8

Джефферс и миссис Элеонора летели в отдельной каюте, расположенной в передней части астроплана. Каюта была оборудована под спальню и под кабинет. Койки на день убирались, и по каюте можно было пройти, не рискуя на что-нибудь наткнуться. Вообще в ней оставалось довольно много свободного места - гораздо больше, чем в каютах других участников космического полета. Иллюминатор с кварцевым стеклом позволял вести наблюдения за космосом. Обычно у кварцевого иллюминатора сидел Джефферс - его письменный стол стоял так, что он мог писать и вести наблюдения.

Космос редко радовал их интересными зрелищами: за иллюминатором виднелось все то же черно-фиолетовое пространство, изредка астроплан попадал в облака сильно разреженного слабо светящегося газа, и тогда на темном фоне вспыхивало множество серебристых искорок. В таких случаях в памяти Джефферса воскресала одна и та же картина из далекой юности: рождественский бал, маскарадные костюмы и блестки, блестки, блестки, которыми все осыпано...

Иногда - это случалось редко - Джефферсу удавалось подметить стремительно проносящийся метеор - стрелки приборов начинали метаться по белым дискам; иногда по корпусу астроплана ударяли мелкие частицы твердого вещества, но корпус выдерживал удары, а Джефферс думал, что если вместо этих маленьких обломков небесных тел с астропланом столкнется болид, то дело примет плохой оборот...

Звездолет Джефферса летел от Солнца, оно светило ему в хвост «круглосуточно», потому что в космосе Солнцу некуда «заходить» и неоткуда «восходить»: смена дня и ночи - это привилегия вращающихся вокруг собственной оси планет. И потому что Солнце светило со стороны Земли, Джефферс так и не мог ни разу разглядеть ее после того, как звездолет покинул астродром. Почему-то, - он сам не мог понять почему, - Джефферса огорчало это обстоятельство, и он втайне мечтал, чтобы астроплан попал в какую-нибудь тень, отброшенную в мировое пространство космическим телом. Тогда Джефферс обязательно увидел бы еще раз Землю, родную Землю, и рассказал Элеоноре, как она выглядит отсюда, из космического далека.

Джефферс тосковал по Земле. Он начал тосковать сразу же, как только покинул ее. Но никто, кроме жены, не догадывался об этом: экипаж относился к полету совсем иначе, и Джефферс не раз слышал в кают-компании командного состава восторженные разговоры. Да и в помещениях, отведенных для рядовых участников полета, тоже царило приподнятое настроение. Что же, он не хотел понапрасну омрачать чужую радость, он тосковал один или вдвоем с женой, от которой все равно ничего не мог скрыть.

- С Марса ты снова увидишь Землю и расскажешь мне, как она выглядит, - иной раз успокаивала мужа миссис Элеонора. - Она должна быть красива, почти как Венера на земном небосклоне!

С Марса увидишь Землю... У Джефферса пока не было особых причин волноваться; он спешил на свидание и верил, что оно состоится. Но в самые последние дни, когда Джефферс убедился, что вылет задерживается и риск не встретиться с Марсом все возрастает, он принял тайные меры предосторожности. Впрочем, слово «предосторожность» не очень точно передает смысл его действий: какие бы меры он ни принял, но если астроплан не встретится с Марсом, все они рано или поздно погибнут...

В одну из бессонных ночей на Земле, незадолго до вылета, Джефферс задумался над вопросом не очень приятным: он пытался угадать, как поведут себя члены его экипажа, если астроплан пролетит мимо Марса и они узнают об этом, узнают, что никогда не вернутся на Землю, что им предстоит медленная мучительная смерть в кабинах астроплана?.. Джефферс перебрал в памяти всех своих будущих спутников - пилотов, механиков, техников, ученых... Да, с ним полетят подлинные мастера своего дела, полетят и настоящие ученые-энтузиасты, которые перестанут вести наблюдения только в минуту смерти. Но среди мастеров и ученых - Джефферс отлично знал это - были и авантюристы, решившие пересечь космический простор в погоне за марсианскими сокровищами, подобно тому как когда-то пересекали Атлантический океан, стремясь к берегам Америки, испанские конкистадоры. И пусть не белопарусные каравеллы, а могучий ракетный астроплан несется в неизвестное, пусть несколько столетий отделяет испанских конкистадоров-грабителей от жаждущих золота астронавтов - дух стяжательства остался неизменным. Джефферс знал достоинства этих людей, знал об их бесстрашии, энергии, воле. Но как поведут себя эти люди, отважные и полные энергии, когда поймут, что все их надежды рухнули и сами они обречены на смерть?

Тогда, в ту бессонную ночь, Джефферсу стало не по себе. Да, будь на то его воля, он многих бы из них не взял с собою!.. Но у каждого летевшего с ним, - исключая некоторых ученых, - нашлись высокие покровители, которым Джефферс отказать не мог: от них зависело финансирование Института астрогеографии. Джефферс пытался доказать жаждущим наживы молодым людям, что путешествие его более чем рискованное. Но молодые люди, во-первых, были действительно смелы, а во-вторых, не очень-то верили старому ученому, тем более что газеты задурили им головы... Джефферс отклонял кандидатуры только тех, кто не отличался высокими профессиональными навыками: ему нужны были подлинные мастера своего дела, и это понимали все, даже высокие покровители...

Так как же поведут себя эти здоровые молодцы, когда поймут, что песенка их спета?.. У Джефферса были основания подозревать, что воля их не выдержит до конца, что кто-нибудь один сорвется, а если сорвется один...

«Да, каким способом ни умирай, результат будет один, - мрачно иронизировал Джефферс. - Но все-таки приятнее самому выбрать этот способ, и уж если погибнуть придется рано или поздно, то лучше погибнуть поздно, чем рано, и до последнего дня вести наблюдения и записывать их. Кто знает, какая судьба постигнет в конце концов астроплан!»

И Джефферс решил оградить себя и свою жену, на случай трагического исхода, от всего, что могло омрачить их последние дни. В сущности, если бы все вели себя разумно, они смогли бы продержаться довольно долго и не прекращать наблюдения за космосом: кислорода, воды и продуктов хватило бы на год - все бралось с расчетом на обратный путь. Но если надеяться на разумное поведение трудно, следует своевременно принять меры предосторожности.

Джефферс принял их. Он позаботился о том, чтобы двери его каюты были сделаны из крепчайшей стали, чтобы они герметически закрывались, и никто не смог бы войти - или ворваться! - к нему. Он поместил портативную, но мощную радиостанцию у себя, в маленькой смежной кабинке, и сигналы на Землю всегда передавал сам: Джефферс не хотел, чтобы какая-нибудь выходка обезумевших людей испортила на Земле впечатление о его последней экспедиции... Но, разумеется, он воспользуется всем этим только в том случае, если экипаж даст повод...

Элеонора Джефферс знала о приготовлениях мужа, но относилась к ним совершенно спокойно - они не пугали ее; страшно быть одной, но рядом с мужем... Нет, рядом с мужем она ничего не боялась и готова была бестрепетно встретить любую смерть.

- Сегодня астроплан Батыгина достиг Марса, - сказал как-то Джефферс жене. - Если, конечно, не промахнулся. Но русские все рассчитали точно. Жаль, что мы не смогли вылететь в один день с их астропланом!.. Мы сделали все, чтобы успеть, и все-таки немножко запоздали!

- Ты волнуешься?

- Чуть-чуть. И потом, это же как насмешка: побывать рядом с Марсом и не попасть на него, ничего не узнать о нем! Батыгин, наверное, уже принимает телепередачи и вспоминает обо мне...

Марс в эти дни был отлично виден, и Джефферс наблюдал за ним почти круглосуточно, лишь ненадолго уступая место своему ученику Кларку, молодому ученому, которого он особенно любил за бескорыстное служение науке.

Много раз в своей жизни Джефферс наблюдал Марс, но никогда еще планета не казалась ему такой прекрасной, как теперь, когда земная атмосфера - этот главный враг астрономов - не мешала любоваться ею. Огромный, красноватый, оплетенный густой сетью «каналов», Марс летел навстречу астроплану, и расстояние между ними уменьшалось с каждой минутой.

И все-таки оно уменьшалось недостаточно быстро. Первым понял это Кларк.

- Еще есть надежда, - ответил ему Джефферс.

- Кажется, не очень большая надежда...

- Еще есть надежда, - повторил Джефферс. - Продолжайте наблюдение.

Кларк остался на своем месте. Внешне он был спокоен, и Джефферс мысленно похвалил его за выдержку.

- Что вы думаете о «каналах»? - спросил Джефферс у Кларка; ему хотелось еще раз подчеркнуть, что он, Джефферс, ценит своего ученика и доверяет ему. - По-моему, можно вполне определенно заключить, что это тектонические трещины в марсианской коре. Знаете, как трескается высыхающий глиняный шар.

- Да, - сказал Кларк. - Тайну «каналов» Скиапарелли мы успели разгадать. Но мне жаль старика Лоуэлла. Или нет, мне жаль самого себя: еще мальчишкой я решил доказать всему миру, что марсианские «каналы» - это все-таки ирригационная сеть...

- Можете пойти отдохнуть, - разрешил Джефферс. - Я сам понаблюдаю за Марсом.

- Если вы не возражаете, я останусь. Мне не хочется отдыхать.

- Хорошо, оставайтесь. Но когда вы надумаете отдохнуть и уйдете из моей каюты, никому и ничего не говорите там.

- Не скажу, - ответил Кларк. - Зачем волновать людей? Рано или поздно они сами все поймут...

На следующий день (экипаж астроплана продолжал жить по земному времени) Джефферс понял, что не один Кларк догадывался об опасном положении экспедиции. За обедом Джефферса прямо спросили об этом. Он ответил, что страхи преувеличены. Ему не поверили и попросили показать расчеты. Джефферс резко оборвал разговор. Ему подчинились.

«Сегодня мне удалось предотвратить бунт, - думал Джефферс. - А завтра?..»

- Вы можете перебраться в мою каюту, - сказал он Кларку. - Совсем перебраться, - добавил он. - У вас есть оружие?

Кларк кивнул.

- Мне не хотелось бы, чтоб нам помешали вести наблюдения до конца, - пояснил Джефферс.

Разговор этот происходил в каюте Джефферса, и миссис Элеонора слышала все. Она сидела в небольшом уютном кресле, взятом специально для нее, и едва приметно улыбалась.

- Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю, милый? - спросила она у Джефферса. - О вечере в Рио-де-Жанейро, когда мы отдыхали на веранде с Батыгиным. Я вспоминаю о нем потому, что тогда окончательно решила лететь с тобой, и это было очень верное решение, и еще потому, что мы напрасно взяли с Батыгина слово встретиться с нами после возвращения на Землю...

- Я перейду к вам, - сказал Кларк. - Раз вы мне разрешаете, я перейду...

Через несколько часов Джефферс понял, что Марс уже миновал то место, где они должны были встретиться.

Еще через день астроплан Джефферса попал в зону притяжения Марса и резко изменил направление полета...

9

— Получена радиограмма от Джефферса, — сообщили Батыгину в институте. — Он пришел к заключению, что знаменитые марсианские «каналы» — тектонические трещины.

— Выводы Джефферса совпадают с нашими, — сказал Батыгин. — Но почему он поторопился сообщить свои наблюдения на Землю? Почему не дождался высадки на Марс?.. Такая торопливость... Что-то непохоже на Джефферса...

Батыгин смотрел на радиста так, как будто ждал от него ответа, и тот смущенно пожал плечами:

— Не знаю...

— Не знаете?.. Я тоже не знаю. О чем еще говорится в радиограмме?

— Он открыл новые темные пятна «морей» и сообщает их координаты.

— Т-а-а-к. Больше ничего?

— Вот текст. Посмотрите...

Батыгин быстро пробежал глазами узкую телеграфную ленту и положил ее на стол радиста...

— Н-да, совсем не похоже на Джефферса, — задумчиво произнес он. — Совсем... Если будут новые известия, сообщите мне немедленно.

Батыгин прошел в демонстрационный зал.

Звездоход уже давно выехал за пределы темной каймы и быстро полз по поверхности красноватого «материка» — светлого пятна на диске Марса. Теперь совершенно иные марсианские пейзажи проплывали на экране: здесь не было снега, не было кустов — пустыня расстилалась перед наблюдателями. Как и на Земле, ландшафты ее менялись: ровные глинистые пространства чередовались с песчаными — иногда ровными, лишь слегка тронутыми рябью свея, иногда бугристыми с невысокими пологими холмиками, напоминающими земные барханы; не очень часто, но попадались и каменистые пустыни, и звездоходу приходилось обходить острые ребристые скалы, возвышающиеся на метр-два над поверхностью. В отличие от земных эти пустыни не испытывали зноя. Лишь до десяти-пятнадцати градусов тепла поднималась температура днем, а ночью стремительно падала до сорока градусов мороза.

И все-таки в этой пустыне теплилась жизнь: когда телеобъектив приближался вплотную к грунту, на экране удавалось различить белую крупку — очевидно, очень выносливый лишайник — и небольшие темные комочки, похожие на очищенный грецкий орех. Астрогеографы никак не могли решить, что это такое, но потом Травин вспомнил, что видел похожие на эти комочки лишайники в холодных высокогорных пустынях Тянь-Шаня — сыртах, и предположил, что марсианские комочки — тоже растения. Догадка всем показалась убедительной.

Звездоход шел по пустыне целый день, и одни и те же ландшафты повторялись на экране. Это начинало утомлять, внимание наблюдателей притуплялось, но вдруг сразу несколько человек удивленно вскрикнуло: на красно-буром грунте отчетливо виднелось что-то белое. Лютовников остановил звездоход и приблизил телеобъектив к находке. Сомнений быть не могло: на экране виднелись полузасыпанные песком, выбеленные солнцем и ветром кости небольшого животного — тонкие, хрупкие на вид.

— Он недавно погиб, совсем недавно! — подразумевая зверька, сказал зоолог Шатков. — Значит, есть и живые!

А потом на экране появился обрыв. Он взволновал всех, пожалуй, больше, чем ископаемое дерево и кости животного: телеобъектив подвели вплотную, и все отчетливо увидели, что породы залегают отдельными слоями. Но так они могли отложиться только в море... Следовательно, в далеком прошлом на Марсе наряду с материками имелись настоящие моря и, вероятно, обширные... И в морях этих бурлила жизнь — быть может, сходная с земной, быть может, нет, — в них плавали неведомые существа, внешне, очевидно, напоминавшие рыб или тюленей, потому что в водной среде на любой планете у животных должна выработаться обтекаемая форма...

Но недолго пришлось астрогеографам изучать склон обрыва: экран помутнел сначала едва заметно, потом муть стала сгущаться и в конце концов наблюдения пришлось прекратить. В первый момент все решили, что случилось неладное с приборами, и Лютовников с Костиком попытались устранить помехи.

Они еще возились с регуляторами, когда включился микрофон и дежурный астроклиматолог сообщил:

— Температура на Марсе пять градусов тепла, скорость ветра двадцать восемь метров в секунду...

— Пылевая буря, — коротко сказал Батыгин. — Сейчас там творится бог знает что!.. Оставьте приборы в покое и закройте астролабораторию: может поцарапать объектив песчинками.

Буря продолжалась несколько часов, и из обсерваторий поступило сообщение, что на диске Марса замечено желтоватое облако.

На следующее утро звездоход достиг края пустыни, и с вершины холма открылся вид на равнину, поросшую низкой кустарниковой растительностью голубоватого цвета.

Звездоход начал спускаться к зарослям. Неожиданно что-то мелькнуло на экране и исчезло.

— Зверь! — крикнул Виктор. — Самый настоящий зверь!

— Показалось тебе, — возразил кто-то, но долго спорить не пришлось: звездоход подошел вплотную к зарослям, и теперь на экране виднелись приземистые кусты с тонкими голубоватыми листьями и сизой корой. А потом из зарослей осторожно, боязливо озираясь, выглянула узкая серая мордочка с большими глазами и «заячьей» верхней губой.

— Грызун! — крикнул зоолог Шатков. — Грызун!

— Тише! — предостерегающе шепнула Светлана, и все засмеялись: нет, криком на Земле не вспугнешь марсианского зверька!

— Это безусловно грызун! — волновался зоолог; из просто зоолога он неожиданно превратился в астрозоолога и, чувствуя, что ему суждено стать родоначальником новой науки, пришел в величайшее возбуждение. — Я уверен, что он кормится, обгрызая кусты, подобно зайцам. Иначе ему не прожить зиму!

Заключение астрозоолога все признали логичным, спорить с ним никто не стал.

А с экрана в темный зал Института астрогеографии по-прежнему смотрела серая мордочка с темными глазами, и ноздри влажного маленького носа едва заметно вздрагивали. Зверек изучал невиданный предмет — звездоход — с не меньшим любопытством, чем его самого изучали в Москве, на экране...

Но вдруг мордочка исчезла, и ветви бесшумно сомкнулись.

— Кости, попавшиеся нам в пустыне, тоже от небольшого животного, — сказал Батыгин. — Интересно, водятся ли сейчас крупные звери на Марсе?

— А может быть, нам удастся найти какую-нибудь долину, где марсианская жизнь еще не угасает! — вслух размечталась Светлана.

— Долинку с городами и селами, заводами и фабриками? — улыбнулся Батыгин.

— Нет, пусть без всего этого, — уступила Светлана. — Но чтоб жизни побольше!

А звездоход шел сквозь заросли, и наблюдатели в зале слышали, как ломаются под гусеницами хрупкие ветви. Иногда на экране мелькали какие-то небольшие существа, торопливо убегавшие от звездохода, но это случалось редко. Голубоватые ветви кустов слабо раскачивались на ветру, и тонкие узкие листья вытягивались, трепетали, словно хотели оторваться от веток и улететь...

Включился микрофон:

— Температура пятнадцать градусов тепла, скорость ветра шесть метров в секунду.

— Мы в марсианских тропиках, — пояснил свободный от дежурства климатолог. — Здесь уже никогда не устанавливается постоянный снеговой покров, но за ночь температура все равно понижается до двадцати-тридцати градусов мороза.

А Светлана продолжала мечтать, она шептала Виктору:

— Ну хорошо, пусть сейчас нет людей. Но они могли быть раньше, и, значит, где-то сохранились развалины строений, могильные курганы...

В демонстрационный зал вбежал радист.

— Радиограмма от Джефферса! — радостно крикнул он. — Астроплан изменил курс, попав в зону притяжения Марса!

— Наконец-то! — вздох облегчения пронесся по залу. — Наконец-то!

И все почувствовали, как дорог им этот отважный ученый, как волнует их его судьба. В зале словно посветлело: все улыбались, перешептывались, и Батыгин, всматриваясь в темноту, увидел устремленные на него сияющие глаза, Он молчал, молчал потому, что изменить курс — это еще не значит опуститься на планету. Можно пролететь по внешнему краю зоны притяжения и... не попасть на планету, если она уже миновала место встречи.

Судьба астроплана Джефферса должна была решиться в течение ближайших суток.

Вечером Батыгин не ушел из института. Он сидел около радиста и ждал, ждал... Он отлично представлял себе, что переживают сейчас Джефферс, миссис Элеонора, их спутники. По расчетам Батыгина, астроплан находился совсем близко от Марса, планета еще могла, если успеют затормозить, захватить звездный корабль, заставить его вращаться вокруг себя подобно спутнику, и тогда, постепенно уменьшая скорость полета, Джефферс сумел бы приземлиться...

Так, переходя от надежды к отчаянию, выискивая за Джефферса пути к спасению, Батыгин провел долгие ночные часы...

Но Батыгин думал и о другом. Он думал, что трагически может закончиться и его полет на Венеру... Если завтра весь мир узнает о гибели Джефферса, будет ли иметь моральное право он, Батыгин, увлечь в новое космическое путешествие своих товарищей, зеленую молодежь, которая и жизни-то еще как следует не знает?.. Да, Батыгин помнил, что в истории всегда так бывало: на смену павшим вставали новые борцы... И все-таки, что скажет он завтра, если радист сообщит трагическую весть? Как посмотрит в глаза Виктору, Крестовину, Травину, Свирилину, Лютовникову, Безликову, Шаткову, — всем, кого собирается взять с собой? Как посмотрит он в глаза Светлане, любящей Виктора, Наде, влюбленной в Крестовина, как посмотрит в глаза всем тем, кто останется на Земле, но кому дороги улетающие с ним?.. Это нужно было решить сейчас, и Батыгин понимал, что решение может быть только одно: его звездолет все равно через девять дней уйдет в космическое путешествие, а кто струсит — тот останется на Земле. И все-таки Батыгин чувствовал себя скверно, словно он кого-то обманывал и был перед кем-то виноват...

За ночь никаких новых известий от Джефферса не поступило.

Рано утром, когда астрогеографы вновь стали собираться в демонстрационном зале, Батыгин уже сидел там. Прежде чем пройти на свои места, товарищи по институту подходили к нему поздороваться, а потом долго шептались, — все говорили, что старик сильно сдал и вид у него такой, словно он перенес тяжелую болезнь...

И, конечно, все спрашивали о Джефферсе. Не один Батыгин провел эту ночь без сна.

Батыгин вскоре почувствовал, что люди нервничают, что им сейчас, откровенно говоря, не до Марса. Он и сам предпочел бы сегодняшний день провести иначе, но Марс уже удалялся от Земли, видимость могла ухудшиться, и ученые не имели права терять времени.

— Сегодня у нас итоговый день, — жестко сказал Батыгин, и все умолкли и подтянулись, услышав его голос. — Станислав Ильич, включите телеустановку. Попробуем сделать некоторые обобщения.

Привычная картина марсианского рассвета возникла на экране. Всходило солнце, и через полчаса над далекой планетой уже занялся новый день... Снова в зале стало очень тихо.

— Итак, существование жизни на Марсе доказано, — негромко сказал Батыгин, но его услышали все. — Теперь давайте спросим себя вот о чем: могла ли возникнуть на Марсе жизнь при современных природных условиях... Мы убедились, что на Марсе нет сколько-нибудь значительных водоемов, что климат Марса крайне суров и ночью в любое время года в любом районе планеты температура опускается ниже нуля... Трудно предположить, чтобы в такой обстановке жизнь могла возникнуть; существовать она еще может, но возникнуть... Вот единственный, на мой взгляд, правдоподобный вывод: раньше физико-географические условия на Марсе были иными — водоемы смягчали климат, более плотная атмосфера не позволяла сильно остывать поверхности планеты, и жизнь на Марсе была разнообразнее, богаче, интенсивнее протекали процессы жизнедеятельности. Это, в частности, подтверждают осадочные, вероятно морского происхождения, горные породы, которые мы с вами видели в обрыве, ископаемое дерево... Что предшествовало этому относительному расцвету марсианской жизни, какие процессы обусловили его?.. Те же, что на Земле, очевидно. Состав и строение марсианской биогеносферы первоначально усложнялись, возрастала его автономность, обособленность от других частей планеты, усложнялись взаимосвязи между компонентами. Короче говоря, марсианская биогеносфера развивалась, хотя и не достигла земного уровня: мыслящие существа на Марсе в отличие от Земли не появлялись...

Что же происходит в настоящее время?.. Сейчас для Марса характерны обратные процессы, процессы разрушения биогеносферы. Она «состарилась». Я могу назвать несколько признаков «постарения». Первый из них подсказал мне Георгий Сергеевич Травин.

Геоморфологи давно установили, что развитие рельефа Земли идет в определенном направлении: все меньше становится «мягких» участков земной коры — геосинклиналей, в которых пласты пород легко сминаются в складки и образуют горные хребты, и становится гораздо больше жестких, негнущихся участков — платформ.

Наступит такое время, когда на Земле не останется горных хребтов, подобных Кавказу или Гималаям, — их сменят невысокие плоскогорья. Земная кора уже не сможет сгибаться в складки — она начнет ломаться, и глубокие тектонические трещины прорежут ее поверхность. На Земле уже немало таких «жестких» участков. К ним, между прочим, относится Средне-Сибирское плоскогорье, на котором нам с Георгием Сергеевичем приходилось бывать, и мы отлично помним его своеобразные контрасты: пока находишься на дне ущелья — кажется, что ты в горах, но стоит выйти на водораздел — и кажется, что ты на равнине.

Подобную картину мы с вами вот уже несколько дней наблюдаем и на Марсе: нет на нем горных хребтов, все они разрушены, снижены, кора затвердела и теперь не мнется, а раскалывается. Тектонические трещины и принимали раньше за каналы.

Но это не самый важный признак, хотя он и свидетельствует, что строение марсианской биогеносферы упрощается. Атмосфера на Марсе сейчас очень разреженная, она рассеивается в мировом пространстве, а новые газы не поступают из глубин планеты в прежнем количестве. Постепенно Марс растерял почти всю воду — сейчас ее там очень мало, вы сами убедились в этом. Следовательно, биогеносфера утрачивает автономность, ныне она меньше защищена от внешних влияний, чем раньше, упрощаются взаимосвязи между ее компонентами, разрушается цельность.

Уменьшение количества воды, разреженность атмосферы обусловили резкое ухудшение условий жизни на Марсе, и растительность начала вымирать. Очень убедительными признаками постарения биогеносферы Марса могут служить вот какие факты: в марсианской атмосфере кислорода сейчас примерно в тысячу раз меньше, чем в земной, но зато углекислого газа в два раза больше. Факты эти, должно быть, всем известны, но они свидетельствуют, что углекислый газ теперь не поглощается растительностью в прежнем количестве, и содержание его в атмосфере возрастает. А запасы кислорода, наоборот, не восполняются растениями, и он постепенно исчезает из атмосферы, вступая в реакции с горными породами; поэтому поверхность Марса и приобрела красноватый оттенок — ведь даже с Земли он кажется красным, «кровавым» — недаром же ему дали имя бога войны!

— Значит Марс — это, так сказать, Земля в будущем? — спросила Светлана.

— В очень далеком будущем, — поправил Батыгин. — В очень далеком...

— И человечество все-таки погибнет?

— Нет, человечество никогда не погибнет, потому что оно разумно и в крайнем случае сможет переселиться на другие планеты. Но об этом мы еще успеем поговорить с вами. Кто хочет дополнить мои соображения?

— Могу дать дополнительную справку! — сказал Безликов, и рука его механически простерлась над передними рядами. — Прошу минуту внимания! — Он повернул кресло и не без труда водрузил на его спинку огромный портфель, набитый справочными изданиями. — Товарищи! Совсем немного можно добавить к содержательному выступлению Николая Федоровича Батыгина. Я позволю себе зачитать лишь одно весьма любопытное место из всем вам известного сочинения астроботаника... Одну секунду, товарищи...

Безликов энергично ухватился за замки портфеля, но открыть их оказалось не так-то просто. Он поднатужился, но в это время резко распахнулась дверь. На пороге появился радист.

— Радиограмма от Джефферса, — глухим голосом сказал он и, не дожидаясь разрешения, включил свет. — Вот ее текст:

«Всем! Всем! Всем! Всем! Мы пролетели мимо Марса! Мы пролетели мимо Марса! Следите за нашими передачами. Прощайте. Желаем успеха следующим. Джефферс».

Портфель сорвался со спинки стула со страшным грохотом, и все вздрогнули. Безликов, схватившись за ногу, издал короткий приглушенный вопль и умолк, сраженный и вестью и болью в ноге. Тишина стала еще напряженней и невыносимей.

— Следующие — это мы, — громко и отчетливо сказал Батыгин.

Он стоял, повернувшись лицом к залу, — огромный, седой, отяжелевший, удивительно похожий на Джефферса; по его щекам, прорезанным морщинами, текли слезы.

— Следующие — это мы, — повторил он так же громко и отчетливо. — И пусть каждый подумает — готов ли он пойти на все. Даже на смерть. Вот на такую небывалую смерть.

Батыгин не заметил, когда все сидевшие в зале встали, но он вдруг увидел прямо перед собой застывшее, с побелевшими губами лицо Виктора Строганова, плачущую, но прямо смотрящую ему в глаза Светлану, и растерянного Костика с задорно торчащим хохолком, и Травина — сурового, с седыми висками, и Безликова, и Свирилина, и помрачневшего Крестовина, и Надю...

И Батыгин понял, что уговаривать никого не надо — никто не испугался. На смену павшим уже встали новые борцы...

В зале было очень тихо. Только слышалось, как с хрустом ломаются ветки кустов под гусеницами звездохода на Марсе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

На следующий день все газеты вышли в траурных рамках. С газетных витрин, с прилавков киосков на прохожих смотрело суровое лицо Джефферса...

Никогда еще Денни Уилкинс не чувствовал себя в Москве так плохо. «Черт возьми, Джефферс отдал жизнь за идею, за великое дело, он боролся за торжество человеческого разума, и его имя потомки с любовью пронесут через века!.. А чего ради поставил на карту свою жизнь он, Денни Уилкинс?.. Только потому, что Герберштейн когда-то подобрал и накормил его?..»

Почти два года провел Денни Уилкинс в социалистической стране; никто не помыкал им, он получал деньги наравне со всеми и жил так же, как жили другие, и подчинялся только тем, кто своим трудом заслужил право руководить. Впервые в жизни Денни Уилкинсу показалось, что у него нет хозяина. Если бы он захотел уйти от Батыгина, — он ушел бы, и ему сразу дали бы другую работу. Денни Уилкинс понимал, что если он начнет делать свое дело лучше, чем другие, то этим — и только этим, а не предками, знакомствами, ловкостью, лестью — он завоюет уважение и право на более крупный пост, на более ответственную должность. И Денни Уилкинсу казалось, что он сумел бы выдвинуться, заслужить общественное признание, потому что он не такой уж дурак и работать умеет...

Денни Уилкинс спрашивал себя, как бы он жил, если бы навсегда остался в Советском Союзе — не в качестве агента, нет, а как полноправный гражданин этой страны. И ему казалось, что жил бы он гораздо лучше, чем жил до сих пор. По крайней мере он не испытывал бы страха, как испытывает его сейчас, не боролся бы с каждым проявлением чувства, как борется сейчас. И тогда они с Надей смогли бы построить настоящую семью. А он, Денни Уилкинс, хочет ребенка, хочет иметь свою семью. И все это он мог бы осуществить, если бы... Если бы не существовало на свете Герберштейна, невидимого, но грозного хозяина, купившего его жизнь целиком...

Но сейчас — разве имеет он право навсегда связать свою жизнь с жизнью Нади?.. Разве может он ставить под угрозу будущее Нади и ребенка?..

Под вечер в институте Денни Уилкинс увидел высокого сухопарого человека в дымчатых очках, и тут ему впервые изменила выдержка — он вздрогнул. Они шли друг другу навстречу, и мысли Денни Уилкинса испуганно метались: он старался сообразить, чем вызван приезд этого человека, доверенного лица Герберштейна, исполнявшего его особо секретные поручения...

— Корреспондент, — сказал Денни Уилкинсу сотрудник института, сопровождавший сухопарого человека. — Знакомлю его с институтом...

... На следующий день они встретились на явочной квартире резидента. Агент Герберштейна держал в руках советскую газету с большим портретом Джефферса.

— Погиб старик, — сказал он Денни Уилкинсу. — Вот она — жизнь! Даже жаль его, ей-богу жаль. Было в нем нечто от первых переселенцев, тех, что в фургонах пересекли континент от Атлантического до Тихого океана, разгоняя индейские племена. Этакое, понимаешь ли, могучее, дерзкое! — Денни Уилкинс смотрел на худое, словно высохшее лицо агента, а видел другое — круглое, розовое, доброе, — лицо самого Герберштейна и улавливал его высокомерно покровительственные нотки в голосе агента — тот явно подражал шефу. Впрочем, он сам имел право на покровительственный тон, потому что действовал от имени Герберштейна и привык к беспрекословному повиновению; а сейчас он приглядывался к нему, Денни Уилкинсу, и не спешил переходить к делам. — Да, Джефферс, Джефферс, — нараспев повторил агент. — Газетные писаки нападали на него, оскорбляли... А он сто очков вперед мог дать любому, поэтому они и не могли раскусить его... Ну-с, так мы и будем — я говорить, а ты молчать? Думаешь, меня прислали поболтать с тобой о старике?.. Рассказывай.

— Пока все идет хорошо. Составляются окончательные списки участников экспедиции, и в них числится некто Крестовин.

— Так... Еще?

Совсем недавно Денни Уилкинс подметил странный факт: он увидел, что для экспедиции упаковывают какие-то приборы, очень похожие на навигационные. Потом он случайно узнал, что в звездолет погружено небольшое судно. «Забавно, — подумал тогда Денни Уилкинс. — Ведь на Марсе нет морей — мы своими глазами убедились в этом. Зачем же тогда нужен катер?.. Одно из двух — либо на Марсе все-таки есть моря, либо мы летим не на Марс...»

Денни Уилкинс хотел рассказать об этом, но в последний момент что-то удержало его. «Не стоит говорить загадками, — успокоил он самого себя. — Это произведет плохое впечатление, а зачем мне казаться плохим?»

— Вылетаем через неделю, — ответил он на вопрос агента.

— Шефа удивляет, что коммунисты мало пишут об экспедиции... Может быть, ты еще что-нибудь знаешь?

— Нет. Я не могу рисковать. Через неделю я все равно открою тайну Батыгина. Это не поздно.

— Ты уверен?.. А вдруг поздно?

Денни Уилкинс не понял.

— Почему поздно?

— Между прочим, я видел, как ты ворковал со златокудрой красавицей... Новый вариант Ромео и Джульетты! Ты знаешь, кто такие Ромео и Джульетта?

— Знаю.

Вот сейчас Денни Уилкинс почувствовал впервые в жизни нечто очень похожее на ненависть и к этому не в меру болтливому человеку и к тому, кто дал ему право вмешиваться в его, Денни Уилкинса, личную жизнь, касаться самого дорогого.

— Кто она?

— Эта девушка?.. Мало ли у меня было девчонок...

— Просто очередная?

— Просто очередная.

А теперь он их ненавидел — по-настоящему ненавидел обоих, и ему едва удалось скрыть свои чувства.

— Смотри, Денни. Ты хороший агент. Но хороший агент может стать плохим, если женщина разбудит в нем сердце. А что делают с плохими агентами, которым много известно, — ты сам знаешь...

— Да, знаю, — подтвердил Денни Уилкинс.

— Но хватит болтать. Компания надеялась, что на Марс наши прилетят первыми. Но Джефферс подвел. Теперь нам мало узнать, что задумал Батыгин. Нужно сорвать его экспедицию.

«Вот что! Ради этого он и приехал сюда», — подумал Денни Уилкинс.

— Что я должен сделать?

— Сущий пустяк. Компании по эксплуатации планет будет гораздо полезнее, если на Марс или куда-то там еще прилетит не астроплан, а обломки астроплана. Понятно?

— Почти.

— Для этого тебе нужно оставить в астроплане небольшую черную коробочку. Она плоская и очень удобная. Коробочка сработает примерно через месяц после вылета. Сам же ты под каким-нибудь предлогом откажешься от участия в экспедиции и вернешься на родину.

— Астроплан уже готов к вылету, и посторонних к нему не подпускают. Вероятно, я войду в него всего один раз, перед взлетом, и уже не смогу выйти...

— Мне очень жаль, но Герберштейн едва ли отменит задание...

— Да, не отменит. Но если мне не удастся пронести коробку, — а это может случиться, потому что перед посадкой все личные вещи будут подвергнуты особой дезинфекции, — останется ли его прежнее задание в силе?

— По-моему, тебе известно, что Герберштейну не очень нравится, когда агенты рассуждают... Раз ты нарушил правило, я отвечу: да, останется. Но если ты уклонишься от выполнения задания... Я тебе не советую этого делать...

— Все ясно. Батыгин не долетит до Марса. Раз уж Герберштейн разрешает мне остаться на Земле — постараюсь остаться. А если придется лететь... Что ж, каждый разведчик давно приучил себя к мысли о близкой смерти.

— Вот это — другой разговор. Шеф будет доволен. Бери коробку и помни: мину надо включить, чтобы она сработала.

— Прощайте.

— Но, но! — высокий сухопарый человек встал и положил руку на плечо Денни Уилкинсу. — У русских есть более подходящее слово: до свидания! Мы же оптимисты!

— Да, мы оптимисты, — подтвердил Денни Уилкинс.

Денни Уилкинс достаточно хорошо знал нравы разведки. Дома он тщательно исследовал взрывной аппарат и убедился, что тот заряжен, что включать его нет надобности. Открытие это ничуть не взволновало Денни Уилкинса. Иного он и не ожидал. Даже мысль о смерти не пугала: он давно почувствовал, что начинает запутываться и никогда не сможет решить возникших перед ним проблем; порой ему казалось, что смерть — лучший выход из создавшегося положения.

Но впервые в жизни Денни Уилкинс задумался о тех, кого он должен уничтожить... И вспомнился ему штормовой океан, роковая волна, унесшая его за борт, и Виктор, этот безумный мальчишка, бросившийся на помощь... Нет, дело не в сентиментальности и даже не в чувстве благодарности. Но было в людях, с которыми два года жил и работал Денни Уилкинс, что-то очень здоровое, чистое и смелое — словно как-то иначе жили они и как-то иначе понимали жизнь. И вот он должен уничтожить их — молодых, отважных...

Денни Уилкинсу удалось выключить аппарат — недаром он прошел великолепную выучку в разведшколе!

«Так лучше, — подумал Денни Уилкинс. — Включить его я всегда сумею, если захочу. А может быть, еще и не захочу. Там видно будет. В чем-то Герберштейн ошибся. Кажется, он недооценил силу этих самых коммунистических идей. Впрочем, я болтаю лишнее. Идеи, идеи! Плевать мне на идеи! Но Надя... Надю я никому не позволю задевать!»

2

Список участников экспедиции был давно составлен и утвержден. Батыгин не вносил в него никаких изменений. Женщин среди участников экспедиции не было. Но Светлана продолжала надеяться, что какая-нибудь счастливая случайность поможет ей попасть в экспедицию. Когда же Батыгин в последний раз категорически отказал Светлане, — она расплакалась и убежала из его кабинета. Виктор, присутствовавший при разговоре, догнал ее на улице. Пытаясь успокоить Светлану, он в конце концов проболтался.

— Я возьму тебя в следующую экспедицию, — пообещал он.

— В какую это — следующую?

Светлана перестала плакать и удивленно посмотрела на него. Виктор, сообразив, что сказал лишнее, молчал.

— Не последняя же это космическая экспедиция, — нашелся он наконец.

— Нет, ты что-то знаешь! — Светлана насухо вытерла глаза и спрятала носовой платок в сумочку.

— Ничего я не знаю. Ты же сама понимаешь, что будут еще экспедиции...

— Виктор, мы поссоримся. Совсем поссоримся!

Виктор стоял, не решаясь произнести ни одного слова. Светлана ждала, требовательно глядя на него, но вдруг с ней что-то произошло. Виктор скорее почувствовал это, чем увидел. Неуловимо изменилось выражение Светланиных глаз, и уголки губ горестно опустились.

— Какие же мы дураки, — сказала она. — Ведь через неделю мы расстаемся и как расстаемся! Подумать страшно! А я так люблю тебя, так люблю!

Они стояли посреди многолюдной улицы, но Светлана, не обращая внимания на прохожих, наклонила к себе голову Виктора и поцеловала в губы.

— Так люблю! — повторила она.

Вот теперь Виктору тоже захотелось плакать — от счастья. Светлана взяла его под руку, и он покорно пошел рядом с ней.

Он не спрашивал, куда они идут, ему было все равно. Лишь увидев знакомый двор, в котором бывал уже не раз, Виктор понял, что они пришли к Светлане. Она никогда раньше не приглашала Виктора к себе, а теперь они шли вдвоем под руку, шли, словно всегда ходили так вместе.

В комнате Светланы, на небольшом туалетном столике, Виктор увидел фотопортрет Юрия Дерюгина. Почти два года прошло с тех пор, как он погиб. Тогда им было по восемнадцати лет. Сейчас Виктору двадцать, но ему казалось, что больше, гораздо больше, и он был прав, потому что возраст измеряется не только годами, но и пережитым...

— Вот... теперь ты мой муж!

Очень трудно сказать слово «муж» в первый раз, но Светлана все-таки сказала...

— Ведь все может случиться, — говорила потом Светлана. — Все, даже как с Джефферсом... Но я верю, что с тобой ничего не случится. Ты вернешься ко мне. Теперь тебе нельзя не вернуться!

3

Батыгин прошел перед полетом специальный профилактический курс лечения в геронтологическом институте. Препараты-интенсификаторы дали ему немалый запас бодрости и энергии, но все-таки в последние предотлетные дни он не испытывал душевного подъема, взволнованности, как это было десять с лишним лет назад, перед вылетом на Луну. Он и тогда прощался с Землей, прощался со знакомыми и родными, но прощался иначе — как перед долгой разлукой. А сейчас ему казалось, что он расстается с Землей навсегда. Он верил в успех экспедиции. И все-таки чувствовал, что едва ли вернется на Землю... Ему хотелось еще раз побывать в любимых местах, повидаться со старыми товарищами...

К заместителю председателя Совета Министров Леонову Батыгин зашел среди дня. Они сели в машину и поехали на дачу.

Под колеса автомобиля с огромной скоростью мчалось бетонное шоссе; отяжелевшие от плодов ветви фруктовых деревьев, росших вдоль дороги, склонялись к самой земле.

— По-моему, теперь нет ни одного человека, который не чувствовал бы себя хоть немножко астрономом или астрогеографом, — говорил Леонов. — Уж на что, кажется, я втянулся в социальные и философские проблемы, а тоже не устоял. — Леонов улыбнулся, как бы прося снисхождения к слабости.

Батыгин задумался, помолчал, а потом сказал:

— Вы, остающиеся, размышляете об иных планетах, а мы, улетающие, мысленно никак не можем расстаться с Землей... Полтора года нам предстоит провести в полете и на Венере. Срок немалый.

— Да, немалый. За это время и на Земле кое-какие изменения могут произойти. Вернетесь — увидите.

— Если вообще вернусь.

Леонов не стал произносить пустые слова утешения.

— Плохо чувствуете себя?

— Временами неважно. Устал я. И это такая усталость, что от нее не избавишься.

— Может быть... вам лучше не лететь?

— Экспедиция для меня сейчас — все в жизни...

— Не имею права задерживать вас. Наверное, стоило бы, но не могу. Летите. А мы на Земле продолжим наше общее дело... Понимаете, зрим коммунизм у нас, почти ощутим. Но чуть ли не каждый день возникают все новые и новые проблемы. И очень своеобразные проблемы. Знаете, что характеризует наше время?.. Настала пора воплощать в жизнь многие теоретические положения научного коммунизма, относящиеся к высшей фазе развития общества. Так, абстрактно, все мы их давно усвоили. Но когда дело до практики доходит... Что, например, делать с элементами социализма, которые корнями своими уходят в буржуазный строй?

— Смотря что вы имеете в виду.

— Государственный аппарат, хотя бы. Еще Ленин писал, что при социализме сохраняется «буржуазное государство без буржуазии». Но все мы знаем, что полный коммунизм несовместим с государством, ведь государство — это все-таки форма принуждения. Сейчас мы приближаемся к высшей фазе коммунизма. Но ликвидировать государство нельзя, раз существует капитализм. Он оказался живуч, этот строй, более живуч, чем думалось первым коммунистам... Вот и приходится ломать голову в поисках правильных решений назревших проблем построения коммунизма.

— И каковы результаты этих поисков?

— В общих чертах они были предугаданы довольно давно. Мы осуществим коммунистический принцип — «от каждого по способности, каждому по потребности», но государственный аппарат не ликвидируем, хотя он и подвергнется изменению. А внутренние функции государства до конца рассредоточим по местным органам самоуправления, создав при центральном правительстве нечто вроде Комитета координации. Что касается внешних функций, то они останутся централизованными, иначе нельзя!

— Да, иначе нельзя, согласился Батыгин. — Ленин неоднократно подчеркивал, что отмирание государства будет очень медленным и постепенным процессом.

— Вот вам второй пример, — продолжал Леонов. — Из теории давно известно, что в коммунистическом обществе не будет никаких политических партий. Действительно, в самом факте деления на партийных и беспартийных есть элемент социального неравенства; пока партия стоит у власти, она выдвигает на командные посты в первую очередь своих членов — исторически это оправдано и необходимо. При коммунизме же абсолютно все члены общества должны быть во всем равны. Значит, наступит такой момент, когда необходимость в существовании партии исчезнет...

— Да, все это бесспорно, — кивнул Батыгин.

— Но наступил этот момент или не наступил? — быстро спросил Леонов. — Вот что вызвало дискуссию. Горячо она проходила, я бы сказал — темпераментно. Одни утверждали, что пора резко увеличить прием новых членов в ряды партии. Мотивировалось это тем, что партия уже сыграла свою роль исторического вожака, подняла народ до своего уровня и, следовательно, лет через десять можно вообще ликвидировать деление общества на партийных и беспартийных... Однако против этой точки зрения выступила небольшая группа — и выступила неправильно. Как бы это выразиться поточнее?.. Ее представители усмотрели опасность для себя в уравнении с другими, потому что в своих личных планах рассчитывали не на способности и трудолюбие... Так вот, эти деятели и заявили, что партия была и останется на веки веков ведущей силой, и потребовали применить суровые меры к инакомыслящим... Не сразу, но все-таки выявилась в ходе дискуссии точка зрения большинства. И тогда первым пришлось признать, что они не учли конкретной исторической обстановки, а вторым мы доказали, что они вообще антиисторичны. Нет, до тех пор пока существуют капиталистические страны, пока продолжается идеологическая борьба, — до тех пор мы не откажемся от партии. В переходный период без нее не обойтись...

— Лет пятьдесят назад, — задумчиво сказал Батыгин, — когда я был молод, коммунизм казался мне чем-то очень туманным и в то же время розовым, благополучно гладким, а он вот — весь в борьбе, исканиях, спорах. И конца не видно исканиям, конца не видно борьбе...

Приехав в дачный поселок, Батыгин и Леонов оставили машину и не спеша пошли к видневшемуся вдалеке березовому леску. Стоял август, но погода была холодная, осенняя, с мелким моросящим дождем; зелень поблекла раньше времени, и первые желтые листья уже упали на землю.

Батыгин поплотнее запахнул теплую куртку, поправил шарф, обернутый вокруг шеи.

Впереди, по направлению к березовой роще, шли, взявшись за руки, девушка и юноша.

Батыгин тотчас узнал их.

— Тоже прощаются, — сказал он. — Им тяжелее. Они только-только поняли, что любят...

— Кто это?

— Виктор Строганов и его жена, Светлана.

— Совсем молодые...

— Да, совсем молодые. Им и предстоит решить, каков будет коммунизм в двадцать первом столетии...

Батыгин окликнул их.

— Прощаетесь? — спросил он и широко показал рукой на лес, на поле, на дома...

— Прощаемся, — сказал Виктор.

— А помнишь, когда мы вдвоем летели в Саяны, тебе казалось, что ты без всякого сожаления расстанешься с Землей?..

Виктор усмехнулся.

— Помню. Все помню. Мне кажется, что память моя сейчас обострилась до предела, что я вижу каждый день, прожитый на Земле, как видят сквозь прозрачную мелкую воду каждый голыш на дне реки. Помню и хорошее, и плохое, и глупое, и разумное, и мелкое, и большое. Все-все. И о нашем полете помню. И помню, какой была Венера — холодной, зеленой, выплывающей из черной пучины. И глупые мысли свои помню. Знаете, с ними легче жилось. Гораздо легче. Пока ничего не любишь, ничто и не волнует тебя. А вместе с любовью приходит большое беспокойство, — с ней уже ничто не чуждо тебе, все дорого, все волнует.

— Да, с любовью в сердце тревожней живется, — согласился Леонов. — Но разве не любовь во все века вела людей на подвиги?

— Хочется что-нибудь сделать сегодня, — продолжал Виктор, — сделать такое, чтобы день этот запомнился навсегда, чтобы там, куда мы полетим, он воскресал в памяти всякий раз, когда станет уж очень тоскливо.

— Я придумал, — сказал Батыгин. — Придумал, что мы будем делать. Мы пойдем искать грибы!

Это прозвучало так неожиданно, что все засмеялись, и день словно посветлел — последний день на Земле, который они проводили все вместе.

— Нет, в самом деле, — развивал свою мысль Батыгин, и черные, глубоко спрятанные под густыми седыми бровями глаза его задорно заблестели. — Уж сколько лет я собираюсь пойти в лес за грибами, да разве выкроишь время! Вы согласны? — спросил он у Леонова.

— Да-а, — не очень уверенно ответил тот. — Согласен. А мы найдем?

— Должны найти!

С листьев берез тихо стекали капли дождя, падали на сырую землю. Легкий непрерывный шорох стоял в лесу. Батыгин, Леонов, Виктор, Светлана добросовестно шарили под березами, раздвигали высокую посветлевшую траву... От земли пахло грибами, но грибов не было. Батыгин, обнаружив, что они — не единственные грибники в лесу, хитро подмигнул своим спутникам.

— Сейчас мы всех обманем!

— Каким же образом? — спросил Леонов, у которого с непривычки уже начинала болеть спина.

— Очень просто. Есть два способа искать грибы, — Батыгин назидательно поднял указательный палец. — Первый применяется, когда, кроме вас, в лесу никого нет. Вы ищете и находите (заметьте — находите) грибы под деревьями и кустами. Второй способ применяется, когда до вас по лесу прошла сотня грибников. Для Подмосковья, как вы сами понимаете, типичен второй случай. Будьте уверены: все, кто прошел до нас, искали грибы под деревьями и кустами. Значит, нам нужно искать грибы на открытых местах. Логично?

— Я нашел, — сказал Виктор. Он держал в руке маленький, с коричневой шляпкой и серой заштрихованной ножкой грибок; с клейкой шляпки гриба свисала длинная желтая травинка, а к самому основанию ножки прилипла зеленая веточка моха...

Все смотрели на этот грибок, и у всех вдруг пропало желание продолжать поиски, словно Виктор за всех нашел именно то, что они хотели.

— Видите, способ сразу же оправдал себя, — пошутил Батыгин, но в голосе его не слышалось прежней веселости. — Жаль, что грибок нельзя взять с собой. Экий крепыш!..

Все молчали, и Батыгин торопливо попрощался.

— Вы гуляйте, а я пойду...

Леонов, Виктор и Светлана смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Они знали, что в той стороне находится кладбище, на котором похоронена жена Батыгина...

— Берегите его, — сказал Леонов Виктору. — Берегите. Нелегко ему...

— Будем беречь, — сказал Виктор. — Обязательно будем беречь...

— А теперь идите. Вам — в другую сторону...

Виктор и Светлана медленно пошли обратно к поселку, а Леонов еще долго стоял один, смотрел им вслед. Ему было грустно и радостно. Грустно — потому что всегда нелегко расставаться с хорошими людьми; радостно — потому что он верил в них, верил, что они примут эстафету из рук состарившегося Батыгина и доведут начатое им дело до конца...

4

Утром Виктор не узнал Батыгина — тот словно сбросил два десятка лет и выглядел помолодевшим, энергичным, — именно таким помнили его старые товарищи по институту, многие годы проработавшие вместе с ним.

Батыгина и его спутников провожали без пышных речей. Все слишком хорошо помнили о трагедии Джефферса и понимали, что Батыгин идет на такой же или даже больший риск. Многие думали, что он рискует зря — ведь Марс теперь значительно дальше от Земли, чем в те дни, когда к нему полетел Джефферс...

Виктор, вскоре после возвращения из экспедиции на Амазонку помирившийся с родителями, заходил к ним вместе со Светланой сегодня утром. И мать и отец показались ему старыми, дряхлыми, словно борьба за Виктора отняла у них последние силы. Андрей Тимофеевич больше не читал ему нравоучений, хотя по-прежнему не одобрял выбора профессии. А мать — она была озабочена только его судьбой, уговаривала беречь себя, потеплей одеваться и даже заставила взять с собою толстые шерстяные носки, многие годы где-то хранившиеся у нее...

Светлану вместе с Виктором пропустили на астродром. Посреди огромного зеленого поля они увидели два сигарообразных звездолета; титановая броня их была обработана потоком нейтронов, и надежность ее не вызывала сомнений. На одном из звездолетов предстояло лететь участникам экспедиции; второй вез грузы, в том числе и необходимые для успешного старта при возвращении на Землю... Звездолеты уже были нацелены таким образом, чтобы войти в верхние слои земной атмосферы над северным полюсом — там разомкнуты кольца смертельно опасной радиации, открытые еще с помощью первых искусственных спутников, и этой самой безопасной дорогой уходили и будут уходить в просторы вселенной все космические корабли...

Светлана держала Виктора за руку, словно боялась, что он немедленно исчезнет, если она отпустит его.

— Страшно, — сказала она. — А тебе не страшно?

— Немножко страшно, — признался Виктор.

Мимо них прошел Денни Уилкинс — бледный, взволнованный.

— Ты что? — спросил его Виктор и постарался улыбнуться. Но Виктору и самому было не до веселья.

Денни Уилкинс куда-то исчез, потом появился снова.

— К астроплану не подпускают! — сказал он.

— А что тебе там делать?

— Хотелось посмотреть...

— Надоест еще.

Посторонних уже начали удалять с астродрома, но Светлана по-прежнему крепко держала Виктора за руку.

— Если б мы летели вместе — я бы не боялась за тебя, — сказала она.

Потом они попрощались. Светлана уходила, все время оборачиваясь, а сильный ветер рвал платье, волосы...

Участники полета, после того как вещи их подверглись специальной дезинфекции, прошли в звездолет N1, и титановые раздвижные двери закрылись за ними.

Виктору было безразлично, полетят ли они немедленно, или несколько суток проведут на астродроме. После колоссального напряжения последних дней наступила реакция. Ему хотелось отдохнуть, хотелось ни о чем не думать. Но он не мог не думать о Светлане, и она стояла у него перед глазами... Она молодец — она старалась казаться спокойной, и это почти удалось ей...

И Денни Уилкинс мысленно еще раз прощался с Надей и с тем уже живым, но еще не появившимся на свет существом, которое он никогда не увидит. Надя не пошла на астродром — они попрощались дома, и сейчас она, конечно, сидит у экрана телевизора, ждет, когда дадут старт звездолетам, и желает ему, Денни Уилкинсу, скорого счастливого возвращения... И Денни Уилкинс думал, что Виктору лучше — тот еще надеется вернуться на Землю и встретиться со Светланой. А он-то знает, что никому из них не доведется вновь увидеть любимых, потому что маленькая черная коробочка — мина замедленного действия — находится на борту звездолета...

Включилось внутреннее радио, и Батыгин распорядился, чтобы все заняли свои места.

«Все, — подумал Денни Уилкинс. — Сейчас — старт».

После короткой паузы вновь заговорил Батыгин.

— Товарищи! — сказал он. — На звездолете включена вся переговорочная сеть, и каждый из вас может услышать не только меня, но и любого из участников экспедиции. Перед вылетом я должен сообщить вам нечто важное...

Денни Уилкинс, невольно насторожившись, нажал клавиш телефона, как будто хотел поторопить Батыгина.

— Цель полета официально не была объявлена, — продолжал Батыгин, — но большинство из вас убеждено, что мы летим на Марс... На самом деле мы полетим к другой, менее известной, и потому более опасной планете. Все, что удалось нам узнать о ней с помощью межпланетных станций, не приоткрыло до конца ее загадок. Поэтому в теории, положенной в основу замысла, возможны ошибки, и тогда экспедиция встретится с непредвиденными трудностями... Любой из вас может еще отказаться от участия в экспедиции и покинуть звездолет... Прошу каждого еще раз все продумать и сообщить мне о своем решении...

«Вот! — Денни Уилкинс даже привстал со своего места. — Вот последний шанс на спасение! Он может отказаться лететь и выйти из звездолета...» Он протянул руку к клавишу, но не тронул его... Лучше подождать, когда кто-нибудь откажется от полета первым. Его отказ прозвучит тогда естественнее, — а выходить из игры нужно осторожно, очень осторожно...

Через несколько мгновений переговорочная сеть ожила. Участники экспедиции называли свою фамилию и один за другим подтверждали, что согласны лететь к неизвестной планете... Денни Уилкинс напряженно вслушивался в спокойные голоса... Свирилин, Громов, Костик Курбатов («Даже он», — почему-то подумал Денни Уилкинс), Шатков, Строганов, Безликов, Нилин, Вершинин, Кривцов... Они все оставались на своих местах, но Денни Уилкинсу казалось, что они встали и сходятся к нему, окружают и ждут, что он скажет...

«Что он скажет?» Он должен спастись, бросить всех, потому что все они полетят с Батыгиным, и бежать... «Бросить всех, бросить всех», — несколько раз мысленно повторил Денни Уилкинс, с удивлением чувствуя, что ему трудно расстаться с ними, что ему будет одиноко без них, хотя он же готовит им гибель... Впрочем, мина выключена... Значит, он хозяин положения...

Денни Уилкинс медленно поднял руку и нажал на клавиш.

— Согласен участвовать в полете, — сказал он.

— Кто это говорит? — спросил Батыгин.

— Крестовин...

Когда закончился опрос, Батыгин сказал только одно слово:

— Спасибо.

А потом прозвучала команда:

— Приготовиться к старту!

... Никто не почувствовал толчка, но огромная тяжесть, вызванная быстрым ускорением, придавила людей к лежакам. Полет начался...

5

Через несколько дней жизнь экипажа звездолета вошла в норму. Все постепенно стали привыкать к необычному состоянию полувзвешенности в воздухе, когда все сложившиеся у людей представления о тяжести, расстоянии, энергии вдруг утратили прежнее значение: специальная аппаратура не могла создать в звездолете такую же силу тяжести, как на Земле.

Три раза в день весь экипаж собирался в кают-компании звездолета на завтрак, обед и ужин, а каждый вечер старший пилот, старший техник и руководители групп заходили к Батыгину докладывать о событиях минувшего дня. Батыгин чувствовал себя великолепно и неутомимо расхаживал по звездолету, заглядывал в служебные помещения, в каюты.

Звездолет летел навстречу Солнцу, и это затрудняло наблюдение за Венерой. Но Землю было видно отлично. В один из первых дней после вылета, когда звездолет удалился от Земли на добрый миллион километров, Батыгин пригласил к себе Виктора.

Как и московская квартира, каюта Батыгина была обставлена экономно и просто — подвесная жесткая койка, привинченный вертящийся стул, небольшой стол, сидя за которым можно было и писать и вести наблюдения в телескоп; сигнальный пульт связывал Батыгина со всеми важнейшими секциями звездолета... Осматриваясь в каюте, Виктор впервые подумал, как хорошо соответствует характерное для эпохи освобождение от власти вещей, привычка пользоваться лишь самым необходимым тем условиям, в которые попадают космические путешественники — знаменосцы своего времени.

И только цветы, зеленые растения — их много было и в каюте Батыгина, и в служебных, и в жилых помещениях звездолета — смягчали суровость обстановки, радовали глаз, напоминая о покинутой Земле... Виктор знал, что цветы взяты в полет не только для украшения, не только потому, что Батыгин любил зелень вокруг себя... В специальных резервуарах звездолета хранились запасы тяжелой воды; в электролизной камере она разлагалась на тяжелый водород — он поступал в двигатели — и на кислород, необходимый для дыхания... Растения, поглощая углекислоту, тоже способствовали очищению воздуха... Все-таки Виктору подумалось сейчас, что есть еще какая-то непонятная ему причина столь постоянной любви Батыгина к растениям — к тем же бамбуковым пальмам, что стояли у него в кабинете в Москве, а теперь сопровождают в полете...

— Полюбуйся, — сказал Батыгин Виктору. — Земля...

Виктор приник к телескопу и увидел Землю — большой диск в причудливых узорах из беловатых и темных полос, и неподалеку от него — другой диск, поменьше. Виктор сначала не поверил, что это Земля: он надеялся увидеть нечто вроде глобуса с хорошо знакомыми очертаниями материков и не узнал родную планету. Он оглянулся, ища разъяснения у Батыгина, но тотчас сам сообразил, что Земля прикрыта облаками. Всмотревшись внимательнее, он понял, что темные полосы — это и есть материки, просвечивающие сквозь голубоватую дымку атмосферы. Облака все время меняли очертания, и вдруг, в разрыве между ними, ярко загорелась золотая искра.

— Что это? — удивился Виктор.

Батыгин заглянул в телескоп и улыбнулся.

— Солнце.

Виктор не понимал.

— Ну да — Солнце, отраженное в океане. Если бы на Марсе были моря, то такую же золотую искру мы увидели бы на поверхности его диска в телескопы. Но ее нет, и поэтому ученые давно заключили, что на Марсе отсутствуют сколько-нибудь значительные открытые водоемы, а марсианские «моря» — это лишь более темные участки суши. Совсем недавно мы убедились в справедливости этого заключения, «проехав» на звездоходе по одному из «морей».

Батыгин закрыл телескоп.

— Ровно в три часа состоится общее собрание участников экспедиции. Я расскажу о целях экспедиции.

Все, кто мог оставить свои рабочие места, собрались к трем часам в кают-компании.

— Мы летим на Венеру, товарищи, — без всяких предисловий сказал Батыгин. — Судя по всему, жизнь там только-только начала суровую борьбу за существование. Мы поддержим эту неокрепшую жизнь и создадим новый форпост жизни во вселенной. Как видите, задача и простая и очень сложная. Мы завезем на Венеру земную растительность, и она преобразует планету, сделает ее такой же пригодной для обитания людей, как пригодна сейчас Земля. Просто?

— Просто, — ответил за всех Денни Уилкинс; он ожидал чего угодно, но не этого и теперь был поражен до глубины души. — Почему же вы нам сразу, еще на Земле, не сказали о цели экспедиции?

— Разумный вопрос, и я отвечу на него. Но не сейчас. Немножко погодя. Прежде всего разберемся в другом — не авантюра ли это?..

— Мы верим вам! — сказал за всех Виктор.

— Конечно верим! — поддержали его.

Но Батыгин движением руки потребовал тишины.

— Мне мало, что вы верите в добросовестность своего начальника. Я хочу, чтобы вы «заболели» этой идеей, чтобы она стала дорога вам так же, как дорога мне, чтобы каждый из вас посвятил ей всю свою жизнь! Вот чего я хочу. И поэтому я должен перед вами оправдаться. Даже если мы возьмем это слово в кавычки — все равно оправдаться.

Мы уже немало говорили о нашей науке — о физической географии, о ее истории. Мы с вами продолжаем творить эту историю. Вот и нужно разобраться — не противоречат ли наши действия общим закономерностям развития географии.

Каждая наука — это «дитя своего времени», она не может «выскочить» за рамки тех требований, которые ставит перед ней эпоха. Если же кому-то из ученых и посчастливится «выскочить», то особых результатов это, как правило, не дает. Еще древние греки знали, что пар способен приводить в движение машины, но «изобрели» паровую машину все-таки лишь в восемнадцатом столетии, когда промышленность созрела для этого изобретения. Но нам нет нужды забираться в историю техники. Вот вам пример из истории географии.

Около тысячного года нашей эры викинг Лейф открыл Америку. Но ведь его открытие не пригодилось. Колумбу через пятьсот лет пришлось заново открывать Америку.

Так вот, пригодится ли наше дело, нужно ли оно нашим ближайшим потомкам, или будет забыто так же, как открытие викингов?.. Не придется ли после нас ожидать новых Колумбов?..

Я утверждаю, что наше предприятие своевременно. Пока Земля была не заселена, люди исследовали и осваивали Землю. Теперь все материки обжиты и наступила пора освоения «пояса жизни». Да! Человек должен стать хозяином «пояса жизни», должен заселять другие планеты так же, как раньше заселял другие материки! А если эти планеты не очень пригодны для заселения — значит, думая о будущем, их нужно сделать пригодными. И эта задача тоже соответствует сегодняшнему дню нашей науки. Раньше географы описывали Землю, потом объясняли развитие биогеносферы, а теперь наступила пора преобразования природы.

Стало быть — мы не авантюристы.

Но есть еще один вопрос, на который нам сейчас предстоит ответить. Могут ли люди вообще переселиться с одной планеты на другую?..

В самом деле, ведь земная биогеносфера — это та среда, которая вскормила и взрастила человечество. И вдруг людям предлагают переселиться на другую планету!.. Вот это, должно быть, и есть настоящий авантюризм!

Нет, отвечу я вам. Это не авантюризм. Если бы я звал людей на Меркурий, на Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон, — на любую из этих планет, — я был бы не только авантюристом, но и безумцем. Но я призываю часть людей сменить один дом на другой, предварительно «обставив новую квартиру». Это почти в буквальном смысле. Я призываю переселиться из одной биогеносферы в другую, заранее подготовленную, сменить земную среду на подобную ей и столь же пригодную для жизни. Это естественно, это не противоречит природе. Вы согласны со мной?

— Согласны! — единодушно ответили участники экспедиции. А Виктор, не находя слов, молча кивнул. Он смотрел на Батыгина с нескрываемым восхищением. Да! Такому делу он готов посвятить всю свою жизнь, отдать все силы, всю энергию!

— А Джефферс хотел лишь долететь до Марса и вернуться, — сказал Денни Уилкинс.

— Это не так уж мало — долететь до Марса! — возразил Батыгин. — Но не будем отвлекаться. Итак, мы договорились, что наш замысел соответствует нынешнему состоянию науки и требованиям эпохи, — проблема освоения космоса включена человечеством в повестку дня!.. Но удастся ли нам преобразовать Венеру?.. И почему Венеру, а не Марс?.. Вопрос серьезный, товарищи. Не так-то просто управиться с планетарными процессами!.. Если бы мы с вами с этой же целью отправились на Марс, затею нашу пришлось бы расценить как утопическую. Вы спросите — почему?.. Потому что на Марсе нам пришлось бы идти против естественного хода развития планеты: биогеносфера там гибнет, разрушается, а мы прилетели бы ее оживлять! Это людям пока не под силу. Но на Венере мы лишь ускорим естественный процесс развития, мы будем действовать в том же направлении, в котором развивается биогеносфера. И поэтому я абсолютно уверен в успехе. Мы с вами уже говорили, что неравномерность развития — это закон природы, но изменить скорость развития — вполне во власти человека.

Батыгин сделал короткую паузу и сказал:

— А теперь я отвечу на вопрос, заданный мне Крестовиным: почему замысел, цель экспедиции так тщательно скрывалась даже от участников полета?.. Запомните вот что, друзья мои: наука — враг исключительности; то, что сегодня пришло в голову вам, завтра придет в голову другим; это случится непременно, потому что возникновение любой идеи, даже гениальной, подготавливается развитием всей науки. Мне первому пришла в голову мысль превратить Венеру в своеобразный филиал Земли. Я уверен, что рано или поздно эта же мысль возникнет у кого-нибудь другого. Но мне хочется, чтобы случилось это не рано, а поздно, как можно позднее. Нам очень важен выигрыш во времени. Венеру нельзя преобразовать за один год. Я рассчитываю, что на преобразование ее уйдет несколько десятилетий — срок баснословно короткий по геологическим масштабам. Но, во-первых, мы занесем на Венеру сильную жизнь, а во-вторых, атмосфера Венеры содержит в два раза больше углекислого газа, чем земная. Вы понимаете, в чем дело?.. Физиологи растений давно пришли к заключению, что углекислого газа, который необходим для фотосинтеза, на Земле недостаточно. Вернее, в земной атмосфере содержится лишь минимально необходимое количество его, и это обстоятельство сдерживает, затрудняет развитие земной растительности. При искусственном добавлении углекислоты всегда возрастает темп фотосинтеза, темп жизнедеятельности растений. В сельском хозяйстве даже практикуют подкормку растений углекислотой. На Венере же содержится оптимальное для земных растений количество углекислоты, и они должны развиваться там в два, в три раза быстрее, чем на Земле...

Итак, у нас есть серьезные основания полагать, что лет через тридцать-сорок люди смогут жить на Венере так же, как они сейчас живут на Земле. И тогда люди заселят Венеру. Но мне хочется, чтобы это сделали колонисты из коммунистических стран... Понимаете теперь, — обратился Батыгин к Денни Уилкинсу, — почему я держал в секрете свой замысел?

— Еще бы! — сказал Денни Уилкинс. — Великолепно понимаю! Но за тридцать лет на Венере могут побывать еще чьи-нибудь экспедиции...

— Это не исключено. Однако космические экспедиции — слишком тяжелая нагрузка для экономики, чтобы их посылать каждое десятилетие. А Марс — Марс по-прежнему будет манить к себе... Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать, — заключил Батыгин.

Когда собрание закончилось, Денни Уилкинс ушел к себе в каюту и лег на койку. Он пытался представить, что сказал бы Герберштейн, узнав о замысле Батыгина. Черт возьми! У Герберштейна чутье что надо!.. Знал, куда послать такого агента, как Денни Уилкинс! Но как же быть с приказом уничтожить звездолет?.. «Наплевать мне на приказ, — решил Денни Уилкинс. — Гораздо интереснее посмотреть, что получится у коммунистов. Да и кому захочется умирать, когда впереди столько интересного!.. Пусть Герберштейн сам отправляется на тот свет, если ему это нравится! А замысел действительно с размахом!»

Денни Уилкинсу стало даже как-то нехорошо при мысли, что он предаст этих ребят, открыв их план Герберштейну. Но иного выхода нет — если он вернется живым, то лишь раскрытие замысла Батыгина может избавить его, Денни Уилкинса, от мести руководителя специального отдела, не прощавшего нарушения приказов...

6

После того как все телескопы и локационные установки Земли, наблюдавшие за звездолетом Батыгина, потеряли его из виду, некоторое время на Землю еще продолжали поступать радиосигналы, подобно тому как поступали они с астроплана Джефферса.

Но на пятый день передача сигналов внезапно прекратилась: ни одна земная радиостанция не приняла их в условленное время.

И тогда весь мир взволновался. Это было слишком — пережить две космические трагедии в течение одного месяца. Все буржуазные газеты терялись в догадках о судьбе Батыгина, строили самые невероятные предположения... Коммунистическая печать, правда, немедленно выступила с разъяснением, из которого следовало, что срок прекращения радиопередач был заранее согласован и события развиваются по плану. Но все-таки многие видные общественные деятели выступали в печати с призывом прекратить космические полеты, по крайней мере на несколько десятилетий, и сначала добиться значительного улучшения техники строительства астропланов...

И только несколько человек на Земле придерживались особого мнения — это были руководители Компании по эксплуатации планет, и среди них Герберштейн. Они не сомневались, что сработала мина страшной разрушительной силы. Правда, Герберштейн допускал, что Денни Уилкинс мог выключить механизм. Но, во-первых, сделать это было трудно: при выключении мина могла взорваться; Денни Уилкинс же до вылета на Марс был цел и невредим. Во-вторых, звездолет Батыгина прекратил подачу сигналов как раз в тот день, когда механизм должен был сработать, — агент обманул Денни Уилкинса, сказав, что мина взорвется через месяц. Эти факты убедили Герберштейна, что Батыгин вышел из игры и что о его последних минутах не узнает никто, как никто не знает о последних днях. Джефферса.

Но Герберштейн был слишком опытен и хитер, чтобы не предусмотреть всех вариантов. Предположив, что Денни Уилкинс — агент, прошедший специальную выучку, — сможет выключить мину, не подорвавшись на ней, он пошел на уловку, которую никто не мог предвидеть: в мине установили два взрывных механизма, причем второй включался в том случае, если выключался первый, и взрывал мину действительно через месяц.

«Если Денни Уилкинсу и удалось разок перехитрить меня, — думал Герберштейн, расхаживая по своему кабинету, — то совсем ненадолго. Коробку ведь не выкинешь из астроплана!»

Герберштейн открыл сейф и достал из него «Дело Батыгина». Он открыл последнюю страницу и написал на ней: «Закончено 28 августа 198... года».

Одна из буржуазных газет, комментируя гибель Джефферса и Батыгина, писала, что космические путешествия — это утонченный способ самоубийства, придуманный людьми на пороге третьего тысячелетия. Герберштейн не мог безоговорочно присоединиться к столь категорической точке зрения. Но, примерно так оно и есть.

7

А звездолет тем временем благополучно продолжал полет, и среди экипажа по-прежнему царило приподнятое, праздничное настроение. Виктор после сообщения Батыгина никак не мог успокоиться. Он повсюду находил охотников поговорить и поспорить, потому что все были поражены открывшейся перед ними небывалой перспективой преобразования планеты и каждому хотелось поделиться своими соображениями.

А Георгий Сергеевич Травин, иногда принимавший участие в разговорах молодежи, однажды задумчиво сказал:

— Вы все ахаете и охаете, а сколько еще там придется поработать людям! И как умно там нужно работать!.. Вспомните-ка, сколько люди сами себе напортили на Земле, сколько лесов они зря свели, сколько оголили горных склонов, погубили плодородной почвы, развеянной ветрами, смытой дождевыми водами. А овраги?.. Ведь почти все овраги, возникшие на равнинах, — это плод неумелого или бездумного хозяйничанья человека: лишь бы урвать у земли побольше, а что потом — какое, мол, мне дело! Логика нищих духом, но ведь их немало прошло по нашей планете! А реки?.. Сколько вреда было причинено им, сколько добра перепорчено нерадивыми хозяйчиками, спускавшими в воду отработанную нефть, химические отходы!.. И, думаете, сейчас, на пороге коммунизма, нет у нас промахов?.. Не без этого, сами знаете. А природа всегда мстит за неумелое или бездушное хозяйничанье, мстит почти в буквальном смысле слова: каждое воздействие человека на природу через некоторое время возвращается в виде ответного воздействия природы на человека. И если человек поступил плохо, то и «ответ» природы будет плохим: распахал неправильно землю, разрушил структуру почвы — получай пылевые бури, овраги, засуху; стащил трелевочными тракторами срубленные деревья по склонам, загубил молодняк, сорвал почвенный покров, скопленный за тысячелетия, — получай бесплодные скалистые горы, бурные разливы рек после дождя, разрушительные сели...

Что же, на ошибках мы учимся (правда, слишком долго учимся). И нужно, чтобы ни одна земная ошибка не повторилась на Венере. У нас тысячелетний опыт, и весь его необходимо собрать, аккумулировать и очень умно использовать. И придется беспощадно карать всех и всяческих браконьеров, ежели такие появятся. Я убежден, что преступление против природы должно быть приравнено к государственному преступлению и карать за него нужно так же беспощадно!.. Никому из нас не приходит в голову ломать мебель в своей комнате, рвать собственную одежду... Только безумные поступают так, а где им место, — объяснять не надо. Биогеносфера Земли — вот дом всего человечества, но почему же столько безумных безнаказанно «хозяйничало» в нем?.. Это не должно повториться на Венере!

— Правильно, — сказал Батыгин, который незаметно присоединился к разговаривавшим. — Прекрасные слова. Георгий Сергеевич. И я думаю, что мы, представители старшего поколения в экспедиции, оставим молодежи завещание или наказ — называйте как хотите. Пусть одним из первых пунктов будущей конституции на Венере будет следующий: преступление против природы приравнивается к государственному преступлению! Слышите?

— Слышим! — ответил за всех Денни Уилкинс. Он сказал это серьезно и тотчас спохватился: ему-то какое дело, собственно говоря?.. Да и другим будет не до этого благородного пункта конституции, если он, Денни Уилкинс, выполнит приказ Герберштейна... Денни Уилкинс подумал об этом спокойно, без злорадства, просто как человек, более трезво смотрящий на вещи.

А Батыгин между тем продолжал развивать мысль Травина.

— В словах Георгия Сергеевича заключен очень глубокий смысл, — говорил он. — Ведь человечество развивается, совершенствуется, накапливает опыт в «борьбе» с природой. И выключиться из этой борьбы оно не может, потому что эта «борьба» дает людям и пищу, и питье, и одежду, и машины, и дома, и разум, и волю, и радость. Нет и не может быть людей вне природы или над природой, потому что сами мы тоже природа! Процесс «борьбы» с природой, или, как говорят ученые, взаимодействия человечества с природой, — это процесс естественный, неизбежный, закономерный, он не зависит от воли и сознания людей, хотя люди и вносят в него разумное начало, потому что они — активная сторона.

Наши великие учители еще в прошлом веке говорили, что свобода — это познанная необходимость. И для того чтобы чувствовать себя свободными на Венере, когда вы начнете строить там новую жизнь, вам придется «познать необходимость», осмыслить вашу собственную «борьбу» с природой во всех тонкостях, во всем разнообразии приемов. Сделать это нелегко, потому что процесс этот, так сказать, двойной: тут и человечество влияет на биогеносферу и биогеносфера на человечество. Ведь не случайно натурсоциология, наука, изучающая процесс взаимодействия человеческого общества с природой, возникла недавно и добилась пока не очень значительных результатов. Ваше дело — развить ее, двинуть дальше, широко использовать добытые знания. Повторяю, это очень важно. Как бы ни были малы достижения натурсоциологии, но ведь очевидно, что в докоммунистические эпохи «борьба» человечества с природой осложнялась внутренними раздорами в человеческом обществе — борьбой классов. Так вот, в докоммунистический период одна эпоха отличалась от другой тем, как, каким способом одни люди заставляли вести неравную «борьбу» с природой других людей. А коммунистические эпохи будут отличаться друг от друга степенью преобразования, покорения природы и, мне думается, степенью разумности в отношении к ней...

Трудно утверждать это сейчас, но, быть может, именно вы начнете на Венере следующий, более высокий этап развития коммунизма, потому что придете туда свободными от пороков прежних эпох...

8

Астрогеолог Безликов, никогда ранее не упускавший случая дополнить чье-либо выступление, после сообщения Батыгина о целях экспедиции утратил дар речи. По привычке, едва Батыгин кончил говорить, он стал медленно подниматься, чтобы дать справку, но так и не произнес ни слова — в знаниях его обнаружился страшный, пугающий провал. В самом деле, что он мог сказать участникам экспедиции о тектонике Венеры, об устройстве ее поверхности?.. Ведь ни одному аппарату, посланному с Земли, не удалось сфотографировать скрытый облаками лик планеты... Если бы речь шла о Марсе! Детальные карты его поверхности давно уже составлены ареографами, на них отмечены и возвышенности, и понижения, и линии разломов марсианской коры. Пусть многое еще предстоит уточнить или исправить, но все-таки основа уже заложена...

Иное дело Венера, окутанная вечным туманом!.. Безликов вернулся к себе в каюту в скверном настроении. Страшно подумать, сколько нужно времени, чтобы составить хотя бы приблизительное представление об астрогеологических особенностях планеты... Это очень увлекательно — быть первоисследователем, ради этого можно рискнуть жизнью, и Безликов пошел на риск без колебаний, добровольно... И все-таки... Все-таки уже сейчас он не прочь был бы располагать исчерпывающими сведениями о Венере, чтобы пополнить ими свои обширнейшие знания...

Однажды, когда он штудировал философскую энциклопедию, в каюту заглянул Батыгин.

— Эти фолианты вы и таскаете в портфеле? — удивленно спросил он.

— Для справок, — ответил Безликов и слегка покраснел; стремясь скрыть смущение, он признался Батыгину, что решил основательно изучить философию. — Вы одобряете?

— Вполне, — ответил Батыгин. — Какие же могут быть возражения?.. Помнится, философ Якушин при вас заходил ко мне?.. Честно говоря, я жалею, что не смог взять его в экспедицию. Вот уже несколько столетий человечество активно познает мир, но можете ли вы мне сказать, как оно познает природу?

— Я? — удивился Безликов. — Нет, не могу.

— Вот видите. Между тем чрезвычайно важно проанализировать опыт минувших поколений, наш собственный опыт и детально разработать теорию познания, гносеологию. Еще Энгельс писал, что философам пора переключиться на логику и теорию познания. У людей, и в первую очередь у молодежи, нужно воспитывать культуру мышления, нужно учить их мыслить трезво, экономно, расчетливо, чтобы не растекались они мыслию по древу, чтобы не тратили энергию мышления на пустяки. И конечно же их нужно обучать теоретическому мышлению, передавать им опыт старших поколений. Ведь мы хотим их видеть совершенством — и в умственном, и в моральном, и в физическом отношении; они должны стать чистыми, насквозь чистыми...

— Но при чем же тут Якушин? — ревниво спросил Безликов.

Батыгин пожал плечами.

— Разумеется, дело не в нем — дело в философии. Она должна постоянно совершенствовать методы познания, чтобы облегчить труд ученых. Нам нельзя ошибаться — у нас нет времени на исправление ошибок.

Слова Батыгина, однако, не произвели большого впечатления на Безликова: уж кто-кто, а он владеет самым совершенным методом познания! Подумав так, Безликов не без гордости покосился на объемистые справочные издания.

Батыгин же, уходя, сказал неожиданное.

— Можно стремиться к сколь угодно обширным знаниям, но накопление их должно быть подчинено какой-нибудь большой сквозной идее. У вас же, честно говоря, я не замечал вот такой руководящей идеи. Сами по себе знания имеют очень небольшую ценность. Неизмеримо важнее умение применять их в работе, в творчестве. — Батыгин тоже посмотрел на объемистые справочные издания. — Учитесь критически относиться к каждой строчке в книге. Безоговорочно верить можно только природе. Она не ошибается, — это Батыгин сказал с усмешкой, и Безликов невольно насторожился.

«С какой стати Батыгин говорит ему об этом? — думал он. — Природа не ошибается!»

Но потом благодушное настроение вернулось к Безликову и более уже ничем и никем не нарушалось до конца полета. «Никем» — потому что даже неугомонный врач-психиатр Нилин, после того как Безликов был зачислен в состав экспедиции, оставил его в покое...

9

Уже больше двадцати дней находился в полете астроплан Батыгина, и люди настолько привыкли к новым, необычным условиям существования, что теперь все чувствовали себя как дома, никто не нарушал строгого распорядка, как это случалось иногда в первые дни. Каждый делал свое дело, в точно определенное время являлся завтракать, обедать и ужинать, а затем укладывался спать, потому что свет выключался сразу во всех неслужебных помещениях звездолета...

Денни Уилкинс спал, и если бы кто-нибудь подошел к нему, то услышал бы спокойное тихое дыхание, дыхание человека, спящего глубоким сном.

Проснулся Денни Уилкинс внезапно. Он не пошевельнулся, даже дыхание его оставалось тихим и ровным, как прежде. Он только чуть-чуть приоткрыл глаза и настороженно прислушался. Сознание включилось немедленно, словно он и не спал. В абсолютной тишине слышалось лишь ровное дыхание людей. Денни Уилкинс узнавал всех по дыханию — все лежали на своих местах и все спали. Он припомнил, как укладывался вечером, как засыпал, — ничего необычного не случилось.

А между тем проснулся Денни Уилкинс от ощущения близкой опасности. Он и сейчас чувствовал ее, словно кто-то стоял за спиной.

Денни Уилкинс справился с нервами. Он понимал, что непосредственно сейчас ничто не может ему угрожать. И все-таки что-то угрожало. Денни Уилкинс верил этому профессиональному чувству опасности — оно не раз спасало его. Но что может угрожать ему?.. Он до мельчайших подробностей восстановил в памяти все разговоры за минувший день. Нет, ничего подозрительного не произошло. Даже если бы кто-нибудь бросил на него излишне пристальный взгляд — он отметил бы и это. Но для всех астронавтов он уже давно был хорошим знакомым, простым, веселым, общительным парнем; они не только называли его «товарищ», но и действительно считали товарищем. А с некоторыми из них у Денни Уилкинса завязались отношения, похожие на дружбу, ту самую дружбу, которую он не понимал, в существование которой не верил. Забавно все получилось у него. Он пришел в коммунистическую страну как враг, начал с убийства, а потом, сам не ожидая того, встретил любовь, узнал, что такое дружба... Денни Уилкинс усмехнулся. Что и говорить, судьба его сложилась более чем странно!.. В конце концов люди, с которыми его столкнула судьба, — действительно славные люди, и заняты они замечательным делом. Будь он просто Денни Уилкинсом, а не агентом под кличкой «Найденыш», он, пожалуй, сам увлекся бы их замыслом!

«Да, решение не уничтожать их — правильное решение, — подумал он. — Пусть спокойно занимаются своим делом. Я никогда не включу эту проклятую адскую машину».

Подумав это, он тотчас сообразил, отчего проснулся: его разбудил страх перед миной, которую он пронес в звездолет... Странно! Он же выключил ее, обезвредил... Это было нелегко, он знал, что может подорваться, но все-таки выключил. Чего же испугался он теперь?.. «Бояться нечего, — сказал он себе. — Совершенно нечего». Но страх не проходил. Денни Уилкинс просунул руку под матрац и притронулся к мине. Она была гладкой, тепловатой, и Денни Уилкинсу показалось, что пальцы его ощутили какое-то едва уловимое движение, тончайшую вибрацию. Он не отдернул руку, он продолжал тщательно обследовать мину, и ему казалось, что пальцы продолжают ощущать глубоко скрытое таинственное движение.

«Ерунда, — сказал себе Денни Уилкинс. — Чистейшая ерунда. Шалят нервы».

Он снова прикрыл мину и устроился поудобнее на койке. Но заснуть ему не удалось. Неужели Герберштейн в чем-то обманул его? Как будто шеф всегда неплохо относился к нему. «Неплохо относился! — тотчас усмехнулся про себя Денни Уилкинс. — Он ни перед чем не остановится. Мог и обмануть».

«Нужно держать себя в руках, — подумал Денни Уилкинс. — Не стоит зря трепать нервы. На худой конец — трах! — и готово. Охнуть не успеешь».

Незадолго до общего подъема он забылся коротким сном, однако и днем его не покидало ощущение смутной тревоги.

Следующая ночь выдалась еще тяжелее. Снились кошмарные сны, было трудно дышать и казалось, что грудь вот-вот разорвется. Денни Уилкинс заставил себя проснуться и повернулся на спину. Было жутко, отчего-то тоскливо, и он едва не поддался отчаянию...

«Избавиться бы от мины, — подумал Денни Уилкинс. — Но как от нее избавишься?.. За окошко не выбросишь!..»

Тревожно, тяжело спали и соседи по каюте — кто-то бессвязно бормотал, слышались стоны. Неровно, всхрапывая, словно заглатывая воздух, дышал Лютовников, спавший у противоположной стенки. Потом он вскрикнул, и Денни Уилкинс перестал слышать его дыхание.

Снова Денни Уилкинс заснул только под утро. Разбудили его страшные слова:

— Умер Лютовников.

В их каюте собралось уже много народу, и Денни Уилкинс не видел койку Лютовникова — ее загораживали спины.

— И Батыгину ночью было плохо, — сказал врач. — Пришлось уколы делать. Какая-то странная ночь была... А Лютовников даже не проснулся...

— Он же ничем не болел, — говорил Костик о Лютовникове, и голос его звучал печально-печально. — Два года мы почти каждый день виделись с ним. Он никогда ни на что не жаловался.

— Может быть, летаргия? — спросил кто-то с надеждой.

— Какая там летаргия, — ответил врач. — Сердце. Только сердечники так умирают — заснул и не проснулся.

Вошел, тяжело ступая, Батыгин. Все посторонились, пропуская его. Он опустился на край койки и долго сидел, ни слова не говоря. Потом он поднялся и также молча направился к двери.

— Вскрывать будем? — спросил врач у Батыгина.

— Нет, зачем же. Приборы зарегистрировали резкое изменение космических силовых полей. От этого и на Земле увеличивается количество инфарктов. Связь с электрическими зарядами тела — так, кажется, объясняют, — Батыгин сделал слабый жест в сторону врача. — Станислава Ильича придется опустить в люк. Иного выхода нет.

«Опустить в люк!» — Денни Уилкинс тотчас подумал, что это, пожалуй, единственный способ избавиться от мины — выбросить ее за борт. Он извлек мину из-под матраца и принял самое деятельное участие в подготовке к похоронам. Труп Лютовникова плотно завернули в белую прочную ткань, и Денни Уилкинсу удалось положить между слоями ткани небольшую плоскую мину. Замотанного, подобно египетской мумии, Лютовникова, — первую жертву космического путешествия, — товарищи бережно поднесли к люку, опустили туда, тщательно закрыли люк, а потом специальные механизмы вывели тело покойного наружу. Всем казалось, что по земному обыкновению тело упадет вниз, исчезнет, но когда кому-то пришло в голову заглянуть в нижнее смотровое окно, то выяснилось, что тело Лютовникова продолжает лететь рядом с астропланом. Это было необычное, тяжелое зрелище: на черном фоне бесконечного пространства плыл плотно укутанный в белое продолговатый сверток. Он летел рядом со звездолетом день, второй, третий, четвертый и только на пятый начал понемногу отставать и уходить в сторону.

И астронавты, встречаясь, говорили друг другу:

— Еще здесь.

И через день снова:

— Еще здесь.

И Денни Уилкинс тоже следил за телом, обреченным вечно летать в космосе при температуре, равной абсолютному нулю, летать вечно, — если только не взорвется завернутая в саван мина.

«Что ж, в таком случае один мертвый спасет сто живых, — думал Денни Уилкинс. — Ему-то все равно...»

«Но спасет ли? — эта мысль пришла совершенно внезапно. — Ведь тело находится совсем рядом с корпусом астроплана! Взрыв будет страшной силы и наверняка повредит звездолет!»

Денни Уилкинс не спал всю ночь, ожидая взрыва и мысленно готовясь к смерти, но ничего не случилось. Утром он первым подбежал к нижнему смотровому окну.

Белый продолговатый сверток исчез. Исчез бесследно. Он не мог резко отстать, а если бы отставал равномерно, то был бы виден.

Но его не было.

«Значит, мина сработала, — подумал Денни Уилкинс и расстегнул ворот рубашки. — Значит, сработала. Предчувствие не обмануло меня. Сегодня как раз месяц — месяц, как мы в полете, и этот срок называл посланец Герберштейна... Но почему же взрывом не повредило астроплан?.. Ба! Да потому, что взрыв произошел в безвоздушном пространстве, и разрушительной волны не образовалось! Все ясно, как божий день!.. Но что придумал Герберштейн?.. Я же выключил механизм... Впрочем, теперь это безразлично. Важно, что полет продолжается...»

От пережитых волнений Денни Уилкинс почувствовал себя плохо, его слегка тошнило, ноги неприятно подгибались в коленках. «Хорош! — мрачно иронизировал он над собой. — Нечего сказать, хорош!» Он прошел к себе в каюту и лег.

— Что с тобой? — донесся откуда-то издалека голос.

Денни Уилкинс открыл глаза и увидел Виктора.

«Подумать только: его сейчас тоже не было бы в живых! Я не увидел бы этого красивого лица, внимательных глаз, первой морщинки между бровями...»

— Ничего, — ответил Денни Уилкинс; он научился этому спасительному слову у русских. — Ничего.

— Заболел, да?

«И никто не спросил бы с таким участием о здоровье — никто! Мертвые продолжали бы бессмысленный путь к Венере...»

— Устал просто. Месяц уже, как летим...

— Да, я тоже устал. Иногда хочется лечь и не вставать — спать, спать...

«Едва так и не случилось — спал бы, спал, только таким сном, какого другу не пожелаешь. Но теперь ничего, теперь все мы полетим дальше. А там — будь, что будет. На Земле разберемся. А не разберемся — тоже не беда...»

— Ты поспи, — сказал Виктор. — Я предупрежу, что ты не придешь к завтраку.

— Да, предупреди, пожалуйста...

«Это было бы слишком — сидеть со всеми вместе за завтраком. Он ведь не может считать себя спасителем их. Нет, какой уж там спаситель!.. Но что с тобой происходит, Денни?.. Ты становишься сентиментальным, а шпиону — да, шпиону — не положено быть сентиментальным. Будь сейчас здесь Герберштейн, он не узнал бы тебя, Денни... А все-таки проиграл Герберштейн. Он просчитался, этот Герберштейн. Он знает психологию рабов и подлецов. Но он не знает психологии людей, к которым послал своего агента... Они оказались очень сильными, эти ребята! И он не устоял — они без денег подкупили Денни Уилкинса... Впрочем, почему подкупили?.. Борьба продолжается. Он еще не в их лагере и никогда не будет в их лагере... А живется с ними свободно и просто. И отчаянные головы у них... И этот, Батыгин, — надо же такое придумать... Вот удивился бы Герберштейн...»

Денни Уилкинс забылся беспокойным сном. А за общим завтраком сидели люди, о которых он думал, и вели обычные разговоры — о том, что большую половину пути они пролетели, что из-за бьющих в лицо солнечных лучей трудно наблюдать за Венерой и нелегко решить, по графику летит звездолет или не по графику. Очевидно — по графику, но ориентироваться в межзвездных пространствах очень сложно, и недолго промахнуться...

— Не может того быть, чтобы мы никуда не прилетели! — говорили оптимисты, уписывая вкусный, сытный завтрак.

Но многим думалось, что поверхность Солнца — не слишком удобная посадочная площадка для их звездолета...

На тридцать девятый день пути звездолет попал в тень Венеры, и астронавты увидели ее отчетливо и ясно, как не видели ни разу за все время полета.

Большая, заслоняющая собой почти все поле телескопа, планета неслась навстречу астроплану. С близкого расстояния отлично был виден сплошной облачный покров — белый, с желтоватым оттенком. Если наблюдателю удавалось просидеть у телескопа минут двадцать-тридцать — а это удавалось не часто, потому что за счастливцем выстраивалась очередь желающих хоть одним глазком взглянуть на планету, — то наблюдатель замечал, что форма облаков, их очертания медленно изменяются: слои облаков смещаются — одни из них погружаются, другие всплывают на поверхность...

10

Грузовой звездолет летел в межпланетном пространстве без всякого управления: курс ему был задан заранее, и радиоустановки звездолета N1 держали его в «поле зрения». Но после того как он попал в зону притяжения Венеры, наступил крайне ответственный этап в работе экспедиции. Если бы грузовой звездолет, все увеличивая скорость по мере приближения к планете, с разлета врезался в ее атмосферу, — он раскалился бы от трения и сгорел, как сгорают метеориты, попадая в атмосферу Земли. Экспедиция сорвалась бы, потому что на звездолете N1 находилась лишь незначительная часть семян.

Но не только плотная атмосфера угрожала звездолетам. Пояса радиации — это был, пожалуй, более опасный незримый враг, способный насквозь пронизать корпуса звездных кораблей и убить в них все живое... Правда, точно еще не было доказано, что Венера, подобно Земле, окружена двумя поясами радиации, но Батыгин не сомневался, что она имеет их.

— Я еще в пятидесятых годах понял, что они существуют, — говорил Батыгин Травину, когда они разрабатывали план посадки. — Основные астрофизические признаки у Земли, Венеры и Марса должны быть сходными — и магнитное поле, и пояса радиации — это все характерно не только для нашей планеты... А теперь, после того как приборы и вокруг Марса зафиксировали зону радиации и магнитное поле, смешно думать, что Венера может явиться исключением...

— Значит, пробивать атмосферу придется в районе полюса...

— Да, как и на Земле — в районе полюса... Впрочем, скоро мы все будем знать точно — приборы грузового звездолета сообщат нам о радиации...

Вскоре свободное движение в космосе звездолета N2 прекратилось; путь его стал подобен касательной к планетной атмосфере. Но, достигнув точки «касания», звездолет N2 не ушел дальше по прямой, а, повинуясь властной силе притяжения, круто свернул и начал опускаться, постепенно приближаясь к облачной поверхности тропосферы.

Когда, по расчетам, грузовой звездолет находился примерно в двадцати километрах от твердой поверхности планеты, приборы его зафиксировали верхний пояс радиации вокруг Венеры...

— Я бы ничуть не возражал, если бы прогноз мой оказался ошибочным, — хмуро пошутил Батыгин.

Повинуясь радиосигналам, грузовой звездолет подошел к облачной пелене в районе северного полюса Венеры и исчез в ней. Посланные им сигналы подтвердили, что кольца радиации разорваны на Венере так же, как и на Земле... Астрогеофизика обогатилась еще одним крупным открытием...

На локационном экране светилась зеленоватая точка, показывающая местонахождение грузового звездолета, а специальные приборы все время высчитывали высоту над поверхностью Венеры. Высота уменьшалась медленно, но неуклонно, и ничто теперь не могло помешать астроплану опуститься на поверхность планеты.

И это случилось. Насколько можно было судить, посадка прошла благополучно. Приборы зафиксировали место посадки.

— Скоро наша очередь, — сказал Батыгин Травину и устало улыбнулся. — Кажется, ночь мы сможем провести относительно спокойно, а утром... Постараемся точно повторить путь грузового звездолета...

На следующий день прозвучал долгожданный приказ:

— Готовиться к посадке!

Звездолет уже попал в зону притяжения и мчался навстречу планете.

Виктору, Денни Уилкинсу, Травину делать было нечего, они сидели в своих каютах и ждали, ждали — состояние, как известно, не из приятных.

Батыгин занял свое место у пульта управления, перед экраном телевизора, на котором вот-вот должны были обозначиться контуры приближающейся планеты. Многочисленные приборы звездолета тщательно прощупывали, изучали околовенерское пространство; все получаемые ими сведения немедленно поступали в счетно-решающие устройства, которые должны были сформулировать окончательное задание автоматическим астропилотам.

Инженеры и астролетчики тоже находились на своих постах, чтобы даже в условиях торможения, при возрастающей нагрузке на организм контролировать по возможности работу приборов, следить за автоматикой.

На экране телевизора перед Батыгиным клубился серовато-белый, редкий, как обычный туман на Земле, пар — звездолет приближался к венерской тропосфере... Все было сто раз продумано и взвешено, и все-таки Батыгин не мог преодолеть нервного напряжения, беспокойства. Каждый член экипажа знал, что посадка — дело чрезвычайно сложное, более сложное, чем взлет; малейшая неосторожность — и путешествие, так благополучно начавшееся, закончится гибелью всех участников экспедиции... Лучше всех понимал это сам Батыгин, но сейчас, в последние перед посадкой часы, мысль его упорно возвращалась к тем фактам, догадкам, предположениям, анализ которых когда-то привел его к замыслу преобразовать Венеру... Они не смогут вырваться из зоны притяжения Венеры, не опустившись на ее поверхность, но что ждет их там?..

Уже сказывалось торможение, и тело наливалось тяжестью, и тяжелой становилась голова... Если бы сбросить лет двадцать!.. Старость!.. Батыгин напряженно всматривается в показания приборов. Они фиксируют повышенную концентрацию атомов водорода вокруг Венеры... «Водородная корона! Замечательный признак! — думает Батыгин. — Такая же, как и вокруг Земли!.. Значит, на поверхности должна быть вода, молекулы которой, распадаясь, дают кислород и водород... Кислород пока не отмечен приборами, и это не удивительно — он должен быть ниже, уже в пределах тропосферы...»

«Марс, — вспоминает Батыгин. — Вокруг Марса приборы не зафиксировали водородную корону, и Джефферс ничего не сообщил о ней. Вероятно, она есть, но очень разреженная, потому что на Марсе почти не осталось воды...»

«Вот это опаснее — радиация!» — зеленые стрелки суматошно заметались на счетчиках. Батыгин сделал попытку привстать, чтобы дать команду автопилоту, но счетно-решающие устройства опередили его: звездолет едва заметно изменил курс, а Батыгин, вдруг ощутив острую боль в костях, на несколько секунд потерял сознание.

Когда он пришел в себя, клубы тумана уже заполняли весь экран — звездолет приблизился к верхней границе тропосферы, отыскав «окно» в поясе радиации... «Пора включать тормозные механизмы», — подумал Батыгин, и почти тотчас счетно-решающие устройства передали эту команду автопилоту. Батыгину показалось, что он почувствовал легкое содрогание титанового корпуса, и сразу же тяжелые волны вновь нахлынули на него, смешали мысли... Огромным усилием воли Батыгин заставил себя пристально вглядеться в экран — клубы пара по-прежнему заполняли его целиком...

«Вошли в облачный слой, — отметил про себя Батыгин; он должен был думать, думать, чтобы не потерять контроль над собой и победить возрастающую тяжесть; о чем угодно, но думать. — Скоро земля... Нет... Венера? Как сказать?.. Можно ли назвать грунт на другой планете землей?»

Тренированный мозг победил, мысли вновь обрели ясность и четкость. Приборы обнаружили большое количество водяного пара в тропосфере и трехпроцентное содержание кислорода... Серые губы Батыгина дрогнули — он попытался улыбнуться. Значит, он не ошибся в главном... Только бы посадить звездолет...

Молочная мгла отступила от экрана телевизора и потом вновь нахлынула.

«Скорей бы, — подумал Батыгин, — скорей бы все это кончилось». Но прошел час-второй, а мгла по-прежнему клубилась перед ним на экране.

И вдруг сквозь ее пелену, казавшуюся нескончаемой, проступило что-то темное. Локаторы давно уже нащупали твердую поверхность планеты. Неужели — она?!.. Через несколько мгновений Батыгин уже не сомневался, что он первым — самым первым из людей — увидел поверхность Венеры.

На экране она казалась странной — словно была сделана из темного стекла, и Батыгин совершенно некстати припомнил им же самим отвергнутую гипотезу о пластмассовом твердом теле Венеры...

Он всматривался в экран, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее земные картины, но та же темно-стеклянная равнина плыла перед ним... Внезапно — будто рябь проступила на идеальной глади — что-то заставило ее сморщиться, сгуститься в этом месте, но видение тотчас исчезло...

Всего на несколько секунд перевел Батыгин глаза на показатели приборов, но когда вновь взглянул на экран — глазам своим не поверил: от прежней стеклянной глади не осталось и следа... Он уже знал — приборы отметили это, — что звездолет промчался над обширным водным пространством, но теперь на экране виднелась черная, в морщинах земля. Да — земля! Иначе Батыгин не мог это назвать. А рябь — рябь была островами в океане...

Звездолет все уменьшал скорость, возрастала нагрузка на организм, и на какое-то мгновение Батыгин вновь потерял сознание. Придя в себя, он заметил, что счетно-решающие устройства уже дали команду приземляться, и опять провалился в темноту...

Лишь немногие, смогли перенести посадку, не теряя над собою контроля. Когда звездолет замер, опустившись на поверхность, Виктор нажал клавиш телефона и позвал Батыгина. Ответа не последовало.

— Плохо ему, наверно, — сказал в аппарат Денни Уилкинс. — Надо пойти к Батыгину.

Врач тоже не откликнулся.

Виктор и Денни Уилкинс встретились в узком проходе, ведущем в каюту управления и, поддерживая друг друга, вошли в нее. Батыгин неподвижно лежал, пристегнутый широкими ремнями к своему ложу, и крупная голова его с пышной седой шевелюрой была откинута на тугую резиновую подушку.

Денни Уилкинс взял Батыгина за руку и нащупал пульс.

— Обморок, — сказал он.

Виктор, не отвечая, достал из аптечки шприц и сделал Батыгину укол.

Потом, уставшие, они сели рядом на пол.

Через несколько секунд Батыгин открыл глаза. Он взглянул на приборы, потом на Денни Уилкинса и Виктора со шприцем в руках и все понял.

— Молодцы, — сказал он. — Поздравляю с прилетом. Как остальные?..

— Николай Федорович! Николай Федорович! — послышался в аппарате слабый голос Безликова.

— Все в порядке, — ответил Батыгин. — Помогите соседям, если они без сознания... Увеличьте подачу кислорода в жилые помещения, — попросил он Виктора и Денни Уилкинса и показал на регулятор подачи...

Вскоре все участники экспедиции пришли в себя, и каждый сообщил Батыгину, что готов приступить к исполнению служебных обязанностей.

Батыгин включил всю переговорную сеть звездолета, и сразу во всех каютах прозвучал его голос:

— Поздравляю всех участников экспедиции с прибытием на Венеру!

Кто-то крикнул «ура», и легкий возбужденный гул заполнил телефонный аппарат Батыгина.

Виктор заспешил к себе в каюту, и хотя, казалось бы, ничего не изменилось, от ощущения неподвижности у него слегка кружилась голова... Костик почти упал в объятия Виктора, и Безликов сдавил его плечи богатырскими ручищами, и астрозоолог Шатков прокричал что-то восторженное... Но через полчаса возбуждение сменилось усталостью, апатией, и участники экспедиции один за другим разошлись по своим местам...

Врач, утомленный не менее других, включил свой телефон в переговорную сеть.

— Товарищи! — ему приходилось напрягать все силы, чтобы голос звучал уверенно и громко. — Товарищи! Почти два месяца мы жили при резко сниженной по сравнению с Землею силе тяжести. Наша мускулатура разленилась, привыкнув к невесомым предметам, к легкости движений, и ослабела. На Венере все вновь обрело почти земную тяжесть, и ослабевшие мускулы не справляются с нагрузкой... Через несколько дней все войдет в норму.

К вечеру все немного ожили (к вечеру — в буквальном смысле, потому что на Венере стемнело) и собрались в кают-компании у накрытых обеденных столов. Дежурные по звездолету, на долю которых выпала самая большая нагрузка, — они не могли отдыхать, им нужно было кормить экипаж, — постарались на славу...

Но, как ни велико было желание отпраздновать прилет на Венеру, никто не спешил усаживаться за стол. Батыгин сообщил, что при осмотре окрестностей с помощью телеприборов обнаружено ровное каменистое плато, прорезанное ущельем, и гряды темных скал: ни малейших признаков жизни не замечено. И хотя все ожидали именно этого, полное отсутствие жизни все-таки огорчало: в душе все надеялись на иное... Анализ воздуха показал, что в приземных слоях венерской атмосферы содержится не 21% кислорода, как в земной, а всего лишь 6%.

— Ничего не поделаешь! Выходить придется в кислородных масках, — заключил Травин.

— Могло быть и хуже, — сказал Виктор. — Но теперь мы наверняка сможем преобразовать планету. Вот что важно!

После праздничного ужина, прежде чем все разошлись по своим каютам, Батыгин предоставил слово врачу Нилину, и тот еще раз напомнил всем участникам экспедиции, что на Венере, в новых незнакомых природных условиях, возможны непредвиденные психические отклонения от нормы, и призвал строго контролировать свои поступки...

— Не забывайте, что даже на Земле, в тропиках, у жителей умеренного пояса нередко случаются приступы меланхолии или, наоборот, истерии, — напомнил Нилин.

А затем прозвучала команда:

— Всем отдыхать. Завтра первый отряд покинет звездолет и выйдет на поверхность планеты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Виктор думал, что не сможет заснуть в ночь перед выходом на планету, но, сломленный усталостью, спал так крепко, что проснулся чуть ли не последним. Ночью ему снился странный сон: он все время улетал с Земли и неизменно возвращался обратно, не долетев до цели. И это не огорчало Виктора; наоборот, ему казалось, что от Земли его отрывают против воли, а возвращается он на нее сам, силой своей любви к ней, огромной любви, которой все нипочем, которой подвластны межпланетные пространства, которая связывает, объединяет планеты, подобно Солнцу... Уже просыпаясь, но не открывая глаз, Виктор вспомнил о Светлане; не о Светлане-жене, нет, о Светлане-девушке, упрямой, своенравной, но такой любимой. Он подумал, что сегодня днем обязательно увидит ее, и от этой мысли на душе сразу стало покойно и светло...

— Рассвет, — сказал рядом с ним кто-то очень далекий, и Виктор немножко удивился: почему так громко прозвучал голос?..

— Рассвет! — радостно откликнулся второй.

«И чему они радуются?.. Как будто рассвет — невесть какая редкость на Земле...»

— Всего семь часов — и рассвет! — ликовал второй голос.

И вдруг Виктор все вспомнил — все, все! Он подскочил на койке и откинул одеяло.

— Неужели рассвет? — спросил он недоверчиво.

— Рассвет! — подтвердил Костик. — Всего семь часов — и рассвет.

Виктор посмотрел на часы. Да, семь часов — и рассвет! Значит, венерские сутки равны или почти равны земным, и фантазии о их продолжительности не оправдались!

Во время завтрака участники экспедиции услышали первую сводку погоды. В момент прилета на Венеру, в середине дня, приборы отметили температуру всего в тридцать три градуса жары. Астроплан сделал посадку на сорок седьмом градусе северной широты, то есть, будь это на Земле, немногим севернее субтропиков; следовательно, ничего необычного в такой температуре не было. Ночью температура понизилась до двадцати градусов тепла, и все признали, что это тоже совершенно нормально. Таким образом, предположение Батыгина подтвердилось — климат Венеры оказался вполне пригодным для жизни.

— Не то что на Марсе! — вспомнил Костик.

— В самом деле, совершенно не похоже на холодный умирающий Марс! — поддержали его.

— Вот бы еще жизнь тут найти!

— В пробах воздуха, по предварительному анализу, бактерий или хотя бы их спор не обнаружено, — ответил Батыгин. — И вообще воздух очень чистый, запыленность минимальная. Объясняется это, видимо, влажностью климата, близостью обширных водоемов. У нас на Земле, в приморских районах воздух тоже беспыльный, мягковатый из-за большой влажности. Вероятно, такой он и здесь.

— А ветры? — вспомнил кто-то. — Помните, в литературе высказывались предположения о бурях невероятной силы при смене дня и ночи?..

— Под облачным-то слоем? — усмехнулся Батыгин. — С чего бы вдруг?.. Нет, эти измышления можно сдать в архив...

После завтрака был объявлен состав первой партии, покидающей звездолет. Возглавлял партию Батыгин, в состав ее вошел и Виктор. И хотя все, кто не попал в первую партию, посчитали себя немножко обиженными, никто не стал надоедать Батыгину просьбами: приказ есть приказ!

Виктор — возбужденный, взволнованный, гордый тем, что одним из первых ощутит под ногами твердь Венеры, — торопливо готовился к походу, но где-то в глубине его души сохранялось утреннее чувство, навеянное думами о Светлане, — там было покойно и светло. Теперь он вспоминал о Светлане иначе, — вспоминал как о своей жене, знал, что не увидит ее сегодня, но ему все время казалось, что она здесь, что она может войти в каюту или неслышно подойти сзади и положить тонкие прохладные пальцы ему на глаза. Думы о Светлане как-то незаметно слились у Виктора с думами о Земле — он любил и даже ощущал их вместе, как нечто единое, немыслимое одно без другого. И то покойное и светлое, что хранил он в глубине души, было и Светланиным и земным, одинаково родным и близким, одинаково любимым, пронесенным сквозь космические пространства сюда, на безжизненную планету Венеру. И то, что он унес, — было не безжизненным, было живым и таило оно в себе другую, будущую жизнь...

... Первые пять человек — в кислородных звукопроницаемых масках с баллонами за спиной — вошли в темный отсек прохода. Дверь наглухо закрылась за ними. Тотчас после этого начала открываться дверь, ведущая наружу, и вскоре в темный отсек проник дневной свет. Выход был узким и невысоким, и пролезать в него приходилось согнувшись. Батыгин, самый большой и грузный, заворчал:

— Надо бы через парадную дверь выйти! Что это мы с черного хода на Венеру пролезаем?

Протискиваясь в дверь, каждый думал о том, чтобы не удариться и не застрять, совершенно забывая, что следующий шаг его будет первым шагом на Венере.

— Ну вот, прибыли, — просто сказал Батыгин. — Прибыли! — Он поднял ногу и ударил каблуком в грунт. — Твердый!

Но ему никто не ответил. Все стояли молча, и каждый не без робости и удивления смотрел на безжизненную, словно нагую планету, которую им предстояло оживить.

— И это богиня красоты! — вдруг сказал Травин, и все подхватили шутку.

— Недаром она пряталась под паранджой! Где это видано, чтобы красавица скрывала свое лицо?!..

И пятеро первых покинувших» звездолет мужчин с улыбкой разглядывали завлекшую их к себе «богиню красоты».

Она и на самом деле оказалась дурнушкой, эта ночная красавица, затмевающая все другие звезды на земном небосклоне. Плотный слой облаков закрывал небо, и солнечные лучи, процеживаясь сквозь него, теряли все краски, кроме одной — серой.

— Как перед дождем на Земле, — сказал Виктор.

— Да, пасмурный июльский день — вот вам и вся сказка, — вздохнул Травин.

— Дождь здесь в любую минуту может пойти, — подтвердил Батыгин. — Заметили, какая роса была ночью? Все камни мокрые.

Черно-бурая каменистая равнина расстилалась перед пришельцами с другой планеты. Частые и, должно быть, сильные дожди вымыли на поверхность круглобокие голыши, а весь мелкозем, весь рыхлый грунт снесли в расщелины, западинки, на дно долин...

— Где же тут пахать и сеять? — удивился Виктор.

— Пахать особенно и не придется, — ответил Батыгин. — Всю планету не перепашешь!

— Но здесь ничего не вырастет!

— Во-первых, и здесь вырастет. Во-вторых, мы опустились на плато, окруженное со всех сторон хребтами. А на Венере, безусловно, есть и равнины, сложенные рыхлыми породами.

Да, плато, на котором сделал посадку звездолет, было с трех сторон ограничено горными хребтами с пилообразными, резко очерченными гребнями. Черные острые зубья не вздымались к самому небу — это были обычные средневысотные горы, такие же, как на Земле, только с пиками, заточенными острее, — но оттого, что зубья были черными, а небо низким и серым, казалось, что горы эти очень высокие, что вершины их лишь случайно не окутаны облаками...

Виктор присел на корточки и погладил камень — прохладный после ночи, влажный. Потом он вывернул его из грунта и отбросил в сторону. Он надеялся найти что-нибудь живое, он обрадовался бы сейчас даже серой мокрице или дождевому червяку, поспешно удирающему в норку. Но Виктор ничего не нашел в овальном углублении, кроме бурого грунта. Он взял щепотку этого грунта, положил на ладонь и растер пальцем.

— Песок, — сказал он. — И глина. Вроде того грунта, который я выкидывал из магистральной канавы в Туве.

Виктор вывернул второй камень, третий, четвертый. Уже вышла из звездолета вся партия, а он упорно продолжал переворачивать камни.

— Бесполезное занятие, — сказал ему Батыгин. — Здесь, на плато, ты все равно ничего не найдешь.

— Есть у географов такой термин — «первичная пустыня», — задумчиво произнес Травин. — Это — когда жизнь еще не вышла из моря на сушу. Так вот, перед нами и есть первичная пустыня. Как на Земле два миллиарда лет назад.

— Пойдемте, товарищи, — предложил Батыгин. — Нужно решить, где мы будем строить наш городок. Мне кажется, вон там, — он показал в сторону от звездолета, — протекает река.

Отряд шел около часа, все очень устали, но продолжали идти. Солнце не припекало, но становилось жарче, и липкая испарина покрывала тело. Глухо стучали по камням каблуки ботинок. Наконец отряд вышел к берегу реки. Вернее, путники увидели реку и дно долины, подойдя к краю обрыва: склоны ущелья обрывались почти отвесно.

— Каньон, — сказал Батыгин. — Типичный каньон. Здесь нам делать нечего. Для городка нужно найти удобное во всех отношениях место, чтобы потом не искать Другое.

— А столица? — спросил Виктор. — Уж строить — так сразу столицу!

— Вот как! На меньшее он не согласен!

Все засмеялись, но Виктор даже не улыбнулся. Он чувствовал себя хозяином будущего — он должен был все предусмотреть заранее, чтобы потом не переделывать.

— Да, сразу столицу, — повторил он. — Центр будущего поселения.

— А, пожалуй, он прав, — согласился Батыгин. — Мы, старики, немножко эгоисты. Нам бы только сделать, что сейчас завещано... А что будет потом... Да, он прав: строить, так уж сразу столицу!

— И строить на берегу океана, в устье большой реки, — продолжал Виктор. — Мы в северном полушарии, значит, подмываться будет правый берег реки, а строить нужно на левом. Строить на века!

— На века! Это нам сейчас не под силу. Но сборные домики мы поставим.

— На века, — упрямо повторил Виктор. — Все города на Земле начинали строить с небольших хижин. Некоторые из городов умирали в детском возрасте, другие старились прежде времени. Но есть на Земле вечно молодые города, которые цветут тысячелетия!

— Есть, — сказал Батыгин.

— Вот такой город мы и должны заложить!

Они вернулись к звездолету. После того как Батыгин убедился, что никаких сверхъестественных опасностей на Венере людям не встретится, он разрешил всем выйти из звездолета — астронавтам нужно было освоиться на новой планете.

В первую очередь Батыгин отдал приказ собрать вертолет, чтобы уже на следующий день отправиться на разведку — искать место для строительства будущей столицы Венеры, которой все единодушно решили дать название «Землеград».

2

На следующее утро вертолет поднялся с плато и полетел к океану, над которым позавчера промчался астроплан. Кроме пилота Мачука и Батыгина, на разведку отправились Травин, Виктор, Денни Уилкинс, рельефовед Свирилин, астроботаник Громов и астрозоолог Шатков.

Летели над самой поверхностью Венеры, на высоте семидесяти-ста метров. Сначала путь пролегал над уже знакомым каменистым плато, а потом оно кончилось; за крутым уступом, который Травин назвал «чинк», по аналогии с такими же уступами в Средней Азии, началась равнина — плоская, лишь местами слегка всхолмленная и такая же безжизненная, как плато. Травин попросил снизиться, и вертолет повис над вершиной одного из холмов. Холм был сложен бурой глиной, и дождевые воды прорезали в его склонах бороздки и ложбины; они расходились от вершины холма к подножию, и сверху холм казался поделенным на дольки.

С вертолета сбросили трап, и Травин спустился по нему. Держась за перекладинку, он осторожно ступил на грунт: ноги слегка увязали, как в обыкновенной сырой глине. Никаких признаков жизни Травину обнаружить не удалось, но на всякий случай он взял пробу грунта.

Равнина постепенно понижалась в одном направлении, и астронавты напряженно всматривались вперед, надеясь увидеть океан.

— Прямо по курсу, вон за теми бурыми холмами... — начал Мачук.

— Море! — крикнул Виктор, но теперь уже и все остальные видели светлое ровное поле, расстилавшееся впереди.

Через несколько минут вертолет миновал последнюю гряду холмов, очень похожих на самые обыкновенные земные дюны, и полетел над морем. Ветра не было, но к берегу подходили невысокие волны и опрокидывались на песок...

— Неужели оно мертвое? — с тоской спрашивал Виктор. — Давайте спустимся и проверим!

— Нет, сначала нужно установить, не протекают ли поблизости реки, — сказал Батыгин. — Заберитесь повыше, Мачук.

Вертолет пошел вверх. Приборы показывали высоту: двести метров, пятьсот, километр, полтора километра...

— Вулкан! — крикнул Виктор. — Смотрите, вулкан!

Все прильнули к окошкам и увидели далеко на юге, среди невысоких гор, почти геометрически правильный конус с усеченной вершиной. Темный столб дыма упирался в низкое небо, и облака над вулканом казались темными, словно прокоптились на дыму.

— Вулкан... А ведь их, наверное, немало на Венере. Планета молодая, и тектоническая деятельность должна протекать активно, — сказал Свирилин. — И землетрясения тут, конечно, не редки.

— В общем, первозданная картинка, — заключил Травин.

— Точнее — один из первых дней творения, — поправил Батыгин, и все улыбнулись. — А вон и река — к северу от нас.

Действительно, светлая изогнутая линия делила там надвое бурое пространство. Вертолет, не снижаясь, полетел туда.

— А море какое — без конца и без края, — вздохнул почему-то Виктор.

— Океан, наверное.

— Да, скорее всего — океан...

А Батыгин думал о другом.

— Забавно получается, — сказал он. — Мы, астрогеографы, объединяем в своей работе и далекое прошлое и сегодняшний день географии: вновь мы — описатели неведомых материков и океанов, и в то же время — преобразователи!.. Я уж не говорю о том, что как исследователи, натуралисты мы должны познать природные условия планеты!

... Река впадала в море, не разбиваясь на рукава, единым руслом, и вертолет опустился на ее левом берегу. Все вышли из него. Совсем рядом с глухим шумом накатывались на берег волны. А река была широка — никак не меньше двухсот метров!

Батыгин подошел к самой воде. Он чувствовал себя необычайно легким и свободным — словно мог оттолкнуться и полететь над волнами. На душе было так радостно и восторженно, что утрачивалось ощущение реальности, все виделось как бы сквозь дымку — прозрачную, но скрадывающую резкие линии. Батыгин пригляделся к своим товарищам и заметил, что они тоже возбуждены, взвинчены; только астроботаник Громов отчего-то помрачнел и насупился.

— Прекрасно, — сказал Батыгин, делая широкий жест. — Лучшего места для города не найдешь. Тут у вас будет и морской и речной порт. Организуете перевалку грузов с речных судов на морские...

Никто не улыбнулся. Как ни фантастично это звучало, но они прилетели на Венеру для того, чтобы стало именно так, — чтобы здесь, в устье реки, был основан город, а океанские пароходы уходили от его причалов в затянутые пасмурью дали, к причалам других портов.

— Берега придется облицевать, — решил Виктор; глаза его сияли, щеки горели. — Гранитом или даже мрамором.

— Мрамором красивее, — сказал Денни Уилкинс; он держался ровнее, спокойнее других.

— Конечно красивее, — согласился Виктор.

— Кто ж это мрамором берега облицовывает? — удивился Травин. — Вот чудаки!

— Ну ладно, гранитом, — уступил Виктор. — А пока нужно отметить это место, вогнать первый кол в землю!

Виктор оглянулся, ища какую-нибудь палку, и тут же расхохотался — нет, на Венере палку не найдешь! И все тоже стали хохотать — бурно, захлебываясь; лишь Громов по-прежнему мрачно озирался вокруг.

Взяв в вертолете два алюминиевых шеста, Виктор вогнал их в грунт и, скрестив, связал веревкой.

— Ну вот, — сказал он с облегчением, как будто все самое трудное уже сделано. — Теперь давайте купаться в море. Такая теплынь!

Предложение с радостью подхватили, и все, кроме Батыгина и хмурого Громова, бросились в волны. Батыгин, оставшись на берегу, наблюдал за купальщиками, подбадривал их возгласами, шутил. Но потом пришло иное ощущение: странно и даже неприятно было видеть, как барахтаются в мертвом море крепкие молодые тела... Батыгин подумал об этом и вдруг понял, что их восторженное состояние, чувство отрешенности — следствие тех причин, о которых предупреждал психиатр Нилин, что только этим можно объяснить безумную выходку — купание в неведомом, совершенно неисследованном море...

К счастью, купальщикам, видимо, самим стало не по себе, и они один за другим вышли на берег.

— Черт-те что, — сказал Травин. — Когда купаешься в море, все равно не видишь этих рачков и микроскопических водорослей. А тут знаешь, что их нет, — и совсем не то настроение!

— Живое оно! — вдруг закричал Виктор. — Живое море!

Сидя на корточках, он старался подцепить ладонью какую-то студенистую массу.

— Осторожнее! — не своим голосом завопил астрозоолог Шатков. — Кто так обращается с животными!

На песке перед Виктором лежал небольшой студенистый комок, похожий на мертвую, помятую медузу.

— Да, это жизнь, — подтвердил взволнованный Батыгин. — Это безусловно жизнь!

А Виктор и Денни Уилкинс уже бежали к вертолету за надувной резиновой лодкой и планктонной сеткой. Они на руках протащили лодку через полосу наката и влезли в нее.

— А меня! — Шатков развернулся на каблуке, не зная, что делать со студенистым комочком, лежащим в его ладонях. — Меня возьмите! — закричал он, но бросился в противоположную — сторону, к вертолету. На полпути он передумал, помчался обратно, отдал растерявшемуся Свирилину студенистый комочек, на ходу прокричал что-то насчет способа сохранения пойманных животных в свежем виде и пешком попытался добраться до лодки. Убедившись, что в море это не лучший способ передвижения, он пустился вплавь, призывно крича при каждом взмахе, и Виктору поневоле пришлось подождать его.

Как только мокрого астрозоолога втащили в лодку, Виктор бросил за борт сеть, сделанную из желтого мельничного газа; внизу к сетке был прикреплен небольшой металлический стакан с краном. Денни Уилкинс сел на весла, а Шатков принялся руководить, энергично размахивая руками.

Они погорячились и почти сразу же вытащили сетку. Шатков трепетной рукой открыл кран, и вода из металлического стакана вылилась в банку. Волнуясь, все трое пристально вглядывались в прозрачную воду, но ничего в ней не обнаружили.

— Давайте-ка отплывем подальше, — сказал Виктор; он неожиданно успокоился, тщательно расправил сеть и снова бросил ее за борт. — Греби сильнее!

Денни Уилкинс старался изо всех сил, Шатков помогал ему советами, и скорость движения значительно возросла: сеть надулась, пропуская воду, и начала медленно тонуть. Лодка описала большой круг и подошла к берегу; только тогда они вытащили сетку и перелили содержимое стаканчика в банку. Даже простым глазом теперь было видно, как толчками передвигаются в воде какие-то крохотные существа, как плавают, не погружаясь, неподвижные зеленые точки.

— Живые, они живые! — твердил Шатков, никому не доверив банку, он сам вынес ее на берег.

— Сине-зеленые водоросли! — прошептал астроботаник Громов. — Вот эти, зелененькие!

— Похоже, — согласился Батыгин. — С сине-зеленых водорослей и на Земле все начиналось. В сущности это они расчистили дорогу другим организмам.

А Шатков ревниво предлагал всем обратить внимание на прыгающих блошек.

— Животные же! — почти стонал он от восторга! — Самые настоящие, какие-нибудь рачки, наверно! Прыгают! — глаза Шаткова излучали любовь и нежность. — Нет, вы посмотрите, как прыгают!

— Н-да, неожиданные результаты, — задумчиво сказал Батыгин. — Я думал, что тут иначе, — что жизнь только-только начинает возникать...

— Возникать! — торжествующе воскликнул Шатков и гордо вздернул голову. — Возникать! Да она тут ключом бьет! — заявил он таким тоном, как будто всегда утверждал, что в морях Венеры жизнь бьет ключом.

— Тем лучше, — все также задумчиво продолжал Батыгин. — Нам будет легче преобразовать планету. Возьмите, пожалуйста, пробу воды, — обратился Батыгин к своим помощникам. — И все. Больше никаких исследований, — сказав это, он вновь ощутил смутную тревогу и за своих спутников и за тех, кто остался у звездолета. — Пора возвращаться.

— Николай Федорович, а сеять лучше всего на приморских равнинах! — не слушая, говорил Виктор. — В почве наверняка имеется хоть немного органических веществ. Я возьму образцы вон там, за дюнами...

Громов и Шатков в это время боролись за банку с морской живностью. Маленький толстый Шатков прижимал ее обеими руками к груди, а Громов — высоченный, косая сажень в плечах — боком наступал на него и уговаривал добром отдать банку: сине-зеленых водорослей в банке было больше, чем прыгающих блошек, и поэтому, утверждал Громов, хранить ее должен ботаник, а не зоолог. Шаткову великолепно было известно, что Громов — призер XXII олимпийских игр в полутяжелом весе по боксу, но сейчас он, не задумываясь, мог выйти против него на ринг и увещеванию не внимал. Черный чуб Громова, придававший ему разбойничий вид, уже сполз на самые глаза, что обозначало высшую степень разгневанности.

Чем бы кончилась борьба за банку — можно только догадываться, но Батыгин вовремя вмешался, и хранителем банки был утвержден толстенький Шатков.

далее

назад