"Огонек", 1991, №33, с. 14-16.
Сканировал Игорь Степикин
КУРС — В ЗЕНИТ!
Ярослав ГОЛОВАНОВ
Гвардия пионеров космонавтики... Уходят в небытие один за другим. Первым ушел Первый — Королев. За ним Келдыш, Пилюгин, Рязанский, Глушко. Уходят из жизни в историю, рассекречиваются в гробах. Недавно не стало еще одного из шестерки Главных Конструкторов, из того самого легендарного Совета Главных, который стоял у руля нашей космонавтики в самые ее золотые годы: не стало Виктора Ивановича Кузнецова.
Когда в грохоте и пламени космического старта ракета рвется в зенит, а затем, плавно разворачиваясь — в хорошую погоду отлично видно,— ложится на курс, движения ее так просты и естественны, что кажется; другими они и быть не могут...
— Могут. К сожалению, могут,.. И бывали не раз.— Он стоял, засунув руки в карманы старой, чуть ли не военных времен, кожаной куртки и, говоря это, не обернулся ко мне, смотрел на ракету...
Взявши на вооружение некий принцип, скажем, принцип действия паровой машины, цивилизация начинает его обкатывать, шлифовать, старается приспособить ко все более широкому кругу своих потребностей. Принцип волчка был известен с незапамятных времен: если волчок раскрутить, он с удивительным упорством стремится сохранить положение своей оси, сопротивляется всякому отклонению. Ну и что? Кому и зачем это нужно? Игрушка, она и есть игрушка... Гироскоп построил еще в 1852 году Жан Бернар Леон Фуко, тот самый, который прославился своим маятником, показывающим, что Земля действительно вращается. Но для того, чтобы пройти путь от гироскопа до гирокомпаса, потребовались десятки лет, тысячи погубленных кораблей, сотни человеческих жизней. В детской игрушке таился высокий смысл, описание ее природы требовало знания вершинных областей математики, а создание на ее основе аппаратуры — дьявольской изобретательности, чистоты и точности, которых прежнее, механическое производство не знало и даже не догадывалось, что такое может быть.
И электромонтер Виктор Кузнецов тоже обо всем этом не знал. И что новая эта область науки и техники станет его судьбой — тоже не догадывался.
Кузнецов — самая распространенная в России фамилия, как в Америке самая распространенная Смит — тоже "кузнец". Оттого, наверное, что Кузнецовы дети — потомки очень деятельных, энергичных людей, живущих на планете. Наш Кузнецов корнями был из-под Каширы. Дед пришел в Москву в конце прошлого века и пристал к суконной торговле. Отец, наследуя занятие, стал было счетоводом в оптовом магазине, но заболел туберкулезом и отправлен был в киргизские степи на кумыс, где подружился со студентами Петровской академии, ныне Тимирязевки. Они убедили его, что при слабом здоровье полезнее всего трудиться на земле, и помогли сдать экстерном экзамены в академию. Так что Виктор Иванович родился в семье студента.
Отец был человеком непоседливым и талантливым. В Гаспре поднимал Советскую власть. Потом на Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке в 1923 году заведовал павильоном промыслов и охоты и чуть не остался в Москве, прельстившись экзотической должностью директора зоопарка. Потом уехал в Боровичи, в Новгородскую губернию, занялся промкооперацией. Сын ездил с ним, подрастал и постигал мир.
Исторический термин "индустриализация" для Кузнецова был просто годами юности. В Егоровичах поднимался огромный, один из крупнейших в Европе керамических комбинатов, который выпускал огнеупоры для металлургии и облицовку, стойкую к язвам химии. Виктор пришел на комбинат помощником монтера, когда ему не было восемнадцати. Их мастерская обслуживала семь заводов комбината, а на каждом стояли разные машины — и русские, и немецкие, и английские. И никаких инструкций по эксплуатации. Инструкции надо было сочинять в уме.
— Вы даже не можете себе представить меру нашей бедности в те годы,— вспоминал Виктор Иванович.— Ни проводов, ни гвоздей, ни инструмента не было. Мы сами делали молотки, отвертки, зубила. Потом откуда-то привезли замечательные шведские плоскогубцы, на всю жизнь их запомнил... Монтеры наши имели образование 3-4 класса. Я после школы считался корифеем, меня выбрали бригадиром, даже поручили рассчитать трансформаторную подстанцию. И рассчитал! И она работала! Но потом нам прислали парнишку-техника, и я понял, что ничего не знаю, что надо учиться.
В 1933 году Виктор Кузнецов поступил в ленинградский индустриальный институт (ко времени окончания он превратился в Политехнический) на специальность "котлы" — вряд ли есть специальность, более удаленная от космонавтики, чем эта, и никогда не увидели бы мы Кузнецова в Совете Главных Конструкторов ракетной техники, если бы на втором курсе не наткнулся он на объявление об организации на инженерно-физическом факультете новой группы "Расчет и конструкция летательных аппаратов". И он решился...
Факультет был замечательный, благо декан — сам академик Абрам Федорович Иоффе. Кузнецову читали лекции выдающиеся советские механики Лев Герасимович Лойцянский и Евгений Леопольдович Николаи, да и слушатели, как потом выяснилось, тоже оказались выдающимися. В одной группе с дважды Героем Социалистического Труда академиком Виктором Ивановичем Кузнецовым учились, например, Герой Социалистического Труда академик Георгий Николаевич Флеров, недавно скончавшийся директор Лаборатории ядерных реакций Объединенного института ядерных исследований в Дубне, и трижды. Герой Социалистического Труда член-корреспондент АН СССР Николай Леонидович Духов, конструктор тяжелых танков и атомного оружия. Шесть золотых звезд на трех студентов одной группы — не так уж плохо, но как далеко еще было до этих звезд...
Преддипломную практику Кузнецов проходил на приборостроительном заводе в Ленинграде, и всем там он понравился. Поэтому, когда распределили его в отдел главного механика Ижевского мотоциклетного завода, ленинградские прибористы решили этого толкового паренька перехватить. И перехватили. Приказ оформлял какой-то шутник, в приказе значилось: "В связи с высоким ростом установить оклад старшего инженера..."
Нам нужен был сильный флот. А флоту нужны были хорошие приборы. Приборов не было. КБ и завод работали без выходных дней. Там первый раз Кузнецов увидел гирокомпасы. Ими он и занялся.
Консультантом КБ был великий корабел Алексей Николаевич Крылов. Человек отважный и в трудах, и в жизни, он и в страшном 1937-м ничего не боялся. Когда секретчики донимали его анкетами типа "Служили ли в царской армии..." и т.п., он размашисто писал поперек листа: "Полный адмирал флота Его императорского величества государя императора Николая Александровича!"
Первые научные труды Крылова относились как раз к компасному делу, это была его "юношеская любовь".
— Компас — инструментик малый,— говорил Крылов,— но если бы его не было, Америка не была бы открыта...
Постепенно с гирокомпасами в КБ разобрались. Но одно дело — понять, другое — сделать. В мире было только две фирмы, которые производили гирокомпасы: в Нью-Йорке — "Спири" и в Киле — "Аншюц". И американцы, и немцы заламывали за гирокомпасы бешеные деньги: один комплект стоил 200 тысяч долларов, при том, что вполне приличный сухогруз — 60 тысяч. Ни Англия, ни Франция, ни Япония тоже не могли наладить это тонкое производство. Мы пробовали объединиться с французами и быстро поняли, что их опытные образцы никудышные. Делать было нечего, приходилось покупать: у американцев — для подлодок, у немцев — для надводных кораблей. Покупать и работать в бешеном темпе, чтобы избавиться от этой зависимости.
Перед началом войны задача оснащения нашего флота гирокомпасами отечественного производства была решена. Уже тогда Кузнецов понял, насколько деликатная, хрупкая и капризная штука — производство этих приборов, и когда через много лет специалисты с микроскопами и спектрометрами докладывали ему, что в цехах его производства нужен внутренний избыточный надув и стены должны быть из мрамора, потому что мрамор не держит пыль, он знал, что все это действительно придется сделать, что это не блажь и, потратив тысячи рублей, он сэкономит стране миллионы.
Молодого инженера тем временем заинтересовала стрельба при качке. Нужна была система, как бы выключающая качку при стрельбе. Одна такая система той же фирмы "Спири" существовала, но Кузнецов понял, что она недоделанная, а главное, понял, как можно ее усовершенствовать, используя авиационный прицел.
— А сделать сможешь? — спросил директор завода.
— Смогу.
— Что надо?
— Два конструктора, три механика, лаборант и кормежка.
Им выделили комнату на заводе, поставили кровати, кормили хорошо, в цехе был душ... Через три месяца, в канун XXII годовщины Октября, система была установлена на пушках главного калибра крейсера "Киров". Через четыре года, уже во время войны, "за повышение эффективности стрельбы корабельной артиллерии" Кузнецов был удостоен Сталинской премии, первой из четырех, не считая Ленинской.
Но это было уже в 1943-м, а в 1940-м Кузнецова вызвал в Москву нарком черной металлургии Тевосян. До этого он был наркомом судостроения и запомнил Виктора Ивановича. Долго уговаривал перебираться в Москву. Кузнецов не соглашался.
— Ладно, поехали,— раздраженно сказал Тевосян.
Приехали к Молотову, и все началось сначала.
— Я не хочу уезжать из Ленинграда, — уперся Кузнецов. — У меня интересная и нужная работа.
— А мне вы нужны в Москве, и меня не интересует ваша интересная работа! — выкрикнул Молотов и так стукнул кулаком по столу, что дернулось пенсне.
— А меня интересует,— со спокойной дерзостью сказал Кузнецов.
Так и расстались, вроде бы каждый при своем мнении. Кузнецов вернулся в Ленинград, быстро уехал в Кронштадт, оттуда — на крейсер: решил отсидеться, авось о нем забудут. Директор завода вытащил его буквально из моря и сказал строго:
— Пойми, если не поедешь в Москву сам, поедешь со "свечками" (так тогда называли конвой).
В московском научно-исследовательском институте проработал он менее полугода. Снова вызвали в Наркомат, на этот раз внешней торговли, и сказали:
— Поедете в Германию принимать крейсер.
С огромным трудом (рост!) подобрали ему костюм, плащ и шляпу, которую он никогда до этого не носил и чувствовал себя в ней нелепо. Поздней осенью 1940 года Кузнецов приехал в Берлин.
Немцы строили для нас крейсер за пшеницу и масло. Кузнецов должен был принимать приборы управления прожекторами, стрельбой пушек и торпед. Приходилось много ездить по всей стране, по разным фирмам и заводам. Везде говорили о сотрудничестве. Предлагали купить башни и пушки для новых линкоров "Страна Советов" и "Советский Союз". Линкоры эти не были достроены, а крейсер после установки на нем башен главного калибра, по счастью, решили отправить достраиваться на Балтийский завод.
Англичане довольно часто бомбили Берлин. Кузнецов в бомбоубежище не ходил, открывал окно, клал на подоконник матрац, ложился и, вооружившись биноклем, смотрел, что делается в небе. У фашистов было много прожекторов, а зенитчики стреляли из рук вон плохо. Иногда англичане, как потом выяснилось, сбрасывали со своих бомбардировщиков горящие корзины с какой-то дымящей гадостью, и прожектористы, оставляя самолеты, начинали высвечивать этот дым. Ни одного сбитого английского самолета Кузнецов не видел.
Дней за десять до войны в посольстве приказали уничтожить переписку и залить тушью наши резолюции на немецких документах: там встречались труднопереводимые слова, которые могли обидеть лично фюрера и рейх в целом. В субботу в торгпредстве, как всегда, должны были показывать кино, но перед фильмом вдруг объявили лекцию военного атташе. Он рассказал о том, что немцы упрекают нас в концентрации войск на границе, но на самом деле это не так и вообще думать о войне не надо. После фильма Кузнецов вернулся в свой пансион и уснул.
В воскресенье фрау обычно сама приносила кофе, и когда утром она окликнула его, он привычно распахнул дверь. На пороге стояли три незнакомых человека. Кузнецов ничего не понял: на вопросы немцы не отвечали, осмотрели вещи, велели одеваться. В пансионе жили и другие советские специалисты, и когда двое немцев ушли за ними, третий погладил дорогой отрез, найденный в шкафу, и сказал выжидательно:
— Какая замечательная шерсть...
— Вы можете взять его, если скажете, что произошло, — сухо сказал Кузнецов.
— Война. Мы бомбили Киев, Минск, Одессу. — С этими словами он снял плащ и обмотался отрезом...
До вечера держали в полицейском участке, потом отвезли в Моабитскую тюрьму, потом в лагерь Блянкефельд. На шею надели бирки, деньги и продовольственные карточки отобрали. Главной заботой немцев было выявление евреев.
— Странные вы люди, советские, — говорил один очень благообразный и с виду даже симпатичный гитлеровец.— Неужели вам не понятно, что наши ученые могут абсолютно точно определить еврея по составу крови и форме черепа.
Кузнецов смотрел на него удивленно: он не был похож на ненормального.
В лагере они просидели дней десять. Потом в сидячих вагонах для местных линий по восемь человек в купе (без верхних полок!) повезли через Югославию в Болгарию. Там их передали туркам. От Стамбула до Эрзерума тащились на жутком поезде с выбитыми стеклами, кормили только брынзой и зелеными дынями. Правда, кофе был очень хороший... Первое, что они сделали на родной земле в Ленкорани,— прочли сводки Совинформбюро, а потом купили вчетвером большого гуся и съели...
В Москву Кузнецов вернулся в августе 1941-го. Часть отделов института уже эвакуировалась в Свердловск. Из Свердловска ездил в Поти — устанавливал на новом эсминце более совершенный стабилизатор стрельбы. На Урале сдружился с танкистами и сделал очень хороший стабилизатор для танков. Без стабилизатора на полном ходу танк давал одно попадание из тридцати выстрелов, а со стабилизатором — девять из десяти. Это было его главной военной работой.
За несколько дней до падения Берлина майору Кузнецову приказано было вылететь в Германию на тот самый завод, который делал гироприборы для нашего крейсера. Там он и нашел стабилизаторы для ракет Фау-2 и А-10, которыми фашисты собирались бомбить Нью-Йорк. Полетел докладывать наркому судостроения Носенко. Нарком подумал и сказал задумчиво:
— Плохо дело, Виктор Иванович. Теперь нас заставят делать приборы для ракетчиков...
В августе 1945 года уже в погонах полковника Кузнецов снова улетел в Германию. В самолете к нему подсел плотный черноглазый подполковник.
— Давно хотел с вами познакомиться. — Крепко пожал руку. — Королев...
Носенко оказался прав: с этого времени Кузнецов, не оставляя корабелов, начал работать в ракетостроении. Это была совершенно новая область науки и техники.
Вместе с Кузнецовым теорию гироскопов почти с нуля начал развивать замечательный наш механик, академик Александр Юльевич Ишлинский, многие годы проработавший рука об руку с Виктором Ивановичем.
Да, они начинали с самых первых пусков, с самой первой нашей ракеты — с Р-1. Ракета летала плохо, и он понял, почему она летает плохо, понял, как ее вибрации забивают работу стабилизатора и как надо сделать, чтобы не забивали. Он верил в ракеты и всегда дрался с теми, кто в них не верил. И не то ценно, что дрался вообще, а то, что дрался тогда, когда "неверующих" было большинство.
Во время многолетних журналистских командировок на космодром мне часто доводилось видеть Виктора Ивановича. В узком кругу друзей его называли "Витя-крошка" — он был самым высоким из всех Главных. И, наверное, самым молчаливым. Не помню, чтобы он давал кому-нибудь интервью. И вообще не помню, чтобы кто-нибудь держался на космодроме скромнее Кузнецова. И на заседаниях Государственной комиссии, и в монтажно-испытательном корпусе, и на наблюдательном пункте в своей вечной кожаной куртке всегда сидел он или стоял чуть в сторонке, редко принимая участие в общих разговорах. Дело, наверное, не только в характере. Распахнулись фермы, ушла со старта ракета — ликуй, Бармин, твое наземное оборудование выдержало испытание! Вытащили двигатели на орбиту космический корабль — отдыхай, Глушко, твое дело сделано! Кузнецову трудно было расслабиться. Его гироскопы и на ракете, и на корабле, и на межпланетном автомате, и на орбитальной станции — везде. Они раскручиваются еще на земле и работают до конца: до возвращения космонавтов, до пробы лунного грунта, до фотографии ядра кометы Галлея. Гироскоп — аккумулятор движения и указатель верного пути. Это очень важно: двигаться вперед в правильном направлении. Так двигался по курсу Виктор Иванович Кузнецов до последнего часа своей жизни.
