбрался. «Как фамилия?» — спрашивает. «Горелов». — «Горелов? Ну значит, все огни и воды пройдешь, раз с такой фамилией не сгорел». А ты, Светлова, наш свет. Мы тебя всем отрядом любим за то, что ты наш огонек. И если какие-то головотяпы чуть тебя не погубили, им это так просто не пройдет.

— Ни за что не пройдет! — крикнула из дальнего угла Марина.

— Постойте, товарищи! — остановил их Нелидов, почувствовавший, что от всех этих выкриков, нелогичных, хоть и искренних, атмосфера напряженности постепенно растаяла. — Нельзя столь опрометчиво требовать: «Подай сюда преступника». Люди, укладывавшие ваши парашюты, хорошие и очень опытные. Едва ли среди них найдется злоумышленник. Есть одна несколько примитивная солдатская поговорка. На фронте бывалые солдаты любили говорить: раз в год каждая винтовка сама стреляет. У нас дело еще сложнее. Парашют новый. Скорее всего, это конструктивный дефект. Мы с майором Дробышевым уже разбирались. Начнем и доведем до конца серьезное расследование. Но факт налицо. Укладчики не виноваты.

— Значит, опять заводской дефект, — угрюмо сказал Дремов. — На заводской дефект легче всего любое чепе списать. Ищи свищи, кто клепал, кто собирал, кто на пломбе штамп ОТК ставил.

Нелидов поднятой рукой остановил шумок:

— С заводом обязательно будем разбираться, товарищи. Будьте уверены, если это чья-то халатность, виновник ответит. А сейчас разрешите мне о самом главном сказать. Позвольте от вас и от себя поблагодарить Георгия Васильевича Каменева. Не будем произносить пышных слов о мужестве, героизме и так далее. Само собой ясно. Но за то, что он спас Женю, спасибо ему от всей души.

Нелидов вышел из-за стола и троекратно расцеловал капитана.

— Женя, а ты чего теряешься? — подзадорил Субботин.

— Я? — вскочила Женя. — Я сейчас, ребята!

Она, густо покраснев, поцеловала Георгия в лоб. Несколько секунд, не видя ничего и никого, они восторженно смотрели в глаза друг другу и были похожи на слепых, которым вернули зрение, но так неожиданно, что они сразу видели больше того, чем хотели.

— Жорка... хороший мой, — беззвучно, одними губами, прошептала Светлова.

Нелидов вернулся к столу и, не сев, попросил тишины:

— Всего час назад я доложил генералу Мочалову о случившемся. Получил приказание представить Каменева к правительственной награде.

— Здорово! — воскликнул широколицый Ножиков и бросился тискать капитана. — Ой, да какой же ты твердый! — восклицал он ликующе. — Будто из камня высечен! Горелов! Алешка! Какой же ты, к чертям, художник, если не заинтересуешься таким типажем. Я бы на твоем месте обязательно его написал. И не одного, а с Женей.

— Постараюсь, — неопределенно улыбнулся Алексей, — но если не получится, ради бога, не привлекай меня к партийной ответственности.

— Пусть только попробует не получиться! — угрожающе поднял палец Ножиков.

Алеша посмотрел на сияющую Светлову. Тонкий профиль ее лица, добрая мягкая улыбка, коротко подстриженные волосы с задорным хохолком над уже порозовевшим от солнца лбом — все это делало ее очень привлекательной. Но Горелов вернулся к прежней мысли; «Спору нет, красивая Женька. А вот полюбить ее сильно, по-настоящему я бы не смог». И ему вдруг вспомнилась другая женщина, синеглазая, с гордой короной пышных светлых волос, немножко старомодной, но так ей идущей. Он видел ее ночью в холле гостиницы, при беззастенчиво-ярком электрическом свете. «Как она любопытно рассуждала, — подумал он, — и была такая естественная, печальная от чего-то своего. Непонятная, странная женщина». Ему стало радостно, что есть три человека, участники одного маленького, их перезнакомившего ночного происшествия. Впрочем, третий, Убийвовк, не в счет... Алексей сейчас понял, как ему хочется снова увидеть ее!

Рогов расположился за тем самым генеральским столом, за которым полчаса назад Нелидов проводил «большой сбор». Генерала, начальника авиагарнизона, по-прежнему не было. Оставив пустовать большой кабинет, он сидел сейчас за штурвалом четырехтурбинного ракетоносца и вел огромную машину на Крайний Север нашел страны. Зарываясь в холодные облака, пели могучую песню двигатели. На небольшом, затерянном в бескрайних северных льдах островке должен был генерал поразить со своим экипажем первую учебную цель, потом пролететь до Хабаровска, оттуда взять курс на Москву и уже глубокой ночью посадить машину в Степновске. За многие часы бомбардировщику предстояло покрыть расстояние, на которое космонавту хватило бы всего какого-нибудь получасового орбитального полета. Но что поделаешь, двадцатый век принес и более разительные контрасты, если сравнить скорость того же самого четырехтурбинного ракетоносца со скоростью верблюжьего каравана, пересекающего вместе с изыскателями Кара-Кумы, или оленьих упряжек, до сих пор бороздящих снежные дали Севера. А уж кому-кому, а летчику-космонавту грешно улыбаться от таких сравнений, потому что была авиация его родной матерью, выпестовавшей и взрастившей его для дивных подвигов.

Генерал, покинувший на долгое время свой кабинет с коврами и мягкими креслами, находился на высоте восьми тысяч метров, а за его столом восседал теперь Леня Рогов. Был он в светлых брюках и модной полосатой рубашке, такой неуместной в военном штабе. Он плечом прижимал к полной щеке трубку телефона ВЧ и, листал блокнот, кричал:

— Москва!.. Москва!.. Это «Приоритет». Прошу редакцию... Редакция, да? Олег Вениаминович? Это я, Леонид Рогов. Да-да, здравствуйте. Сегодня утром у нас произошло потрясающее событие. Завтра авиапочтой вышлю большой очерк, а сейчас передам короткую информацию. О чем идет речь? Парашютист Каменев... капитан Георгий Каменев. Да-да, тот самый, совершивший рекордный высотный прыжок. Так вот, сегодня он совершил еще более героический поступок. Спас жизнь парашютистке, у которой погас купол. Они спустились на одном его парашюте... Живы, здоровы. Очерк я назвал «Семьдесят пять секунд из жизни капитана Каменева». А информацию давайте под таким броским заголовком пустим: «Двое под одним куполом». Диктую: «У парашютистов был очередной тренировочный день. В знойном голубом небе расцветали белые шелковые купола. В эти часы...» Записали?..

Рогов уже заканчивал передачу. На линии появились помехи, слышимость ухудшилась. Повышая голос, Леня в третий раз повторял заключительную фразу:

— «Так выдающийся советский рекордсмен-парашютист совершил в родном небе новый подвиг». Теперь поняли?.. Отлично. На этом поставим точку. До свидания.

Увлеченный телефонным разговором, Леня не услышал, как в кабинет вошел капитан Каменев. Он приблизился к генеральскому столу как раз в ту минуту, когда Рогов заканчивал передачу экстренной информации.

— Извините, — сказал Каменев необычно робко и поглядел вопросительно на журналиста, — полковника Нелидова здесь не было?

— Не было, — подтвердил Рогов.

— Жалко. Запропал... — Каменев было собрался уходить, но что-то его удерживало.

— Извините, — повторил он, — это сейчас вы обо мне заметку передавали?

— О вас, Георгий Васильевич, — кивнул Рогов и невольно залюбовался худощавым смуглым лицом офицера и смущенным блеском его черных глаз. «А он очень красив, когда такой, — грустно заключил про себя Леня, — немудрено, если Женя его полюбит».

— И эта заметка будет напечатана?

— Будет, Георгий Васильевич. Еще не было случая, чтобы Рогова бросали в редакционную корзину. А вам не хочется?

— Да нет, отчего же, развел руками Каменев. — Я люблю, когда обо мне в центральных газетах заметки печатают. Это не так часто бывает. Я всегда вырезаю и храню. И признаться в этом, как видите, не стыжусь.

От его упругой мускулистой фигуры веяло таким мальчишеским простодушием, что Рогов не удержался от доброй улыбки:

— Спасибо за откровенность. Мне очень приятно от вас это слышать. Иные рисуются, что не любят встречаться с журналистами, не любят, когда о них пишут, а на самом деле радешеньки, если упомянут хотя бы фамилию. Это же...

— Только, знаете, Леонид Дмитриевич, — тихо прервал его Каменев, — не слишком ли много в вашей заметке таких вот слов: героизм, мужество, подвиг?

Леня спрятал блокнот, возражающе поднял загорелые пухлые руки:

— Но позвольте, Георгий. Во-первых, в информации эти слова употреблены по разу. А во-вторых, ухватиться за стропы угасающего купола чужого парашюта, зная, что можно запутаться в них и погибнуть вместе с тем, кого ты решил спасти, рисковать жизнью и, не колеблясь на мгновение, пойти на этот риск... Каким же другим словом можно все это назвать? Не скромничайте, не скромничайте.

Каменев свел брови, но, скорее, не упрямо, а огорченно:

— Видите ли, я далек от того, чтобы, как вы тут выразились, скромничать. Но слова — мужество, подвиг, героизм — это же просто неправда.

— Почему? — остолбенел Рогов.

— Я хочу сделать анализ побудительной причины этого поступка. А он-то как раз и говорит об обратном, о том, что тут никакого героизма не было,

Рогов развел руками:

— Извините, Георгий, но я...

— Да тут и понимать нечего, — решительно выпалил капитан и опустил глаза, — ведь я же спасал Женю!

— Почему ваш поступок менее героичен, если вы спасали Женю?

— Потому что я спасал самого себя, свою судьбу, если на то пошло, — сжав кулаки и поднося их к груди, запальчиво продолжал Каменев. — Скажите, Леонид Дмитриевич, а вы бы не бросились спасать Женю, если бы она погибала на ваших глазах?

Улыбка сбежала с побледневшего лица журналиста.

— Разумеется, бросился, если бы даже это было бесполезно, — грустно согласился он.

— Теперь вы понимаете, что побудительная основа моего поступка была несколько иной?

— Понимаю, — глухо вымолвил Леня и так низко и бессильно опустил голову, что Каменеву стала видна его лысина, оберегаемая старательным зачесом. Это уже была дуэль, и Каменев сделал по всем правилам выстрел. Рогов еще раз глубоко вздохнул, подавляя неожиданно подступившее гнетущее чувство.

— Леонид Дмитриевич, что вы обо мне думаете? — задумчиво спросил Каменев.

Рогов растерялся от немного печальных, на него нацеленных глаз Георгия. Они сейчас стояли рядом, с интересом наблюдая друг за другом.

— О вас? — переспросил Рогов. — Думаю, что вы честный, справедливый и мужественный человек.

— И вы всегда так обо мне будете думать?

— Всегда, Георгий.

— Спасибо, Леонид Дмитриевич! — горячо поблагодарил он Рогова и стиснул до хруста ему руку.

Горелов медленно приближался к серому зданию гостиницы. После утреннего происшествия на душе остался тяжелый неприятный осадок. Милая Женька! Он-то больше всех находившихся на земле переживал ее смертельную беду, потому что, едва успел приземлиться в нескольких сантиметрах от центра белого круга и торжествующе поднять голову, понял, что происходит в небе. Он застыл: от ужаса и от сознания собственной беспомощности.

Стоял, боясь пошевелиться, с трудом удерживая стон. А потом, увидев, что двое спускаются под белым тугим парусом парашюта, отчаянно завопил от радости.

Сейчас Горелов шел и думал о жизни и смерти, о значении случая в человеческой жизни. Вот вырвалась Женя из самых, что называется, когтей смерти и будет жить долгие годы. Совершит космический полет, окончит академию. Выйдет замуж и народит детей, а когда-нибудь станет, наверное, и бабушкой. И все-таки всегда будет вздрагивать, вспоминая гаснущий купол парашюта и суровую, неласковую, стремительно набегающую землю. Но если ее спросят, сожалеет ли она, что избрала в жизни полную опасностей тернистую дорогу космонавтки, честное слово, во все легкие Женя крикнет: нет!

Алексей вошел в прохладный холл гостиницы, украдкой бросил взгляд направо и огорчился: за столом дежурного администратора он не увидел синеглазой женщины. Ее место занимала пожилая киргизка, добрая, словоохотливая тетя Анара, как ее звали все обитатели гостиницы. Несколько дней назад Алексей регистрировал у нее свое командировочное предписание. На его вопрос, как к ней обращаться, дежурная с доброй усмешкой ответила:

— Тетей Анарой зови. Так? Киргизский язык не знаешь, так? Если бы знал, не спрашивал. По-киргизски Анар — это самое тонкое вино, спелый гранат, душистый цветок.

Сейчас он хотел подняться сразу к себе в номер, но тетя Анара издали окликнула:

— Будешь капитан Горелов? Так? К себе в номер не ходи. Ты теперь другой номер живешь. Иди, дам ключ.

Алексей подошел к столику. Тетя Анара надела очки, открыла ящик с ключами и стала в нем копаться. Он терпеливо ждал, пока она гремела ключами, произнося громким шепотом какие-то ругательства. Наконец сняла очки и покачала головой:

— Ай беда! Это Лидия по ошибке домой твой ключ унесла. Такой хороший аккуратный человек Лидия, а сегодня сама не свой была. Вот и унесла. Ты знаешь Лидию?

— Нет, — соврал Алексей, понимая, о ком идет речь.

— Как! — вскричала с обидой в голосе тетя Анара. — Ты не знаешь Лидию?! Такой высокий синеглазый женщина с белый прическа. Настоящий русский красавица. Так? Ее тут даже с ребенком много раз сватать пытались. И в Москву, и в Ленинград увезти предлагали. Только не согласилась Лидия. Странный человек. Красивые летчики сватали, а она не согласилась. Гордый женщина...

— Тетя Анара, — тихо прервал Алеша, — не надо ее беспокоить. Я сегодня в старом номере переночую, а завтра она ключ принесет.

— Какой старый номер? — всполошилась дежурная. — Мы с ней оттуда все твои вещи в новый номер перенесли. Лидия даже цветы в банке на подоконник поставила.

— Ну и как же тогда поступить?

— Вот и я спрашиваю, как же? — согласилась тетя Анара. — Слушай, Лидия живет отсюда очень близко. Через два дома. Сходи туда за ключом. Самый простой дело.

— Да неудобно как-то, — протянул Алексей.

— Тогда оставайся здесь за столиком за меня, а я за твоим ключом схожу.

— О, это еще сложнее. Я тут так все перепутаю, что вы, тетя Анара, и за год потом не разберетесь.

Киргизка осуждающе покачала головой:

— Капитан, а гостиницей командовать боишься!

— Ладно, тетя Анара, давайте адрес. Схожу, — вздохнул Алексей.

— Так бы давно, — одобрила старушка.

Выйдя из гостиницы, Алексей остановился и оробело посмотрел по сторонам. Все-таки неловко непрошеным гостем стучаться в дверь ее квартиры. Что она о нем подумает? А вдруг решит, что ключ только предлог для такого визита. Хорошую же он память о себе оставит. Ему очень хотелось увидеть ночную собеседницу, и было в то же время отчего-то боязно и неловко. «Нахмурится, наверно», решил он и представил, как стрельчатые брови невольно сомкнутся над ее синими, чуть выпуклы ми глазами. «Зря иду», — окончательно упал он духом, когда до трехэтажного блочного дома, такого же стандартного, как и все остальные жилые здания Степновска, оставалось менее ста метров. И все же он шел. Разыскал третий подъезд, поднялся по узким свежеотесанным деревянным ступенькам на второй этаж. Перед дверью остановился, хотя надобности переводить дыхание не было: оно у Алексея работало как хронометр.

«Ладно, была не была», — грубовато подбодрил он себя, но на кнопку звонка нажал весьма трусливо и сразу отпустил. Никто не вышел. Горелов тяжело вздохнул и позвонил вторично, более решительно. Показалось — гром электрического звонка разнесся по всему подъезду. Алексей испуганно огляделся по сторонам — не выходят ли жильцы других квартир? Щелкнул дважды замочный ключ. Дверь распахнулась, и на пороге появилась она.

В подъезде было прохладно и темновато. В коридоре, который оставался за спиной у женщины, — также. Она вышла в простеньком ситцевом халате и тапочках на босу ногу. Те же синие глаза, мягко очерченная линия рта и высокая пышная корона волос.

— Это вы? Ой! — приглушенно вскрикнула женщина и отступила в глубь коридора. Алексею подумалось — вскрикнула она от боли.

— Вы на что-то наступили? Не поранились? — встревожился он.

— Да нет, что вы, — успокоила женщина.

— А я вот видите, вынужден был вас побеспокоить. Вы ключ от моего номера унесли по ошибке. Это меня тетя Анара направила. Вы уж извините, что обстоятельства поставили меня в роль незваного гостя.

— Да, я действительно виновата, — чистым, так ему понравившимся грудным голосом промолвила женщина, — такая растеряха. Проходите, пожалуйста, я вам ключ сейчас отдам.

Горелов неловко потоптался у порога.

— Нет-нет, обязательно проходите, — решительно повторила женщина, — чего же вы будете здесь ожидать?

Алеша очутился в тесном коридоре.

— Мама, кто это? — донесся из комнаты детский голосок.

— Отдыхай, доченька, — ласково сказала женщина. — Это дядя ко мне по делу. — Покосившись на приоткрытую дверь, она извиняющимся шепотом пояснила: — Моя Наташка малярией сильно заболела. В полдень около сорока было.

— Бедненькая, — сказал Алексей, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Вы проходите в столовую, — кивнула женщина на другую, настежь раскрытую дверь.

Алеша очутился в небольшой, аккуратно обставленной комнате, увидел на маленьком столике груду чистого белья, гладильную доску и поставленный на попа электрический утюг.

— Я тут убиралась, — сконфуженно призналась женщина, — вы уж извините, такой хаос.

Горелов увидел на стене портрет молодого офицера с тремя звездочками на погонах и инженерным значком на тужурке. Короткий зачес густых волос, усталые глаза, большие и выразительные. Губы энергично стиснуты, у рта замерла жесткая складка.

— Мама... пить, — донесся детский голосок.

— Сейчас, моя светонька, — пропела женщина, и Горелов почувствовал, как много было ласки в ее голосе.

Цепкий взгляд Алексея успел отметить и простоту комнатной обстановки, и дешевенькие, уже давно выгоревшие от солнца штапельные занавески, и даже заштопанный рукав на светлом с красными кружочками ситцевом халатике, очень коротком, едва скрывающем ее колени. «Откуда же быть у нее большому достатку? — подумал Горелов. — На зарплату дежурной по гарнизонной гостинице вдвоем с девочкой не особенно разживешься».

Напоив девочку, женщина возвратилась в комнату, и Алексей смутился, заметив, что она успела переодеться. На ее ногах появились белые босоножки, а домашний халат она сменила на черную юбку и ту самую розовую кофточку, в которой Алексей увидел ее впервые. Он нечаянно встретился с ее синими глазами и заметил, как, вспыхнуло ее лицо.

— Мама, — снова позвала девочка, — а дядя ко мне зайдет? Мне скучно одной. Ты все работаешь да работаешь.

Алексея царапнул по сердцу жалобный голосок. Женщина смущенно отвела глаза:

— Что ты, Наташенька, дяде очень некогда. Я переглажу белье и буду читать тебе сказки.

— Ты долго будешь гладить, — недоверчиво отозвалась девочка.

Горелов поднялся:

— Если я к ней на минутку зайду, вы не будете против?

Женщина, уже державшая в руке ключ, благодарно посмотрела на Горелова.

— Ой, да что вы! У вас же и на самом деле каждая минута, наверное, на учете. Но если вам действительно не в тягость... — она не договорила и открыла перед ним дверь.

Горелов вошел в комнату и на маленькой никелированной кроватке с высокой спинкой увидел под стеганым одеялом девочку с беленькими косичками. Она лежала на спине. По багровому румянцу на худеньких впалых щечках и прерывистому дыханию можно было догадаться, как ей тяжко. На стуле, приставленном к изголовью, лежала половинка лимона, градусник, пачка каких-то таблеток. Алексей прикоснулся ладонью к ее пылающему лбу.

— Тебе больно, Наташа? — спросил он участливо.

— Нет, — качнула девочка головой, — только лобик горячий. Подержите на нем руку, дядя. Ка-ак хорошо! У вас рука холодная-холодная. Еще подержите немножко, ладно?

Горелов не видел, какими добрыми и грустными глазами смотрит на него с порога женщина. Он опустился перед кроваткой на колени и теперь почти целиком закрыл ладонью пылающий детский лобик.

— Ой как приятно! — прошептала девочка. — Мама, этот дядя хороший?

— Хороший, Наташа, очень хороший, — ответила певуче Лидия.

— Мама, он летчик?

— Летчик, Наташа.

— Но ты же не любишь летчиков.

— Кто это тебе сказал?

— Ты сама говорила.

Женщина смутилась. «Видно, насолили ей, бедняге, всякие перегонщики вроде Убийвовка, если даже ребенку на них пожаловалась», — подумал Горелов и, желая разрядить обстановку, весело сказал:

— А я не летчик, Наташенька. Это я раньше был летчиком. А теперь парашютист. Вот я кто.

— Это правда? — потребовала подтверждения Наташа.

— Правда, девочка.

—  Мама, дай дяде мою дудочку, пусть он на ней поиграет и песенку какую-нибудь споет.

Алексею никогда не приходилось нянчить маленьких. Своих братьев и сестер у него не было. Так уж cлoжилacь горькая вдовья жизнь у его матери Алены Дмитриевны, что одним-единственным остался он у нее. Но когда учился в школе, иногда катал в коляске младшего брата одного из своих друзей и запомнил с тех пор не очень мудрящую песенку.

— Мама, —— рассмеялся Горелов, — дайте, пожалуйста, дудочку.

Лидия пожала плечами, порылась среди валявшихся в углу игрушек и протянула Алексею маленькую флейту. Он подул в узкую щель, пальцами прошелся по клавишам. Положил флейту на кроватку, пропел:

Шарик Жучку взял под ручку. Стал с ной польку танцевать, А Барбосик — красный носик Стал на дудочке играть.

— Ой как здорово! — засмеялась Наташа. — Мама, пусть дядя не уходит. Он мне еще раз песенку споет.

Горелов взглянул на хозяйку. Увидел добрый, признательный блеск в ее синих глазах, веселый румянец, осветивший щеки. И вдруг в них показались слезы. Женщина, видать, вспомнила о чем-то своем, глубоко запрятанном и наболевшем. Алексей не знал, как поступить — постараться утешить или сделать вид, что не заметил. Пока он колебался, Лидия быстро вышла из комнаты. Возвратилась через минуту, уже овладев собой.

— Мама, ты здесь? — прошептала Наташа.

— Здесь, родная.

— Спроси у дяди — он еще к нам придет? Как вас зовут, дядя?

— Алексей Павлович, детка, — ответила мать.

— А мою маму тетя Лида. Только она любит, чтобы ее взрослые называли Лидия Степановна. Вы еще придете ко мне, дядя?

Горелов поднялся, ладонью стряхнул пыльное пятнышко с колена, на котором стоял перед кроваткой, увидел печальные, широко раскрытые глаза, стынущие под напряженно сведенными стрельчатыми ресницами. Они ждали.

— Лидия Степановна, — серьезно обратился к Лидии Алексей, — сегодня концерт по заявкам окончен. Тем более единственный слушатель явно устал. А вот завтра...

— Вы и в самом деле сможете на несколько минут к нам забежать? — нерешительно спросила женщина.

— А разве можно обманывать больного ребенка? — вопросом ответил Горелов.

В маленьком душном номере гостиницы Леня Рогов укладывал свои вещи в серый объемистый чемодан, разукрашенный наклейками иностранных отелей. Где только не побывал этот чемодан! С желтых, зеленых, оранжевых и карминных наклеек глядели клыкастые львы и носороги, полуобнаженные красавицы — кинозвезды, тяжелоатлеты и знаменитые автомобильные гонщики, колонны развалин древних Афин и сверкающие небоскребы, «бьюики» и разлапистые пальмы в дельте Нила, под которыми так и тянуло отдохнуть, — все было на этикетках, украшавших его чемодан.

Леня стоял над ним и сосредоточенно решал, как бы получше и поаккуратнее утрамбовать свое имущество. Долгая холостяцкая жизнь приучила его к экономности и практичности. Был он в одних трусах и сиреневой безрукавке. Темные оливковые глаза перебегали с предмета на предмет. Каждая вещь подлежала недолгому, но внимательному разглядыванию, прежде чем укладывалась в чемодан.

Леня не был сейчас одинок в покидаемом им жилище. На его койке сидел подполковник Субботин. Остряк и пересмешник был явно не в духе. Зеленые его глаза казались выцветшими от грусти. Редкие, чуть рыжеватые волосы, за которыми он всегда старательно следил, не были расчесаны, и Андрей время от времени нервным однообразным движением теребил их, будто выполнял чью-то команду. С нескрываемой досадой и печалью следил он за каждым движением Рогова.

— Все-таки зря, старик, — вздыхал Субботин, прикасаясь к своей шершавой щеке, — зря ты бежишь. Остался бы еще на месячишку с нами, а там бы все вместе в Москву махнули. Недельки бы три мы у себя в городке пожили, а ты бы за это время все свои очерки сдал. А потом, глядишь, и один бы общий всем нам маршрут дали — на космодром. Нет, напрасно ты бежишь от нас, старик.

Рогов неопределенно пожал плечами, взял полотенце и вытер вспотевшую шею.

— Да откуда, Андрей, ты взял, что я бегу? Просто пора в редакции показаться. Да и задание я уже выполнил. А ты в бегстве каком-то меня упрекаешь. — Рогов слегка заикался, с трудом скрывая боль и раздражение.

Субботин мешковато пошевелился, у кровати взвизгнули пружины.

— Бежишь! — хмуро изрек он. — Мы-то понимаем.

Рогов держал все это время пластмассовую электрическую бритву и уже начинал сматывать шнур, чтобы уложить ее в футляр. Она вдруг с грохотом упала на стол.

— А р-р-раз все понимаешь, то и с-спрашивать нечего! — резко вырвалось у него.

— Не надо, старик, — произнес Субботин обезоруживающе просто, — мы ничем не можем сейчас тебе помочь. Сам знаешь. Два человека и те сплошь и рядом плохо понимают друг друга, а три — тем более.

— Ты на что намекаешь? — спросил Рогов, впившись острым взглядом в Субботина.

— Так. Ни на что. Просто к собственному жизненному опыту обратился.

— Ты плохой психолог, Андрей. Там, где трое не понимают друг друга, уход третьего обеспечивает сближение двум оставшимся.

Субботин прищелкнул тонкими пальцами. Зеленые глаза наполнились задорными искорками.

— Плохо, — отметил он, — совсем как на семинаре. — Андрей встал, подошел к столу и взял упавшую бритву. — В коробок не укладывается, Леня? У меня в точности такой паршивый коробок, да еще молния на нем лопнула. Давай помогу.

Длинные пальцы Субботина быстро смотали белый шнур.

— Когда улетаешь? — спросил Субботин.

— Завтра в шесть.

— С какого аэродрома? С нашего или гражданского?

— С нашего. Генерал Саврасов летит в Москву, берет.

— Может, размонтируешь? — кивнул Субботин на чемодан. — Уложим все но прежним полочкам — и баста. — Он нежно посмотрел сбоку на Рогова.

— Но я же в полетном листе значусь, — взмолился Леня.

— Ерунда, я и не такие дела улаживал, — похвалился Субботин. — Тот, кто тебя в полетный лист включал, возьмет и выключит. Так как?..

— Нет, — упрямо ответил Рогов и отошел к окну, тоскливыми глазами вгляделся в покрытый ивняком близкий берег реки.

— Как знаешь, — вздохнул Субботин. — Только помни... всегда помни, что среди нас не было ни одного человека, который относился бы к тебе плохо. Мы тебя любим и ценим, Ленька... И то, что ты в газетах про нас написал, ценим. Если простить отдельные неточности, то лучше тебя о космонавтах еще никто из журналистов не написал.

— Благодарю за признательность, — не оборачиваясь ответил Леня. — Я вас тоже люблю, чертей. Ну а в том, что жизнь берет свое, никто в конце концов не повинен.

— Да. Казнить некого, — согласился Субботин. — У тебя на сегодня какие планы, старик?

— Проститься с Иртышом, — усмехнулся Рогов.

— Если бы не консультация по астрономии, я бы тебе тоже составил компанию, — пожалел Субботин и направился к двери.

— Андрюша, — кинулся за ним Рогов, — а посошок на дорожку? Последний в честь нашей дружбы. У меня «Мартель». Как привез из командировки бутылку, так и не распечатывал.

— «Мартель»? — сосредоточенно уточнил Андрей. — Лучший французский коньяк с собой возишь? Богато живешь, журналист. А сколько в нем градусов?

— Что-то около сорока, — неуверенно предположил Рогов.

Субботин засмеялся:

— Сорок градусов коньяка плюс сорок жары — итого восемьдесят! А потом — на консультацию по астрономии? Да я восемьдесят новых звезд в Галактике разыщу или всю Галактику по сокращению штатов закрою. Нет, Леня. Не пойдет. Спасибо.

После его ухода Рогов ускорил сборы. В чемодане уже лежали все предметы его домашнего обихода, кроме плавок. Оставалось сложить бумаги. Из большой стопки, вынутой из шкафа, упала на пол столичная газета с рецензией на его сборник путевых очерков. Рогов лениво ее раскрыл, вздрогнул, будто ему стало холодно. Наткнулся на заголовок «Лирические раздумья журналиста». Рецензию писал его редакционный друг Вася Кислов, и вся она изобиловала фразами, от которых Рогова бросило сейчас в дрожь. Леня прочел наугад выхваченный из середины абзац: «Чеховская экономность в средствах изображения и подкупающая лирическая непосредственность выгодно характеризуют стиль автора». Рогов с остервенением швырнул газету в корзину для мусора.

«Какой позор!» — застонал он.

Сел на койку, на то самое место, где несколько минут назад сидел Субботин, и горько задумался.

Почему так бывает в жизни? На каждую его репортерскую книжку легко и просто появляются хвалебные рецензии. А вот его друга, писателя Суворина, того самого мрачноватого ерника, что напрямую убил его, Рогова, двухсотстраничную повесть, нигде так и не похвалят? У того за плечами пять или шесть романов, он получает сотнями читательские письма, и на библиотечных полках (Леня во многих городах и селах страны убедился в этом лично) его книги — самые затрепанные. Но Рогова никогда и не похвалят, потому что лохматый Суворин, человек, обремененный огромной семьей, держит свою добрую душу под бронированным колпаком, любит выпить и не боится наступить на мозоль самому распрославленному писателю, занимающему сверхответственный пост. Суворин шутя говорил:

— Ты не обижайся, Леня. В тебе есть много светлого. Но знаешь, чего я боюсь, если говорить откровенно? Обо мне критики пишут: «риторичен, анемичен, схематичен». А о тебе: «лиричен, динамичен, проблематичен». Вот этого-то и бойся.

В глубине души Рогов сознавал, что, как бы его ни хвалили, он и десяти, страниц еще не написал в жизни таких, какими изобилует каждая книга ворчливого лохматого Суворина. «Так почему же меня замечают, а его нет? Видимо, дело в какой-то постыдной амнистии. Меня вечно считают начинающим. Вот и прохожу я по жизни под одобрительным девизом: «Наш добрый старик Ленька, наш очаровательный толстячок». И этот девиз открывает «зеленую улицу» моим репортажам, информациям, очеркам. Странное дело, я уже завершаю четвертый десяток и ни разу не попал в беду, ни с кем не вступил в конфликт. Я добрый, и меня везде встречают как доброго. А вот Жене Светловой этого оказалось мало. Для нее добрый звучит как пресный. Как же я до сих пор не догадался, что не могла меня полюбить девушка с ее характером, созданная для смелых поступков?»

Продолжая разбирать свои бумаги, он наткнулся на другую стопку машинописных листков и на первом увидел такое незабытое название: «Белое безмолвие»! Он нашел недопечатанную одиннадцатую страницу, где под последней машинописной строкой стояли потускневшие, робко, карандашом написанные слова: «А дальше что?» Леня приложил к щеке эту страничку и опасливо покосился на дверь, как бы не увидел кто такого проявления сентиментальности. И ему вспомнилось, как года четыре назад Женя приехала к нему в гости, как она, перебарывая смущение, хозяйничала в его однокомнатной квартире, а потом подошла к пишущей машинке и озорно спросила:

— Леонид Дмитриевич, а вы не находите, что «Белое безмолвие» — это уже повторение? Вспомните Джека Лондона.

И он, воодушевляясь, долго говорил ей, что этот очерк всего лишь полемика с рассказом знаменитого классика. Женя прочла весь текст и на последнем листике оставила свой автограф. Очерк Леня впоследствии дописал и даже получил за него премию на одном из журналистских конкурсов, а страничку эту оставил на память.

Нет, не клеилось у него с Женей. Она — сплошное горение, порыв молодости, а он, носясь по белу свету, уже растратил свои силы. Да и годы. Она еще совсем юная, сильная и красивая. А у него и лысинка, и брюшко, и ртутный столбик, измеряющий сосудистое давление, подпрыгивает выше, чем хотелось бы.

Упаковав чемодан и свернув в полотенце плавки и резиновые тапочки, Рогов направился к Иртышу. За порогом каменного здания, сдерживавшего тепло, солнце мгновенно ослепило его, и он полез в карман за защитными очками. Надел — и набережная сразу окуталась приятным полумраком. От светового контраста он не сразу узнавал встречающихся.

— Леонид Дмитриевич!.. Леня! — услыхал он громкий, всегда заставляющий вздрагивать голос. Сорвал очки — и увидел стоявших на верхней ступеньке каменного спуска к пляжу Женю и Георгия. Женя одной рукой придерживала пытавшиеся разлететься но ветру волосы, другой призывно махала ему. Забияка ветер набрасывался на ее белое платье, оголял загорелые колени.

— Леонид Дмитриевич, идите к нам! — звала она настойчиво.

Леня ускорил шаги. У цементных ступенек остановился.

— Здравствуйте, Леонид Дмитриевич, — протянул было руку капитан, но Женя ее решительно отвела и строго заметила:

— С дамами здороваются в первую очередь.

— Конечно, конечно, Евгения Яковлевна, — поспешно и чопорно откликнулся Рогов, — даже в Сахаре нельзя нарушать законов цивилизации.

— Ой какие мы сегодня официальные! — чуть улыбнулась Светлова и не выпустила из своей его руку. — С каких это пор я стала для вас Евгенией да еще и Яковлевной?

— Это как-то вырвалось, Женя, — ответил Рогов, не глядя на нее. — Виноват, исправлюсь, как говорят армейские товарищи.

Женя перестала улыбаться, серые ее глаза утратили обычно смелое, даже несколько дерзкое выражение, легкая печаль угадывалась в них.

— Леонид Дмитриевич, — сказала Женя, — нам надо поговорить.

— Пожалуйста, я всегда готов. — Рогов близоруко щурился от бьющего в глаза солнца.

Девушка взяла его под руку.

— А я как? — спросил с неудовольствием Георгий.

— Ты нас здесь подождешь, Каменев, — сказала, чуточку нахмурившись, Женя.

В этом с виду пренебрежительном обращении уловил Рогов ласковую доверительную фамильярность.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, — невесело согласился Георгий и остался стоять, облокотившись на каменный заборчик.

Женя повела Рогова по широкой асфальтированной дорожке. Обогнув здание гостиницы и миновав проходную, они вышли на шоссе. В знойные послеобеденные часы Степновск казался вымершим. Ни одной машины не промчалось мимо них. Тощие телеграфные столбы убегали в бесконечную знойную даль. Беспокойными смерчиками взвихривалась пыль над степью. Над аэродромом лежала тяжелая тишина.

Очевидно, дневная смена отлеталась и наступил перерыв до ночных полетов. Женина рука лежала на обнаженной руке Лени, и ему было от этого грустно и приятно.

— Леонид Дмитриевич... — начала Женя, когда они были уже далеко от самых окраинных домиков Степновска.

— Ой какие мы сегодня официальные! — передразнил он ее.

— Леня, — негромко поправилась Женя, — это правда, что завтра утром вы улетаете?

— Правда, — глуховато подтвердил Рогов и попытался перейти на плохо удававшийся шутливый тон: — Дела и обстоятельства повелевают. Как в известной вам песенке: «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер матерьял успел ты передать».

— Древняя песенка, — отмахнулась Светлова.

Они прошли еще несколько шагов. Асфальт оборвался, и под ногами уже хрустел твердый суглинок не везде профилированной дороги, по которой ходили машины из Степновска в близлежащий город за горючим, продуктами, учебными боеприпасами и многим другим.

— Леня, остановитесь, — не совсем решительно потребовала Светлова. Рогов придержал шаг. Не выпуская его руки, она заглянула ему в лицо печальными глазами. — Леня, скажите, вы уезжаете отсюда из-за меня?

Он поднял гладко выбритый подбородок, попробовал усмехнуться.

— Кто вам сказал, дорогая Женя? Какой злодей рукой неправой решил набросить на вас тень?.. — Усмешки не получилось.

— Леня, — Светлова сильнее сжала его руку, — не надо отшучиваться. Я хочу знать правду. Одна из причин, по которой вы покидаете Степновск, это я?

Он горько пожал плечами:

— Да, Женя.

Мимо них с грохотом пронеслась грузовая машина. Молодой водитель, издали заприметивший под мышкой у Рогова свернутое полотенце, высунулся из кабины и сквозь смех кинул:

— Эй вы! Куда поперлись? Заблудились, что ли? Не в той стороне Иртыш ищете!

Их обдало облаком пыли, горьким от бензина, но они не зажмурились и не поднесли к лицу ладони, чтобы защититься. То, о чем они говорили, было гораздо горше.

— Вы на меня сердитесь, Леня?

— Нет, Женя, — голос у него заметно потвердел. А девушка, сияя от счастья и от обоюдной их искренности, взглянула на Рогова так, что он вздрогнул. Как был похож этот взгляд на те давние!

— Леня... вы должны каждому моему слову сейчас верить, — заговорила Женя тревожно, — в каждом моем слове правда, и только правда. Мы долго были с вами очень близкими друзьями, и я вас почти любила. Да-да, это совершенно серьезно. Но я не знаю, что мне мешало... Лучше не надо об этом. А теперь я тоже сама не знаю отчего, но видите, как получилось. Вероятно, не зря говорят в народе — сердцу не прикажешь. Леня, дорогой, хороший, во имя всего светлого, что связывало нас так долго, дайте я вас поцелую, и останемся на всю жизнь друзьями.

— А вам от Георгия не влетит? — горько усмехнулся он.

— Леня, не надо, — со слезами в голосе остановила она. Рогов подставил щеку, ожидая поцелуя, но Женя бросилась ему на шею, обняла сильными гибкими руками, прильнула к губам. Он стоял онемевший от счастья и боли. Как горько далось ему то, о чем он так долго мечтал! И все-таки это было счастье. Полынное, горькое, но — счастье. Светлова столь же резко отодвинулась от него, опустила глаза и сказала сухо, изменившимся голосом:

— А теперь пошли, Жорка нас ждет...

Всю обратную дорогу они не проронили ни слова. Тягостное попискивание сусликов да однообразный стрекот кузнечиков провожали их.

Каменев стоял на прежнем месте, чуть побледневший, с узкой бескровной полоской на месте рта. Он молча смотрел то на Женю, то на Рогова, все понимая.

— Пойдем, Жора, — мягко предложила Женя и стала под его правое плечо.

— А Леонид Дмитриевич? — спросил Каменев.

— Он, может, тоже с нами пойдет? — предложила Женя.

Леня посмотрел на полотенце, которое прижимал под мышкой:

— Нет-нет, я на Иртыш. Вы ж купались...

— Очень жаль, — вздохнул Каменев, — я думал, мы вместе побродим.

Лене тоже не хотелось с ними расставаться. Он порывисто схватил их обоих за руки, не обращая внимания на выскользнувшее полотенце:

— Ребята, черт возьми! Да ведь я же завтра улетаю. Дома у меня нераспечатанная бутылка «Мартеля». Неужели же мы не сообразим на троих? А?

Каменев свободной рукой обнял Женю, слегка притянул к себе.

— Tы как полагаешь, беляночка? По-моему, это следует сделать.

— Опасаюсь, что я стану лишь свидетельницей опустошения той бутылки, добрый мой Леня.

Рогов покачал головой:

— Женя, не кокетничайте. Как известно, свидетели очень часто оказываются в роли соучастников. Короче говоря, ровно через час жду вас у себя в номере. Дайте только окунуться. Идет?

— Идет, — охотно откликнулся Каменев.

Иртыш обволакивал тело приятной прохладой. Рогову, плывшему к середине, думалось, что река пытается что-то рассказать ему и не может. «Какая изумительная песня про Иртыш сложена! — подумал Леня. — И слова в ней чудесные. «Тяжелый панцирь, дар царя, стал гибели его виною». А вот у меня и тяжелого панциря нет, а все равно...» — тоскливо оборвал он.

На середине реки течение было сильнее. Оно подхватило Леню и понесло вниз. Рогов считался неплохим пловцом, и заверти Иртыша его не страшили. Лег на сипну и, закрыв глаза, покорно отдался на милость реки. «Пускай несет куда хочет». Им внезапно овладело странное безразличие. Было тихо и покойно, он лишь чуть поддерживал себя на поверхности Иртыша легкими движениями рук и ног. Подумал о романе Джека Лондона «Мартин Иден», который они одинаково любили с Женей Светловой. Да, тогда она заехала за ним, чтобы вместе отправиться в Третьяковку, и задержалась. Он прочел ей вслух последнюю главу из «Мартина Идена». Грустную главу. У нее испортилось настроение. Интересно, так или не так плыл Мартин последний раз в своей жизни, когда, с трудом выбрался через иллюминатор из комфортабельной каюты и, оставшись один в океане, проводил глазами яркие огни уплывающего вдаль лайнера?.. Может, так же поступить сейчас и ему. Плыть по течению, не открывая глаз, до той поры, пока бурливый Иртыш не швырнет на острую прибрежную скалу или под плицы встречного парохода. Удар но черепу — и потемки. Не надо будет относить подарок на Женину свадьбу или присылать поздравительную телеграмму, в которой каждое слово, как рана... «Дурак! — беззлобно усмехнулся он над собой. — Совсем как провинциальный трагик». Да разве имеет он право забывать, что еще есть на свете стрекотание редакционных пишущих машинок, мокрые газетные полосы, милое сердцу журналистское бродяжничество, столбцы корпуса или петита, которые по утрам вся страна читает за его подписью? Есть рассветы и закаты, радость жизни...

Лене показалось, будто Иртыш забурлил сердитей, словно о чем-то сурово его предупреждал или за что-то бранил. «Ерунда! — отмахнулся Рогов. — Досчитаю до тринадцати и тогда открою глаза». Сквозь шум воды ему почудилось, что с берега кричат. Он досчитал лишь до одиннадцати и медленно поднял голову над водой.

— Дяденька, берегись, тебя несет к водопаду!

Рогов перевернулся со спины на живот. Грозный гул донесся со стороны крутого поворота, где беспокойный Иртыш уходил резко вправо от Степновска. По берегу бежали два человечка и отчаянно орали:

— Дяденька, подныривай! Здесь отмель близко, а то унесет!

Рогов напряженно вслушался в гул. Нет, еще есть время. Он просто так не сдастся! Он еще поборется!..

Леня понял, какой совет давали мальчишки. Под водой с открытыми глазами легче обнаружить мель. Он мгновенно погрузился в воду. Течение мяло его и кружило, но сквозь мутную завесь воды он увидел желтый, окаймленный водорослями, затопленный островок и с силой рванулся туда. Руки ухватили острый камень. Леню оторвало от этого подводного царства, но он снова ухватился. Выбравшись на отмель, встал над бурлящей водой и услышал восторженный оклик ребят:

— Молодец, дяденька! Дальше тут мелко!

— Двигай на берег!

Он вылез на берег, устало и тяжело дыша, и с мрачной определенностью подумал: «Ну и пошутил же ты над собой, толстый и веселый журналист Рогов!»

— Мальчишки! — позвал он своих спасителей. — Сколько же отсюда до военного пляжа?

Один, побойчей, ответил:

— Да километра полтора, не больше. Тебя за поворот занесло. Хочешь, доведем?..

По колкому, усеянному острыми ребристыми камнями берегу Рогов доковылял до того места, где разделся. Достав из кармана мокрыми руками часы, не на шутку испугался:

— Батюшки светы! Через пятнадцать минут ко мне ребята придут, а я как голый король!..

И все же он успел. Когда Каменев и Женя постучались в номер, Леня открыл дверь и, фыркая губами, исполнил туш. Объемистый, рябой от наклеек чемодан стоял у дверей, словно первым готовился покинуть жилище. На столе, застланном простенькой скатертью, важно красовалась пузатая бутылка «Мартеля», блюдо с огурцами, яблоками и помидорами, горка аккуратно нарезанного черного хлеба и две бутылки боржоми.

— Вот это натюрморт! — потирая руки, воскликнул Каменев. — Просто королевская закуска.

— А что? — самодовольно подбоченился Рогов. — Есть еще заветная банка крабов. Для себя, как говорится, берег. Но я ее тоже выложу на алтарь отечества.

Он и крабы открыл.

Трое сели за стол. Были сейчас эти трое очень разными по настроению людьми. Леня держался неестественно весело. Если надо было что-то подать или прикрыть скрипучую, то и дело распахивавшуюся от сквозняка дверь, он шумно вскакивал, задевал на своем пути стулья. Женя была откровенно печальной, и когда даже пыталась улыбаться, то натянутая эта улыбка не украшала ее озабоченного лица. Светлый хохолок выгорающих на солнце волос не вздрагивал на ее голове. Еще никогда она так не обнаруживала перед другими своего неумения прятать чувства. Георгий держался с каменным спокойствием, давая понять, что для него эта встреча хоть и тяжела и сложна, но вовсе не тягостна.

— Ну что ж, друзья степновцы, замешанные на палящем солнце и бешеном ветре. Не пора ли нам по маленькой? — декламировал с наигранным пафосом Леня. — Припомним всю народную мудрость. «Чару пити — здраву быти», «По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей». Или: «Нальем, нальем, товарищ, бог знает, что с нами случится впереди». Хотя это ни к чему. Типичнейший пессимизм и водколейство. Это из тех абзацев, что сокращаются даже тогда, когда на газетную полосу ставить нечего. Кто еще продолжит начатый мною перечень?

—  «Последний в дорогу бездельник, кто с нами не пьет», — подсказал Георгий.

— Верно, Жора! — подхватил Рогов. — И как это я забыл! С этого начинать следовало бы.

— Или вот, перевод с грузинского: «Выпьем, выпьем, пока тут, на том свете не дадут. Если же и там дадут, выпьем там и выпьем тут».

— Это слишком грустно, — заметила тихо Женя. — А ну его к черту, тот свет!

— Согласен, — громогласно подхватил Рогов, — не надо трогать подобных тем. Самое лучшее: «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил». Подлинный жизнеутверждающий оптимизм. Ну да ладно, ближе к делу.

Леня отвинтил на коньячной бутылке нарядную пробку, налил полстакана Каменеву, полстакана себе и занес горлышко над Жениным стаканом.

— А я коньяк ни разу в жизни не пила, — нерешительно заявила Светлова.

Рогов коварно прищурился. Все в нем было сейчас наигранным, даже мимика на лице. «Так, наверное, комик выходит на сцену, похоронивший перед этим родного сына», — почему-то подумала Женя.

— Все же я вам налью, товарищ старший лейтенант Светлова, — обратился он к ней шутливо. — Малюсенький глоточек налью. Наготове тост, за который вы не сможете не выпить. Я это вам со всей журналистской проницательностью говорю. — И несколько капель коньяку упали в ее стакан.

— Как он светится! — восхищенно заметил Каменев.

— Жорка, — подняла брови Светлова, — смотри какой в тебе алкоголик пробуждается.

— Я же не в космос готовлюсь, — ответил тот смиренно, — парашютист имеет право позволить себе чуть побольше, чем космонавт. С него не каждый день кардиограммы снимают. — Он пригладил растрепавшиеся волосы и напомнил: — Однако, дорогой Леонид Дмитриевич, не кажется ли вам, что первый тост должен быть мой?

— Нет, не кажется, — без вызова в голосе остановил журналист и дружески положил руку на его твердое костистое плечо. — Этот монастырь пока еще мой, — обвел он глазами неприхотливый номер гостиницы, — и в нем живут еще по моему уставу.

— Подчиняюсь, — смутился капитан и слегка вспыхнул.

Рогов поднялся над столом, держа в руке стакан. Рука подрагивала.

— Друзья! Не буду длинным. Что было, то было и пусть порастет быльем. Я хочу выпить за вас и вашу любовь. В общем, горько, ребята. Горько! — повторил он и, чокнувшись, выпил. Затем заставил их поцеловаться под еще один выкрик «горько». Пока Каменев медленно тянул крепкий напиток, голосом церковного дьячка Рогов приговаривал: — Пей до дна, пей до дна!

Женя, не раздумывая, проглотила налитое ей на донышке стакана и поперхнулась. Кашляя, отошла от стола. Рогов бросился с яблоком, но она сделала протестующее движение. Тогда он подал стакан с боржоми. После нескольких жадных глотков Светлова перевела дух. По ее лицу катились слезы.

— Мальчики, — прошептала она, — и как только вы можете пить такую гадость! Какие вы, право, мученики!

Потом они выпили еще, не принуждая Женю, и потекла длинная беседа. Перескакивая с одного на другое, они рассказывали друг другу интересные были: Рогов — о своих путешествиях, Каменев — о прыжках, о небе.

Время, казалось, оцепенело. И когда рассеянно их слушавшая Женя поглядела на часы, изумленно вскрикнула:

— Мальчики, мы сели в четыре, а сейчас уже семь! Ну и ну!

— Да, — спохватился Каменев, — у меня же билеты на восьмичасовой сеанс. Идемте с нами, Леня.

— Нет, Жора. Очень тебе благодарен, — отказался Рогов. — Мне еще надо привести в порядок и мысли и вещи.

Они все одновременно встали из-за стола, как будто им кто-то скомандовал.

— А теперь вы отвернитесь, Жора, — потребовал Рогов и сразу перестал улыбаться, лицо его побледнело. Каменев недоуменно пожал плечами, стараясь понять, для чего это нужно журналисту. — Да-да, отвернитесь, — настойчиво повторил Леня. — Я не хочу, чтобы вы видели, как мы с Женей поцелуемся. И еще вас обоих очень и очень хотел бы я попросить: не приходите завтра меня провожать на аэродром. Сделайте такую милость, ребята. Ну и вообще выше головы!..

Начальник степновского авиагарнизона генерал Саврасов улетал в Москву не на каком-нибудь роскошном лайнере ИЛ-18, а на боевом ракетоносце. Поэтому, пообещав захватить с собою Рогова, он приказал подготовить и для него парашют.

— Когда-нибудь прыгал? — спросил у Рогова Саврасов, кося на него глаза с цыганским прищуром.

— Да ведь я стрелком-радистом срочную отслужил, — с деланной скромностью сообщил Рогов, — и тоже на дальних. Даже медаль «За отвагу» за освоение новой техники ношу по праздничным дням.

— Ишь ты! — одобрительно отозвался Саврасов, и две золотые звездочки колыхнулись на его кителе. — А на каких же ты типах летал?

Леня ответил. Саврасов, прославившийся еще в сорок первом году тем, что, когда гитлеровцы готовились к параду на Красной площади, летал бомбить район рейхстага и Александер-плац в Берлине, одобрительно улыбнулся:

— Не лыком шит журналист. А статьи я твои и очерки читал. Занятно пишешь. И экзотики хватает. Люблю, брат, экзотику. Ты бы книгу мне свою подарил. Как там она у тебя называется?..

— «Дождь и солнце», — подсказал Рогов.

— Вот-вот. «Дождь и солнце», — удовлетворенным баском повторил генерал.

Рогов приехал на аэродром за целый час до взлета, в сопровождении Сергея Ножикова, Володи Кострова и Андрея Субботина. Хотел еще провожать и Олег Локтев, но его вместе с Гореловым и Дремовым к семи утра запланировали на короткую тренировку в барокамеру. Дремов и Локтев расцеловались на прощание с Роговым. Горелов, всегда очень хмуро и неодобрительно относившийся к ухаживаниям Леонида Дмитриевича за Женей, ограничился рукопожатием, но очень тепло сказал:

— Смотрите не потеряйтесь в человеческом муравейнике, Леонид Дмитриевич. Был у меня любимый комдив Кузьма Петрович Ефимков, автор чудесной поговорки: «В авиации дорожки прямые и узкие — всегда пересекутся». Я тоже верю, что мы еще встретимся.

...Когда на открытом штабном газике провожающие и отъезжающий подъехали под широченное, могучее крыло ракетоносца, с боевой машины были уже сброшены чехлы и опробованы все четыре двигателя. Володя Костров ударил каблуком по огромному тугому резиновому колесу. Борттехник забрал у журналиста вещи. Когда пестрый от заграничных наклеек чемодан исчез в люке, космонавты переглянулись.

— Все-таки уезжаешь, Леня? — сочувственно вздохнул Ножиков. — А может, зря торопишься? Остался бы лучше.

— Я его вчера целый час агитировал, — подал голос Субботин, — никакого эффекта. Как неприступная крепость.

— Знаешь, старик, мы сентиментальностью вроде не отличаемся, — улыбнулся Костров, — но любви к ближнему у нас тоже никто не отнимал. А ты — наш ближний. Сколько лет уже с нами!..

Ножиков, подтверждая, кивнул, снял фуражку, подставил черноволосую голову уже набирающему силу солнцу.

— Верно говорит Костров. Думали, ты от нас не оторвешься. И если к Луне кто-нибудь полетит, первый репортажик будет твой.

— Да чего вы заладили как на панихиде! — взорвался Субботин. — Разве он навек от нас уходит? Да я ему покажу, если он космической теме изменит. Только попробуй, Ленька!

Через силу улыбаясь, Рогов посмотрел на Андрея. То, что он улетал не в одиночку, что на аэродром его пришли провожать космонавты, придавало прощанию особую трогательность.

— Поостерегись на виражах, Андрюша, — ласково остановил он Субботина. — Мне в Австралию на два года предлагают поехать в качестве собкора.

— Ты это только попробуй! — устрашающе сдвинул редкие рыжые брови Субботин. — А впрочем, пусть едет, если ему нашей земли мало.

— Постой, Андрей, — вмешался Ножиков. — Зачем подначиваешь? Мы же прекрасно знаем, что Леня нас не покинет — и в городок будет приезжать, и на космодроме его мы увидим. Верно я говорю, Леня? Мы и книгу еще о космосе прочтем. Не правда ли?

— Да, ребята. Так будет, ребята... — срывающимся голосом торопливо ответил Рогов. — Спасибо, что проводить пришли.

— Понимать его надо, — укоризненно сказал Субботину Костров. — У парня кошки скребут на сердце, а ты... Женька тоже хороша, прийти не могла. Да и Каменеву стоило бы. Нечего им Ромео и Джульетту разыгрывать. Это им не «Мосфильм»!

Леня услышал последние слова и быстро обернулся к Кострову.

— Нет, это не так, ребята, — возразил он. — Женечка ни в чем не виновата. Решительно ни в чем. И Жора тоже. Это я запретил им являться на аэродром. Не вздумайте их упрекнуть!

— Понимаем, — грустно протянул Ножиков. — Прекрасно тебя понимаем, Леня.

Они умолкли, потому что в эту минуту подъехала черная «Волга». У самолета она лихо затормозила. С плащом наперевес и портфелем в руке выскочил из нее подтянутый генерал, стрельнул вопрошающим взглядом в космонавтов:

— А вы здесь по какому поводу, друзья мои милые?

— Прессу провожаем, — сдержанно пояснил Ножиков.

— Смотрите-ка, — порывисто вскинул голову генерал Саврасов, и рот под седеющей скобкой усов открылся в усмешке, — какой почет, а! Три будущих героя космоса, каждый из которых, возможно, — покоритель Луны, — и вдруг провожают одного журналиста. Эка меняется время! А мы во время войны с журналистами скупо беседовали. В основном по приказанию комиссара.

— Так то, может, от недостатка светских манер, товарищ генерал? — всадил шпильку Субботин, и его глаза удовлетворенно засверкали.

— Смотри-ка, шустрый какой, — протянул генерал и на миг задумался. На пепельно-серой щеке забился мускул. Рогов решил — Саврасов обидится. Но генерал спокойно передал портфель и плащ подбежавшему борттехнику и угрюмо скосил глаза на Андрея: — Вздор ты говоришь, парень. Каких там, к черту, светских манер! Элементарной воспитанности не хватало. Вот чего. Летали на деревянных самолетах. Приборная доска, сами знаете, один радиокомпас. А теоретическая база — семилетка, летная школа и фронт!

— Зато летали как! — примирительно вставил Субботин. — Если бы не такие, как вы, товарищ генерал, так не только космонавтов, но кое-чего и другого не было бы.

Саврасов одобрительно улыбнулся в подстриженные усы.

— Сказал бы мне кто в сорок первом, что закончу академию, буду изучать радиолокацию, электронику, я бы того чудаком назвал. А теперь видите, — и он гордо ткнул указательным пальцем на синий ромбик, приколотый к лацкану кителя.

Подошел летчик, худощавый блондин в кожаной курточке. Козырнув, спросил:

— Товарищ генерал, взлетать вы будете или я поведу?

— Сам поведу. На правом сиденье посидишь, — беспрекословно отрезал Саврасов и вновь обернулся к Субботину: — Ну так что, «блондин», как тебя именуют в отряде? Если верить моему другу Сережке Мочалову, а вашему «бате», будем считать, что проблема двух поколений в космонавтике и авиации решена?

— Решена, товарищ генерал, — дружно засмеялись космонавты.

Саврасов подошел к трапу, остановился у нижней ступеньки.

— Возможно, хотите в Москву что-либо передать?

— Нашему генералу Мочалову по сердечному привету.

— Обеспечу, — пробасил Саврасов. — Сережку обязательно увижу на совещании у главкома. Ну а теперь прощайтесь с прессой, будем запускать движки и выруливать.

Ножиков, Костров и Субботин тискали Рогова в объятиях, целовали кто в щеку, кто в лоб, кто в затылок, так что у растроганного Лени в конце концов навернулись на глаза непрошеные слезинки.

След человека в жизни и след инверсии, оставленный в небесной вышине пролетевшим самолетом, — какая меж ними разница! Длинный пушистый хвост не сразу гаснет на голубом фоне. Освещенный солнцем, впечатывается он в небо и, причудливо изгибаясь, широким концом своим повисает над землей. Нет, он не похож на змею, потому что ничего в нем нет хищного. И на гигантский шарф не похож, потому что нежнее и тоньше. Ласковый след инверсии, оставленный над нами гудящим самолетом, способен приковать к себе взор влюбленного мечтателя или художника, да и любого человека, остановившегося на минутку и залюбовавшегося небом. Многие мастера кисти пытались передать на холсте всю невыразимую словами поэтическую прелесть следа инверсии. Но есть один изъян в этом еще не до конца изученном явлении. След инверсии недолговечен. Пройдет десяток минут — и белая полоса начнет пухнуть, слабеть, постепенно исчезая. И кто через час или два посмотрит на небо, уже совершенно чистое от инверсии, едва ли вспомнит о ней.

А след человека, уверенным и упорным шагом идущего по жизни? Он же совсем иной. Он глубокий и вечный. Время очень нескоро стирает следы его жизни, потому что рассказы о человеке, его подвигах и труде живут долго. А бывает, что сделанное умом и руками его остается с нами навечно. И даже после того, когда сомкнул он навсегда веки и, оплакиваемый родными и друзьями, был предан земле, построенные города, заводы, станки или дороги, сделанные им открытия или написанные книги — долго служат людям.

И еще одно непременно — те, кто получают в собственность след человека, не всегда стремятся узнать о самом творце много. Был он счастливым на земле или нет, любимым или отвергнутым, одиноким или обласканным многочисленными друзьями? Терпел ли бедствия или жил в достатке? Подвергался ли несправедливым обидам или провел свои годы в почете и славе? Все это чаще умирает с человеком. И в жизни только след от его труда остается, потому что он нетленен.

Тред-бан — это бегущая дорожка. Она похожа на обыкновенный эскалатор, лента которого тянется не сверху вниз, а горизонтально. Только скорость, с какой тянется лента, другая, непосильная для обыкновенного пешехода. В комнате, отданной под этот тренажер, в цементном полу прорублена не очень длинная, метра в два с половиной дорожка, и сквозь нее бежит стремительно серая лента. Чтобы космонавт, выполняющий упражнение, не соскользнул с бегущей дорожки и не упал на цементный пол, его для страховки привязывают специальными ремнями, свисающими с потолка. В Степновске кроме барокамеры, качелей Хилова и крутящегося кресла тред-бан был одним из главных тренажеров, обязательных для всех, кто входил в группу полковника Нелидова.

— Парашютные прыжки плюс тред-бан — вот и вся ваша основная подготовка в этом месяце, — говорил замполит.

Занятиями на бегущей дорожке руководил худощавый остроскулый начфиз Баринов. Под солнцем Степновска он отменно загорел, стал похож на раджу. Он становился сбоку, когда космонавт был полностью подготовлен для тренировки, засекал время, включал рубильник. Гофрированная лента стремительно бросалась под ноги, и надо было затрачивать дьявольски много усилий, чтобы бежать ей навстречу и ни разу не споткнуться. А споткнешься — мгновенно повиснешь на ремнях.

Рано утром Олег Локтев, Игорь Дремов и Алексей Горелов пришли на бегущую дорожку. Загорелый Баринов и белокурая лаборантка Соня уже поджидали их.

— Как отдыхали, товарищи? Самочувствие, настроение? Не было ли головных болей? Не приходил ли к кому-нибудь кум повечерять с горилкой? — задавал Баринов стереотипные вопросы и получал на них односложное: «хорошо», «в порядке», «нет». Потом на дорожку встал тяжелый Локтев и огромными ручищами бывшего боксера потрогал страховочные ремни.

— Выдержат, — усмехнулся Дремов. — Даже такого мамонта, как ты.

— Верно, мамонт, — согласился Локтев.— Как бы мне, Игорь, килограммчиков пять-шесть сбросить? Не посоветуешь ли?

— Влюбись, — сощурился Дремов, и прямой с горбинкой нос его дрогнул от плохо сдерживаемого смеха.

— Так ведь жена дома, — пробасил Локтев, — а замполит, Павел Иванович, рядом. Того и гляди, дело на парткомиссию оформит за «аморалку». Да и Сережа Ножиков, наш партийный бог, крут по этой части. Так возьмутся...

— Что ты не на шесть, а на десять похудеешь!

— Оно бы неплохо и на десять. Но ведь чтобы влюбиться, надо найти объект. Я же кадра подходящего не вижу.

— Кадр я тебе выбрать помогу, — усмехнулся Дремов и подбоченился. — Лидию Степановну знаешь?

На полном красноватом лице Локтева голубые девичьи глаза наивно расширились.

— Какую еще Лидию Степановну?

— Дежурную администраторшу нашей гостиницы. Ту одинокую женщину, что в розовой кофточке ходит. Ох и аппетитная бабенка!

— Ах эту! — басом раскатился Локтев. — Уволь. Эта меня не полюбит. Рожей для нее я не вышел. И потом, все говорят — она недотрога.

— А ты ее вечерком в комнату отдыха пригласи, — продолжал подтрунивать Игорь, — там фортепиано. Ты крышку открой и какой-нибудь ей ноктюрн. Шопена там или Баха. А для большего эмоционального воздействия Андрюшу Субботина позови. Он споет.

Локтев почесал крепкую мускулистую шею.

— Не пойдет. Во-первых, у Баха не ноктюрны, а фуги, а во-вторых, Андрюха споет, она же в него и влюбится, а я так и останусь в роли аккомпаниатора.

Алексей, едва лишь понял, что они говорят о ней, о его Лидии, отошел в сторону, стиснув зубы. Волна неожиданной ярости охватила его. Он и сам не знал, что могло в нем родить такую ярость. «Да как они смеют так говорить о ней? Кто им дал право? Подойти да тряхнуть этого Игоря за шиворот». Но голос рассудка тотчас же взял верх: «А какое ты имеешь право? Кто ты ей и кто тебе она? Взорвешься — и только породишь лишнюю болтовню о ней».

Пересилив себя, он подошел к Баринову, хмуро попросил:

— Андрей Антонович, может, вы этого тяжеловеса пропустите с удвоенной скоростью, чтобы он не жаловался на лишние килограммы?

— Шутки шутками, а нам и действительно пора начинать, Алексей Павлович, — согласился Баринов, делая в журнале наблюдения последние пометки. — Нуте-с, Олег, к барьеру! — цепкой жилистой рукой начфиз включил рубильник. Для тяжелого, малоповоротливого в сравнении со всеми другими космонавтами Локтева бегущая дорожка была самым каверзным испытанием. Он даже каламбур про нее сочинил:

Ну зачем нам в жизни дан Этот пакостный тред-баи?

У Алексея окончательно иссякла злость на Игоря Дремова, когда он увидел, как бедный Локтев, не очень умело подпрыгивая, стремится удержаться на дорожке. Было ясно, каких усилий это ему стоило. Пот катился по раскрасневшемуся лицу, розовая шелковая безрукавка тоже набухла на спине от пота — хоть отжимай, а ноги под тяжестью веса уставали все больше и больше. Но Баринов незаметным движением подвинул рубильник, и дорожка злобным зверем бросилась под ноги изнемогающему Олегу, стараясь его столкнуть. Секунда, вторая — и Локтев, не выдержав встречной скорости, был отброшен вправо, повис на ремнях. Баринов выключил рубильник.

— Плохо? — упавшим голосом спросил Локтев.

— Еще не знаю, — уклонился Баринов. — Поступайте в распоряжение Сонечки. Давление, пульс, частота дыхания — вот чего мне пока не хватает. Однако полагаю, что выше тройки с плюсом не получилось, — завершил он безжалостно.

Локтев угрюмо отошел в «сторону и стал одеваться. На Дремова было приятно глядеть, когда он бросился навстречу бегущей дорожке. В одних трусах и безрукавке, стройный, поджарый, он словно отливал каждое движение. Горбоносый профиль и жесткий подбородок рождали представление об упрямстве этого человека. Наблюдая за ним, Горелов вспомнил давнишний рассказ Ножикова, как Дремова, сына знаменитого комбрига, арестованного по навету, родная мать уговаривала перед школой назваться по фамилии отчима — Орлов. А мальчик на первый же вопрос учителя, чей он, жестко ответил: «Дремов!» — «Он путает, — сбивчиво стала пояснять мать, — не Дремов он, а Орлов». Но Игорь еще раз упрямо произнес: «Нет, Дремов». Мать пригрозила шепотом выстегать, когда он вернется из школы, но мальчик сквозь горькие слезы прокричал учителю: «Ну и пусть она меня бьет, все равно я Дремов! Дремов!» Так и понес он но жизни фамилию своего легендарного отца, реабилитированного после смерти.

Точеные прямые ноги Игоря побеждали скорость бегущей навстречу дорожки. Улыбался Баринов, улыбалась белокурая, в беспечных кудряшках Сонечка, а Горелов про себя с восхищением подумал: «До чего же стройный, чертяка. Еще стройнее нашего парашютного инструктора. А как управляет своим телом! Его бы для Большого театра воспитать. Первым балеруном стал бы. Он бы там всех этих Шизелей и Одетт запросто перетаскивал».

Баринов, сияя, выключил рубильник.

— Превосходно, Игорь. Если бы вы не были засекречены, какой был бы прекрасный материал для киношников. А теперь марш к Соне. Очередь за Алексеем Павловичем.

— За нашим «лунником», — прокомментировал Локтев.

Алексей покоробленно взглянул на него, но промолчал. С тех пор как Горелов прошел испытание лунного скафандра у Станислава Леонидовича и слух об этом облетел космонавтов, его нет-нет да и называли «лунником», вкладывая в это слово смысл, понятный лишь тем, кто служил в отряде генерала Мочалова. То Субботин, то Дремов, то Локтев. Ножиков и Костров воздерживались. Марина и Женя в этих случаях бросали на Алексея полные гордости за него взгляды... Выйдя замуж, Марина пополнела и похорошела. Лицо ее утратило прежнюю грубоватость, а дымка в добрых глазах под густыми полукружиями бровей делала ее взгляд добрым и счастливым. Но Алешу и первое невеселое объяснение с ним в любви она не могла забыть. Пережитое иногда вспыхивало в ее глазах тем преувеличенно ласковым вниманием, которое она часто ему оказывала. А Горелов относился к ней с покровительственной лаской, как к младшей сестренке.

Горелов поднял вверх руки, чтобы не мешать Баринову пристегивать привязные ремни. Ноги в мягких тапочках прочно стояли на замершей дорожке тренажера. Баринов отошел, посмотрел на секундомер:

— Внимание. Приготовились. Старт! И дорожка метнулась навстречу.

На улице уже припекало. Желтый солнечный шар давно встал над степью.

Дремов поглядел вверх. Глаза его были прищурены, губы напряженно раздвинуты, обнажая точеные зубы. Алексей снова залюбовался его немножко хищным профилем.

— Ты чего это? Затмения, что ли, ожидаешь? — пошутил он.

— Да нет, Алеша, — отрывая глаза от голубого неба, ответил Игорь. — Очень забавно, понимаешь ли. Глядишь с земли, вроде небольшой яркий шар, а как вспомнишь, что на его поверхности постоянно бушуют шесть тысяч градусов, а в оболочку этого шара можно упрятать свыше миллиона таких планет, как наша Земля, мурашки пробегают.

— Гляди какие познания, — хмуро ухмыльнулся Локтев, все еще переживавший свою неудачу на бегущей дорожке. — С такой астрономической эрудицией можно Пулковской обсерваторией заведовать.

— Замри, неудачник! — цыкнул на него Дремов. — Лучше думай, как лишние килограммы согнать. Если бы не солнце, такие, как ты, никогда бы не рождались.

— Все мы без солнца ничего не значили бы, — примирительно произнес Горелов, — были бы вечной окаменелостью. Что такое по сравнению с солнцем весь наш шарик с морями, океанами, континентами? С великими открытиями и запусками ракет, в том числе и наших космических скорлупок? Так, микромир какой-то. А вот выдумщики советуют в песнях нашему брату: долетайте до самого Солнца и к Земле возвращайтесь скорей. Мне нравятся эти слова... Знаете, ребята, о чем иной раз думается, когда Вселенную стараешься представить? А вдруг всяческие гипотезы ученых о световых и радиосигналах, идущих к нам из далеких миров от мыслящих существ, лишены основания? Нет человеков на других планетах далеких и близких. Только на нашей маленькой звездочке кипит жизнь. Человеки радуются, скорбят, строят, любят, продолжают свой род и вот уже запускают в космос корабли. Какая же тогда огромная честь быть человеком, если ты мечтаешь долететь до самого Солнца!

Они шли по ровной асфальтированной дорожке к стадиону, где теперь их ожидало двухчасовое занятие по вольной программе. Под присмотром. Баринова они должны были бегать, прыгать, тренироваться на лопинге, играть в волейбол. Эти два часа не были обязательными. Любой космонавт имел право по своему желанию заменить занятия на стадионе купанием в Иртыше или самоподготовкой, если ему надо было подогнать теорию. Асфальт под ногами был еще твердым, сохраняющим ночную прохладу.

— Не так-то просто долететь до самого Солнца, — усмехнулся Игорь. — Помните, ребята, чудесную легенду об Икаре, у которого оно растопило восковые крылья?

— Слабый был человечек, — зевнул Локтев, — да и космодромов в ту пору не существовало. Сплошная самодеятельность, а не полет.

— У этой легенды есть одна глава, которая часто опускается рассказчиками, — напомнил Игорь. — У Икара был отец Дедал. И крылья, на которых Икар поднялся, были не им самим, а отцом изготовлены.

— Ага, вот и нашелся главный конструктор! — засмеялся Локтев.

Но Дремов никак не реагировал на эту реплику, продолжая с увлечением пересказывать древнюю легенду:

— Когда Дедал изготовил крылья, он сказал Икару: «Сын мой, на них ты можешь лететь далеко, но не дай тебе бог приблизиться к Солнцу. За такую дерзость ты будешь жестоко наказан». Икар обещал отцу не ослушаться. Но он был молод и отважен. И когда поднялся в звездный мир, ему показалось, что до Солнца рукой подать. Он продолжал подниматься все выше, а оно припекало и припекало, так что с крыльев начал капать воск. Храбрость Икара не знала границ, и он решил, что крылья выдержат. А когда приблизился к Солнцу, они отвалились, и курчавый дерзкий Икар упал в море.

— Вот к чему приводит нарушение дисциплины полета плюс воздушное хулиганство, — вставил расходившийся Олег Локтев, и они все трое весело рассмеялись.

У каменной ограды стадиона Горелов придержал своих товарищей.

— Ребята, у меня к вам нижайшая просьба, — начал он заискивающе. — Передайте, пожалуйста, Баринову, что я на физо не приду.

— Как! — воскликнул Игорь. — А кто же тебя в волейбол заменит?

— Ну не знаю, — развел Алексей руками. — Сонечку, что ли, возьмите. Она любого мужчину заменит: и на защите хороша, и гасит мячи отчаянно.

— Да, но при ней в трудную минуту нельзя будет крепко выразиться, — пожалел Локтев.

Горелов похлопал его по плечу:

— А ты воздержись, крошка. Пора бы уже эстетическим самообразованием подзаняться, чтобы к крепким выражениям не тянуло. Пусть Сонечка за классного руководителя тебе сойдет.

Покинув друзей, Горелов быстро зашагал к центру Степновска, на улицу Авиации. Издали виднелось здание кинотеатра и двухэтажный с красным цоколем универмаг. Первый этаж этого универмага был отдан под продовольственные товары, на втором размещались отделы готового платья, обуви, трикотажа. Большой степновский, поистине универсальный магазин торговал с семи утра и до семи вечера с четырехчасовым перерывом, выпадавшим на самые жаркие часы. В этом не было ничего удивительного, потому что среднеазиатский военный городок просыпался удивительно рано. Основное его население составляли летчики, штурманы, авиационные специалисты — люди, начинавшие с зарей свой рабочий день. И в семьях у них жены и дети не привыкли залеживаться в постелях. Проводив мужей на аэродром, жены шли в магазин, чтобы запастись съестным к обеду, а заодно заглянуть и в промтоварный отдел.

Был большой этот светлый магазин и постоянным местом сходок, на которых женщины обсуждали все степновские новости, самые, на их взгляд, важные события последних дней. На одинокого офицера, забежавшего сюда, никто из них не обратил внимания. Заезжих и залетных офицеров в Степновск прибывало немало. Алексей спокойно прохаживался у прилавков, неторопливо рассматривал товары. Огромные рулоны шерсти, ходкого здесь ситца и шелка его не интересовали. Так же равнодушно прошел он мимо отдела готового платья и полок, уставленных посудой, электрическими чайниками, утюгами и прочим хозяйственным ассортиментом. Зато, увидев пестрые ряды игрушек, он поспешил туда. Это и было целью его посещения магазина. Подойдя к прилавку, Горелов в растерянности остановился. Никогда в жизни он не покупал игрушки. В городе Верхневолжске, где он родился и провел горькое безотцовское детство, кроме розовой погремушки, жестяной трубы и сабли с облезлыми ножнами, у него ничего не водилось. До того ли было бедной вдове Алене Дмитриевне в те годы! Игрушечных солдатиков он уже сам научился лепить из глины, когда подрос. Что купить больной девочке, он не знал. Куклу? Но ведь в уголке у Наташи — он это очень хорошо запомнил — валялись две куклы: одна маленькая в красном платьице, а другая голышка с оторванной ногой. Дудочку? Но есть у нее и дудочка. Барабан с белыми палочками или бубен? Но это, скорее, для мальчика. Трамвайчики, заводные машинки, кажется, для первоклассницы поздновато. Алеша увидел на самой верхней полке в целлофановом пакете огромного плюшевого медведя и удовлетворенно вздохнул. Вот игрушка, которой ребенок обрадуется в любом возрасте. Только тащить этого рыжего великана через весь городок среди белого дня!.. Ну да ладно. Что поделаешь? И он решительно посмотрел на продавщицу:

— А подайте-ка мне, пожалуйста, этого Топтыгина на смотрины?

Девушка в блестящем форменном халатике без особенного удовольствия потянулась за лесенкой, чтобы спять медведя с самой недоступной полки. Но когда на ее глазах Алексей освободил плюшевого зверя из упаковки и стал его тискать, головой опрокидывая вниз, и на басовитое урчание с улыбкой оглянулись несколько покупательниц, девушка, засмеявшись, посоветовала:

— Возьмите, товарищ капитан. Единственный экземпляр на весь наш отдел. Видите, какой симпатичненький? Импортный... из ГДР, кажется.

— Ладно, — повеселел Алексей. — Будем считать, уговорили. Заверните его, а я — на пять минут в продовольственный.

В продовольственном отделе он зашел к заведующему и назвал свою фамилию. В Степновске существовала традиция: для летчиков-испытателей, парашютистов, готовящихся к соревнованиям, или экипажей, выполняющих спецзадания, по совету генерала Саврасова завмаг всегда держал небольшой запас редких продуктов. Группа полковника Нелидова была включена в этот список. Разбитной завмаг Отари Мемлудович Нонешвили был до крайности любопытным человеком. Обо всех остальных из этого списка он хоть что-нибудь да знал. Одни в его присутствии жаловались друг другу на моторесурсы двигателей или амортизаторы шасси, другие говорили что-то о затяжных прыжках или управлении стропами, третьи делились своими впечатлениями от пуска ракет. И, улавливая эти не всегда ему предназначавшиеся фразы, Отари Мемлудович очень гордился тем, что он, в далеком прошлом старшина разведроты, потерявший в Великой Отечественной войне четыре пальца на руке, всегда в курсе событий, какими жил далекий от столицы, но такой важный Степновск. О необыкновенной осведомленности Отари Мемлудовича ходили легенды. Говорили, например, что, когда наша армия сокращалась на миллион двести человек и многие пожилые офицеры задумывались над тем, как сложится их дальнейшая судьба, пришел командир технического батальона домой, а жена ему и говорит:

— Ваня, а ты знаешь, что твоего заместителя Орлова увольняют?

— Перестань болтать! — прервал ее рассерженный муж. — Мы с ним сейчас с аэродрома возвращались. Кто тебе сказал такую чушь?

— Отари Мемлудович.

— Врет он как сивый мерин! — заключил комбат раздраженно. Но когда после обеда вернулся на службу, обнаружил у себя на столе телеграмму, предписывавшую направить в отдел кадров вышестоящего штаба майора Орлова на предмет переговоров об увольнении из рядов Вооруженных Сил по возрасту и состоянию здоровья. Комбат, придя вечером домой, попросил жену:

— Слушай, Леля, сходи к Отари Мемлудовичу, спроси — а меня там увольнять не собираются?..

О многом знал Отари Мемлудович, а вот о группе полковника Нелидова — ничего. Только раз к нему зашел плотный подполковник с лохматыми бровями и попросил пару лимонов. Отари Мемлудович предложил ему в дополнение самые лучшие сигареты, но тот лишь рассмеялся. Тогда Отари Мемлудович, желая задобрить подполковника, фамилия которого была Ножиков, подмигнув, склонился к его уху и прошептал;

— О шен генацвале, что я вам предложу! Как самому лучшему другу, сообщу по секрету. Есть две бутылки заветного армянского коньяка «три звездочки», перед которым уступает даже наш грузинский. Это самый лучший коньяк в мире. Одну бутылку взял генерал Саврасов, другая вас дожидается, генацвале.

Любой бы летчик и парашютист расплылся в улыбке от такого заманчивого предложения, но этот подполковник с лохматыми бровями только оглушительно расхохотался да руками замахал:

— Нет-нет, это тем более не подходит.

— Разве ваши все не курят и не употребляют хотя бы изредка этот нектар? — несколько обиженно уточнил Отари Мемлудович.

— Все, — весело рассеял его сомнения Ножиков. — Не полагается нам, генацвале.

— Странная народ у вас, — заметил Отари Мемлудович.

— Странный, — еще веселее расхохотался Ножиков и ушел, так и не сказав больше ни единого слова.

Горелов был вторым человеком из группы полковника Нелидова, обратившимся к директору магазина. Отыскав его фамилию в списке, Отари Мемлудович широко заулыбался:

— Очень приятно познакомиться, товарищ Горелов. Давно, можно сказать, жду. В чем испытываете нужду? Есть «Северная Пальмира», «Казбек», сигареты с фильтром и без фильтра.

— Это не по моей части, — перебил Алексей.

— Генацвале! Да что это такое! Можно подумать, все люди полковника Нелидова из некурящих состоят?

— Угадали, — улыбнулся Алексей.

— Вай, — покачал черной головой Отари Мемлудович. — А может, из этого жанра чем интересуетесь? — выразительно провел он ладонью по горлу. — Есть водка с медалью, коньяк «Ниструл», Цинандали и даже Хванчкара.

— Нет, — опечалил его Горелов снова. — Пью четыре раза в год: день рождения, май, Октябрьская и годовщина Советской Армии. Я другим интересуюсь, товарищ директор. Собираюсь проведать больного. Нет ли каких фруктов?

Отари Мемлудович сделал большие глаза и зашептал:

— Под самым большим секретом скажу. Есть килограмм бананов и килограмм апельсинов. Апельсины не импортрые толстокожие, а наши, грузинские, пальчики оближет ваш больной товарищ. Я это для генерала Саврасова в городе раздобыл, но если такое дело, по полкило вам выделю.

— Очень буду вам благодарен, — обрадовался Алексей.

Воспользовавшись добрым настроением покупателя, Отари Мемлудович не удержался от вопроса:

— А вы долго еще у нас загоститесь?

— Не знаю, — сдержанно ответил Горелов, — прикажут, хоть завтра улечу. Я же человек военный.

— Да-да, — разочарованно вздохнул Отари Мемлудович и стал заворачивать фрукты.

Через несколько минут с огромным свертком в руках Горелов быстро шел по улицам Степновска, направляясь к знакомому дому. Время от времени он пугливо оглядывался по сторонам, опасаясь попасться на глаза знакомым. И все-таки он был самым бесцеремонным образом опознан, да еще кем — самим Андреем Субботиным. Тот критически оглядел сверток и даже присвистнул от изумления.

— Куда торопишься, Леша? Уж не на свадьбу ли?

— Лучше ничего не сумел придумать? — смешался Горелов.

— Так ведь подарок какой огромный волочишь. Локтева, что ли, взял бы вместо носильщика.

— Это я обнову для мамы, — соврал Алексей. Субботин еще раз недоверчиво покосился на сверток:

— Ну ладно. Вечером зайду посмотрю твою обнову. Ребята на стадионе?

— Там.

Субботин зашагал дальше. У знакомого подъезда Алексей на этот раз не задержался. Как можно скорее взбежал по деревянной лестнице и только у самого порога квартиры сробел, и рука не сразу потянулась к звонку. Его ждали. Лидия выбежала мгновенно. Была она в шелковом, очевидно, самом лучшем своем летнем платье, на запястье тонкие золотые часики-браслет. Лицо, застывшее от тревоги и ожидания. Увидев в руках гостя огромный сверток, она вопрошающими глазами скользнула по его лицу и вся зарделась. А из маленькой комнатки, хотя они не успели еще сказать друг другу ни единого слова, донесся тонкий голосок Наташи:

— Мама, это дядя Алеша пришел?

— Как ты угадала, девочка?

— А он мне вчера слово дал, что придет. А дал слово — держи. Это не только для октябрят и пионеров. Приведи ко мне его, мамочка.

Лидия уже не сдерживала торжествующей улыбки:

— Здравствуйте, Алексей Павлович. Видите, с каким почетом вас встречают?

— Да, — рассмеялся Горелов, — по протоколу номер один. Как посла.

Пожимая ее руку, он почувствовал шершавины мозолей. «Как и у моей матушки Алены Дмитриевны, натруженная рука», — подумал он.

Лидия показала на стул в коридоре:

— Кладите вашу ношу, Алексей Павлович.

— Э нет, — замотал он курчавой головой, — от ноши надо освобождаться иным образом. Можно к вашей больной?

— Можно, можно! — закричала из-за двери Наташка. Лидия кусала губы, и в синих ее глазах плескалась такая радость, что Алексей понял — она еле-еле сдерживает улыбку. В тесном коридоре они стояли так близко, что он ощутил на щеке ее дыхание.

Смущаясь, тихо уточнил:

— Так что, Лидия Степановна, можно выполнять приказание?

Она молча кивнула. Алексей вошел в спальню. Наташка, как и вчера, была укутана в одеяло до самой головы, но, вероятно, температура спала, глазенки ее поблескивали весело.

— Здравствуй, дядя Алексей, приходи ко мне скорей, — продекламировала она и засмеялась: — Ага? Что? Это я сама сочинила. Целое утро сочиняла. А что это у вас в руках?

— Ах это? — переспросил Горелов и начал неумело и сбивчиво импровизировать: — Знаешь, какое странное приключение со мной произошло. Иду но дороге, а навстречу старичок. Сам маленький, голова большая, бородища до пят. «Ты куда, — говорит, — идешь? К больной девочке Наташе? К той, что на одни пятерки окончила первый класс? Я тоже к ней шел, да затомился. Возьми-ка этот подарок и отнеси ей». Вот я и выполнил его просьбу.

— Ну и выдумщик вы, дядя Алеша, — зажмурилась Наташа. — А мне можно посмотреть, что в этом свертке?

— Он же твой, Наташа. Бери. — Горелов положил сверток ей на кровать.

— Мамочка, дай ножницы, я сама хочу разрезать. — Девочка быстро развернула бумагу. — Ой, Мишка! — замерла она. — И апельсины! И бананы! Спасибо, дядя Алеша. — Она прижала к себе плюшевого медвежонка и восторженно хихикнула: — А рычит как настоящий! Можно, я его арифметике научу? Какой вы добрый, дядя Алексей.

— Так это же не я, это старичок.

Если бы он обернулся назад и увидел в эту минуту глаза Лидии. У каждого бывает такое мгновение, когда взгляд с предельной ясностью выражает состояние души. Так и Лидия на него смотрела. Многое ее глаза хотели сказать: и признательность, самая искренняя, сияла в них, и радость горячая за участие к ее дочери, и спросить его о чем-то хотели эти глаза. Спросить, чтобы поверить. Но Алексей не обернулся и не увидел их вовремя. А Лидия, овладев собой, сказала те самые слова, без которых не могла его принять:

— Ой, да зачем же вы так на мою Наташку разорились, Алексей Павлович?

Горелов, по-прежнему не оборачиваясь, простовато ответил:

— Да что вы, Лидия Степановна. Я как вчера ее увидел, по сердцу жалость так и полоснула. Такая кроха и какую температуру терпит! Глазенки как у мученицы.

— А она вас с самого утра ожидает. Через каждые пять минут ко мне приставала: придет не придет дядя Алеша? Вот видишь, пришел. — Лидия помолчала и пальцами дотронулась до открытого выреза на груди, нервно потеребила светло-голубую тонкую материю. Потом эти пальцы замерли на полной белой шее, и она тугим от напряжения голосом задала вопрос, который, наверное, уже давно готовилась задать, ожидая подходящего момента: — И как это вы так быстро ее сердечко завоевали? — Она произнесла эту фразу, чтобы не сразу перейти к следующей, так трудно дававшейся в этом разговоре: — Вам, наверное, со своими ребятишками много приходится возиться?

— Как это со своими? — не сразу взял в толк Алексей и обернулся.

— Со своими детишками? — уточнила Лидия Степановна.

— Со своими? — рассмеялся он. — Да откуда же им взяться? У меня и невесты еще не было. Вырастет Наташка, тогда и подумаю.

— Вот как, — с плохо давшимся равнодушием откликнулась женщина и без улыбки сказала: — Что же это вы запоздали?

Радостно дрогнувший грудной голос выдал волнение. В длинном светло-голубом платье она казалась выше и стройнее. Алексей догадался, что все это — и лучшее платье, и белые туфли с яркими застежками, и золотая браслетка на руке — надето к его приходу. Волна смущения захлестнула его.

— Так ведь знаете... — протянул он робко, — век у нас атомно-реактивный. Кажется, только вчера родился, учился в школе, потом стал летчиком-истребителем, а теперь этот отряд. Одним словом, годы как в кино пролетели. И времени-то для личного не оставалось. И потом, любовь — это что-то такое, что не каждому и не сразу дается. А просто так... зачем это?

Лидия Степановна сбоку взглянула на своего гостя. В профиль лицо Алексея, загорелое и обветренное, казалось строже и старше, а морщинки в углах рта придавали ему даже выражение некоторой суровости. Но стоило ему лишь повернуться, и курносый нос, чуть припухлые губы, манера по-мальчишески щуриться мгновенно такое впечатление убивали. А озорные кудряшки на голове, те я совсем делали его юным. «Сколько же ему лет? — подумала Лидия. — Видать, совсем, совсем молод. На год-два меня старше, а быть может, и ровесники? Странный парень. Неужели так-таки никого и не любил? А впрочем, для чего бы ему было это скрывать?»

— Дядя Алеша, — окликнула его в эту минуту Наташа. — Ты мне сегодня еще раз про барбосика красного носика споешь? А то я маму попросила, а она не смогла. А дяди к нам не приходят...

— Ну что ты у меня разболталась? — прервала Лидия Степановна дочь и вся вспыхнула. Еще чудеснее стали ее синие глаза. Горелов, избегая их, посмотрел на алые мочки ее ушей и едва удержался от усмешки. «Ага, не все мне краснеть!» Значит, она в его отсутствие пела по просьбе Наташки эту дурашливую песенку. Чужие мужчины не ходят в дом. И какой же, должно быть, светлый человек она!

— Спою, Наташа, — весело согласился Горелов и потянулся за старенькой игрушечной флейтой.

— А ты, непоседа, температурку пока смерь, — обратилась к дочери Лидия Степановна. Ею вдруг овладела потребность двигаться. Она дала дочери термометр, очистила апельсин, потом вышла в гостиную, чем-то там весело загремела. Горелов отложил флейту.

— Сегодня что-то у меня не получается «барбосик», Наташа!

—— Ты, наверное, устал?

Он чувствовал странное, никогда не пробуждавшееся, доброе чувство к этой девочке. Горелов понимал, что она к нему потянулась оттого, что давно уже не испытывала мужской ласки, и этой ласки так не хватало в ее маленькой жизни. Девочка внимательно посмотрела на примолкшего гостя.

— Дядя Алексей, а летать страшно?

«Значит, у Лидии муж не был летчиком», — машинально отметил Алексей.

— Летать? — переспросил он. — Ах, ты о реактивных самолетах! Да нет, девочка, если хорошо знаешь машину и здоров, так не страшно.

— А вы хорошо знаете машину?

— Да, наверное... — запнулся Горелов

— И с вами никаких-никаких приключений не случалось?

— Со мною? — пожал он плечами. — Да нет, отчего же. Все-таки случались.

— Ну расскажи хотя бы одно, — вновь переходя доверительно на «ты», попросила Наташа. — Про самое маленькое-маленькое.

Он никогда не считал себя тщеславным человеком. Но сейчас ему очень захотелось рассказать о себе этой сломленной жаром девочке. Ведь, черт побери, были же, в конце концов, и в его жизни переделки, при воспоминании о которых спина вздрагивала от мурашек. Почему же он не имеет права о них рассказывать? Чем он, на самом деле, хуже своих товарищей, умеющих в часы досуга импровизировать байки из аэродромной жизни? И он стал рассказывать Наташе, как уже несколько лет назад вылетел на перехват воздушной цели в сырую пасмурную погоду, и когда возвращался на свой аэродром, то на огромной высоте обнаружил первые признаки пожара. Он поймал себя на мысли, что говорит намеренно громко, явно рассчитывая, чтобы его услыхала хлопотавшая по хозяйству в другой комнате Лидия Степановна. И от этого самопризнания он не ощутил неловкости.

— Понимаешь, Наташа, — еле удерживаясь от жестикуляции, повествовал Алексей, — в кабине дым, жара. Уже приборы не вижу. Не то усталость парализовала, не то сознание вот-вот потеряю. А ты уже взрослая и прекрасно понимаешь, что для летчика потерять сознание — это каюк. Самолетом ты уже не управляепть, и он летит себе на землю, как ему заблагорассудится. Подрастешь, станешь изучать физику и узнаешь, что такое закон всемирного тяготения. Так вот, по этому самому закону я и мог бы тогда врезаться в землю. Удар — и от моего самолета один только факел пылающий!

— И ты бы не спел мне песенку про барбосика красного носика?

— Не спел бы, Наташенька.

— Ну и дальше что ты сделал, дядя Алеша?

— Есть у наших военных летчиков такой специальный устав. И записано в нем, что в случае пожара летчик должен немедленно покидать боевую машину — катапультироваться. Знаешь, что такое катапульта? Она вроде пушки. Нажал на пиропатрон, происходит взрыв, и тебя вместе с креслом выбрасывает из кабины. И ты на парашюте спускаешься на нашу грешную землю.

— Ты спустился? — догадалась Наташа.

Алексей отрицательно покачал головой:

— В том-то и дело, что нет. Командир мне кричит по радио: «Немедленно катапультируйся!» А я молчу.

— Почему же ты молчал, дядя Алеша?

— Командир не знал, что в те секунды я пролетал над большим городом. А там люди на работу идут, детишки такие, как ты, с портфеликами в школу торопятся. И как только представил, что сам выпрыгну, а машина моя горящая на город упадет, кого-нибудь убьет, а то и целый дом разрушит, жутко стало. И я не выпрыгнул. Довел машину до аэродрома, посадил. Тут пожарники набежали, из брандспойтов стали ее поливать. И был в ту пору на аэродроме один самый главный маршал. Стал я ему докладывать, что такой-то выполнял такое-то учебное задание, а он меня спрашивает: «Как фамилия, говоришь? Горелов? Ну, тогда ты все огни и воды пройдешь, раз с такой фамилией не сгорел».

Алексей обернулся на еле уловимый шорох. Лидия Степановна стояла в дверях, держа в одной руке тарелку, а в другой кухонное полотенце. Большие глаза были наполнены страхом.

— Алексей Павлович, так это на самом деле произошло с вами?

— Да, было, — махнул он небрежно рукой.

— И вы бы могли... — начала она стынущим голосом.

— Мог бы с вами сейчас не разговаривать, — прервал он беспечно.

— Ну и страшная же у вас профессия.

— Страшная? — переспросил Горелов. — А вы знаете, как однажды купец спросил у матроса, не страшно ли тому плавать. Матрос говорит: «Нет». Купец снова к нему: «Где утонул ваш дед?» — «В океане». — «А отец?» — «Тоже в океане». — «И вам не страшно после этого плавать?» Тогда моряк в свою очередь спрашивает: «Простите, а где опочил ваш дедушка?» — «На собственной кровати». — «А ваш панаша?» — «Тоже на собственной кровати». — «И вам не страшно после этого ложиться на собственную кровать?»

Круглые ямочки обозначились на щеках Лидии от смеха. Горелов впервые их обнаружил. Наташа тоже поняла присказку и засмеялась.

— Ты чего хохочешь, птаха, — ласково поглядела на нее мать. — Давай-ка лучше термометр.

— А разве смеяться нельзя? — прищурилась Наташа. — Разве эта сказка детям до шестнадцати запрещается?

— Видите, какая она у меня на язык острая. — Лидия приблизила к глазам термометр и облегченно воскликнула: — Алексей Павлович, вы просто добрый волшебник, да и только! У нее уже тридцать семь и одна. А вчера, сами видели, что делалось. Займись с Мишкой, доченька, а мы с Алексеем Павловичем пообедаем, — певуче посоветовала Лидия Степановна.

— Я тоже хочу с вами, — упрямо заявила Наташа, но мать отрицательно покачала головой:

— Тебе еще рано вставать с постели. Горелов для приличия запротестовал:

— Да что вы, Лидия Степановна? Хлопот вам сколько причиняю. Я лучше в нашей столовой.

Но она, как маленького, взяла его за руку, с надеждой посмотрела на дочь:

— Ты видишь, Наташа, какой он упрямый?

— Дядя Алеша, пожалуйста, оставайся, а то я с тобой дружить не буду.

Горелов встал, покачал головой:

— Раз такой ультиматум, придется повиноваться.

И он очутился в гостиной. Пока Лидия Степановна гремела ножами и вилками, накрывая на стол, успел осмотреть комнату. На портрете старшего лейтенанта больше не задерживался. Он прекрасно понимал, что за плечами у этой милой, немножко грустной женщины стоит своя собственная, ни на чью другую не похожая жизнь с радостями, огорчениями, удачами и невзгодами. Понял он и другое, что не будет она сегодня открывать ему дверь в этот мир своих воспоминаний о пережитом. Сейчас у нее было хорошее настроение, и она ничем не хотела его омрачать. «Зачем я остался?» — спросил себя Алексей и не смог на этот вопрос ответить. Ему только не хотелось теперь, чтобы она надолго отлучалась из комнаты. Один раз, когда она но какой-то хозяйской надобности задержалась на кухне, он не выдержал и громко ее позвал, стоя у книжного шкафчика.

— Лидия Степановна, если не секрет, что это такое? Она почти вбежала в комнату, на ходу развязывая клеенчатый фартук:

— Это же мой диплом, Алексей Павлович. Хотите взглянуть?

Она извлекла из книжного шкафа плотную книжку в синей коленкоровой обложке и протянула Горелову. Он узнал из диплома, что Лидия Степановна Жукова на «отлично» окончила двухгодичный учительский институт.

— Это моя гордость, Алексей Павлович, — призналась она грустно, — все-таки больше года проучительствовала.

И он не стал ее больше ни о чем расспрашивать, полагая, что был не в праве ломиться в тот мир, что стоял за ее плечами. Тем временем Лидия наполнила тарелки душистым рассольником и нерешительно, как-то стыдливо посмотрела на Алексея:

— У меня в холодильнике целый год хранится нераспечатанная бутылка портвейна. Вы как?

Лишь много времени спустя узнал Алексей, что, задавая этот вопрос, она загадывала: если откажется, значит, он не такой, совсем не такой, как многие другие, а согласится, тогда... и оставляла фразу не оконченной.

— Ах это, — насмешливо щелкнул Горелов себя по горлу, не замечая, как потускнели ее глаза.

— Да, это, — подтвердила Лидия Степановна.

— Нет. Это не буду, — мотнул головой Алексей и засмеялся.

— Возможно, вы более крепкие напитки предпочитаете? — улыбнулась женщина. — Как-то у нас в гостинице один жилец по поводу кагора выразился: «Замазка, пищеварение портит, и никакого эффекта».

— Я на пищеварение и без этих нектаров не жалуюсь, — сказал Алексей и внезапно слукавил: — Может быть, вы сами хотите рюмочку, Лидия Степановна?

— Нет, я не хочу, — засмеялась она так счастливо, что Горелову стало весело. — Если бы все были такими потребителями кагоров и портвейнов, как я, винная промышленность давно бы потерпела крах.

После рассольника они ели голубцы и холодный компот из чернослива. Наигравшаяся Наташа успела заснуть, и они остались одни. Хотя и чувствовал Алексей не совсем его покинувшую скованность, но было в этой чужой квартире так уютно, что забыл он на время и про товарищей, и про теоретические занятия, ожидавшие его вечером. Если бы его впоследствии спросили, о чем он разговаривал за обедом с Лидией Степановной, едва ли вспомнил бы. Но важным было не то, о чем они говорили, а — как говорили.

Есть язык слов, но есть еще и язык взглядов. И когда однажды со стола, загремев, упала разливательная ложка, они так поспешно нагнулись ее поднять, что их руки встретились, и он почувствовал, как резко она отдернула свою. Все же они вместе подняли ложку и рассмеялись, как нашалившие дети. Потом Горелов встретился с ее взглядом, ее глазами и уже не мог от них оторваться, такими они были ласковыми и властными, покоряющими в одно и то же время. И он понял, что на его уже продолжительном жизненном пути ни одна женщина не будила такого интереса, любопытства и непреодолимого притяжения. «А может, я ошибаюсь? Может, это не так?» — спросил он себя и почувствовал, как в ответ радость растет и ширится у него в груди. Лидия Степановна тоже пыталась побороть смущение и слишком громко стучала ложечкой в стакане, словно это был не компот, а горячий чай.

Алексей огорченно посмотрел на часы:

— А мне уже пора... вот.

— Так скоро? И с Наташей не попрощаетесь?

— Поклон ей от меня персональный передавайте.

Лидия проводила его в коридор. Алексей, надевая фуражку, медлил, про себя взвешивал: «Руку ей поцеловать на прощание стоило бы».

— Алексей Павлович, — задумчивым голосом спросила Лидия, — а вы и теперь летаете на реактивных истребителях?

— Редко, — ответил он скупо, потому что это уже касалось службы. — Больше прыгаем.

Вот все, что он мог ей сказать. Но она явно хотела большего. Поправила высокую корону волос, тихо проговорила:

— Это тоже очень опасно... Прыгать. Вот и девушка ваша чуть не погибла недавно.

— Откуда вы знаете? — насторожился Алексей. — Мы же это хранили в секрете.

— Чудак вы, Алексей Павлович, — усмехнулась она. — Кто-то из полководцев, чуть ли не сам Наполеон, сказал, что если хотя бы один экземпляр даже новой пушки попал в войска, это оружие перестает быть секретным.

— Слыхал этот афоризм! — воскликнул Горелов. — Однако как вы его к месту употребили!

—  А мне очень понравилась эта ваша девушка, — испытующе глядя на него, продолжала Лидия Степановна, — простая, скромная и миловидная.

— Женя Светлова? Они же с Маринкой для нас родные сестренки! «Нет, не буду я целовать ей руку», — решил он окончательно и, взявшись за дверной замок, признался:

— Если говорить откровенно, жаль от вас уходить. Хотелось бы Наташкиного пробуждения дождаться. Но что поделать — занятия!

Прощаясь, он двумя руками взял ее крепкую шершавую ладонь, словно хотел отогреть, и нерешительно спросил:

— Лидия Степановна, а как вы посмотрите, если я попрошу у вас разрешения называть вас просто Лидой?

— А я вас просто Алешей... —  продолжила она.

В гостинице Алексей наугад постучался в номер к Субботину, потом к Нелидову, но ни там, ни тут ему не ответили. В пустом коридоре было тихо, и он услышал громкие голоса и смех. Сомнений не оставалось — шумели в комнате у Сергея Ножикова. Горелов не успел взяться за ручку, как из-за двери донеслось громкое: «Заходите, не стесняйтесь!» Ножиков занимал в последние дни самое просторное помещение. Поселяя его в большую комнату, полковник Нелидов пошутил: «Ты у нас партийный вожак, Сережа. Ребята будут часто заходить. Бюро, а то и «большой сбор» понадобится провести. Такая обитель — как раз».

Горелов распахнул дверь и увидел всех космонавтов, за исключением Светловой и Бережковой. Ножиков сидел на койке в трусах и белой безрукавке. На его ногах виднелись шрамы, оставшиеся после автомобильной катастрофы. Андрей Субботин, оседлав стул посреди комнаты, рассматривал какие-то плотные листки с машинописным текстом. На новеньком зеленом диване удобно поместились Костров, Дремов и Локтев. А Виталий Карпов прислонился к подоконнику, словно раздумывая, садиться или нет.

— Де-ела, — произнес он неопределенно, пощипывая холеные усики.

— Что такое? — остановился в недоумении Горелов и сразу привлек к себе внимание.

— Откуда ты, прелестное дитя?! — вскричал Субботин. — То ты с какими-то свертками мчишься, когда твои соратники изнывают под палящим солнцем на стадионе, то загадочно исчезаешь, когда они в очередной раз покоряют бурные воды Иртыша. К твоему поведению надо присмотреться.

Горелов смутился:

— Ладно, Андрей, не бузи. Лучше объясни, в чем дело?

— Садись рядом, — пригласил Горелова Ножиков и подвинулся. — Мы сегодня получили переводную техническую информацию. На Западе готовятся запустить вокруг Луны корабль с двумя манекенами.

— Ну и пусть себе запускают, — пожал плечами Алексей, — первый советский спутник Луны был запущен еще в 1966 году.

— Смотри ты, какая осведомленность, — хихикнул Субботин.

— Нет, Алеша, я с тобой не согласен, — спокойно возразил Ножиков, — это у американцев очень серьезный эксперимент, и нам надо его как следует изучить. У них весьма оригинальные расчеты.

— Однако методы коррекции и вывода на селеноцентрическую орбиту те же.

— Те же, да не совсем, — заметил Костров, — я уже с карандашиком и логарифмической линейкой прикидывал. Все вы помните, что при выходе на окололунную орбиту финальная скорость нашего первого лунника была один и две с чем-то десятых километра в секунду. Так, кажется?

— Один километр и двадцать пять сотых, — уточнил Субботин.

— Совершенно верно, Андрюша, — согласился Костров. — На тебя иной раз, оказывается, находит просветление.

— Помилуй бог! Зачем же так неуважительно о товарище? — шутливо возмутился Субботин. — Да я же — ходячая энциклопедия небесной механики.

— Может быть, ты и вес первого лунника так же точно назовешь?

— Вместе со всеми бортовыми системами, источниками питания и так далее? — прищурился Субботин.

— Вот именно.

Андрей, не колеблясь, назвал цифру. Костров одобрительно закивал:

— Выдающийся ребенок. Действительно, тебя послушаешь — и ни в какие источники заглядывать не надо.

— Так я же говорил, — заулыбался Андрей.

Костров задумался, и его лоб пересекли глубокие морщинки.

— Простая как будто бы вещь, ребята. Вот уже несколько лет готовимся мы к «лунному варианту». Если говорить о теоретической части этого плана, то очень многое каждому знакомо до мельчайших деталей. А вот если об исполнении плана говорить, о реальном полете, то...

— Что «то»? — с некоторым удивлением прервал его Дремов.

— Совсем другое дело, ребята, — вздохнул Костров и задумчиво посмотрел в окно. — Шутка ли, если подумать, — четыреста тысяч километров! Даже представить страшно такое расстояние. Холодная, далекая Луна. Сколько о ней песен и пословиц сложено! Про капризного ребенка говорят: «Ему хоть Луну с неба подавай», неуча останавливают: «Ты что, с Луны свалился!». В песне лирической поется: «Плыла Луна любви помощница...» А для нас это цель!

— К которой мы обязательно придем! — горячо подхватил Игорь Дремов. — Ведь это даже не фантазия, ребята, а завтрашний день. И даже не завтрашний, если на то пошло. Володя! Костров! Ты же очень хорошо об этом знаешь. Расскажи. Оставь в покое расчеты американских «Лунников». Ты лучше о наших. А?

— Нет, — поморщился Костров и поправил упавшую на лоб челку. — Вопрос задан не по адресу.

Горелов смог бы ответить гораздо точнее. Он уже видел макет лунного корабля. Главный конструктор назвал его «Зарей».

— Неплохо звучит, — не меняя позы, заметил Субботин. — «Заря» летит на Селену.

— Почему на Селену? — недоумевая, уставился на него Локтев.

Субботин махнул рукой:

— А, надоело!.. Луна да Луна. Давайте ее хоть разок Соленой назовем, чтобы поэтическую свежесть, так сказать, ощутить.

Костров нетерпеливым движением отбросил свисающую на лоб прядку волос. Он ее постоянно холил и только делал вид, что она ему мешает. Друзья это знали. Да и, чего греха таить, почти каждый из них старался лелеять какие-нибудь отличающие его от других внешние приметы. Виталий Карпов отрастил усики. Игорь Дремов с шиком носил густую черную шевелюру и подстригал ее только у одного парикмахера, доверявшего ему секрет стрижки. Субботин трогательно ухаживал за своей редкой прической и учился красиво расписываться, тайком мечтая о том времени, когда толпы людей будут обступать его, чтобы получить автограф. Стали замечать, что даже Сергей Ножиков поддался этой «звездной» болезни и начал усиленно ухаживать за дремучими своими бровями. Пожалуй, один Горелов ничем не старался выделиться, впрочем, его, курчавого и курносого, трудно было с кем-либо спутать.

— «Заря», — задумчиво продолжал Костров, — она существует уже реально, но, чтобы лететь к Луне, нужно и о другом побеспокоиться — о жизнеобеспечении космонавта.

— Опять? — подал голос Карпов.

Костров кивнул:

— Совершенно верно. Оно и уход корабля с селеноцентрической орбиты. Короче говоря, снова — расчеты и расчеты. А без этого лететь... бр... Вы только представьте. — У Володи остановились глаза, он сделал неопределенный жест: — У вас произошла разгерметизация отсека где-нибудь над ночной стороной Луны. Не желая погибать, вы садитесь на какое-нибудь Море Спокойствия или в воронку кратера в районе Океана Бурь. Ночь, черные звезды и температура минус сто пятьдесят градусов.

Субботин заерзал на стуле и вслед за Костровым продолжил:

— И вы дрожите, маэстро, в своем скафандрике, как в какой-нибудь нейлоновой рубашечке. Здравствуйте, госпожа Селена! Это я прибыл, ваш покоритель подполковник Костров.

Все грохнули. Но Костров, глазом не моргнув, проговорил:

— Тогда будет не до острот. Остаться один на один с лунным холодом, встретить мрак и жуткую тишину, видеть далекий голубой шарик, имя которому Земля, и знать, что туда уже никогда не возвратишься... Нет, эта перспектива не из заманчивых.

Ножиков пошевелился на койке, и пружины под ним зазвенели.

— Смотри, как ты боишься смерти, а я и не знал.

— Смерти? — резко переспросил Костров и встал с дивана. — Бояться смерти — это совсем не то. Я не боюсь смерти, когда она приходит в активном состоянии: в воздушном бою с противником, в борьбе со стихией или бурей на море, что ли. Это одно. Но очутиться в лунном безмолвии, зная, что никогда оттуда не выберешься...

— Так, а зачем же тебя в сурдокамере тренировали? — язвительно спросил Субботин при всеобщем одобрительном молчании. — Разве не для того, чтобы выяснить, способен ли ты переносить длительное одиночество?

— Длительное одиночество, но не смерть в бесконечном одиночестве, — возразил Костров. — И если говорить откровенно, считаю, что нас посылать на Луну будут лишь с полной страховкой безопасности.

Ножиков усмехнулся и потер переносицу.

— Да. Конечно. Сотни людей работают над тем, чтобы каждый космический полет совершался без риска. Но мы знаем: всякое может случиться. И случалось. Профессия космонавта, — продолжал он строго, — это профессия риска. Космонавт ко всему должен быть готов. В том числе и остаться, как ты говоришь, в лунном холоде.

— Человек совершает в космосе революцию, — тихо заметил Дремов, — а еще ни одна революция не обходилась без потерь.

—  Призыв к жертвенности, — передернул плечами Костров и наугад кивнул на Локтева. — Ты вот спроси его: он бы с легким сердцем в полет отправился, если бы знал, что на обратное возвращение пятьдесят процентов гарантии? Или Субботина спроси... Карпова. Или вот его, Горелова, — не оборачиваясь, небрежно указал он на Алексея. Эта небрежность покоробила Горелова. Он всегда душевно относился к Кострову, не однажды от него получал теоретическую помощь и как-то совсем по-детски преклонялся перед его математическими познаниями. Но сейчас он обиженно моргнул глазами и грубовато сказал:

— А ты не принимай за меня решений, Володя. Откуда ты знаешь? Я, например, уже пережил в своей жизни такую минуту, когда принял твердое решение погибнуть, но выполнить что задумал.

— Это верно. Это с ним было, — с необычной теплотой отозвался Субботин. — Не покинул он над городом горящего перехватчика... Да и я бы не дрогнул, если бы в лунный экипаж попал.

— Я бы тоже не стал процентами этих самых шансов интересоваться, — мрачно вздохнул Локтев. — Как в нашей песне-то поется:

Не всегда все свершается гладко, Не всегда возвращаются в срок, Но орбита будет в порядке, Если мужества есть огонек.

Костров стоял посреди комнаты. Он сердито оглядел присутствующих и упрямо тряхнул головой.

— Подведем итог. Ни одного союзника? Ну что ж, пусть я останусь на сегодняшний день в меньшевиках. Все равно от своих слов не отрекаюсь. Да, я считаю, что посылать корабль на любое другое небесное тело или в окружающее его малоизвестное пространство можно лишь тогда, когда будет проверена безопасность всех этапов полета. А пока... чем рисковать на малоизученных лунных вариантах, лучше развивать космонавтику в ином направлении: повторять орбитальные полеты, изучать длительное воздействие невесомости на человека, сделать наши корабли транспортными. Видите, какие перед нами перспективы открываются! Любой многоместный космический корабль за час с чем-то, включая старт, запросто до Америки долетит.

Игорь Дремов тоже вскочил и, ожесточенно сверкая белками глаз, выпалил:

— Может, кислое молоко будем на космических кораблях возить? Ты скоро и до такого договоришься, Володя. Нет, не для этого лично я шел в отряд. Я космонавтом быть собираюсь. Костров. Не тепличным, а настоящим. И не ради славы или поисков приключений. Хочу узнавать неизвестное и делать свои познания достоянием человечества. Моего народа прежде всего, конечно. Вот в чем я вижу смысл своей жизни. А открывать неизведанное без риска... В уме ли ты, Володя? Строитель, который кладет бетон на двенадцатом этаже нового здания, пока мы спокойно спим, учимся, дискутируем, даже он риску подвержен. А что же ты хочешь от космонавтов?!

Ножиков, усмехаясь, приблизился к Володе, дружески положил ему на плечо сильную, в жестких волосках руку:

— Да, старик, подзагнул ты сегодня. Важно, чтобы твои слова не стали твоим убеждением.

Костров обиженно промолчал.

Над Степновском и аэродромом с утра до вечера сияло солнце. Дни были один жарче другого, но зори, закаты и ночи приносили с собой облегчающую прохладу. Она лучше всякого душа смывала усталость, и по утрам на парашютные прыжки космонавты уходили бодрыми, хорошо отдохнувшими. Павел Иванович Нелидов и капитан Каменев так уплотнили программу, что их подопечные возвращались в гостиницу предельно усталыми, и даже не всегда оставалось у них сил помериться с быстрым течением Иртыша.

Возобновила тренировочные прыжки и Женя Светлова. После памятного происшествия она сама обратилась к полковнику Нелидову с просьбой включить в расчет прыгающих.

— А к парашюту отвращение не появилось? — напрямик спросил Нелидов.

Девушка рассмеялась:

— Что вы, товарищ полковник! По статистике на миллион прыжков однажды может произойти такое, что случилось со мной. Так что я застрахована.

Нелидов тотчас согласился, но Каменев, смущенно отводя глаза, заявил:

— Женю первые дни надо подержать исключительно на групповых, и прыгать будет только со мной. Вы сами знаете, что такая психическая травма проходит не сразу. Ну а со мной она будет себя чувствовать, сами понимаете... — и он конфузливо умолк.

— Понимаю, понимаю, — улыбнулся Нелидов. — Когда Женя с вами прыгает, она как у Христа за пазухой, пусть этот Христос и без крыльев.

И снова на аэродроме зазвучал Женин смешок. В белом твердом шлеме и снаряжении парашютиста она, как и прежде, казалась хрупким нежным подростком. Возобновив парашютную подготовку, Светлова хладнокровно и технично выполнила первые прыжки. А на пятом произошел всех насмешивший случай. С зеленого АН-2 они выбросились втроем: сначала Женя, за нею Каменев и последним Горелов. Когда у него раскрылся парашют, Алексей увидел под собой две белые шелковые шапки: на близком друг от друга расстоянии спускались Каменев и Светлова. По условиям задания они все должны были приземлиться одновременно, и Горелов стал догонять их скольжением. Внизу увидел озерцо с песчаными заливами берега и грязновато-желтыми массивами шлака. Или ветер рванул над самой землей порывисто, или зазевалась и не рассчитала Женя, только приземляться ей пришлось в самое болотце. Больше всего на свете она боялась мышей, тараканов и лягушек. Еще не приземлившись, увидела Женя, как зеленоватые жабы, решившие, что на них рушится само небо, стали прыгать во все стороны. У девушки остановилось дыхание, и ее отчаянный визг разнесся над зеленоватым зеркалом застоявшегося озерца:

— Жор-ка, спасай! Разгони поскорее лягушек, а то я боюсь!

Алексей рассмеялся и подумал: «Ладно, ладно, я тебе на помощь не приду. Рядом более надежный телохранитель». Он отклонился вправо и сел на песочке. Слышал, как бултыхалась Женя по колено в воде и сердито выговаривала Каменеву:

— А еще в вечной любви поклялся. Как не стыдно зубы скалить! Помоги хоть с парашютом управиться, вредный!

Вечером Горелов пустил по рукам карикатуру: они втроем снижаются на парашютах. Женя, оказавшаяся над зеленоватой водой, отчаянно вопит: «Разгони лягушек!» Получилось забавно, и за ужином все смеялись. Георгий и Женя ходили по городку, не скрывая своей близости. На Иртыше, в кино и на стадионе всегда появлялись вместе, в столовой пересели за один столик. Горелов посматривал на них с доброй улыбкой.

Дни были очень суматошливые, и Алексей часто не мог понять, почему в свободные от тренировочных прыжков и теоретических занятий часы ему становится так одиноко. Лидию он не видел уже несколько дней. Вспоминал, с каким смущением разрешила ему она называть ее только по имени, и вздыхал. Она словно стояла перед ним, даже глаза не надо было закрывать, чтобы ее представить. На дежурстве в гостинице Лидия еще не появлялась. Оказывается, они договорились с тетей Анарой дежурить подряд по трое суток. В сумерках после ужина Горелов решил к ней пойти. Надел туфли и белую нейлоновую рубашку. Оставалось покинуть гостиницу и двинуться по хорошо знакомому маршруту. Но, как назло, в холле встретился с полковником Нелидовым.

— Ага, Алексей Павлович! — кинулся к нему замполит. — Мне как раз поговорить с вами хотелось. Зайдемте ко мне на несколько минуток, пожалуйста.

С космонавтами Павел Иванович был всегда вежлив, но сейчас его «пожалуйста» было для Горелова хуже всякой пытки. Горько вздохнув, он поплелся за ним по лестнице на второй этаж. В номере у полковника было жарко — единственное окно и то выходило на юг. Павел Иванович повесил фуражку, глазами указал Алексею на мягкое кресло, сам сел напротив на стул и расстегнул воротник взмокшей рубашки.

Нелидов несколько минут говорил об учебном плане, уже выполненном, и о том, что предстояло выполнить. Поинтересовался, нет ли у него каких-либо персональных просьб, на что Горелов, нетерпеливо пожимая плечами, ответил:

— Живу, как все. Вниманием вашим не обойден.

Нелидов достал сигаретку, помял ее, закурил.

— Опять потянуло, Павел Иванович? — спросил Горелов, знавший, что полковник несколько раз в год бросает и начинает курить.

— С устатка, — затягиваясь дымком, усмехнулся Нелидов. — Одну в сутки стал себе разрешать... Алексей Павлович, я очень доволен вашими результатами. Контрольное упражнение на бегущей дорожке отлично выполнили. Физо тоже хорошо идет. Да и с парашютными прыжками все ладится.

— Как у всех.

— Не сказал бы. По мнению капитана Каменева, вы и Субботин — лидеры.

— Начальству видней, Павел Иванович.

— Совершенно верно. — Папироска мерцала огненной точкой в густеющих сумерках. — Днем сегодня разговаривал с Сергеем Степановичем. От него вам привет. А самое главное вот в чем состоит. Поскольку вы попали в парашютные лидеры, завтра я снимаю вас с прыжков.

— Меня и Субботина?

— Нет, вас одного.

— Почему?

— Так надо, Алексей Павлович. И это тот случай, когда на ваше «почему» я лишен возможности ответить.

— Странно, — промолвил Алексей. — Значит, мне завтра на аэродром не ехать?

— Нет.

— И чем же порекомендуете мне заняться?

Нелидов притушил недокуренную сигарету, дотронулся до его колена.

— Полезный совет дам, Алексей Павлович. Вам надо отдохнуть, развеяться. Завтра никаких консультаций и теоретических занятий нет. Почему бы не съездить в город. Всего три часа от Степновска, а сколько интересного! Музей с экспонатами чингизхановской и тамерлановской эпох, фрески одни древние чего стоят. Вы же художник. Ну а надоест старина, к вашим услугам — панорамное кино, огромнейшая библиотека. Можете и заночевать, если появится такое желание. Одним словом, завтра с десяти ноль-ноль ровно сутки вы совершенно свободны.

Алексей привык к тем неожиданным вводным, которыми изобиловала жизнь космонавтов. Ответил:

— Хорошо, Павел Иванович. Поеду в город. Тамерлановская старина меня не особенно интересует, а в библиотеку зайти и кое-что по астрономии посмотреть на самом деле не мешает.

— Вот мы и договорились, — одобрил Нелидов. — Я вас больше не задерживаю. Вы, кажется, хотели куда-то идти? Счастливого пути, Алексей Павлович.

Горелов вышел из гостиницы. Правый берег Иртыша уже не просматривался. Последние вечерние купальщики тянулись с пляжа. Он расстроенно посмотрел на светящийся циферблат часов. Нет, к ней он сегодня уже по пойдет. Это попросту неприлично заявляться в десять вечера. В раковине летней эстрады играл духовой оркестр. Звуки медленного танца плыли над улицами городка, в тихом вечернем воздухе далеко разносился смех. «А вдруг она там? — подумал Горелов. — Уложила Наташку и пошла. Неужели ей, молодой и красивой, нельзя пойти? Да если она там появится, одни только космонавты станут в очередь приглашать на танец. Гордая, милая, человечная...» Алеша впервые в жизни и только для нее, для Лиды, подбирал сейчас эти ласковые слова. И в тот же миг от мысли, что Лидия может оказаться на танцплощадке, ему стало не но себе. Какое-то новое чувство сковывало его, мешало быть спокойным. Алеша еще не знал, что это называется ревностью. Но ему страшно хотелось чтобы она обязательно была дома. Он подумал о том, что Наташка уже спит, а два окна другой комнаты выходят на строящийся квартал. Нет, к ней он звонить, разумеется, не будет, но он подойдет с той стороны к дому и посмотрит, есть ли свет в ее окнах. Если она дома, едва ли так рано ляжет спать. Сухой гравий шоссе скрипел под ногами. Медленно и неуверенно Горелов приближался к знакомому дому. Навстречу попалась лишь одна незнакомая пара. Горелов уже стоял под ее окнами, не смея поднять головы, боясь, что Лидия его обнаружит. «Совсем как испанский гидальго, — ругнул он себя рассерженно, — кастаньет и гитары только не хватает. Нет, к черту!»

На противоположной стороне улицы, у недостроенного трехэтажного с пустыми глазницами окон дома чернел силуэт строительного крана. Тонкая стрела упиралась в звездное небо. Алексей с невинным видом направился к нему, перепрыгнув на пути узкую канаву. Испеченная солнцем земля, шурша, поползла с откосов. Он встал под защиту крана и глянул на окна Лидии. Света в них не было. «Ушла», — подумал Алексей грустно. Носком ботинка он поддал земляную насыпь. Послушал, как сбегают струйки земли и с характерным звуком бьются о металл уложенных водопроводных труб. «А чего ты, собственно говоря, хочешь? Чтобы она никуда не ходила по вечерам? Какой абсурд! Она свободный человек, и почему ей нельзя развлечься, выйти из четырех стен квартиры? А может, она решила, что и я на танцах, и пошла туда с расчетом меня встретить? Ведь уже несколько дней он не подавал о себе никаких вестей. Теория вероятности... она бесконечна, — усмехнулся про себя Алексей. — Сходить и мне поглядеть на танцующих? Это же гораздо пристойнее, чем скрываться тут, под краном, как мелкому воришке».

Он уже хотел снова перепрыгнуть канаву и уйти, когда желтый косяк света пронзил темень и осветил узкую улочку города до самой середины. И забилось у обрадованного Алексея сердце: это же ее окна зажглись! Прильнув к холодному корпусу крана, он увидел знакомый книжный шкаф и подаренного им Наташке плюшевого медведя, сидевшего почему-то наверху этого шкафа, и даже единственную фотографию, темневшую квадратиком на стене.

«Возможно, она укачивала Наташку или читала ей на ночь сказку. А я-то, дурак...» Вдруг он увидел, как обнаженные руки потянулись к шкафу и сняли оттуда плюшевого медведя. «Понесла в спальню, к Наташе!» — обрадовался Алексей, но ошибся. Секунду спустя в распахнутом окне возник ее силуэт. Лидия была в том самом простеньком ситцевом платье, в каком он ее увидел, когда пришел за ключом. Она держала на руках медведя, прижимая его к груди, как ребенка. Затем отодвинула от себя, легонько щелкнула по носу и опять взяла на руки. Горелов увидел ее удаляющуюся от окна прическу, а затем обнаженные руки вытянулись вверх и усадили медведя на прежнее место. Прямоугольник окна остался пустым. Яркий свет сменился притушенным зеленым. Вероятно, она зажгла ночник. Горелов пождал еще несколько минут, но Лидия не появлялась. «И не надо, — подумал он, — пусть отдыхает. Небось намаялась за день».

Он вышел из своего укрытия и неторопливо зашагал домой, наполненный ликованием.

Не желая сразу уединяться в своем номере, Алексей все же дошел до танцплощадки, издали увидел Субботина, вальсировавшего с какой-то партнершей, и Каменева, оказавшегося столь неважным танцором, что гибкая, стройная Женя таскала его «за кавалера». Дружный их смех приятно встряхнул Горелова, и он без зависти отметил: «Смеются? Ну и хорошо, что смеются. И мне тоже не грустно». И еще он подумал, что если бы перед ним промелькнули сейчас тысячи самых красивых женщин — учительниц, ткачих, балерин, кинозвезд, — он бы ни на одной не посмел долго задержать взгляда. У него есть своя, одна-единственная женщина, добрее и красивее которой нет в мире. И зовут ее Лидией...

Рано утром Алексей Горелов сел в штабной газик, чтобы добраться до полустанка к отходу пригородного поезда. Друзья его еще спали, и это избавило от излишних расспросов. На аэродроме Нелидов объяснит им, что Горелов исключен из дальнейшей программы парашютной подготовки, а сегодня получил суточный отпуск в город.

Молоденький солдат с косыми височками сидел за баранкой.

— Можно ехать, товарищ капитан? — почтительно осведомился он. — Вещей с вами никаких?

— Никаких, — подтвердил Горелов.

Газик подпрыгнул на жестких рессорах и помчался по шоссе. У проходной шофер затормозил, стал рыться в карманах, доставая путевку.

Пока сержант с рыжими выгоревшими бровями проверял путевой лист, Горелов, с любопытством разглядывавший людей, собиравшихся к поезду, вдруг замер от неожиданности. В очереди на маленький голубой автобус стояла Лидия. Была она в светло-голубом платье и в накинутом поверх него желтом пыльнике. На голове — белая прозрачная косынка, в руках — сумка. Рядом, в красном платьице, старательно причесанная, с алым бантом в волосах, топталась Наташа.

— Лидия Степановна! — не раздумывая, окликнул Горелов. — Идите сюда!

Она удивленно обернулась, но, сразу его узнав, бросилась к газику. Остановившись у дверцы, широко улыбнулась. Полыхнуло румянцем ее лицо. Не успела она еще и поздороваться, как Наташка колобком выкатилась из-за нее, звонко закричала:

— Дядя Алеша, и ты едешь на станцию? Нас с мамой посадишь?

— Конечно посажу, маленькая, обрадовался он. — Иди, я тебя подниму. А теперь давайте руку и вы, Лидия Степановна.

Они втроем поместились на заднем сиденье: Наташа в середке, они по бокам.

— Дядя Алеша, а ты почему так долго не приходил? — затараторила Наташа. — А я без тебя медведю чуть ухо не оторвала. А как меня мама ру-га-ла!

— Перестань ты ябедничать! — смутилась Лидия. — Слова не дашь вымолвить. В самом деле, почему вы нас позабыли, Алексей Павлович?

Синие глаза были наполнены ожиданием, в певучем голосе прозвучала еще не погашенная тревога. Горелов погладил девочку но головке.

— Совсем зашился, Лидия Степановна. С утра и до вечера занятия. Дойдешь до койки и валишься как сноп. Да и очень поздно возвращались с аэродрома. Неудобно было вас тревожить...

— А сегодня? — прервала она настороженно.

— Сегодня дали суточный отпуск. Свободен до десяти ноль-ноль завтрашнего утра. Хочу в городской библиотеке кое-какую техническую литературу посмотреть. А вы?

— А меня мама везет в детскую поликлинику показывать, — опередила мать девочка. — И еще в зоопарк мы пойдем.

— У нас действительно программа максимум, Алексей Павлович, — подтвердила Лидия. — Наташку я с гландами хочу показать: удалять их или не удалять? Потом забежим к одной нашей старой знакомой. Ну и зоопарка миновать, разумеется, не удастся.

— А обратно?

— Вечером. Последний поезд в семь с минутами отходит.

Машину встряхнуло на ухабе, и их руки невольно соединились за Наташиной спиной. Алексею стало радостно оттого, что Лидия не сразу высвободила свою.

— Я тоже хотел бы назад с вами, — признался он простодушно.

— А ты сделай свои дела, дядя Алеша, и в зоопарк приходи, — предложила Наташа.

— Как ты мне нравишься, Наташка, своей способностью разрубать гордиевы узлы, — засмеялся Горелов и вопросительно поглядел на Лидию. Увидел, как веселыми лучиками побежала от углов ее рта улыбка.

— Я солидарна с Наташкой. Верно, было бы хорошо, если бы вы часов в шесть смогли нас забрать из зоопарка. Оттуда до вокзала рукой подать.

Он кивнул в знак согласия.

Свежий ветер рвался под колеса машины, бился в смотровое стекло. С хрустом отлетали в стороны мелкие камешки. Уже замаячили впереди навес тупичкового полустанка и зеленые допотопные вагончики с одутловатым локомотивом под парами.

Водитель выключил скорость.

— С каким будете возвращаться, товарищ капитан?

С самым последним.

— Хорошо. Машину подам минута в минуту.

И газик умчал.

По перрону деловито ходили куры. Где-то неподалеку ревел ишак. Беленькую мазанку, вероятно служившую жильем начальнику полустанка, окружали плотным кольцом яблони. На ветвях тяжелели, наливаясь, плоды. Лаяла лениво собака, потревоженная голосами собравшихся к поезду.

Лидия Степановна показала на локомотив:

— Его у нас почему-то «космонавтом» именуют.

«Если бы она знала, кому это говорит!» — усмехнулся про себя Горелов. Вслух сказал:

— Такое чучело на орбиту не выведешь.

— Чу-че-ло! — подхватила Наташка. — Ой, дядя Алеша. Это же паровоз.

В рабочий день с утренним поездом пассажиров уезжало мало, а в детском вагоне, куда они сели вместе с Наташкой, и вовсе никого не оказалось. Горелов повесил на крючок пыльник Лидии, сел напротив нее. Наташа, как мячик, перепрыгивала со скамейки на скамейку — от матери к нему, а от него к ней. На перроне гулко ударил колокол. Алексей не удержался от восторженной улыбки. Паровозик выбросил в небо струю дымка, перемешанного с искрами, и опустевший перрон поплыл за окном. Набирая скорость, поезд катился по голой необъятной степи. Очень редко проносились в окне постройки — летние, пастбищные. Отары лохматых черных овец приводили Наташу в радостный восторг. Кусты саксаула чернели, как памятники, и только густой настой полыни, врываясь в вагон сквозь открытое окно, приятной терпкостью обдавал лицо.

На первой же станции состав простоял больше пятнадцати минут. Разговор в пути был вялым, плохо вязался. А когда поезд остановился, Лидия и вовсе умолкла. Подперев ладонями голову, она неотрывно смотрела в степь, позабыв о своем соседе. Горелов не стал прерывать ее раздумья. Все-таки она еще во многом была для него непонятной. Он видел теперь ее плотно сжатые губы и остановившийся взгляд, какой-то непередаваемо-тоскливый, и удивился, как сильно она вздрогнула, когда тонко просвистел паровоз, возвещая об отходе. Ствол обожженного молнией карагача с голыми прутьями промелькнул в окне. Пронесся длинный ряд унылых выбеленных глинобиток, а Лидия все продолжала смотреть в раскрытое окно, в степную глубь, убегавшую к горизонту. Алексей понял, что ее надо отвлечь от этого напряженного созерцания, видать, горестного и непонятного для него.

— Что вас там привлекло, Лидия Степановна? — поинтересовался он тихо и увидел, как опустились ее плечи.

— Меня? — она резко оттолкнулась от оконной рамы и ладонями с силой стиснула виски, будто старалась унять острую боль. Наташка неожиданно побледнела, перестала шалить, и ротик ее жалко покосился:

— Мама, не надо... Ты сейчас опять будешь плакать.

— Я? — грустно переспросила мать и решительно отняла от висков ладони. — Нет, моя девочка, — сказала она глухо и твердо. — Я не буду сегодня плакать.

Алексей мельком, так, чтобы не видела Лидия, глянул в окно. Он был летчиком, и одного натренированного взгляда ему хватило, чтобы занести, как на пленку, увиденное и надолго сохранить в памяти.

«Что могло ее так разволновать?» — гадал он.

Бесцеремонно громко стучали колеса поезда. Вагоны отбрасывали косую тень под железнодорожную насыпь. Стонали рельсы и мелькали шпалы. Маленькие домики, окружавшие станцию, исчезли. Горелов увидел небольшое озерцо с тенистыми берегами, вероятно страшно обмелевшее в эту знойную пору, горбатый деревянный мостик над ним, голую рощицу и длинную линию жесткого черного кустарника, сквозь который виднелись могильные холмики и черные надгробия над ними. Потом блеснула змейкой извивавшаяся в камышовой ложбине речонка — и все кончилось. Железнодорожная ветка резко брала здесь вправо, так что из своего среднего вагона Горелов увидел успевший завернуть паровозик. Нет, ни о чем ему не сказал этот пейзаж, ни на какую догадку не натолкнул.

— Наташенька, — мягко попросила Лидия, — пойди поиграй у соседнего окошка.

Девочка ничего не ответила. Она только как-то очень серьезно, совсем уж по-взрослому посмотрела сначала на мать, потом на Алексея и отошла от них. Горелов поглядел на Лидию. На ее лице еще не улеглись следы недавнего волнения. Синие глаза сухо блестели. Она снова поднесла к вискам ладони, но тотчас же их отняла, даже не дотронувшись до волос.

— Алеша, — сказала она бескровными губами, и он удивился, что именно в эту, видимо, очень тяжелую для нее минуту она назвала его по имени, — Алеша, — повторила она, — я должна рассказать вам тяжелую правду о себе. Один только раз. И дайте мне слово, что вы ни о чем больше не будете меня расспрашивать?

Он расширил серые глаза, с готовностью тряхнул курчавой головой.

— Лида, если вам трудно об этом рассказывать, то но говорите совсем. Слышите, Лида, не надо! Для меня вы... — прибавил он горячо и запнулся.

Лидия отрицательно покачала головой:

— Нет, я должна рассказать. Даже обязана это сделать. Вы видели в окно вагона кладбище, Алеша?

— Видел, — не сразу отозвался он.

— Там хоронят не только жителей этого селения... Там и степновцев хоронят. Среди могил есть черный мраморный обелиск. Из вагона ни я, ни вы не могли его заметить. Четыре года назад на том месте похоронили Наташиного отца, моего мужа, старшего лейтенанта Николая Бакланова. А теперь слушайте...