— Подойдите поближе, — раздался усталый голос. Конструктор взял с чертежного стола указку, повел ею по тонким линиям чертежа, словно приглашая этим за собой и космонавта. Речь Тимофея Тимофеевича текла легко и свободно. Он называл цифры, параметры, давал характеристики поведения корабля на разных высотах, рассказывал, какой будет космическая ночь, когда «Заря» удалится от Земли почти на четыреста тысяч километров. Он увлекся и, казалось, забыл о слушателе. Мысль Алексея с трудом поспевала за его речью. И все же уяснял Горелов смысл сказанного. И чем глубже уяснял, тем более величественным казалось задуманное. Черная многоступенчатая ракета вынесет его на земную орбиту. Где-то в расчетной точке, ее и назвать-то можно будет лишь накануне пуска, он должен освободиться от сгоревшей ступени и засечь по приборам запуск новой. Именно тогда «Заря» рванется сквозь радиационные пояса к Луне. Она будет удаляться от Земли, пока не сблизится с ночным светилом на восемьсот километров. Потом «Заря» впишется в окололунную орбиту и по заданной программе сделает первый исторический виток вокруг Луны, неся на борту человека. А после... после будут запущены дополнительные двигатели, и по не испытанной никем из космонавтов доселе гиперболической кривой она вновь вернется к Земле и посадит его, Алексея Горелова, где-нибудь в казахстанских степях. Очень стройной была разработанная учеными и конструкторами схема. И все же она будила неясную тревогу, когда попытался представить себе Горелов вместо черной тонкой линии чертежа необъятные, путающие дали космоса.

Конструктор положил указку на зеленое сукно письменного стола.

— Что скажешь, Алеша? Грандиозно, не правда ли?

— Дух захватывает, Тимофей Тимофеевич.

— Однако, дорогой Алексей, каким бы будущий полет заманчивым и дерзким ни рисовался, вглядываясь в этот чертеж, вы должны постоянно помнить о реальных трудностях, с какими встретитесь. Они огромны.

— Так ведь я же космонавт, — улыбнулся спокойно Горелов, и его глаза из-под выгоревших бровей, не дрогнув, взглянули на конструктора. «Совсем как равный со мнoю держится», — подумал Тимофей Тимофеевич, не любивший, чтобы люди, готовящиеся к полету, перед ним заискивали.

— Космонавт, — подтвердил он бесстрастно. — Только какой? Первый.

— Первый уже был. Гагарин, — подсказал Горелов.

Тимофей Тимофеевич покачал головой:

— Тот, кто облетит Луну, тоже останется в истории, как первый. До старта уже остается мало времени, и с завтрашнего дня вас ожидает тяжелая работа. Будете углублять свое знакомство с конструкцией «Зари». — Тимофей Тимофеевич кивком пригласил Горелова садиться и, вытянув перед собой длинные руки, долго рассматривал на них вздувшиеся вены. — Точного дня старта назвать пока не могу. Предстоят еще детальные исследования космоса в этом районе. Солнечную активность надо будет поточнее определить, о метеоритной деятельности подумать. Все это наши завтрашние заботы, Алеша. А сейчас вам и о другом небесполезно узнать. Эту информацию сообщаем только вам. Вы будете стартовать, мой дорогой, не первым. На космодроме, не считая «Зари», два готовых к запуску корабля — «Молния» и «Аврора». Один из них, трехместная «Аврора», уйдет в космос до вашего старта. Командиром его рекомендуется Костров, вторым пилотом — Сергей Иванович Ножиков. Вопрос о третьем члене экипажа решит в ближайшие три дня генерал Мочалов. Полетит девушка: Светлова или Бережкова — сказать пока трудно, она выполнит задание, к которому уже давно готовилась, вместе с Ножиковым на большой высоте выйдет в открытый космос. Это очень важно осуществить перед вашим стартом — выход в открытый космос на такой высоте. Это будет, скорее, не полет, а выстрел в бездонный космос, вызов неизвестности. Экипаж пройдет сквозь все радиационные пояса. Для вас Костров выполнит роль лоцмана... А после этого совершенно неожиданно для любителей сенсаций мы запустим вас. Дублером я предлагаю Андрея Субботина. Это вас устраивает?

— Еще бы! — одобрил Горелов.

Тимофей Тимофеевич пытливо на него посмотрел:

— А почему «еще бы»? Разве Андрей Субботин самый близкий ваш друг?

— Нет, — запнулся Горелов. — Но и не далекий. Один из самых близких.

— А кто же у вас самый близкий?

Алексей растерялся. В отряде генерала Мочалова он любил всех и все любили его. Но он обязан был выделить лучшего друга, отвечая на вопрос главного конструктора. Вскинул голову и произнес:

— Володька Добрынин.

Тимофей Тимофеевич недоуменно пожал плечами:

— Добрынин? Что-то не припоминаю...

— Он не космонавт, — весело уточнил Горелов.

— А кто же?

— Сосед по парте. В верхневолжской средней школе вместе учились.

Конструктор прощающе улыбнулся:

— Вот видите, как сложно назвать близкого друга. Я бы мог произнести тысячу банальных слов о том, что самый близкий друг — это коллектив, и, если коллектив уважает человека, то человек этот всяких похвал достоин. Ерунда, Алеша. Все не так. В молодости лучшего друга легче искать, чем в средние годы, не говоря уже о старости. Жестокий закон диалектики. С годами мы все меньше и меньше становимся простодушными, обременяемся жизненным опытом, приобретаем в какой-то степени индивидуализм. Желание любить всякого, кто с первого взгляда пришелся тебе по сердцу, сменяется скептицизмом. Мы становимся суше и строже. А сухость а строгость — дар мозга, но не сердца. Ни одна философская концепция не в состоянии это объяснить. А жаль. К старости надо быть добрее, щедрее душой и все отдавать людям. Да-с. — Он глубоко вздохнул. — Однако мы слишком отклонились. Значит, вы довольны, что дублером я беру Андрея Субботина? Мне тоже он нравится. Шумливый и задиристый с виду, а присмотришься — и убедишься, как он настойчив и серьезен. Вот я и объяснил в общих чертах предстоящее задание. А теперь за работу. Желаю тебе успеха, Алеша.

Он снова назвал его на «ты», и Горелов еще раз воспринял это как добрый знак.

Алексей вышел из раздевалки в одних голубых плавках, туго обтягивающих бедра, и распахнул дверь плавательного бассейна. На четырех дорожках, разделенных легкими пенопластовыми поясами, вода была ровной и прозрачной. Солнце, пробивающееся сквозь стеклянную крышу, делало ее чуть зеленоватой. Космонавты в ожидании начальника физподготовки Баринова сидели на трибуне и слушали Андрея Субботина, только что возвратившегося из отпуска. Андрей побывал в родной Сибири й сейчас, обхватив колени загорелыми сильными руками, рассказывал что-то до того интересное, что Горелов не увидел ни одного равнодушного лица. Даже непроницаемый Игорь Дремов оглушительно хохотал.

— Здравствуй, Андрей, — подходя к скамейке, поприветствовал товарища Горелов. Субботин поднял голову, критически его осмотрел. Веснушки вздрогнули у него на лице.

— Здравствуй, «лунник», если не шутишь.

— Как погостил у своих? — воспользовавшись паузой, спросил Горелов.

— Спасибо, не жалуюсь.

— Батька жив, здоров?

— Живой, Алешка, — мягко улыбнулся Субботин. — Чего ему сделается! Кость крепкая. До восьмидесяти грозится, как минимум, дотянуть. И еще, знаете, ребята, что сказал? Пока тебя в космос не запустят, обязательно буду на белом свете дожидаться. Только ты, говорит, не летай, как Титов и Гагарин. Хватит над своей планетой кружить да горючее жечь. Повыше надо. Видите, как он на космонавтику смотрит.

Ножиков потрогал шрамы, оставшиеся на левом боку после автомобильной катастрофы, одобрительно качнул головой:

— Довольно прогрессивный взгляд.

— У него на все такой взгляд. Говорит, в гору движемся. Старикам пенсия, на трудодень рубль пошел, зерна и овощей побольше стало. И тут же спросил: «А знаешь, Андрюха, бисов ты сын, почему улучшения наступили? Потому, что кукурузу сеять перестали». И целую историю в подтверждение привел. Сибирь-то наша, она суровая и студеная. Не все на ее земле вызревает. Ну, а раньше, что ни год, то обширный план по кукурузе спускали. Из области в район, из района в колхоз. Как наши седобородые старики ни доказывали, что сибирский климат не по кукурузе, планы лишь увеличивались. А она у нас всего сантиметров на двадцать поднимется, а тут бац — заморозок, и все пропало. Приехал к нам как-то один руководящий товарищ совещание по внедрению кукурузы проводить. А у нас секретарь райкома был молодой, смелый, горячий. Взял да и выступил с критикой кукурузной проблемы применительно к сибирским условиям, доказательно, с цифрами и фактами, с анализом затраченных впустую труда и средств. Говорят, даже этот руководящий товарищ ему поаплодировал. Скупо, но поаплодировал. По залу веселый шумок прокатился. Только поехал мой батька через две недели а район на совещание передовиков, в зал вошел и видит: графин и скатерть на столе президиума те же, а секретарь райкома новый. Батька дотошливый. Тотчас же к соседу: а где, мол, наш старый? А тот только руками развел: понимать, дескать, надо. — Субботин усмехнулся и закончил: — Теперь-то в нашем районе кукурузу не сеют.

Костров поправил на лбу челочку и потрепал по плечу рассказчика:

— Постой, Андрюша, Прошлое прошлым. Ты лучше расскажи, как отдыхалось?

— Отдыхалось... Да разве мой батька, этот скаженный старик, даст отдохнуть! Ножиков, ты зажми уши, как партийный секретарь, потому что я в нарушении бытового режима каяться буду. В первый вечер, крути не крути, выпить пришлось. Песни пели.

— Какие песни? «Шумел камыш», что ли?

Субботин скосил на него зеленоватые глаза:

— Oй, как культуры тебе не хватает, малютка! Слова сказать товарищу не даешь. Песни всякие были, кроме арии доктора Фауста, конечно. Она на нашей сибирской земле еще не привилась. Так вот попели мы и разошлись. Я в скирду ночевать забрался. Наконец-то, думаю, на свежем воздухе отосплюсь и никто утром не будет на физзарядку выгонят. Да не тут-то было. Не успело развиднеться, батька меня за шиворот поднял: «Вставай, бисов сын. Ты в родной дом, а не на курорт приехал!» Гляжу, у него две косы. «Умывайся, — командует, — пойдем пшеницу на Лысом бугре косить. Там круто, комбайн не проходит». Оказывается, собрал он человек пятнадцать пенсионеров, таких же, как и сам, и меня к ним прихватил. А уж попреков от него наслушался, пока работал. И косу я держу не так, как надо, и нагнуться лишний раз не соизволю. Никто еще меня в жизни так не критиковал, как батька в тот день. «Какой же ты космонавт? К далеким мирам лететь собираешься, а Лысого бугра выкосить не можешь». Только бугор этот самый Лысый я все же одолел, ребята. И вечером батька другое уже говорил обо мне. Но это все прелюдия. Сейчас я перейду к основному рассказу, и вы убедитесь, что самое главное не то, как меня встречали, а как провожали.

— Салютом наций из берданки, что ли? — подал голос Дремов, но Субботин строго поднял руку:

— Подожди, подожди. События развертывались следующим образом. Кроме батьки и братьев, в нашем селе меня все воспринимают как военного летчика. Члены моей семьи государственную тайну блюсти умеют, о том, что я космонавт, ни гу-гу. Так вот. Перед самым отъездом меня заставили рассказать допризывникам о боевой авиации. А потом председатель колхоза в честь моего отъезда охоту на уток организовал. Решили к вечерней зорьке на озеро поспеть да там же после охоты и заночевать. Мужиков на охоту с десяток собралось. Батька годами стар, дома остался. В ту пору в нашем районе лилипуты гастролировали. Двое за нами увязались. Оба этакие важные, розовощекие. А веселья в них! Анекдотами даже нашего мрачноватого Игоря сумели бы заморить, — покосился он на Дремова. — Звать одного из них Петр Семеныч, а другого — Семен Петрович. У того и у другого — по ружьишку. Им на заказ персональные короткоствольные сделали. Перед выходом мы вспомнили, что озерцо это топкое, к нему через камыши пробираться надо. А лилипутики маленькие, неровен час оскользнется какой. Долго ли до беды. Вот и решили, что Петр Семеныч пойдет под наблюдением самого председателя колхоза, а над Семеном Петровичем Тарасик шефство возьмет.

— А это что еще за личность в твоем рассказе? — удивился Ножиков.

— Тарасика нашего не знаешь! — возмутился Субботин. — Да его знает вся Сибирь. Это же такая колоритная личность! Тарасику сейчас за пятьдесят, рост два метра, в плечах косая сажень. Подковы запросто гнет. На войне был в артиллерийском расчете, так, говорят, будто «сорокапятку» один из болота вытаскивал. А когда с фронта вернулся, батька мой ему на сходке прозвище дал. «До Тараса Бульбы, — говорит, — ты немного не дотянул, но мы тебя всем селом любим. Поэтому не Тарасом, а Тарасиком будем звать». Вот идут с этим самым лилипутом, утка из камышей — фрр. Семен Петрович из своего ружьеца — бах, она и заштопорила вниз. Лилипут на радостях за ней да с кочки сорвался и — в воду. Там, где Тарасику по колено, ему — с головкой. Оборотился Тарасик — нет лилипута. Он на воду глядь — по ней пузыри. Еле успел своего подопечного за шиворот вытащить. В грязи весь Семен Петрович, ругается, плюется. Но и это не самое— главное. Уток мы настреляли, рыбы наловили. Ужин получился на славу. Что уха, что дичь. Ну, хлебнули по маленькой для профилактики, чтобы простуду какую не подцепить. Взрослые ничего, а вот лилипутиков наших подразморило. Тарасиков подопечный сразу задремал. А Петр Семеныч по малой нужде отлучился да и не пришел. Ужинали мы на лесной опушке, озеро и камыши остались позади. Поэтому за лилипута не беспокоились. Решили: облюбовал себе где-то поблизости удобное местечко и прикорнул. Мы тоже заснули. Сибирское лето иной раз коварным бывает. Проснулся под утро председатель от холода. Надрал коры, костер по всем правилам распалил. И вдруг увидел, что чуть подальше стог сена чернеет. «Эх, сенца бы в костер, — подумал председатель. — Сразу бы все отогрелись. Надо Тарасика разбудить, он добрую охапку принесет». Тарасик спросонья не сразу взял в толк, чего от него требуют, а потом одобрил замысел, потому что и сам основательно продрог. Сапоги натянул — и бегом к стогу. Несет, отдувается. Охапка огромная в его руках. К костру подошел, шаг замедлил и говорит председателю: «Эх, Егорыч, видно, года мои на излете. Всего с полверсты охапку протащил, а весь от пота взмок». Тарасик охапку сена в огонь — бух, да так и обмер. Из сена-то лилипут Петр Семеныч вывалился.

Космонавты так и прыснули со смеху.

— Ну и блондин! — воскликнул Дремов. — С тобой не заскучаешь. Куда ни повернешься, везде происшествие сотворишь.

— Да разве ж это я! — отнекивался Субботин. — Это же Тарасик учудил. Земляк.

— Расскажи еще что-нибудь! — попросил Костров. Субботин быстро поднялся.

— Нет, ребята, хватит. Продолжение, как говорится, следует. — Зеленые его глаза потянулись к поверхности воды. Предвкушая плавание, он забарабанил твердыми пальцами по груди.

Горелов подошел к Субботину вплотную.

— Андрей, нам надо поговорить.

Тот удивленно расширил глаза, взъерошил свои белесые волосы, которые, как их ни причесывай, все равно не в состоянии закрыть лысеющую макушку.

Они отошли в сторону.

— Я тебя слушаю. — Голос Субботина прозвучал не сухо и не насмешливо.. Какое-то скрытое волнение, смущенность и тревогу уловил в нем Алексей. И, решив идти напрямик, спросил:

— Андрей, ты уже знаешь?

— О чем?

— О будущем старте.

— О том, что могу оказаться твоим дублером?

— Да.

— Знаю.

Их взгляды встретились, Горелов удивился — лицо товарища стало совсем иным, незнакомым, будто с другим Субботиным разговаривает он. Всегда вздрагивающие в усмешке губы Андрея замерли. Не было задиристых огоньков в глазах под редкими светлыми бровями. Нет, это было совсем иное лицо. Не пересмешника-острослова, а серьезного, даже чуть строгого человека. Никогда раньше не мог подумать Алексей, что у его товарища могут быть такими задумчивыми глаза. «Каким же я все время был слепым, — упрекнул он себя с огорчением. — Ты считал, что Андрей Субботин — веселый бесшабашный парень. И ни разу тебе в голову не пришло, что своей насмешливостью он, как щитом, прикрывает настоящего Субботина, пытливого и скромного. А вот Тимофей Тимофеевич, общавшийся с ним так мало, сразу угадал в нем именно этого Субботина».

— От кого ты знаешь об этом, Андрей? — тихо спросил Горелов.

— От нашего генерала Сергея Степановича... Только это строго между нами.

— Да, Андрей, — улыбнулся Горелов. — С грифом «сов. секретно». — Помедлил и уточнил: — Характер задания тоже знаешь?

— Да.

— И кто будет запущен в космос до «Зари»?

— Тоже.

— Скажи по-честному, ты обижен, что попал в дублеры, тогда как я...

— Алешка! — прервал Субботин, и губы его дрогнули. — Как ты смеешь, дружище? Я очень за тебя и за себя рад. Я верю, что ты все-все сделаешь хорошо. Это принимай как оценку дублера. — Он схватил сильными руками Алексея за плечи, резко встряхнул. Горелов не остался в долгу. Тоже потряс Субботина. Издали могло показаться, что они меряются силою. Нежности в этом никто не заподозрил бы.

Женя Светлова лежала на зеленом диване, зябко поджав ноги. Любимый клетчатый плед она набросила на себя. Могло показаться — она температурит. Да так и подумал Георгий Каменев, когда неслышно отворил английский замок и вошел в квартиру. Повесив китель, он удивился:

— Женя, ты дома?! В час дня!

— Как видишь, — равнодушно ответила она из-под пледа. — Если хочешь кушать, на кухне жареная картошка и отбивная. Разогревай на маленьком огне, иначе подгорит.

— Спасибо за руководящий хозяйственный совет, — улыбнулся Георгий, — но я успел в столовой с ребятами подрубать.

— Подрубать... — хмыкнула Женя. — Когда я отучу тебя от этого вульгарного армейского словца? Ты же инструктор парашютной подготовки, у тебя подчиненные...

Георгий отшутился:

— Женька, прости. Но с нами, с инструкторами, занятий по эстетике поведения не проводят, как с космонавтами. — Он присел на краешек дивана, погладил жену но острой коленке, высовывавшейся из-под пледа. От щекотного прикосновения Женя вздрогнула: — Ты чего такая кислая? — осведомился он нежно. — Уж не заболела ли?

— Считай, что да.

— Я градусник поищу, — встрепенулся Каменев и встал. — Он, кажется, в серванте.

Серые Женины глаза остановили его холодным взглядом:

— Не трудись, Жора. Он ничего не покажет. Моя болезнь не в градусах выражается.

Георгий удивленно приподнял плечи:

— Ничего не понимаю. Может быть, вызвать врача?

— Врач был, но оказался не слишком проницательным, иначе бы предупредил заболевание. Я от своей собственной совести заболела.

— Впервые слышу, — засмеялся Георгий, — бьюсь об заклад: если перелистать все тома медицинской энциклопедии, ссылок на такую болезнь там не сыщешь.

— В том-то и дело, — вздохнула Женя. — Я только сегодня поняла, до чего же я слабая, если не могу в нужную минуту поднять на ноги собственную совесть. Я ей кричала, кричала: вставай! А она, как регистратор случившегося, поднялась, когда уже поздно было. Совершенно поздно, понимаешь?

— Ничего не понимаю, — поднял руки Каменев. — Ты, Женька, что-то туманно изъясняешься. Так только на конгрессе метафизиков можно.

Она резким движением сбросила с себя плед, опустила ноги на пол. Серые глаза наполнились ироническим блеском:

— Смотри, какой ты эрудит, — произнесла она безо всякой интонации. — Да при чем тут метафизики и диалектики? Все гораздо сложнее и проще. Сегодня всех нас вызвал генерал Мочалов. Весь наш отряд, понимаешь?

— Ну и что? Разве он так редко вас вызывает? На то он и командир ваш.

— Да. Но сегодня он зачитал нам приказ об утверждении экипажей на два предстоящих космических старта. Речь шла о «Заре» и «Авроре».

Легкая беззаботная улыбка померкла на лице Георгия, подумавшего, что Женя попросту хандрит.

— Об «Авроре»? Да ну!

Как он ждал того дня и той минуты, когда жена торжественно известит его, что утверждена в составе экипажа космического корабля.

По-разному относятся мужья к возможной славе своих жен. У мужчин гордых и самолюбивых одна мысль — что жена вот-вот станет героем и что почести, обрушившиеся на нее, отодвинут его, мужа, на второй план, — вызывает подавленное состояние. Для мужей тщеславных и до некоторой степени легкомысленных героический подвиг жены становится предметом восхищения и любования. Иной раз, рассказывая близким об успехах своей супруги, такой и приосанится, и головой поведет гордо: дескать, если бы не я, то моя Клава или Вера...

Георгий Каменев ни к первой, ни ко второй категории не принадлежал. Он сам был героем, известным стране, и возможная слава Жени не могла его ни принизить, ни возвысить. Но он по-настоящему любил Женю. Каждый ее успех становился его успехом, каждое огорчение — его огорчением. Сомнения они решали вместе. И теперь он нетерпеливо воскликнул:

— Женя, не томи!

— Чего не томи? — переспросила она вяло.

— Давай со всеми подробностями, как у вас там было?

Георгий уже понял, что речь пойдет о каком-то большом огорчении, но чтобы ее подбодрить, он старался сохранить беззаботную улыбку, совсем не думая о том, что Женя прекрасно понимает, как эта улыбка ему дается.

— Ровно в одиннадцать генерал Мочалов собрал нас всех у себя в кабинете. Весь отряд. Огромный глобус Луны на письменном столе, и мы сразу поняли, что речь пойдет об этом... о лунном варианте. Сначала он зачитал приказ о старте номер один. Главном старте. По времени пополнения он будет вторым, но по значению... Первый облет Луны, сам понимаешь.

. — Понимаю, — кивнул Георгий. Женя рассеянно провела ладонью по острой коленке, словно проверить хотела, не прорвался ли чулок.

— Для тебя, Жора, не секрет, что исполнителем этого старта намечался Алеша Горелов. Он и утвержден. Потом очередь дошла до утверждения экипажа, исполняющего старт номер два. Командир экипажа Костров был назван в приказе первым, второй пилот Ножиков — вторым, а вот свою фамилию я не услышала. — Остекленевшими глазами смотрела Женя в распахнутое окно. Напоенные коротким летним дождем, шелестели за ним листья тополя. И бесстрастным голосом, будто речь шла вовсе не о ней, а о каком-то чужом и мало приятном ей человеке, она продолжила: — Понимаешь, меня не назвали. Вместо моей генерал подчеркнуто твердым голосом произнес фамилию Бережковой. Она сидела впереди и, как мне показалось, даже чуточку вздрогнула. «Поздравляю, Маринка!» — выкрикнул в эту минуту Субботин. Она обернулась и посмотрела на него. Но как посмотрела! Какими восторженными и благодарными глазами! И улыбка... улыбка ослепленного счастьем человека. Потом заметила меня — и покраснела от смущения. На ее шее сквозь завиток волос проглядывала крупная родинка. Мне даже показалось, что и эта родинка стала красной. И понимаешь, какой я себя гадкой почувствовала?

Георгий смуглой ладонью дотронулся до смятой Жениной прически и грустно сказал:

— Да. Это досадно, Женька. Это очень обидно, что тебя нет в составе экипажа. Что поделаешь, не все на этом свете от нас самих зависит. Только я не пойму, зачем такое самобичевание? Почему вдруг ты себя почувствовала гадкой?

Светлова вскочила с дивана и, натыкаясь на мебель, заходила по комнате.

— Да как ты не поймешь! В ту минуту мне внезапно показалось, что Маринка притворяется, разыгрывает эту смущенность, что, окрыленная гордостью и счастьем, она чихать на меня хотела. И все в ней показалось притворным и противным — от улыбки до родинки. «Ну и радуйся, что победила! — сказала я про себя. — Ну и лети в космос. А я останусь на Земле, и, видимо, навсегда. У меня есть мой любимый, но не всегда тонко мыслящий Жорка. Мы с ним нарожаем кучу детей и будем чудесно жить. — Но потом я остановилась, прервала себя: — Да как же ты смеешь! Кто дал тебе право в одну минуту разлюбить и возненавидеть Маринку, с которой столько лет ты дружила, только за то, что ее назначили в космический экипаж, а тебя нет? Какая же ты ничтожная, Женька, а еще живешь в переходный период от социализма к коммунизму и на теоретических собеседованиях твердишь о моральном облике человека двадцатого столетия». Это я сейчас добавила.

— Моральный облик человека двадцатого столетия, — вдруг рассмеялся Каменев. — Слова-то какие казенные. Гремят, как пустое алюминиевое ведро, покатившееся с пригорка. Милая Женька, тем-то ты и хороша, что ты — человек, а не тезис из директивы. Человек со своими доблестями и слабостями, живой, неуемный. — Он схватил ее за тонкие плечи, притянул к себе и заглянул в глаза. Увидел в повеселевших зрачках себя. Он хотел ее поцеловать, но Женя оттолкнула его сильными маленькими кулачками.

— Слышишь, Жорка, не подходи к тезису. Я знаю, что надо мне теперь делать.

— Ты должна поговорить... — начал было Георгий, но она его перебила, громко произнесла недосказанные им слова:

— Поговорить с ней, с Маринкой... и как можно скорее!

Аллея упиралась в зеленый забор, отгораживающий городок космонавтов от леса. Бережкова сидела на самой дальней скамейке. Ей очень хотелось побыть в одиночестве, помолчать, подумать. Совсем недавно закончилось совещание у генерала Мочалова, и она, оглушенная и обрадованная зачитанным приказом, пришла сюда. Лицо ее не было беззаботно счастливым. В дымчатых глазах, спокойно и доверчиво смотревших на мир, можно было уловить скорее рассеянную грусть, чем радость. Над городком прошумел дождь. Деревья сбрасывали на покрытую гравием аллейку сверкающие капли. Две березки стояли по обеим сторонам скамейки. Белые стволы что-то напомнили Марине, и она печально улыбнулась. Да, да, конечно же, те. Только тогда они были совсем еще хрупкими, а сейчас звенящие под ветром стволы уже окрепли, стали стройными, взрослыми. И скамейка та же. Только тогда она была голубой, а в эту весну кто-то выкрасил в неприятный оранжевый цвет. Зачем?

Марина вспомнила: на этой скамейке сидели они с Алешей Гореловым. Проходя испытание в камере молчания, он нарисовал ее портрет, и Mapинa по наивности решила, что на это его толкнула любовь. А потом они сидели здесь, на голубой скамейке, и не находили слов. Смутно угадывая ее состояние, Горелов сбивчиво говорил, как будто откупался: «Хорошая ты, Маринка. С такой, как ты, я бы в одном экипаже куда угодно полетел. И если бы какая беда, я бы тебе весь свой кислород отдал». Да, он так и сказал: «Хорошая ты, Маринка». Только слов не прибавил: «А вот полюбить я тебя не смогу». Она об этом узнала позже, когда первая заговорила о любви. После этого разговора ей очень долго было грустно. А сейчас? Счастлива ли ты, Маринка, сейчас? Каждый человек совершает путь по земле от рождения и до смерти. Но не каждому выпадает счастье разделенной любви, большое, светлое и долгое. А иному и вообще не выпадает такого счастья. Так, скользнет по жизни короткий лучик и угаснет, не оставив никакого отражения.

Что ты скажешь о себе, Маринка? Она всматривалась в зыбкую линию горизонта, казавшуюся синеватой над зубчаткой далекого леса, и думала: «Любовь — это ведь талант. Редкий, не каждому достается, и поэтому не каждый способен на большую, сильную и гордую, бесстрашную любовь». Она думала о муже. Высокий, лобастый Евгений Русанов, чем-то он занят сейчас? Наверное, носится но заводским цехам в перепачканном синем халате. А может, в конструкторском бюро спорит с кем-либо из своих коллег о сварке узлов или монтаже каких-нибудь очень ответственных лючков, потому что на космическом корабле, в доводке которого он принимает участие, все детали очень ответственные. Потом он вернется в городок, в их квартиру и будет ходить по комнате, близоруко щурясь оттого, что расстался со своими роговыми очками, размахивая руками, будет говорить Маринке о прошедшем дне, вспоминать его удачи и неудачи. Год назад познакомилась с ним Марина, когда начала ездить на завод, где рождался новый космический корабль. Инженер привлек ее своим простодушием, своей какой-то неустроенностью и беспомощностью перед обыденной действительностью — извечное свойство людей, увлеченных наукой. Он, рассчитывавший тончайшие детали конструкций, становился в тупик, когда надо было повесить на стене картину или разобрать отказавший электрический утюг.

— Ты знаешь, Маринка, — смеялся Евгений, — я бог своей узкой специальности. А вот для утюга моей эрудиции, как видишь, маловато. Возьмись сама. Ты же будущая космонавтка. У тебя скорее получится.

Марина сама приступала к починке и через несколько минут с торжествующим видом включала утюг.

— Не боги горшки обжигают, — говорила она язвительно.

Как-то, когда не было дома Субботина, его жена попросила Евгения укрепить в деревянной крестовине новогоднюю елку. Возвращаясь с занятий, Марина услышала на лестничной площадке отчаянные удары и увидела, как ее муж одной рукой держит елку за колючий ствол, а другой бьет молотком по подставке.

— Постой, Евгений, — захохотала Марина, — ты же бьешь там, где не надо. Всю крестовину поломаешь.

Русанов снял очки и близорукими глазами с ненавистью посмотрел на елку.

— Ты права, девочка. Этот агрегат уже и на самом, деле дал трещину.

— Бог ты мой! — всплеснула руками Марина, пока муж платком вытирал со лба обильный пот. — Да зачем же ты взялся не за свое дело?

— Так ведь женщина попросила... — горько вздохнул Русанов.

— Ах ты, рыцарь мой бестолковый! — Марина приподнялась на цыпочки и поцеловала выпуклый лоб мужа...

Так и прожили они свой первый брачный год. Ни одной размолвки, ни одной бурной сцены. Марину покоряла и эта его простодушная беспомощность перед житейскими заботами, и его огромная влюбленность в дело, которому он служил. На заводе Русанов считался одним из многообещающих инженеров-практиков. Он не был многоплановым специалистом, работал в одной только области, но знал ее так, что все ведущие конструкторы часто прибегали к его консультациям.

Марина любила наблюдать за ним в поздние часы. Часто Евгений поднимался с постели среди ночи, нашарив босыми ногами домашние туфли, бесшумно уходил из спальни в другую комнату, которую они превратили в рабочий кабинет. Полоска света просачивалась сквозь дверь в спальню, будила Марину. Она подходила к неплотно прикрытым створкам двери, слегка их распахивала и видела склонившегося над тетрадью мужа, складки, бороздившие его лоб, мелкие цифры, которые он безжалостно зачеркивал, едва лишь они появлялись на чистом листе. В такие минуты несколько полное и рыхловатае лицо Евгения становилось красивым, одухотворенным. И Марина неслышно отступала в темную глубину спальни, ощущая радостные толчки сердца. В такие минуты она его любила удивительной любовью. «Интересно, что он скажет ей теперь, когда узнает об этом? — подумала Марина. — Что перевесит: радость или огорчение?

Гравий на обочине асфальтовой дорожки едва захрустел, до того легкими были чьи-то шаги. А минуту спустя Марина ощутила на шее теплое дыхание и почувствовала прижавшееся к ней плечо. Только один человек мог таким образом выдать свое присутствие.

— Женька, это ты, — даже не спросила, а утвердительно сказала Марина.

— Как узнала? — настороженно поинтересовалась Светлова. — Ты даже и глаза не скосила в мою сторону. У тебя на затылке локатор, что ли?

— Локатор, — не оборачиваясь, засмеялась Бережкова. — Эх, Женька, Женька, кто же, кроме тебя, может так ласково прижиматься! Самая любимая и самая добрая, Женька. Да я должна чувствовать, что ты ко мне спешишь, когда ты взялась за дверную ручку в своей квартире.

— Вот ты какая. Маринка! — грустно вымолвила Светлова, и ее плечо мгновенно отстранилось от подруги.

— А разве ты не такая?

— Не такая, — тихо промолвила Светлова, и в голосе ее зазвенели упрямые нотки: — Совсем не такая... не ласковая и не добрая!

— Выдумываешь, — недоверчиво протянула Марина.

— Выдумываю? — вскричала Женя. — Как бы я хотела, чтобы все это было выдумкой. Но ведь это правда. Неумолимая правда.

— Что «это»? — с ударением спросила Марина.

— Ты хочешь знать? — Светлова теперь говорила быстро и твердо, как человек, на что-то решившийся. — Правда часто бывает не сладкою, но я все равно тебе скажу, потому что не могу. Только ты не оборачивайся, Маринка. Сиди как сидела, иначе я не выдержу... твоих глаз не выдержу.

— Говори, — напряженно улыбнулась Бережкова.

— Маринка, — торжественно и горько начала Женя. — Я не имею права молчать. Я обязана тебе признаться, чтобы ты знала, какой я маленький и ничтожный человечишко. В тот момент, когда сегодня зачитали в приказе твою фамилию, я не могла с собою совладать. Понимаешь, Маринка, я тебе позавидовала. Зло позавидовала. Мне стало жалко и обидно, что полечу не я, что рушится надежда всех этих лет. Понимаешь?

— А теперь? — строже спросила Бережкова.

— Что теперь? Теперь я взяла себя в руки, потому что все правильно. Ты крепче меня и лучше выполнишь задание. Вот я и рассказываю тебе обо всем.

Бережкова порывисто прижала к себе светловолосую Женькину голову, вгляделась в такие знакомые серые глаза, как маленькую, погладила ее по короткой стрижке волос.

— Женька, Женька! — вздохнула она счастливо. — Глупая, сумасбродная Женька! Если бы ты не пришла сейчас ко мне, это была бы не ты.

— Значит, ты меня прощаешь?

— За что? — засмеялась Марина. — За минутную человеческую слабость? Это же прекрасно, что мы говорим до конца друг другу всю правду. Если бы тебя утвердили в экипаж, а меня дублером, я бы тоже тебе завидовала. Только не главное это сейчас. Слушай, Женька, я доверяю тебе тайну, о какой еще не знает никто. Ни мой муж, ни генерал Мочалов, ни сам начальник медслужбы. Ты будешь молчать об этом, Женька? Поклянись.

— Могила! —  сказала Светлова и кулаком, по-мальчишески, стукнула себя в грудь.

— Так слушай. Я никуда не полечу... ни в космос, ни на космодром в качестве дублера.

Женя вырвалась из ее рук, ухватила Марину за твердые плечи, отодвинула от себя. Увидела глаза, грустные и возбужденно-радостные одновременно, подернутые легкой дымкой. Что-то новое, затаенное сияло в них.

— Что с тобою, милая Маринка! Ты, завоевавшая на это право таким упорным трудом на Земле, ты, которая, как стеклышко, собираешься... отказаться от полета?!

— Я беременна, Женька, — тихо призналась Марина.

В семь утра Горелову позвонили.

Он отложил в сторону гантели, снял телефонную трубку:

— Вставайте, мой друг, вас ждут великие дела, — пошутил генерал Мочалов.

— Почему так торжественно, Сергей Степанович?

— На ваше имя получена телеграмма. Встречайте мамашу в двенадцать дня на Ленинградском вокзале. Вагон шесть.

— Как же так? — растерялся Горелов. — У меня в десять тридцать тренаж на корабле «Заря». Времени только позавтракать осталось. Возможно, кого из друзей попрошу ее встретить? — неуверенно предположил Горелов. В трубке послышалось шумное дыхание генерала. Алексей давно уже знал: Мочалов так дышит, когда сердится.

— Да-а, — сказал наконец генерал, — у каждого из нас мать лишь одна бывает. А вы свой долг на кого-то переложить рады. Был бы на моем месте ваш старый комдив Кузьма Петрович Ефимков, давно бы уже сделал заключение, что вы «не на уровне».

— Так ведь тренаж на корабле, товарищ генерал.

— Отменяю тренаж, — веско заключил Мочалов. — Проведете сегодня весь день с матерью. Больше до старта такой возможности не предвидится...

После завтрака Горелов выехал из городка в Москву. День обещал быть жарким, над лесом уже дрожало струйное марево.

Пока ехали, Алексей все думал и думал о матери. Почти год они не виделись. Да и вообще с той поры, как был он зачислен в отряд генерала Мочалова, раза три приезжал он в Верхневолжск и однажды, в прошлом году, погостила у него Алена Дмитриевна. Алексей не сдержал легкого доброго смешка, вспомнив этот визит. Даже шофер на него покосился, недоумевая, что бы так могло развеселить капитана? А визит и на самом деле сложился любопытно. Ни разу не сказал Алексей матери во время своих коротких наездов в Верхневолжск о том, что он служит теперь в отряде космонавтов. Однажды, растапливая печь, Алена Дмитриевна с доброй проницательной улыбкой поинтересовалась:

— Как у тебя служба идет, сынок, в твоей секретной части? Лучше или хуже, чем в летчиках?

— Лучше, мама, — подтвердил он.

— И летать приходится меньше?

— Гораздо меньше, мама.

— Вот и хорошо это, — согласилась Алена Дмитриевна и прекратила расспросы.

Потом она собралась к нему и приехала в городок посмотреть на все своими глазами. В фанерном чемодане привезла гостинцы: пол-окорока и раннюю анисовку. С некоторым удивлением обошла его просторные комнаты, скосила взгляд на полированный стол с белым телефоном и на пластмассовый широкоэкранный телевизор, на позолоченные и посеребренные тиснением корешки книг в шкафу.

— Ты один или с товарищем каким здесь живешь?

— Один, мама.

— Не больно ли шикарно, Алешка?

— Не знаю, — засмеялся он. — Начальство так приказывает.

— Начальству виднее, — степенно согласилась Алена Дмитриевна.

Не успели они накрыть на стол, зазвонил телефон. Алексея срочно вызывали в штаб. Он поцеловал мать в щеку:

— Извини, мама, скоро вернусь.

— Ну, иди, иди, сынок. Служба, ничего не поделаешь, — напутствовала Алена Дмитриевна.

Он возвратился довольно скоро и был удивлен переменой, произошедшей в матери. Глаза были тревожными и озабоченными, она долго не сводила с него взгляда.

— В чем дело, мама? Что тут произошло?

Алена Дмитриевна села за стол, стала задумчиво протирать тарелку за тарелкой, хотя они и без того были чистыми.

— Я тут без тебя два раза выходила на звонок, Алешенька.

— Ну и что же?

— Первый раз дверь открыла — Гагарин на пороге стоит. Он хоть и без орденов, но я его сразу признала. Все-таки и золотая звездочка на кителе, и значок космонавта. Не успела ему сказать, что тебя нет, следом — Титов. Улыбается и вежливо-вежливо спрашивает, где, мол, Алексей Павлович. Отвечаю — нет. Он сощурился и сказал: «А вы его мама? Очень приятно познакомиться». И руку мне пожал. Скажи, сынок, они просто твои знакомые или...

— «Или», мама! Честное слово, «или», — хохоча перебил ее Алексей.

Алена Дмитриевна растерянно развела руками:

— Стало быть, и ты космонавт?

— И я, мама.

Она грустно и озадаченно покачала поседевшей головой:

— Ой, Алешка, сынок ненаглядный, хоть бы ты никогда не летал в этот самый космос.

— Да отчего же? — удивился Горелов, но мать сухо его остановила: ,

— Нет, ты мне скажи, может так случиться, что ты готовишься, готовишься к полету и не полетишь?

— Конечно, может.

— Вот и хорошо, если бы так случилось, — строго подытожила она. — Не хочу, чтобы ты Землю под ногами терял даже на считанные дни. К ней потом прирастать трудно.

— Мама, да почему? — весело поинтересовался Алексей.

Она подняла сухую узловатую ладонь:

— Потом тебе объясню. Когда взаправду лететь соберешься.

«Чудная мама, — подумал сейчас, мчась в машине на вокзал, Горелов. — Эти внезапные переходы от нежности к строгости — пойди разберись в них».

Вдруг он вспомнил о Лидии и с тревогой подумал:«Мама вынесет мне приговор». Письма Лидии, то короткие, то длинные, завершавшиеся Наташкиными каракулями, приходили из Степновска чуть ли не каждый день. От них Горелов свежел душой, словно обдуваемый весенним ветром, легко носился по гарнизону, выполняя свои сложные обязанности космонавта, готовящегося к старту. Когда оставался один, перечитывал их, переживая все, что переживали до него целые поколения влюбленных молодых людей. Но было в его любви одно не совсем обычное обстоятельство. Далеко не каждый из любивших впервые собирался связать свою жизнь с женщиной и сразу сделаться отчимом. Его первая любовь была значительно сложнее. Чего же боялся Алексей? Неужели того, что он не сможет принять Наташку, как свою родную дочь? Нет, совсем нет! К этой светловолосой девчонке с синими льдинками глаз он сразу привязался, как к родной, и она потянулась к нему всем сердечком. Может, тень прошлого и мысли о том, что не ему, а другому подарила Лидия первые свои ласки? И тоже нет. Разве она виновата и тем более тот, другой, давно уже ставший жертвой радиации? Больше всего боялся сейчас Алексей матери, ее последнего материнского слова. Он ей написал, что полюбил женщину и собирается связать с нею жизнь, удочерив ее ребенка, ее Наташку. Сообщил об этом матери очень кратко. В ответ не получил ни слова. Ни одобрительного, ни порицательного. Приходили одно за другим из родного Верхневолжска письма с обычными ласковыми концовками, в которых просила Алена Дмитриевна сына беречь себя, не спать при сквозняках и одеваться потеплее в морозы, вовремя ложиться и встречать на ногах солнце, но о Лидии не было в них и намека. Будто не существовало и Лидии, и их любви.

За окном машины уже проносились окраины столицы. «Волга», вздрагивая, замирала у перекрестков под светофорами. На перрон Ленинградского вокзала Горелов вбежал в ту минуту, когда зеленый электровоз уже подтягивал к тупику длинный состав. Он быстро вскочил в шестой вагон и обнял в купе заплакавшую от радости мать. Несмотря на жаркий день, был на Алене Дмитриевне утепленный синий плащ и белые вязаные носки.

— Задохнешься, мама, — ласково усмехнулся сын, — сегодня по сводке тридцать два предполагается.

— Пар костей не ломит, — ответила она.

Алексей скользнул глазами по новенькому коричневому чемодану.

— Ого, мама! Да ты на этот раз без деревянного сундучка. Чемоданчик-то модерновый.

— Чего ж хотел, Алешенька? Век ведь ноне такой. Нейлон, перлон, стеклянные дома. У меня сейчас девчата, студентки из техникума живут. Пустила, чтоб не так скучно было. У них только и разговоров, что про этот перлон да нейлон. Вот и я отставать не хочу от века.

— Молодчина, мама!

Пока они шли по перрону к выходу на привокзальную площадь, он искоса рассматривал мать. Она стала сутулее, чем в прошлый свой приезд, а острые похудевшие плечи опустились, не были гордо выпрямленными, как раньше, на обветренных щеках появилось много новых морщинок. А глаза были прежние: черные, добрые, с затаенной грустинкой. Мягкая, будто прощающая что-то такое, что не следовало бы сразу прощать, улыбка теплилась на сухих губах.

Они приехали в городок в обеденные часы. Алексей позвонил в столовую, попросил принести два обеда. Сейчас его в городке баловали, любая официантка считала чуть ли не за честь выполнить такое поручение. Мать, распаковывая чемодан, неодобрительно усмехнулась:

— Глядите-ка, люди добрые, уже и обеды на дом требует. Ни дать ни взять генерал какой! Да я бы лучше сама сходила за тем обедом... А судочки, в каких еду принесут, они, часом, не серебряные? Это же стыдно, чтобы мне, колхознице, в судочках обед приносили.

— Не ворчи, мама, — остановил ее Алексей. — Ты же такой редкий гость. Хочешь, и генерал у нас будет сейчас за столом? Наш командир, Сергей Степанович. За-ме-ча-тельный мужик!

— Вот еще, — отмахнулась Алена Дмитриевна. — А Министра обороны случайно позвать не сможешь?

Она выкладывала на стол свои крестьянские дары, без которых не мыслила поездку к сыну. Алексей хватал их в руки и не скрывал восторга:

— Ну и прелесть ты у меня, мама! Мед-то какой свеженький да на цвет яркий. А сальце-то, сальце в четыре пальца толщиной. Огурчики, наверное, прямо с грядки? И, конечно же, анисовки. Небось с той яблоньки, что под моим окном?

— С той самой, сынок, — вздохнула мать. — Еще не забыл, в каком году она посажена?

— Нет, мама.

— В том самом, когда ты родился. Это я своими руками ее посадила по просьбе Павлика, отца твоего. Он так и отписал с фронта: посади, Аленушка, яблоньку в честь моего Алешки, и пусть она растет с ним наравне.

Мать подошла к стене, на которой висела дорогая ее сердцу картина. Высокий обрыв над бурным течением Днепра, одинокая солдатская могилка и две скорбные фигурки у нее: женщина, согбенная от горя, и мальчик в стоптанных башмаках. Это были они — вся семья Гореловых: он, мать и отец. Только отец ничего уже не мог сказать из-под могильного камня. «Дуб над Крутояром» называлась эта картина. С гордостью считал космонавт Горелов, когда-то мечтавший стать художником, что это единственная работа, за которую ему ни перед кем не стыдно.

— Чудесно как, сыночек, — прошептала Алена Дмитриевна, — даже плакать хочется. — Затем мать подошла к мольберту, стоявшему в самом светлом углу, долго и внимательно рассматривала неоконченный портрет женщины с высокой прической и задумчивыми синими глазами, смотревшими на нее с добрым участием. Опустила взгляд на валявшиеся в беспорядке краски и кисти.

— Красивая... Она, что ли?

Алексей лизнул языком внезапно пересохшие губы. Вот и начался разговор, которого он ждал и потрухивал.

— Она, мама.

Алена Дмитриевна ладонями поправила на висках волосы и устремила взгляд в раскрытое окно на звеневшую под ленивым горячим ветром листву. Спросила:

— Она, как же, Алешенька, сама мужу отставку дала или он ее вместе с дочкой кинул?

Горелов не совсем приветливо спросил:

— А разве я тебе об этом не писал?

— Нет, Алешенька. Не соизволил, — строго отрезала мать.

— Странно, — пожал он плечами, — а мне казалось...

Она перебила его:

— Что же произошло у ней с мужем и где он теперь проживает, там или где?

— Его нет, мама.

— Знаю, что нет, — спокойно, но по-прежнему сурово выговорила она. — Был бы с нею, такого, думаю, у тебя не получилось бы. Не стал бы мой сын ломать чужую семью.

— Его совсем нет, мама, — негромко пояснил Алексей. — Он погиб...

Алена Дмитриевна. бросила недоверчивый взгляд на сына, перевела глаза на портрет женщины, потом снова на него.

— Бедная, — произнесла она. — И ты ее сильно любишь, Алеша?

— Другой не надо, — подтвердил он спокойно, не отводя глаз.

— А дочка, сиротинушка, как же? Ты уверен, что сможешь ей стать заместо родного отца? Это не легко. Ой, как нелегко, сынок. Сам ведь помнишь, как тебе плохо было, когда вышла я замуж за агронома... за Никиту Петровича этого. Так вы с ним и не подружились.

— Я в то время помешал тебе, мама. Прости, — грустно признался Горелов и опустил курчавую голову. — Был глупым, горячим и очень любил своего отца. Мне тогда казалось невероятным, как это ты можешь выйти замуж за такого потертого жизнью скрягу. Где он сейчас?

Алена Дмитриевна горько вздохнула:

— Бог ему судья, сыночек. Скончался в прошлом году от... от инфаркта. Не надо о покойном. Ты вот сейчас верно сказал, что ребенку трудно представить, как это так вдруг да появится у него новый отец. А что если и Наташка так?

Горелов резко встряхнул головой, освобождаясь от неприятных воспоминаний. Глаза его повеселели, лицо прояснело от улыбки.

— Наташка? — переспросил он бодро. — Да что ты, мама, что ты, милая! Да если бы ты знала, как мы с нею друг к другу привязались. Когда она болела и капризничала, так в кровать с моей летной фуражкой ложилась. Это — чтобы я не уходил от них. Понимаешь? Она же совсем малюсенькая была, когда отца не стало.

Мать приподнялась на цыпочки и запустила сухую натруженную руку в его вьющиеся волосы, перебирала их, пока не устала стоять. Потом села и с теплинкой в голосе произнесла:

— Перерос ты меня, Алешка. Давно перерос. А как был с душой нараспашку, так и остался. Значит, здорово сердечко защемило?

Он зажмурился, головой ткнулся в ее плечо. Мать целовала пахнущие ветром и солнцем щеки и волосы сына.

— Хочешь знать мое слово? — вдруг спросила она.

Горелов выпрямился, сильными руками схватил ее, отрывая от пола, и закружил по комнате. Предчувствуя победу, он весело и громко повторял:

— Хочу, мама, обязательно хочу!

— Да отпусти ты меня! — взмолилась Алена Дмитриевна и, как только сын выполнил просьбу, села на диван, тяжело отдышалась.

— Видишь, старая стала. Дышу тяжко, будто не ты меня, а я тебя по комнате кружила. А ведь давно ли колыбельные тебе пела. Вымахал.

— Мама, слово скажи, как можно скорей скажи! — просил он.

— Разбойник, — сдавленно засмеялась Алена Дмитриевна, — ведь все по моим глазам уже угадал. Люби ее, если веришь в свое счастье. Вот тебе мое слово!

— Спасибо, мама, — Алексей торжественно опустился перед ней на колени и поцеловал изрезанный складками лоб.

Потом из книжного шкафа Алексей достал бутылку с яркой этикеткой, замаскированную томиками Куприна, они молча и торжественно сели за стол.

— Это французский коньяк, мама. В самом Париже куплен. Алеша Леонов подарил эту бутылочку. Может, выпьешь?

Он вопросительно взглянул на мать, ожидая, что она сделает отрицательный жест. Но глаза ее заблестели, и с какой-то отчаянной решимостью она махнула рукой:

— Была не была, Алешенька. Давай сегодня по две маленьких рюмочки выпьем! Одной твоего отца помянем, другую за твою невесту. Не хотела я, сынок, ой, как не хотела, чтобы ты на вдовушке женился. Но сердцу разве прикажешь? Если ей веришь, если любовь настоящая, большая пришла, ни на кого не смотри!

— Я тоже так думаю, мама. Тогда и третью маленькую рюмочку придется сегодня нам выпить. Как видишь, настоящее пиршество получается.

— А третью за что же?

— За... — он не успел договорить, белый телефон захлебнулся длинным звонком. Горелов отошел от накрытого стола, снял трубку. Мать следила за ним недовольным взглядом, легко укладывающимся в слова: вот приехала, а с сыном и поговорить спокойно не дают!

— Это я, — сказал Горелов в белую трубку. — Слушаю тебя, Костров. У меня гость. Самый дорогой гость... мама.

Легкая рубашка с матерчатыми погонами была вольно расстегнута на Алексее, обнажала сильную, покрытую золотыми волосками грудь. Слышимость была настолько прекрасной, что многое из сказанного на другом конце провода разобрала и Алена Дмитриевна. Но она не сразу поняла, отчего так изменилось, сделалось торжественным и взволнованным посмуглевшее за лето лицо сына.

— Я тебя поздравляю, старик, — доносился из трубки голос невидимого Кострова. — Просто великолепно, что мать навестила тебя именно в эти дни. А я позвонил, чтобы попрощаться.

— Как? Ты уже?

— Уже, Алеша. И я, и Сережа Ножиков, и Женя Светлова.

— Почему не предупредил?

— Не имел на то полномочий. А сейчас со мной попрощаться ты уже не успеешь. У подъезда стоит машина. Да и не надо, Алеша. Дальние проводы — лишние слезы. Так во все века и эпохи говорено. — Сквозь приподнятый голос Кострова пробивалось волнение, и Горелов подумал, что сейчас, когда Костров произносит эти слова, на него безмолвно глядит черноглазая встревоженная жена Вера и восхищенные дети и что слова о дальних проводах и лишних слезах он говорит, чтобы их успокоить и подбодрить.

— Счастливого пути тебе, Володя, — заволновался неожиданно и Горелов. — Женьке и Сереже Ножикову по большому привету. По самому большому, дружище.

— Ладно, на космодроме свидимся, — коротко заключил Костров. — Маме своей от всей нашей семьи поклонись. До встречи!

Запели неуютные гудки. Алексей медленно положил на рычаг странно отяжелевшую трубку. На мгновение он забыл и о матери, не сводившей с него вопросительных глаз, и о комнате, в которой они находились. Знойный ветер далекого космодрома, казалось, ворвался в его квартиру, пьяняще ударил в лицо. Восторженными остановившимися глазами глядел он на синеющую линию соснового леса, подпиравшую голубой горизонт.

— Отчего ты так загрустил, Алеша? — не сразу дошел до него тихий голос матери. Горелов сбросил с себя оцепенение.

— Грусть — не то слово, мама. Я сейчас счастливый. Я очень счастливый.

— За кого? За своих товарищей?

— И за них, и за себя. Понимаешь, мама. Самое большое у человека счастье — это когда он стоит на пороге своей собственной мечты.

— А за что мы выпьем третью рюмку? — напомнила мать.

— За мой полет, мама, — широко улыбнулся сын и смахнул с большого лба мелкие капельки пота. Алена Дмитриевна порывисто встала. В черных глазах промчались одновременно и гордая радость за сына, и озабоченность, и даже испуг. И тотчас же она медленно осела на стул, тяжело дыша, приказала:

—  Налей по первой, сынок.

— Слушаюсь, товарищ мама, — оживился Горелов, и темно-коричневая жидкость полилась в маленькие рюмки.

— Это за Павла. За нашего отца. Будь его достоин, Алеша. Он хоть в космос и не летал, но сделал для родной земли не меньше, чем кто другой. Он жизнь за нашу Советскую власть отдал. Не чокайся со мною, Алеша. За память о мертвых не чокаются.

Горелов смущенно отдернул руку с протянутой рюмкой:

— Прости, забыл. Мне только раз пришлось хоронить разбившегося друга. Да и то заболел и не попал на поминки.

Мать выпила и с хрустом разгрызла свежий огурец, пахнущий волжской землей и солнцем.

— Налей по второй, — потребовала она и негромко продолжила:

— Этой второй давай мы чокнемся. Я ее за твою Лидию хочу выпить. Чтобы жилось тебе с нею так ясно и счастливо, как мы с покойным твоим отцом жили. Только не год, как у нас, а до глубокой старости. Любовь в жизни — это очень дорогое. Берегите ее с Лидой.

Потом они ели борщ. Алеша знал, что мать его не признает иного первого блюда, и поэтому заказал его на обед. Перед вторым он в третий раз наполнил рюмки.

— А теперь мне что-нибудь пожелай, мама. Одному мне.

Она достала облезлый футляр с очками и долго рассматривала сына сквозь стекла. Она и без очков видела хорошо. Алексей понял, зачем она надела их, когда увидел скупую слезу, замерцавшую на морщинистой щеке.

— Счастья, сыночек... одного только счастья, — начала она как-то жалостливо, но голос сразу выпрямился: — И уж если тебе неизбежно в космос лететь приказывают, так чтобы на Землю в срок намеченный ты прибыл. Здоровый и невредимый. Если сможешь, скажи, далеко ли полетишь. На тыщу километров иль дальше?

Тугими непослушными пальцами Алексей скатал хлебный шарик, как это делал когда-то в детстве, с наигранной беззаботностью сунул его в рот.

— Тебе под большим секретом скажу: к Луне, мама.

— К Луне? — Она прижала к груди сухонькие ладони и даже потемнела в лице. — Так... далеко?

— Да, мама.

— Сыночек! Ты же станешь одной маленькой песчинкой среди звезд!

— Очевидно, стану.

— Сколько до нее, до Луны-то, будет?

— Около четырехсот тысяч километров, — засмеялся Алексей.

— Господи, как страшно! — приглушенно воскликнула Алена Дмитриевна и даже перекрестилась, хотя никогда не ходила в церковь. — Это правда?

— Я же сказал, мама. Под самым большим секретом сказал.

Алена Дмитриевна встала из-за стола, потому что кусок уже не шел ей в рот, и беспокойными шагами заходила по комнате.

— Алеша, сынок., почему же тебя так далеко? Ну, летал бы, как все другие космонавты, на пятьсот, ну на тысячу верст, в крайнем случае, чтобы всегда под боком она была, Земля-матушка.

— Не могу, — улыбнулся Алексей. — Какое задание доверят, такое и выполню. А о таком я давно мечтал.

Мать еще говорила, ужасалась, но Алексей уже видел, как испуг и растерянность гаснут в ее взгляде, уступая место откровенному восхищению. Да и какая бы русская мать не совладала с волнением и тревогой и не стала бы восхищенно смотреть на родного сына, узнав, что ему первому на всей большой Земле доверяют лететь к Луне.

— Что еще ты мне пожелаешь? — спросил Алексей.

Лицо матери стало строгим. Она остановилась посередине комнаты.

— Пожелаю, сынок. Обязательно пожелаю. Я знаю, что корабль, на котором ты полетишь, умные головы придумали. И назад ты на нем возвратишься, раз тебя запускают. Так вот, когда вернешься, не отрывайся от Земли, всегда помни, что это она тебя сделала человеком.

— А разве есть космонавты, забывшие об этом?

— Всякое случается, сынок, — ответила она уклончиво и повторила свою любимую фразу: — Доброе сердце у тебя, сынок. Смотри не попорть его, сбереги для людей. — Подумала и прибавила: — А особенно остерегайся похвал и почестей. Другому они так голову кружат, что он замечать простых людей перестает.

— Что ты, мама! — испуганно огляделся Алексей по сторонам, словно кто-то чужой и нежелательный мог их в эту минуту подслушать. — Да разве со мной такое может случиться! Стыд и позор был бы!

В конце месяца Горелова вызвал генерал Мочалов и приказал собираться на космодром. Это была минута, на первый взгляд лишенная неожиданности, и все же он вздрогнул от волнения.

Вглядываясь в посеревшее лицо генерала, Горелов заметил:

— Устали вы, Сергей Степанович. Достается в эти дни. Вот и синие дужки под глазами залегли.

— Ладно, ладно, — мягко остановил командир отряда и положил ладонь на прохладный глобус Луны. — Не мне же, а вам выходить на окололунную орбиту. Проживу и с дужками. К тому же не люблю, когда меня начинают жалеть. Вы-то как?

— Вам лучше знать, — слукавил Горелов. — Космические наши эскулапы вам чаще о моем здоровье рапортуют.

Мочалов подумал, припоминая, и облегченно улыбнулся:

— Как будто злых доносов за последнее время на вас не поступало. Да и ваш дублер Субботин в отличной форме. Одна беда, ваше настроение пока что никакие самописцы не фиксируют. Вы не находите?

— Нет, — решительно возразил космонавт. — По-моему, станет попросту очень скучно жить на свете, если появятся самописцы, способные фиксировать настроение и чувства человека. Даже начальника своего мысленно обругать воздержишься, если он тебе насолил. Придешь домой, а жена тебе раз под бок. Датчики на теле укрепит, штепсель — в розетку. А потом все это — на экран какой-нибудь. Поползут строчки, а она по ним станет выводы делать, любишь ее или не любишь, о ней думал или о другой. Чего же хорошего?

Мочалов оживился и крутанул глобус. Под его указательным пальцем проплыло Море дождей и кромка Моря ясности. На каком-то тупоголовом кратере палец неподвижно застыл. Глаза генерала молодо и задорно посмотрели на собеседника из-под густых с проседью бровей:

— Да вам ведь, Алексей Павлович, это еще не грозит. Вы же человек от супружеского контроля свободный.

— Уже грозит, Сергей Степанович, — весело подтвердил Горелов и поднял на командира посветлевшие счастливые глаза. После того как их отношения с Лидией для многих в отряде перестали быть тайной, он радовался каждому вопросу и каждой шутке, хотя бы косвенно их затрагивавшей. Мочалов это прекрасно улавливал.

— Как, разве уже состоялась свадьба? — с притворной строгостью воскликнул он. — Космонавт Горелов женится, а командир отряда ничего не знает? Хо-ро-шо!

— Свадьба еще не состоялась, но это не имеет значения, — признался Горелов. — Все равно мы уже муж и жена. А что касается свадьбы, так она — после моего возвращения с орбиты. И вам не миновать, Сергей Степанович, роли посаженого отца. Какая же свадьба может обойтись без генерала в наш двадцатый атомно-космический век!

— Что же, Алексей Павлович, не откажусь от такой должности. А сейчас какие-нибудь личные просьбы есть?

— Есть, товарищ генерал.

— Я вас слушаю.

Алексей пошевелился в мягком кресле.

— Город Степновск... — медленно заговорил он и, сцепив руки, положил их себе на колени.

Мочалов весело подхватил:

— ...Находится в каких-то трехстах километрах от маршрута Москва — космодром. Вы это хотели сказать?

— С вами страшно, — пошутил Алексей, — вы не начальник, а счетно-решающее устройство.

— Спасибо за комплимент, — покосился на него Мочалов, — но как бы там ни было, а эту возможность я предусмотрел. Вы полетите на космодром спецрейсом. Кроме экипажа, вас и технического оборудования на борту машины не будет ни одного человека. В полетном листе промежуточный аэродром Степновск уже обозначен. Об одном попрошу вас, Алексей Павлович, — генерал строго поднял вверх указательный палец. — Посадка в Степновске запланирована. Но я очень вас прошу, будьте предельно точным. На пребывание в Степновске вам отводится два часа. Только два. Больше не могу.

Горелов вскочил и сделал порывистое движение к креслу с высокой старомодной спинкой, в котором сидел генерал. Поднялся и Мочалов. Крепкими упругими руками прижал он к себе сильное тело своего любимого ученика.

— Помни всегда, Алешка: твои заботы — мои заботы. Лети, Алешка. Тебе надо обязательно попрощаться с Лидией. Одним словом, в путь!

На леса и поля Подмосковья ложились быстрые плотные летние сумерки, когда Горелов на черной «Волге» въехал на территорию одного из военных аэродромов. Все учебные и испытательные полеты были в эти вечерние часы отменены. Безмолвствовал приаэродромный городок, лишь редкие огоньки горели в окнах командно-диспетчерского пункта. Горелов хорошо знал расположение рулежных дорожек и самолетных стоянок на этом летном поле. Уже будучи космонавтом, много раз совершал он отсюда учебно-тренировочные полеты, позволявшие поддерживать летные навыки. Ведь они не были лишними и для будущего космонавта.

— Держи левее, Вано, — приказал он шоферу.

— Будет полный порядок, Алексей Павлович, — блеснул в ответ улыбкой водитель. — Я тут тоже все знаю как свои пять пальцев.

— Смотри не споткнись о шестой, — предостерег с добродушным смешком Алексей, но Вано не думал сдаваться:

— Будьте спокойны, рядовой Берикашвили был во всем Зестафони самым глазастым.

Широкая взлетно-посадочная полоса пустовала. К вечеру бетонные плиты остыли. Они словно бы отдыхали, радуясь тому, что нет полетов и не обжигают их пламенем взлетающие машины. Ровными строчками ограничительных огней уходила вдаль полоса. Все тонуло в черных сумерках наступающей летней ночи, и только на восточной окраине снопами сыпались искры из патрубков реактивного лайнера.

— Нашу машину готовят, Алексей Павлович, — безошибочно определил Вано.

Когда они подъехали к стоянке, все четыре двигателя после прогрева были уже выключены. Погасли снопы искр, и сумерки сразу обволокли металлическое тело лайнера. Около самолета, едва различимые в темноте, суетились люди. Издали их силуэты казались фантастическими. Кто-то поднялся по трапу в распахнутый люк, и сейчас же в фюзеляже забрезжил неяркий электрический свет.

— Ну що там робится? — донесся мягкий басок из овального люка. Окрик явно относился к тем фигурам, что суетились возле машины.

— Все в полном ажуре, командир. Можно взлетать, — ответил кто-то невидимый, и Горелов услышал глухой удар сапога по туго накачанной огромной покрышке шасси. Он стал подниматься по трапу, навстречу человеку, стоявшему у обреза люка. Электрический свет вяло скользнул по лицу этого человека. Алексей увидел китель с майорскими погонами и Золотой Звездой, а потом большой рот, нос с горбинкой и знакомые подковы густых черных бровей.

— Убийвовк! — воскликнул он удивленно и радостно. — Майор Убийвовк!

Стоявший у люка пристально вглядывался в лицо поднимавшегося Горелова.

— Мей брей! — воскликнул он еще более радостно. — Ты тот самый капитан, что жил со мной в одной комнате в Степновске?! Дывись, дывись!

— Ну да! — с удовольствием подтвердил Алексей. — Ну, а як там королева красоты? — поинтересовался Убийвовк неожиданно. — Ох и залепила ж она мне тогда пощечинку своей королевской ручкой! Як вспомню, доселе в правом ухе звенит.

— А ты позабудь, — вкрадчиво посоветовал Горелов. Убийвовк посторонился, пропуская его в салон. Они крепко потрясли друг друга за плечи.

— Ну, как оно живется и служится? — осведомился Убийвовк. — С гантельками больше не шуткуешь?

— Сейчас некогда, — отмахнулся Алексей, ставя небольшой чемодан в багажник.

— Вот и хорошо, — поощрил Убийвовк, — пора кончать с дитячими забавками. А мы тут в далекий маршрут собрались. По секрету скажу: космонавта ждем. Как только появится, по газам — и на высоту. Помнишь, капитан, Наполеон говорил, что если хоть одна новая пушечка в войска попала, так это оружие уже не секретное. Так и у нас в авиации. Раз полет в космос намечен, мы всегда будем загодя знать. А про этого слух ходит, будто к самой Луне пойдет на свидание. Только вот нет его. Десять минут до взлета, а его нет.

— А вы его только и ждете? — насмешливо уточнил Алексей.

— Ну да, — недоверчиво прищурился Убийвовк.

— Тогда можно запускать движки и выруливать. Считайте, что этот космонавт уже у вас на борту.

— Ты? — попятился Убийвовк. — Та быть того не может. Ты —  космонавт Горелов?

— Ну да.

— Мей брей! Мий гарный парубок! Так я же тебе, вам то есть, в положении «Смирно» докладывать о готовности к взлету должен. Как самому большому начальнику. А я!..

— Не надо, Убийвовк, — остановил его Алексей. — Мы же старые друзья. Притом я капитан, а ты майор. Да еще и герой!

— Ну, ладно, не буду докладывать, — охотно согласился он и зычно крикнул в темноту: — Хлопцы, по местам, зараз будем выруливать!

Прежде чем скрыться в пилотской кабине, Убийвовк ласково потрепал его по плечу и обрадованно заметил:

— Гарный ты нарубок, капитан. Старик Убийвовк всегда говорил, шо ты далеко уйдешь со своими гантельками. — Осененный внезапной догадкой, он спросил: — Мей брей, еще на один вопросик ответь, га? А посадочку в Степновск по какому поводу мы запланировали? Убийвовк догадливый!

— Надо попрощаться, дорогой, — смущенно признался Горелов. — Но я тебя прошу — не очень об этом распространяйся. А я... Мне же предстоит не полет в зону для отработки пилотажа. Все-таки это к Луне, раз тебе все известно.

— Зразумел, шо не одно и то же, — вздохнул Убийвовк. — Ну, а прощаться с ней надо? — спросил он потеплевшим голосом. — С нею, королевой красоты?

— Ты слишком уверенно называешь это имя. В Степновске есть и другие хорошие женщины.

— Шо! — вскричал Убийвовк. — Да во всем Степновске нет больше такой красавицы и с такой важной ручкой!

— Она моя жена, Убийвовк, — тихо подтвердил Горелов.

Двигатели гудели негромко, навевая сон. Они словно боялись потревожить плотную тишину темной ночи, опустившейся на города, леса и реки. Давно остались позади и затянулись непроницаемым пологом неба густые и яркие огни столицы. Ночь на всем пути встречала самолет, устремлявшийся на юго-восток. Звезды и облака громоздились в отполированном стекле иллюминатора. Откинувшись на мягкую спинку кресла, Горелов позевывал, смотрел на так хорошо ему известную картину ночного неба на высоте восьми тысяч метров. Она не вызывала сейчас волнения. Ни яркие выхлопы из патрубков, ни причудливые сплетения огней на земле, ни величественная, наполненная черным мраком пустота неба, — ничто не занимало его. В нем умер сейчас художник, искатель ярких, неповторимых красок, и остался один космонавт. Думал Алексей о предстоящем, как никогда, близком полете в лунное пространство. Долгое время, пока он изучал формулы Кеплера и вычерчивал многочисленные кривые, основанные на строгих законах небесной механики, был он далек от мысли, что первым полетит к Луне. Даже когда перевели его на специальную программу теоретических занятий и тренажей, полет этот казался ему делом весьма далеким и лично для него несбыточным. Но как только стал он изучать кабину нового космического корабля «Заря» и особенности полета по траектории к Луне с последующим переходом на селеноцентрическую орбиту, фантастика напрочь отступила и он увидел явь. Это была явь, родившаяся из дерзких предположений и настойчивых поисков, ставшая детищем ученых и конструкторов, вобравшая в себя все лучшее, что было в электронике, атомной физике, кибернетике, астрономии, небесной механике и многих других науках.

Он, Горелов, вовсе не был великим ученым, да никогда и не собирался им становиться. Он получал эту явь в образе готовых формул, расчетов, приборов и, наконец, космического корабля «Заря». А сев в пилотское кресло корабля, Горелов со всей очевидностью понял: да, ему придется туда лететь, первому предстоит вторгаться в безмолвное черное пространство, где не был еще никто. Что там? «Белое безмолвие» Джека Лондона? — мысленно усмехнулся Алеша. — Вот это будет безмолвие так безмолвие. Только оно не белое, а черное. И он пронесется по нему единой маленькой пылинкой, удалившейся от Земли почти на четыреста тысяч километров.

Кто из его предшественников был на такой орбите? Ни один. Все они стартовали и финишировали, испытывая на орбитах невесомость, выходя в открытый космос и возвращаясь из него в пилотскую кабину. Они уносили с собой из космоса много пережитого и увиденного, оживляющего умные изыскания ученых. Но никто из них не приближался к Луне. Это выпало на долю курносого верхневолжского паренька Алексея Горелова, на его долю. И он был твердо уверен сейчас в одном: он не знал, гладко или трудно сложится этот полет, будет успешным, достигающим цели, или нет, но «SOS» никогда не поступит на Землю с борта «Зари». Он все сделает, чтобы пойти дальше и выше своих предшественников по звездной дороге, не признающей страха и растерянности слабых, одобряющей ясность рассудка и крепость нервов.

...Самолет уже шел на посадку. Горелов удивился, до чего быстро промелькнуло время. Над Степновском ночь была в разгаре, но белое зеркало Иртыша все же просматривалось кое-где на изгибах при желтом лунном свете. Веселые зеленые и красные аэродромные огоньки настойчиво лезли в глаза, колеса лайнера гулко стучали по бетону. Быстро отрулив на положенное место, самолет замер. Из кабины вышел Убийвовк, сияя улыбкой, приблизился к Алексею.

— Все в порядке, товарищ капитан? Мабудь, вы не скажете, что Убийвовк разучился сажать машину? — И, перестав улыбаться, закончил: — Давайте сверим часы. Ровно через два тридцать мы должны оторваться от бетонки и продолжать маршрут.

Подали трап, а потом подъехала к самолету черная и оттого почти невидимая в сумерках «Волга». Желтый луч света вырвал из мрака белое туловище лайнера и закопченные капоты двигателей. Свет погас, хлопнула дверца, и рядом с «Волгой» появилась одетая темнотой фигура шофера. Убийвовк помог Горелову снести чемодан и сверток.

— Вы за мной? — окликнул Горелов шофера, и тот безмолвно кивнул головой.

Разбрызгивая желтый свет, помчалась «Волга» от аэродрома к Степновску по такой знакомой Алексею дороге. Он вспомнил, как отправлялись они с тяжелыми парашютными ранцами по этой дороге на прыжки, как усталые возвращались с аэродрома домой и как уходили потом с полотенцами через плечо на Иртыш.

Степновск возник за пригорком в сетке густых веселых огней. Несмотря на поздний час, гремела музыка на танцевальной площадке и хриплые, искаженные расстоянием доносились голоса актеров из какого-то кинофильма. На большом белом экране мелькали тени. «Волга» остановилась у знакомого подъезда, и Горелов отпустил шофера, приказав ему подъехать через два часа.

— Может, вам помочь поднести вещи? — раздался вслед неуверенный голос из темноты.

— Сам, — сдержанно отказался Горелов. — Поезжайте.

Он подошел к раскрытой двери подъезда, увидел знакомую лестницу с деревянными ступеньками и деревянными перилами. Вспомнил, как совсем недавно, по-воровски оглядываясь, поднимался по ним. Нет, он не сомневался в своей любви. Просто опасался, как бы не пополз по Степновску ненужный стоустый слушок, оскорбительный для Лидии, и, кажется, своего добился — слушок не пополз. А теперь он шагнул в парадное спокойно и уверенно, как к себе домой. Едва лишь заскрипели под ногами ступеньки, распахнулась на первом этаже дверь, и любознательные женские глаза вопросительно скользнули ему вдогонку.

— Я не к вам, — весело отрезал Горелов, — и не заблудился к тому же.

Дверь стыдливо захлопнулась. Но на втором этаже, у ее квартиры, он понял, что волнуется, и замер, переводя дыхание. Нет, никакая сурдокамера не была в состоянии отучить его волноваться. Он был сейчас просто влюбленным, у него дрожали руки и мог прерываться голос. Он позвонил и долго слушал подъездную тишину. А потом шаги. Шаги, родившиеся в этой тишине и прозвучавшие, как ему показалось, очень громко.

— Кто это? — спросила Лидия недовольным голосом потревоженного в поздний час человека. Он растерянно промолчал, и тогда Лидия, уже совсем сердито, окликнула: — Да отвечайте же, кто там? Вы что, не нашли лучшего времени для шуток?

— Не нашел, Лидонька, честное слово, не нашел, — громко ответил он, едва сдерживая дыхание, способное изменить голос.

— Алешка, ты! Ой! — Она заметалась за дверью, сбрасывая цепочку, защелкали ключи в замках. Он успел подсчитать: один, второй, третий, и насмешливо вздрогнувшим голосом выкрикнуть:

— Крепко же ты запираешься!

Дверь распахнулась, и Лидия выросла на пороге. Была она в ситцевом простеньком цветастом халате с короткими рукавами. На голых руках он увидел веснушки и мелкие пупырышки, словно ей было зябко. А потом эти руки взмахнули, как два больших крыла, обхватили его за шею и оказались очень горячими.

— Сумасшедшая, подожди! — прошептал он счастливо. — Торт не помни.

— Какой еще торт? — засмеялась Лидия.

— Фигурный. С шоколадным оленем и какими-то вензелями. Я его в самом лучшем кондитерском магазине на улице Горького купил. Только не тебе, а Наташке.

Женщина отступила в глубь коридора, тихо сказала:

— Наташка уже спит. Не будем ее будить. Лучше завтра... утром.

— Завтра меня не будет, — угрюмо признался Горелов.

— Не будет? — огорченно попятилась Лидия. — Боже мой, а как я ждала! Приехал, чтобы подарить Наташке торт, и сразу исчезнешь? Но почему?

Алексей поцеловал ее руку, в ноздри втянул теплый волнующий запах загорелой кожи.

— Ты вся земная. От твоих рук парным молоком пахнет, — прошептал он.

— Тебе нравится? — тихо засмеялась Лидия. — Раздевайся, — и погасила свет. — Не говори сейчас ни о чем, — зашептала она в темноте, ища его губы. — Ради бога, не говори. Я знаю, что ты меня чем-то огорчишь.

Потом они сидели за маленьким столом, и Лидия угощала его холодным круто заваренным кок-чаем. Они долго молчали.

— Почему тебя завтра не будет? — спросила она наконец.

— Через два часа я должен уехать на аэродром и улететь.

— Надолго?

Он позвенел ложечкой в пиалке и усмехнулся:

— Нет. Если все благополучно сложится, я скоро вернусь.

— Куда ты летишь? — повторила она.

— На космодром.

— Уже? — и Лидия вдруг заплакала. Синие большие ее глаза заблестели, она уронила голову на стол. Алексей бросился к ней, откинул назад светлые пышные волосы, стал целовать мокрые от слез глаза и щеки.

— Ну, перестань, ну не надо, — утешал он ее, как маленькую, — будешь себя хорошо вести, позволю тебе половинку шоколадного оленя от Наташкиного торта взять.

— Пришло это? — всхлипнула Лидия.

— Это, — подтвердил он.

— Боже мой!

— Ты уже в четвертый или пятый раз поминаешь бога.

Вздрагивающие плечи Лидии замерли и выпрямились.

— Алешка, — сказала она грустным, выстраданным голосом, — какой бы я стала счастливой, если бы ты не был космонавтом!

— Сейчас об этом говорить поздно, — усмехнулся он. — Моя биография — давно размененная монета. Все выбрано и учтено.

Тыльной стороной ладони она смахнула слезу. — Вот видишь... ты даже сам жалеешь.

— Жалею? — повысил голос Горелов. — Что ты, Лидонька! Что ты, дорогая! Да если бы мне возвратили годы и спросили, кем я хочу быть, я бы, не задумываясь, ответил: космонавтом. Ты, родная, и не представляешь, сколько интересного и необычного меня ждет. Первым пройти по дороге, где никто не ходил: ни Гагарин, ни Быковский, ни Леонов.

— Все-таки... к Луне? — вздохнула она жалобно.

— К Луне! — подхватил Алексей с пафосом. — Веками она светила миру. Холодная, беззвучная. Символ покоя, маяк влюбленных. Шутка сказать, среди одних астрономов сколько персон заслужило право называться кандидатами и докторами наук за то, что ее изучали в телескопы за сотни тысяч километров. А мне доверено к ней подойти на самое близкое расстояние. Я, верхневолжский парень, Алешка Горелов, первым промчусь над Луной, первым доставлю ее фотографии собственноручной работы. Почему ты не радуешься, Лида? Или ты не веришь, что я вернусь?

— Что ты! — испуганно воскликнула она. — Да как тебе в голову могло прийти такое? Нет, нет! — подняла на пего успокоившиеся глаза. — Больше не буду плакать, — поклялась она. — Давай помолчим! — Лидия положила голову ему на плечо и счастливо зажмурилась. — Страшно подумать. Миллионы любящих женщин провожали своих мужей. Кто на войну, кто в дальние странствия... А я — единственная, кто провожает к Луне.

— Гордись, моя девочка. Когда я вернусь, первое, что мы сделаем, отправимся во Дворец бракосочетаний. Самый лучший, московский.

— И никого не возьмем, — мечтательно проговорила Лидия. — Я тебе даже китель со значком космонавта запрещу надевать.

— Думаешь, это спасет?

— Спасет, — утвердительно кивнула Лидия. — Мы возьмем самых-самых непрославленных людей. Только тогда это будет хорошо. Как ты думаешь, в мои годы фата пойдет?

— Тебе все пойдет, любимая.

— И туфли на шпильках?

— И туфли на шпильках.

...Как они незаметно пролетели, эти два часа! Когда они спустились вниз по скрипучим деревянным ступенькам, над Степновском застыло небо, усеянное крупными звездами. Из поймы Иртыша веяло слабым ветерком. Улицы были безлюдными. В черных сумерках у подъезда стояла черная «Волга». Шофер дремал за рулем. Горелов обнял Лидию и ощутил под ладонью ее похолодевшую руку.

— Какая у тебя горячая ладонь, — улыбнулась она.

— Я и сам... — самодовольно начал Алексей, но она отчужденно оборвала:

— Не говори пошлостей, ты у меня весь ясный, чистый, святой.

— Не буду, — согласился он, наклонившись, поцеловал ее локоть и засмеялся.

— Чего ты? — шепотом спросила Лидия.

— Чудно... От твоих рук опять парным молоком пахнет. Этот запах и в кабине будет мне сопутствовать.

— Ты на какое расстояние подойдешь к Луне?

— Километров на двести. А что?

— Плюнь на нее, — сказала она, стараясь казаться веселой. Но Алексей почувствовал, как нелегко далась ей эта шутка, и протянул ей в тон:

— Лидочка, ты сегодня хулиганишь. С Луной надо на «вы».

— А ты все-таки сплюнь. И не раз, а все три. И через левое плечо обязательно. Тогда ты непременно возвратишься.

Потом они долго стояли рядом и молча смотрели в опрокинувшееся над Степновском предутреннее небо. Мысленно, с профессиональной точностью он прочерчивал в этом небе гиперболическую кривую, по которой пилотируемая им «Заря» уйдет к Луне. Женщина молчала, угадывая его мысли. Потом он поглядел на светящийся циферблат часов и вздохнул:

— Мне пора. Только ты не ходи провожать к машине. Лучше здесь попрощаемся. Ладно?

— Хорошо. Я не пойду, — послушно согласилась Лидия, и подбородок у нее задрожал. — Я не пойду, — повторила она, борясь с подступающими рыданиями.

В большом кабинете главного конструктора «Зари» было довольно прохладно. За приоткрытыми окнами бесновалась полуденная жара, но конденсационная установка работала безупречно, и столбик термометра показывал всего лишь двадцать четыре. На широком письменном столе лежал развернутый чертеж. Запотевшая от холода бутылка боржоми и два стакана стояли на фаянсовом блюде, щедро разрисованном розовыми лепестками. Тимофей Тимофеевич в широкой белой блузе сидел напротив Горелова в своем кресле, веселыми выпуклыми глазами молча наблюдал за ним.

Если говорить откровенно, многие космонавты не без робости перешагивали порог этого кабинета, зная крутой нрав конструктора, не терпевшего тех, кто не блистал находчивостью, путался и краснел под градом самых неожиданных вопросов, становился в тупик. К Горелову он относился доброжелательно, и Алексей это знал. Никакой робости он не ощущал перед конструктором. Он сидел свободно, даже несколько вольно — демонстративно вытянул под столом ноги. Загорелые руки были спокойно сцеплены на столе, и от них, крепких, покрытых золотистым пушком, также веяло уверенностью. Тимофей Тимофеевич все это уловил. Губы его насмешливо дрогнули.

— Боржоми со льдом хочешь, Алексей Павлович?

— Не откажусь, — кивнул космонавт.

— А не боишься ангины? Она плохая попутчица в твоем, не скрою, довольно сложном путешествии.

— У меня горло луженое.

— Тогда пей.

Забулькала вода, стенки стакана покрылись веселыми пузырьками. Боржоми на самом деле оказался таким холодным, что сжало горло. Алексей выпил его с наслаждением, маленькими глоточками. Бесшумно поставил стакан на фаянсовое блюдо. Тимофей Тимофеевич пристально рассматривал космонавта. О каждом из космонавтов он составлял собственное мнение, которое далеко не всегда и не всем высказывал. Каждого он утверждал на полет. Были случаи, когда, утверждая, задумывался, взвешивал сильное и слабое, что таилось в человеке, иной раз вздыхал про себя, жестковато думал: «Все же я либерал. Ох, какой неисправимый либерал! Старческая доброта подкралась. Его бы еще годик подержать в дублерах, а я посылаю...»

А когда человек, внушавший небольшие сомнения, блестяще выполнял задание, так же беспощадно говорил о нем Тимофей Тимофеевич самому себе: «Молодчина! Орел! И не стыдно мне было усомниться в его возможностях накануне старта! Это старческий скептицизм подкрадывается. Одергивай себя почаще, Тимофей Тимофеевич».

Горелов, по мнению главного конструктора «Зари», входил в ту категорию космонавтов, которая не порождала сомнений. Не столь уж давно он с некоторым недоверием выслушивал восхищенные рассказы одного из своих заместителей, Станислава Леонидовича, о физических данных и добром нраве этого верхневолжского парня, пожимая плечами, говорил: «Ну, ну, посмотрим еще, что стоит данный эпикуреец». Познакомившись с Гореловым, он сразу же признал верность предварительных характеристик. Как-то странно обезоруживал его этот парень своей добротой, сдержанностью и удивительно располагающим курносым сероглазым лицом.

— Как долетелось? — спросил Тимофей Тимофеевич, и Горелов, прибегая к летному жаргону, ответил:

— Спасибо, на четырех движках.

— А настроение?

— Бодрое, Тимофей Тимофеевич. Окололунное, можно сказать.

— Кистью балуешься?

— Какое там! — беспечно отмахнулся Горелов. — Уже две недели, как в руки не брал. Никак портрет один не могу завершить.

— Чей же, если не секрет?

— Так... женщины одной знакомой, — уклонился Горелов, но под мохнатыми бровями блеснули веселым огнем глаза главного конструктора.

— Слыхал, ты жениться собрался?

— Это верно, — смутился Алексей.

— И скоро ли?

— Как только вернусь и пройду все медицинские карантины.

— Правильно поступишь, — шумно вздохнул главный. — Ничего хорошего в судьбе запоздалого холостяка не нахожу. Зря этим иные бравируют. А вот что кистью не балуешься, это плохо. Прямо тебе скажу — плохо. Ты этот недостаток должен исправить.

— Зачем, Тимофей Тимофеевич? В мои годы надо иногда и критически на себя поглядывать. Я уже давно понял, что ни Тенирса, ни Репина не получится из меня...

— Вздор! — оборвал его главный конструктор и накрыл чертеж широкой ладонью, сплетенной синими венами. — Из тебя, Горелов, еще может получиться художник настоящий.

— А я думал, космонавт, — обиженно протянул Алексей.

Тимофей Тимофеевич наклонил лобастую голову и рассмеялся:

— Ревнив же ты, Алешенька, и легко раним. Космонавтом ты уже прочно стал в тот день, когда было принято решение готовить тебя к старту. А вот кисть не бросай. Очень тебя прошу, не бросай. Ведь полет к Луне, который ты на «Заре» предпримешь, в память твою навек врежется. Шутка ли сказать, — поднял правую руку конструктор. — Ты первым пройдешь по звездной целине к другому небесному телу, выполнишь первый виток вокруг нашего ночного светила. Ты увидишь такие краски, какие не видели ни Куинджи, ни Рокуэл Кент, ни Гойя, ни Репин. Об этих красках всего словами не расскажешь, будь хоть ты Гоголем или Буниным. А вот на полотне... какие чудесные пейзажи ты сможешь нам подарить. Пусть в них не будет мастерства Левитана или Куинджи, но в них будет правда, и она сослужит пользу ученым, конструкторам, космонавтам. Я уже не говорю о широкой публике.

— А я считал, что в наши дни нельзя раздваиваться, что надо выбирать одно, — упрямо повторил Горелов. — А уж если выбрал, то всего без остатка посвящай себя этой профессии.

Тимофей Тимофеевич взял за дужку роговые очки и повертел их перед собой. Алексей насчитал три оборота.

— Ты что же, ратуешь за электронного человека? — осведомился сердито главный конструктор. — А ты подумал, какой бы ужас свалился на человечество, если бы все мы превратились в электронных людей, напичканных формулами и цифрами, привыкших к программированию? Повернул ручку счетно-решающего устройства: р-раз — и вот тебе готовый ответ — ты, Алексей Павлович Горелов, такого-то года и такого-то месяца женишься на такой-то. Еще одну ленту привел в движение, новый ответ получай: ты в таком-то году совершишь такой-то полет, а в таком-то родится у тебя сын или дочь, либо и то и то сразу. В третий раз ручку повернешь, а машина тебе сухо и страшно объявит: ты умрешь в таком-то году и будешь похоронен на таком-то кладбище. Дети твои проживут на Земле до такого-то года, а потом переселятся на Марс. Ерунда все это, Алеша! Оставим эти забавы на долю фантастов, грамотных и неграмотных. Мы никогда не скатимся в подобное болото цивилизации. К черту! Нам не нужны электронные человечки, которые будут питаться пилюлями и жить на кнопках. В том и прелесть чудесной, природой созданной конструкции, именуемой человеком, что она живая и все живое ей свойственно. Какими бы формулами и сложнейшими расчетами ни была напичкана моя голова, я хочу прежде всего жить и чувствовать. Каждый из нас немножечко эпикуреец. И я в этом смысле не исключение. Люблю, когда обо мне говорят хорошо, и волнуюсь, когда говорят плохо. Мне больно, если вижу, что моему другу тяжело или у меня не клеится какой-то расчет, не так завершена сложная техническая комбинация. Я наслаждаюсь небом или лесом, кричу от радости, вытаскивая из реки какого-нибудь паршивца подлещика, даже этой бутылкой ледяного боржоми, как бы это ни было банально, наслаждаюсь. С человека на Земле многое спрашивается, но ему многое и дано. Человек недолгий пришелец на нашей Земле. Однако важно не то, когда он пришел и когда ушел, а что он после себя оставил.

Вот ты сидишь передо мной, чудесное произведение природы, — самое высшее, можно сказать.

— Такое уж и чудесное, Тимофей Тимофеевич? — усмехнулся Горелов. — После ваших слов хоть бы в зеркало посмотреться, нет ли за спиной выросших крылышек.

— Крылышек не ищи, — остановил его конструктор и потянулся к бутылке боржоми, — а меня слушай внимательно. Первое впечатление о тебе — обычный простоватый парень. Немногословный, твердый, знающий, за что надо бороться в жизни. А если тебя копнуть поглубже? Какими огромными знаниями ты обладаешь! В отсеках твоего мозга, на каких-то невидимых полочках — и математика, и космическая навигация, и астрофизика. Какой-то центр, тонкий и нам недоступный, управляет твоей рукой, когда ты рисуешь, и оттого, что ты добрый и щедрый, у тебя получаются добрые сюжеты. Такой ли ты простой, если, зная, что скоро прогремишь на весь мир и сотни девушек сочли бы за счастье стать твоей невестой, женишься без какого-либо расчета, по любви и рад удочерить ребенка, отец которого погиб.

— Вы и это знаете? — смутился Алексей.

— Я все должен знать о человеке, допущенном к облету Луны, — мягко заметил Тимофей Тимофеевич. — Впрочем, насколько мне известно, вы сами не делаете из этого секрета.

Горелов, опираясь ладонями о подлокотники, поднялся в кресле.

— Не делаю. Честное слово, не делаю, Тимофей Тимофеевич. Она такая, что лучше не встретишь. Наверное, потому и портрет ее дается мне очень трудно. Я хотел еще до полета свадьбу отпраздновать, но она наотрез отказалась.

— И правильно сделала, — одобрил главный конструктор.

— Я вас понимаю, — закивал Алексей, и кудряшки всколыхнулись на его голове. — В этом случае в ней заговорила женская гордость. Она мне что-то вроде испытания предложила. Пусть вернется из полета, пусть о нем зашумят, и, если у него голова не закружится от славы, а любовь не ослабеет, тогда я и стану его женой.

— Ей нужен муж, а не космонавт, — глотая боржоми, заметил конструктор. — Довольно естественный ход рассуждений.

На лице у главного конструктора появилась улыбка. Сейчас он видел перед собой не летчика-космонавта, обремененного сложными думами о трудном предстоящем полете, а просто влюбленного человека, грустящего в разлуке и теплеющего от дорогих ему воспоминаний. И еще подумал Тимофей Тимофеевич, что сидит перед ним молодой человек, никогда не видевший отца, не знавший скупой, но такой нужной в жизни мужской ласки. Не потому ли так спокойно и просто говорит он о самом заветном?

Алексей поправил расстегнутый ворот офицерской рубашки, нерешительно поднял на собеседника глаза:

— Она у меня чудесная, Тимофей Тимофеевич. Я после полета обязательно вас в гости позову.

— Почту за честь, — серьезно согласился главный конструктор. Потом он встал и, полуобняв за плечи Алексея, подвел его к одной из схем, висевших на стене.

— Завтра в восемь ноль-ноль стартует «Аврора». Ваши друзья сейчас отдыхают в профилактории. Вечером вы их сможете навестить. На пуск особенно не приглашаю, — произнес он, нахмурившись. Горелов удивленно выпрямился.

— Почему? До сих пор все космонавты и дублеры присутствовали на запусках... в том числе и те, которым на другой день предстояло стартовать.

Конструктор потер переносицу.

— Это действительно было, но вы, Алеша, исключение из правил. — Сухо остановил он Горелова, давая понять, что настало время, когда говорить должен только он, а собеседник лишь слушать и запоминать. — Вы исключение из правил потому, что вы первый человек, идущий на такое большое, сложное, — он помолчал и наклонил голову набок, — не хочу говорить опасное, и еще раз повторяю — сложное дело. Сейчас вам надо отдыхать и как можно меньше поддаваться эмоциям. С экипажем Кострова все ясно. В успехе его старта и финиша я ни на йоту не сомневаюсь. Костров, Ножиков и Светлова по гиперболической кривой поднимутся на огромную высоту. Двое выйдут в открытый космос на этой высоте: Ножиков и Светлова. Об этом эксперименте тотчас же зашумит на всех континентах пресса.

Но оставим восторги для тех, кому они предназначены. Мы преследуем более важную цель. Нам надо узнать о возможности вести работы на огромной высоте в открытом космосе, а точнее, обо всем том, что необходимо для стыковки.

Горелов моргнул одними ресницами.

— Когда-то о стыковке писали очень много интересного и несбыточного, — усмехнулся он, — теоретики убеждали, что старт к Луне и другим планетам возможен только с орбитальных станций, что будут строиться целые орбитальные города с гостиницами и космодромами. Я и раньше мало верил, что все это скоро осуществимо. Когда люди окунулись в открытый космос, сразу убедились, как все это сложно. И вот результат. Старт в окололунное пространство осуществляется с Земли... Это я о своем предстоящем полете.

— Да. Это так, Алеша, — подтвердил главный конструктор, с интересом вслушивавшийся в его слова.

— И, тем не менее, стыковка — великое дело, Тимофей Тимофеевич, а то, что сейчас подготовлено, превосходит все ожидания. Если на огромной высоте можно соединить два корабля, значит, в свое время космический корабль, следующий по окололунной орбите, сможет забрать кабину с космонавтом, после того как она отделится от лунной поверхности и станет на ту же орбиту...

— Но есть еще и второй вариант, — прервал его конструктор. Горелов встретился в упор с выпуклыми изучающими глазами. — Есть еще одно благородное назначение стыковки...

— Тимофей Тимофеевич, я вас понял, — подхватил Алексей. — Стыковка доказывает, что можно будет спасти любого космонавта, находящегося на корабле, терпящем бедствие. Другой корабль выйдет на ту же орбиту, сблизится с попавшим в беду кораблем и возьмет на борт оттуда человека.

Горелов на цыпочках проходил по залам координационно-вычислительного центра. Мягкий пенопластовый пол глушил шаги, и казалось, что идет Алексей по воздуху. У экранов контрольных приборов стояли и сидели люди. Молодые, среднего возраста, пожилые и даже старые. Штатские и военные. Увенчанные щедрыми прическами и лысые. Спокойные и волнующиеся. Тихими голосами они докладывали друг другу о каждой секунде полета далекого невидимого корабля. Было строго и торжественно, как в большом храме.

Станислав Леонидович, шагавший впереди Горелова, был в белом халате, спина его с острыми лопатками слегка покачивалась. Пройдя огромный длинный зал, Станислав Леонидович осторожно открыл голубую дверь, и Горелов, следом за ним, вошел в просторную комнату. Матовые плафоны едва тлели на потолке, и от этого комната казалась темной. Но это лишь в первые секунды. А потом сказочно-голубой свет становился приятным для глаза и все окружающие предметы приобретали правильные очертания.

У большого экрана телевизионной установки стоял главный конструктор «Зари». Горелов никогда не видел Тимофея Тимофеевича таким. Сутуловатая широкая спина его была резко, по-молодому выпрямлена, плечи гордо развернуты. Редкие зачесанные назад волосы серебрились сединой, выпуклые глаза были устремлены вперед, и весь он чем-то напоминал сейчас воина на коне, покидающего поле брани после победного сражения. Большая рука Тимофея Тимофеевича сжимала телефонную трубку.

— Теперь не остается сомнения, — гремел его голос. — Осечка невозможна. Минуту назад мы получили последние телеметрические данные. Состояние всех членов экипажа отличное. Метеорных частиц за бортом корабля нет, радиация незначительная. Она составляет примерно одну тридцать четвертую той, на которую рассчитан скафандр. Летчик-космонавт Сергей Ножиков и летчик-космонавт Евгения Светлова выходят в открытый космос.

Связь работала безупречно. Горелов и Станислав Леонидович услышали в трубке далекий, чуть приглушенный расстоянием, но все же отчетливый голос.

— От души поздравляю с победой, Тимофей Тимофеевич! Рядом со мною сидят члены Политбюро. Они вас тоже поздравляют. И вас, и экипаж, выполняющий задание, и всех, чьим разумом и чьими руками этот полет подготовлен.

— Спасибо, — просто сказал конструктор.

— А как чувствует себя товарищ Горелов? — спросили на другом конце провода.

— По-моему, превосходно, — ответил Тимофей Тимофеевич, покосившись на Алексея. — Стоит за моей спиной и улыбается.

— Дайте, пожалуйста, ему трубку. А вам желаю еще раз успешно завершить руководство полетом.

Главный конструктор протянул белую трубку и приглушенным голосом, переходящим на шепот, сказал:

— На, Алешка. Это секретарь ЦК.

— Летчик-космонавт капитан Горелов слушает, — побеждая волнение, произнес Алексей.

— У вас очень молодой и очень бодрый голос, — донеслось из Москвы. — А как с настроением?

— Превосходное. Тимофей Тимофеевич правду сказал.

— Рад и от вас это услышать. К заданию подготовились полностью?

— Полностью, товарищ секретарь ЦК.

— Никаких сомнений, неясностей и тревог предстоящий полет вам не внушает?

— Нет. Если понадобится, готов пожертвовать и жизнью ради...

— А вот это лишнее, — прервал его отчетливый голос секретаря ЦК. — Ваша жизнь слишком дорогой капитал, чтобы ею жертвовать. Вы должны обязательно вернуться и вернетесь. Может быть, у вас есть какие-нибудь просьбы, пожелания?

— Есть одна. Если можно, чтобы мама меня после возвращения встречала.

— Об этом мы позаботимся.

— Спасибо.

— Желаю вам получше отдохнуть перед дальним стартом. До свидания в Москве.

— До свидания.

Трубка молчала, но Алексей продолжал ее сжимать в запотевшей руке.

Главный конструктор повел щетками бровей.

— Все? Возвращайтесь-ка к реальности. Вот к этому голубому экрану.

— Тимофей Тимофеевич, да какая же это реальность? Жюль Верн и тот не в силах был придумать такого, что сейчас на этом экране произойдет.

— Эмоции? Время работать! — нестрого остановил его конструктор и нажал на светящемся табло голубую кнопку. — Егоров, давайте изображение и связь! Генерал Мочалов, внимательно слушайте космонавтов.

На широком голубом фосфоресцирующем мелкими зернами поле телевизионного экрана стало появляться бледное, но с каждой секундой твердеющее изображение. Темные краски загустели, и несколько человек, окруживших вместе с Тимофеем Тимофеевичем телевизионную установку, увидели срезанную экраном часть корабля «Аврора» и две маленькие синие фигурки, отплывшие от нее. Едва ли можно было сразу определить, какая из них — Ножиков, а какая — Светлова. Люди в скафандрах, это люди, делавшие на фантастической высоте над Землей свое фантастическое дело, были поразительно похожи. Но вот они, словно по команде, одновременно повернулись набок, и всем наблюдающим с Земли даже сквозь гермошлемы стали различимы их лица: широкое, грубоватое лицо Ножикова и мягкое, узкое Жени Светловой. Из динамика лился бравурный голос диктора, уже подхваченный всеми радиостанциями и телестудиями мира.

— Вы видите, как впервые в истории два космонавта выходят из советского корабля «Аврора» на высоте в десятки тысяч километров от Земли. Это — советский космонавт Сергей Ножиков и советская космонавтка Евгения Светлова. Она стала первой женщиной в мире, вторгшейся в открытый космос. Вы видите, как с помощью реактивных движков наши космонавты осуществляют маневрирование, приближаясь и удаляясь от своего корабля.

На голубом поле экрана то загасали, то становились четкими, лишь чуть размытыми изображения космонавтов. Одно из них было уже у самой кромки «Авроры». «Это, вероятно, Сережа Ножиков, — с волнением подумал Алексей. — Женя позади... Так и есть. А у него в руках кинокамера».

И снова раскатился торжественный голос диктора:

— Наши космонавты выполнили ответственное задание Родины и через несколько минут займут свои места в пилотских креслах на корабле «Аврора», где их ожидает командир экипажа летчик-космонавт подполковник Владимир Костров. Несколько позднее мы вам покажем пилотскую кабину космического корабля «Аврора».

Музыка покрыла торжественным маршем слова диктора. Вероятно, на всех телевизорах уже завершилась прямая передача из космоса, а на контрольном экране по-прежнему виднелись размытые изображения двух человек, плававших в невесомости далеко от родной Земли. Находившийся в кабине корабля Костров включил вторую контрольную телевизионную камеру, и сейчас было видно, как подплывает к «Авроре» одна из фигурок в скафандре. Было далеко не просто принять обратно на борт через узкий шлюз двух человек. «Первая — это Женя, — догадался Горелов и почувствовал, как вздрогнул от радости и гордости за нее. — Ей, конечно, сейчас нелегко. Ведь там даже пульс бьется с ускорением, в два с половиной раза чаще, чем на Земле. Какая на нее теперь навалилась усталость! Вот и движения стали замедленными».

Он не знал, что в том же самом думала в эти мгновения и Женя. Она слышала все это время неприятный и непередаваемо однообразный, однотонный звон в ушах и не могла понять, то ли это стучит ее кровь, то ли потревоженная Вселенная, врываясь в скафандр, силится что-то ей сказать на своем недоступном человеку языке. Готовясь войти в люк шлюза. Женя отыскала в черной глубине под собой звездную холодную россыпь и сказочно-голубой шар. «Неужели это Земля, и мы там живем! — подумала Женя. — Какая она красивая и далекая».

И ей стало от этого жутковато.

В августе беспощадны среднеазиатские ветры. Иногда по четыре и пять дней подряд носятся они над городами, пустынями и степями, опаляя людей и землю невыносимым зноем, иссушая воду в мелких арыках, поднимая тучи скрипучего на зубах песка. Даже небо, голубое и неподвижно-ленивое, кажется, прокалено этими ветрами: редко сеет оно облегчающие дожди, все чаще и чаще дает власть палящему солнцу, преследующему все живое. Солнце это одинаково немилосердно и над белыми зданиями городка и над пусковыми вышками, остро возвышающимися над необъятной равниной, и над далеким от космодрома веселым Степновском, уютно прилепившимся к излучине Иртыша.

В этот день большой степновский аэродром тоже, как могло показаться, вымер от зноя. Ни один самолет не взлетел и не садился на широкую бетонку, не гудели опробуемые на стоянках двигатели. Пришел приказ все полеты запретить до тринадцати ноль-ноль, и, пожалуй, только один генерал Саврасов знал, с чем это связано.

Часть летчиков и техников была отпущена до обеда с аэродрома, и они с удовольствием отправились купаться. На улицах городка появлялись лишь редкие прохожие и проносились редкие машины.

Лидия на всех окнах опустила занавески, но и это плохо помогало — в комнатах было душно. Наташка в одних трусиках возилась в своем уголке. Играла она уже не в куклы, а в настольное лото, взяв себе в компаньоны плюшевого медведя. Лидия в полосатом шелковом халате гладила ее белые бантики и школьную форму.

Вдруг Наташка бросила лото и подбежала к окошку.

— Ой, мама, кажется, дядя Алеша в наш подъезд вошел!

Лидия побледнела и на мгновение отняла утюг от белоснежного фартука дочери.

— Успокойся, он не может сейчас прийти, — ответила она недовольно.

— Почему, мама? — удивилась Наташка. — Он же всегда приходит неожиданно. И тогда, последний раз, когда я спала. Почему он меня не разбудил? Торт принес, игрушки принес, а меня не разбудил.

— Он очень торопился, маленькая, — певучим голосом пояснила Лидия, — его ожидало большое дело.

— Большое, как я? — засмеялась Наташка.

— Нет, доча, — грустно улыбнулась и Лидия. — Гораздо большее, чем ты и я.

— Большое-пребольшое?

— Вот именно.

Наташка разочарованно отошла от окна и прищурила синие глазенки. Когда она бывала не в духе, дергала правую белую косичку. И сейчас она потеребила ее в задумчивости.

— Мама, а ты почему всегда краснеешь, когда дядя Алеша к нам приходит?

Лидия выключила утюг, уместила его в железном гнезде-подставке и укоризненно покачала головой:

— Это тебе так показалось, девочка.

— Показалось! — вскричала Наташка. — Зачем же ты говоришь неправду! Нет, ты всегда краснеешь, если он приходит. И сейчас покраснела... А я знаю, отчего это. Ты его любишь, мама! — выпалила она.

— Вот еще. Да откуда ты взяла? — совсем смешалась и нахмурилась мать.

— Нет, любишь, любишь, — упрямо повторила Наташка. — И я люблю дядю Алешу... А мне можно его папой называть?

Лидия собиралась рассердиться, но вдруг увидела, как быстро изменились глаза ребенка. Радость в них померкла, уступив место грусти и раздумью. Лидия схватила Наташку, прижала к груди.

— Эх ты, моя фантазерка! Ну как же ты так? Мы же не знаем еще с тобой, любит он тебя или нет.

— А я знаю. Меня он любит, — твердо сказала Наташа, — он мне сам об этом сказал. Вот... И что тебя любит — сказал.

Лидия погладила белую головку.

— Если бы все было так просто, девочка.

— Конечно просто... любит — и все.

—  Когда он появится, мы об этом у него спросим, — не улыбаясь, сказала Лидия. — А теперь иди играй, доченька. Я тебе платье должна подшить. Уже ведь и первое сентября на носу.

Что-то в эту минуту, вероятно, произошло. Несколько машин, грузовых и легковых, промчались через городок к аэродрому, по лестнице пробежало, наверное, несколько человек сразу, потому что деревянные ступеньки застонали. Чьи-то голоса послышались за открытым окном. Привыкшая к частым учебным тревогам, без которых немыслима жизнь авиационного городка, Лидия сначала не обратила на весь этот шум внимания, но на третьем этаже отчетливо хлопнула дверь, и соседка с третьего крикнула со своей лестничной площадки соседке с первого:

— Ольга Константиновна, включайте поскорее радио. Это же невероятно!

Лидия вдруг побледнела и, чуть не натолкнувшись на Наташку, кинулась к белому прямоугольному динамику, задрожавшими руками схватила черный шнур.

— Тебе плохо, мамочка? — испуганно спросила Наташа.

— Что ты, что ты, девочка. Мне хорошо, мне очень хорошо, — шептала Лидия, не попадая вилкой в отверстия штепселя. Наконец ей удалось включить динамик. На нее, сразу же догадавшуюся, градом посыпались слова, повергающие в растерянность и радость. Их произносил диктор, чей голос многие годы был известен советским людям. Он сообщал им о гордых радостях и победах, случавшихся ежегодно в истории страны. Он был вдохновляющим и торжественным в таких случаях и становился скорбящим и гневным, если надо было извещать о чем-то грозном и горьком, как это было в суровом сорок первом году. Но всякий раз, если раздавались позывные и после долгой настораживающей паузы этот голос произносил первую, одинаковую во всех случаях фразу: «Внимание, внимание, работают все радиостанции Советского Союза», люди замирали в ожидании.

Лидия пропустила сейчас эту первую фразу: она включила динамик, когда далекий невидимый диктор уже прочитал первые фразы правительственного сообщения.

— ...августа, в восемь часов утра по московскому времени, впервые в истории был выведен на орбиту пилотируемый космический корабль «Заря», совершающий полет к Луне. В заданной точке с координатами... — легкий шум помешал услышать Лидии цифры, — летчик-космонавт майор Алексей Павлович Горелов включил разгонную ракетную ступень и вышел на траекторию полета к Лyне. Как свидетельствуют телеметрические данные и доклады по радио, скорость и направление полета выдерживаются с предельной точностью. Космонавт Горелов успешно перенес перегрузки при выходе на орбиту и во время удаления по траектории от Земли. В двенадцать часов пятнадцать минут по московскому времени был проведен очередной сеанс радиосвязи с кораблем «Заря». Космонавт Горелов находился на расстоянии в шестьдесят пять тысяч километров от Земли. Первый полет к Луне успешно продолжается.

Опустившись на диван, Лидия подперла ладонями подбородок и не замечала катившихся по щекам слез. Наташка встревоженно прильнула к ней.

— Мама, зачем ты плачешь? Ведь это же хорошо. Это же к Луне наш спутник запустили. И с человеком.

Лидия отняла от пылающих щек похолодевшие ладони и внимательно посмотрела на дочь. Странными были ее глаза, большие, сияющие — заплаканные и счастливые в одно и то же время.

— Девочка, а ты знаешь, кто управляет этим спутником?

— Нет, мама... Какой-то космонавт. Майор.

— Глупенькая, да разве ты не расслышала, когда диктор назвал его имя и отчество? Это же наш дядя Алеша. Алексей Павлович Горелов.

— Ой! — воскликнула растерявшаяся Наташка. — А ты меня не обманываешь, мама? Это взаправду дядя Алеша летит к Лупе, и ему ни капелечки не страшно?

— Он же летчик-космонавт, девочка, и очень долго к этому готовился. А вот мне страшно... Очень, очень!

Она умолкла, а из белого маленького динамика снова донесся голос диктора и заполнил всю их маленькую квартиру:

— Передаем в записи первый сеанс радиосвязи с летчиком-космонавтом майором Алексеем Павловичем Гореловым...

«Заря» уходила к Луне по невидимой эллиптической траектории. Целая четверть пути от космодрома к окололунной орбите осталась уже за плечами Горелова, а он все еще никак не мог освоиться с новым состоянием. Мог ли он определить, что именно было самым трудным в первой части полета? Едва ли. И одиночество, и неприспособленность к невесомости, и сложная работа с оборудованием кабины настолько его захватили, что не было на первых порах времени разобраться в своих ощущениях и мыслях.

Когда по команде с Земли он снял шторки с бокового и нижнего обзорных люков, он увидел космос на стотысячекилометровой высоте и подумал, что выглядит он гораздо страшнее, чем Алексей предполагал, изучая по звездным картам, учебникам, фотоснимкам и кинофильмам свою будущую звездную дорогу. Он вспомнил, как один из его знакомых, находившихся на далеком от Москвы пункте слежения во время очередного орбитального полета, рассказывал о своих переговорах с космонавтом. «Спрашиваю его: Ну как дорожка? А он в ответ: Иду твердо. Можешь всем передать, пусть не беспокоятся». Может, на орбите в двести — четыреста километров от Земли и не возникало у этого космонавта большой тревоги, но Горелов так бы о себе не сказал. Заглянув в нижний и боковой иллюминаторы, он увидел яркую россыпь звезд и огромную черную пустоту космоса. Пока он был на земной орбите и шел по ней до точки вывода на траекторию, на освещенной стороне Земли видел с высоты трехсот километров и очертания материков, и голубые контуры океанов, большие города, и даже отдельные теплоходы, путешествующие по водной поверхности. И ему казалось, будто он проходит над Землей на сверхзвуковом истребителе в обычном тренировочном полете, только на более ощутимой высоте, чем летал он в дивизии у Кузьмы Петровича Ефимкова. Каждым нервом своим чувствовал он Землю, ее близость и греющее тепло.

Теперь оставшаяся далеко внизу Земля превратилась в голубой клубок, от которого разматывалась его длинная дорога к Луне. Глядя на этот клубок, он с нарастающей тревогой ощущал свою полную ничтожность перед Вселенной. «С кем же меня можно сравнить, если даже Земля кажется такой маленькой с этой высоты? Ну что я такое? Песчинка, затерявшаяся в черном бездонном космическом мраке?»

Когда выдался свободный час отдыха, Горелов с удовольствием размял замлевшие под привязными ремнями плечи и ноги. Обостренный его взгляд сквозь опущенный козырек гермошлема скользил по стенам пилотской кабины «Зари». Сколько сил и выдумки вложили Тимофей Тимофеевич, Станислав Леонидович и другие конструкторы, чтобы сделать ее уютной и удобной! Здесь все было под руками: и пилотажные приборы, и выпуклые глобусы Земли и Луны, и так называемый «взор», небольшой экран, постоянно показывающий часть удаляющейся Земли, над которой находится корабль, и счетчик, регистрирующий облучение внешней стороны корабля и пилотской кабины. На этот счетчик нельзя было переводить взгляд без глухой, далеко спрятанной тревоги: а что, если вдруг!..

Здесь все было сделано, чтобы летчик-космонавт Горелов чувствовал себя человеком двадцатого века, царем природы. Но царем природы он ощущал себя на Земле, заставляя работать сложные вычислительные установки, изучая высшую математику и астрофизику, пилотируя реактивный истребитель или совершая поездку на «Волге». Здесь же бездонная мгла давила на него со всех сторон, напоминая каждую секунду, что он всего лишь бесконечно малая частица, передвигающаяся по загадочному, веками существующему звездному полю. «Дон-дон» — звучали все время в ушах ровные непонятные звуки, рождавшиеся и умиравшие с одинаковыми интервалами. Алексей закрыл глаза и почувствовал сразу, что веки его, сухие и горячие, наливаются тяжестью. Шло время, свободное от наблюдений и работы с оборудованием кабины. Чтобы уйти от реальной действительности и хотя бы немного забыть огромный глубинный космос, эту черную бездну, озаряемую иногда яркими солнечными вспышками, слепящими, как автогенное зарево, он вспоминал день отлета и перебирал заново те торжественные минуты. Знойное поле космодрома, пусковые вышки над степью и крышами светлых зданий из стекла и бетона — какую милую картину составляло все это! С этих пусковых вышек уходили в космос все его предшественники. Были они разведчиками для него, точно так же, как и он был сейчас разведчиком на этой бесконечной звездной дороге для тех будущих космонавтов, которых и в отряде-то сейчас, возможно, нет, но которые придут и полетят гораздо дальше его. «Дон-дон» — стучало в ушах под оболочкой гермошлема. А там, на Земле, было тридцать пять по Цельсию и в маленьком срубленном из дерева, теперь опустевшем домике терпко пахло цветами, полученными им в то утро. Ночь перед стартом он проспал с завидным спокойствием, и утром его разбудил не будильник, а голоса друзей.

— Алешка! — кричал Андрей Субботин, тряся его за плечо. — Если бы не бесцеремонная настойчивость твоего дублера, ты бы всю Вселенную проспал, а не то что свой собственный старт.

— Не проспит, — смеялся генерал Мочалов. — Вселенной на многих космонавтов хватит. В том числе и на вас, Субботин.

Тимофей Тимофеевич, показывая на окно, потребовал:

— Там журналисты. Я разрешил пресс-конференцию на тридцать — тридцать пять минут. Вставайте и приводите себя в порядок.

Горелов умылся, быстро позавтракал и, ответив на вопросы врачей, подошел к окну. На лавочках вокруг клумбы с георгинами сидело около двадцати человек. Кто с кинокамерами, кто с фотоаппаратами и блокнотами. Горелов узнал Леню Рогова в легком светло-сером костюме франтоватого кроя. Еще он узнал тучного пожилого журналиста в расстегнутом клетчатом пиджаке и коротких брюках на ярко-синих туго натянутых помочах. Это же тот. Точно. Ему тогда в родном Верхневолжске успел Алексей что-то прокричать и помахать конвертом. А в конверте том — смешно вспоминать — была наивная просьба к Гагарину помочь поступить в отряд космонавтов. К машине Гагарина пробиться не удалось. А журналист жевал спелое яблоко и смеялся: «В чем дело, молодой человек? Может, вы тоже хотите стать космонавтом? Теперь это модно». Да, тот самый. Постарел и еще более обрюзг. Сейчас он тоже что-то жевал, прислушиваясь к голосам своих коллег. «Вот бы напомнить ему о той встрече, — весело подумал Горелов. — Нет, не стоит, еще целый подвал отмахает, и получится что-то вроде рекламы».

Он пригласил журналистов в светлую горницу деревянного домика и ответил на все их вопросы об орбитах и скоростях, о настроении, с которым идет в полет.

Когда пресс-конференция была объявлена генералом Мочаловым закрытой, Горелов задержал Леню Рогова, ласково положил ему руку на плечо:

— Давай простимся, старик. Все-таки, в отличие от других, ты наш.

— Но вы же меня не любили, Алексей Павлович?

— У тебя прекрасная интуиция, — усмехнулся Горелов. — Что было, то быльем поросло. Во-первых, я не то чтобы не любил тебя, но просто холодно относился. И ты прекрасно знаешь почему.

— Да, знаю. Женя.

— Женя, — согласился Горелов. — Я всегда внутренне был против того, чтобы она выходила за тебя замуж. Не пара ты ей. Извини. А сейчас все стало на свое место. Не обижайся.

Уголки Лениного рта горько дрогнули:

— На откровенность нельзя обижаться.

— А как ты сейчас?

— Живу. Кочую. Как видишь, тебя провожать приехал.

— А личное как?

— Пока никак, — пожал журналист плечами.

— Ну и что ты мне скажешь на дорожку, если пришел провожать?

— Возвращайся — это самое главное, — взволнованным шепотом быстро проговорил Рогов и как-то отчаянно махнул рукой: — Мне сейчас почему-то кажется, что твой полет — это полет не одного космонавта. Это не ты, а вся страна наша улетает туда, к Луне...

— Риторика, — прервал Горелов. — Ну, а как ты думаешь, вернуться будет легко?

— Не-ет, — так же тихо ответил Рогов, не желая, чтобы их разговор слышали другие журналисты. — Такого, на что ты идешь, еще не бывало. И туда будет нелегко и обратно в особенности. Но я очень желаю тебе успеха. Я даже помолиться за это готов, если бы это помогло.

Горелов помолчал, внимательно рассматривая острые прорези морщин на лице Рогова — их раньше не было.

— Ну что же, спасибо за добрые слова, — сказал он напряженным голосом. — А я вернусь... Я обязательно вернусь. Вот увидишь. Ну, прощай! — он неловко обнял мешковатого Рогова, прижал к себе. Они поцеловались. Журналисты с завистью наблюдали эту сцену: этого Рогова никогда не обойдешь в репортажах, если с ним единственным обнимается перед стартом сам Горелов!

Подошел голубой автобус, и Горелов, уже облаченный в скафандр, но еще не скрытый под гермошлемом, сел в него вместе со своим дублером Субботиным. Подошла черная «Чайка», и в ней заняли места Тимофей Тимофеевич, генерал Мочалов и полковник Нелидов. У главного корпуса, откуда шло сейчас непрерывное слежение за пусковой площадкой, собралась толпа. Проезжая на маленькой скорости, Алексей видел высоко поднятые транспаранты: «Даешь, Алеш, к Луне придешь!», «Ура космонавту Горелову!». Рассмотрел Алексей и большой яркий шарж: он протягивает руку желтой Луне из кабины «Зари» — «Здравствуй, красавица!» А дальше колыхались над головами другие, менее интимные лозунги: «Слава Горелову, сыну Советской Отчизны!», «Вперед, к Луне!», «Вселенная, распахивай шире дверь!» Он слышал, как скандировали обитатели космодрома: «Го-ре-лов, слава! Го-ре-лов, впе-ред!», и думал, что это уже последние люди, которые его провожают. Там, у пусковой вышки, будет меньше времени для эмоций.

Держа в согнутой руке гермошлем, как древний рыцарь, собравшийся на поединок, Алексей прощался с Тимофеем Тимофеевичем, генералом Мочаловым, Субботиным. Хлопнула дверца лифта, и бетонная площадка, запруженная провожающими, начала быстро уплывать. Станислав Леонидович помог ему выйти на последний балкон, и Горелов увидел распахнутый люк «Зари». Алексей медленно подошел к перилам. По ритуалу, давно уже узаконенному всем образом жизни космонавтов, он должен был сказать короткую прощальную речь, прежде чем исчезнуть в люковом отверстии корабля. У него в кармане лежал подготовленный им же самим текст, заботливо отредактированный полковником Нелидовым. Но сейчас он не захотел доставать бумажку и произносить заранее подготовленные фразы. Они показались ему неживыми. И Алексей с минуту молчал на виду у тех последних, что провожали его на Земле. Ветер трепал его курчавые волосы, сыпал колечки на лоб. Небольшая фигура Горелова отчетливо виднелась на фоне громадного серебристого тела ракеты, мирно дремавшей в объятиях стапелей.

— Товарищи и друзья! — тише, чем ему показалось, заговорил Алексей. — Когда моя мать рожала меня на свет, она, вероятно, не думала, что я стану космонавтом и мне доверят пилотировать первый космический корабль, направляющийся к Луне. Она мечтала лишь о том, чтобы я стал существом, достойным высокого имени человек. Если мне доверили это задание, то человеком я, видимо, стал и мечта моей матери сбылась. Это первое, что я хотел сказать. Сегодня меня, сына России, весь советский народ провожает в далекий и трудный путь. Я говорю далекий и трудный, потому что никто из вас иначе не назовет этот полет. И я даю клятву перед Родиной-матерью, нашей партией и всем советским народом, что выйду на окололунную орбиту, какие бы испытания ни встретились на космическом маршруте!

Последние его слова потонули в криках «ура», раздавшихся внизу на цементной площадке у самого основания пусковой вышки.

— Алеша, давай в кабину. Пора, — негромко позвал Станислав Леонидович. Вместе с техником он аккуратно навинтил на скафандр гермошлем, предварительно расцеловавшись с Гореловым. Два молодых техника помогли ему занять место в низком пилотском кресле и пристегнуться ремнями. Потом они задраили тяжелые люковые двери, и он остался один, с удивлением, словно впервые, разглядывая залитую мягким ласкающим светом кабину «Зари».

Томительно долго тянулось предстартовое время. Несколько раз с ним вступали в переговоры с командного пункта космодрома то Гагарин, то генерал Мочалов, то Тимофей Тимофеевич. Они задавали вопросы и получали на них односложные ответы. Разговаривающие были очень корректными, только Тимофей Тимофеевич однажды сердито заметил:

— Пульс, молодой человек, пульс! Это не годится. Вы же еще на Земле!

Алексей поймал себя на мысли, что действительно волнуется, и виновато ответил:

— Я не буду больше, Тимофей Тимофеевич. Вас понял.

— То-то, — добродушно рассмеялся конструктор. — Иначе в угол поставлю.

Пульс вошел в норму — генерал Мочалов передал Алексею, что уже шестьдесят пять в минуту.

— Так и около Селены держите, — пошутил он ободряюще.

Дали десятиминутную предстартовую готовность, потом пятиминутную и, наконец, последнюю, минутную. Стрелка на часах, вмонтированных в пластмассовую приборную панель, побежала, как показалось Алексею, очень быстро. Он и представить себе не мог, что сейчас делалось на командном пункте. Операторы замерли у экранов пусковой установки, делая последние отсчеты, а стрелка неумолимо ползла к жирной красной отметке, и только голос Тимофея Тимофеевича, каменно-злой, эхом грохотал в большой светлой комнате:

— Первый!

— Готово.

— Второй!

— Готово.

— Шестой!

— Готово.

— Пуск!

Нет, это не шквальный пустынный ветер загудел внизу у самого основания огромной серебристой ракеты. Это белое пламя забушевало у подножья пусковой установки. Столбы дыма смешались и весело заплясали над землей, а белое пламя с легким коротким хлопком рванулось вверх. И на глазах у всех находившихся на космодроме, от главного конструктора до часового на пропускном пункте, серебристая ракета вдруг ожила и медленно-медленно отделилась от стартовой установки, волоча за собою пульсирующий фонтанчик пламени, и стала набирать высоту. Даже не верилось, что так медленно уходит в небо ракета, направленная к Луне. Тяжело и неохотно расставалась она с Землей. Но прошли секунды, и ракета исчезла из глаз, все быстрее и быстрее вспарывая синеву атмосферы.

Алексей даже не сразу почувствовал, что он уже в полете. А потом стали быстро расти перегрузки. Ясно и четко услышал он знакомый голос конструктора, будто Тимофей Тимофеевич находился не там, на Земле, от которой «Заря» уже успела удалиться километров на сто, а стоял здесь, в кабине, у самого кресла:

— Ничего, ничего, вы полюбуйтесь на этого эпикурейца. Молодцом пошел. Пульс восемьдесят. В плотных слоях атмосферы это ведь прекрасно! Как чувствуете себя, «Кристалл»? — впервые окликнул он его по позывному.

— В плотных слоях атмосферы чувствую себя отлично, — медленно и спокойно отозвался Алексей, как привык отзываться, когда надо было отвечать на запросы Земли, а он находился в воздухе, в кабине сверхзвукового реактивного истребителя.

Позднее, уже на орбите, пришло состояние невесомости. Это было на первых порах ново и необычно. Как только Горелов отвязался от кресла и шагнул в узкое пространство кабины, он тотчас же очутился вниз головой над полом. Он дотронулся до твердого простенка между приборной доской и задраенным окном иллюминатора и сразу же вернул себе прежнее положение. Очевидно, в это время кабина была на контрольном экране, потому что голос генерала Мочалова немедленно приказал:

— Не увлекайтесь плаванием в невесомости! Привяжитесь к креслу. Через двадцать минут перейдете с орбиты на гиперболическую кривую.

Как все-таки хорошо было на орбите! Голоса «оттуда», с космодрома, были громкими, моря и континенты родной планеты светились ободряющим разноцветьем. А потом «Заря» взмыла вверх и понесла его на большой скорости к Луне, утратившей свой желтый цвет и ставшей на какое-то время черной и угрюмой.

Алексей открыл тяжелые веки и вздохнул. Никаких перегрузок он не ощущал, только во рту было немного сухо, да еще в ушах навязчиво раздавался тот же однообразный мотив: «дон-дон-дон», появившийся примерно на высоте в тридцать тысяч километров. Он приоткрыл забрало гермошлема и, сняв со стены баллон с минеральной водой, сунул в рот наконечник-пистолет. Без этого пистолета нельзя было обходиться в полете. Капли воды в невесомости тотчас же превратились бы в белые шарики и стали летать по кабине, обливая приборы. Утолив жажду, Горелов повесил баллончик на место.

Неприятное, почти режущее состояние одиночества рождало десятки сомнений. «В чем дело? Почему меня не вызывают с Земли? — думал с опаской Горелов. — Может, вышли из строя батареи электропитания? Нет. Тогда бы погас свет и перестал работать «глобус». Он не успел найти предположительного ответа на эти вопросы — замигали на стенде сигнальные лампочки.

— Я — Земля, — раздался не то чтобы невнятный, но уже безнадежно далекий голос. — Подтвердите удовлетворительность самочувствия и готовность продолжать полет. Прием.

— Я — «Кристалл», — ответил Горелов, с нажимом выговаривая два «л», — чувствую себя отменно.

— Что бы вы хотели передать своим соотечественникам?

— Сердечный привет и то, что задание будет выполнено в полном объеме. — Он поглядел на стрелки часов и, ободренный этим общением с Землей, улыбнулся: — Мои земляки пусть поступают, как хотят, а я ложусь спать, чтобы не нарушать распорядок.

Радиосвязь прервалась, а он и на самом деле попытался заснуть. Но сон был хрупок, проваливался, как тонкий ледок под ногами переходящего реку. Сначала приснился Верхневолжск в белой кипени весеннего вишневого цветения. Потом он увидел трех человек в белых скафандрах. Они стояли без гермошлемов на фоне пусковой вышки. Но это была вовсе не та вышка, со стапелей которой взлетал Алексей. Кто же это такие? Ах, да! Это же американские космонавты Гриссом, Уайт и Чаффи, совсем такие, какими он их видел на последней фотографии в их жизни. Едва успев выполнить просьбу фоторепортера, они сели в корабль «Аполло» и сгорели на тренировке от взрыва. Кажется, было так в недалеком прошлом? Но почему же они стоят и шевелятся? Ветер лохматит волосы самому молодому из них — Чаффи. Один Гриссом, широколицый и загорелый, скосив глаза, сурово смотрит на него: «Ты прав, старик, — говорит он Горелову. — Мы действительно сгорели на Земле во время тренировки. Одна небольшая искра — и кабина, наполненная чистым кислородом, к чертям разлетелась. А мы тоже мечтали о Луне. А ты не боишься, что взорвешься на своем маршруте?» Мягкое лицо молодого Чаффи озаряется дружелюбной улыбкой, и он перебивает своего командира: «Постой, Вирджилл. Разве ты не видищь, что это настоящий парень? Он обязательно дойдет по тому маршруту, о котором мечтали и мы!» — «Если бы не взрыв», — горько вздыхает Гриссом.

Горелов открыл глаза. Напуганный внезапным суровым сном, с беспокойством оглядел кабину. Нет, все в порядке. Но и у них было все в порядке до той минуты, пока не повалил дым... Он снова попробовал заснуть, но вместо сна сумятицей мыслей оборачивалось прошлое и будущее. Он уже не принадлежал Земле, так же, как и не принадлежал еще окололунному пространству, к которому стремился. «Дон-дон» — одурманивающе звучало в гермошлеме. «Может, доложить об этом космическом джазе на Землю? — подумал Алексей, но тотчас же отбросил эту мысль: — К черту! Еще подумают, паникую».

Он размышлял о Земле, и только о Земле. Он видел перед собой деревянные ступеньки знакомой лестницы, пахнущие сосной, и Лидию, спускавшуюся по ним. Она опиралась на его плечо. Ей было холодно в тонком домашнем халатике с короткими рукавами. Руки ее пахли парным молоком. Алексею казалось, будто даже здесь, в кабине, слышит он этот запах. «Она со мной, — подумал он, счастливо жмурясь, — значит, со мной не может ничего случиться. Как я ее буду любить, когда вернусь!»

Затем он подумал о матери, о друзьях, о Тимофее Тимофеевиче, который за исход полета волнуется, пожалуй, больше самого Горелова, пилотирующего «Зарю». Постепенно мысли о Земле отошли на второй план, и он постарался представить себе самое близкое будущее, тот час, когда «Заря», повинуясь заданной программе, выйдет на окололунную орбиту, полную неизвестности и возможных неожиданностей. Он скользнул взглядом но счетчику, регистрирующему облучение, и по прибору, показывающему удаление от Земли. Ничего тревожного в показаниях не было. Просто по дуге гигантского эллипса «Заря» уже отдалилась от Земли на сто восемьдесят тысяч километров.

И еще прошел день. Земля то пряталась в черной неведомой темени космоса, то появлялась — или слева или справа, — и тогда становилось как-то теплее на душе. Голубой непрерывно льющийся свет кабины бодрил, и остаток пути не казался уже таким тяжелым. Алексей с аппетитом выпил из полиэтиленового пакетика бульон, съел шесть маленьких сандвичей и запил все это остужающей минеральной водой. В бортовом журнале он сделал все положенные отметки и своевременно лег спать. То ли от того, что он привык к постоянному состоянию невесомости, то ли от того, что цель была уже близка, он перестал волноваться и быстро заснул.

Новый нелепый сон обрушился на утомленное сознание космонавта. Чудилось ему, будто маленьким мальчиком бегает он по Покровскому бугру в Верхневолжске, играет с ребятишками в «квача». Прошел теплый ливень, и босые ноги так и влипают в мокрый суглинок. Длинноногий Володька Добрынин настигает его и вот-вот притронется, застукает, сделает «квачом». Но вдруг на глазах у онемевших ребят он, Алешка Горюн, отделяется от обрыва и плывет, кувыркаясь, по воздуху над желтым суглинистым срезом бугра и над сероватой водной гладью Волги-реки, а на трехпалубном теплоходе люди замирают в удивлении, разбегаются по каютам, лезут в ужасе под лавки. А он, Алешка, успокаивая, кричит им со смехом: «Чудаки! Я же поборол силы земного притяжения и сейчас выхожу на орбиту!»

Он очнулся от страшного звона и после крепкого сна даже не сразу понял, где находится. Но сознание мгновенно вернуло к действительности.

— «Кристалл», «Кристалл», — услыхал он голос генерала Мочалова, — как самочувствие? Жалобы есть?

— Я не создан для жалоб, Сергей Степанович.

— А без шуток, Алексей Павлович?

— Пульс семьдесят, давление сто двадцать, — ответил он.

— Так и держите, — посоветовал Мочалов, — через двадцать минут кораблю будет сообщена новая космическая скорость, включена дополнительная ракетная установка и вы окажетесь на селеноцентрической орбите.

Горелов боязливо взглянул на приборную доску. Триста восемьдесят пять тысяч километров удаления от Земли. Наконец-то! Он задохнулся от волнения. «Дон-дон» — еще сильнее застучало в ушах. Неизвестность и пустота окружали его со всех сторон. Но теперь он знал, что цель приблизилась, и от этого волнение постепенно улеглось. Сознание стало ясным — он теперь видел конец пути, намеченного «туда». Один виток, всего один виток вокруг Луны — и он свободен. Он промчится над ее вечно сонной стылой поверхностью с перегелием в сто пятьдесят километров, сделает фото— и киносъемку и снова уйдет на гиперболическую кривую снижения.

Один виток! Правда, он будет не таким легким и коротким по времени, как виток вокруг Земли, но все же после пройденного расстояния эти оставшиеся два с лишним часа можно будет терпеливо пережить.

Прошли томительные двадцать минут, прошли быстро, будто он их проглотил нервным ожиданием. «Зарю» резко встряхнуло, но он не вздрогнул при этом от неожиданности, потому что прекрасно знал, что это включились тормозные двигатели. На приборной доске зажглись две красные сигнальные лампочки. Вскоре они погасли, и с космодрома донесся торжественный голос Тимофея Тимофеевича:

— «Кристалл», Алешенька! Поздравляю, родной! Вы, первый человек Земли, уже на селеноцентрической орбите! Вы над Луной. Докладывайте параметры!

«Дон-дон» — громче обычного прозвучало в ушах, но это уже был не надоедливо-угнетающий, а победный, набатный звон. «Я над Луной! — гордо подумал космонавт. — Я, верхневолжский парнишка Алешка Горелов!»

Радость совершенно убила сомнения, владевшие им всего несколько часов назад. «Я над целью, — весело передал по радио Алексей. — Иду с расчетной скоростью. Сейчас высота орбиты триста километров».

В боковой и нижний иллюминаторы он видел черную глыбу Луны с четкими пупками кратеров и солнце, низко висящее над ней. Солнце казалось здесь очень ярким, но не слишком большим, совсем не таким, каким оно наблюдалось с Земли. Низко над Луной он увидел шар, гораздо большего размера, окруженный тонким светящимся колечком. Он сначала подумал недоумевая, что это за планета, но сразу же облегченно рассмеялся: «Вот тебе на, кого я не узнал! Да ведь это же собственный дом, моя родная Земля, от которой я сюда ушел. А колечко вокруг нее — это всего-навсего наша атмосфера. Но какая отсюда далекая Земля! Вернусь ли я к ней? — спросил внезапно чей-то неуверенный и расслабленный голос у него внутри. — К черту! Вернусь! — грубо оборвал его Алексей. — Иначе для чего было сюда забираться!»

«Дон-дон» — прозвенело в ушах. Он на мгновение смежил сухие, тяжелые веки, поддаваясь неожиданному, расслабляющему приступу сна, и опять те трое в белых скафандрах, что сгорели на тренировке в корабле «Аполло», предстали перед ним.

— Ты погибнешь. Назад пути нет! — грустно и сурово сказал Гриссом.

— Борись! — посоветовал Уайт.

— Крепись, парень.. Ты обязательно вернешься! — ободряюще произнес самый молодой — Чаффи.

Горелов испуганно открыл глаза, пытаясь поскорее избавиться от дремы, и вздрогнул, увидев в углу кабины фигуру в белом с развевающимися, как у Чаффи, волосами. Он протер глаза — фигура растаяла. «Что это я! — озадаченно сказал он вслух. — Вот уж и до галлюцинаций от одиночества дело дошло. Нет, не годится. Не поддаваться».

«Заря» постепенно стала снижаться. Горелов наизусть помнил, что он должен был пройти над ее стылой поверхностью с высотой перицентра в сто пятьдесят километров. Но когда спираль орбиты пошла вниз, высотомер под включенным лунным глобусом показал всего сто. Затем его стрелка еще более снизилась и замерла на семидесяти трех. Космонавт глянул в люк на застывшие, безлюдные, окаменевшие в своей вечной недоступности горы. Эта сторона Луны была уже не черной, а яркой, и он заволновался оттого, что невиданные краски завладели им. Нельзя было оторвать взгляда от разворачивавшейся внизу панорамы. Горные цепи с остроконечными хребтами безмолвно стыли, охваченные коричнево-огненным сиянием. Алексей включил кинокамеры и про себя подумал: «Вот что я буду рисовать потом, когда возвращусь. Тысячу раз прав Тимофей Тимофеевич — это моя тема. Это действительно никогда не забудется!»

Первый виток вокруг Луны должен был быть и последним. Но когда для «Зари» наступило время сниматься с окололунной орбиты и уходить к Земле, он вдруг почувствовал сильную тряску и, поглядев на приборы, понял, что корабль по-прежнему прикован к Луне, и начал второй виток. Он подумал, что так решили на Земле, и тотчас же попробовал связаться с космодромом.

— «Голубая», «Голубая», как ты меня слышишь? Я — «Кристалл».

Ему никто не ответил. Несколько минут он твердил свои позывные, чутко вслушиваясь в эфир. Но, кроме короткого навязчивого «дон-дон», никаких звуков в ушах у него не возникало. Скорость космического корабля изменилась, и он, похолодев, подумал, что второй раз в перицентре «Заря» пройдет совсем низко над безмолвной поверхностью Луны. Высота на приборе падала. Шкала показывала уже семьдесят один километр. «Хорошие получатся с этой высоты кинокадры, — горько усмехнулся он. — Только кому они понадобятся?» И он впервые подумал, что может не возвратиться на Землю, а его маленькая серебряная кабина надолго превратится в искусственный спутник Луны. Конечно, его будут искать и он не имеет права чувствовать себя покинутым на орбите. На космодроме в готовности номер один, прикованный к стапелям пусковой вышки стоит корабль «Заря-2». Андрей Субботин займет в нем пилотское кресло. В кромешной космической тьме, прорезаемой слепящими солнечными вспышками, он будет на этой орбите искать бедствующий корабль, чтобы произвести стыковку и забрать его к себе на борт. А если они не найдут? Если «Заре» суждено виток за витком отсчитывать его последние дни и часы? Если умрет он в этом загадочном окололунном пространстве, лишенный возможности даже попрощаться с друзьями, матерью, Лидией?

Холодный пот склеил под гермошлемом его волосы. «Спокойнее, — тихо прошептал себе Горелов. — Чуточку спокойнее, парень. Не ты первый и не ты последний, кто из состояния «жизнь» переходит в состояние «смерть»! Вспомни из потрепанного школьного учебника рассказ о Муции Сцеволе, который вместо ответов на допросе поднес голую ладонь к свече и молчал. Вспомни Архимеда, сказавшего за минуту до смерти жестокому пришельцу слова, полные презрения и превосходства: «Воин, не спутай мои чертежи!» Вспомни Гастелло, бросившего свой бомбардировщик в огонь, если хочешь, черт возьми, обратиться к своему двадцатому веку. Вспомни и подумай, уж так ли страшна русскому человеку смерть!»

Он представил, как будет недвижимой высохшей мумией лежать, как в гробу, в своей пилотской кабине, как потом истлеет и вовсе, превратившись в скелет, а «Заря» будет по-прежнему методично отсчитывать виток за витком, пока не врежется в стылую поверхность ночного светила. «Я буду первым покойником на Луне... Ничего себе, перспективочка», — невесело усмехнулся Алексей.

На приборе под мерцающим глобусом была цифра «пятьдесят». Он проходил над Океаном Бурь на высоте пятидесяти километров. Машинально он отыскивал взглядом нашу первую космическую станцию, когда-то здесь прилунившуюся, но изрытое, словно оспой, лицо Луны не выдало ее.

Привязанный к пилотскому креслу, космонавт видел в иллюминаторе яркую от непонятных вспышек поверхность Луны. Холодная радуга голубого сияния росла и ширилась над ней. Это была та сторона Луны, где сейчас господствовал двухнедельный день и температура доходила до ста двадцати градусов жары. «Лишь бы не угодить в такое пекло, — вздохнул Алексей и бросился к рукояткам дополнительных двигателей. Их энергию надо было беречь на вес золота, потому что предстоял еще длинный путь назад. Но сейчас только они могли решить его судьбу. Алексей включил два двигателя сразу, ощутил легкий толчок и увидел, как размываются в иллюминаторе пупки кратеров и очертания гор на лунном материке. Следующий виток не был уже таким страшным, потому что над тем же самым местом «Заря» прошла на высоте двести двадцать километров.

Алексей читал в иллюминаторе лунную карту, сличал ее с той, которой уже несколько лет располагало человечество, искал в ней неточности и старался запомнить их. А витки продолжались и продолжались. На двенадцатом он увидел в иллюминаторе ослепляющие взрывы на Луне, и хотя «Заря» находилась в семистах с лишним километрах от ее поверхности, корабль сильно встряхнуло и на внешней обшивке раздался грозный стук. Алексей понял, что это метеоритный град осыпает металлическое тело корабля и ловушки уже не в силах справиться с каменным шквалом.

«Вот и все!» — подумал он и поймал себя на мысли, что одиночество и усталость лишили его в эту минуту даже страха.

Почти двое суток не было радио— и телевизионной связи с «Зарей». На всех контрольных экранах исчезло изображение корабля, и диктор, голос которого знал весь мир, скупо и суховато сообщил:

— По техническим причинам очередной сеанс телесвязи с космонавтом Гореловым откладывается на сутки.

Утренние газеты опубликовали короткое сообщение о том, что радиосвязь с кораблем «Заря» в настоящее время прекратилась и принимаются меры по установлению его местонахождения на селеноцентрической орбите.

В маленьком Степновске одинокая женщина сидела над раскрытым номером газеты и, подперев бледное лицо холодными ладонями, молчала. Короткое сообщение, набранное крупными жирными буквами, напоминало некролог. Маленькая светловолосая девочка лицом терлась о ее твердое неподвижное плечо и тревожным шепотом спрашивала:

— Почему ты молчишь, мамочка? Раньше плакала, а теперь молчишь?

— Раньше была надежда, — глухим ровным голосом отвечала мать...

У Тимофея Тимофеевича шли бесконечные заседания. Он выслушивал подчиненных, заслуженных академиков, и не отвечал им, расхаживая по огромному кабинету, с хрустом сжимая крепкие пальцы.

Да, несомненно, ошибка произошла в коррекции корабля, и теперь есть лишь одна возможность оторвать «Зарю» от Луны — включить с Земли последний двигатель, неподвластный космонавту, послать с Земли новую вводную в счетно-решающее устройство в специальном контейнере, соединенном с пилотской кабиной «Зари».

Зазвонил белый телефон, связывающий космодром с Москвой. Вялым движением руки главный конструктор взял трубку.

— Да. Это я. Здравствуйте.

— Что будем делать, Тимофей Тимофеевич? — спрашивал знакомый голос. — Есть ли какие новости?

— Пока никаких, — ответил конструктор тихо. Трубка молчала, лишь доносилось легкое потрескивание. После большой томительной паузы она повторила вопрос:

— Что будем делать? За границей печатают сенсационные статьи о катастрофе советского космического корабля. Там предлагают свои услуги в его розысках.

— Не надо, — жестко отрезал Тимофей Тимофеевич. — Мы это сделаем сами. Но пока нет никаких оснований считать гибель «Зари» фактом. Нарушение радиосвязи еще ни о чем не свидетельствует. Мы принимаем все меры. Хотя и трудно, но надо запасаться терпением.

— Хочется верить, что эти меры принесут результаты, — не очень уверенно сказали в Москве.

— Бесспорно, — подтвердил Тимофей Тимофеевич и положил трубку. — Станислав Леонидович! — повелительно окликнул он своего первого заместителя. — Мы решимся на крайнюю меру.

— Запустим последний двигатель?

— Да! — жестко ответил главный конструктор «Зари». — Готовьте расчеты для схода с орбиты.

После четырнадцатого витка усталый и обессиленный Алексей Горелов почувствовал, что его корабль, вышедший из повиновения, неожиданно стал послушным и берет курс к Земле. Он видел ее на расстоянии почти в четыреста тысяч километров. Окруженная зыбким пояском атмосферы, она и отсюда казалась сказочно красивой. Радиосвязь по-прежнему не работала, но по всем показаниям приборов он уже точно знал, что летит теперь по эллиптической кривой к дому, назад.

Когда «Заря» прошла более половины пути, произошла неожиданная встреча с неизвестным метеоритным роем. Приборы тотчас зарегистрировали это, и Алексей с изумлением отметил, что энергия некоторых метеоритных частиц необыкновенна. «Этого только еще недоставало», — подумал Горелов. Внутри стало жарко, и он догадался, что терморегуляторное устройство выходит из строя. Он знал, как его исправить в аварийной обстановке, и, обливаясь потом, слабея от угнетающей жары, принялся за ремонт. Стрелка термометра то становилась на свое место, показывая, что в кабине почти комнатная температура, то снова поднималась вверх. Но он ее укротил.

Космонавт еще не откликался, но телеметрические данные уже поступали с борта «Зари» на Землю, и в третьем часу утра Тимофей Тимофеевич, успокоенный, задремал в своем рабочем кресле. Нет, не колонки цифр и формул ему снились, не черная глыба Луны в своем молчании вечного безмолвия. Виделась ему подмосковная речка, надувная резиновая лодка и спиннинговая удочка, от которой — вжик! — летит леска чуть ли не до самой середины. Он забросил спиннинг и сразу почувствовал, как стало дергать леску ровными тяжелыми толчками. Тимофей Тимофеевич открыл глаза. Сквозь большие окна лез в кабинет острый свет восходящего солнца. Ответственный дежурный тряс его за плечо. На усталом бледном лице инженера сияла не оставляющая сомнений улыбка.

— Связь?! — выкрикнул главный конструктор.

— Так точно, Тимофей Тимофеевич, — доложил дежурный. — Горелов передал, что отказали системы запуска двигателя на селеноцентрической орбите, и он долго не мог с этой орбиты сойти. Каков парень! Он сделал тринадцать незапланированных витков.

— Бедный мальчик, — без улыбки заметил Тимофей Тимофеевич. — Любой слабонервный тринадцать бы раз лишился за это время рассудка. А дальше?

— На двенадцатом витке включение дополнительного двигателя вернуло его на траекторию полета к Земле. На пути он попал в полосу метеоритной бури и отрегулировал термоустановку.

— Температура в кабине?

— Плюс двадцать шесть.

— Превосходно. А состояние?

— Пульс и дыхание в норме. — Дежурный пристально посмотрел на пергаментное лицо своего начальника и спросил: — Как посадим «Зарю»? По системе мягкой посадки?

— Корабль да, — твердо ответил Тимофей Тимофеевич, — космонавта — нет! Только катапультировать. Чтобы не было и тысячной доли риска.

Вертолет снижался над выжженной зноем степью. Черный четырехлопастный винт равномерно молотил синеватый струящийся воздух. Легкая тень скользила по кочковатой равнине, кое-где покрытой черными жесткими кустами саксаула и слегка желтоватой от наметенных ветром барханов.

Генерал Мочалов, согнувшись, стоял за спиной у летчика, напряженно всматривался в набегающую степь. Был он в полевой гимнастерке и в сапогах с высокими голенищами, удобных для ходьбы по песку. Вертолет то с правым, то с левым креном кружился над безводной степью, и тень на земле выписывала затейливые кривые. Мочалов издали увидел кишлак, дорогу от него, стиравшуюся на желтом покрове равнины. Солнце било в глаза, но сквозь защитные очки обозревать местность было бы еще сложнее, и он только держал их за дужку в твердых пальцах. Острые прищуренные его глаза под мохнатыми бровями были сосредоточенными. Наконец он простер руку и, показывая в правую форточку кабины, волнуясь, воскликнул:

— Смотри, Платонов! Это же «Заря»!

Высокий сутуловатый военврач увидел на ровном покрове степи серебрящийся круглый предмет, отсвечивающий в солнечных лучах.

— Кабина, товарищ генерал. Она самая. И парашюты рядом лежат.

Мочалов скомандовал летчику:

— Левый крен. Скорее левый крен! Вот же он! Вот! Неужели не видите?

Нет, редко кто смог бы сравниться с этим моложавым, но уже начинающим полнеть генералом в поисках малоразмерных целей. Не зря он пролетал всю войну на штурмовике «ИЛ-2», с которого хорошие летчики наверняка поражали не только населенные пункты, мосты, переправы, но и отдельные автомашины, танки и артиллерийские орудия на поле боя.

— Лестницу! — властно потребовал генерал. Окрашенный в синий цвет вертолет повис в воздухе и стал снижаться над степью. Винт работал на замедленных оборотах. Он уже не толкал кабину вперед, а только удерживал ее на одном месте на высоте трёх метров от кочковатой земли. Механик выбросил веревочную лестницу за борт и стал ее старательно закреплять. В нешироком проеме распахнутой двери Мочалов видел желтую полосу иссушенной ветрами степи, черные комочки «перекати-поля» и струйки песка, взмывающие над ней. Этот песок ручейками переливался на белом шелке смятого и еще не собранного парашюта. Человек в оранжевой, демаскирующей его накидке, наброшенной поверх скафандра, стоял рядом с распластанным парашютом, широко расставив ноги в тех мягких коричневых ботинках с высокой шнуровкой, которыми пользуются только космонавты. Голубая, занесенная пылью «Волга» и девушка, робко топтавшаяся рядом, не привлекли его внимания. Генерал спустился по лестнице и бросился бегом к человеку. Генерал бежал, не разбирая дороги. Тяжело дыша, скорее от волнения, чем от бега, он остановился в трех шагах от Алексея и, растопырив для объятия руки, сказал:

— Иди сюда!

Увидев, что Горелов поднял ладонь к нагретому солнцем гермошлему и собирается рапортовать, Мочалов сделал еще один шаг к нему и требовательно, совсем уже, что называется, генеральским баском повторил:

— Ну, иди, что ли, Алешка! Кому говорю!

Горелов бросился к генералу, ткнулся ему в грудь жестким гермошлемом.

Генерал помог ему отвинтить гермошлем.

— Спасибо, Сергей Степанович! — сдавленно воскликнул он. — Всем спасибо.

Мочалов сильными руками отстранил его от себя.

— Нет, постой. Это мы должны сказать тебе спасибо за то, что ты с честью прошел по звездной дороге. Да еще по какой!.

— Если понадобится, я еще раз могу эту прогулочку повторить! — азартно проговорил космонавт. С загорелого лица Мочалова сбежала улыбка. Прищуренные глаза испытующе разглядывали заросшее жесткой щетиной, усталое и радостное лицо Алексея.

— Эт-то хорошо, — медленно произнес генерал. — Эт-то даже очень хорошо!. Скоро мы будем готовить новый сложный полет. И будет очень важно, чтобы трехместный корабль повел человек, уже побывавший в окололунном пространстве... Ты — Алексей!

— Я готов! — не задумываясь, ответил Горелов.

Они шли по твердой, испеченной солнцем Земле. Алексей с наслаждением вдыхал раскаленный воздух карагандинской степи, слушал клекот парившего над их головами орла, далекий гул вертолетов, все еще круживших над районом его приземления.

«Отчего так прекрасно на Земле? — думал он. — Это, наверное, оттого, что на ней властвуют силы земного притяжения. И вовсе не одна, открытая стариком Ньютоном. Силы земного притяжения — их много, ребята! Это и любовь к седенькой старенькой матери, и улыбки друзей, и горячие ласки Лидии».

Что такое человеческое счастье?

Кому и какой мерой оно отпускается?

Вероятно, каждому, кто любит родную Землю, отцов и дедов своих, и жизнь, подаренную ему на этой Земле!

Иссык-Ата — Ростов-на-Дону

1965 — 1967