е имея прямого отношения к ракетной технике, памятные моменты моей жизни, конечно, как-то сказались на моей деятельности.

Расскажу немного о себе. Родился я в 1920 году в деревне Орехово Московской области в семье служащего-железнодорожника. Тогда эта деревня была далеким захолустьем. В непосредственной близости от нее водились волки, барсуки и лисы. А теперь это благоустроенный район города Москвы: Орехово — Борисово.

Орехово располагалось на старой Каширской дороге и состояло из ста дворов. Деревня была окружена 200-300 метровым поясом плодово-ягодных садов, за счет которых в основном и жило ее население. Были также небольшие сельскохозяйственные угодья, позволявшие выращивать овощи и корм для скота. Возвышенность, на которой находилась деревня, спускалась к низине крутыми горами, поросшими высоким кустарником и орешником. Внизу протекала небольшая, но очень чистая речушка со странным названием Язвинка, из которой жители деревни брали воду. Речушка впадала в Верхний Царицынский пруд. В ней мы детьми до посинения купались, ловили корзинами рыбу: пескарей, линей, плотву, окуней и вьюнов. Отогревались на близлежащих песчаных карьерах. С довольно крутых гор, спускающихся к речке, мы всю зиму катались на лыжах. В отсутствие цивилизованных утех (радио, телевидения) это было единственное развлечение. За речкой местность, поросшая лесом и орешником, поднималась к селению Бирюлево. Лес давал нам много грибов и орехов.

Деревня с ее округой была изумительным местом, оставившим о себе неизгладимое трогательное впечатление. Каждое лето до поздней осени мы, детвора, босиком проводили все свое время в садах или на дикой природе, поедая бесчисленное количество зелени и ягод. Ранней весной — цветы смородины, затем — зеленые ягоды. Летом наступало раздолье: шли клубника, малина, вишня, слива, яблоки. Осенью — морковь, репа, турнепс. Параллельно истребляли щавель, кубарики, калачики, свирбигу. У всех болели животы, а кто-то даже умирал. Медицины настоящей тогда еще не было.

Наша семья считалась служащей, но мы вели настоящий сельский образ жизни. Отец с 15 лет (с 1906 года) начал трудиться счетоводом в Управлении Московско-Курской железной дороги и проработал в нем непрерывно более 50 лет, дослужившись до старшего бухгалтера и получив при выходе на пенсию орден Ленина. Каждый день отцу приходилось пешком два с половиной километра добираться до станции Царицыно, потом поездом ехать до Курского вокзала, а дальше, в район Земляного вала, добираться еще более километра. Возвращался вечером, а у нас было тогда большое хозяйство. Вишнево-яблоневый сад площадью около шестидесяти соток, небольшие посадки клубники, малины, смородины. Для поддержания моего здоровья отец по рекомендациям врачей еще завел пчелиную пасеку из десяти ульев. Были у нас корова, три овцы, гуси, куры. Со всем этим управлялись только отец и мать. Правда, на весеннюю копку садов и уборку вишен и яблок нанимали поденщиков. В 30-е годы при коллективизации сад отобрали. Мы не могли вступить в колхоз и остались только с приусадебным участком в 15 соток. Пришлось ликвидировать также корову и овец. Несмотря на изменение социальной структуры села жизнь ребячья практически не изменилась. В колхозных садах даже легче было проводить время.

С детства я рос хилым ребенком. Часто болел всеми простудными заболеваниями. Был у меня и туберкулез: состоял на учете в московском тубдиспансере. С трехлетнего возраста каждое утро меня заставляли пить какао с медом и большим количеством сливочного масла. С этого времени возненавидел мед. Каждый день — три раза рыбий жир, и дневной сон зимой на террасе. Усилиями родителей мое здоровье было поправлено.

В 1928 году пошел в начальную сельскую школу — специально построенное одноэтажное здание из красного кирпича, соединенное с учительской, в которой жили семьи преподавателей. Поэтому школу называли “красной”. Моя учеба пришлась на школьную реформу. Тогда испытывали новый коллективный метод обучения, так называемый бригадный, и ряд других новшеств. Бригадир должен был смотреть, чтобы в его бригаде все учились старательно, и сам отчитываться за усваиваемость пройденного материала. Я был бригадиром бригады имени Красина, состоявшей из шести человек. Не помню, как я организовывал учебный процесс, но свои отчеты за бригаду у меня сохранились в памяти. Эта методология прошла, как детская болезнь, и все вернулось на круги своя. Потом залетела в школу группа новых учителей, которая определяла истинные способности учеников по каким-то диаграммам и картинкам за пять минут. Мне тоже совали в нос непонятные рисунки и торопливо задавали бессмысленные вопросы. Вынесли вердикт: “Этот мальчик из отстающих”. Не смутились, когда учителя сказали, что он самый успевающий.

В то время в деревне только что начали проводить электричество, и мы перестали чистить стекла керосиновых ламп. У нас в семье появился первый детекторный приемник, который пользовался большой популярностью. Мать и отец изучали и записывали по радио какие-то латинские изречения. Некоторые я помню сейчас. Все это казалось чудом. Через какое-то время мне пришлось чинить приемник, и я “заболел” радиолюбительством. Починил старый и сделал новый одноламповый простейший приемник на триоде “микро”. Потом собрал по рекомендуемой схеме хороший современный четырехламповый приемник прямого усиления на пяти лампах с динамическим громкоговорителем. Приемник имел хорошие избирательность, чувствительность и приличную полосу пропускания частот. Его я делал, будучи учеником 7-го класса средней полной бахрушинской школы, находящейся в живописном районе царицынского парка. Школу окончил с золотой медалью и поступил в 1938 году в Московский авиационный институт. Свое хобби — радиолюбительство — не хотелось превращать в профессию. В МАИ меня еле приняли по медицинским показателям: был мал и тщедушен (ростом около 150 см и весил примерно 38 кг). Считали, что не выдержу учебного процесса, но я упросил медкомиссию.

Во время учебы жил в общежитии МАИ. Жил на стипендию. Отец на год покупал мне лыжный костюм, как выходной, и пару ботинок. Питание было элементарным, но достаточным. Утром 300 г белого хлеба (тогда серого) со сладким чаем или водопроводной водой, если не хотелось спускаться с четвертого этажа вниз в кубовую. Вечером то же самое. В обед шел в столовую — суп на мясном бульоне, котлета с макаронами и 400 г черного хлеба. Видно, режим оказался оптимальным: за три года учения я сильно окреп, возмужал, вырос более чем на 25 см. В МАИ на первом курсе поступил в вечернюю радиошколу, мечтая завести передатчик и устанавливать связь с зарубежными радиолюбителями. Освоил азбуку Морзе: достиг скорости приема 80 знаков текста в минуту и передачи телеграфным ключом до 60 знаков. Летом в 1939 году с группой своих товарищей совершил увлекательный туристический поход по Кавказу на велосипедах по маршруту: Орджоникидзе, Тбилиси, Гори, через Колхиду в Сухуми и по побережью Черного моря до Новороссийска. Был поражен красотой кавказской природы, гор и лесов. Вспоминаю то дружелюбие и внимание, которые проявляли по отношению к нам местное население и власти. Сейчас, сопоставляя это с происходящим у нас на глазах, даже не веришь, что могло быть такое.

В 1940 году нашу учебную группу С-25 перевели из МАИ во вновь созданный Московский авиационный технологический институт, который размещался тогда в г. Тушино. Господи, как мы переживали, что будем технологами, и не осуществится мечта стать выдающимися авиационными конструкторами! Учился с интересом, учеба давалась легко: получал одни пятерки и в МАИ, и в МАТИ. Еще в МАИ на втором курсе по рекомендации профессора-сопроматчика Бойко поступил работать по вечерам на полставки конструктором в конструкторское бюро В.Ф. Болховитинова, размещавшееся на авиационном заводе №293 в г. Химки. Работал в хорошем коллективе студентов-совместителей МАИ: В.П. Мишина, К.Д. Бушуева, М.В.Мельникова, И.Д. Райкова, В.Д. Светлова, Д.В. Майорова и других (в будущем людей весьма заметных в области РКТ).

В КБ работал в бригаде конструкторов под руководством Любомудрова. Был немало удивлен отношением к нам руководителей. Я ожидал, что нас будут учить работе, показывать, что и как делать, но нам сразу выдали конкретные задания на конструирование отдельных элементов истребителя сопровождения двухбалочной схемы. Истребитель имел два (сдвоенных) мотора, работающих на два соосных винта, которые располагались за кабиной пилота между двумя фюзеляжами. Мне поручили сконструировать литую (из силумина) подмоторную раму для установки двух соединенных тандемом жидкостных поршневых авиамоторов М-105. Самому приходилось разыскивать все исходные данные и вписывать раму в конструкцию истребителя.

Затем конструировал мощный лонжерон однолонжеронного съемного крыла, полки которого были изготовлены из хромонсиля. На силовой стыковочный узел лонжерона приходилось усилие до 330 тонн. Конструировал рули поворота самолета и другие элементы. Чертежи шли в производство для изготовления требуемых элементов. Приходилось не только конструировать объекты, но и определять возможные аэродинамические и инерционные нагрузки на них, оценивать прочность предлагаемой конструкции, чтобы прочнисты не завернули ее и не заставили переделывать. Работа нравилась. Было приятно сознавать, что являешься участником создания реального нового самолета, и видеть в цеху завода сконструированные тобой элементы общей конструкции.

Это был один из напряженнейших, но интереснейших периодов моей учебы. Утром приходилось вставать около семи часов утра, завтракать и ехать из общежития МАИ на городском автобусе в Тушино в МАТИ на учебу. В 3 часа — обед, быстрое выполнение общественных работ (я был заместителем секретаря комитета ВЛКСМ института) — и сломя голову на “перекладных” автобусах до станции метро Сокол, а оттуда опять автобусом до Химок; 15-20— минутная пробежка до завода, чтобы успеть к 17-00. В 21-00 после четырехчасовой работы возвращение на автобусе во Всехсвятское, магазин, покупка хлеба, сахара — и домой в общежитие. Возвращались примерно к одиннадцати вечера. Как мы успевали выполнять письменные или чертежные задания, сейчас трудно даже представить, но все делалось на отлично. Жизнь была насыщена полезным содержанием, имела смысл и перспективу. В МАТИ мне присвоили персональную стипендию: “30-летия Ленинского комсомола”.

Уже в начале 1941 года начали появляться первые симптомы близкой войны с фашистской Германией. Об этом свидетельствовали успешные военные операции немцев в Европе и приближение фронта к границам Советского Союза. В институте на лекциях по международному положению практически открыто говорилось о скором нападении фашисткой Германии на СССР, об опасном сосредоточении немецких войск, якобы для отдыха, в Польше, Финляндии и других близлежащих к нам странах.

В день сдачи мной последнего экзамена за 3-й курс МАТИ началась Великая Отечественная война. На второй ее день я с большим количеством студентов-комсомольцев МАТИ записался добровольцем на фронт и поехал домой попрощаться с мамой, волнуясь по поводу предстоящего объяснения. Она остро переживала возможность моей мобилизации в армию, а я тогда ее успокаивал тем, что имею две брони: как студент 4-го курса и как конструктор оборонного завода. Но события приняли неожиданный для меня оборот. Только я вошел, еще не успев произнести заготовленных фраз, мама бросилась ко мне, встала на колени, обняла мои ноги, плача и радуясь встрече, начала рассказывать, какой она видела страшный сон о том, что я ушел на фронт. Мне предстояло сказать ей, что это не сон, а действительность. Долго, сбивчиво и невразумительно, ища убедительные доводы, я старался объяснить свой патриотический порыв и успокоить ее. Расставание было очень тяжелым. Даже на фронте я не столько боялся умереть, сколько переживал, что могу принести горе родителям.

Красногорский райвоенкомат 27 июня 1941 года направил всех добровольцев на грузовых машинах в летний лагерь курсов “Выстрел” близ г. Солнечногорска. После непродолжительной подготовки: учили окапываться и стрелять, обучали приемам штыкового боя и другим премудростям военного дела, — нас, добровольцев — партийцев и комсомольцев (около 500 бойцов), обученных, обмундированных в добротные шерстяные синие галифе и защитные гимнастерки, вооруженных, с касками на голове, погрузили в теплушки и 20 июля с Белорусского вокзала Минской железной дороги вечером повезли на запасной Западный фронт.

Утром со станции Сафоново нас пешим порядком направили в город Драгобуж. Шли строем, колонной, по всем правилам пехотного устава с передним и боковым боевым охранением. Я считал себя немного ущербным, так как мне досталась старая винтовка Мосина образца 1898 года с четырехгранным штыком, которого, правда, как нам говорили, немцы боялись. Другие получили новую самозарядную винтовку Токарева с ножевым штыком. Солидным старшим партийцам дали предел наших мечтаний — автоматы ППШ. Но я зря расстраивался. На фронте после ползания по-пластунски винтовки СВТ вообще не стреляли, а старые винтовки, хоть и скрипели от песка, никогда не отказывали.

При подходе к Драгобужу мы попали под бомбежку. Около 10 немецких самолетов бомбили город. Мы все скрылись в ольшанике около какой-то речушки. Не встречая никакого сопротивления, самолеты нахально низко летали над головой. Я не выдержал такой безнаказанности и, прицелившись в пролетавший в непосредственной близости от меня самолет, несколько раз выстрелил в него из винтовки. Ожидал, что собью: уж очень близко немецкий самолет был от меня. Конечно, он даже не шелохнулся. Но резко среагировал на это наш командир из добровольцев. Он подскочил ко мне и начал кричать:

— Я тебя сейчас расстреляю! Ты нас всех обнаружишь!

И было высказано на полном серьезе много других гневных угрожающих слов. Однако я не стал оправдываться и по-молодости тоже начал кричать:

— Мы что, на фронт прибыли, чтобы прятаться?! Вы не знаете боевого устава пехоты, где записано, что каждый боец обязан самостоятельно стрелять по самолету без команды, если самолет находится на высоте до 300 метров, а тут значительно ближе, — наседал я на него.

Видимо, последние мои слова о боевом уставе закрыли конфликт, благо самолет никак не среагировал на мою стрельбу. Подтвердив слова: “Не стрелять”, — командир удалился. Мой соученик Андрей Иванович Ярковец значительно позже сказал мне, что он действительно думал, что меня расстреляют за самоуправство и действия без команды.

В городе Драгобуже мы разместились на территории парка культуры и отдыха, где простояли несколько дней. Под вечер 30 июля нас на грузовых автомобилях ЗИС-5 отправили на передовую в район г. Ярцево на приток Днепра реку Вопь. Было известно, что Смоленск уже взят немцами и нас направляют на запасной Западный фронт с целью усиления частей фронта и приостановления наступления немцев на Москву. Навстречу нам попадались разрозненные группы бредущих в тыл военных, большинство из которых были легко ранены. Они кричали нам:

— Не спешите! Вот “герман” вам покажет!

Подъехали к постоянной деревянной переправе через реку Вопь. Она обстреливалась немецкой артиллерией, и мы стали перебираться на западный берег реки (где размещались наши войска и вели оборонительные бои) небольшими группами через переправу, быстрыми перебежками. Сразу же поразила картина первых убитых красноармейцев вблизи переправы. Они как бы застыли в последнем напряженном ожидании предстоящего взрыва воющей бомбы или шипящего снаряда: их приближение они слышали перед смертью. Вот группа из трех военных расположилась на склоне берега у переправы, предполагая перекусить, когда еще было тихо. Средний откинулся навзничь, разбросав руки, осколки снесли ему все лицо. Два других легли на правый и левый бок. Один за спиной держит буханку хлеба, другой — нож. Не видно ран и крови, но оба тоже мертвые. Осколки сделали свое дело. Тут же на берегу в густых кустах один боец, считая себя скрытым, съежился на боку калачиком, да так и затих. Другой около куста пытался приникнуть к земле, ожидая скорого взрыва, но помешала винтовка, которая штыком запуталась в кусте. Он перегнулся через нее и, обхватив одной рукой цевье, а другой держась за куст, застыл в такой напряженной позе. Вот еще солдат: стоит на коленях, обхватив голову руками и прижав ее к земле. Так и припечатала его смерть. Эти первые картины начавшейся войны встретили мы по мере приближения к фронту. Сразу было видно, что здесь не шутят.

Нас зачислили бойцами 444-го полка 108-й стрелковой дивизии, занимающей оборонительный рубеж на западном берегу в кустах вблизи переправы, и распределили по отделениям. Я попал в одно вместе с сокурсниками Костей Тепановым и Давидом Пинскером.

Полк готовился к контратаке, сосредоточившись в кустах вблизи от опушки. Дальше шло картофельное поле и деревня, которую нам предстояло взять. Мы, расположившись в кустах, стали отрывать неглубокие ячейки, чтобы поспать до атаки: предыдущую ночь мы не сомкнули глаз. Но прибежал какой-то большой командир и начал отдавать приказания. — Вас всех сейчас немецкие танки передавят, выдвигайтесь на край поляны ближе к опушке и занимайте оборону, — кричал он истошно.

Все это происходило уже в полной темноте. Мы передвинулись метров на сорок вперед и расположились на краю поляны, за которой шла полоска кустов перед картофельным полем. Я лег, взял на изготовку винтовку, накрылся плащ-палаткой. Начался ночной бой. Впереди за кустами на картофельном поле тарахтели немецкие танки, шла отчаянная стрельба из пулеметов и автоматов, слышались какие-то крики. Все небо было расцвечено трассами светящихся пуль, которые разрывались сзади нас в кустах, создавая иллюзию окружения. У немцев половина патронов была с разрывными пулями. В память врезался торжествующий крик: — Ага, “русь”, попался!

Кому-то из наших сильно не повезло, подумалось тогда мне. Среди этого трещавшего, волнующего хаоса я не заметил, как заснул. Пробуждение было внезапным. Стояла абсолютная тишина, наступило прекрасное летнее солнечное утро. Я лежу с винтовкой в руках, а рядом никого нет. Пришла пугающая мысль: неужели я в тылу у немцев, а наши отошли после ночного боя? Начал по кустам пробираться назад. На старом месте нашел еще одного спящего бедолагу: мобилизованного продавца из г. Орла. Вдвоем мы быстро разыскали свою часть в 50 метрах в кустах, чему несказанно обрадовались. Она несколько подалась вправо. Почти целую неделю каждое утро мы ходили в атаку на деревню. Сначала начиналась наша артиллерийская подготовка, вызывая у нас чувство уверенности в мощи нашей армии. Затем — непонятные звуки “зу, зу, зу”, за которыми в стороне немцев следовала громоподобная лавина долго не стихавшего взрыва, наполнявшего наши души гордостью за советскую артиллерию. Как потом мы узнали, это стреляла “катюша”. Немцы вместе с танками на это время уходили в лес за деревней, а мы — бегом и ползком к деревне. Но снова появлялись немецкие танки и загоняли нас обратно в кусты. Туда они не заходили: не хотели рисковать. В кустах у нас были отрыты глубокие индивидуальные, практически неприступные, щели; каждый имел по одной-две противотанковой гранаты и по две бутылки с зажигательной смесью. Уничтожить “слепой” в кустах танк не составляло труда: достаточно было бросить в него сзади бутылку со смесью.

Во время одной из таких атак я был свидетелем незабываемой сцены. Наши с левого фланга бегут врассыпную от деревни вниз к кустам, а по ним стреляет танк из пулемета, но двое военных, обняв своего раненого товарища и подставив под его руки свои плечи, спокойно во весь рост шагом удаляются к спасительным кустам. Я, восхищенный товарищеской верностью бойцов, затаив дыхание, мучительно ожидал героического конца. Но танк не тронул их и дал возможность спокойно скрыться. Видимо, жертвенная верность друзей показалась красивой и недостойной простого расстрела даже немцам в танке.

В одной из контратак нас частыми разрывами положили в картофельном поле. Я заметил, что стрельба ведется из-за сарая с дальней дистанции. Мелькнет огонек, а через секунду у нас взрыв. Решил, что это миномет. Поставил прицел на 800 метров и начал из картофельной борозды стрелять по темному скоплению в надежде кого-нибудь подстрелить. Метко стрелять я умел. Сделал 10 выстрелов и зарядил третью обойму. Опять мелькнул огонек, я подумал, что это, наверное, уже конкретно по мне, и тут же зарылся головой в борозду. Рядом раздался сильный взрыв. Он меня не задел, но прилично контузил: выбил напрочь барабанную перепонку правого уха, а в левом ухе ничего, кроме звона в голове, не было слышно. Во рту скрипел песок. Пришлось отползать в спасительные кусты. Доложил командиру, выпуская махорочный дым из правого уха, что очень плохо стал слышать и не различаю, откуда идет звук. Он, улыбаясь, утешил меня:

— Ничего особенного, воюй и так. Тебе стало даже удобней: плохо слышны ужасы войны.

Это был период непрерывных контратак наших войск после захвата немцами Смоленска. Через три дня наших безуспешных попыток захватить деревню стали замечать, что из строя чаще выводятся владельцы синих галифе. Решили поменять привилегированную форму на общевойсковую хлопчатобумажную, бывшую в употреблении. Из 125 добровольцев нашего полка — владельцев синих галифе — заменить пришлось только 25. В их числе был и я. Убило, конечно, не всех: примерно одного из пяти, остальных ранило.

В полк привезли ротные минометы. Один дали нам — студентам — в отделение на троих. Мы в институте его “проходили” и умели с ним обращаться. Наконец, кончились непрерывные контратаки. Мы заняли оборону на восточном берегу реки Вопь, отступив всего на 200-300 метров вглубь нашей территории. Дней шесть мы держали оборону. В это время я стал кандидатом в члены ВКП(б). На фронте не требовались рекомендации членов партии, знавших тебя в течение года. Там поручители рекомендовали по поведению в боях. Получить билет кандидата я не успел. 14 августа 1941 года опять перешли в наступление на ту злосчастную деревню, название которой я так и не запомнил. Переправились на западный берег Вопи по двум связанным плавающим бревнам, соединенным в три секции, и пошли вдоль достаточно высоких берегов реки к деревне. Командир приказывает нам:

— Вылезайте на тот бугорок в кусты и пристреляйте деревню.

До нее было около 600 метров:

— А зачем обнаруживать себя без необходимости? Я могу стрелять прямо от реки из-под берега. Ведь по уставу минометы располагают в оврагах и складках местности. Выдвину туда наблюдателя для корректировки стрельбы, благо близко и связь с ним голосовая, — замечаю я.

— Что тебе приказывают, то и выполняй, а не суйся с советами, — заключил он резко.

Видимо, командиру было неприятно наше близкое соседство, и он решил отнести миномет вбок на 15-20 метров. Вылезли в кустики на бугорок. Я расположился в центре кустов, наблюдатель Костя — в трех метрах впереди меня, новый подносчик мин — справа в трех метрах. Прежний, Натан, заболел дизентерией и был госпитализирован, и мы получили пополнение. Надо сказать, новичок этот был несколько часов назад приговорен к расстрелу за то, что, находясь в обороне, встал и обнаружил себя, а немцы, стреляя в него из миномета, убили двух других ни в чем не повинных бойцов. Но в связи с наступлением наказание заменили или отложили, кто его знает, и придали обвиняемого к нашему минометному расчету. После двух пристрелочных выстрелов говорю Косте:

— Нехорошо получается, видишь какой сизый дым ползет по речной долине от нашей стрельбы.

— Да хрен с дымом, пусть ползет, — отвечает он.

Я разложил вокруг себя три открытых лотка с 25 минами, чтобы можно было не вставая брать мины рукой и опускать их в миномет, и стал ждать команды на боевую стрельбу. Было еще тихо, и я решил воспользоваться рекомендацией капитана с курсов “Выстрел”, обучавшего нас ратному делу: “Как бы тихо ни было, как бы вы ни устали, чуть остановились, ройте всегда под собой землю и тем глубже, чем больше отпущено времени. Это когда-нибудь спасет вам жизнь”. Лег я на левый бок и правой рукой вырыл под грудью ячейку глубиной 15-20 сантиметров. И она действительно спасла мне жизнь.

Только я окопался, как нас начала обстреливать беглым огнем немецкая минометная батарея из четырех ротных минометов. Я вжался в землю, осознавая зловещее минное соседство. Вдруг почувствовал сильный тупой удар в спину, как будто бы ногой. Затем начал приходить в себя. Все тело кололо. Увидел почему-то руки, на которых лежал лицом. Голова двигалась вверх и вправо. Мелькнула мысль: оторвало ее и она сейчас покатится. И тут же ясно вспомнилась байка, услышанная мной в детстве, об одном чудаке ученом, который, чтобы узнать, мыслит ли некоторое время голова, отделенная от туловища во время казни, дал отрубить ее себе. Равнодушно подумал: мыслит. Однако голова никуда не укатилась и оказалась на месте. Показалось, что оторвало руки: уж очень безжизненными они выглядели. Попробовал подвигать руками — шевелятся, но мускулы на спине странно занемели. Заметил, что изо рта струйкой течет кровь. Решил, мина разорвалась на спине и сейчас начнется отек легких, но подумал как-то спокойно, будто о чужом человеке. Начал тихо стонать, чтобы дать знать, что жив и нуждаюсь в помощи. Костя на меня крикнул:

— Ложись, Юрка, добьют!

Я в это время сильно приподнял руками верхнюю часть туловища и голову. Пришлось снова приникнуть к земле.

Как потом я узнал, большая группа осколков от мины прошла настильно вдоль спины от ног к голове. Часть из них ударилась в позвоночник, повредила пять остистых отростков и вышла наружу около шеи; два других больших осколка прошли справа от позвоночника вдоль шеи и, ударившись в нижнее основание черепа, остановились, один застрял в плече. Настильный удар вызвал широкую рваную рану.

Стрельба со стороны немцев продолжалась с той же интенсивностью. Вот справа недалеко разорвалась мина, застонал новый подносчик мин. За ним второй разрыв, и он затих. Так свершалась человеческая судьба на войне. Стрельба немецкой батареи длилась, как мне казалось, бесконечно долго. Когда она закончилась, все было в пыли и дыму, сильно пахло тротилом. Все кусты были скошены, из земли торчали только палки и валялись ветки. Позвал Костю, но он не откликался. Потом мне сказали, что он был убит осколками в голову. Я поднялся и начал спускаться к своим к реке. В сапогах и в брюках стало тепло от крови. Ребята сразу срезали амуницию: противогаз, нагрудные ремни, патронташ. Повели меня, придерживая, по бревнышкам на наш восточный берег. Положили на носилки вниз лицом, срезали рубаху, вскрикнули от удивления, но стали меня успокаивать. Грубо перебинтовали грудь. Таким образом, на передовой я продержался всего 14 дней. От ребят в МАТИ узнали, что я погиб, так как те писали, что видели мои легкие. Более года в институте считали меня погибшим. Один из наших — маленький Ванюшка — и санитар понесли меня на носилках в медпункт через лес. Наступила ночь. Кочки, густой подлесок и усталость заставили поставить носилки на землю и дожидаться утра. Сознание мое было по-особенному ясным и чистым, я не верил в плохой исход, хотя дышал краем рта из-за большой лужи крови, в которой находилось мое лицо. Ночью сильно озяб и начал дрожать всем телом. Попросил накрыть шинелью.

— Лежи спокойно, Юрка, ты еще совсем теплый, — пытались успокоить меня, накрывая шинелью.

Я даже сумел сострить:

— Был бы холодным, не просил бы согреться.

Вспоминая пережитое, удивляешься особому молодому оптимизму, который не допускает до сознания мысли о близкой и неминуемой смерти, не будоражит эмоции, хоть и видишь на каждом шагу ее обильную жатву, чувствуешь, как она быстро подбирается и к тебе по всем законам вероятности. В старости начинаешь беспокоиться о своем здоровье и даже о самой жизни при всякой более-менее тяжелой болезни. Казалось бы, чего волноваться, жизнь уже прожита, и ничего хорошего ждать не приходится: все радости уже позади. Беспокоиться, по-видимому, заставляет чувство ответственности за свою семью, незаконченность некоторых земных дел, которые ой как хотелось бы завершить. Утром меня донесли до санпункта, далее на телеге лошадью доставили в медсанбат, размещавшийся в большой палатке, расположенной в районе дальнобойной артиллерии. Ее выстрелы даже мне — полуглухому — были болезненны. Сразу положили на хирургический стол, попросили пошевелить ногами, руками и пальцами и сказали: — Тебе крупно повезло, не поврежден серьезно позвоночник. Один из хирургов, которого я не мог видеть, так как лежал на животе и не поворачивал головы, оказался земляком — врачом из бахрушинской больницы Тимохиным. Лично я его не знал, но у нас нашлись общие хорошие знакомые. Сделали операцию под местным наркозом, обрезали все лишнее, законсервировали раны тампонами с хлорамином. В заключение сказали, что я буду комиссован в чистую. Обещали написать родителям о моем состоянии и порекомендовали не соглашаться в дневное время ехать на первый эвакопункт, так как немецкие самолеты могут загонять машину и меня растрясет. Забегая вперед, скажу, что Тимохин вместе с большим количеством войск попал в сентябре в окружение и в плен. Работал всю войну в немецком госпитале врачом. По окончанию войны вернулся в бахрушинскую больницу, спрашивал наших: жив ли я.

После операции очень милые и ласковые девчата-медсестры уложили меня в постель на полу палатки, укрыли легким одеялом и роздали всем подарки из тыла: носки, носовой платочек, пузырек одеколона и большой кусок от сахарной головы. Такая забота была очень трогательной. Предложили ехать в тыл. Я сказал, что хочу очень спать после уколов новокаина, и меня оставили до вечера. Сахар оказался крайне необходимым. В дороге я им питался — весь иссосал. Вечером оперированных и “законсервированных” на носилках установили в кузов грузовой машины и отправили дальше, в первый дивизионный эвакопункт. От тряски по корням лесной дороги было мучительно больно. Одни стонали и вскрикивали, другие матерились. Я терпел. Привезли в двухэтажный дом лесничества, стоящий на краю леса перед большим полем. На ночь меня поместили в маленькую комнатушку. Я до утра не спал: поднялась температура. Всю ночь около меня сидела дремлющая сестра — совсем девчушка. Присутствие рядом человека, которого можешь позвать на помощь, очень успокаивало и стоило дорогого.

Утром снова перевязка, при которой я потерял сознание, и загрузка в санитарный самолет У-2, поднимающий двоих раненых с носилками. Летели низко над землей и лесом. Сели на поле около длинного навеса, который ранее служил для сушки кирпичей: носилки поставили под навес. Это был второй, большой, эвакопункт, где размещались уже сотни раненых. К навесу регулярно подъезжали небольшие пассажирские автобусы, оборудованные для перевозки 8 носилок с ранеными: брали нас по очереди и везли дальше в стационарный последний эвакопункт, размещавшийся в большом здании монастыря в городе Полотняный завод. Весь пол монастырских помещений был заставлен носилками, оставались совсем небольшие проходы. Здесь раненых обслуживала бригада врачей с санитарами из старослужащих бойцов.

В монастыре нас продержали несколько дней. Врачи ежедневно осматривали больных и при необходимости уносили их в хирургическую. Мне сделали еще одну перевязку. Когда раненых набралось нужное количество, нас загрузили в санитарный поезд, который подошел вплотную к монастырю, и отправили на восток, тогда в глубокий тыл, в город Ульяновск. Поезд добирался туда около недели. В нем, по существу, обеспечивался госпитальный режим. Были осмотры врачей, перевязки, за больными ухаживали медсестры.

В Ульяновске на грузовой станции поезд встретила целая бригада транспортных средств с обслуживающим персоналом. Раненых начали оперативно развозить по госпиталям. Меня доставили в эвакогоспиталь № 1645, который располагался в четырехэтажном здании современной средней школы. Прибыл я в одних подштанниках, с комсомольским билетом и справкой из медсанбата, заботливо увязанными в носовой платок. Все мои вещи: шинель, вещмешок, — остались на месте ранения. Сразу понесли в баню, оборудованную в подвале. Молоденькие девчата — сестры, положив меня животом на деревянную полку, начали старательно с мылом мыть все, что выступало из под бинтов, вплоть до интимных мест, введя меня в неописуемое смущение: тогда я еще был мальчиком. Но сам я ничего сделать не мог, хоть острые боли при шевелении уже прошли.

Нас разместили в больших светлых палатах, бывших классах, по 24 человека, на удобных мягких постелях. Сразу же накормили хорошим жирным и обильным обедом. Я сильно изголодался за дорогу, и мне удалось съесть два обеда. Но жадность часто наказывается. На следующий день у меня поднялась температура, и врачи, подумав, что началось заражение крови, положили меня в изолятор как тяжелого больного. Потом быстро с моей помощью разобрались, в чем дело, и напоили касторкой. Через день все нормализовалось. Медперсонал, набранный в большинстве своем из девчат — были даже эвакуированные студентки из Москвы, — нежно и умело ухаживал за ранеными. Для девушек мы были страдающими героями войны. Каждый раненый обычно подвергался через день следующей процедуре: промывка перекисью водорода раны, протирка спиртом вокруг нее кожи, заполнение раны мазью Вишневского и перевязка чистыми бинтами. Все это делалось в присутствии врача — хирурга.

Меня лечила молодая женщина Анна Гавриловна. Мне она казалась пожилым опытным врачом. Антибиотиков тогда еще не было, в сложных случаях применялся только стрептоцид — вот и все лечение, но как оно помогало. За два месяца моего пребывания в госпитале не было ни одного смертельного исхода. Я стал быстро поправляться. Начал подниматься, вставать и ходить. Попросил начальника эвакогоспиталя запросить мою кандидатскую карточку из нашего полка с фронта. Ответили, что часть попала в окружение, и никаких документов не сохранилось. Раны потеряли со временем чувствительность и перестали болеть. Наблюдая за перевязкой, я видел, как быстро уменьшается площадь открытой раны. Болела только сильно шея, когда ее напрягаешь или пытаешься вертеть головой. Врачи просветили шею рентгеном и ахнули:

— Ты родился в рубашке, — изумленно говорили они мне, — еще два миллиметра осколкам пройти и ты — покойник, перед ними — мозжечок. Даже оставлять осколки нельзя — опасно. Необходимо срочно их удалять.

Мне была сделана операция. Вынули два больших корявых 15-граммовых осколка и подарили их мне. Один такой же в мягких тканях плеча не стали вынимать, оставили мне на память. Он находится в плече и по настоящее время. Рентгенологи теперь при диспансеризации спрашивают:

— Что это у Вас?

Так далеко ушла война, что сразу и не догадываются. Когда я почти поправился и забивал “козла” с такими же выздоравливающими, сестры сказали мне:

— Там внизу Вас спрашивает какой-то мужчина.

Иду озадаченный. Вижу человека в железнодорожной форме — мой отец. Я бросился к нему, обнял. Он заплакал и сказал:

— Вот ты какой! Я думал увидеть тебя неподвижным, как Николая Островского.

— Но я не могу поворачивать еще голову, приходится разворачивать весь корпус, не могу видеть своего пупка, однако врачи говорят, что это быстро пройдет, — сетовал я на свою судьбу.

Поговорили минут десять, и отец отправился тут же на вокзал, чтобы побыстрее вернуться в Москву. Был октябрь 1941 года — критические дни для города, и папа волновался, что с вероятным прорывом немцев фронт может разделить семью. Отцу приходилось добираться на случайных поездах, в том числе и на товарных: железнодорожная форма помогала.

Излишне подробное описание моего ранения, доставки в госпиталь и излечения я привожу потому, что они оставили у меня неизгладимое впечатление, а также в связи с тем, что хочется выразить свою благодарность врачам и сестрам и чувство восхищения отличной организацией медицинского обслуживания раненых в труднейших условиях отступления советской армии. Скольких людей медслужба спасла от неминуемой смерти и поставила на ноги!

Выздоровел я быстро, всего за два с половиной месяца. Выписали меня годным к строевой службе безо всяких ограничений. Моя надежда, что дадут хоть месячный отпуск на укрепление здоровья, не оправдалась. При выписке мне выдали ботинки с обмотками, полное обмундирование, бывшее в употреблении, и направили 2 ноября 1941 года на пересыльный пункт. Через день меня зачислили курсантом Ульяновского училища связи бронетанковых войск, в основном укомплектованного местными молодыми ребятами со средним образованием, недостаточно хорошо говорящими по-русски.

На занятиях мы проходили основы радиотехники, работу на телеграфном ключе, практическую работу с радиостанцией и, конечно, военную подготовку. Стрельба, штыковой бой, ползание в снегу и даже под снегом по-пластунски. В последнем случае это вызывало такое напряжение сил, что, несмотря на сильные морозы, мы обливались потом, и снег был живительной освежающей средой. Классы и казарма не отапливались, и все время хотелось погреться и утолить голод. Занимались в шинелях, но построение для следования в столовую проходило на улице при 27-градусном морозе в гимнастерках. От холода испытываешь даже физическую боль в грудных мышцах. А дальше с громкой песней — двести метров до столовой. Если старшине Абруцевичу покажется, что мы не активно и негромко поем, то следуют команда “кругом” и повтор, пока мы не начинаем орать изо всех сил. Козыри старшины были старшими: приходилось подчиняться. Тогда еще не было в ходу понятие “дедовщина”, и все воспринималось естественно, без надрывов. Приходилось даже в порядке очередности скалывать в туалетах лед и чистить их.

Учеба мне давалась более чем легко. Мы в МАТИ прошли развернутый курс радиотехники в векторном изложении, и нам были известны и понятны резонанс токов и напряжений. Каково было курсантам с семиклассным образованием усваивать эту мудрость — не представляю. В училище я списался с товарищем по работе в КБ В.Ф. Болховитинова Вениамином Светловым и узнал, что много студентов старших курсов из МАИ и других авиационных институтов и университетов поступило в Военно-воздушную академию им. Н.Е. Жуковского согласно специальному набору для оперативного увеличения выпуска затребованных войной авиационных военных инженеров по эксплуатации и ремонту самолетов. Светлов приглашал меня перейти в академию. Мое обращение к командованию Ульяновского училища о переводе в нее было встречено с пониманием, но от меня потребовали официального обращения академии к училищу: в военное время солдата нельзя было без веской причины пересылать по тыловым организациям. Вдруг меня не примут в академию — отвечает командование училища за нарушение существующего закона. Командование академии, в свою очередь, боялось нарушить указанное положение — вдруг оно вызовет меня, но не сможет принять по здоровью или соображениям режима. Проще и безопаснее набирать гражданских студентов из институтов.

На этом мое дело зависло. Все согласны, но никто не хочет рисковать и брать на себя ответственность. Перевод в академию устроил мне лично мой друг Вениамин. От имени штаба приема академии он послал в училище незаверенную телеграмму с просьбой откомандировать меня в академию. Телеграмма сработала надежно, командование училища связи было подготовлено к такому вызову и 2 января 1942 года командировало меня в г. Свердловск. В штабе приема академии, прочитав мою по существу фальшивую телеграмму с вызовом (о чем я не догадывался), которую я с гордостью предъявил, были в некотором, не понятном мне, замешательстве. Но затем облегченно вздохнули и сказали “хорошо”, убедившись, что у меня нет противопоказаний для приема в академию.

Военно-воздушная академия в первый год войны была эвакуирована из Москвы в Свердловск и размещена в большом здании бывшего пехотного училища. В нем было все: просторные казармы с двухъярусными кроватями, широкие коридоры для построения слушателей, большие комнаты — учебные классы, библиотека, большая столовая, лазарет, актовый зал, почта, телеграф и другие удобные помещения. Меня зачислили на инженерный факультет по эксплуатации самолетов, двигателей и их ремонту.

Несмотря на требования фронта по быстрейшему нашему выпуску в войска, нас, как я теперь представляю, учили военному инженерному делу весьма обстоятельно. Все мы кончили по три курса вуза и получили хорошую общую подготовку, однако, ряд дисциплин нам пришлось повторять: авиационное материаловедение, строительную механику, техническую термодинамику, не говоря уж об основах марксизма-ленинизма, политэкономии и немецкого языка. Заново и в большом объеме нам читали теоретическую и экспериментальную аэродинамику, теорию и конструкцию авиадвигателей, конструкцию и прочность самолетов, динамику полета, курсы по воздушным винтам, турбокомпрессорам, реактивным двигателям, авиационному вооружению и т.п. Материальную часть самолетов и моторов мы изучали на конкретных отечественных, американских, английских и немецких самолетах и авиамоторах, причем в таком объеме, что мы должны были знать не только назначение всех их деталей и порядок функционирования, но и название сплавов, и процентный состав входящих в них элементов. Приходилось запоминать величины всех зазоров и прессовых посадок, все передаточные числа приводов к многочисленным агрегатам моторов и многое другое. Оказалось, что это не так уж и трудно: много одинакового.

Сам режим дня благоприятствовал обучению. Просыпались мы от надоедливого крика старшины Палия в 7-00, утренний туалет, энергичная зарядка с пробежкой на улице, построение на поверку и поиск в нательной рубахе вшей (тогда их очень боялись, хоть и в баню ходили каждую неделю). Затем завтрак и в 9-00 учеба в классах. Шесть уроков — 6 часов каждый день без выходных и каникул. В 15-00 — обед, за ним часовой сон и в 16-30 начало обязательной самоподготовки, но без всяких лекторов, в таких же учебных классах с 10-минутными перерывами по звонку — это еще 4 часа. В 21-00 ужин, личное время и в 22-30 прогулка вокруг здания в шинелях строем, с громкой военной песней. Наконец, в 23-00 долгожданный ночной отдых. И так изо дня в день. Режим к общему нашему удовольствию нарушался только редкими лыжными гонками, летом — кроссами и другими соревнованиями или спортивными мероприятиями.

Питались мы по второй тыловой норме: утром — 150 грамм черного хлеба, немного каши или отварной кислой капусты; в обед 300 грамм черного хлеба, чаще всего щи из кислой капусты (говорили, что на мясном бульоне), опять небольшая порция каши и компот; вечером практически то же, что и на завтрак. С завтрака мы начинали ожидать обеда, а с обеда — ужина. Весь день мы мерили временем, оставшимся до еды: обеда или ужина. Все наши разговоры в курилке, с чего бы ни начинались, всегда заканчивались воспоминанием о том, что и как каждый “рубал” до войны. О девчатах никто не вспоминал. Мы были худыми, поджарыми, но полностью работоспособными, хотя чувство постоянного голода нас никогда не покидало. Иногда, правда, на долю каждого выпадало маленькое счастье — дежурство по столовой. Наряд из трех человек накрывал на столы и убирал грязную посуду, и ему удавалось на троих присваивать бачки с первым и вторым с нормой на десятерых. Администрация в столовой знала об этом, но “не замечала”. Кончалось указанное “пиршество”, как правило, другим наказанием: лазаретом на 2-3 дня с жесточайшим расстройством желудка. Все знали это, но не береглись.

Вспоминаю один анекдотичный случай в Свердловске. Для всего состава академии проводились соревнования по штыковому бою на деревянных макетах ружей, заканчивающихся мягкими мячами. На лице были защитные сетки, на груди — ватные жилеты. Я не умел бороться в штыковом бою по внушаемым нам тренером правилам, за что получал неоднократные замечания. На соревнованиях я разозлился и стал действовать без правил, по-своему. Я занимал не удобную для противника позу, и пока он соображал, каким приемом меня лучше сразить, я молниеносно выбрасывал правую руку с ружьем прямо в лицевую сетку противника и выигрывал бой за боем у всех подряд: сразил даже тренера академии. Все видят, что в правилах нет такого приема, но нет и запрета на него.

Таким образом, применяя указанный прием, я быстро дошел до финала и готовился стать чемпионом академии по штыковому бою. Однако мой последний противник видел мой коронный выпад и все время отбегал от меня на безопасное расстояние. Мне не удавалось сразить его, но и он с такой дальней дистанции ничего сделать не мог. Прыгали мы прыгали друг перед другом безрезультатно довольно долго: я за ним, он от меня. Судьям все это надоело, и они засчитали моему противнику победу по очкам, поскольку мой прием не числился в их реестре, хоть результат всегда был чистым и бесспорным: штык в морду. А тут ничья несмотря на то, что противник бегал от меня, как заяц, по рингу. Но судейские симпатии, были на его стороне: он знал штатные приемы, хоть и не мог применить их против меня.

В начале 1943 года ВВА им. Н.Е. Жуковского вернулась в Москву на свое прежнее место на Ленинградское шоссе. Мы с большой радостью восприняли возвращение из эвакуации: оборудованные классы и лаборатории, для многих Москва — родной город. Возвращение — стабильность на фронте и уверенность правительства в победе. На новом месте мы встретили победу на Курской дуге, взятие Курска и Орла. Условия для учебы, естественно, в Москве были лучше. Москвичей отпускали ночевать на свои квартиры, бесквартирные оставались в казарме в многоквартирном доме. Кормить стали лучше: появились сливочное масло, мясо. Хроническое голодание прошло, жизнь приобрела розовые оттенки.

В Москве мы выполнили и защитили два курсовых проекта: по авиационному двигателю и самолету. Мне достался проект двигателя воздушного охлаждения — семицилиндровой звезды — и проект легкого бомбардировщика. Необходимо было под заданные характеристики сделать расчеты всех основных конструктивных параметров мотора и самолета, сделать общие чертежи сборок и их разрезы, а также чертежи разрезов наиболее интересных конструкторских решений или отдельных агрегатов. Были достаточно продолжительные практики на моторных и самолетных авиазаводах, в ремонтных авиамастерских на станциях Быково и Отдых по Казанской железной дороге, где мы устанавливали на боевые самолеты новые моторы вместо выработавших свой ресурс и чинили карбюраторы.

В июне 1944 года нас, практически завершивших обучение, командировали в действующие авиационные части на второй Прибалтийский фронт в качестве инженеров-механиков по эксплуатации боевых самолетов. Меня направили на обслуживание штурмовиков Ил-2 в авиационный штурмовой полк. С ним я в составе 2-го Прибалтийского фронта в течение трех месяцев прошел, участвуя в боях, от Великих Лук до латвийских городов Крустпилс, Эвкапилс через города Зелупе, Резекне.

Вспоминаю свое первое боевое крещение, чуть не окончившееся для меня трагически. Мне предстояло принять новый самолет Ил-2, поступивший с завода, для боевой эксплуатации. Я подробно осмотрел самолет и все его системы, проверил в работе мотор и доложил будущему летчику — капитану, в прошлом лихому ударнику из джаза:

— Самолет и мотор в полном порядке и готовы к боевому вылету.

— Залезай на место стрелка-радиста, пойдем в испытательный полет. Стрелять из крупнокалиберного пулемета умеешь? Мы в шести километрах от фронта, прикрывай заднюю полусферу, — сказал он, садясь в кабину.

Чтобы избежать бюрократической волокиты на случай аварии, в испытательный полет во фронтовой практике берут приемщика. При ошибках не с кого спрашивать. Я с радостью согласился и полез в самолет на место стрелка-радиста, находящегося в аэродинамической тени за бензиновым баком. Капитан мне кричит:

— Ты что, с ума сошел: без парашюта лезешь. Надень парашют. С трудом и подсказкой капитана я надел злосчастный парашют и взгромоздился на широкую лямку стрелка-радиста, являющуюся сидением. Взялся за ручки пулемета, озираясь вокруг. Прозрачного фонаря для удобства обстрела у стрелка не было. Взлетели на приличную высоту, я внимательно всматривался в хвостовое пространство, чтобы не зашли нам сзади. Вдруг самолет резко пошел в пике и я почувствовал, что меня стремительно выбрасывает из самолета. Хорошо я держал пулемет, на него меня и вынесло. Ухватился за него руками и ногами даже сжал. Осторожно сполз на дно фюзеляжа, так как лямка-сидение отстегнулась из-за отрицательной перегрузки. Самолет начал круто выходить из пике с большой перегрузкой, я даже закряхтел. Пока самолет набирал снова высоту, я пристегнул лямку, засунул ноги под патронные коробки, вцепился в пулемет и почувствовал себя готовым ко всем возможным фигурам пилотажа. Капитан летал с различными пируэтами около 20 минут, у меня даже заболела голова. Говорит по ларингофону:

— Мотор что-то греется.

— Открой жалюзи, — советую.

— Открыл, все равно греется.

— Прилетим домой, я разберусь, не в воздухе же заниматься этим делом.

Когда я рассказал на земле о случае с моим вылетом из фюзеляжа летчику, он удивился, что я не пристегнулся к самолету имеющимся тросиком:

— Если бы тебя выбросило из кабины, то расшибло бы килем самолета, и никакой парашют тебе не понадобился бы, — говорил он мне с укоризной.

Второй запоминающийся эпизод — расстрел летчика лейтенанта Шершня перед строем, в двадцати метрах от меня, за разбойный грабеж на литовском хуторе и учиненное насилие над дочерью хозяйки хутора — молодой девушкой. Расстрел происходил по решению военно-полевого суда в присутствии всего личного состава полка, потерпевших хуторян и большого количества местных жителей, принудительно собранных. Сам лейтенант Шершень просил пощадить его, он якобы является внебрачным сыном командующего фронта Маршала Советского Союза Еременко. Солдаты, расстреливающие лейтенанта, видимо, знакомые, его успокаивали:

— Потерпи, Вася, потерпи, — пока прокурор читал приговор.

Было очень тяжело наблюдать за происходившим и слушать мольбы расстающегося с жизнью. В этот же день, не успели мы придти в себя, как на нас совершил артиллерийский налет немецкий бронепоезд, убил троих из полка и вывел из строя 11 самолетов. Долго и многократно Илы с других аэродромов искали бронепоезд, но не могли найти. За дело взялся сам командир нашей авиационной дивизии генерал-майор Рубан. Нашел бронепоезд, хорошо замаскированный, и уничтожил. После этого опять в полку стало спокойно, и мы безмятежно загорали на полевом аэродроме.

Немецкая авиация боялась днем залетать в район нашей дивизии: нас охраняли собственные истребители, а они господствовали в воздухе. Как это было не похоже на начало войны, которое мне пришлось пережить. Тогда в небе можно было видеть только немецкие “Мессершмитты”, теперь они были большой редкостью.

Каждый день приходилось рано вставать, осматривать свой Ил-2 по заведенному порядку. Запустить двигатель М-38 (мощностью 1800 лошадиных сил), прогрев его, испытать во всех режимах: особенно приемистость двигателя, заброс оборотов винта при мгновенном переходе на форсаж. Убедившись в готовности двигателя, прожечь свечи, выключить его и дозаправить бак бензином. Вместе с оружейником снаряжали бомбами заданного калибра и лентами с патронами пушки калибра 37 мм и пулеметы Шкас.

На аэродром приходили летчики, слушали доклад о том, что все в порядке. Потом улетали, как правило, полком на бомбежку немецких позиций под Ригой. Возвращались не все, обычно не прилетали 2-3 штурмовика, то есть около 10%. Недаром за 27 благополучных бомбежек присваивали звание Героя Советского Союза, а за 125 — дважды Героя. Прилетевших летчиков спрашивали о замечаниях по работе мотора и самолета. Для нас сразу же начиналась работа по устранению высказанных недостатков и ремонту планера от повреждений осколками. За вторую половину дня и ночь надо было управиться, чтобы подготовить самолет к утру полностью.

В конце практики мне пришлось обслуживать новичка, пришедшего из авиационного училища. Он сильно волновался в боевых полетах и не скрывал этого от меня. На 11-м полете он не вернулся с боевого задания, но через несколько часов возвратился в полк стрелок-радист. Он сказал, что самолет плавно спланировал на луг и приземлился, как говорят “на пузо”, на нашей территории. Глянул, а летчика в кабине нет. Он и не думал, что летел один. После выяснилось, что в бою был поврежден масляный радиатор, мотор начал греться. Не дожидаясь заклинивания мотора, летчик с высоты 300 метров выпрыгнул с парашютом, не сказав ничего по ларингофонной связи стрелку-радисту. Парашют полностью не наполнился, и летчик сломал себе ноги, а самолет в силу присущей ему устойчивости нормально спланировал.

Самолетный парк полка быстро восстанавливался, но летчиков не хватало. С нашего курса из 120 слушателей академии на фронтовой практике погибли два человека: Кузнецов и Ефименко.

Военно-воздушную академию я окончил в конце 1944 года. После защиты дипломных проектов основная масса выпускников была направлена во фронтовые части для прохождения дальнейшей службы в соответствии с полученной квалификацией — военного инженера-механика. В конце 1944 года при академии в связи с появлением перспектив развития реактивной авиации были созданы две небольшие группы для подготовки нужных специалистов в целях обеспечения учебного процесса в ВВА. Это было вызвано тем, что к концу войны появились самолеты с турбореактивными двигателями. Резко повысилась скорость полета таких самолетов и появилась необходимость в подготовке специалистов по турбореактивным двигателям. Возникли новые специфические проблемы, связанные с эксплуатацией нового поколения самолетов и двигателей.

Одна группа специализировалась в области транс— и сверхзвуковой аэрогазодинамики, другая — в области воздушно-реактивных двигателей. Группы были укомплектованы наиболее успевающими слушателями и рассчитаны на дополнительную подготовку в течение восьми месяцев. Я был зачислен в аэрогазодинамическую группу. За эти восемь месяцев нам были прочитаны курсы по газодинамике, теории пограничного слоя, теоретической и экспериментальной аэрогазодинамике, экспериментальным аэродинамическим установкам и средствам измерений при аэродинамических исследованиях. Лекции читали выдающиеся ученые того времени: Левинсон, Бураго, Закс, Пышнов, ученые Центрального аэрогидродинамического института и др. Спецкурс заканчивался выполнением дополнительного дипломного проекта на соответствующую новой квалификации тему. Практику я проходил в ЦАГИ, руководителем дипломного проекта был ученый Мусиньянц.

Мне был задан проект шестикомпонентных автоматических аэродинамических весов для имеющейся в академии трансзвуковой аэродинамической трубы. Эту задачу я решил с помощью рычажной весовой системы, приводящей все силы и моменты к заданному центру тяжести модели самолета. Измерения производились автоматическими рейтерными измерителями сил, выдающими автоматически результаты на печать. Проект был одобрен, и мне предложили на время его выполнения задержаться с поступлением в адъюнктуру, куда я был рекомендован как окончивший академию с отличием и занимающийся в процессе учебы научно-исследовательской работой в области прочности самолета. Меня зачислили старшим инженером кафедры аэродинамики академии. Но, как это бывает в жизни, планы часто меняются.

В конце 1945 года было принято решение о срочном создании в аэродинамической лаборатории ВВА им. Н.Е. Жуковского новой аэродинамической трубы со скоростью потока до 4,5 М (М — число Маха: отношение скорости полета аппарата к скорости звука — ред.). Мне было предложено осуществить газодинамическое проектирование установки, определить ее основные параметры и сконструировать отдельные узлы. Аналогов таких установок у нас тогда еще не было, но имелись сведения о том, что в Германии, в городе Дессау, существовала труба с подобными характеристиками. С большим желанием я переключился на эту новую и интересную работу. Провел соответствующие расчеты, определяя параметры, размеры и контуры газодинамической трубы, начал проектировать клапан подачи сжатого воздуха из баллонов с автоматической разгрузкой, поддерживающий постоянное давление в форкамере, и электрический подогреватель воздуха. Подбирал материалы по созданию термо-анимометра для измерения температуры в пограничном слое. Все шло нормально, и я считал, что нашел свое место в авиационной технике и дело, доставлявшее мне большое удовлетворение.

Однако в мае 1946 года меня вызвали в отдел кадров академии, где представитель одной компетентной организации, ознакомившись с моими квалификационными и анкетными данными, предложил поступить на учебу в специальное учреждение для работы за границей в дипломатическом корпусе. Я решительно отказался, ссылаясь на желание продолжать работу по своей профессии в академии и окончить адъюнктуру. На мои доводы серьезный товарищ раздраженно ответил:

— Вы прежде всего военный, член ВКП (б) и Вашего согласия не требуется. Готовьтесь к переходу.

Меня расстроила такая перспектива. Только-только наладилась жизнь, появилась интересная научная работа в академии, и тут разом все меняется. Вспомнив, что я на левое ухо плохо слышу после контузии на фронте в августе 1941 года, я решил воспользоваться этим, заявив:

— Я примерно представляю, чем придется заниматься в дальнейшем, и, согласитесь, мне неудобно будет часто переспрашивать услышанное из-за дефекта слуха.

Представитель был явно удивлен:

— А почему у Вас в личном деле нет пометок?

— По-видимому, потому, что такой дефект не мешает мне выполнять обычные служебные обязанности, но, я полагаю, будет сильной помехой при исполнении новых. Поэтому я посчитал, что необходимо предупредить Вас.

В поверженной Германии

Примерно через месяц, в июне 1946 года, меня снова вызвали в отдел кадров академии. Начальник отдела кадров капитан Коновалов сообщил: — Оформляй “бегунок”. Сегодня вечером ты летишь за границу. Зачем? Точно не известно, предположительно — во Францию, на Парижскую мирную конференцию, в качестве эксперта в области аэродинамики при рассмотрении вопроса о репарациях.

Это было уже более интересно. По-видимому, представится возможность ознакомиться со всеми достижениями Германии в области экспериментальной аэродинамики. В управлении кадров Военно-воздушных сил, получая направление, встретил еще девять инженеров из различных частей ВВС с такой же секретной миссией. Никто толком не знал о цели командировки.

Вылетели ночью с Центрального московского аэродрома на Ли-2 в составе целой экспедиции из 11 подобных самолетов, на одном из которых летел министр иностранных дел В. М. Молотов. Без посадки долетели до Берлина. Было холодно и неуютно в этом гремящем “ящике” с боковыми металлическими скамейками. Наконец, Берлин, аэродром Темпельсгоф. Мы с удовольствием вышли на зеленую травку размяться. Погода была прекрасная: тепло и солнечно. Тут же к нашему самолету подъехал студебеккер с капитаном. Он начал зачитывать наши фамилии и предложил садиться в кузов с вещами. Мы, конечно, не согласились с таким предложением и сказали, что летим в Париж, а остановились только на заправку.

— Я что, выдумал ваши фамилии? А ну, быстро залезай в машину. Вы направлены в другое место, — сказал капитан решительно.

Пришлось подчиниться. Студебеккер поехал в Берлин, а остальные самолеты полетели на запад. Город лежал еще в развалинах, но улицы были очищены от мусора. Многие дома уже были приведены в порядок. Нас покормили в одной из военных столовых и повезли показывать достопримечательные места, где закончились берлинские сражения. Посетили массивное здание Рейхстага, закопченное, со следами многочисленных следов от пуль и снарядов, с отдельными разрушениями. Внутри всюду битый кирпич и стекло, полное отсутствие мебели: дерево выгорело. Надписи на колоннах, фасаде, стенах — выражение торжества Победы. Осмотрели Бранденбургские ворота, начало известной улицы Унтер-ден-линден и, наконец, небольшую площадь перед рейхсканцелярией, с балкона которой и прозвучал лозунг “Дранг нах Остен”, оповестивший мир о начале фашистской агрессии. Побывали и в самой рейхсканцелярии, правда, разбитой в нескольких местах авиабомбами, и в подземном бункере Гитлера. Казалось бы, небольшой комплекс сооружений, но сколько бед, крови и жертв принес этот плацдарм ужаса и смерти человечеству, и как скромно и обыденно выглядел сейчас.

Окончив показ, нас отвезли на Ангальский железнодорожный вокзал, с которого вечером отправили в сопровождении капитана опять-таки в неизвестное. Ночью прибыли в город Зондерсхаузен. Через два часа появилась грузовая машина и доставила нас в изолированный поселок Берке с небольшим количеством бараков. Мы прозвали его потом Майданеком. Разместили в комнатах по четыре человека. Объявили, что являемся военнослужащими бригады особого назначения или просто БОН. Завтра будут назначения на должности. Командиром БОН был генерал-майор Александр Федорович Тверецкий, заместителем командира бригады по технической части — полковник Смаглий. Бригада формировалась для изучения и боевой эксплуатации ракет дальнего действия типа Фау-2.

Так я попал в объятия ракетно-космической техники и навсегда расстался с авиацией, которую считал своим будущим. Переход этот, как видно, был случайным и поначалу не вызвал у меня никакого энтузиазма: мучительная тоска по авиации еще долго преследовала меня. В отличие от пионеров РКТ, таких как С.П. Королев, В.П. Глушко, М.К. Тихонравов, которые с молодых лет занимались ракетным делом и были одержимы идеей космического полета, я был далек от этого и слабо представлял себе перспективы развития ракетной техники.

Когда сотрудники кадровой службы начали рассматривать мою кандидатуру при зачислении на должность, они долго искали, где можно использовать дипломированного специалиста по экспериментальной аэрогазодинамике с погонами старшего техника-лейтенанта и, наконец, остановились на должности помощника заместителя командира БОН по технической части. Вначале я был доволен своим назначением, полагая, что буду заниматься важными техническими вопросами, связанными с новым и таинственным вооружением, но быстро наступило разочарование. Вместо решения интересных проблем на первых порах пришлось выписывать накладные на горюче-смазочные материалы, резину и другие расходные материалы по существующим в армии нормам. Я серьезно переживал подобное крушение своих планов, которое может быть только на армейской службе. Но положение вскоре несколько исправилось.

Нас, военнослужащих БОН, вскоре командировали для изучения немецкой БРДД Фау-2 в расположенный недалеко от места нашей прежней дислокации городок Бляйхероде с пятитысячным населением, в только что созданный институт “Нордхаузен”, где главным инженером был С.П. Королев. Каждого разместили на постой в немецких семьях. Меня поселили в семью пожилого шахтера-электрика, участника еще первой империалистической войны, по адресу: Барбараштрассе ам Вайденхоф №1. Дом размещался на окраине городка. Прикомандировали меня к группе специалистов, работавших под руководством подполковника Георгия Александровича Тюлина в здании бывшей сберегательной кассы. В эту группу входили С.С. Лавров, Н.Ф. Герасюта, инженер Р.Ф. Аппазов и другие военные, ставшие в дальнейшем видными учеными-ракетчиками.

Чтобы иметь представление о моем месте среди советских специалистов, находящихся в Восточной Германии, необходимо коснуться истории образования такой группы. В 1943 году Германия начала бомбардировку Лондона автоматическими крылатыми ракетами Фау-1. Это было первое массовое применение ракетного оружия против мирного населения крупных городов с целью психологического подавления сопротивления Англии и вывода ее из второй мировой войны. Но цель не была достигнута. Англичане в очень короткие сроки смогли найти пути успешного перехвата самолетов-снарядов Фау-1. Однако в 1944 году Лондон снова начал содрогаться от мощных взрывов какого-то неизвестного оружия. Сначала считали, что это взрывы газовых магистралей города. Необходимость защиты столицы от нового, не обнаруживаемого системами ПВО, оружия, средств перехвата которого не было, заставило англичан провести исключительные разведывательные мероприятия. Они позволили установить, что это большие баллистические ракеты с мощным тротиловым зарядом.

Особый интерес к немецким ракетам дальнего действия Фау-2 был проявлен США и Англией. В период окончания войны после захвата американцами южной Тюрингии в США было вывезено более 100 ракет Фау-2 и около 1000 тонн различного оборудования для их комплектации и пуска. Большое количество ракет было переправлено в Англию.

Главный конструктор этой ракеты Вернер фон Браун и начальник полигона генерал Дорнбергер вместе с основными разработчиками и испытателями предложили американским военным властям свои услуги. Все специалисты вместе с материальной частью и документацией были эвакуированы в Америку. Американцы и англичане, естественно, оказались в более благоприятном положении, чем мы, так как в конце второй мировой войны они первыми оккупировали Тюрингию, где находились основные заводы по производству ракеты Фау-2 и ее основных агрегатов, в том числе подземный завод по сборке таких ракет — “Миттельверк” — в районе города Нордхаузен. По Крымскому соглашению указанный район Германии должен был находиться в советской оккупационной зоне. Поэтому после окончания войны союзники ушли, уступив место советской администрации, однако, не упустили своего, забрав все, что могли.

Советское руководство также было заинтересовано в получении образцов немецкого ракетного оружия, но в южной Тюрингии, которая по договору отходила к советской зоне оккупации, были обнаружены только разрозненные остатки производства ракет Фау-2. Для квалифицированного сбора материалов, документации и восстановления образцов ракетной техники в Восточную Германию были командированы ведущие ракетчики с соответствующими специалистами. Перед ними встала значительно более сложная, чем перед американцами и англичанами задача восстановления облика ракеты Фау-2 (или А-4, как она называлась в секретной немецкой документации).

С июля по август 1945 года в Восточную Германию на завод “Миттельверк” прибыл ряд видных специалистов, таких как С.П. Королев, В.П. Глушко, В.П. Бармин, Н.А. Пилюгин, В.П. Мишин, М.С. Рязанский, В.И. Кузнецов, А.М. Исаев, Г.А. Тюлин, М.К. Тихонравов и другие. Вся группа советских специалистов вместе с механиками насчитывала в 1945 году 284 человека. В советской оккупационной зоне нами совместно с оставшимися немецкими специалистами был создан ряд предприятий по восстановлению ракет, двигателей, аппаратуры системы управления и соответствующих чертежей. Так, в городе Кляйн-Бодунген был организован наземный завод №3 по сборке ракет А-4; в Бляйхероде — институт “Рабе” по восстановлению системы управления (возглавлял его Б.Е. Черток); в шиферном карьере близ города Леестен на юге Тюрингии — испытательная станция двигателей на базе подземного завода по производству жидкого кислорода (руководителем ее был В.П. Глушко).

В мае 1946 года еще до моего приезда все эти производственные организации были объединены в единый институт “Нордхаузен”. Его руководителем был назначен генерал-майор инженерно-технической службы Л.М.Гайдуков, главным инженером — С.П. Королев. Кроме этого, были созданы новые производственные единицы и включены в состав института: завод №1 в городе Зоммерд по производству корпусов ракет А-4, руководителем которого был В.П. Мишин, завод №2 “Монтания” в Нордхаузене по сборке двигателей ракет, завод №4 в городе Зондерсхаузен по изготовлению аппаратуры системы управления. Там же формировалась и дислоцировалась упомянутая уже бригада особого назначения.

Особый интерес советского руководства к немецкой ракетной технике определялся складывающейся международной политической обстановкой. Еще в конце второй мировой войны и особенно после ее окончания, несмотря на успешное сотрудничество союзных держав в годы ведения военных операций против фашистской Германии, после окончательной победы над ней начали обостряться отношения между союзниками в силу разного понимания послевоенного устройства мира. Советский Союз интенсивно окружался сетью военно-воздушных и военно-морских баз, с которых могли достигаться все важные военно-промышленные и административно-политические центры страны. Как стало известно в конце 40-х годов, в США разрабатывались агрессивные проекты нанесения превентивного авиационного ядерного удара по 20 — 300 важнейшим городам Советского Союза — проекты “Тоталита”, “Чариотер”, “Дропшот”, “Троян”. Требовалось принятие адекватных мер, парирующих возможность осуществления агрессивных замыслов наших недавних союзников. Руководство страны сумело разглядеть в этих несовершенных и неэффективных в то время ракетах Фау-2 большую перспективу их развития. Основные задачи заключались в увеличении дальности полета ракет вплоть до межконтинентальной и оснащении их ядерным зарядом. Это должно было придать ракетам новое качество и превратить их в сверхоружие. Поэтому оборонные мероприятия в Советском Союзе в значительной мере были ориентированы на создание жидкостных баллистических ракет дальнего действия (с перспективой достижения межконтинентальной дальности и оснащения ракет ядерными боезарядами) и эффективной системы ПВО, базирующейся на зенитных управляемых ракетах. В соответствии с этим Советом Министров СССР было выпущено основополагающее постановление от 13 мая 1946 года, предусматривающее не только организацию института “Нордхаузен”, но и, в основном, создание всей инфраструктуры отечественной ракетной промышленности от властных и обеспечивающих органов до научно-исследовательских, проектно-конструкторских и производственных организаций, а также испытывающих и эксплуатирующих ракеты воинских частей.

В указанном выше институте “Нордхаузен”, как я уже писал, мне посчастливилось работать в группе подполковника Г. А. Тюлина, очень квалифицированного и обаятельного командира, окончившего Московский государственный университет и аспирантуру и имевшего большой боевой опыт в частях гвардейских минометов “катюш”. Он надел погоны в начале войны в отличие от полковников Королева и Пилюгина, подполковника Мишина, майора Чертока и других, которым присвоили эти звания временно, на период командировки, для удобства войскового обслуживания.

Группа Тюлина занималась переводом на русский язык материалов по аэродинамике и баллистике ракеты А-4. Мы работали в контакте с немецкими специалистами: доктором Вернером Альбрингом, учеником известного аэродинамика Прандтля, доктором Вольдемаром Вольфом — баллистиком, инженером фирмы Круппа, доктором Отто Шлиером — баллистиком из Пенемюнде. Нам приходилось не только переводить немецкие отчеты, но и заниматься баллистическим проектированием модернизированных ракет А-4. В связи с этим проводились расчеты траекторий полета подобных ракет путем численного интегрирования дифференциальных уравнений их движения при различных исходных данных. Целью расчетов было исследование возможностей ракеты А-4 по увеличению дальности полета. Мне было поручено также спроектировать и изготовить на заводе в Леестене экспериментальную установку и с ее помощью определить аэродинамические характеристики натурных газовых рулей, предназначенных для управления полетом ракеты А-4 на испытательной станции в Леестене.

С Тюлиным я довольно часто взаимодействовал при обсуждении результатов моей работы, с Королевым встречался довольно редко. Он был маститым конструктором, пионером и энтузиастом ракетно-космической техники, беспредельно занятым решением важных вопросов.

Входя к Сергею Павловичу, я всегда испытывал чувства какой-то робости и преклонения перед его авторитетом, хотя тогда Королев был еще молодым сорокалетним ученым. Все его поручения отличались четкостью и категоричностью, требующей быстрого и безусловного исполнения.

Вспоминается такой случай. Сергей Павлович поручил мне вечером, именно вечером, а не на следующий день, выехать в город Плауен, находящийся в 200 километрах от Бляйхероде, чтобы на одном из заводов договориться и достать четыре катушки шлангового четырехжильного кабеля для соединения кинотеодолитов, которые должны применяться для измерения траектории полета ракеты. Выезд немедленный. Тут же была выделена в мое распоряжение разбитая легковая немецкая машина с солдатом-шофером. Выехали в полной темноте вечером при 27-градусном морозе. На автостраде лопнула камера переднего колеса. Запасного колеса или камеры у солдата, конечно, не оказалось. Ехали на одном ободе до ближайшего пересечения автострад — поселка Тромсдорфкройц, где заночевали. Утром, исчерпав свои возможности достать через бургомистра какую-либо камеру, я связался с Королевым по телефону и попросил помощи, чтобы продолжать поездку. В ответ последовало:

— Меня не интересует, как Вы доберетесь до Плауена. Без катушек не возвращайтесь. Найдете катушки — пришлю машину. Все!

В конце концов, я добрался до места на перекладных попутных немецких автомашинах, катушки получил. Прислали грузовик-развалюху ЗИС-5, и кабель был доставлен на место. Оказалось, все можно сделать, если получить такие точные и безукоснительные директивы. В то время я по роду своей работы не знал четко, чем конкретно занимается Сергей Павлович. Было известно, что он является центральной фигурой по вопросам техники в институте “Нордхаузен”. Мы могли только наблюдать чрезмерную занятость Королева, его торопливые поездки по объектам в темно-вишневом автомобиле “Хорьх”. Теперь-то ясно, что Сергей Павлович не только собирал разрозненные материалы по ракете А-4, но и прорабатывал варианты новой баллистической ракеты с дальностью, вдвое большей, чем у А-4. Наши баллистические расчеты и аэродинамические характеристики были частью его конструкторских проработок.

К концу 1946 года все задачи по ракетной технике, стоявшие перед группой советских специалистов в Восточной Германии, были решены. Подготовлена материальная часть для 19 ракет А-4, восстановлена основная документация. Началась эвакуация наших специалистов на Родину. Вместе с ними в Советский Союз были отправлены, по примеру США, некоторые немецкие специалисты вместе с семьями.

Меня увлекла новая деятельность в области ракетной техники в коллективе сотрудников С.П. Королева, и я захотел продолжить работу в конструкторском отделе №3 НИИ-88. Однако, являясь кадровым военным специалистом, я не мог сам решать свою судьбу. Поэтому вместе с Г.А. Тюлиным, С.С.Лавровым, Н.Ф. Герасютой и другими (всего 6 человек), я подал рапорт о демобилизации из армии. Мотив — большое желание заниматься ракетной техникой, а также наличие опыта (пусть и небольшого) работы конструктором в КБ у В.Ф. Болховитинова вместе с В.П. Мишиным, К.Д. Бушуевым и другими специалистами, которые перешли в конструкторский отдел С.П. Королева. Четверо из шести, подавших рапорт, были демобилизованы. Тюлину и мне было отказано.

В октябре 1946 года после свертывания работ в Германии и отъезда группы советских специалистов во главе с С.П. Королевым из Бляйхероде на Родину мне пришлось вернуться в бригаду особого назначения в Зондерсхаузен на старую должность, имеющую косвенное отношение к ракетной технике. На душе было неопределенно и тоскливо. Однако в феврале 1947 года на имя командира БОН пришел приказ об откомандировании меня в распоряжение отдела кадров Главного артиллерийского управления. А.Ф.Тверецкого в это время в бригаде не было, иначе он меня не отпустил бы, как потом говорил.

В Москве я получил новое назначение: старшим инженером отдела теории полета 4-го управления ГАУ (управления ракетного вооружения). Возглавлял отдел Г.А. Тюлин. Я был наполовину доволен новым назначением, так как возвращался в Москву и мог продуктивно и оперативно хлопотать о переводе в адъюнктуру ставшей инженерной ВВА им. Н.Е. Жуковского, чего мне очень хотелось.

Так закончился первый этап моей работы в ракетных войсках, который определил всю мою дальнейшую судьбу и приверженность к ракетной технике. Он позволил мне познакомиться и поработать с видными учеными и конструкторами, которые своими трудами вывели нашу страну в разряд передовой космической державы, снискавшей своими достижениями в этой области восхищение и искреннее уважение мировой общественности.