ПОЧТИ ТАКИЕ ЖЕ

Их вот-вот должны были вызвать, и они сидели в коридоре на подоконнике перед дверью. Коля Ермаков болтал ногами, а Панин, вывернув короткую шею, глядел за окно в парк, где на волейбольной площадке прыгали у сетки девчонки с факультета Дистанционного Управления. Коля Ермаков, подсунув под себя ладони, смотрел на дверь, на блестящую черную пластинку с надписью «Большая центрифуга». В Высшей Школе Космогации четыре факультета, и три из них имеют тренировочные залы, на дверях которых висит пластинка с такой же надписью. Всегда очень тревожно ждать, когда тебя вызовут на Большую Центрифугу. Вот Панин, например, глазеет на девчонок явно для того, чтобы не показать, как ему тревожно. А ведь у Панина сегодня самая обычная тренировка.

— Хорошо играют, — сказал Панин басом.

— Хорошо, — сказал Коля, не оборачиваясь.

— У «четверки» отличный пас.

— Да, — сказал Коля. Он передернул плечами. У него тоже был хороший пас, но он не обернулся.

Панин посмотрел на Колю, посмотрел на дверь и сказал:

— Сегодня тебя отсюда понесут.

Коля промолчал.

— Ногами вперед, — сказал Панин.

— Да уж, — сказал Коля, сдерживаясь. — Тебя-то уж не понесут.

— Спокойно, спортсмен, — сказал Панин. — Спортсмену надлежит быть спокойну, выдержану и всегда готову.

— А я спокоен, — сказал Коля.

— Ты спокоен? — сказал Панин, тыча его в грудь негнущимся пальцем. — Ты вибрируешь. Трясешься, как малек на старте. Смотреть противно, как ты трясешься.

— А ты не смотри, — посоветовал Коля. — Смотри лучше на девочек. Хороший пас и все такое.

— Ты непристоен, — сказал Панин и посмотрел в окно. — Прекрасные девушки. И замечательно играют.

— Вот и смотри, — сказал Коля. — И старайся не стучать зубами.

— Это я стучу зубами? — изумился Панин. — Это ты стучишь зубами.

Коля промолчал.

— Мне можно стучать зубами, — сказал Панин, подумав. — Я не спортсмен. — Он вздохнул, посмотрел на дверь и сказал: — Хоть бы скорее вызвали, что ли...

Слева в конце коридора появился староста второго курса Гриша Быстров. Он был в рабочем комбинезоне, приближался медленно и вел пальцем по стене. Лицо у него было задумчивое. Он остановился перед Ермаковым и Паниным и сказал: «Здравствуйте». Голос у него был печальный.

Коля кивнул. Панин снисходительно сказал:

— Здравствуй, Григорий. Вибрируешь ли ты перед Центрифугой, Григорий?

— Да, — ответил Гриша Быстров. — Немножко.

— Вот, — сказал Панин Коле. — Григорий волнуется всего-навсего немножко. А между тем Григорий всего-навсего малек.

Мальками в Школе называли курсантов младших курсов.

Гриша вздохнул и тоже сел на подоконник.

— Коля, — сказал он, — правда, что ты делаешь сегодня первую попытку на восьмикратной?

— Да, — сказал Коля. Ему совсем не хотелось разговаривать, но он не хотел обидеть Быстрова. — Если позволят, конечно, — добавил он.

— Наверное, позволят, — сказал Гриша.

— Подумаешь, попытка на восьмикратной, — сказал Панин легкомысленно.

— А ты пробовал на восьмикратной? — с интересом спросил Гриша.

— Нет, — сказал Панин. — Но зато я не спортсмен.

— А может быть, попробуешь? — сказал Коля. — Вот прямо сейчас, вместе со мной, а?

— Я человек простой и простодушный, — ответил Панин. — Есть норма. Нормой считается пятикратная перегрузка. Мой простой, незамысловатый организм не выносит ничего превышающего норму. Однажды он попробовал шестикратную, и его вынесли на седьмой минуте. Вместе со мной.

— Кого вынесли? — не понял Гриша.

— Мой организм, — пояснил Панин.

— Да, — сказал Гриша со слабой улыбкой. — А я вот еще не дошел и до пятикратной.

— На втором курсе и не надо пятикратной, — сказал Коля.

Он спрыгнул с подоконника и принялся приседать поочередно на левой и правой ноге.

— Ну, я пошел, — сказал Гриша и тоже спрыгнул с подоконника.

— Что случилось, староста? — спросил Панин. — Почему такая тоска?

— Кто-то устроил штуку с Копыловым, — печально сказал Гриша.

— Опять? — сказал Панин. — Какую штуку?

Второкурсник Валя Копылов был известен на факультете своей привязанностью к вычислительной технике. Недавно на факультете установили новый очень хороший волноводный вычислитель ЛИАНТО, и Валя проводил возле него все свободное время. Валя торчал бы возле него и ночью, но ночью на ЛИАНТО велись вычисления для дипломантов, и Валю выгоняли.

— Кто-то из наших запрограммировал любовное послание, — сказал Гриша. — Теперь ЛИАНТО на последнем цикле все время выдает: «Без Копылова жизнь не та, люблю, привет от Лианта». В простом буквенном коде.

— Привет от Лианта, — сказал Коля, массируя себе плечи. — Поэты. Задавить из жалости.

— Подумать только, — сказал Панин, — какой нынче малек пошел веселый!

— И остроумный, — сказал Ермаков.

— Что вы мне это говорите? — сказал Гриша Быстров. — Вы этим дуракам скажите. Действительно, «привет он Лианта». Сегодня ночью Чэнь делал расчет, и вместо ответа — раз! — «привет от Лианта». Теперь он меня вызывает.

Чэнь Кунь, «Железный Чэнь», был начальником Штурманского факультета.

— О! — сказал Панин. — Тебе предстоят интересные полчаса, староста. Чэнь-тунчжи очень живой собеседник.

— Чэнь-тунчжи большой эстет, — сказал Коля Ермаков. — Он не простит старосту, у которого курсанты двух строк связать не могут.

— Я человек простой, простодушный, — начал Панин, но в это время дверь приоткрылась и высунулась голова дежурного.

— Ермаков, Панин, приготовиться, — сказал дежурный.

Панин осекся, немного побледнел и одернул куртку.

— Пошли, — сказал он.

Ермаков кивнул Грише и пошел следом за Паниным в тренировочный зал. Зал был огромен, и посередине сверкало четырехметровое коромысло на толстой кубовой станине — Большая Центрифуга. Коромысло вращалось. Кабины на его концах, оттянутые центробежной силой, лежали почти горизонтально. Окошек в кабинах не было, и наблюдение за курсантами велось изнутри станины при помощи системы зеркал. Несколько курсантов отдыхали у стены на шведской скамейке. Задрав головы, они следили за проносящимися кабинами.

— Четырехкратная, — сказал Панин, глядя на кабины.

— Пятикратная, — сказал Ермаков. — Кто там сейчас?

— Нгуэн и Гургенидзе, — сказал дежурный. Он принес два костюма для перегрузок, помог Ермакову и Панину одеться и зашнуровал их. В костюме для перегрузок человек похож на кокон шелкопряда.

— Ждите, — сказал дежурный и пошел к станине.

Раз в неделю каждый курсант крутился на центробежной установке, приучаясь к перегрузкам. Раз в неделю по часу все пять лет. Надо было сидеть, и терпеть, и слушать, как трещат кости, и чувствовать, как широкие ремни впиваются сквозь толстую ткань костюма в обрюзгшее тело, как обвисает лицо и как трудно мигать — как тяжелеют веки. И при этом нужно решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя, и это было совсем нелегко, хотя и задачки подпрограммы были известны с первого курса. Некоторые курсанты выдерживали семикратные перегрузки, а другие не выдерживали даже тройных — они не могли справиться с черным выпадением зрения, и их переводили на факультет Дистанционного Управления. Это называлось «попасть к девочкам».

Коромысло стало вращаться медленнее, остановилось, и кабинки повисли вертикально. Из одной вылез худощавый смуглый Нгуэн Фу Дат и остановился, держась за раскрытую дверцу. Его покачивало. Из другой кабинки мешком вывалился Гургенидзе. Курсанты на шведской скамеечке вскочили на ноги, но дежурный уже помог ему подняться, и он сел, упираясь руками в пол.

— К девочкам, Лева! — громко сказал один из курсантов.

Все засмеялись. Только Панин не засмеялся.

— Ни черта, ребята, — сипло сказал Гуртенидзе и встал. — Ни черта. — Он страшно зашевелил лицом, разминая затекшие мускулы щек. — Ни черта, — повторил он.

— Ох, и понесут же тебя сегодня, спортсмен! — сказал Панин негромко, но очень энергично.

Ермаков сделал вид, что не слышит. Если меня сегодня понесут, подумал он, все пропало. Не могут меня сегодня понести. Не должны.

— Полноват, Лева, — сказал он. Полные плохо переносили перегрузки.

— Похудеет, — бодро сказал Панин. — Захочет, так похудеет.

Панин потерял шесть кило, прежде чем научился выдерживать пятикратные перегрузки, положенные по норме. Это было необыкновенно мучительно, но он очень не хотел «к девочкам». Он хотел быть штурманом.

В станине открылся люк, оттуда вылез инструктор в белом халате и отобрал у Нгуэна и Гургенидзе листки с записями.

— Ермаков и Панин готовы? — сказал он.

— Готовы, — сказал дежурный.

Инструктор бегло проглядел листки.

— Так, — сказал он. — Нгуэн и Гургенидзе свободны. У вас зачет.

— Ух, здорово! — сказал Гургенидзе. Он сразу стал лучше выглядеть. — У меня, значит, тоже зачет?

— У вас тоже, — сказал инструктор.

Гургенидзе вдруг звучно икнул. Все опять рассмеялись, даже Панин, и Гургенидзе очень смутился. И Нгуэн Фу Дат смеялся, распуская шнуровку костюма на поясе. Видимо, он чувствовал себя прекрасно.

Инструктор оказал:

— Панин и Ермаков, по кабинам.

— Виталий Ефремович, — сказал Ермаков.

— Ах, да, — сказал инструктор, и лицо его приняло озабоченное выражение. — Мне очень жаль, Коля, но врач запретил вам перегрузки выше нормы. Временно.

— Как так? — испуганно спросил Ермаков.

— Запретил категорически.

— Но ведь я уже освоился с семикратными, — сказал Ермаков.

— Мне очень жаль, Коля, — повторил инструктор.

— Это какая-то ошибка, — сказал Ермаков. — Этого не может быть.

Инструктор пожал плечами.

— Нельзя же так, — сказал Ермаков с отчаянием.— Я же выйду из формы. — Он оглянулся на Панина, Панин глядел в пол. Ермаков снова поглядел на инструктора. — У меня же все пропадет.

— Это только временно, — сказал инструктор.

— Сколько это — временно?

— До особого распоряжения. Месяца на два, не больше. Это бывает иногда. А пока будете тренироваться на пятикратных. Потом наверстаете.

— Да ничего, Коля, — басом сказал Панин. — Отдохни немного от своих многократных.

— Все же я попросил бы... — начал Ермаков отвратительным заискивающим голосом, каким не говорил никогда в жизни. Инструктор нахмурился.

— Мы теряем время, Ермаков, — сказал он. — Ступайте в кабину.

— Есть, — тихо сказал Ермаков и полез в кабину. Он уселся в кресло, пристегнулся широкими ремнями и стал ждать. Перед креслом было зеркало, и Ермаков увидел в нем свое хмурое злое лицо. Лучше бы уж меня вынесли, подумал он. Теперь мышцы размякнут, и начинай все сначала. Когда я теперь доберусь до десятикратных? Или хотя бы до восьмикратных? Все они считают меня спортсменом, со злостью подумал он. И врач тоже. Может быть, рассказать ему? Он представил себе, как он рассказывает врачу, зачем ему все это нужно, а врач глядит на него веселыми выцветшими глазками и говорит: «Умеренность, Коля, умеренность...»

— Перестраховщик, — сказал Ермаков громко. Он имел в виду врача, но тут же подумал, что Виталий Ефремович может услышать это через переговорную трубку и принять на свой счет.

— Ну и черт с ним, — сказал он громко. Кабину плавно качнуло. Тренировка началась.

Когда они вышли из тренировочного зала, Панин немедленно принялся массировать отеки под глазами. У него после Большой Центрифуги всегда появлялись отеки под глазами, как и у всех курсантов, склонных к полноте. Панин очень заботился о своей внешности. Он был красив и привык нравиться. Поэтому сразу после Большой Центрифуги он принимался за свои отеки под глазами.

— У тебя вот никогда не бывает этой пакости, — сказал он Ермакову.

— И слава аллаху, что не бывает, — сказал Ермаков.

— У тебя удачная конституция, спортсмен. Как у воблы.

— Шел бы ты... — сказал Ермаков.

— Тебе же сказано, что это только временно, чудак.

— Гальцеву тоже говорили, что это только временно, а потом перевели к девочкам.

— Ну что ж, — рассудительно сказал Панин, — значит, не судьба ему.

Ермаков стиснул зубы.

— Подумаешь, — сказал Панин, — запретили ему восьмикратные. Вот я, например, человек простой, простодушный...

Ермаков остановился.

— Слушай, ты, — сказал он. — Быков увел «Тахмасиб» от Юпитера только на двенадцатикратной перегрузке. Может быть, тебе это не известно?

— Ну, известно, — сказал Панин.

— А Юсупов погиб потому, что не выдержал восьмикратную. Это тебе тоже известно?

— Юсупов — штурман-испытатель, — сказал Панин, — и не нам чета. А Быков никогда в жизни, между прочим, на перегрузки не тренировался.

— Ты уверен? — ядовито спросил Ермаков.

— Ну, может быть, тренировался, но уж не до пупковой грыжи, как ты. Спортсмен...

— Борька, ты что, в самом деле считаешь, что я спортсмен? — сказал Ермаков.

Панин посмотрел на него озадаченно.

— Видишь ли, сказал он, — я же не говорю, что это плохо... Это, конечно, вещь в Пространстве полезная...

— Ладно, — сказал Ермаков. — Пойдем в парк. Разомнемся.

Они пошли вдоль коридора. Панин, не переставая массировать мешочки под глазами, заглядывал в каждое окно.

— А девочки все играют, — сказал он. Он остановился у окна и вытянул шею. — Ага. Вон она!

— Кто? — спросил Ермаков.

— Не знаю, — сказал Панин.

— Не может быть, — сказал Ермаков.

— Нет, правда, я танцевал с ней позавчера в клубе. Но как ее зовут — не знаю.

Коля Ермаков тоже поглядел в окно.

— Вон видишь, — сказал Панин. — С перевязанной коленкой.

Ермаков увидел девушку с перевязанной коленкой.

— Вижу, — сказал он. — Пойдем.

— Очень хорошая девушка, — сказал Панин. — Очень. И умница.

— Пойдем, пойдем, — сказал Ермаков. Он взял Панина под локоть и потащил за собой.

— Да куда ты торопишься? — удивился Панин.

Они прошли мимо пустых аудиторий и заглянули в тренажную. Тренажная была обставлена, как штурманская рубка настоящего фотонного планетолета, только над пультом управления вместо видеоэкрана был вмонтирован большой белый куб стохастической машины. Это был датчик космогационных задач. При включении он подавал вводные на регистрирующие приборы пульта. Курсант должен был составить систему команд на управление, оптимально отвечавших условиям задачи.

Сейчас перед пультом толпилась целая куча явных мальков. Они переругивались, размахивая руками, и отпихивали друг друга. Потом вдруг стало тише, и было слышно, как сухо пощелкивают клавиши на пульте: кто-то набирал команду. В томительной тишине загудел вычислитель, и над пультом загорелась красная лампа — сигнал неверного решения. Мальки взревели. Кого-то стащили с кресла и выпихнули прочь. Он был взъерошен и громко кричал:

— Я же говорил!

— Почему, ты такой потный? — презрительно спросил его Панин.

— Это я от злости, — сказал малек. Вычислитель снова загудел, и снова над пультом загорелась красная лампа. — Я же говорил! — завопил малек.

— А ну-ка, — сказал Панин и плечом вперед пошел через толпу.

Мальки притихли. Ермаков увидел, как Панин нагнулся над пультом, потом быстро и уверенно затрещали клавиши, вычислитель зажужжал, и — дзанг! — над пультом загорелась зеленая лампа. Мальки застонали.

— Ну, так это Панин, — сказал кто-то.

— Это же Панин, — с упреком сказал Ермакову потный малек,

— Спокойной плазмы, — сказал Панин, выбираясь из толпы. — Валяйте дальше. Пойдем, Коля.

Затем они заглянули в вычислительную. Там шли занятия, а возле изящного серого корпуса ЛИАНТО сидели на корточках трое операторов и копались в схеме. Тут же сидел на корточках печальный староста второго курса Гриша Быстров.

— Привет от Лианта, — сказал Панин. — Быстров, оказывается, еще жив. Странно.

Он посмотрел на Ермакова и хлопнул его ладонью по спине. По коридору пронеслось трескучее эхо.

— Перестань молчать, — сказал Панин.

— Не надо, Борька, — сказал Ермаков.

Они спустились по лестнице, миновали вестибюль с большим бронзовым бюстом Циолковского и вышли в парк. У подъезда какой-то второкурсник поливал из шланга цветы на газонах. Проходя мимо него, Панин с неумеренной жестикуляцией продекламировал: «Без Копылова жизнь не та, люблю, привет от Лианта». Второкурсник смущенно заулыбался и поглядел на окна второго этажа.

Они пошли по узкой аллее, обсаженной кустами черемухи. Панин начал было громко петь, но из-за поворота навстречу вышла группа девушек в трусах и майках. Они возвращались с волейбольной площадки. Впереди с мячом под мышкой шла Катя. Этого только не хватало, подумал Ермаков. Сейчас она уставится на меня круглыми глазами. И начнет говорить взглядом. Он даже остановился на секунду. Ему ужасно захотелось перепрыгнуть через кусты черемухи и залезть куда-нибудь подальше. Он покосился на Панина. Панин приятно улыбнулся, расправил плечи и сказал бархатно: «Здравствуйте, девушки!» Факультет Дистанционного Управления удостоил его белозубыми улыбками. Катя смотрела только на Ермакова. О господи, подумал Ермаков и сказал:

— Здравствуй, Катя.

— Здравствуй, Коля, — сказала Катя, опустила голову и прошла.

Панин остановился.

— Ну что ты стоишь? — сказал Ермаков.

— Это она, — сказал Панин.

Ермаков оглянулся. Катя стояла, поправляя растрепавшиеся волосы, и глядела на него. Ее правое колено было перевязано пыльным бинтом. Несколько секунд они глядели друг на друга, глаза у Кати стали совсем круглые. Ермаков закусил губу, отвернулся и пошел, не дожидаясь Панина. Панин догнал его.

— Какие красивые глаза! — сказал он.

— Круглые, — сказал Ермаков.

— Сам ты круглый, — сказал Панин сердито. — Она очень, очень славная девушка. Подожди, — сказал он, — откуда она тебя знает?

Ермаков не ответил, и Панин замолчал.

В центре парка была обширная лужайка, поросшая густой мягкой травой. Здесь обыкновенно зубрили перед теоретическими экзаменами, отдыхали после тренировок на перегрузки, а летними вечерами иногда приходили сюда целоваться. Сейчас здесь расположился Пятый курс Штурманского факультета. Больше всего народу было под белым тентом, где играли в четырехмерные шахматы. Эту высокоинтеллектуальную игру, в которой доска и фигуры имели четыре пространственных измерения и существовали только в воображении игроков, принес несколько лет назад в Школу Жилин, тот самый, который работал сейчас бортинженером на трансмарсианском рейсовике «Тахмасиб». Старшекурсники очень любили эту игру, но играть в нее мог далеко не каждый. Зато болельщиком мог стать всякий, кому не лень. Орали болельщики на весь парк.

— Надо было ходить пешка на е-один-дельта-аш...

— Тогда летит четвертый конь.

— Пусть летит. Пешки выходят в пространство слонов...

— Какое пространство слонов? Где ты взял пространство слонов?! Ты же девятый ход неверно записал!

— Слушайте, ребята, уведите Сашку и привяжите его к дереву!

Кто-то, должно быть один из игроков, возмущенно завопил:

— Да тише вы! Мешаете ведь!

— Пойдем, посмотрим, — сказал Панин. Он был большим любителем четырехмерных шахмат.

— Не хочу, — сказал Ермаков. Он перешагнул через Гургенидзе, который лежал на Малышеве, завернув ему руку до самого затылка. Малышев еще барахтался, но все было ясно. Ермаков отошел от них на несколько шагов и повалился в траву, потягиваясь всем телом. Было немного больно напрягать мускулы после перегрузок, но это было очень полезно, и Ермаков сделал мостик, потом стойку, потом еще раз мостик и, наконец, улегся на спину и стал глядеть в небо. Панин уселся рядом и стал слушать вопли болельщиков, покусывая травинку.

Может быть, пойти к Чэню? — подумал Коля.— Прийти к нему и сказать: «Чэнь-тунчжи, что вы думаете о межзвездных перелетах?» Нет, не так. «Чэнь-тунчжи, я хочу завоевать Вселенную». Фу ты, чепуха какая! Коля перевернулся на живот и подпер кулаками подбородок.

Гургенидзе и Малышев уже кончили бороться и подсели к Панину. Малышев отдышался и спросил:

— Что вчера было по ЭсВэ?*

* СВ — стереовизор, телевизор со стереоэкраном.

— «Синие поля», — сказал Панин. — Транслировали из Аргентины.

— Ну и как? — спросил Гургенидзе.

— Могли бы и не транслировать, — сказал Панин.

— А, — сказал Малышев, — это где он все время роняет холодильник?

— Пылесос, — поправил Панин.

— Тогда я видел, — сказал Малышев. — Нет, почему же, фильм неплохой. Музыка хорошая. И гамма запахов хороша. Помнишь, когда они у моря!

— Может быть, — сказал Панин. — Только у меня смелфидер испорчен. Все время разит копченой рыбой. Это было особенно здорово, когда она там заходит в цветочный магазин и нюхает розы.

— Вах! — сказал Гургенидзе. — Почему ты не починишь, Борька?

Малышев задумчиво сказал:

— Было бы здорово разработать для кино методы передачи осязательных ощущений. Представляешь, Борька, на экране кто-то кого-то целует, а ты испытываешь удар по морде...

— Представляю, — сказал Панин. — У меня уже так было однажды. Без всякого кино.

...А потом бы я подобрал ребят, думал Коля. Для этого дела уже сейчас можно подобрать подходящих ребят. Ван Дэ-мин, Мамедов, Валька Петров, Сережка Завьялов с Инженерного. Витька Брюшков с третьего курса переносит двенадцатикратные перегрузки. Ему даже тренироваться не надо, у него какое-то там особенное среднее ухо. Но он малек и еще ничего не понимает. Коля вспомнил, как Брюшков, когда Панин спросил его, зачем это ему нужно, важно надулся и сказал: «А ты попробуй, как я». Малек, совершенно несъедобный сырой малек. Да в общем-то все они спортсмены — и мальки и выпускники. Вот разве Валя Петров...

Коля снова перевернулся на спину. Валя Петров. «Труды Академии Неклассических Механик», том седьмой. Ну, Валька Петров спит и ест с этой книгой. Но ведь и другие ее читают. Черт, ее ведь постоянно читают! В библиотеке три экземпляра, и все замусолены, и не всегда их возьмешь. Значит, я не один? Значит, их тоже интересует «Поведение пи-мезонов в ускорителях» и они тоже делают выводы? Поймать Вальку Петрова, подумал Коля, и поговорить...

— Ну что ты на меня уставился? — сказал Панин. — Ребята, что он на меня уставился? Мне страшно!

Коля Ермаков заметил, что стоит на четвереньках и смотрит прямо в лицо Панина.

— Вах! — сказал Гургенидзе. — Какой ракурс! Я буду лепить с тебя «Задумчивость».

Коля встал и оглядел лужайку. Петрова не было видно. Коля лег и прижался щекой к траве.

— Николай, — позвал Малышев. — А как ты все это прокомментируешь?

— Что?— спросил Коля в траву.

— Национализацию «Юнайтэд Рокэт Констракшн».

— «Данную акцию мистера Моргана одобряю. Жду следующих том же духе. Ермаков», — сказал Коля. — Телеграмму послать наложенным платежом, валютой через Советский Госбанк.

В «Юнайтэд Рокэт» хорошие инженеры. У нас тоже хорошие инженеры. Самое время сейчас им всем объединиться и строить прямоточники. Все дело сейчас за инженерами, а уж мы свое дело сделаем. Мы готовы. Коля представил себе эскадры исполинских звездных кораблей на старте, а потом в Пространстве, у самого светового барьера, на десятикратных, на двадцатикратных перегрузках, пожирающих рассеянную материю, тонны межзвездной пыли и газа... Огромные ускорения, мощные поля искусственной гравитации... Специальная теория относительности уже не годится, она встает на голову. Десятки лет проходят в звездолете, и только месяцы на Земле. И пускай нет теории, зато есть пи-мезоны в суперускорителях, пи-мезоны, ускоренные на возлесветовых скоростях, пи-мезоны, которые стареют в десять, в сто раз быстрее, чем им положено по классической теории... Обойти всю видимую Вселенную за десять-пятнадцать локальных лет и вернуться на Землю спустя год после старта... Преодолеть Пространство, разорвать цепи Времени, подарить своему поколению Чужие Миры!

Вот только скотина врач запретил перегрузки на неопределенный срок, черт бы его подрал!..

— Вон он лежит, — сказал Панин. — Только он в депрессии.

— Он очень огорчен, — сказал Гургенидзе.

— Ему не разрешили тренироваться, — объяснил Панин.

Коля поднял голову и увидел, что к ним подошла Таня Горбунова со второго курса факультета Дистанционного Управления.

— Ты правда в депрессии, Коля? — спросила она.

— Да, — сказал Ермаков. Он вспомнил, что Таня — Катина подруга, и ему стало совсем нехорошо.

— Садись с нами, Танечка, — сказал Малышев.

— Нет, — сказала Таня. — Мне надо с Колей поговорить.

— А, — сказал Малышев.

Гургенидзе закричал:

— Ребята, пойдем разнимать болельщиков!

Они поднялись и ушли, а Таня села рядом с Ермаковым. Она была худенькая, с веселыми глазами, и было просто удивительно приятно смотреть на нее, хотя она и была Катиной подругой.

— Ты почему сердишься на Катьку? — спросила она.

— Я не сержусь, — угрюмо сказал Ермаков.

— Не ври, — сказала Таня. — Сердишься.

Ермаков помотал головой и стал смотреть в сторону.

— Значит, не любишь, — сказала Таня.

— Слушай, Танюшка, — сказал Ермаков, — ты любишь своего Малышева?

— Люблю.

— Ну вот. Вы поссорились, а я начинаю вас мирить.

— Значит, вы поссорились? — сказала Таня.

Ермаков промолчал.

— Понимаешь, Николай, если мы с Мишкой поссоримся, то мы обязательно помиримся. А ты...

— А мы не помиримся, — сказал Ермаков.

— Значит, вы все-таки поссорились.

— Мы не помиримся, — раздельно сказал Ермаков и поглядел прямо в Танины веселые глаза.

— А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.

— Ну, а мне-то что делать, Таня? — сказал Ермаков. — Ты-то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.

— Случилось однажды, — согласилась Таня. — Только я сразу ему сказала.

— Ну вот видишь! — сказал Коля обрадованно. — А он что?

Таня пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Знаю только, что он не умер.

Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:

— Тебе действительно запретили перегрузки?

— Запретили, — сказал Ермаков, вставая. — Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?

— Лучше сказать. И прошу тебя, не проговорись об этом нашем разговоре. Она на меня будет сердиться, а я ее очень люблю.

Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Ермаков сказал вдогонку:

— Танюшка... — Она остановилась и обернулась. — Я не знаю, может быть, это все пройдет. У меня голова сейчас совсем не тем забита.

Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.

После всего, что случилось, есть Ермакову совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Они были большими поклонниками китайской кухни и считали, что китайский «цай» является вершиной гастрономических устремлений человечества.

— Салат из медуз с креветками, — говорил Панин. — Салат с вермишелью из гороха «маш»...

— Жаркое «сы-бао»! — воскликнул Гургенидзе и громко глотнул.

— Не надо «сы-бао»! — сказал Малышев. — За обедом «сы-бао», за ужином «сы-бао»... Каракатицу! С ростками бамбука!

— А хороша ли сегодня каракатица? — вдумчиво спросил Панин.

— А вот мы и посмотрим, — сказал Малышев.

— Вах! — сказал Гургенидзе. — Давайте скорее. И бульон тоже.

Они заставили весь стол пиалами и соусниками и схватились за палочки. На несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто-то утверждал:

— Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости...

— И хорошо, что нет! Четкость — в политехнической энциклопедии...

— В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?

— Четкость, четкость, — сказал какой-то бас. — Говоришь, сам не знаешь что...

Панин отложил палочки, поглядел на Малышева и сказал:

— А теперь расскажи про китовые внутренности.

До Школы Малышев работал на китобойном комбинате в Циндао.

— Погоди, погоди, — сказал Гургенидзе.

— Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао, — предложил Малышев.

— Перестаньте, — раздраженно сказал Ермаков.

Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:

— Ну нельзя же так, Коля. Ну возьми себя в руки.

Гургенидзе встал и сказал:

— Вах! Значит, пора выпить.

Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:

— Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!

Ермаков сразу поднял голову.

— Точно?

— Семнадцатого, — повторил Гургенидзе. — На «Молнии».

Фотонный корабль «Хиус-Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года его испытывали лучшие межпланетники.

Вот оно, началось! — подумал Ермаков и спросил:

— Дистанция неизвестна?

— Фу Дат говорит, полтора световых месяца.

— Товарищи межпланетники, — сказал Малышев. — По этому поводу надо выпить. — Он торжественно разлил томатный сок по стаканам. — Поднимем.

— Не забудь посолить, — сказал Панин.

Все четверо чокнулись и выпили. Началось, началось, думал Ермаков.

— А я видел «Хиус-Молнию», — сказал Малышев. — В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Какая громадина!

— Диаметр зеркала — семьсот метров, — сказал Гургенидзе. — Не так уж много. Зато раствор собирателя — вах! — шесть километров. А длина от кромки до кромки — почти восемь километров.

«Масса — тысяча шестнадцать тонн, — машинально вспомнил Коля. — Средняя тяга — восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость — восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки — шесть «же»... Мало... Расчетный максимум захвата — пятнадцать вар... Мало, мало...»

— Штурманы, — мечтательно сказал Малышев, — а ведь это наш корабль. Многие из нас будут летать на таких.

— Оверсаном Земля — Плутон! — сказал Гургенидзе.

Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:

— Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!

Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.

— Асы пошли на пеленг, — сказал Малышев, провожая их глазами.

— Я человек простой, простодушный, — сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок. — И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам звезды?

— Что значит к чему? — удивился Гургенидзе.

— Ну, Луна — это стартовая площадка и обсерватория. Венера — это актиниды. Марс — фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?

— То есть, — сказал Малышев, — тебе непонятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?

— Урод, — сказал Гургенидзе. — Жертва мутаций.

— Вот послушайте, — сказал Панин. — Я давно уже думаю об этом. Вот мы — звездолетчики, и мы уходим к УВ Кита. Два парсека с половиной.

— Два и четыре десятых, — сказал Ермаков, глядя в стакан.

— Летим, — продолжал Панин. — Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит мой дед.

— Умный дед, — вставил Гургенидзе.

— Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Колька ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и жаркое «сы-бао». Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.

— Город-музей Бориса Панина, — сказал Малышев. — Сплошные мемориальные доски.

— Да, — продолжал Панин. — Сплошные. В общем жить в Вологде нельзя, зато — вам нравится это «зато»? — там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. «Нет, — говорю я, — не было у меня такого шлема». — «Ах, как интересно, — говорит смотритель города-музея и начинает записывать. — Это, — говорит он, — надо немедленно сообщить в центральное бюро Вечной Памяти». При словах «Вечная Память» у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить это смотрителю я не в состоянии.

— Понесло, — сказал Малышев. — Ближе к делу.

— В общем я начинаю понимать, что попал опять-таки в чужой мир. Мы докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как-то странно холодно. Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это уже известно лет пятьдесят, потому что на УВ Кита — мы, кажется, туда летали? — люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще построили там три искусственные планеты размером с Землю. Они делают такие перелеты за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем и которое они называют, скажем, тирьям-пампацией. В заключение нам показывают фильм «Новости дня», посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы смотрим, слушаем...

— Как тебя несет! — сказал Малышев.

— Я человек простодушный, — угрожающе сказал Панин. — У меня фантазия разыгралась...

— Ты нехорошо говоришь, — сказал Ермаков тихо.

Панин сразу посерьезнел.

— Так, — сказал он тоже тихо. — Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда скажи все-таки, зачем нам звезды.

— Постойте, — сказал Малышев. — Здесь два вопроса. Первый — какая польза от звезд.

— Да, какая? — спросил Панин.

— Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению? Так, Борька?

— Так, — сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на Ермакова. Ермаков молчал.

— Отвечаю на первый вопрос, — сказал Малышев. — Вот ты, Борис, хочешь знать, что делается в системе УВ Кита?

— Ну, хочу, — сказал Панин. — Мало ли что я хочу.

— А я очень хочу. И если буду хотеть всю жизнь и если буду стараться узнать, то перед кончиной своей, надеюсь безвременной, возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и тем самым наполнил мою жизнь.

— Вах! — сказал Гургенидзе. — Как красиво!

— Понимаешь, Борис, — сказал Малышев, — Че-ло-век!

— Ну и что? — спросил Панин, багровея.

— Все, — сказал Малышев. — Сначала он говорит: «Хочу есть». Тогда он еще не человек. А потом он говорит: «Хочу знать». Вот тогда он уже Человек. Ты чувствуешь, который из них с большой буквы?

— Этот ваш Че-ло-век, — сердито сказал Панин,— еще не знает толком, что у него под ногами, а уже замахивается на звезды.

— На то он и че-ло-век, — ответил Малышев. — Он таков. Смотри, Борис, не лезь против законов природы. Это от нас не зависит. Есть закон: стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превращается в стремление жить, чтобы познавать. Неминуемо! Познавать ли звезды, познавать ли детские души в школе-интернате.

— Хорошо, — сказал Панин. — Пойду в учителя. Детские души я буду познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды?

— Это второй вопрос, — неторопливо начал Малышев.

Но тут Гургенидзе вскочил и закричал, сверкая белками:

— Ты хочешь сидеть и ждать, пока изобретут твою тирьямпампацию? Сиди и жди! Я не хочу ждать! Я полечу к звездам! Это мое право!

— Вах, — сказал Панин. — Потухни, Лева.

— Да ты не бойся, Боря, — сказал Ермаков, не поднимая глаз. — Тебя не пошлют в звездную.

— Почему это? — осведомился Панин.

— А кому ты нужен? — закричал Гургенидзе. — Сиди на лунной трассе!

— Пожалеют твою молодость, — сказал Ермаков. — А для кого мы будем познавать звезды... Для себя, для всех. Для тебя тоже. А ты познавать не будешь. Ты будешь узнавать. Из газет. Ты ведь ужасно боишься перегрузок.

— Ну-ну, ребята, — встревоженно сказал Малышев. — Спор чисто теоретический.

Но Коля чувствовал, что еще немного, и он начнет болтать лишнее. Что он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен. Он встал и быстро пошел из кафе.

— Получил? — сказал Гургенидзе Панину.

— Ну, — сказал Панин, — чтобы в такой обстановке остаться че-ло-ве-ком, надо озвереть.

Он схватил Гургенидзе за шею и согнул его пополам. В кафе уже никого не было, только у стойки чокались томатным соком трое асов с Командирского факультета. Они пили за Ляхова.

Коля Ермаков пошел прямо к видеофону. Сначала надо все привести в порядок, думал он. Сначала Катя. Ах, как некрасиво все получилось. Бедная Катя. Собственно, и я тоже бедный.

Он снял трубку и остановился, вспоминая номер Катиной комнаты. И вдруг набрал номер комнаты Вали Петрова. Он до последней секунды думал о том, что надо немедленно поговорить с Катей, и потому некоторое время молчал, глядя на тощее лицо Петрова, появившееся на экране. Петров тоже молчал, удивленно вздернув реденькие брови. Коля сказал:

— Ты не занят?

— Сейчас не особенно, — сказал Валя.

— Есть разговор. Я приду к тебе сейчас.

— Тебе нужен седьмой том? — сказал Валя, прищурясь. — Приходи. Я позову еще кое-кого. Может быть, пригласить Чэня?

— Нет, — сказал Ермаков. — Чэня еще рано. Сначала сами.