ПАМЯТИ ЗНАМЕНИТОГО ДЕЯТЕЛЯ НАУКИ

---

КОНСТАНТИН ЭДУАРДОВИЧ ЦИОЛКОВСКИЙ

Как в предыдущих, так и в этой своей наиболее полной автобиографии К. Э. Циолковский очень краток. Это действительно только «черты из жизни» замечательного человека. Но, несмотря на краткость, автобиография К. Э. Циолковского хорошо рисует его облик и ярко показывает, в каких тяжелых условиях пришлось жить и работать ему в царской России, в течение трех четвертей своей жизни, хотя пишет он о своих неудачах, материальной необеспеченности и т. д. с благодушием человека, уже пережившего трудности и отягченного годами. Лишь изредка в автобиографии проскальзывает горькая ирония, направленная против «ученого» мира буржуазного общества, не понявшего идей великого изобретателя, окружившего его недоверием и заклеймившего прозвищем «чудака» и «фантазера».

Сейчас еще трудно полностью оценить значение работ и идей К. Э. Циолковского для нашей науки и техники.

Условия, в которые он был поставлен в расцвете своих сил и способностей (период жизни в Боровске и затем первый период жизни в Калуге, 1892—1904 годы), недостаток в образовании, непризнание его и т. п. обусловили то, что К. Э. Циолковский, как правило, не дорабатывал свои проекты до конца. Он давал идею, подкреплял ее математическим анализом и примитивными опытами, но не доводил до инженерного проекта, до проекта конструкции, по которому можно было бы ее осуществлять.

Конечно в наших условиях, когда вопрос о приоритете не может охладить ученых и инженеров, разрабатывающих идеи К. Э. Циолковского дальше, то, что он говорил в технике только букву «а», не снижает значения его идей. Но далеко не так было в дореволюционное время. Тогда недоработанность, схематичность предложений «чудака» и «фантазера» из Калуги служила поводом для самой бюрократической критики. Вместо того чтобы помочь, над гениальным самоучкой из народа смеялись. Это чрезвычайно характерно для буржуазного общества — душить всякую инициативу «снизу». Жизнь К. Э. Циолковского — яркий пример такой политики обреченного социального строя, погубившей тысячи талантов-самородков.

И приходится только удивляться К. Э Циолковскому, как он выдержал нужду, непризнание, насмешки, одиночество и не бросил работы, не сошел с ума! Автобиография показывает, что помогла ему гигантская настойчивость, огромная воля к труду и вера в грядущее торжество своих идей. Эти качества характера К. Э. Циолковского роднят его с большевиками, которые поняли его и оценили. Оценили как новатора.

Стареющий изобретатель и ученый ответил на помощь, оказанную ему партией и правительством, на внимание советской общественности новым под'емом творческой инициативы.

«Никогда я так много не работал, как теперь», пишет он в своей автобиографии. И это верно. До самых последних дней своей жизни К. Э. Циолковский продолжает напряженно работать над старыми проектами, Консультирует постройку своего дирижабля и выдвигает новые технические идеи — «стратоплана полуреактивного», т. е. высотного аэроплана, движимого моторами обычным и ракетным, «гидроплана-крыло», представляющего собой объединение конструкций глиссера и гидроплана, и др. Эти новые идеи, как и старые, как труд всей жизни замечательного изобретателя, не могут умереть вместе с ним. Они в верных руках строителей социализма и со временем превратятся в техническую поэму осуществленных дерзаний!

К. ЦИОЛКОВСКИЙ

ЧЕРТЫ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

Почему же из меня не вышел активный революционер?

Причины в следующем:

1. Глухота с десяти лет, сделавшая меня слабым, и отсутствие вследствие этого товарищей, друзей и общественных связей.

1 Статья К. Э. Циолковского «Горе и гений» издана автором в 1916 году в Калуге за свой счет отдельной брошюрой.

В этой статье маститый изобретатель — уже старик, отягченный многочисленными неудачами и болезнями, — ставит вопрос о том,что человечество должно стремиться к лучшему будущему и справедливому распределению земных благ. Конечно автор ее был тогда очень далек от учения Маркса—Энгельса — Ленина, с работами которых он, повидимому, вообще еще не был в то время знаком. (Все примечания к автобиографии принадлежат В. А. Сытину).

2. По этой же причине: незнание жизни и материальная беспомощность.

Исход для моих реформаторских стремлений был один: техника, наука, изобретательство и естественная философия. Сначала все это было в области мечтаний, но потом мое новаторство стало выползать наружу и послужило причиной, отталкивавшей от меня правоверных, не сомневавшихся ученых. Я был выскочка, реформатор и как таковой не признавался.

Моя биография поневоле состоит из мелочей жизни и воспоминаний о работах. Последние все поглотили. Кроме того в силу ограниченности внешних впечатлений моя биография не может быть такой же красочной, как у людей нормальных, без физических недостатков.

Существует несколько моих биографий: в журналах, отдельными книжками или в виде предисловий к моим сочинениям. Они недурны, но несколько пристрастны — в ту или другую сторону. Видеть в них ошибки можно, только сличая их с моею автобиографией. Поэтому, как она ни плоха, а все же она — полезный источник для освещения моей жизни и деятельности с любой точки зрения.

Наследственность

Все же нельзя целиком отрицать и влияния наследственности. Поэтому я прежде всего расскажу то немногое, что я знаю о моих родителях и их родине.

В детстве и молодости меня нисколько не интересовала их биография, и я ничего о ней не узнавал. Потом еще и глухота этому помешала.

Мать имела татарских предков и носила в девичестве татарскую фамилию. У отца была как будто родственная связь с известным Наливайко, и род отца даже носил прежде эту фамилию. Это отражено и в семейных преданиях,

По семейным преданиям предок циолковских был известный бунтарь Наливайко. Вот что о нем сказано в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Наливайко был казацкий предводитель в конце XVI века, борец против польской аристократии, уроженец гор. Острога. Смерть отца, погибшего от произвола владетеля местечка Гусятина, оттолкнула Наливайко от шляхты и побудила перейти к казакам. Подняв восстание, он истреблял шляхтичей и ксендзов. Сначала восстание сосредоточивалось на Волыни, потом перешло в Белоруссию. Первое время победа была на его стороне, и он писал королю Сигизмунду III, чтобы тот отдал свободные земли казакам между Бугом и Днестром, за что обещал помощь казаков Речи Посполитой против ее врагов. Король вместо ответа послал на него войска. В 1596 году близ Лубен казакам пришлось сдаться. Они выдали Наливайко и других начальников. Наливайко отправили в Варшаву и отрубили голову. Слухи о том, что его сожгли в медном быке, новейшими данными не подтверждаются.

Характер отца был близок к холерическому. Он всегда был холоден, сдержан и с моей матерью не ссорился. За всю жизнь я был свидетелем только одной ссоры его с женой, и то виновата была она. Он тогда не отвечал на ее дерзости, но хотел разойтись с нею. Она вымолила прощение. Это было, примерно, в 1866 году, когда мне минуло девять лет. Среди знакомых отец слыл умным человеком и оратором, среди чиновников — красным и нетерпимым по своей идеальной честности. Я помню его дальнозорким. При чтении надевал очки. В молодости умеренно выпивал. При мне уже оставил это. Вид имел мрачный. Редко смеялся. Был страшный критикан и спорщик. Ни с кем не соглашался, но, кажется, не горячился. Отличался сильным и тяжелым для окружающих характером. Никого не трогал и не обижал, но все при нем как-то стеснялись. Мы его боялись, хотя он никогда не позволял себе ни язвить, ни ругаться, ни тем более драться. Придерживался польского общества и сочувствовал бунтовщикам-полякам, которые у нас в доме всегда находили приют. Кто-нибудь у нас в доме вечно ютился.

Был ли отец знающ? По тому времени его образование было не ниже окружающего общества, хотя, как сын бедняков, он почти не знал языков и читал только польские газеты, В молодости он был атеистом, но под старость, иногда с моей сестрой посещал костел. Был однако далек от всякого духовенства. В доме я никогда не видел у нас ксендза или представителя православного духовенства. В то же время особенным польским патриотом не был. Говорил он всегда по-русски, и мы не знали польского языка, даже мать. По-польски говорил редко. Перед смертью (в 1880 году) увлекался русским евангелием, что было, очевидно, влиянием толстовщины.

Страсть к изобретательству и строительству у отца была. Меня еще не было на свете, когда он придумал и устроил молотилку, — увы, неудачно! Старшие братья рассказывали, что в детстве он с ними строил модели домой и дворцов. Всякий физический труд отец поощрял в нас, как и вообще всякую самодеятельность. Мы почти все делали всегда сами.

Мать была совершенно другого характера — натура сангвиническая, горячка, хохотунья, насмешница и даровитая. В отце преобладал характер, сила воли, в матери же — талантливость. Ее пение мне очень нравилось. В жизни темперамент отца умерял природную пылкость и легкомыслие матери. Отец был старше ее лет на десять. Родители мои очень любили друг друга, хотя и не высказывали этого. Однако это не мешало им слегка увлекаться, особенно отцу, который нравился женщинам. До измены ни с одной стороны дело не доходило. У отца, как и у меня, было инстинктивное и отчасти сознательное стремление к воздержанию. Вероятно, и он видел в этом источник умственной силы и энергии.

У родителей было пренебрежение к одежде, к наружности и уважение к чистоте и скромности. Особенно у отца. Зимой мы ходили в дешевых полушубках, летом — в рубашках. Иной одежды, кажется, не было. Даже на учительскую должность ехал я в полушубке, прикрытом дешевым балаханом. Исключение было для детей, учившихся в школах: им по крайней мере были сшиты сюртуки (тогда в школах блуз не носили).

Отношение отца к русскому правительству было скрыто-враждебное. Но, кажется, причина этому — значительная примесь польского патриотизма. Когда в доме собирались знакомые поляки и либералы, то порядочно доставалось высшему начальству и государственному строю. Отец не сидел в тюрьме, но ему приходилось иметь дело с жандармерией и переносить много неприятностей от начальства. Из казенных лесничих его скоро высадили, — прослужил он в этой должности, должно быть, лет пять. Стал учителем естественных наук в таксаторских классах, но и тут пробыл лишь год! Потом работал где-то маленьким чиновником, управляющим домами. Вообще не повышался, а понижался в своей карьере. Позднее губернское начальство вновь представило его к должности лесничего, но министр не утвердил его, и отец пробыл вторично лесничим только несколько месяцев. Опять пришлось терпеть крайнюю нужду. Отец всегда был здоров, — я не помню его больным. В пище он был очень умерен и никогда не был толстым. Фигуру имел коренастую, без живота, среднего роста. Лысины у него не была и следов, но волосы стриг. Под конец жизни отец пал духом (хотя никогда не жаловался), и никуда не выходил из дома. Помер внезапно, без болезни, мне сдается — от унынья. Тетка рассказывала: поднялся утром, сел, несколько раз вздохнул — и был готов. Я тогда только что поступал на учительское место. Отец умер 61 года отроду.

Мать тоже была хорошего здоровья. Никогда не видел ее в постели, никогда не видел прыщика на ее лице, но она очень мучилась родами. У нее было тринадцать человек детей. Последний мой брат умер лет двадцать тому назад, а последняя сестра — лет пятнадцать. От нее осталась дочь, моя племянница, которая и сейчас жива. Еще есть дети от другого брата. Мать была выше среднего роста, шатенка, с правильными, хотя немного татарскими чертами лица. Под конец жизни стала избегать деторождения и умерла 38 лет, как мне кажется, жертвой неудачного аборта, хотя доказательства последнего у меня нет.

Как же сказались на мне свойства родителей? Я думаю, в моем характере соединились сильная воля отца с талантливостью матери. Но почему же не сказалось то же у братьев и сестер? Возможно, потому, что они были нормальны и счастливы. Меня же все время унижала глухота, бедная жизнь и неудовлетворенность. Эти обстоятельства подгоняли мою волю, заставляли работать, искать.

Возможно даже, что умственные задатки у меня слабее, чем были у братьев, — я моложе всех и потому поневоле должен быть слабее -умственно и физически. Только крайнее напряжение сил сделало меня тем, что я есть. Глухота — ужасное несчастье, и я никому ее не желаю. Но сам теперь признаю ее великое значение в моей деятельности в связи конечно с другими условиями.

Рождение

4 сентября (ст. ст.) 1857 года была хорошая, но холодная погода. Мать взяла двух старших братьев, 6 и 5 лет, и пошла с ними прогуляться. Когда вернулась, началась родовые боли, и на следующий день появился новый гражданин вселенной — Константин Циолковский.

Первые впечатления

От 3 до 4 лет. Матери привозят письмо. Умер мой дедушка, ее отец. Мать рыдает. Я, глядя на нее, начинаю реветь. Меня шлепают и кладут спать. Дело было днем.

Я рассматриваю животных в книге Дараган. Фигура моржа почему-то меня устрашает, и я прячусь под стол.

Смотрю, как пишет отец. Нахожу, что это очень просто, и об'являю всем, что писать я умею.

5—6 лет. Не помню, кто показывал мне буквы. За изучение каждой буквы от матери я получал копейку.

Изумляла тележка на колесах, потому что от малейшего усилия приходила в движение. Ощущение радостное.

Такое же радостное ощущение, которое я ''''не могу забыть, было, когда я в первый раз (увидел много воды в пруде. Занимало также жужжание вертушки в форточке.

Отец берет меня на руки, пляшет и припевает: тра-та-та! Никакого удовольствия при этом не чувствовал.

Игрушки у меня были недорогие, но я обязательно их ломал, чтобы посмотреть, что было внутри их.

7—8 лет. Попались сказки Афанасьева. Начал разбирать их, заинтересовался и научился бегло читать.

Была корь. Была весна. Чувствовал восторг при выздоровлении.

Маленького меня очень любили — родители и гости. Отец сажал на колени, тряс на них меня и приговаривал: «Еде пан, пан, пан; а за паном хлоп, хлоп, хлоп, на конике гоп, гоп, гоп». Потом я часто повторял то же со своими детьми.

Прозвища я получил разные: птица, блаженный, девочка.

Однажды стащил медную монету со стола. Оставили без чаю. Долго рыдал и приходил в отчаяние.

Кололи с мамой на полу сахар. Я незаметно кусочки его подкладывал под подол рубашки, надеясь, улучив благоприятный момент, унести и с'есть. Благоприятного момента не случилось. Разочарование.

Матери мы не боялись, хотя она иногда и потреплет не больно. Но отец внушал страх, хотя никогда маленьких не бил и не ругал, никогда даже не горячился и не кричал.

8—9 лет. Умерла бабушка. Мать уезжает в деревню на похороны. Мы остаемся одни. Я скучаю, даже тоскую.

Старший брат меня дразнит. Гоняюсь за ним и швыряю камнями. Случился отец. «Что такое?» — «Попал мне в висок», говорит брат Митя. Выпороли. Дали две розги, но пребольно. Розог этих я боялся, как огня, хотя не получал больше двух-трех ударов.

Отец был справедливый и гуманный человек. Как же это примерить с поркой? Время было такое. Отца в детстве в какой-то иезуитской школе (на Волыни) пороли чуть не каждый день, а случалось, и два раза в сутки. Меня же выпороли всего раз пять за всю жизнь, не больше. Разве это не прогресс? Негодования не только против матери, но и против отца не осталось ни малейшего...

Копали колодец. Пока не появилась вода, мы — дети — спускались туда. Очень было любопытно. Навалили гору песку. Зимой образовалась прекрасная гора. Впервые испытал восторг катания на санках (самокатом)."

Летом строили шалаши. Было приятно вести свое хозяйство. Иногда устраивали и печи. Осенью топили и грелись у «своего» камелька.

Мое учение шло туго и мучительно, хотя я и был способен. Занималась с нами мать. Отец тоже делал педагогические попытки, но был нетерпелив и портил тем дело. Помню, принесли мы яблоко и проткнули его спицей. Это был земной шар с осью. Рассердился учитель, назвал всех болванами и ушел. Кто-то из нас яблоко с'ел.

Однажды мать об'ясняла мне деление целых чисел. Не мог понять и слушал безучастно. Рассердилась мать, отшлепала меня тут же. Заплакал, но сейчас же понял. Опять из этого не следует, что надо бить детей. Следует искать лучших способов возбуждать внимание.

Читать я страстно любил и читал все, что было и что можно было достать. От чтения Загоскина трепала лихорадка.

Любил мечтать и даже платил младшему брату, чтобы он слушал мои бредни. Мы были маленькие, и мне хотелось, чтобы дома, люди и животные — все было тоже маленькое. Потом я мечтал о физической силе. Я мысленно высоко прыгал, взбирался, как кошка, на шесты, по веревкам. Мечтал и о полном отсутствии тяжести.

Любил лазить на заборы, крыши и деревья. Прыгал с забора, чтобы полетать. Любил бегать и играть, в мяч, лапту, городки, жмурки.

Запускал змея и отправлял на высоту по нитке коробочку с тараканом.

На дворе у нас во время дождей и осенью была огромнейшая лужа. И вода и лед приводили меня в мечтательное настроение.

Пробовал плавать в корыте и делать зимой из проволок коньки. Я делая их, но расшибался на льду так, что искры из глаз сыпались. Наконец откуда-то достали испорченные настоящие коньки. Подправили их. Кататься выучился в один день. Даже с'ездил на них в тот же день, за чем-то в аптеку.

Вот воспоминание о периоде моего нормального существования, до глухоты (10 лет). Он ничем особенным не отличается от жизни всех детей. Предыдущим я и хотел это подчеркнуть. Вывод интересный, но, пожалуй, не новый: нельзя угадать, что из человека выйдет.

Мы любим разукрашивать детство известных людей, но едва ли это не искусственно, в силу предвзятого мнения.

Однако бывает и так, что будущие знаменитые люди проявляют свои способности очень рано, и современники предугадывают их великую судьбу. Но в огромном большинстве случаев этого не бывает. Такова истина, подтвержденная бесчисленными историческими примерами. Я, впрочем, лично думаю, что будущее ребенка никогда не предугадывается.

Глухота

Лет десяти-одиннадцати в начале зимы я катался на салазках. Простудился. Простуда вызвала скарлатину. Заболел, бредил. Думали, умру, но я выздоровел, только сильно оглох, и глухота не проходила. Она очень мучила меня. Я ковырял в ушах, вытягивал пальцем воздух, как насосом, и, думаю, сильно себе этим повредил, потому что однажды показалась из ушей кровь.

Последствия болезни — отсутствие ясных звуковых ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества — сильно меня отупили. Братья учились, я не мог. Но все же было ли это последствием отупения или временной несознательности, свойственной моему возрасту и темпераменту, я до сих пор не знаю.

Период несознательности

Между прочим, в период жизни от 11 од 14 лет у меня появилась одна черта характера. Может быть и слабости. Встретился я в Рязани на улице с. мальчиком постарше меня и посильнее. Известно, что мальчики вроде петухов. Сейчас же мы стали в позу, готовые к бою. Случилось так, что в это время проходил мой двоюродный брат, здоровенный малый.

— Что с ним сделать, Костя? — говорит.

— Не тронь его, — отвечаю.

Мальчик испарился.

Вообще я никогда не замечал в себе чувства мстительности, но мне казалось, что я был немного трусоват. Очень боялся уличных нападений и даже разбойников. Боялся и темноты, в особенности после страшных рассказов тетки. Мать их не рассказывала. Отец считал все это вздором, да и вообще мало говорил с нами. Впрочем, тетка при родителях не говорила своей чепухи. Нас приводили в ужас также рассказы о холере, войне и других бедствиях. Конечно это чисто детская черта — боязнь россказней. Храбрость растет с годами. Недаром же она называется мужеством.

У „меня была склонность к лунатизму. Иногда ночью я вставал и долго что-нибудь, без сознания бормотал. Иногда, встав с постели, блуждал по комнатам и прятался где-нибудь под диваном. Однажды пришли откуда-то ночью родители и не нашли меня в кровати: я оказался спящим на полу в другой комнате. У брата Мити лунатизм проявлялся еще сильнее.

В эти годы в какой-то хрестоматии я узнал о расстоянии до солнца. Очень удивился и всем о том сообщал.

Часто читал книгу «Мир божий». Там русский народ выставлялся как самый лучший в мире. Странно, но я и тогда этому не верил.

Благодаря добрым знакомым отец был определен на какую-то маленькую должность по лесному ведомству в город Полоцк. Там была прекрасная многоводная река. Летом купались. Тут я выучился плавать. Мы, дети, пользовались широкой свободой, ходили, куда хотели. Меня до сих пор удивляет, как я не утонул в этой реке. Однажды, впрочем, это чуть не случилось, хотя и не во время купанья. Было половодье. Лед шел, потом остановился. День был прекрасный, солнечный. Мне захотелось покататься на льдинах. Они приперли к самому берегу, и перейти на них ничего не стоило.. Мы спустились с товарищем с горы вниз, на берег. Скачем по льдинам. Между льдинами вода была сильно засорена, и я принял ее за грязную льдину. В эту воду я и провалился. От холода разинул рот. Ко мне поспешил на помощь товарищ и попал в ту же ледяную ванну... тоже раскрыл рот. Лед еще стоял. Это обстоятельство и спасло нас. Мы выкарабкались из воды и побежали домой сушиться. Не будь этого купанья, мы дождались бы движения льда и наверняка, покатавшись, утонули бы.

В городе был хороший сад, в нем громадные качели на десять человек — очень тяжелый ящик на веревках со скамьями. Вздумал я этот ящик покачать. Раскачал, а удержать не мог. Перегнул он меня в дугу, но спинной хребет все же не сломал. Несколько времени я лежал, корчась от боли. Думал, умираю. Но все же скоро оправился и пошел с братом домой. Последствий не было.

На тринадцатом году моей жизни умерла мать, которой не было и сорока лет. Дело было так. Однажды за утренним чаем мать говорит мне и младшему брату (умер в юности): «Будете ли вы плакать, если я умру?» Ответом ей были наши горькие слезы. Вскоре после этого мать заболела, прохворала очень недолго и умерла. Перед концом нас позвали проститься. Мать лежала уже без сознания, и из глаз у нее текли слезы. Я утирал их платком и плакал... Но горе детей не бывает глубоким и разрушительным. Через неделю я уже лазил на черемуху и качался с удовольствием на качелях.

Мать конечно ничего не предчувствовала, а, вероятно, сделали неудачный аборт.

После матери хозяйство вела младшая сестра матери, которую мы не особенно любили и уважали. Но она была очень кротка и никогда нас не обижала: ни криком, ни толчком. Она имела наклонность все преувеличивать и даже врать. Кроме того преклонение ее перед барством нам не нравилось.

За год до смерти матери родители, и в особенности мать, были поражены неожиданной гибелью семнадцатилетнего моего брата. Два моих старших брата учились тогда в Петербурге, и вот младший из них умер от белой горячки. Горе матери было так неописуемо, что нас, малышей, оно более огорчило, чем самая смерть брата.

Была у нас в городе старинная, но довольно высокая церковь. Наверху ее была башня с балкончиком, как каланча. Может быть, Она и служила раньше пожарной каланчой. На «святую» мальчики лазили на колокольню звонить. Увязался и я, но не звонил, а взобрался выше, на самый балкончик. Вид оттуда был прекрасный. Я был один. Никто не дерзал туда лазить. Мне же это доставляло громадное удовольствие — все было под ногами. Я то садился, то стоял, то ходил кругом. Вздумал однажды покачать кирпичную ограду. Тогда не только она, но и вся верхушка колокольни закачалась. Я пришел в ужас, представив себе свое падение со страшной высоты. Всю жизнь потом мне иногда снилась эта качающаяся башня. Все же я жалел, когда ход на башню был потом заделан.

Ни гувернанток, ни бонн, ни нянек конечно у нас быть не могло. Близкие сокрушались о моем положении — что я не учился, но сделать ничего не могли: мать умерла, отец поглощен был добыванием средств к жизни, тетка сама была и малограмотна и бессильна.

Этот трехлетний период моей несознательности был самым грустным, самым темным временем моей жизни. Я стараюсь сейчас восстановить его в своей памяти, но ничего не могу больше вспомнить. Нечем даже упомянуть это время. Припоминается только катанье по улицам на коньках, санках и ледянках.

Проблески сознания

К 14—16 годам потребность в строительстве проявилась у меня в высшей форме. Я делал самодвижущиеся коляски и локомотивы. Приводились они в движение спиральной пружиной. Сталь для нее я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке. Моему «искусству» особенно изумлялась тетка и ставила меня в пример братьям. Увлекался, я также фокусами, делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали.

Увидал однажды токарный станок — стал делать собственный. Сделал и точил на нем дерево, хотя знакомые отца и говорили, что ничего у меня не выйдет. Кроме того делал множество разного рода ветряных мельниц. Затем устроил коляску с ветряной мельницей, которая ходила против ветра и по всякому направлению. Увидев ее, даже отец был тронут и возмечтал обо мне. После этого последовал музыкальный инструмент с одной струной, клавиатурой и коротким смычком, быстро движущимся по струне. Он приводился в движение колесами, а колеса — педалью. Хотел я сделать даже большую ветряную коляску для катанья (по образцу модели) и уже начал, но скоро бросил, поняв, что ветер малосилен и непостоянен.

Все эти игрушки строились самостоятельно, независимо от чтения научных и технических книг.

Проблески серьезного умственного сознания проявились при чтении. Лет четырнадцати я вздумал почитать арифметику, и мне показалось все там совершенно ясным и понятным. С этого времени я понял, что книги — вещь не мудреная и вполне мне доступная. Я разобрал с любопытством и пониманием несколько отцовских книг по естественным и математическим наукам (отец был некоторое время преподавателем этих наук в таксаторских лесных классах). Меня увлекла астролябия, измерение расстояния до недоступных предметов, снятие планов, определение высот. Я устроил себе астролябию и высотомер. С помощью их, не выходя из дома, определил расстояние до пожарной каланчи. Получилось 400 аршин. Пошел и проверил. Оказалось, верно. Тогда я крепко поверил теоретическому знанию.

Чтение физики Гано толкнуло меня на устройство других приборов — автомобиля, двигающегося струею пара, и бумажного аэростата с водородом, который, понятно, не удался: водорода не было. Далее, я составлял проект машины с крыльями.

Припоминаю, в конце этого периода жизни был такой случай. Отец имел товарища-изобретателя (образованный лесничий), который придумал вечный мотор, не уяснив себе законов гидростатики. Я поговорил с ним и тотчас же понял ошибку, хотя и не мог его разубедить. Верил ему и отец. Потом в Питере писали о его «успешном» изобретении в газетах. Отец советовал мне смириться, но я оставался при своем мнении. Этот пример проницательности и твердости меня и потом радовал.

В сущности ничего необыкновенного и в этой поре моего детства не замечается. Но я пишу, что было. Истина, хотя бы и не блестящая, всегда выше.

В Москве

Я помню отлично, что кроме воды и черного хлеба ничего не было. Каждые три дня я ходил в булочную и покупал там на девять копеек хлеба. Таким образом я проживал девяносто копеек в месяц.

Тетка сама навязала мне уйму чулок и прислала в Москву. Я решил, что можно отлично ходить и без чулок (как я ошибся!), продал их за бесценок и купил на полученные деньги спирту, цинку, серной кислоты, ртути и т. п. Благодаря главным образом кислотам я ходил в штанах с желтыми пятнами и дырами. Мальчики на улице замечали мне: «Что это, мыши, что ли, из'ели ваши брюки?» Ходил я с длинными волосами просто оттого, что некогда было стричь волосы. Смешон был, должно быть, страшно. Все же я был счастлив своими идеями, и черный хлеб меня нисколько не огорчал. Мне даже в (голову не приходило, что я голодаю и истощаю себя.

Но что же, собственно, я делал в Москве? Неужели ограничился одними жалкими физическими и химическими опытами?

Первый год я проходил самостоятельно, тщательно и систематически изучая его, курс начальной математики и физики. Часто, читая какую-нибудь теорему, сам находил доказательство. И это мне более даже нравилось и было легче, чем проследить об'яснение в книге. Конечно не всегда мне это удавалось. Но все же из этого видна была моя наклонность к самостоятельному мышлению.

На второй год жизни в Москве я занялся высшей математикой. Прочел курсы высшей алгебры, диференциального и интегрального исчисления, аналитическую геометрию, сферическую тригонометрию и пр. Меня страшно занимали «разные вопросы», и я старался сейчас же применить приобретенные знания к решению этих вопросов.

Так, когда я самостоятельно проходил аналитическую механику, вот какие вопросы меня занимали:

1. Нельзя ли практически воспользоваться энергией движения земли? Решил для себя, что нет, нельзя. И это было правильное решение.

2. Какую форму принимает поверхность жидкости в сосуде, вращающемся вокруг отвесной оси? Разобравшись, ответил верно: поверхность параболоида вращения. Тогда, зная, что телескопические зеркала имеют такую же форму, я стал мечтать об устройстве гигантских телескопов с подвижными зеркалами (из ртути).

3. Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не было бы тяжести благодаря центробежной силе? Решил, что нельзя: мешает сопротивление воздуха и многое другое.

4. Нельзя ли строить металлические аэростаты, не пропускавшие газа и вечно носящиеся в воздухе? Ответ: можно.

5. Нельзя ли эксплоатировать в паровых машинах высокого давления мятый пар? Также решил, что можно.

Многие вопросы возникали и решались раньше усвоения высшей математики. Но конечно большинство из них давно были решены другими.

Между прочим, еще в Москве у меня возник и такой вопрос: нельзя ли применить центробежную силу для того, чтобы вылететь за атмосферу, в небесные пространства? И я придумал такую машину. Она состояла из закрытой камеры или ящика, в котором вибрировали кверху ногами два твердых эластических маятника, с шарами на верхних вибрирующих концах. Маятники должны были описывать дуги, и центробежная сила шаров должна была подымать кабину и нести ее в небесное пространство. Я был в таком восторге от своего «изобретения», что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью несколько часов по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Но, увы, я скоро понял, что заблуждаюсь: будет трясение машины, и только, — ни на один грамм ее вес не уменьшится! Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне — я поднимался на нем с великим очарованием.

Но, может быть, спросят: неужели у меня в Москве совсем не было знакомых? Случайные знакомые были. Так, в Публичной библиотеке (Чертковской) мною заинтересовался кончавший по математическому факультету студент Б. Он раза два был у меня и посоветовал прочесть Шекспира. Я прочел, и он мне очень тогда понравился.

Другой случайный приятель — не помню, кто — предложил мне познакомиться с одной девицей. Но до нее ли мне было, когда живот был набит одним черным хлебом, а голова обворожительными мечтами!..

Все же и при таких условиях я не избежал сверхплатонической любви. Произошло это так. Моя хозяйка стирала на богатый дом известного миллионера Ц. Там она говорила и обо мне. Ее рассказами заинтересовалась дочь Ц. В результате мы долго переписывались с ней. Наконец переписка прекратилась по не зависевшим от нас обстоятельствам: родители нашли переписку подозрительной, и я получил тогда последнее письмо. Корреспондентку свою я ни разу не видал, но это не помешало мне влюбиться и недолгое время страдать.

Интересно, что в одном из писем я уверял свой предмет, что я такой великий человек, которого еще не было, да и не будет! Далее моя девица в своем письме смеялась над этим. И теперь мне совестно вспомнить об этих словах. Но какова самоуверенность, какова храбрость, имея в виду те жалкие данные, которые я вмещал в себе! Правда, и тогда я уже думал о завоевании вселенной. Припоминается невольно афоризм: «Плох тот солдат, который не надеется быть генералом». Сколько однако таких надеющихся прошли в жизни бесследно!..

Потом, наоборот, меня мучила мысль: окупил ли я своими трудами тот хлеб, который я ел в течение всей своей жизни? Поэтому, может быть, я всю жизнь стремился к крестьянскому земледелию, чтобы есть свой хлеб в буквальном смысле этого слова. Осуществить это мешало незнание жизни.

Что я читал в Москве и чем увлекался? Прежде всего — точными науками. Всякой неопределенности и «философии» я избегал. Избегаю и сейчас. Трудности мы находим во всех науках, но я не считаю их туманными. И сейчас мой ум многого не может преодолеть, но я понимаю, что это результат недосуга, слабости ума, трудности предмета, а никак не следствие туманности.

Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе свое «я». Уже в зрелом возрасте я стал смотреть на него иначе и увидел многие его ошибки. Все же это один из самых уважаемых мною моих учителей. Увлекался я также и другими изданиями Павленкова.

В беллетристике наибольшее впечатление произвел на меня Тургенев и в особенности его «Отцы и дети». На старости и его я переоценил и понизил.

В Чертковской библиотеке много читал Араго¹ и другие книги по точным наукам.

1 Труды известного физика и математика Араго.

Кстати, в Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания, Другой библиотекарь сейчас же сурово их будил.

Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров — друг Толстого и изумительный философ и скромник. Федоров раздавал все свое крохотное жалованье беднякам. Теперь я понимаю, что и меня он хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось — я чересчур дичился. Позднее я узнал также, что он был некоторое время учителем в Боровске, где служил впоследствии и я. Федоров — незаконный сын какого-то вельможи и крепостной. По своей скромности он не хотел печатать свои труды, несмотря на полную к тому возможность и уговоры друзей. Получил образование в лицее.

Однажды Л. Толстой, будучи в библиотеке, сказал ему: «Я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг, а остальные выбросил!» Федоров ответил: «Видал я много дураков, но такого еще не видывал».

Опять в городе Полоцке

Дома обрадовались, только изумились моей черноте. Очень просто — я с'ел весь свой жир!

В либеральной части общества отец пользовался уважением и имел много знакомых. Благодаря этому я получил частный урок. Он имел успех, и меня скоро засыпали этими уроками. Гимназисты распространяли про меня славу, будто я очень понятно об'ясняю алгебру. За уроки брал, что давали, — от четвертака до рубля за час. Никогда не торговался и не считал часов.

Только в Полоцке я случайно узнал, что близорук. Сидели мы с младшим братом на берегу реки и смотрели на пароход. Какой пароход — я прочесть не мог, брат же в очках прочел. Взял его очки и тогда тоже прочел. С этих пор я стал носить очки с вогнутыми стеклами, и до сих пор ношу их, хотя читал всегда (и даже сейчас) без очков.

Как-то случилось, что оглобли очков оказались длинны. Я перевернул очки вверх ногами итак носил их. Все смеялись, но я пренебрегал насмешками. Пренебрежение к общественному мнению раньше даже порождало некоторую хлыщеватость. И чем дальше назад, тем больше. Так, в Москве я ходил зимой в пальто старшего брата, перешитом из теткиного бурнуса. Оно было мне велико, и я, чтобы скрыть это, носил его внакидку, несмотря на адский иногда холод. Пальто было из очень прочного драпа, хотя без подкладки и воротника. Но и его я скоро лишился. Проходил однажды близ Апраксина рынка. Выскакивают молодцы и почти насильно ведут меня в магазин. Соблазнили: дали предрянное пальто, а мое взяли. Прибавил я еще десять рублей. Так же неудачно купил я сапоги на Сухаревке. Лишился старых и пришел домой в новых без подметок!

Переехав в город Полоцк, я снова принялся за станки собственного устройства и разные машины. Даже нанял для мастерской особую квартиру, благо пустых было сколько угодно.

Сначала устроил нечто вроде водяных лыж, с высоким помостом, сложного устройства веслами и центробежным насосом. Переплыл благополучно реку. Думал получить большую скорость, но сделал грубую ошибку — у лыж была тупая корма, и потому большой скорости не получилось.

Вскоре после возвращения из Москвы простудился и захворал мой брат (на 1 год моложе меня), с которым я был особенно близок с самого детства, Зимы в Полоцке холодные. У брата пропал аппетит, образовались язвы в кишках, и он помер. Товарищи-гимназисты провожали его на кладбище. Я же отказался, говоря, что мертвому ничего не нужно. Этот поступок не был результатом холодности: я очень горевал. Только потом я уже понял, что провожают мертвых ради огорченных родных и друзей.

Из местной публичной библиотеки таскал научные книги и журналы. Помню механику Вейсбаха и Брашмана, ньютоновские «Принципы» и другие. Из журналов перечитал: «Современник», «Дело», «Отечественные записки». Влияние эти журналы на меня имели громадное. Так, после статей о вреде табака я всю жизнь не курил. В «латинской кухне» — медицине — также возникло сомнение, и всю жизнь, болея, я не помню, чтобы лечился. Уже позже я понял великое будущее медицины.

Переселение в Рязань

В Рязани я побывал в местах, где прежде жил. Все показалось очень маленьким, загрязненным, знакомые — приземистыми и сильно постаревшими. Сады, дворы и дома уже не казались такими интересными, как прежде: обычное разочарование от старых мест.

Я еще не был учителем, когда меня притянули к исполнению недавно введенной воинской повинности. Я отрицательно и с негодованием относился к империалистической бойне — крымской войне, но понимал, что против режима трудно пойти. Никто не догадался меня проводить в воинское присутствие, и там благодаря моей глухоте произошел ряд комических сцен.

Помню, в первые годы жизни в Рязани я делал опыты с цыплятами. На центробежной машине я усиливал их вес в пять раз. Ни малейшего вреда этим я им не причинил. Такие же опыты еще ранее, в Полоцке, я производил и с насекомыми. Подвергал и себя экспериментам: по нескольку дней ничего не ел и не пил. Лишение воды мог выдержать только в течение двух дней. По истечении же их я на несколько минут потерял зрение¹.

1 Опыты с цыплятами, насекомыми и экспериментирование над самим собой К. Э. Циолковский производил с целью доказать жизнеспособность организмов в условиях отсутствия тяжести или, наоборот, при увеличении ее. Эти опыты конечно кустарны. Но они характерны для Циолковского — свою «идею-мечту» о полетах за пределы земли (т. е. в среду, где тяготение отсутствует или чрезвычайно незначительно) он старался подкрепить конкретными опытами.

На следующий год по приезде в Рязань я сдавал экзамен на учителя, так как не имел здесь уроков и жил оставшимся скудным запасом денег.

Помню, очень боялся опоздать на экзамен. Спрашиваю сторожа: «Экзаменуют?» Насмешливый ответ: «Только вас дожидаются».

Первый устный экзамен был по закону божию. Растерялся я и не мог выговорить ни одного слова. Увели и посадили в сторонке на диванчик. Через пять минут очухался и отвечал без запинки. Далее со мной уже этой растерянности не было. Главное — глухота меня стесняла. Совестно было отвечать невпопад и переспрашивать — тоже.

Письменный экзамен был в комнате директора и в его единоличном присутствии. Через несколько минут я написал сочинение, ввернув доказательства совершенно новые. Подаю директору. Его вопрос: «Это черновая?» — «Нет, беловая», отвечаю. Хорошо, что попался мыслящий молодой экзаминатор. Он понял меня и поставил хороший балл, не сделав ни одного замечания. Отметок я не видал. Знаю только, что меньше четверки получать на экзамене было нельзя. Так сошли и другие экзамены.

Пробный урок давался в перемену, без учеников. Выслушивал один математик.

На устном экзамене один из учителей ковырял в носу, другой, экзаменовавший по русской словесности, все время что-то писал, и это не мешало ему выслушивать мои ответы...

Отец был очень доволен. Когда экзамен я сдал, решил помочь мне в снаряжении на предполагаемое место. На экзамене я был в серой заплатанной блузе. Пальто и пр.— все это было в жалком состоянии, а денег почти не оставалось. Сшили виц-мундир, брюки и жилет, затратив двадцать пять рублей. Кстати сказать, за все сорок лет моего последующего учительства я больше мундира не шил, кокарды и орденов не носил и ходил в чем придется. Не вносил и крахмальных воротников. Потом сшили и дешевое пальто за семь рублей, пришили к шапке наушники, и все было готово. Истраченное я впоследствии возвратил отцу, который на это немного обиделся.

Из одежды был у меня тогда еще коротенький полушубок (куплен за два рубля). Под холодное пальто без ваты он очень пригодился зимой — тепло и прилично.

Несмотря на прошение, на место учителя назначен я был лишь месяца через четыре.

Это время ожидания я провел в деревне у помещика М., занимаясь с его малыми детьми. Учил их грамоте. Помню, мальчик спрашивает: «Зачем ставится в конце слова ер (ъ)?» — «Это, — отвечаю, — по глупости». И раскритиковал всю грамматику. Потом, когда ребенок встречал «ер», то сначала становился втупик, а затем замечал: «Знаю — это по глупости!» Помещик об этом не знал и ничего не слышал.

Педагогика для меня была забавой. Главным же образом я погружался в законы тяготения тел разной формы и изучал разного рода движения, которые вызывали относительную тяжесть. Лет через тридцать я послал остатки этих вычислений и чертежей известному Перельману как исторический документ. Он недавно упоминал о нем в своей книге обо мне (1932 года).

Каждый день я гулял довольно далеко от дома и мечтал о своих работах и о дирижабле. Меня предупреждали, что тут много волков, указывали на следы и даже на перья растерзанных кур. Но мне как-то не приходила мысль об опасности, и я продолжал свои прогулки.

В Боровске учителем

Надел свои наушники, полушубок, пальто, валенки и отправился в путь.

В Боровске остановился в номерах. Потом стал искать квартиру. Город был раскольнический. Щепотников и табачников пускали неохотно, хотя я не был ни тем, ни другим.

Дома стояли пустые — и все же не пускали.

По указанию жителей, попал на хлеба к одному вдовцу с дочерью, жившему на окраине города, поблизости реки. Дали две комнаты и стол из супа и каши. Был доволен и жил тут долго. Хозяин человек прекрасный, но жестоко выпивал.

Часто беседовал за чаем, обедом или ужином с его дочерью. Поражен был ее пониманием евангелия. Она соглашалась со мной, что галилейский плотник был человеком необыкновенного ума и что звали его все люди хозяином, а не богом.

Пора была жениться, и я женился на ней без любви.

Венчаться мы ходили за четыре версты, пешком, не наряжались, в церковь никого не пускали. Вернулись — и никто о нашем браке ничего не знал.

До брака и после него я не знал ни одной женщины, кроме жены. Мне совестно интимничать, но не могу же я лгать. Говорю про дурное и хорошее.

Оформлению брака я придавал только практическое значение: уже давно, чуть ли не с 16 лет, разорвал теоретически со всеми нелепостями вероисповеданий.

В день венчания купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин. Все же про свадьбу как-то пронюхали музыканты. Насилу их выпроводили. Напился только венчавший поп. И то угощал его не я, а хозяин.

Тогда я очень увлекался натуральной философией. Доказывал товарищам, что Христос был только добрый и умный человек, иначе бы он не говорил такие вещи: «Понимающий меня может делать то же, что я, и даже больше».

Об этих моих «вольнодумных» рассуждениях донесли в Калугу директору народных училищ. Директор вызывает к себе для объяснений. Занял деньги и поехал. Начальник оказался на даче. Отправился на дачу. Навстречу вышел добродушный старичок и попросил меня подождать, пока он выкупается. «Возница не хочет ждать», сказал я. Омрачился директор, и произошел между нами такой разговор:

— Вы меня вызываете, а средств на поездку у меня нет.

— Куда же вы деваете свое жалованье?

— Я большую часть его трачу на физические и химические приборы, покупаю книги, делаю опыты.

— Ничего этого вам не нужно... Правда ли, что вы при свидетелях говорили про Христа то-то и то-то?

— Правда, но ведь это есть в евангелии.

— Имеете ли вы состояние?

— Ничего не имею.

— Как же вы, нищий, решаетесь говорить такие вещи?!

Я должен был обещать не повторять моих «ошибок», и только благодари этому остался на месте. Другого выхода, по моему незнанию жизни, не было. Это незнание жизни прошло через всю мою жизнь и заставляло меня не раз делать не то, что я хотел, много терпеть и унижаться.

Итак, я возвратился из Калуги от начальства целым к своим физическим заботам и к серьезным математическим работам. У меня в доме сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки, пробивались молнией дыры, загорались огни, вертелись колеса, блистали иллюминации, светились вензеля, несколько человек одновременно поражалось громовым ударом и т. д. Между прочим, я предлагал желающим попробовать ложкой невидимое варенье. Соблазнившиеся угощением получали электрический удар. Посетители любовались и дивились на электрического осьминога, который хватал всякого своими ногами за нос или за пальцы, и тогда волосы становились дыбом, и выскакивали искры из любой части тела «испытуемого», когда до них дотрагивались другие. Кошка и насекомые также не избежали моих экспериментов.

Помню, делал такой опыт: надувал водородом резиновый мешок и тщательно уравновешивал его посредством бумажной лодочки с песком. Как живой, шар бродил из комнаты в комнату, следуя воздушным течениям, подымаясь и опускаясь.

В училище товарищи называли меня Желябкой (1882 год) и подозревали, чего не было. Но я бронировал себя хождением по царским дням в собор и говением через каждые четыре года¹.

¹ Товарищи по училищу подозревали, что К. Э. Циолковский делает и бомбы. Поэтому и называли его «Желябкой» (по фамилии народовольца Желябова, убившего Александра II в 1881 году).

В то время я совершенно самостоятельно разработал теорию газов. У меня был университетский курс физики Петрушевского, но там были только намеки на кинетическую теорию газов, и она рекомендовалась как «сомнительная гипотеза».

Закончив свои расчеты, дослал работу в столичное Физико-химическое общество. Единогласно был избран его членом. Но я не поблагодарил общество и ничего ему на это не ответил (наивная дикость и неопытность).

Затем ломал голову над источником солнечной энергии и пришел самостоятельно к выводам Гельмгольца (о солнечной энергии), так же как и предугадал радиоактивность элементов. Тогда о радиоактивности не было ни слуху, ни духу. Поблизости от моего дома протекала река. Но на плоскодонке плавать было противно, а иных лодок у нас не было.

Тогда я придумал особую, быстроходную. Катался на ней с женой, которая сидела у руля и правила. Знакомый столяр даже выиграл пари у богатого купца, который говорил, что я лодку сделать не сумею. Но когда я проехал на ней мимо его окон, то пришлось ему заплатить проигрыш. Потом я делал такие же лодки на пятнадцать человек. Нашлись и подражатели. С помощью своей лодки забрасывал верши и ловил рыбу. Увлекаясь этим ранней весной, схватил тиф.

Зимой с знакомыми катался по реке на коньках, причем в качестве паруса использовал зонтик. Сколько раз в бурю (с зонтом) я мчался по льду, влекомый силою ветра! Это было восхитительно.

Всегда я что-нибудь затевал. Однажды вздумал я сделать сани с колесом. Пассажиры должны были сидеть: и качать рычаги, а сани мчаться по льду. Но, когда все было закончено, испытание машины почему-то не состоялось. Я же усомнился в целесообразности ее конструкции. Потом я заменил это сооружение особым парусным креслом. По реке ездили крестьяне. Лошади пугались мчащегося паруса, проезжие ругались матерным гласом. Но по глухоте я долго об этом не догадывался. Потом уж, завидя лошадь, заранее поспешно снимал парус.

Катаясь на коньках, пока был чистый лед, попадал и в прорубь. Однажды при этом сильно замочился, а мороз был трескучий. С пальто текло и образовалось множество сосулек. Шел по улице, а сосульки, ударяясь друг о друга, звонили, как колокольчики. Ничего — прошло безнаказанно.

Педагогический персонал в Боровске был далеко не идеальный. Жалованье он получал маленькое, а город Боровск прижимистый, и уроки добывались хитростью (не совсем чистой): выставлялась двойка за четверть или наушничали богатеньким родителям о непонятливости ученика, и родители приглашали репетитора.

Я никого не угощал, праздников не праздновал, сам никуда не ходил, и мне моего жалованья хватало. Одевались мы просто, в сущности очень бедно, но в заплатах не ходили и никогда не голодали.

Другое дело — мои товарищи. Это большей частью семинаристы, кончившие курс и выдержавшие кроме того особый экзамен на учителя. Им не хотелось поступать в попы. Они привыкли к лучшей жизни, к гостям, праздникам, суете и выпивке. И им нехватало жалованья. Они брали взятки, продавали учительские дипломы сельским учителям. Я мало знал по своей глухоте об этих махинациях. Но все же по мере возможности препятствовал нечестным поступкам. Поэтому у моих товарищей была мечта — сбыть меня с рук, что и совершилось со временем.

Сам я всегда отказывался от частных уроков со своими учениками, а другие редко попадались.

Товарищи — студенты университета — были приличней.

Несмотря на глухоту, мне нравилось учительство. Проводя уроки, большую часть времени я уделял решению задач. Это лучше возбуждало мозги учеников и самодеятельность их и не так было для детей скучно.

С учениками старшего класса летом катался на моей большой лодке, — мы купались и практиковались в геометрии. Я своими руками сделал две жестяных астролябии и некоторые другие приборы. С ними мы и ездили. Я показывал, как снимать планы, определять величину и форму недоступных предметов и местностей и обратно — по плану местности восстанавливать ее в натуре в любом пустом поле. Впрочем, шалостей и веселья было больше, чем дела.

Летом я нашел другую забаву для учеников. Сделал огромный шар из бумаги. Спирту не было. Поэтому внизу шара была сетка из тонкой проволоки, на которою я клал несколько горящих лучинок. Монгольфьер, имевший иногда причудливую форму, подымался насколько позволяла привязанная к нему нитка. Но однажды нитка случайно перегорела, и шар мой умчался в город, роняя искры и горящую лучину. Попал на крышу, к сапожнику, и сапожник заарестовал шар. Хотел привлечь меня к ответственности. Потом смотритель моего училища рассказывал знакомым, что я пустил шар, который упал на дом и со страшной силой разорвался. Так из мухи делают слона.

Позднее, я свой монгольфьер только подогревал, огонь же устранял, и он летел без огня. Поэтому он скоро опускался. Ребята гнались за ним и приносили обратно, чтобы снова пустить на воздух...

В моей семейной жизни все шло гладко, хотя и были маленькие семейные сцены и ссоры, но я сознавал себя всегда виновным, просил прощения, и мир восстанавливался. Возможно, так получилось потому, что для меня важнее всего были мои работы: я писал, вычислял, паял, стругал, плавил и т. д. Делал хорошие поршневые воздушные насосы, паровые машины и разные опыты. Когда приходили гости и просили показать паровую машину, я соглашался, но с условием, если гость наколет лучины для отопления паровика.

32—33 лет я увлекался опытами по сопротивлению воздуха, а затем занялся вычислениями и нашел, что закон Ньютона о давлении ветра на наклонную пластинку не точен. Пришел и к другим, менее известным тогда, выводам. Помню, что на рождественские праздники сидел непрерывно за этой работой недели две. Наконец страшно закружилась голова, и я скорей побежал кататься на коньках. Рукопись, написанная тогда и сейчас у меня цела. Часть ее была издана в журнале при помощи профессора А. Г. Столетова.

Но особенно усердно с самого приезда в Боровск я занимался теорией дирижабля. Работал над ней к в каникулярное время. Праздников у меня вообще не было. Так и теперь — пока здоров и не оставили силы, я работаю.

Еще в 1887 году я познакомился с Голубицким. У него гостила известная Ковалевская (женщина профессор математики в Швеции), давно уже умершая. Он приехал в Боровск, чтобы везти меня к Ковалевской, которая пожелала со мной познакомиться. Мое убожество и происходившая от того дикость помешали мне, и я не поехал.

Голубицкий же предложил мне с'ездить к Столетову (известный ученый) и сделать в Физико-химическом обществе доклад о дирижабле. Поехал в Москву, плутал по городу, наконец попал к профессору. Оттуда поехал делать сообщение в Политехнический музей. Читать рукопись не пришлось — не дали времени. Я только кратко об'яснил сущность. Никто не возражал. Затем делал доклад доктор Репман. На черной доске он что-то напутал. Я с изумлением рассматривал его чертеж. Слышу громкий голос Михельсона (будущего профессора): «Полюбуйтесь — у вас положительное электричество соединяется с положительным». Я поспешил отойти в сторону.

Столетов и другие хотели устроить меня в Москве, но не устроили.

В Москве же мне пришлось познакомиться с известным педагогом Малининым. Его учебники я считал превосходными и очень ему обязан. Говорил о ним о дирижабле. Он сказал: вот такой-то математик доказал, что аэростат не может бороться с ветром. Возражать было бесполезно, так как авторитет мой был незначителен. В Боровске я жил на окраине, и однажды меня постигло наводнение. Поднялись половицы пола, посуда плавала. Мы сделали мосты из стульев и кроватей и по ним передвигались. Льдины звенели о железные болты и ставни. Лодки под'езжали к окнам, но спасаться мы не захотели.

В другой раз более серьезно потерпели от пожара. Все было растаскано или сгорело. Загорелось у соседей от склада неостывшего угля.

Помню, однажды я поздно возвращался от знакомого. Это было накануне солнечного затмения, в 87-м году. На улице был колодец. Возле него что-то блестело. Подхожу и вижу в первый раз — ярко светящиеся большие гнилушки. Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал их по комнате. В темноте создалось впечатление звездного неба. Позвал кого можно, и все любовались. Утром должно было быть затмение. Оно и было, но случился дождь. Ищу зонтик, чтобы выйти на улицу. Зонта нет. Потом уже вспомнил, что зонт оставил у колодца. Так и пропал мой новенький, только что купленный зонтик. За это получил гнилушки и звездное небо...

Если я не читал и не писал, то ходил. Всегда был на ногах. Когда же был занят, особенно во время прогулок, всегда пел. И пел не песни, а, как птица, без слов. Слова бы дали понятие о моих мыслях, а я этого не хотел.

Пел и утром и ночью. Это было отдыхом для ума. Мотивы зависели от настроения. Настроение же вызывалось чувствами, впечатлениями, природой и часто чтением. И сейчас я почти каждый день пою и утром и перед сном, хотя уже и голос охрип и мелодии стали однообразней. Пою я сам для себя. Это какая-то потребность. Неясные мысли и ощущения вызывают звуки. Помнится, певческое настроение появились у меня с 19 лет...

Улица наша в Боровске была безлюдна, покрыта травой и очень удобна для игр. Однажды увидел я у соседей маленького ястреба — японскую летающую игрушку, сделанную из камыша и папиросной бумаги. Она была испорчена и не летала. С помощью пантографа¹ я увеличил все ее размеры в несколько раз, так что размах крыльев ее стал около аршина, и построил. Мой раскрашенный чернилами ястреб прекрасно летал. Можно было даже прикреплять к нему небольшие грузы. Нитка, на которой он запускался (как змей), почти не была видна, и игрушку часто принимали за живую птицу. Особенно была велика иллюзия, когда я подергивал за нитку. Тогда крылья ястреба колебались и он очень походил на живую летящую птицу. Я много раз замечал, как большие белые птицы {вроде цапель) подлетали на некоторое расстояние к игрушке, а затем, разочаровавшись, поворачивали и улетали. Дети и взрослые толпой шли глядеть, как я запускал по нашей улице своего ястреба.

¹ Пантограф — чертежный аппарат позволяющий снимать копии карт, рисунков, схем и т. д., увеличивая их в 2, 4, 6 и т. д. раз.

Раз как-то движение толпы даже обеспокоило квартального. Он полюбопытствовал, куда это бежит народ? Когда же приблизился и увидал не только игрушку, но и нитку, с досадой сказал: «Ну, кому придет в голову, что это не настоящая птица!»

Другие думали, что я на нитке пускал прирученную птицу, и спрашивали: «Небось, мясом кормишь ястреба?»

Ночью я его запускал с фонарем. Тогда с местного бульвара видели звезду и спорили: что это, Венера, или чудак-учитель пускает свою птицу с огнем? Бились даже об заклад.

Я уже тогда был не совсем здоров: (нервное расстройство, которое отразилось на моих детях) и совсем разучился бегать. Забава с ястребом заставляла меня двигаться, и я заметил, что стал поправляться. Мне в то время было около 30 лет¹.

¹ В Боровске К.Э. Циолковский, как только получил малейшую возможность, благодаря большой материальной обеспеченности, серьезно работает над своими «идеями». Так, в 1883 году он заканчивает расчеты и пишет работу по теории аэростата. Эта работа была напечатана спустя шесть лет, в 1892 году, в Москве С. Четвериковым под названием «Аэростат металлический управляемый». К. Э. Циолковский первый в мире создает научно-теоретически обоснованный проект «дирижабля» (назван он у него в работе «аэростат», так как слова «дирижабль» тогда еще не было). Лишь в 1895 году в Германии создает проект дирижабля граф Цеппелин, на девять лет позже Циолковского.

Сущность предположения изобретателя в том, чтобы сделать оболочку для дирижабля металлической и изменяемого об'ема. Дело в том, что в обычных конструкциях дирижаблей оболочка имеет постоянный об'ем. Поэтому при под'еме на высоту или при разогреве газа в оболочке необходимо часть его выпускать. Циолковский предложил делать оболочку изменяющегося об'ема, и следовательно, его дирижабль не требует выпуска газа. Это создает большие удобства для эксплоатации, более экономично и т. д.

Кроме того в период жизни в Боровске К. Э. Циолковский много работает над вопросами гидродинамики и аэродинамики, т. е. над изучением законов давления жидкости и воздушной среды на движущееся в них поверхности и тела. Он приходит к заключению, что Ньютон дал слишком упрощенные формулировки этих законов. В результате появляется несколько работ, первая из них — «Давление жидкости на равномерно движущуюся в ней поверхность» — была напечатана в 1891 г. по рекомендации профессора Столетова.

Таким образом К. Э. Циолковский впервые теоретически подошел к созданию новой науки — аэродинамики, впоследствии окончательно установленной профессором Н. Е. Жуковским.

В Калуге

Семья Леоновых была культурная и видная в городе. В. И. Леонов помог мне связаться с нижегородским (ныне горьковским) кружком любителей физики, председателем которого был недавно умерший в Калуге С. В. Щербаков. Сначала с помощью кружка, а потом самостоятельно я стал печатать свои работы о солнце, о летательных приборах, а другие работы помещал в журналах «Наука и жизнь», «Научное обозрение», «Вестник опытной физики», «Вокруг света» и др. Я детально разрабатывал вопрос о сопротивлении воздуха. Теоретические работы многих ученых показывали, что оно очень велико даже для самых лучших форм. Желая опровергнуть их утверждения, я производил много опытов по сопротивлению воздуха и воды. Приборы устраивал сам — сначала маленькие, потом большие, которые занимали почти всю залу в моей квартире. Бывало запрешься на крючок, чтобы не открывали и не нарушали правильности воздушных течений. Стучится письмоносец, а открыть дверь нельзя до окончания наблюдения. Письмоносец слышит мерный звон метронома и счет 15, 14, 15, 15, 14 и т. д. Наконец-то отворяют дверь ворчащему письмоносцу! Одна родственница, увидавши в квартире чудовище (аппарат-воздуходувку), сказала моей жене: «Когда он уберет этого чорта?», а некий батюшка заметил, что загажен святой угол.

Тела разной формы клеил из толстой рисовальной бумаги. Но иногда нужны были для этого и тяжелые деревянные болванки. Их приготовлял для меня преподаватель железнодорожного училища инженер Л. Никогда не забуду этой бескорыстной услуги. Он помер, а сын его сейчас в Ленинграде. Мы переписывались, и я вторично благодарил его за отца¹.

¹ Переселившись в Калугу, К. Э. Циолковский продолжает свои теоретические работа по аэрогидродинамике, сознавая, что только познание их законов даст возможность осуществить и дирижабль и аэроплан (к схеме которого он начинает тогда подходить). Следуя своему правилу — подкреплять теорию опытами, он ставит ряд экспериментов и в конце концов изобретает «воздуходувку», т. е. аэродинамическую трубу, которая впоследствии стала необходимым инструментом в научной и практической работе по авиации и воздухоплаванию.

Воздуходувка, как ни несовершенна она была, позволила К. Э. Циолковскому проделать очень много ценных и интересных опытов, результаты которых он изложил в нескольких статьях в период 1891—1899 годов.

Одновременно он создает теоретическую схему аэроплана (напечатана в 1894 году в журнале «Наука и жизнь»), впервые научно обосновав возможность полета на машине тяжелее воздуха с мотором и воздушным винтом, продолжает работать над дирижаблем и наконец снова увлекается с юношеских лет владевшей им мечтой о постройке аппарата для межпланетных путешествий.

Он приходит к выводу, что для того, чтобы вылететь из пределов земного тяготения, надо использовать реактивную силу, т е. силу отдачи, возникающую согласно III закону Ньютона — «сила действующая вызывает такую же силу противодействия».

Примером летательного аппарата, движимого реактивной силой, является ракета. Циолковского на мысль использовать для межпланетного корабля ракету наталкивает книжка Федорова, и он создает свой проект ракеты и пишет работу «Исследования межпланетных пространств реактивными приборами» (1903 год). Следует отметить, что и до Циолковского англичане, революционер Кибальчич и некоторые фантасты (Сирано-де-Бержерак) проектировали использование ракет для той же цели. Но Циолковский впервые математически обосновал возможность такого использования ракет, и в этом его заслуга. Он явился первым ученым теоретиком реактивной техники, имеющей громадные перспективы и большое значение и теперь.

Еще из Боровска был сделан заказ в московскую типографию об издании моего «Аэростата». Половину денег дал я, остальные —, знакомые. Вел дело Ч. (умерший). Потом в его руках были изданные книги, а я материально ничем не воспользовался. Впрочем, книги плохо продавались, и едва ли компаньоны получили барыши. Тем не менее, когда я уже в Калуге впервые получил брошюру, то чувствовал себя на седьмом небе. Незапамятное время!

Второй томик моего «Аэростата» издали в Калуге хлопотами Канинга.

Здесь, как и в Боровске, меня тянуло и к реке. Выстроили общими усилиями двойную лодку моей системы (работал главным образом я). Лодки имела кабину и большое гребное колесо. Все сидевшие на лавочках без всякого обучения могли вращать это колесо и плыть, сидя удобно, в тени и в защите от дождя и ветра. Лодка годилась даже для танцев. — так была устойчива (двойняшка) и легко шла против течения.

Кстати о моих детях. Все они учились в средних школах. Все три дочери кончили гимназию. Старшая была на высших курсах. Мальчики учились особенно хорошо, кроме больного от рождения Вани. Он все же прошел бухгалтерские курсы. Один сын умер студентом, другой не вынес столичной нужды, сдал экзамен, как я, и был учителем высшего начального училища. Но и он вскоре тоже помер. Теперь у меня осталось только две дочери, которые и живут при мне в одном со мной доме с шестью внучатами. Седьмой в Москве при отце. Он тоже почти все время жил у меня, а сейчас приезжает летом.

В городском саду в Калуге часто была музыка, и я с увлечением ходил в сад, не пропуская ни одного концерта. Там становился у самого павильона и только так улавливал все нюансы. Музыкальный слух у меня был, и я, что бы ни слышал, через некоторое время воспроизводил своим бессловесным, птичьим пением. Но у меня возникали и самостоятельные мотивы. Я помню, что после чтения «Борьбы миров» Уэллса у меня возник никогда не слышанный мною мотив, соответствующий гибели человечества и полный безнадежности.

Свои электрические занятия я продолжал, занявшись, помимо статического электричества, гальваническим. Делал машины всех систем, кончая самой сложной, индуктивной с двумя вращающимися колесами (Вимстгерста). Главное угощение для моих немногих знакомых состояло в электрическом представлении. Уходили довольные, как после хорошего обеда. Теперь-то я сократил свое личное знакомство до нуля и принимаю только по делу или ради научной беседы. Обывательской болтовни и обывательского времяпрепровождения теперь совершенно не выношу.

В 1897 году мне дали уроки математики в казенном реальном училище. Там были недовольны тем, что у меня не вышло ни одной годовой двойки. Кроме того приехал новый директор и отобрал у меня уроки для себя. В это время я сильно утомлялся. Из своего училища шел в реальное, оттуда — в третье училище точить свои болванки для моделей. Другому бы ничего, а я со своим слабым здоровьем не вынес — стал хворать. Потом заболел воспалением брюшины. Думал, что помру. Тут я в первый раз узнал, что такое обморок. Во время приступа ужасных болей потерял сознание.

Результаты перитонита сгладились не сразу. После него я постоянно чувствовал тяжесть в пищеварительной области. Затем появилась грыжа (позднее) под влиянием физического труда (паховая примерно да 1906 году, а пупочная лет через двадцать). Носил бандажи.

В 1898 году мне предложили уроки физики в местном женском епархиальном училище. Я согласился, а через год ушел совсем из уездного училища. Уроков в епархиальном сначала было мало, но потом я получил дополнительные уроки математики. Приходилось заниматься почти со взрослыми девушками, а это было гораздо легче, тем более, что девочки раньше зреют, чем мальчики. Здесь не преследовали за мои хорошие отметки и не требовали двоек.

Однажды одной слабой девице по ошибке я поставил пять, но не стал ее огорчать и не зачеркнул балл. Спрашиваю урок в другой раз. Отвечает на пять. Заметил, что дурные баллы уменьшают силы учащихся и вредны во всех отношениях. В этом училище мне, калеке, было очень хорошо, так как во время урока был особый надзор. Только после 1905 года он был почти уничтожен, но и тогда я справлялся благополучно.

Поблизости от моей квартиры был Загородный сад. Я часто ходил туда думать или отдыхать и зимой и летом. Однажды встретил там знакомого велосипедиста. Он предложил мне поучиться ездить на велосипеде. Попробовал, но безуспешно — все падаю. Тогда я заявил: «Нет, никогда я не выучусь кататься на двухколеске». Но на другой год (в 1902 году) купил старый велосипед и в два дня научимся. Было тогда мне 45 лет. Теперь можно отпраздновать тридцатилетие моей езды на велосипеде. Выучились и все мои дети, даже девушки (кроме старшей).

Велосипед был для моего здоровья чрезвычайно полезен: улучшил легкие и развил мускулы ног, в особенности икряные. Я стал меньше задыхаться при восхождении на гору. Но ослабел интерес к конькам и водному спорту.

Благодаря велосипеду я мог каждый день летом, в хорошую погоду, ездить за город в лес. Это облегчало и купанье, так как Ока была далеко от дома. В училище надо было ходить за три версты, и это стало нетрудно. Но по городу все же на велосипеде я редко ездил.

Мои средства для производства опытов по сопротивлению воздуха были истощены, и я обратился к председателю Физико-химического общества, профессору Петрушевскому. Он очень любезно ответил. Но средства общества были израсходованы на издание учебника этого профессора. Помогла Академия наук, выдав около 470 рублей. Огромный отчет об этих опытах с таблицами и чертежами хранится у меня до сих пор¹.

¹ К. Э. Циолковский несколько раз посылал свои работы научному миру столицы — Столетову, Петрушевскому, Менделееву и др. Но «научный мир» буржуазного общества, зная как трудно работать молодому ученому—изобретателю, не помог ему ни разу, если не считать 470 рублей, выданных ему на опыты по аэродинамике в 1899—1900 годах по ходатайству академика Рыкачева. На эти деньги К. Э. Циолковский представил Академии (в 1901 году) громаднейший отчет об опытах, которые стоили фактически больше тысячи рублей.

Между тем, я продолжал педагогическую деятельность в женском училище. Оно было самым гуманным благодаря общественному надзору и очень многочисленным. В каждом классе (в двух отделениях) было около ста человек, причем в первых столько же, сколько и в последних. Не было того ужаса, что я видел в казенном реальном училище, где в первом классе — сто, а в пятом — четыре ученика! Женское училище как раз подходило к моему калечеству, ибо общественный надзор был превосходный, а сам по глухоте я не мог следить за порядком. На уроках больше об'яснял, чем спрашивал, а спрашивал стоя. Девица становилась рядом со мной у левого уха. Голоса молодые, звонкие, и я добросовестно мог выслушивать и оценивать знания. Впоследствии я устроил себе особую слуховую трубку, но тогда ее не было. Микрофонные приборы высылались плохие, и я ими не пользовался. Большого значения школьному просвещению я не придавал, но все-таки оставался от него кое-какой след.

Перед роспуском дети волновались и не учили уроков. Вот тут-то часто я забавлял их опытами. Например, предлагал вынуть серебряный рубль из таза с водой. Многие пробовали, но никому это не удавалось. Иные же страшились, видя корчи и бессилие товарок. Наконец классная воспитательница захотели отличиться. Однако не отличилась. Разлились вода, даже били посуду, но вытащить монету никто не мог. Много было смеха и веселья, тем более, что радостно собирались домой (большинство жило при училище на полном пансионе). Когда я приступил к занятиям в женском училище, физический кабинет был полуразрушен. Мне пришлось, что можно, поправить и много приборов сделать заново. Делал я, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи, электродвигатели. Химические опыты тоже осуществлял своим иждивением: сам добывал газы и т. д. Преподавание всегда старался оживлять, как и раньше, еще в Боровске.

¹¹ Дело было в том, что К. Э. пропускал через сосуд электрический ток, который и мешал схватить рубль.

Зажженный водород у меня свистал и гудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, вызывал всеобщее оживление и радость. Один склеенный мною бумажный шар — монгольфьер, — весь в ранах и заплатах, служил более пятнадцати лет!

Комбинировал разные опыты с воздушным насосом. Был я аккуратен и всегда приходил на урок до звонка. Дело в том, что мне было скучно в учительской, так как слышал звуки, но разговоров не разбирал и из десяти слов усваивал не более одного. Вот я и спешил в класс, вызывая насмешки: «соскучился по епархиалкам» и пр. Все же товарищи были народ порядочный, они не злословили и относились к ученицам Довольно добросовестно и гуманно.

Тем временем работы мои печатались в журналах, но проходили незамеченными. Только в душе моей они оставляли след, и я благодаря им стремился все выше и дальше. Около этого времени я писал и печатал свою работу «Аэростат и аэроплан», ныне переизданную («Цельнометаллический дирижабль»).

Учение о реактивном звездолете только тогда было замечено, когда начало печататься вторично, в 1911—1912 годах, в известном, распространенном и богато издававшемся столичном журнале («Вестник воздухоплавания»). Тогда многие ученые и инженеры (за границей) заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе, изданной еще в 1903 году, и потому их претензии были потом изобличены. Неизвестность работы 1903 года о звездолете спасла мой приоритет. В 1914 году, весной, до войны, меня пригласили в Ленинград на воздухоплавательный с'езд. Поехал, взяв с собой ящик моделей дирижабля в два метра длиною. Сопровождал меня мой друг Канинг. На с'езде делал доклад с помощью этих моделей и диапозитивов. Профессор Жуковский был оппонентом и не одобрил проект.

Помню, студенты, осматривая мою выставку, говорили, что только по моделям они ясно представили себе новый тип дирижабля. Мои книги же этого им не давали. Вот как трудно усваивается все новое!

Революцию все встретили радостно, надеялись на конец войны, на свободу. Я относился, по моим годам (60 лет), ко всему сдержанно, не придавал значения побрякушкам и ни разу не надевал красных ленточек. Поэтому в одном училище (где я также давал уроки) вообразили, что я ретроград. Но я им показал книгу, изданную мною при царе, чисто коммунистического направления¹. Потом наоборот. В епархиальном училище меня начали называть большевиком. Мое явное сочувствие революции очень не нравилось.

¹«Горе и гений», издание 1916 года.

При советском правительстве, обеспеченный пенсией, я мог свободнее отдаться своим трудам и, почти незамеченный прежде, стал возбуждать теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРД и институт. О моих трудах и достижениях появлялось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие было отмечено прессой. Через пять лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве. Я награжден был орденом Трудового красного знамени и значком активиста от Осоавиахима. Пенсия увеличена.

СССР идет успешно, напряженно по великому пути коммунизма и индустриализации страны, и я не могу этому не сочувствовать глубоко.

Знаменательные моменты моей жизни

1891 год. Возраст 34 года. Первая печатная работа по сопротивлению среды. Новые выводы и опыты относительно значения продолговатости пластинки на сопротивление среды.

1892 год. Возраст 35 лет. Первая книга о металлическом дирижабле из волнистого металла. Отрицательный отзыв в специальном журнале. Отзыв сделал преподаватель VII отдела бывшего императорского технического общества. Возможно, что этот отзыв и оправдается. И сам я в новое дело не верю, пока не увижу его реализованным.

1895 год. Возраст 38 лет. Первые мечты о завладении солнечной энергией и жизни в эфире. Книга: «Грезы о Земле и небе». Посмеялись над этой книгой в журнале «Неделя». Теперь вышло 3-е издание.

1895 под. Возраст 38 лет. Издан в журнале мой «Аэроплан». Дана полная теория аэроплана, расчеты и описание. Все это оправдалось только теперь.

1903 год. Возраст 46 лет. В «Научном обозрении» появилась моя работа «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Впервые дана теория ракеты и указано на ее великое космическое применение. Она прошла незамеченной, благодаря чему сохранился мой приоритет на теорию ракетного движения. Если вы в каком-нибудь известном и распространенном специальном журнале высказали какие-нибудь новые и ценные идеи, то сейчас же находятся у нас и на Западе люди, которые объявляют, что эти идеи ими высказаны ранее. Так, например, случилось с Д. И. Менделеевым. Но «Научное обозрение» было как раз журналом неизвестным и не специальным и потому на работу не обратили внимания. Когда я издал продолжение этой работы в распространенном и специальном журнале, то сейчас же во Франции нашелся видный и сильный человек, который заявил, что он это сделал раньше.

1913 год. Возраст 56 лет. «Первая Модель чистометаллического дирижабля» — так называлась книжка. С эгого момента я почти убедился в практичности моего дирижабля. Опыт убедил меня в этом, т. е. постройка жестяной модели. Эти мои модели путешествовали вместе со мной в Ленинград на воздухоплавательный с'езд и были решительно отвергнуты профессором Н. Е. Жуковским. Прав ли он — решит время, но возможно, что не годы, а столетия...

1914 год. Возраст 57 лет. «Второе начало термодинамики». Критика этого начала и опровержение его. С этой работы я уверовал в вечную юность вселенной. Перспектива тепловой смерти космоса рушилась в моем мозгу. Работа отвергнута еще в рукописи одним почетным академиком. Потом ее же сочли ненаучной специалисты бывшего Леденцовского общества. Теперь у меня накопилось еще много работ в пользу этого отрицания. Притом не я один отрицаю второе начало (см. университетский курс физики Хвольсона).

1916 год. Возраст 59 лет. «Горе и гений». Первые ясно изложенные мысли о коммунистическом устройстве человечества. В шумихе войны на книжку не обратили внимания, и она не была задержана цензурой.

1919 год. Возраст 62 года. «Кинетическая теория света». Продолжение идей о вечном постоянстве космоса.

1925 год. Возраст 68 лет. «Монизм вселенной». Все существующее едино, потому что имеет одно начало — материю. К сожалению, современная наука двойственна (дуалистична), даже множественна, потому что признает много начал, не связанных между собою. К тому отчасти принуждает математическая формулировка явлений, или так называемые «рабочие» гипотезы. Во всех своих трудах я стараюсь все свести к одному началу: старой ньютоновской механике.

1925 год. Возраст 68 лет. «Образование солнечных систем». Работа еще не признанная и не проверенная учеными. Образование планетных систем объясняется с точки зрения идей Лапласа (сжатие и ускорение вращения), Дарвина (приливное действие) и потери солнцем массы вследствие его лучеиспускания. Комбинация новая. Выводы ясны. Определен впервые возраст всех планет.

1932 год. Возраст 75 лет. «Стратоплан полуреактивный». Указание на лучшие приемы для победы над стратосферой.

1934 год. Возраст 77 лет. Новые мысли о достижении космических скоростей.

В настоящее время все мои силы сосредоточены для изобретения новых моторов и победы с помощью их высших атмосферных и заатмосферных пространств.