С иными судишь о чем-то, опираясь в основном на здравый смысл или логику. Мысли, может быть, приходят и правильные, но уж слишком какие-то сухие. Совсем не то, когда слушаешь людей бывалых, умеющих не только жить, но и осмысливать прожитое, глядеть на что-то не вообще, так сказать, а из самого что ни на есть изнутри. Таков Береговой.

Однажды мы сидели у него в кабинете в Звездном городке и рассматривали старые фотоснимки военных лет. На одном из них я увидел стоящий в траве ИЛ-2 с изувеченными, порванными взрывами снарядов плоскостями.

— Скажите, Георгий Тимофеевич, — спросил я Берегового, — как проще преодолеть страх? Ну, скажем, на фронте, перед вылетом на штурмовку? Или, может быть, есть люди, которым неведомо это чувство?

— Вряд ли, — подумав, ответил он. — Вряд ли есть такие люди. Во всяком случае, я к ним не принадлежу. И, честно говоря, не встречал за свою жизнь ни одного. Больше того. Страх приходится преодолевать не раз и не два, а всю жизнь, всякий раз. Правда, с каждым разом это дается легче. Но привыкаешь все-таки не к самой опасности — к ней привыкнуть нельзя, и не нужно. Привыкаешь к самому себе, к уверенности в том, что справишься со страхом. Думаю, что такая вот уверенность в себе и есть мужество.

— А почему не нужно? Почему бы не стремиться к тому, чтобы привыкнуть именно к самой опасности?

— Потому что опасно! — усмехнулся нечаянной игре слов Береговой. — Опасно не замечать опасности. Страх — естественная психологическая реакция, а не только слабость нервов. И такой страх человеку нужен. Конечно, если не он хозяин над человеком, а человек над ним хозяин.

— Словом, страх — своего рода предупредительный сигнал на чрезвычайные обстоятельства? Внутренняя, так сказать, сирена?

— Не только. Важно здесь и другое. То, что преодоленный страх мобилизует силы человека, высвобождает его внутренние резервы. А именно это в сложных условиях и необходимо прежде всего.

— В сложных? — переспросил я, решив, что собеседник оговорился.

— Конечно, — спокойно подтвердил Береговой. — Простых дел никто не боится. Разве не так?

Не дождавшись ответа, Береговой вновь придвинул к себе пачку фотоснимков и о чем-то задумался. Вероятно, стопка пожелтевших фронтовых фотографий, одна из которых послужила причиной нашего разговора, неодолимо влекла его, бередя память. Я наблюдал, как он бережно перебирает их, как вглядывается в лица людей, как хмурится или светлеет его лицо; смотрел и думал о том, что в войну их, этих простых дел, у него, наверняка, не было. Как, впрочем, и у остальных.

С войной все просто только в кино...

Мотор тянул хуже и хуже: осколок зенитного снаряда порвал одну из трубок системы охлаждения.

Линию фронта, правда, удалось перевалить, под крылом простирались леса не занятой немцами Калининщины. Но до аэродрома было еще далеко, и Береговой понимал, что дотянуть ему не удастся. Обороты падали, машина то и дело проседала в воздухе, едва удерживаясь на курсе. Вынужденной посадки не миновать...

Но садиться было некуда. Вековой лес тянулся сплошняком, и сколько ни осматривался Береговой по сторонам, нигде не было даже намека на пригодный для посадки клочок земли. Оставалось одно: садиться на верхушки деревьев. Инструкция, кстати, предлагала в таких случаях рассматривать их в качестве «подстилающей поверхности», которая за счет своих естественных упругих свойств должна смягчить удар при посадке. Казалось бы, чего проще... Тем более что случаи с благоприятным исходом имелись; именно их и обобщала инструкция.

Но Береговой знал, что инструкции составлялись для мирного времени. У войны же свои законы.

Да, посадить самолет на верхушки деревьев при известном опыте можно. Именно так и поступил несколько дней назад летчик из их же дивизии, лейтенант Панов. Отличный был пилот, и посадил мастерски. Даже крыльев не поломал! Тоже небось вспомнил про инструкцию. Только не спасла она его, погиб Панов. Умер от кровоизлияния в мозг, провисев несколько суток на ремнях вниз головой. Самолет, спружинив на кронах, перевернулся и завис на ветвях, а вместе с ним перевернулся и летчик в кабине. Вокруг же — ни единой души; ближайшие деревни выжжены фашистами. Так никто и не пришел на выручку. А самому, без посторонней помощи, из заклинившейся между сучьями машины, когда до земли добрый десяток метров, не выбраться...

Нет, инструкция инструкцией, а думать надо собственной головой. Правда, думать было уже некогда. Покалеченный ИЛ едва удерживался в воздухе. Садиться нужно теперь же, иначе будет поздно. И Береговой решился.

Выбрав участок, где лес помоложе и стволы потоньше, он отдал ручку от себя, снизился и выровнял машину у самой земли. Расчет был прост: прижать самолет на первой же прогалине и попытаться сесть не на верхушки, а к основанию леса. Тогда, — если повезет, если не врежешься в мощный ствол дерева, — главный удар придется на крылья, а упругий подлесок погасит скорость. Вероятность же сразу напороться на дерево в молодом редколесье не столь уж и велика; больше шансов на то, что нос машины в первое мгновение попадет меж стволов деревьев. Просто, но страшно...

Но другого выхода не было. По крайней мере, хоть самолет не перевернется. А ремни отстегнуть нельзя, в такой ситуации это равносильно самоубийству.

А вот и прогалина! Береговой вырубил газ и потянул на себя ручку. В следующее мгновение он ослеп и оглох. Последнее, что запечатлелось в сознании, — сплошная зеленая стена, метнувшаяся навстречу. И мысль: «Лишь бы ремни выдержали!».

Ремни выдержали. Когда Береговой очнулся, вокруг стояла девственная тишина. Только в ушах звенело, и сквозь звон откуда-то издалека доносилось едва слышное постукивание дятла. Руки-ноги целы и голова, кажется, тоже...

Береговой отстегнул ремни и кое-как выбрался наружу из застрявшей между деревьями машины. Кабина — это все, что осталось от самолета. Крылья, хвост и все прочее ободрало в тот момент, когда бронированный фюзеляж, гася скорость, продирался сквозь густой подлесок.

До ближайшего жилья Береговой добрался только поздно вечером. Там, как он и предполагал, никто не видел его вынужденной посадки. Если бы что не так, прийти на помощь оказалось бы некому.

Про аэродром в деревне знали, но добираться туда в одиночестве не советовали: леса глухие, можно заблудиться. Утром дали провожатого, который обещал вывести к «зеленому коридору», а оттуда с попутным грузовиком часа два езды. Что такое «зеленый коридор», Береговой не спросил: не до того было, из головы не шли мысли о загубленном самолете. И хотя он понимал, что спасти машину было не в его силах, но легче не становилось; в те дни каждый самолет был на вес золота, и Береговой это знал не хуже других.

Георгий Тимофеевич попал на фронт в первые же дни войны, не успел толком распрощаться с ребятами Луганской школы военных летчиков, о которой столько мечтал и куда так стремился. В Луганске он учился летать на бомбардировщиках и освоил эти машины совсем неплохо. Попав на фронт, он решил, что помех ему чинить никто не будет: бомбардировщики в военное время на аэродромах не простаивают. Беда оказалась в другом: бомбардировщиков не хватало. Берегового, вопреки желанию, направили переучиваться: сначала на ББ-22, затем на ПЕ-3 и наконец на «летающие танки», как называли тогда штурмовики Ильюшина. Словом, самолет, который он только что угробил, был его первой боевой машиной, чем в основном и объяснялись его мрачные мысли.

«Даже и полетать как следует не успел! — неотвязно думалось ему, пока он пробирался вслед за проводником сквозь лесную чащу. — Даст мне теперь прикурить Гальченко! И поделом!»

Впрочем, Береговой от крайнего огорчения возводил на себя напраслину. Во-первых, повоевать на своем ИЛе он успел, и, если верить тому же штурману полка майору Гальченко, воевал с умом, так что его уже успели представить к боевой награде. А во-вторых, тот же майор Гальченко вполне резонно считал, что воевать без потерь нельзя, о чем не раз и объявлял молодым летчикам во всеуслышание.

— На войне во всем дефицит: что в технике, что в людях, — внушал Гальченко.

— Если нельзя спасти машину, то спасай себя, чтобы не сочли дезертиром. Тот, кто по-глупому губит себя, такой же дезертир, хоть и покойный.

Береговой, чертыхаясь, выдирая ноги то из глубокого мха, то из прелого валежника, начисто забыл сейчас о простых и мудрых словах штурмана, клял себя на чем свет стоит. Ему и в голову не приходило, что вынужденной посадкой, которую он только что совершил в таких отчаянно неблагоприятных условиях, другой на его месте, пожалуй, мог бы даже гордиться. Казалось, от черных мыслей теперь вовек не избавиться, так и будут точить душу изо дня в день, вплоть до самой победы...

Когда проводник наконец довел его до цели, Береговой своими глазами увидел то, что здесь скромно именовали «зеленым коридором». Он в первую минуту и слова не мог вымолвить от изумления. Поначалу он даже ничего не понял. Когда проводник, сказав «пришли», сел на пенек и принялся крутить «козью ножку», Береговой только растерянно огляделся по сторонам. Лес и лес кругом, вроде бы даже еще гуще прежнего, и никаких признаков дороги!

— Где ж оно, ваше знаменитое лесное шоссе? — спросил он в недоумении.

— А вон, под самым твоим носом! — удивился и проводник. — Ты никогда прежде не видал лесного коридора?

Береговой сделал шаг-другой и внезапно увидел. Дорога вдруг вся сразу открылась ему, он остановился от неожиданности и восхищения. Здесь, посреди непролазной чащобы, он впервые осознал цену смекалке и труду людскому, а вернее — ни с чем не сравнимую бесценность этого труда. То, что внезапно открылось его взгляду, поражало даже не столько своей необычностью, сколько глубокой и уверенной силой, таящейся в грандиозности спокойно исполненного замысла. В глубину леса уходила бесконечная широкая просека. Дно ее было выстлано уложенными поперек бревнами. Связанные верхушки деревьев образовали над просекой надежный глухой свод. Зеленый туннель, пробитый в лесу и сотворенный из леса же, — отличная дорога. По ней, скрытно от противника, день и ночь шли колонны автомашин, подвозя фронту продукты, боеприпасы, живую силу. А назад уезжали с ранеными.

— Сейчас колонна должна подойти, — сказал проводник. — Поврозь ездить невыгодно, пропускная способность падает. А маскировочка добротная. Немцы про дорогу давно знают, только отыскать ее не могут.

Вдалеке послышался ровный гул, и вскоре показались первые грузовики колонны. Береговой простился с проводником, вскочил на подножку порожней полуторки. Несмотря на полдень, машины шли с включенными подфарниками: в лесном туннеле было сумрачно.

— Так вот и ездим со своим светом! — сказал шофер, лихо вращая одной правой рукой прыгающую баранку. — Зато нас под такой крышей сверху не разглядишь!

Машину трясло изо всех сил. Береговой неприязненно косился на лихача-водителя: тоже мне герой, нашел где мастерство демонстрировать!

— А как же раненых возите?

— Нормально! Потряхивает, конечно. Но что поделаешь? Особо тяжелых возим в сене. Еще и спасибо говорят... Ты сам-то откуда?

Береговой из-за нахлынувших впечатлений совсем было позабыл о своих злоключениях. Вопрос водителя вернул его к действительности, лицо сразу помрачнело.

— Самолет свой вчера в ваших лесах гробанул. До аэродрома не смог дотянуть. Повредило систему охлаждения.

— Без охлаждения, браток, никак нельзя. Что тебе, что мне. А сел куда? На поляну?

— Найдешь тут у вас поляну! На подлесок садился.

Шофер на секунду оторвал взгляд от дороги, уважительно посмотрел на попутчика, сказал:

— Чем же ты тогда недоволен? Спасибо себе скажи, если другие не догадаются. Значит, все-таки не забыл газ вырубить. Молодец, а то ведь баки могло разнести!

«Он тоже летчик!» — мелькнула у Берегового догадка, и он посмотрел на водителя уже другими глазами; и только тут заметил, что у того вместо левой руки пустой рукав. Вот тебе и лихач!

— Был летчиком. Теперь вот шоферю. Хорошо еще, что сумел начальство уговорить, хотели списать вчистую...

В полку Берегового встретили шумно и радостно. О потерянной машине никто даже не заикнулся. А Гальченко на радостях заявил, что никогда не сомневался в способностях Берегового. Пехотинцы сообщили штурману, что видели накануне, как ИЛ, таща за собой хвост дыма, перевалил через передовую и упал на лес.

— Ежели сразу в землю не воткнулся, — сказал Гальченко, — значит, обязан выкарабкаться. А как может быть иначе?!

Через час Береговой уже был в воздухе. Даже машину новую принять толком не успел — пришлось срочно вылетать на боевое задание.

Гальченко позвонили из разведки и сообщили о гитлеровском эшелоне с танками, который засекли с воздуха. Медлить было нельзя, эшелон мог уйти со станции. Гальченко сам повел две эскадрильи на штурмовку. Словом, Береговому повезло, он в тот же день сполна сумел расквитаться с фашистами за свое невезение. Состав с танками разнесли в пух и в прах, превратив заодно в груду развалин и железнодорожную станцию.

На следующее утро Береговому и другим отличившимся летчикам вручили перед строем орден Боевого Красного Знамени. Тот самый, к которому он был представлен неделю назад. Первая боевая награда! Было ему тогда двадцать один год.

Впрочем, возраст во время войны измеряли не по паспортам. В дивизии было немало асов, которым, как и Береговому, едва перевалило за двадцать. Люди на войне взрослели быстро. Одни, как, например, Лядский или Пряженников, пришли в полк уже сложившимися летчиками. Другие, как Солтан Биджиев, в боях набирались опыта и мастерства. Суровая фронтовая жизнь с ее скорой и безжалостной расплатой за любые ошибки быстро сдирала с людей ненужную шелуху, предельно обнажала характеры. Лишним оказывалось все то, что грозило стать чрезмерным и выйти из-под контроля чувства реальности. Даже ненависть к врагу — и та должна была иметь предел.

Солтан Биджиев в первые дни, когда сразу после училища попал на фронт, не знал в своей ненависти к фашистам никакого удержу. Все его четыре брата воевали, один погиб. Солтан мстил так, что слепая эта месть стала для него оборотной стороной любви к Родине. Конечно, беззаветный патриотизм предполагает и ненависть к врагам Отчизны, но далеко ею не исчерпывается. Солтан мстил, не заботясь ни о себе, ни о других, забывая о том, что война требует прежде всего дисциплины, трезвого ума, точного расчета.

Вылетая на штурмовки, он никогда не возвращался вместе со всеми, стремясь использовать последнюю каплю бензина, последний снаряд в стволе. Буквально всё — от колонны грузовиков до отдельного замешкавшегося на дороге вражеского солдата — было для него одинаково важной мишенью. Случалось, что он подолгу кружил над железнодорожными путями, чтобы поджечь единственный вагон, загнанный куда-нибудь в тупичок.

До поры до времени ему сходило с рук. Биджиев был из тех, кого называют прирожденными летчиками. А кроме того, ему везло: он всякий раз умел возвращаться невредимым. Прилетал с пустыми баками, с пробоинами на плоскостях и в фюзеляже; возвращался иной раз тогда, когда его уже переставали ждать, потому что по всем расчетам у него уже должен был кончиться запас горючего.

Биджиева выручало еще и то, что его очень любили в полку. На земле, в часы затишья между вылетами, он был спокойным и тихим парнем, всегда готовым ради товарищей отдать последнее, услужливым и внимательным. Привлекала какая-то мальчишеская его наивность, чистая и доверчивая. Не было в полку человека, который сказал бы о нем недоброе слово.

Но стоило Биджиеву подняться в воздух и пересечь линию фронта, как его словно подменяли. Ненависть застилала его разум, и он кидался из одного сумасбродства в другое. Пока выполнялось основное задание, он сдерживал себя, работал вместе с группой. Но как только ведущий давал «отбой», Биджиев тут же откалывался от группы и принимался за свою партизанщину. Другой на его месте давно бы свернул себе шею, но Биджиева спасала удача. И он благодарил судьбу. Ему казалось, что товарищи втайне восхищаются его беззаветной отвагой, любят за неукротимую ярость к врагам. Ему наконец открыли глаза его же товарищи.

Однажды, когда он, как обычно, вернулся при последнем литре горючего, Береговой отвел его в укромное местечко, где поджидали Пряженников и Лядский. Разговор начал Береговой — он в то время командовал эскадрильей.

— Скажи, Солтан, — ласково спросил он его, — у тебя деньги есть?

— Извини, друг, — смутился Биджиев, — я ведь, ты знаешь, свой аттестат отослал матери... Но ты скажи, сколько тебе надо, я достану!

— Миллион! — серьезно сказал Береговой. — А еще лучше — два.

— Смеешься? Откуда мне взять такую сумму?

— А чем ты собираешься платить за машину, когда ее угробишь? Или ты считаешь, что это твой личный транспорт? Что хочу, то и делаю? Куда желаю, туда и еду? Может, государство тебе самолет подарило за красивые глаза?

— При чем тут мои глаза? Твои, между прочим, красивее! — попробовал отшутиться Солтан. — А что касается машины, то я на ней не на базар торговать езжу, а воюю! Бомбы сбрасываю!

— Бомбой в шапку не попадешь! А ты ее иной раз на отдельного немца сбрасываешь! — вмешался Пряженников.

— Он думает, что он один такой злой, — съязвил Лядский. — Будто ненависть к врагам — отличительная черта его характера!

— От собственного геройства ума лишился, — пренебрежительно вынес приговор Пряженников. — Никого в небе, кроме себя, не видит.

— О каком геройстве речь? — подхватил Лядский. — Везет ему, вот и все геройство. Не велик подвиг разбомбить одиночный грузовик.

— Грузовик, конечно, тоже цель. Но если он в колонне и везет боеприпасы, — внес ясность Береговой и добавил: — Только тебя ведь не цель интересует, а возможность покрасоваться своей лихостью.

Береговой, конечно, знал, что сгущает краски, но делал это умышленно. Биджиев при всей его партизанщине был совершенно бескорыстен и не преследовал никаких личных выгод, кроме стремления утолить свою жажду ненависти. Но в таком разговоре по душам всякое лыко было в строку. Слишком серьезными могли оказаться последствия. На войне с врагом не счеты сводят. Война требует трезвого расчета и даже беспристрастности.

— Вот ты вчера погнался за порожним грузовиком, — продолжал Береговой. — А какая ему цена в масштабе всей операции? Грош ему цена! Ну, а если бы кончилось горючее у тебя, что тогда? Вынужденная посадка? Значит, девять шансов из десяти — угробить самолет. А немцы к вечеру еще два состава с танками подогнали. На чем бы ты полетел бомбить их?

— Но я же дотянул, — пробовал защищаться Биджиев уже не столь уверенно.

— В общем, порешим так, — подвел за Берегового итог Пряженников. — Рапортов на тебя комэск писать не станет, характер у него не тот. Но если ты не прекратишь лихачить... Точка!

Разговором тем друзья и в самом деле поставили точку над «и». Биджиев раз и навсегда понял, что друзья не только не восхищаются им, а подсмеиваются над его безалаберностью и мальчишеством. С тех пор комэск не имел никаких претензий к Биджиеву. Тот стал одним из лучших летчиков в полку — все данные для этого у него были и прежде.

Солтан, разумеется, был не одинок. Находились и другие, кого ненависть к врагу лишала разума. Способы «отрезвления» практиковались разные, в зависимости от характера человека. Но все они опирались на присущую каждому летчику беззаветную привязанность к своей машине.

«Горбатый», как называли летчики между собой ильюшинский ИЛ-2, пользовался огромной и вполне заслуженной популярностью. Не говоря о многих ценных качествах, среди которых немаловажную роль играл панический страх гитлеровцев перед «летающим танком», штурмовик обладал феноменальной живучестью. Майор Гальченко был по-своему прав и имел все основания утверждать, что, если не сбили прямым попаданием, летчик «обязан выкарабкаться». Штурмовик порой приводил в изумление даже тех, кто давно вроде бы потерял способность удивляться чему бы то ни было, — самых фанатичных своих приверженцев.

Однажды один из наиболее опытных летчиков дивизии Тимофей Лядский, сам того не желая, продемонстрировал на ИЛ-2 такое, что видавший виды комиссар полка Сотников только руками развел. Случилось так, что выполнявшие очередное боевое задание штурмовики на обратном пути напоролись на группу вражеских истребителей. Прикрытия не было, и немецкие «фоккеры» крепко потрепали два звена наших самолетов. Едва удалось им отбиться. На посадку заходили как обычно, соблюдая порядок, строго по очереди, — посадочная полоса на временных фронтовых аэродромах была единственной. Принимал самолеты комиссар Сотников. Поначалу все шло нормально — машины быстро приземлялись одна за другой, тут же освобождая место. И вдруг машина Лядского, только что появившаяся над аэродромом, напролом ринулась к полосе, нарушая все правила и инструкции. Конечно, Лядский не допустил бы столкновения с другой машиной. Летчик он, что называется, божьей милостью, но...

Машина Лядского, пробежав сотню метров, переломилась надвое. Нос и хвост одновременно вздыбились к небу, а остальное просело на грунте. Лядский остался невредимым. Выбравшись из кабины, он молча обошел самолет вокруг, задумчиво посмотрел в небо, откуда минуту назад заходил на посадку. Наконец медленно, разделяя слова долгими паузами, сказал онемевшему Сотникову:

— Был уверен, что развалюсь в воздухе... Вот и... поспешил малость...

— И молодец, что поспешил! — попытался успокоить его Сотников, а сам облокотился на крыло, чтобы перевести дух; крыло обломилось, с треском рухнув на землю.

Сбежавшиеся летчики не знали — то ли смеяться, то ли плакать. Лядский же, напротив, держался спокойно, даже равнодушно, будто случившееся его нисколько не касалось. Придя в себя, Сотников вместе с вызвавшимися добровольцами насчитал в самолете более двухсот пробоин, не говоря о покореженном стабилизаторе и перебитых тросах рулей глубины.

— Не самолет, а решето! — подвел он итог осмотру. — А левую плоскость прострочило от края до края, как швейной машинкой!

— Только иголка толстовата, — пошутил кто-то из техников. — На такие кружева даже заплат не поставишь. Разве что на переплавку в печь...

— Я тебе покажу печь! — неожиданно ожил Лядский. — Если двигатель цел, то обязаны залатать. Я на этой машине еще верну сегодняшний должок!

И действительно — машину удалось привести в порядок!

Случай, конечно, редкостный, но свидетельств необычайной живучести «летающих танков» любой летчик мог привести сколько угодно. Самолет славился громким, непререкаемым, заслуженным авторитетом.

Однако великолепные летные качества штурмовика не могли, естественно, служить гарантией его неуязвимости. Война без потерь не бывает. Особенно большими они были в первые два года. Позже положение резко изменилось в нашу пользу. Советская военная промышленность стремительно наращивала темпы, и господство в воздухе перешло в конце концов на нашу сторону. Каждый вылет штурмовиков в тыл противника стал сопровождаться мощным прикрытием истребителей. Каждый, что называется, занимался своим непосредственным делом: ИЛы крушили наземную вражескую технику, а ЯКи и «Лавочкины» не подпускали к ним немецкие самолеты. Однако и сами штурмовики, если того требовали обстоятельства, могли постоять за себя в воздушной схватке. Значительно уступая «мессершмиттам» и «фокке-вульфам» в скорости и маневренности, они имели и свои крупные «козыри». Одним из них был специальный маневр, отработанный летчиками именно на те случаи, когда по какой-либо причине они оставались без прикрытия истребителей. Он заключался в том, что захваченные врасплох ИЛы прижимались как можно ниже к земле, обеспечивая себя от опасных заходов снизу, и отгоняли врагов перекрестным огнем, кружа так, чтобы прикрывать друг друга. Немцам это не нравилось, и они быстро прекращали пустую и опасную затею. Но перестроиться подобным способом нашим не всегда удавалось, а иногда летчики умышленно не прибегали к обороне, стремясь быстрее выполнить боевое задание. В горячке боя они забывали о смертельной опасности.

Именно в такой момент Береговой потерял свою вторую машину. Правда, «потерял» — не совсем то слово. Самолет, как в конечном счете выяснилось, невозможно было спасти.

Случилось это в дни знаменитой битвы на Курской дуге. Туда было стянуто столько всевозможной немецкой техники, что штурмовикам приходилось делать по четыре-пять вылетов за сутки. Не мудрено, что в такой обстановке бдительность наших летчиков несколько притуплялась. К тему же очень перенапрягалось зрение: за передовой несколько суток кряду горело все, что только способно гореть, у летчиков разъедало глаза, дым уходил в небо многокилометровой полосой...

Береговой, добросовестно поработав над забитым грузовиками и транспортерами шоссе, уже решил возвращаться на свой аэродром, за новой порцией снарядов, бомб, пулеметных дисков — ни в одном из четырех стволов не осталось ни одного заряда. Окинув взглядом пылающую реку транспортной магистрали, Береговой перевел машину в набор высоты. Его эскадрилью сопровождали два звена «Лавочкиных», но отыскать их в клубах дыма было невозможно. Тем более что они не барражировали над районом штурмовки, а то и дело ввязывались в схватки с немецкими летчиками.

Когда вдруг справа по курсу появился «Лавочкин», Береговой поначалу решил, что ему крупно повезло. Однако радость оказалась недолгой: «Лавочкин» снизился и полоснул по ИЛу трассирующей очередью. Машину резко рвануло в сторону, на капоте выросли языки пламени.

Береговой мгновенно свернул в сторону и дал полный газ, надеясь сбить огонь встречным потоком воздуха, но из этого маневра ничего не получилось: пламя цепко въелось в мотор. Набирая высоту и ложась на курс в сторону аэродрома, Береговой понял, в чем дело. Немец оказался настоящим. А Береговой принял его за «Лавочкина», которых тогда часто перекрашивали под «фоккеров».

Мотор еще работал, но было неясно, насколько его хватит. Да и огонь делал свое дело.

Словом, на душе у Берегового было вдвойне горько. А тут еще стрелок Ананьев подал голос по переговорному устройству:

— Товарищ лейтенант! У меня сапоги горят. Ноги будто в печке!

— Держись, Петя! — отозвался Береговой и закашлялся от дыма. — Черт с ними, с сапогами, сгорят — не жалко, это не парашют... Прыгать все равно нельзя, мы еще у немцев...

До передовой оставалось несколько минут лету, но огонь уже бушевал вовсю, перекинувшись в кабину стрелка за бронеспинку. Береговой закрыл фонарь в своей кабине, только так можно было не пустить в нее пламя. Дышать стало нечем, глаза разъедало дымом, застилало приборную доску. Но самое страшное заключалось в другом: огонь мог вот-вот перекинуться на бензобаки. Тогда — конец, разнесет взрывом на кусочки...

В какой момент это произойдет — не сказал бы и сам господь бог. Может, удастся и пинию фронта перевалить, и приземлиться вынужденно. Тогда и с огнем удалось бы, может быть, справиться, особенно если свои пехотинцы помогут. Крохотный, но все же шанс спасти машину...

Одно было ясно Береговому: выбрасываться на занятой врагом территории он ни за что не станет. Пусть лучше разнесет в воздухе вместе с машиной.

— Как ты там, Петя? — прохрипел он в трубку.— Парашют цел еще?

— Ранец парашютный начал тлеть... Только я до конца с вами, товарищ лейтенант... К немцам прыгать не буду...

— Видишь лес прямо по курсу?

— Вижу, товарищ лейтенант... Вот только ноги жарит, спасу нет...

— За лесом наши, понял? Готовься к прыжку. А я пойду на вынужденную. Шут его знает, когда бензобаки ахнут. Может, успею дотянуть...

Но дотянуть не удалось.

Едва под крылом показались немецкие окопы, как Береговой каким-то шестым чувством понял, что ждать больше нельзя ни секунды. Чутье подсказало: машина обречена.

— Давай, Петя! — крикнул он. — Сейчас загремим!

Ананьев, не мешкая, перевалился за борт.

Береговой отстегнул ремни, откинул форточки. И вдруг молнией мелькнуло в сознании: «Погоди прыгать! Защелки!».

Если не закрепить фонарь на защелки, то прыгать нельзя, может зажать ногу или ремни ранца. Повиснешь в воздухе, и тогда никто до самой земли не отцепит...

Еще мгновение, и Береговой полетел камнем вниз.

И тут же, словно дожидаясь этого, машина оглушительно грохнула над головой. «Баки!» — отметил краем сознания Береговой и, выждав секунду, вырвал кольцо.

Опустились они между своими и немцами, на нейтральной, изувеченной взрывами земле. Фашисты тут же открыли по ним огонь из минометов. В ответ заговорили пулеметы из наших окопов. И, надо сказать, вовремя. От вражеской передовой уже подползало несколько серо-зеленых фигур. Береговой достал пистолет.

— Здесь я, товарищ лейтенант! — отозвался Ананьев на его голос из ближайшей воронки. — Двух секунд лёту не хватило, а то у своих бы сели... Ишь, как лупят, не жалеют мин на нас!

— А вообще-то странно, — сказал, забираясь в воронку, Береговой, — пора бы нашим переходить в наступление после такой подготовки с воздуха. Не зря же мы их столько утюжили!

— Так мы передовую пересекли южнее участка прорыва. Вам не видно было из-за дыма, а я рассмотрел — километров пятнадцать южнее.

Береговой вдруг хлопнул Ананьева по плечу:

— Смотри! Наши!

И действительно, откуда-то из окопов выскочил «виллис». Развив бешеную скорость, он мчался к ним, отчаянно виляя между ухабами и разрывами мин. Через несколько минут из него выскочил старшина-танкист и схватил здоровенными ручищами, как малого ребенка, Ананьева — тот не мог стоять на обожженных ногах. Береговой, не мешкая, прыгнул на переднее сиденье.

Едва только они оказались у своих, бойцы, которые от начала до конца наблюдали разыгравшуюся в воздухе трагедию, сбежались и окружили их плотным кольцом, не скрывая откровенной радости. Поспешил исчезнуть только водитель «виллиса» — он, видимо, не пожелал выслушивать благодарственные слова. Но его по просьбе Берегового все-таки разыскали. Спасителем оказался гвардии старшина Федор Николаевич Рыцин. Это имя Береговой запомнил на всю жизнь.

Подоспевшие санитары увезли Ананьева в санбат, а Береговой, попрощавшись с бойцами, отправился на попутном грузовике к себе в часть. По дороге он думал о том инстинктивном пилотском чувстве, которое автоматически сработало в момент смертельной опасности. А еще о том, какие силы заставляют человека бороться даже тогда, когда уже уверен, что машину не спасти,

С «шестым чувством», своевременно предупредившим об опасности, пожалуй, все ясно, — так решил Береговой. Оно вырабатывается опытом, перерастает в способность ощущать свою неразрывную слитность с машиной. Но что касается попыток спасти самолет — тут было много неясного.

Береговой понимал, что если бы ему и удалось осуществить вынужденную посадку, то не осталось бы никаких шансов справиться с пожаром. Не забыть ему, конечно, и той леденящей струйки страха, которая проникла в душу, когда он принял решение не бросать машину. Никто никогда не упрекнул бы летчика, если он в таких условиях прибегает к услугам парашюта. Больше того, инструкция обязывала его при подобных обстоятельствах покинуть горящую машину. Жизнь человека принадлежит не ему одному, а всему обществу, особенно во время войны, когда ценность каждого воина многократно повышается, когда обязанность защищать Родину становится не только гражданским долгом, а повседневным и единственным делом. И все же что-то неодолимо держало Берегового в самолете до последнего мгновения. Никакой страх не смог бы остановить его. Он сумел бы преодолеть страх и преодолел. Принять крайнее решение заставило его сознание бессмысленности дальнейшего упорства: он понял, что баки вот-вот взорвутся, понял не столько разумом, сколько безошибочной интуицией опытного летчика, не доверять которой у него не было никаких оснований.

А что, если сама эта интуиция и была проявлением чувства страха, — подумалось вдруг Береговому. Эдакой маскировочной, попыткой обмануть самого себя? Нет, отсек он тотчас же случайную мысль. Не было никакой маскировочки! И вовсе не потому, что самолет действительно взорвался через несколько секунд в воздухе; просто Береговой знал, что в своем решении бороться до конца он был искренен, и страх здесь ни при чем. Страх в какой-то мере даже помог ему в этом. Осознав его, Береговой осознал вместе с тем и яростное желание ему не подчиниться, ощутил, как все его существо восстало в неукротимом стремлении побороть унизительное для самолюбия чувство; и стремление это не только пересилило страх, но и укрепило дух естественной гордостью. Преодоленный страх остался в душе как бы в качестве своеобразного тормоза, не позволявшего идти на попятную...

И вдруг Береговой понял: борьба! Его будто осенило. Ну, конечно же! Все дело в борьбе. Точнее, в том чувстве сопротивления и упорства, которое она пробуждает. Настоящий мужчина борется всегда, всю жизнь. Борется с повседневными житейскими трудностями и с неожиданными подвохами судьбы; борется за собственные цели и мечты, за осуществление скрытых в нем дарований и способностей; борется за дружбу с друзьями, за первенство с коллегами по профессии, за авторитет, за принципы, за собственные, наконец, взгляды; борется с самим собой — с тем, что он есть, за то, чем он хочет быть... Непрестанная борьба и есть, в сущности, характер мужчины. Индивидуальность лишь в том, как и за что он борется. Вне борьбы человек не живет, а лишь существует.

Но борьба борьбе рознь. Если она диктуется не естественной потребностью характера, а навязана человеку извне — врагом, предательски напавшим на его землю, если навязанная борьба бессмысленна, отвратительна и жестока, тогда в человеке пробуждаются неподатливо жесткие силы душевного сопротивления, которые в критические моменты схватки могут властно подняться и над разумом, и над чувством реальности. Именно такие силы, которые, видимо, нужны солдату не меньше, чем опыт и трезвый расчет, заставляют воинов идти на таран или заслонять грудью амбразуру, ложиться с гранатами под танк или взрывать себя вместе с заминированным мостом. Или, как это произошло с Береговым, пойти наперекор здравому смыслу, когда он, стиснув зубы, приказал Ананьеву прыгать одному. А то, что случилось потом, уже не имело значения: просто обстановка изменилась таким образом, что принятое прежде решение потеряло всякий смысл.

Тогда, по дороге в часть, трясясь в грузовичке, Береговой вдруг неожиданно для самого себя осознал, как глубоко успела изменить его война. Понял и увидел все происшедшее в ином свете — резком и беспощадном. У него словно открылись глаза на многое. Стал ему ясен, к примеру, поступок застенчивого, не гонявшегося зз славой здоровяка-танкиста Рыцина, который поставил свою жизнь на карту, не раздумывая ввязался в почти безнадежное, с точки зрения логики, предприятие — кинулся на спасение летчиков под мины и пулеметный огонь противника. Логика заговорила потом, когда все осталось позади. Положение летчиков было безнадежным, немцы были ближе к ним, чем наши, заранее торжествовали победу. Словом, все было против, все шансы на стороне врага. Но это и вызвало в душе танкиста неодолимое противоборство, яростное желание переломить обстоятельства и настоять на своем. Именно это, а не красивые глаза Берегового, которых он прежде никогда не видел. То, что он совершил, он сделал прежде всего для себя самого, из уважения к себе. Душа Рыцина воспротивилась ненавистной враждебной силе, не пожелала стерпеть собственной слабости и беспомощности — и не стерпела.

А не окажись Рыцина, думал Береговой, кто-то другой сделал бы то же самое. И Береговому стало спокойно и хорошо от этой мысли. Он почувствовал сейчас, как никогда, насколько прочно связан он с теми, кто воюет с ним рядом, а они — с ним. Нет, это не просто солдатская взаимовыручка, а нечто неизмеримо более сильное и благородное...

Война была для летчиков не только рейдами по тылам противника, не одними штурмовками или схватками в небе. Выпадали и минуты затишья. Случилась и такая, когда Георгий Тимофеевич Береговой встретился в отбитом у немцев городишке с капитаном зенитных войск Михаилом Тимофеевичем Береговым. К радости обоих братьев оказалось, что подобные встречи случаются не только в романах или в кино, а и в жизни. Была минута, когда Георгий Береговой выслушал, затаив дыхание, на полянке возле фронтового аэродрома решение полковой партийной организации о приеме его в ряды коммунистов...

Были счастливые минуты, когда Сашка Цурюпов, растягивая мехи трофейного аккордеона, негромко наигрывал какой-нибудь вальс, а летчики со строгими и чуть торжественными лицами бережно кружили на вытоптанной лесной опушке своих не менее строгих и торжественных фронтовых подруг — девчат из батальона аэродромного обслуживания.

А однажды после долгих и ожесточенных боев полк Берегового даже получил нежданный отпуск. Не несколько человек, а весь полк сразу — в полном, как говорится, боевом составе. Летчикам отдали на несколько дней целый дом отдыха — с библиотекой, бильярдной и кинопередвижкой! А главное — с белоснежными, накрахмаленными до сахарного хруста простынями.

Блаженствовать, правда, довелось недолго: полк должен был отправиться получать новые самолеты. Ради такого радостного события любой летчик мог поступиться чем угодно, а не только свежими простынями!

Новехонькие, только-только с завода ИЛы подняли настроение в полку на такую головокружительную высоту, на которую ни один летчик никогда не забирался: штурмовики, как известно, в интересах профессии, летают низко. Но уже на другой день после приемки летчики ожесточенно скребли в затылке: поступил приказ не только перегнать новые машины на фронтовой аэродром, но и захватить с собой весь обслуживающий персонал. Дело, конечно, полезное: прибыл на место, и хоть сразу снова в небо — всё, что требуется для выполнения боевых заданий, привез с собой! Не ясно было главное: каким образом выполнить приказ? ИЛы — не лайнеры гражданской авиации: ни салонов, ни пассажирских кресел. И вдруг еще одно распоряжение, почище прежнего: разместить пассажиров в гондолах, в которые, после набора высоты, втягиваются колеса машин!

Приказ есть приказ. Его, как известно, не обсуждают. Летчики, придя в себя после первых минут остолбенения, заулыбались. Они сообразили, что гондолы во фронтовых условиях отнюдь не худшее место для военных людей. Всем по сердцу пришлась эта дерзкая и вместе с тем совершенно деловая мысль.

Береговой оценил ее не сразу. Душу леденило опасение: а вдруг кто-либо из летчиков забудется и машинально уберет после взлета шасси? В гондолах нет ни одного лишнего сантиметра: либо человек, либо колеса.

Вырулили на старт. Береговой даже взмок от переживаний, никак не мог он привыкнуть к тому, что под самым брюхом его самолета лежат двое живых людей, с которыми он только что вместе пообедал. Уму непостижимо, как они себя там чувствуют! А тут еще вместо сигнала на вылет поднялась какая-то паника. Оказалось, что хозяева аэродрома ничего не знали о том, с какой «начинкой» предстоит им выпустить в небо стоящие на старте эскадрильи.

Сосед Берегового не выдержал, открыл задвижку фонаря, спросил громогласно кого-то внизу:

— В чем дело, браток? Почему задержка?

В ответ послышалось что-то невнятное, сдавленное:

— Ноги...

— Чьи ноги? Что «ноги»?

— Ноги чьи-то торчат. Из гондолы!

— Ну и что? — еще раз хладнокровно спросил пилот, словно заляпанные рыжей глиной сапоги его пассажира были специально предусмотрены и запроектированы в конструкторском бюро Ильюшина. — Я же не виноват, если рост у него выше нормы. Что я могу сделать, если ноги не умещаются?

Собеседник пилота не выдержал и, видимо, решив, что летчик либо спятил, либо у него, так сказать, наследственная слабость к неуместным шуткам, опрометью кинулся к своему начальству.

Кое-как наконец разобрались, дали сигнал к вылету.

Береговой почувствовал себя совсем неважно. Разгоняя самолет по бетонке, он буквально сжался от охватившего нервного напряжения. Что ни говори, а вместо колес в гондоле — люди! Свои люди, с которыми предстоит вместе работать!

Меж тем полет проходил абсолютно нормально. Если не считать незначительной перегрузки двигателя, которому приходилось преодолевать дополнительное сопротивление воздуха из-за неубранных шасси. Однако Береговой ни на секунду не забывал о своих пассажирах. Никогда еще не испытывал столь странного ощущения, смешанного с тягостной тревогой. Никакие доводы разума не помогали. Сколько ни уговаривал он себя, что настоящих причин для беспокойства не существует, что люди в гондолах ничем не рискуют, а сердце не принимало никаких здравых доводов.

Впоследствии выяснилось, что он не был одинок в своих переживаниях. Оказывается, распоряжение о необычном способе перевозки обслуживающего персонала поступило из штаба главкома ВВС в порядке исключения. Командир полка Клобуков так сообщил об этом летчикам:

— Без крайней нужды способ этот не применять. Таков приказ Главкома!

Приказ имел в виду моральную сторону дела: война войной, но воевали не абстрактные роты и дивизии, а живые люди, и никто никогда не забывал об этом даже в чрезвычайных обстоятельствах.

Перелет прошел благополучно, но Береговой почувствовал облегчение только после того, когда его пассажиры благополучно выбрались из гондол живыми и невредимыми. Судя по их лицам, они разделяли чувства летчика.

— Спасибо, друг! — сказал один из них. — Желаю тебе всю войну пролетать вот так же, без происшествий.

Однако дружескому пожеланию не суждено было исполниться.

Береговой вскоре лишился третьей своей машины.

Три машины за четыре года войны — не так уж и много; ему можно сказать, везло. Сколько боевых друзей, летавших ничуть не хуже, потеряли вместе с машинами и свои жизни...

Весной сорок четвертого выбитые из Винницы немцы беспорядочно откатывались на запад. Битком забитые отступающей вражеской техникой дороги, раскисшие в распутицу, представляли собой отличную мишень для соединений штурмовиков. Вылеты следовали один за другим. Летчики работали на пределе, даже обеды им доставляли на аэродром, прямо к машинам. Несмотря на крайнюю усталость, у всех было приподнятое настроение, какое бывает только в дни крупных успехов на передовой; у многих оно даже переросло в чувство приятной беспечности. Она-то и подвела Берегового.

Разумеется, задним числом или со стороны все выглядит яснее ясного. Но в те дни далеко не каждому удавалось сохранять хладнокровие. Война явно шла к завершению, окончательный разгром врага становился с каждым днем все очевиднее. И истомившаяся по победе солдатская душа не могла не ликовать. Особенно, как случилось в тот раз, после удачно завершенной операции.

Эскадрильи штурмовиков зажгли с двух сторон огромную, растянувшуюся на несколько километров колонну отступающей вражеской техники, надежно закупорив ее на дороге. Заправясь на аэродроме горючим и пополнив боеприпасы, штурмовики вернулись, вторично проутюжили шоссе, окончательно превратили застрявшие транспортеры и грузовики в пылающий металлический лом.

Немецких истребителей в воздухе не было. ЯКи и «Лавочкины» из прикрытия отогнали группу «мессершмиттов» далеко в сторону, ничто не мешало штурмовикам делать свое дело. Пикируя чуть не до самой земли, они тщательно выбирали цели, ни один залп из пулеметных и орудийных стволов не пропадал зря. Не часто доводилось Береговому испытывать столь полное удовлетворение...

Назад возвращались порознь. Небо до самой передовой было чистое. Казалось, что опасности никакой нет и не предвидится.

Но так только казалось. И уж кому-кому, а командиру эскадрильи, старшему лейтенанту Береговому, воюющему третий год подряд, знать об этом полагалось не хуже других. И он, естественно, не питал на этот счет никаких иллюзий. Однако сморила, видимо, крайняя усталость. Да и успехи последних дней не только окрыляли, но и невольно притупляли привычную бдительность.

Береговой, взяв курс на аэродром, вел ИЛ метрах в ста над землей. Он считал, что на маршруте, который он в тот день успел облететь несколько раз, зенитных установок противника не имеется. Иначе, думалось ему, они бы давно обнаружили себя и показали бы свои клыки. Сзади, за бронеспинкой, благодушествовал воздушный стрелок Харитонов — его радовало то, что комплект пулеметных патронов остался нетронутым.

— Всегда бы так! — радовался он. — От ваших стволов хоть прикуривай, а мой голубчик за весь день ни одного выстрела!

Так оно и было — не повстречали ни «мессеров», ни «фокке-вульфов», Харитонов прокатался пассажиром, а Береговой расстрелял с утра четыре боекомплекта!

Впереди по курсу показался хутор. Судя по всему, противника там не было. Сколько ни проходили над ним за день ИЛы — тишина, ни звука. Вот и сейчас будто вымерло...

Но тишина оказалась обманчивой. Едва под крылом замелькали каким-то чудом уцелевшие сады и черепичные крыши, как снизу прямо по фюзеляжу полоснула пулеметная очередь. Мотор сразу же забарахлил...

«Из крупнокалиберного всадили, — мелькнула догадка у Берегового. — До передовой дотяну, а там придется «пятачок» искать».

Пятачка отыскивать не пришлось. Через несколько минут мотор начал захлебываться и наконец заглох. Правда, линия фронта осталась позади.

— Прыгай! — крикнул Береговой Харитонову.

— А ты?

— Попытаюсь сесть без двигателя. Может, сохраню машину.

— Что ж, пробуй! Я погляжу...

Садиться предстояло на «брюхо», не выпуская шасси. Тяжелая, многотонная машина скользила в воздухе лишь по инерции. Внизу тянулась заболоченная земля, вспученная буграми и кочками. Береговой нацелил нос ИЛа на покрытую прошлогодней жухлой травой луговину; ровного места там было чуть-чуть, но выбирать уже не приходилось.

— Держись, Харитонов! — крикнул он напоследок. — Сейчас встряхнет!

Встряхнет — это было явно не то слово. ИЛ пропахал бронированным фюзеляжем такую борозду, что любая другая машина разлетелась бы на куски. Летчика и стрелка спасли ремни, ко без кровоподтеков, ссадин и шишек не обошлось.

— Вот ведь дьявол! — пожаловался, выбираясь из машины, Харитонов. — Целый день летали, и ничего. А тут какая-то шальная очередь, и на тебе: топай пешком до аэродрома...

— Ну зачем же пешком? — спросил, стараясь скрыть досаду, Береговой. — Погляди, сколько немцы автомашин побросали — выбирай любую и поезжай!

За болотом, по обе стороны утонувшей в жидкой грязи проселочной дороги, стояли немецкие грузовики, штабные «оппели» и «мерседесы». Машины явно исправные, «на ходу», однако наверняка без бензина, потому и оставлены.

— А из наших баков ведро-другое выкачаем! — обрадовался Харитонов. — Пошли!

Прыгая за ним с кочки на кочку. Береговой костерил сам себя на чем свет стоит. Он хорошо понимал, что одним невезением случившегося не объяснишь. Тот факт, что треклятый хутор три дня молчал и оттого представлялся безлюдным, — не оправдание, на войне случаются вещи куда неожиданнее. Харитонову, как бывшему медику, может, и простительна такая наивность, но Береговому никакое легкомыслие не по чину! Он обязан был все предусмотреть. Да и невелика хитрость — сообразить, что на передовой любой куст может выстрелить во всякую секунду. Сделать бы небольшой крюк, обогнуть подозрительную деревушку — ничего ведь не стоило!

Хотим мы того или не хотим, но всякий обладает печальным правом на просчет и оплошность. Мир устроен так, и ничего тут не поделаешь. Важно другое — делать выводы из ошибок.

Береговой их делать умел. Та, третья, машина оказалась для него последней, потерянной на войне. Потери же противника не шли ни в какое сравнение.

Но тогда, шагая по грязи за Харитоновым, он словно позабыл о вереницах пущенных под откос железнодорожных составов, о сотнях уничтоженных им «пантер» и «тигров», о бессчетных колоннах транспортеров и грузовиков, сожженных на дорогах войны. Харитонов, догадывавшийся о думах командира, мог бы косвенно судить о размерах счета Берегового с немцами по тем орденам и медалям, которые Георгий Тимофеевич по давней традиции прикалывал к груди перед вылетами на боевые задания.

Самому Харитонову похвастать пока было нечем — в воздушных стрелках он недавно. Если бы не случайная встреча с Береговым, так и ходил бы с санитарной сумкой. Проговорили они при той встрече целую ночь напролет. Береговой под конец сказал, что санитар — специальность на войне нужная, но такому парню, как Харитонов, лучше бы закончить курсы воздушных стрелков.

С тех пор они летали вместе.

Как на грех, зарядил обложной дождь, стало ясно: на машине не выбраться. Береговой помог погрузить снятые с ИЛа рацию и вооружение на грузовик, попрощался с Харитоновым и зашагал по обочине дороги...

К концу войны на счету Берегового набралось без малого двести боевых вылетов. После семидесяти обычно представляли к званию Героя Советского Союза. Получил Золотую Звезду и Георгий Тимофеевич Береговой. Это случилось в Венгрии, в ноябре сорок четвертого.

Первым узнал об этом один из друзей Берегового — летчик Виктор Кумсков. Он в то утро успел побывать на командном пункте и поспешил обратно с радостной новостью.

— С тебя причитается! — бросился он к Береговому, возившемуся возле самолета вместе с техником. — Из штаба едет с золотыми звездами сам Старик!

«Стариком» летчики называли командира дивизии, известного всей стране авиатора-генерала Байдукова, одного из первых в стране Героев Советского Союза, кумира всех их мальчишеских грез.

— Он что, списки тебе показывал? — спросил Береговой. — С чего ты в колокола ударил?

— Как это с чего?! — возмутился Кумсков. — А кому же еще, если не тебе?

Береговому казалось, что одного лишь количества боевых вылетов недостаточно, что требуется какой-то из ряда вон выходящий подвиг...

Человеку всегда трудно оценить объективно собственные дела. Особенно если он от природы скромен и уверен, что не совершает ничего необычного, чего бы не делал другой. А Береговой именно из таких. Воюет с первых дней войны? Вся страна воюет. Три раза горел? Что ж, и другие попадали в переплеты. Летает хорошо? На то и летчик, чтобы летать. Больше ста боевых вылетов? У некоторых есть и побольше. Другим уже вручили Золотые Звезды? Значит, заслужили!

Но Кумсков не ошибся в своих предположениях. Через несколько часов генерал Байдуков перед строем, у развернутого полкового знамени, зачитал имена тех, кому присвоено звание Героя Советского Союза. Среди них Береговой услышал и свою фамилию.

А поздно вечером, собравшись после официального торжества в тесном дружеском кругу, пилоты наперебой вспоминали рейды по тылам врага, штурмовки и схватки в воздухе...

Война еще тянулась, и Береговому предстояло пройти ее всю до конца. И даже чуточку дальше.

День Победы застал его в Чехословакии, неподалеку от города Брно. На рассвете девятого мая все узнали, что немецкое командование подписало акт о безоговорочной капитуляции, а через несколько часов ИЛы вновь поднялись в воздух. Они поднимались и десятого мая, и одиннадцатого — крупная группировка противника не захотела капитулировать и попыталась с боями прорваться на запад, чтобы сдаться нашим союзникам.

И вновь гибли люди, продолжался солдатский подвиг, вновь поднимался в грохочущее от зенитных снарядов небо капитан Военно-Воздушных Сил, летчик-штурмовик Георгий Тимофеевич Береговой. Он не считал тогда, что это несправедливо; за четыре года боев он вполне усвоил, что главная несправедливость на свете — это сама война.