А. СТРУГАЦКИЙ, Б. СТРУГАЦКИЙ

За мой столик никто не подсаживался, хо­тя место передо мной пустовало. С одной стороны, это было, конечно, прекрасно. Терпеть не могу общаться с посторонними людьми. С другой же стороны, мне вдруг пришло в голову, что такое бывало и раньше: в троллейбусах ли, в метро, в таких вот забегаловках, где меня никто не знает, пустующее место рядом со мной занимают в последнюю очередь, когда других свободных мест больше нет.

Официант принес мне мясо в горшочке, я спросил кружку пива и принялся есть.

— Вы разрешите? — произнес негромкий хрипловатый голос.

Подняв глаза, я увидел, что рядом сто­ит, положив руку на спинку свободного сту­ла, рослый горбун в свитере и потрепанных джинсах, с узким бледным лицом, обрамлен­ным вьющимися золотистыми волосами до плеч. Без всякой приветливости я кивнул, и он тотчас уселся боком ко мне — видимо, горб мешал ему. Усевшись, он положил пе­ред собой тощую черную папку и принялся тихонько барабанить по ней ногтями. Официант принес мое пиво и выжидательно взглянул на горбуна. Тот пробормотал: «Мне то же самое, если можно...» Я доел мясо, взялся за кружку и тут заметил, что горбун, оказы­вается, пристально смотрит на меня.

— Понимаете ли, — сказал он, — мне посоветовали обратиться к вам.

— Ко мне?

— Понимаете ли, да. Именно к вам.

— Слушаю вас, — сказал я, откровенно вздохнув.

— Собственно... вот! — Он двинул ко мне через стол свою папку и сделал рукой жест, приглашающий папку раскрыть.

В папке были ноты.

— Послушайте... — сказал я.

Но он не стал слушать. Понизив голос и перегнувшись ко мне через стол, он принял­ся рассказывать мне, в чем, собственно, де­ло, совершая ораторские движения кистью правой руки и обдавая меня сложными запа­хами птичьего двора и пивной бочки.

А дело его ко мне состояло в том, что все­го за пять рублей он предлагал в полную и безраздельную собственность партитуру Труб Страшного Суда. Он лично перевел оригинал на современную нотную грамоту. Откуда она у него? Это длинная история, которую к тому же трудно изложить в общепонятных терминах. Он... как бы это выразиться... ну, скажем, падший ангел. Он оказался здесь, внизу, без всяких средств к существованию, буквально только с тем, что было у него в карманах. Работу найти практически невозможно, потому что документов, естественно, никаких нет... Одиночество... Никчемность... Бесперспективность... Всего пять рублей, неужели это так дорого? Ну, хорошо, пусть будет три, хотя без пятерки ему велено не возвращаться...

Я придвинул к себе ноты и взглянул. Никогда и ничего я не понимал в этих крюч­ках и запятых:

— Ну, хорошо. Значит, вы утверждаете, что если мелодию эту сыграть, скажем, на кладби­ще...

— Да, конечно. Но не надо. Это было бы слишком жестоко...

— По отношению к кому?

— По отношению к мертвым, разумеется! Вы обрекли бы их тысячи и тысячи лет ски­таться без приюта по всей планете. И еще подумайте о себе. Готовы ли вы к такому зрелищу?

Это рассуждение мне понравилось, и я спросил: для чего же тогда, по его мнению, мне могут понадобиться эти ноты?

Он страшно удивился. Разве мне не интересно иметь в своем распоряжении такую вещь? Неужели я не хотел бы иметь гвоздь, которым была прибита к перекладине креста рука Учителя? Или, например, каменную плиту, на которой Сатана оставил проплавленные следы своих копыт, пока стоял над гробом папы Григория Седьмого Гильдебранда?

Этот пример с плитой пришелся мне по душе. Так мог сказать только человек, представ­ления не имеющий о малогабаритных квартирах.

— Ну, хорошо, — сказал я, — а если сы­грать эту мелодию не на кладбище, а где-нибудь в парке культуры имени Горького?

Падший ангел нерешительно пожал плеча­ми:

— Наверное, лучше этого не делать. Отку­да нам знать, что там, в этом парке, на глуби­не трех метров под асфальтом?

Я вынул пять рублей и положил перед горбуном.

— Гонорар, — сказал я. — Валяйте в том же духе. Воображение у вас есть.

— Ничего у меня нет, — тоскливо отозвал­ся горбун.

Он небрежно сунул пятерку в карман джинсов, поднялся и, не прощаясь, пошел прочь между столиками.

— Ноты заберите! — крикнул я ему вслед.

Но он не обернулся.

Я опустился на стул и припал к кружке...

Возвращаясь домой, я вспомнил напутст­венные слова моего сегодняшнего знакомца: «Я бы не советовал вам разгуливать с этими нотами по улице. Мало ли что, знаете ли...»

Но тут я по крайней мере знал, к кому обратиться Я не доехал до своего шестнадца­того этажа, а вышел на шестом. Там в четырехкомнатной квартире жил и работал попу­лярный композитор-песенник Георгий Луарсабович Чачуа, хлебосол, эпикуреец и неистовый трудяга, с которым мы были на «ты» чуть ли не с самого вселения в этот дом.

За обитой дерматином дверью гремел ро­яль и заливался прекрасный женский голос. Видимо, Чачуа работал. Я позвонил.

Дверь распахнулась, и на пороге возник Чачуа в черных концертных брюках с ярки­ми подтяжками поверх ослепительно белой сорочки, расстегнутой у ворота, разгорячен­ное лицо озабочено, гигантский нос покрыт испариной.

— Извини, ради бога, — сказал я, прижи­мая к груди папку.

— Что случилось? — осведомился он встревоженно и в то же время слегка раз­драженно. — Слушай, зайди попозже, а? Там люди у меня, работаем. Часа через два, да?

— Подожди, у меня дело совсем пустяко­вое, — сказал я, торопливо развязывая те­семки на папке. — Вот ноты. Посмотри, по­жалуйста, когда будет время...

— Он принял у меня листки и с недоумеваю­щим видом перебрал их в руках. Из глубины квартиры доносились спорящие мужские голоса.. Спорили о чем-то музыкальном.

— Л-ладно... — произнес он замедленно, не отрывая взгляда от листков. — Слушай, кто писал, откуда взял, а?

— Это я тебе потом расскажу, — сказал я, отступая от двери.

— Да, дорогой, — сейчас же согласился Чачуа. — Лучше потом. Я сам к тебе зай­ду. У меня еще на час работы, потом «Спар­так» будет играть, а потом я к тебе зайду.

Он махнул мне листками и захлопнул дверь.

Придя домой и раздевшись, я прежде всего полез в душ. Ворочаясь под душем, я соста­вил себе программу на вечер. Прежде всего — ужин, он же сегодня обед. Его надо при­готовить. Картошка есть. Сметана есть. Ка­жется. Есть зеленый горошек. Ба! Есть же банка говядины! К черту супы! Сварить кар­тошку и вывалить в нее тушеную говядину! И лук есть, и маринованная черемша... Много ли человеку надо? Я враз повеселел.

Почему я не против чистить картошку, так это потому, что голова совершенно свободна. Между прочим, никто из моих знакомых не умеет чистить картошку так чисто и быстро, как я. Армия, товарищи! Центнеры, тонны, вагоны перечищенной картошки! И какой, бывало, картошки! Гнилой, глубоко проморо­женной, сине-зеленой, прочерневшей на­сквозь... А такую вот картошечку мирного времени, да еще рыночную вдобавок, чистить одно удовольствие.

Я промыл начищенные картофелины в трех водах, налил в кастрюльку воды и наре­зал в нее картофелины, разрезав каждую на­двое или натрое. Затем я поставил кастрюль­ку на огонь.

Вот и все готово сделалось у меня на сто­ле, аппетитнейшая смесь картофеля и красно­ватой говядины дымилась в глубокой тарел­ке, и пахло на кухне мясными запахами, и луком, и лавровым листом, и до чего же славно стало жить, и горизонты посветлели и озари­лись добрыми предчувствиями.

Я набил рот картошкой с мясом и потянулся к телевизору.

По первой программе кто-то пилил на скрип­ке. Полюбовавшись некоторое время изму­ченным лицом пильщика, я переключился. По второй программе плясала самодеятель­ность: взметывала пестрые юбки, грохотала каблуками, сводила и разводила руки и вре­мя от времени душераздирающе взвизгивала. Я снова набил рот картошкой и снова пере­ключился. Здесь несколько пожилых людей сидели вокруг круглого стола и разговарива­ли. Речь шла о достигнутых рубежах, о реши­мости что-то где-то обеспечить, о больших работах по реконструкции чего-то железного... Я жевал картошку, ставшую вдруг без­вкусной, слушал и проникновенно про себя матерился. Телевизор! Блистательное чудо двадцатого нашего века! Поистине фантасти­ческий концентрат усилий, таланта, изобре­тательности десятков, сотен, тысяч велико­лепнейших умов нашего, моего времени! Для того чтобы сейчас вот, вернувшись с ра­боты, десятки миллионов усталых людей ос­тервенело щелкали переключателями вместе со мной, не в силах решить поистине нераз­решимую задачу: что выбрать?

Все-таки я выбрал пильщика. Наваждение какое-то, подумалось мне вдруг. С самого детства меня пичкают классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека каждый день пичкать классиче­ской музыкой, то он помаленьку к ней при­выкнет и в дальнейшем уже жить без нее не сможет, и это будет хорошо.

Пока я размышлял на эти темы, скрипач с экрана пропал, а на его место ворвались хок­кеисты, и один из них сразу же ударил дру­гого клюшкой по голове. Оператор стыдливо увел камеру в сторону, самое интересное мне не показали, и я выключил телевизор.

В дверь позвонили.

Я побрел открывать. Оказывается, за это время я успел начисто забыть и про ноты падшего ангела, и про Гогу Чачуа, и поэтому, увидев его на пороге, я испытал потрясение, тем более что лицо его...

Нет, строго говоря, лица на нем не было. Был огромный, с синими прожилками, светло-голубой нос над толстыми усами с пробором, были бледные дрожащие губы, и были чер­ные тоскливые глаза, наполненные слезами и отчаянием. Проклятые ноты, свернутые в трубку, он судорожно сжимал в волосатых кулаках, прижатых к груди. Он молчал, а у меня так перехватило дух от ужасного пред­чувствия, что и я не мог выговорить ни сло­ва и только посторонился, давая ему дорогу.

Как слепой, он устремился в прихожую, натолкнулся на стенку и неверными шагами двинулся в кабинет. Там он обеими руками бросил ноты на стол, словно эта бумажная трубка обжигала его, упал в кресло и прижал к глазам ладони.

Ноги подо мной подогнулись, и я остано­вился в дверях, ухватившись за косяк. Он молчал, и мне казалось, что молчание это длится невероятно долго. Более того, мне ка­залось, что оно никогда не кончится, и у ме­ня возникла дикая надежда, что оно никогда не кончится и я не услышу никогда тот ужас, который принес мне Чачуа. Но он все-таки заговорил:

— Слушай... — просипел он, отрывая ру­ки от лица и запуская пальцы в густую шерсть над ушами. — Опять «Спартак» про­пер! Ну что ты будешь делать, а?

Полностью публикуется в журнале «Нева» в 1986 г.