Больше сорока лет писатель и журналист Владимир Губарев вел разделы по науке в "Правде" и "Комсомолке", лично общался с самыми засекреченными лицами страны — создателями атомной бомбы Харитоном, Зельдовичем, Щёлкиным, Славским и многими другими. И вот недавно в издательстве "Молодая гвардия" вышла его новая книга "Белый архипелаг Сталина". Пожалуй, это первое издание, которое так полно и обстоятельно рассказывает о создании атомного оружия в СССР. Шаг за шагом автор раскрывает секреты самого закрытого советского проекта.

— Владимир Степанович, почему "белый архипелаг"?

— Все очень просто. Теперь все знают про "архипелаг ГУЛаг" — лагеря, обнесенные проволокой, НКВД, во главе всего — Берия. Атомный проект создавался так же. Все города были за проволокой, под охраной НКВД, руководил всем Берия. Только условия в городках, где делали атомное оружие, были другие: ни в чем не было нужды, но это был тот же самый ГУЛаг. Все работали под присмотром Сталина, который следил за каждым шагом в развитии атомного проекта.

— Почему эта книга вышла только сейчас?

— По одной причине. Все, что я знал о судьбе атомного оружия в СССР (а знал я немало), показалось мне ничтожным по сравнению с тем, что я узнал в последние годы. Был опубликован сборник документов "Атомный проект России". Это служебные тома протоколов заседаний, постановлений, распоряжений, которые до настоящего момента были засекречены. Если знать историю проекта, то за этими скучными документами выстраивается неразрывная цепь событий, участие в ней конкретных людей.

— Владимир Степанович, а вы случайно не родственник космонавта Губарева?

— В некотором роде все Губаревы — родственники. Была такая помещица Губарева. У нее были две деревни: одна на Орловщине, другая — на Волге. Чтобы ее крепостных не путали с чужими, она всех распорядилась называть Губаревыми. Оттуда пошла наша фамилия. А известными стали Виталий Губарев, который написал книжку о Павлике Морозове, дважды Герой космонавт Алексей Губарев и мой отец. Перед своим отцом я преклоняюсь. Имея четыре класса церковноприходской школы, он стал летчиком-истребителем и воевал в дивизии Покрышкина. А мама была из партизанской белорусской семьи, почти все ее родственники погибли во время войны.

— Вы были одним из немногих журналистов, с самого начала допущенных к самым острым и секретным темам того времени — созданию атомной бомбы и космонавтике. Это случайность?

— Абсолютная случайность. Я учился в МИСИ имени Куйбышева, на факультете спецпроектов, занимался сугубо техническими специальными вещами, прекрасно знал математику и собирался серьезно заниматься наукой. (Кстати, у нас учился Володя Высоцкий, а многие выпускники МИСИ стали режиссерами, журналистами, писателями.)

В 1956 — 1958 годах нас посылали на целину, у меня есть награды за освоение залежных земель. После целины я уже был членом партии и имел первую форму допуска. И вот однажды нас позвали в обком партии и сказали, что начинаются всякие новые вещи, нужно помочь журналистам, которые ничего не понимают в науке. Это был 1960 год, начинался космос, уже вовсю шли ядерные испытания. И я ушел на один год в журналистику и не вернулся оттуда до сих пор.

— Вы были свидетелем всех запусков?

— Всех тех, на которые журналистов приглашали. Нас было пятеро допущенных к совершенно секретным работам, мы знали почти все. Но не все было так гладко, как кажется. Далеко не обо всем можно было писать. Например, я ездил на мирные взрывы в течение десяти лет и только через пятнадцать смог опубликовать первый репортаж. Кроме того, эта информация была очень тяжелым грузом, о многом, что мы видели и знали, мы даже говорить не могли. Был такой случай: наши службы поняли, что американцы безошибочно узнают, что у нас через 2-3 дня пуск. Возникает предположение, что утечка идет от журналистов. Нас трясут, а утечка все равно идет. Оказалось все просто. За несколько дней до пуска нас пятерых обзванивали и вызывали в командировку. Нет ничего проще: позвонить в редакцию и узнать, на месте ли Губарев или Голованов. Если все пятеро в командировке, значит, вот-вот пуск. Тогда стали прибегать к хитростям, говорили, что один вышел, другой заболел. Губарев все время был в командировке.

Самая главная сложность этой работы была в том, что нельзя было лгать, но не всегда можно было все говорить. Я никогда не лгал. Полетели Иванов и Рукавишников, якобы все благополучно, на самом деле был аварийный полет. Я напечатал в "Правде" очерк "Подвиг Сатурна", где под свою ответственность рассказал всю правду. Ажиотаж был жуткий. Так же, как с Чернобылем. Все знали, что произошло. Когда я собрался туда ехать, то предупредил Яковлева и Горбачева, что писать буду только правду. И у нас было такое право.

— Но, наверное, и для вас не все было доступно?

— Безусловно. Несмотря на хорошие, практически дружеские отношения со многими атомщиками и космонавтами, когда было нельзя говорить, они молчали.

Например, прилетаю на гашение Памукского нефтяного фонтана. Руководил этим мой друг, тогда просто доктор наук, Литвинов Борис Васильевич. Потом он стал главным конструктором, получил Героя Труда. Было распоряжение от руководства — принять Губарева. Вдруг он ко мне приходит и говорит: завтра у нас свободный день, едем рыбу ловить. В семь часов утра приезжает машина, меня отправляют одного. Литвинов говорит: я подъеду чуть позже, только оперативку проведу. Рыбу ловим, уху варим, его нет и нет. Вечером приезжаем, он извиняется — дела замотали совсем. Прошло тридцать лет, сидим у него дома в Снежинске. Разговоры, то да се, вспомнили этот эпизод. Литвинов рассказывает, что возникли сложности с ядерным зарядом. Нужно было на месте провести эксперимент. Когда согласовывали этот вопрос с Москвой, министр Минсредмаша (так называлось тогда атомное ведомство) Ефим Павлович Славский посоветовал отправить меня рыбу ловить. А выяснилось это спустя 30 лет.

Или другая ситуация. Вот в этом кресле однажды сидел Юлий Борисович Харитон, человек-легенда, главный конструктор и научный руководитель создания ядерного и термоядерного оружия, сорокалетним знакомством с которым я горжусь. Много раз я просил его рассказать о первом взрыве атомной бомбы, а он говорил, что нельзя, но обещал рассказать, когда станет можно. Однажды часов в семь утра раздается звонок. Звонит Харитон, просит разрешения заехать. Он приехал, сел на ваше место и начал рассказывать. До этого я делал статьи и к его 60-летию, и к 70-летию, и ни слова о ядерном оружии. А тут мне удалось напечатать полосу в "Правде". Текст этого интервью полностью приведен в книге.

— Вы помните тот день, когда Гагарин полетел в космос?

— Прекрасно помню. Мы знали, что полетит Гагарин или Титов, а пуск состоится от 10 до 15 апреля, потому что 22 апреля американцы должны были запустить Алана Шеппарда. Они планировали не орбитальный, а суборбитальный полет, но, тем не менее, мы должны были успеть раньше. За пару дней до этого я прошел все этапы подготовки, которые прошли космонавты, и написал полосу под заголовком "Завтра полетит человек". 11 апреля часов в десять вечера я приехал с завизированной полосой в "Комсомолку". Функции цензора выполняла Алла Генриховна Масевич, доктор наук. Она воспринимала все это как фантастику.

Да и не только она. Десятого апреля меня вызвали в военкомат, чтобы отправить на сборы. Я пошел к военкому, говорю, что не могу, я сейчас должен заниматься полетом человека в космос. Он говорит, ладно, если полетит до 15-го (а сборы были 17-го), тогда ты не приходи, потом поедешь на сборы. А если не полетит — приходи. Но вообще подтекст был такой, что я ему лапшу на уши вешаю. Потом я Гагарину часто говорил, что он меня спас, после этого меня на сборы уже не вызывали.

Была информация, что 12-го пуска не будет. 13-го, мы были уверены, Королев тоже не будет запускать. Все ждали, что пуск будет 14-го. А произошло все 12-го. Пять номеров "Комсомолки" после пуска были уникальными. Мы рассказали обо всем, что было можно, о каждой минуте полета, посадки, того, что потом произошло. У меня книга вышла уже 25 апреля, она называлась "Дорогами вселенной".

— Вы все были так молоды — и космонавты, и журналисты. Могли ли вы осознать всю значимость этого момента?

— О запуске первого спутника я услышал, когда мы ехали с целины. Это было 4 октября 1957 года. И я сразу сказал, что наступила новая эра и мне посчастливилось оказаться свидетелем ее рождения. А в день первого запуска мы были счастливы, потому что почувствовали прикосновение к великому. Мне кажется, что журналисты осознавали значимость этого дня больше, чем космонавты. Далеко не все из них выдерживали обрушившуюся на них славу. Мы долго говорили на эту тему с Германом Титовым перед смертью. И он этого до конца не понимал, и Юра тоже.

— А была ли определенная этика в отношениях между журналистами и космонавтами?

— Главное — несмотря на дружеские отношения, мы всегда держали дистанцию. Иначе просто невозможно работать. Кроме того, никто из журналистов не опозорил себя тем, что написал плохо об иностранных космонавтах, как это сейчас происходит. Сейчас пишут, что американцы не были на Луне! Чушь! Я был в европейском центре в Хельсинки и видел весь полет от первого до последнего момента, каждый день передавал информацию, интервью с космонавтами.

— У вас не было желания полететь?

— Что вы! Здесь гораздо интереснее! И потом работа в космосе очень трудная и монотонная. Вы знаете знаменитую историю о том, как Нюрка летала в космос с Виталием Севастьяновым? Несколько месяцев он летал, тоска жуткая, захотелось вернуться на Землю. А ведь просто так не скажешь: верните меня домой. Я был руководителем группы психологической поддержки экипажа. Мы транслировали Володю Высоцкого в космос, когда он был запрещен по всей стране. И вот у нас сеанс связи, Севастьянов говорит: грустно, скучно, и Нюрка умерла. А Нюрка — это муха. Как она оказалась на борту станции, непонятно! В общем, было решено: раз Нюрка умерла, пора и экипаж снимать.

Все же, несмотря на сложности, изрядная доля романтизма в этой профессии была. И сейчас в профессии космонавта есть и престиж, и опасность, но она лишена, как раньше, глобальной цели. Международная космическая станция — это, на мой взгляд, не та цель. И человек, и наука, и общество развиваются только в том случае, если есть глобальная задача. Стояние на месте фактически означает загнивание. Так оно и есть. Мы ведь сейчас не делаем ничего нового, мы используем то, что придумали раньше.

— Вам не обидно, что Россия потеряла первые позиции в космосе?

— Я горжусь тем, что аппарат долетел до Марса, хотя он и американского происхождения. Я никогда не считал, что национальная принадлежность в науке имеет значение. Каждая страна в разные периоды может переживать те или иные сложности. Обидно — неверное слово. Правильно поставить вопрос: могли бы мы сделать гораздо больше? Конечно, могли. Намного более, в том числе и сейчас. Но мы не понимаем элементарных вещей. Дело не в полетах в космос. Мы сделали глобальную ошибку давно, когда начали не приспосабливать космос для насущных потребностей, а использовать его во имя политических целей. Вся соль в том, что новые технологии, все будущее держится на космических разработках. А мы их не разрабатываем и не создаем. Наши власти просто не понимают, что вкладывать деньги и мозги и в науку, и в космос — жизненно необходимо, что скоро будет невозможно сидеть на нефти и газе. Америка, вкладывая сегодня один доллар в космос, завтра получит десять. Все прогрессивное, что мы имеем за последние 50 лет, пришло из ядерных и космических технологий. Связь, телевидение, Интернет — все работает на базе спутников.

Я никогда не забуду первое вручение премии "Глобальная энергия" в Санкт-Петербурге. 20 нобелевских лауреатов сидели в зале, а Путин полтора часа совещался с Ходорковским и Чубайсом. Это говорит об отношении к науке. Я бы сказал, что наступает век невежества, выросшего на потребительском мировоззрении. Оно агрессивно по своей сути, с ним очень трудно бороться, потому что оно, как сорняк, ползет изо всех щелей.

И это одна из причин того, что уровень промышленного потенциала страны не соответствует ни космосу, ни ядерному оружию. Очень опасная тенденция. Мы теряем технологии как в космосе, так и в атомной энергетике, они стремительно устаревают. Закончится все очень просто — завтра падают цены на нефть, заканчиваются два газовых месторождения, и все, нам не на что будет жить. Мы уничтожили геологоразведку, живем сегодняшним днем и не можем обеспечить своего будущего. Значит, надо ждать катастрофы. А выход из катастрофы самый простой — революция. Лозунг "Грабь награбленное" был актуален не только в 1917 году.

— Вас называет популяризатором науки?

— Я каждый год пишу книгу и в декабре представляю ее в Академии наук. Тысячу экземпляров я дарю академикам и членам-корреспондентам, часть идет в библиотеки, совсем немного продается. Некоторые говорят, что это бессмысленная работа, сейчас у нас другие ценности. Но я уверен: единственное, что осталось в нашем обществе ценное, — это наука. И я делаю для нее то, что в моих силах. Я рассказываю о судьбах российских ученых и науки.

— Вы считаете, что книги по-прежнему могут воспитывать людей?

— Безусловно, но мы-то подменили писательство шоу-литературой. Я был потрясен, когда приехал на книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне. Я представлял там свою книгу "Арзамас-16", которую выпустило немецкое издательство. И вдруг выяснилось, что в России есть только два писателя — Маринина и Ельцин, потому что говорили только об этом.

Три года назад я был в Китае по своим делам, в это время проходила Пекинская книжная ярмарка, одна из крупнейших в мире. Министр по печати попросил остаться и представить Россию, потому что никто из официальных лиц не приехал в Китай. А ведь это страна, которая издает больше всего русской и советской литературы. Пока я ехал из Гуилиня в Сиань, мне подарили три десятка томов на китайском языке, начиная с дневников Толстого, заканчивая моими книгами. Я не знал, что с ними делать, пошел в одну из школ, устроил там встречу и подарил эти книги.

— Вы написали статью о том, как Ельцин пьянствовал в Нью-Йорке. Ради чего вы это сделали?

— Ради правды. Весь мир это знал, а мы не знали. В 1991 году я был первым заместителем газеты "Правда". Вокруг меня сразу же образовался гигантский вакуум. Самое интересное, что всех вокруг меня поснимали, а я сижу и пишу книгу "Президент России, или Уотергейт по-русски". Я ее посылал и в "Новый мир" Залыгину, и в "Знамя" Бакланову. Все отказывались. Потом мне начинают звонить разные с желтым оттенком издания, я им отказываю. Потом звонит Горбачев, просит почитать эту книгу. Я ему говорю: "Вы — президент, а я — рядовой человек. Если вам понравится и вы скажете "да", меня потом будут упрекать в том, что я согласовал с вами книгу, поэтому ее и напечатали. Если же она вам не понравится, ее нигде не напечатают". Я позвонил в Женеву, у меня там были деньги в банке за мои постановки. Продюсер издал 2 тысячи экземпляров.

Первый экземпляр я послал с дарственной надписью Горбачеву. Второй — Ельцину.

— Часто ли вы позволяли себе такие резкие поступки?

— Эпиграфом своей жизни я выбрал слова Рея Брэдбери: "Если тебе дают линованную бумагу, пиши поперек". Однажды я напечатал в "Правде" три материала по Байкалу. Вызывает Лигачев. Ты, что, не знаешь постановление ЦК партии? Я говорю: знаю. (Это было постановление, которое вышло еще в начале 1960-х годов, о том, что нельзя писать о Байкале.) Говорю, так это же было пятнадцать лет назад, надо же ситуацию менять. Он говорит, ладно, приезжай в ЦК. Приезжаю, создается комиссия по Байкалу, меня вводят в ее состав. Я туда несколько лет ездил. Много полезного мы там сделали и по очистке Байкала, и по предотвращению сбросов. Жаль, что потом все это застопорилось, а сейчас началось с нуля.

— Какие у вас ощущения от сегодняшней жизни?

— Прекрасные. С чего мне быть пессимистом? Жизнь настолько большая и прекрасная, что меня абсолютно не волнует, что происходит во власти, за что они дерутся. Вокруг меня — любимые люди. Я каждый день сажусь за компьютер и пишу книги, создаю свой мир. Я общаюсь с интеллигентными, умными людьми. У меня большой круг друзей. На территории моей дачи, построенной в 1949 году пленными немцами, растут грибы и живет свирепый кот. В жизни есть много вещей, которые доставляют истинное удовольствие. Вот вы, например, приехали.

Кроме того, есть две вещи, которые никогда не дадут мне скучать. Это рыбалка и вождение. Страсть к рыбалке передалась мне от отца. Когда уже перестал летать, он был директором дома рыбака на Истринском водохранилище. Это был прекрасный дом рыбака, который закрывался на два дня в году — 8 и 9 мая. В эти дни здесь собиралась 9-я гвардейская авиационная дивизия. Рыбачу я везде, где только бываю.

У меня однажды был случай. Я получил "волгу" за работу на проекте "Союз — Апполон" (я был одним из руководителей пресс-центра). Всех награждали орденами, а меня нельзя было наградить, потому что за два месяца до этого я получил какой-то орден. Когда Косыгин спросил меня, что хочу, я сказал, что машину. Он разрешил мне и Славе Голованову купить из своего фонда черные "волги". Мы были первыми водителями новых черных "волг" в Москве. У меня в машине всегда лежали снасти. Однажды "волгу" угнали. Мне позвонили, говорят, приезжайте на Профсоюзную улицу. Приезжаю, машина — всмятку. Я тут же к багажнику. Слава богу, все цело! Ведь снасти у меня уникальные, такие купить невозможно — они сделаны на заводе межпланетных автоматических станций. Катушка была подарком от Георгия Николаевича Бабакина (гениальный был конструктор, рано ушел из жизни). Он знал мою страсть, они подарили мне катушку вместе с Олегом Генриховичем Ивановским, его замом. Ивановский был ведущим конструктором "Востока", он закрывал крышку люка за Гагариным. Он жив и здоров, у него светлая голова. Я помогаю ему сейчас издать книгу в "Молодой гвардии". А потом они мне подарили пластину, снятую с межпланетной станции "Марс". Из нее мы делали прекрасные блесны. Так что не только цветы будут расти на Марсе, но и рыбка ловиться.

Беседовала Ольга РОГОЗИНА