"Огонек", 1991, №43, с. 6-7.
Сканировал Игорь Степикин
Нина ЧУГУНОВА
БЕЗ ОГРАНИЧЕНИЙ
К ВОПРОСУ ОБ ЭКСПЕРИМЕНТАХ НАД ЖИВЫМИ ЛЮДЬМИ
Фотоархива "испытателей" не существует. Есть любительские снимки. Одна фотография предоставлена нам Люцией Коцан (о судьбе ее мужа. Романа, она рассказала в письме — "Огонек" №7 — 1991 г.)
На другой — Сергей Нефедов. Все молоды, здоровы... |
ПОСВЯЩЕНИЕ
Евгений Кирюшин был призван в армию в 1968-м и вскоре оказался в "учебке" — школе младших авиационных специалистов. Однажды сюда прибыла комиссия...
"Строили поротно и объявляли, что будут отбирать для работ, связанных с космосом. Критерий отбора — исключительное здоровье".
— Я всю жизнь мечтал об авиации, а тут космос!
Евгений Кирюшин, Сергей Нефедов и их товарищи чувствовали себя, пройдя чрезвычайно тщательное обследование, сержантами на генеральской должности. Они оказались в Москве. Воинская часть, где им предстояло закончить службу, была необычной частью. Казарма мало походила на казарму. Питались, как летчики. Дедовщина в тех невинных формах шестидесятых здесь была строго пресечена. Командир части — начальник команды испытателей Михаил Алексеевич Лазаренко был замечательным человеком. Увольнительные бывали часто. А что касается работ, то при всей их тяжести они были исполнены духа служения КОСМОСУ, и этот дух воспитывался в молодых сержантах, о которых академик Газенко спустя годы сказал: "Мы имели более-менее гомогенную популяцию людей", — иными словами, в распоряжении экспериментаторов оказался стандартный человеческий материал.
После двух-, трехмесячной новой проверки здоровья проходил торжественный обряд посвящения: сержантов принимали в отряд испытателей, им "показывали какой-то приказ от 52-го года", они "испытывали сильнейший эмоциональный подъем". Первый эксперимент воспринимался как крещение: "Условия эксперимента: ознакомительная четырехкратная перегрузка, после сразу же — двенадцатикратная, давление растет с каждой секундой, при девяти "ж" бороться уже невозможно, у многих начинались крупные вестибулярные расстройства, состояние было ненормальным еще двое суток, мы отпаивались газировкой".
"Я попал в элиту, — вспоминал Евгений Кирюшин, — нас называли "высотниками", далеко не все выдерживали работу, когда на высоте 40 км надо было в течение двух часов имитировать операторскую деятельность. Людей рвало в маску".
Сергей Нефедов, тоже будущая гордость клинического отдела Института медико-биологических проблем, также в в/ч прошел специфические испытания, правильнее сказать — эксперименты: катапультирование (чего и сейчас втайне страшатся летчики), сурдокамеру (тогда вопрос о том, как прореагирует психика человека на великое одиночество космоса, еще стоял перед исследователями, в сурдокамере каждый шорох начинает ощущаться, как гром, причиняет почти физическую боль)...
В этом военном институте не обходилось без неприятностей. На катапульте повредил позвоночник Богдан Гук, уволенный после из в/ч с орденом. Евгений Кирюшин считает, что "из каждого набора люди ломались, и тогда вручались два-три ордена: два-три человека возвращались героями домой, выдавались и медали", но "только один ушел по собственной воле". Космическая эйфория усиливалась секретностью. Когда одному из испытателей (кажется, это был Роман Шор из Киева) девушка приписала в открытке: с космическим приветом, — парня отчитали на построении.
Списанные по медицинским показателям — в этих случаях туманно говорили: у тебя что-то с желудком (так было с Валентином Щербаченко из Ростовской области) — не воспринимали обстоятельства досрочного дембеля как трагические и ехали домой счастливые: они выходили из секретного мира космоса, хорошо послужив ему (когда через железные ворота института все-таки проникла западная кинокомпания, стремившаяся снять фильм о подготовке космонавтов, сотрудники были срочно переодеты в белые халаты, так что киношники не увидели ни одного мундира... да они вообще ничего не увидели! Будущего директора ИМБП Газенко они попросили усесться на центрифугу: им хотелось живости).
В в/ч "испытания" делились на престижные и непрестижные.
Престижной была невесомость — ее имитация в условиях земли.
Можно предположить, что через военный институт авиационной (впоследствии космической) медицины прошло более тысячи физически одаренных парней, безусловно, цвет народа (Евгений Кирюшин убежден, что в испытатели попадали, пройдя через многократные проверки, люди "чистые душой, верящие, преданные").
Здесь, в в/ч, они узнали, что такое эксперимент на пределе. Сергей Нефедов вспоминал: "Вот пример: мы должны были отработать ситуацию приводнения корабля в незаданном районе где-нибудь в Индийском океане и там пробултыхаться в условиях неограниченной жары, неограниченной влажности и ограниченного потребления воды и пищи. Еда для меня почти неприемлемая — сладости в спецнаборах, — и литр воды на сутки. Начали мы лихо. А закончили: один на полу в поисках хоть какой-то прохлады, а другой — это я — сидя в кресле и пытаясь работать. Но трое суток прошло, и было ясно, что это можно перенести. В этом эксперименте меня видела моя будущая жена".
(Их будущие жены были лаборантками, и они потом прекрасно представляли себе, что происходит у мужей в институте.)
Отслужив, сержанты-авиамеханики возвращались на гражданку, жизнь их складывалась по-разному, но иным судьба давала "счастливый шанс" вернуться в юность, к "работе на космос"...
В "Известиях" за 1963 год была помещена фотография Миши Ходжакова, члена клуба юных космонавтов. Потом клуб как-то распался. Миша поступил в вуз. И вдруг услышал о каком-то институте, об испытателях, и его потянуло несбывшееся, детская мечта...
В клуб при Дворце пионеров на Ленинских горах иногда заходил Олег Георгиевич Газенко, еще не академик и еще не генерал-лейтенант во главе института, но уже большой друг будущих космонавтов.
Лаборантка в/ч Лена, будущая жена Евгения Кирюшина, была тоже из юных космонавтов, она занималась во Дворце вместе с Мишей Ходжаковым, но была в медицинском отряде...
КРАТКИЙ КУРС ИСТОРИИ ВОПРОСА
Мы обязаны ограничить задачи публикации.
История свершений (всегда связанных с предельными нагрузками: все стихии враждебны человеку, иные воинственно враждебны, бунт же их не оставляет иногда и надежды) оставила медицине роль санитара, идущего вослед войску. Отвага и наивность питали путешественников: в море человек брал запасы воды, но на борт ступал в розоватых брабантских кружевах на манжетах бархатного камзола... отвага, наивность, но и спесь, и высокомерие. Врач лечил землянина. Но уже морское плавание предъявило медицине загадки, — как правило, загадки катастроф и смертей заставляли медика задуматься об иной природе иных стихий. Врачу долго доставались рухнувшие с вершин как материал для работы не скальпеля — ума.
Но только полеты человека, догадываюсь, сделались настоящей причиной появления профессиональной медицины, предвосхищающей агрессию стихии.
Так, поскольку враждебность небес превзошла все стихии, полеты на аэростатах продолжались сто лет, прежде чем медики попытались снабдить человека средствами защиты. В авиации без медицинской защиты летали всего 15-20 лет... Но "самое дальнее небо" уже не обещало медикам опыта беззащитного плавания как материала для размышлений. Человека надо было оградить прежде, чем он стартует.
Космическая медицина имеет свою историю и уважаемые имена, свои трагедии и своих героев-первопроходцев. Основополагающим открытием была догадка Циолковского: сама по себе скорость не опасна, опасно лишь ее изменение во времени. Так была определена задача космической медицины: поиск пределов переносимости.
Чрезвычайный интерес медиков к воздухоплаванию сопровождался чрезвычайной заинтересованностью в их исследованиях военных: первое военное применение авиации помечено 1911-1912 годами, то есть кануном войны — тогда надо метить и стремление военных оттеснить врача от пилота или нанять врача на военную службу (что иногда есть одно и то же).
В 20-е годы в военно-медицинской академии проводились опыты на животных, близкие целям будущей космонавтики. Существовал научно-исследовательский санитарный институт (НИСИ РККА), где работала комиссия по допуску пилотов к полетам (руководитель ее был застрелен летчиком, забракованным комиссией, этот факт, на мой взгляд, подтверждает силу идеологии, не признающей за медициной права на безапелляционные суждения, опровергнуть медика считалось доблестью волевого человека). С 1937 по 1941 год существовал институт авиационной медицины имени Павлова, неоправданно закрытый на время войны и заново учрежденный в 1947-м.
Первая наша центрифуга была трофеем германского производства. Война заканчивалась, когда стало известно местонахождение немецкого ракетного полигона. В Пенемюнд понеслись Королев и другие, так было вывезено оборудование (американцам достался Вернер фон Браун, отец ФАУ-2, раненный во время бомбардировки Пенемюнда). Наши первые ракеты появились в 1948-м. Не медикам, а военным техникам принадлежит идея посадить в отсек, предназначенный для боевого заряда и прежде заполняемый метеорологическими приборами, какое-либо животное. Первый опыт, строжайше засекреченный, осуществился, видимо, в 1951 году.
Вернер фон Браун заявил в 1951 году, то есть на заре практической ракетной авиации, что основной вопрос развития ракетной техники — сможет ли эти условия перенести человек. Так был сформулирован новый военный заказ медицине непредсказуемых ситуаций и враждебных стихий.
Начало "холодной войны"... В США в Белых песках запускаются новые ФАУ-2, в СССР, в Капустином Яре, ведутся опыты по созданию баллистических ракет, нужна была такая, что "способна трахнуть по Вашингтону"... но 1957 год был "геофизическим годом Земли", годом Циолковского и годом молодежного фестиваля: Королев заявил, что мы близки к запуску спутника. Так произошло частичное рассекречивание наших исследований, наши ракеты, по рассекречивании, должны были неминуемо называться "геофизическими".
Космос стал "мирным" благодаря стечению обстоятельств.
Первая группа испытателей появилась у нас в 1948 году, она состояла из военных: военных врачей, участников собственных экспериментов, и военнослужащих — и была предназначена для испытаний в области ракетной авиации. Есть сведения, что по этому поводу издавался специальный приказ, инициированный, между прочим, и неудачами в небе Кореи.
В корейском конфликте участвовали МИГ-15, американцы использовали "Сейбры", имевшие сравнительно с МИГами лучшие маневренные характеристики. Превосходство янки имело и другую причину: "серая пелена", с которой столкнулись еще летчики второй мировой, внезапно терявшие сознание при выходе из глубокого пике, этот бич реактивной авиации, в Корее уже не представляла угрозы — американцы имели противоперегрузочный костюм. Академик Олег Газенко, участник корейского конфликта, запомнил "малого по фамилии Мюллер, сбитого нами, его самолет был украшен в носовой части нарисованной пастью акулы: тогда я впервые увидел этот костюм".
В Корее американцы имели и еще одно преимущество, признаваемое нами с неохотой. Их летчики не боялись "заходить" над морем. Они имели все основания считать, что в случае катастрофического катапультирования для их спасения предусмотрено все. Наша военная идеология пренебрегала особым состоянием духа, обеспечиваемым уверенностью в безопасности, и в рискованном полете советский мужественный летчик опирался на вдохновение камикадзе... но разве иное чувство вело нас в смертный бой все наши годы великих свершений?
Через пятнадцать лет от института авиационной (космической) медицины отделился особенный НИИ, призванный служить космосу, новому учреждению досталось примерно 85 процентов "космических" тем.
В 1970 году полетел "Союз-9" с Севастьяновым и Николаевым. До них летали считанные сутки, самое большое пять. Американцы достигли предела в 14 суток. Наших ребят после окончания 18-суточного полета вынесли из спускаемого аппарата на руках... Так за предельными перегрузками взлета и посадки возник целый комплекс проблем, связанных с длительным пребыванием человека в космосе.
Западные державы, ведущие исследования в области космической медицины, не имели в распоряжении научных и военных центров профессиональных испытуемых.
У нас такие группы были всегда. Самая многочисленная — в 70-е годы. Это были самые бесправные покорители космоса.
ПАРНИ С ПЛАКАТА
Разные судьбы Сергея Нефедова, Евгения Кирюшина, Виктора Волкова, Юрия Савочкина, Михаила Ходжакова... и Михаила Гришкова, и Саши Огурцова — не очередной повод воскликнуть: что они сделали с нами! Не только это.
Я прежде хочу указать на них как на последних поэтов нашей обиженной державы.
Они продержались дольше всех на высшей ноте ликующего государственного гимна мертвого государства.
Как весело жили, помните? О космосе, нашем позднем дитяти, вспоминали в конце застолья, когда лучше шли анекдоты. О космонавте Ремеке и обезьяне. О москалях, что улетали в космос "уси". "Космическая серия", как и весь советский народ, к космосу не имела никакого отношения... А народ был ли когда еще более советским, свойским, теплым и родным, одинаковым, на все имеющим один короткий ответ, здоровье тратившим с щедростью забулдыги и от чистоты помыслов берегущий детей, как от сглазу?
Здоровых не было. А если появлялись, как чудачество природы — сами-то знали, на что здоровье употребить, на что — здоровый дух?
Держава всегда знала.
"Испытатели космоса" были в державе самый последний покос.
От прежних, в истории воспетых, под корень стригших поросль чистых и молодых, этих отличала простота. Не было песен, фильма о первом встречном, стенда в музее великого почина, угла в павильоне на ВДНХ. И железному НАДО не нужен был Владимир Ильич Ленин. И партия не нужна.
Тайна и космос.
А больше и не на что было покупать.
Это были и "последние поэты" — парни, сошедшие с плаката.
НАЧАЛО КОНЦА
"Перед экспериментом мы подписывали карту испытателя, подписывали порой в конце эксперимента всем скопом. Когда случилась клиническая смерть на тренажере, ввели странную форму заявлений: "Я, такой-то, прошу на добровольной основе..." "Это было всем смешно..."
"В СООТВЕТСТВИИ С ДИРЕКТИВНЫМИ ДОКУМЕНТАМИ"
"Я пришел из армии в двадцать пять лет, сразу женился и получил квартиру: одни пустые стены. После окончания техникума связи получал 115 рублей. Родилась дочь. Тут мне позвонили и говорят: Федорович, ведь ты же спортсмен!
Так я попал в институт. Комиссию прошел — как ласточка и сразу же попал на соракадевятисуточную гипокинезию.
Денежный фактор отрицать не буду: пообещали по триста за эксперимент, включая месяц входа и месяц на реабилитацию. Потом были разные эксперименты за пять лет работы, но первый был до того тяжелый! Голова разрывалась. Думал: убегу. Но на четвертый день лежания стало полегче, только вместо мочи пошел кальций.
Впрочем, отношение наше к собственному здоровью было легким, беспечным. Ну, скажем, я знал, что у меня прыгает давление... Те, кто за себя боялся, те уходили. Конечно, мы чувствовали риск. Зато мы знали всех гражданских космонавтов. Савицкая и другие девочки. Серебров. Савиных. Когда начинался шестимесячный эксперимент, нам сказали, что мы идем непосредственно перед космонавтами. И тогда ведь Гречко полетел на четыре месяца.
Мы всегда старались довести эксперимент до конца.
Когда нам вводили изотопы — йод-132, то говорили, что это "не страшно". Много лет спустя, по чернобыльским информациям, я узнал, что йод-132 выводится в течение семи лет.
Я тогда считал, что есть врачи порядочные, человечные, а есть бесчеловечные, которым лишь бы получить результаты. А на нас им наплевать.
В одном эксперименте у меня случился аппендицит, и он разлился, а перед этим я отработал на велоэргометре часа полтора и закончил с частотой пульса 216. Я помню, что экспериментаторы переглянулись, мне уже было плохо, у меня быстро взяли кровь, прибежала чудесная врач, и меня положили на стол оперировать. В реанимации я пролежал два дня.
Наша группа испытателей, как я понимал, числилась в институте нелегально. Эксперименты проводились то в одном месте, то в другом, они выпрашивали помещение у клиник.
Иногда с нами работали психологи, но мне они не нравились и толку от них не было: они все расспрашивали о секс-влечениях.
Первый раз, вернувшись с эксперимента, я жене ничего не сказал, а потом приходил, улыбаясь, и стал ее готовить к такой мысли, что все это очень весело.
Зондирование сердца было моим последним экспериментом.
Пока я лежал и ждал своей очереди, люди спокойно приходили и уходили, но я, как только прошел зондирование, почувствовал холод в икроножных мышцах. Я пожаловался, была срочная операция на Волоколамке, оказалось, что у меня образовался тромб. Десять суток я провалялся и понял, что случай мой тяжелый: нога бездействовала. Тромб был в три сантиметра. Больница, где меня оперировали, не была специализированной. Однажды я открыл глаза под капельницей и увидел пузырек воздуха в 15 сантиметрах от иглы...
У Саши Маркелова после биопсии мышечной ткани тоже были неприятности, образовалась гематома, он лежал три недели...
Все же с тромбом у меня получилось удачно, зашили мне артерию. Но дальше, как я понял, никто за меня ответственность нести не хотел. А ввиду секретности и больничный мне они выдать не могли, так что я, отлежавшись, пошел по месту жительства, где на меня взглянули как на бешеного.
У меня от всех этих лет осталась похвальная грамота".
(Из рассказа бывшего механика Института медико-биологических проблем Юрия Савочкина.)
"На центрифугу я ходил с Женей Кирюшиным и с Сережей Нефедовым. С Женей в паре часто работал Миша Ходжаков, он был внештатником, студентом, но был лучше иного профессионала...
Центрифугу вы, конечно, видели в кинохронике, одно время ее часто показывали. Тебя размазывает, как блин. До восьми "ж" еще можно дышать полной грудью, после только животом: человек не в силах был бы разомкнуть сложившуюся на выдохе грудную клетку.
Мы старались не прерывать эксперимент, это было вопросом порядочности. В тот день, когда я перекатался, я, конечно, мог отказаться от вращения, поскольку и врач меня спросила: "Вы что такой?" "Не выспался", — ответил я. Я довел вращение до конца.
С 1970 по 1972 год я ходил на перегрузки, на высотные эксперименты в барокамере.
Когда ходили на декомпрессионку, то нам делали отмывку гелием: гелий, замещая в организме азот, предупреждает расстройства типа кессонной болезни. От взрывной декомпрессии погибли наши трое космонавтов. Все это было интересно. Никто не знал, каким будет итог. В 1972-м у меня родилась дочь (жили тремя семьями в двухкомнатной квартире) — и сразу же я перекатался... Я задержался на "десятке" сверх положенного времени, но довел вращение до конца. Слабость была сильная, я вспотел как мышь. Мне не дали встать, повезли в клинотдел, ничего не сказав, я пролежал три дня и был отправлен в клинику Института физкультуры, где при мне уже открыто говорили о блокаде... Это означало, что я посадил сердце. В клинике я проходил как спецконтингент, как бы из отряда подготовки космонавтов.
Потом меня отправили в Ермолово в дом отдыха, жена после родов лежала в больнице, а ребенок начинал жизнь как беспризорный, то у одной бабушки, то у другой, они все работали. А 16 апреля мне сказали: переходи в техники на свои сто рублей.
Я ушел. Никто не позвонил мне, не поинтересовался. В самом начале работы в институте я стал учиться на заочном в МИРЭА. Перед сессией у меня образовались хвосты по французскому, а надо было идти в эксперимент, меня торопили, и я попросил заступиться за меня в МИРЭА, объяснить. Когда я вышел из эксперимента, меня уже отчислили.
...После окончания эксперимента, когда уже и дверь открыта — можно выходить! — эти 15-20 минут такая эйфория. Ты отработал честно.
Я не хотел об этом вспоминать. Я не знаю, сколько докторских, сколько кандидатских и дипломов было защищено на материале наших экспериментов.
Тех, у кого уже был "фон", старались убрать, избавиться от них. В связи с этим началось нехорошее..."
(Из рассказа бывшего механика Виктора Волкова.)
"Тов. Гришкову М. И. Уважаемый Михаил Иванович! По поручению Секретариата Президиума Верховного Совета СССР Министерство здравоохранения СССР внимательно рассмотрело Ваше письмо и сообщает следующее. Ваше заболевание (рассеянный энцефаломиелит), по поводу которого Вам дана инвалидность 2-й группы, не связано с Вашим участием в проводимых Институтом медико-биологических проблем исследованиях и испытаниях в качестве испытателя-добровольца. Помимо того, в соответствии с имеющимися директивными документами, за участие в указанных исследованиях и испытаниях Вам были выплачены денежные вознаграждения..." (Из письма зам. начальника Третьего главного управления при Минздраве СССР.)
(Окончание в следующем номере.)
"Огонек", 1991, №44, с. 6-8.
Эти люди... эти цветущие молодые парни семидесятых, бросившие молодость под ноги великой космической державы, отработавшие на нее честно и сполна, — они остались почти теми же. Их личная честь не пострадала. Значит, они победители. В центре — Миша Гришков. Его история, как и истории остальных, имеется в подробной записи. Всмотритесь в них, организаторы космических «испытаний». Узнаете? Евгений Кирюшин, Сергей Нефедов, Виктор Волков, Михаил Ходжаков и Хайдар Хобихожин в гостях у Миши Гришкова.
Фото Марка ШТЕЙНБОКА
Женя Кирюшин и Сергей Нефедов. 1971 год. |
«...если кто-то из нас сорвется в эксперименте (забарахлило сердце, возник тромбофлебит, аллергия), путь один — увольняйся по собственному желанию. И это уже система. Некоторых испытателей, проработавших по 10 и более лет, просто выживают как непригодных».
Из третьего безответного письма в «Правду» «группы испытателей». 1974 г.
ГАЛЕРНИКИ КОСМОСА
В семидесятые годы в Москве в полувоенном научном учреждении с общим названием Институт медико-биологических проблем, занимавшемся вопросами пребывания человека в космосе (к тому времени стало ясно, что пребывание становится все более длительным), имелась группа профессиональных испытуемых, числившихся на должностях механиков или лаборантов со смехотворным даже по тем временам окладом, а в документах «испытаний» фигурировавших в качестве привлеченных добровольцев.
Ни прежде (институт был отделен от военного института авиационной медицины в 63-м году), ни потом эта группа не была столь многочисленной — около пятнадцати человек. Ни одна космическая или военная держава (исключение всегда может составить государство с тоталитарным социалистическим режимом) не использовала для военных, медицинских и иных целей своих граждан в качестве испытуемых, то есть людей, в чьи служебные обязанности входит исключительно подвергание себя воздействию враждебной среды или вредных факторов за деньги, которые являются единственным источником дохода для них, порой для семьи, и отдающих этому занятию столько времени и сил, что поиск иных форм самовыражения, развитие и творчество становятся для таких людей практически невозможны.
Речь идет о галерниках космоса.
Те, с кем мне удалось встретиться сейчас, прервали многолетнее молчание: для большинства стремление забыть «лучшие годы жизни» сделалось сродни задаче выжить в не подходящей для жизни среде.
Необходимо указать на разницу в подходах... разницу в самой идеологии работы с испытуемыми у нас и у них. Приводим изложение прав испытуемых-добровольцев, как это принято в США, с пометками бывшего механика ИМБП Сергея Нефедова («да», если подобное практикуется и в СССР).
Испытуемый имеет право: 1) быть проинформированным о характере и целях эксперимента на языке, доступном для понимания испытуемым (и да, и нет); 2) получить разъяснения о методах и препаратах, которые будут применяться (нет); 3) получить информацию о риске, связанном с участием в экспериментах (нет); 4) иметь возможность задавать дополнительные вопросы по ходу исследований (нет); 5) решать, соглашаться или не соглашаться на участие (нет); 6) получить копию подписанного им согласия на участие (нет!); 7) обратиться за разъяснением в организацию, санкционировавшую проведение экспериментов (нет); 8) в случае развития осложнений получить медицинское лечение (нет); 9) давать письменное согласие в присутствии свидетелей (нет); 10) ...которые также ставят свои подписи (нет).
Стоит ли сейчас задаваться вопросом, почему у нас была другая (абсурдная, унизительная, преступная, вредящая человеку и делу — читатель скоро сам подберет эпитет) организация медицинских экспериментов?
Да потому лишь, что нам так было удобнее!
У СОВЕТСКИХ СОБСТВЕННАЯ ГОРДОСТЬ...
Космос был не только сильнейшим транквилизатором, он объяснял все и все — оправдывал. И те, кто начал в «в/ч» у станции метро «Динамо», там на заре юности глотнул разреженного воздуха «космического эксперимента», и кто пришел с улицы, пролетел медкомиссию, как ласточка, от первой выплаты воспарил орлом, купив кое-что из мебели, они все были необыкновенно одарены, созданы для иного поприща. Поди узнай, какого...
Слово «эксперимент» не произносилось. «Работы». Так начиналась игра в секретность, любимая народом. Жены, поневоле или против воли, должны были включиться в эту игру: они становились как бы женами космонавтов... они были женами засекреченных, разовые выплаты за эксперимент и они не делили на двенадцать месяцев, особые трудности даже возвышали их над повсеместно распространенными.
(Не так? Но разве безупречность парадного космоса, совершенно очищенного от потного духа тяжелой человечьей работы, его волшебная успешливость, его надбытность, любимая нами во всем, внезапность праздника, обрушивавшегося, как Новый год на карапуза, не рождали в нас теперь пугающее, наркотическое чувство правоты? Вот почему первые советские космические катастрофы, кроме человеческого чувства жалости, вызвали еще и коммунистическое: бешено уязвили гордость.
Не были мы готовы узнать про механиков, готовивших парад. И «Правда», не отвечавшая на письма испытателей, была права по-своему: народ не понял бы.
Но, похоже, и «механики» в нас не нуждались: ни в жалости, ни в уязвленной гордости народа. Много ли мы знаем о высокомерии безымянной славы?
Но самой могущественной силой, державшей их годами в надземном состоянии, был, конечно, ЭКСПЕРИМЕНТ.
АЗАРТ
К моменту первого полета было известно, что может встретить человека в космосе.
Самое длительное неприятное состояние человека при невесомости продолжается десять суток. Все это время организм лихорадочно перестраивается... Процесс адаптации может из землянина сделать космическое существо: сердцу легче качать кровь, мышцы не испытывают обычной нагрузки (за полтора месяца полета теряется до полутора килограммов мышц). Медики должны были не только помочь космонавту после тягот взлета освоиться с невесомостью, но и воспрепятствовать губительной метаморфозе организма, когда гравитация Земли угрожает смертью.
Гипокинезия — пребывание в лежачем состоянии, отрицательный наклон в шесть градусов — традиционно имитировала невесомость.
Потом начались опыты с иммерсией — пребыванием в воде. Иммерсия действовала даже сильнее, чем собственно невесомость. Но гипокинезия была дешевле.
«Здравствуй, Надюша. Пишу тебе лежа. Немного неудобно, но ничего. Вчера вечером ты звонила, но ребята не стали меня будить, потому что мы до этого времени долго не спали. Поднимаюсь я в следующий вторник. Надюша, я получил сорок рублей, семь рублей занял ребятам, а тридцать передаю тебе. Насчет моей следующей работы еще не известно, но я потом сообщю».
«Здравствуй, дорогая Надюша. Вот сейчас утро, у нас с Женькой (Кирюшиным. — Н. Ч.) полным-полно исследований, и вдруг приходит Сашка Огурцов и сообщает эту радостную — сын! Да еще богатырь. Опиши подробно, какой он».
«Надюша, здравствуй, посылаю тебе пока 35 рублей, потому что мне надо отдать на комсомол рубль двадцать, за профсоюз и Волкову собираем. (Вите Волкову собирали, когда он «перекатался», это сделалось традицией братства, которая помогла выжить Мише Гришкову... — Н. Ч.)
«...смотрите, осторожно, не поскользнитесь нигде, погода сейчас, говорят, такая... Я выйду 17-го, но домой попаду не сразу».
Это письма «из гипокинезии и барокамеры». Жену Сергея Нефедова Надю отвозил в роддом и привозил из роддома друг семьи Саша Огурцов. Когда Саша внезапно умер, незадолго перед тем уйдя из «испытателей», в группе прошел нехороший слух, что все Сашины медицинские карты изъяты из картотеки клинического отдела...
Когда Сергей Нефедов пишет эти строчки, Саша жив и здоров.
Все молоды и счастливы, идет 72-й год.
Саша жив, но уже сорвался Волков.
В тот день Сергей Нефедов также должен был вращаться, в тройке: с Витей и Юрой Бараташвили.
«Я заметил, что накануне он много курил, пришел в стационар, где мы находились перед вращением, очень поздно. Отговорить от вращения я его не мог, это был вопрос самолюбия, я лишь, как старший в группе, еще раз проинструктировал его на случай срочного останова и счел своим долгом отвращаться первым. Потом я не выдержал, поднялся на пульт, где были главный инженер и главврач Шульженко: меня допускали иногда на пульт, но вмешиваться я, конечно, не имел права.
...Витю распаковали от датчиков, подняться ему не разрешили, перенесли в «Скорую», потом дождались, когда отвращается Юра, и поехали. Я взял Витю за руку, он отвел глаза. В клинотделе уже все знали, ждали. Тройка Жени Кирюшина должна была вращаться наутро. Женя шел по коридору, спросил: ну, что? Я посмотрел на него. Он махнул рукой горестно. Потом мы пошли и покурили. Витьку потом долго мурыжили, переводили в разряд «практически здорового человека», но сердце уже было посажено. Тогда такие сильные испытатели, как Ваня Харачебан, Алексей Гаврилин, Юра Николаев, Роман Коцан и Миша Маликов, имели солидные противопоказания. Витя немного посидел на ста рублях и ушел».
Аварийный останов центрифуги всегда сопровождался такой картиной: распахиваются двери — и летят врачи. Был там один, по прозвищу Борода. Он, подлетев, не спрашивал, что с тобой, он немедленно брал кровь для анализа.
У них были исколоты пальцы, вены...
При совершенной очевидности итога (Евгений Кирюшин: «Из в/ч в худшем случае уходили инвалидами, но с орденами»; Сергей Нефедов: «Ущерб здоровью был мощнейший, вот почему после истории с Волковым заторопились списывать: пока ничего не случилось, пока можно списать «здорового») они были не привязаны к работе — прикованы к ней, и тяжесть эксперимента властвовала над ними, как наркотик (выражение Сергея Нефедова).
Они все знали настоящий азарт. Для космонавтов предельная норма вращений на центрифуге при 8 «ж» — две минуты. Нефедов «восьмерку» откатал 17 минут.
— Кто-то здесь собирается заработать все деньги, — услышал он (разные люди были и среди испытателей).
За эти 17 минут он заработал 54 рубля.
Деньги, даже когда они казались большими, никогда не были на первом плане, и, получив значительную сумму, они могли пойти в «Загородку» — так называли ресторан «Загородный». В ресторане их отличали...
(Когда после знаменитого 56-суточного эксперимента с иммерсией счастливый Евгений Борисович Шульженко на радостях выдаст Сергею Нефедову профсоюзную бумагу на покупку машины, на эту машину будут собирать по друзьям, на обмывание останется 17 рублей с копейками, а потом все равно ее придется продать, чтоб не впадать в долги.)
Этот уникальный эксперимент с иммерсией, в котором участвовал Сергей Нефедов, связан именно с азартом. Иммерсионные испытания начинались с десятичасовых экспериментов. Дошли до восьми суток. «Но была грандиозная мечта — пятьдесят шесть». В тот раз Сергей Нефедов и Игорь Палатов заступили на двадцать восемь... (Иммерсию описать сложно, особенно мучения иммерсии: изнывающее от «невесомости» тело, погруженное в воду, обернутое спецтканью, потеря чувства времени...) Он должен был подниматься, открутить положенное на центрифуге (обязательная имитация возвращения на Землю, вращение проводили также и в ходе иммерсии), когда Шульженко просто задохнулся от идеи: пятьдесят шесть суток!!!
Он побежал добиваться разрешения, а Нефедова перевели на центрифугу, началось вращение... «Я старался не допустить мысли, что вот сейчас могу встать, вернуться домой, допустить подобную мысль означало впасть в риск срыва».
Вращение заканчивалось, закончилось..., «и тут врывается Шульженко, весь развевающийся, и что-то кричит победное. Разрешили».
Весь развевающийся. По материалам, полученным в результате иммерсионных исследований, Шульженко защитил докторскую, банкет состоялся, когда Нефедов лежал в очередной гипокинезии, к столу банкетному доктору наук доставили телеграмму со стихами: «Я знал, что роль воды в природе велика...» Это написал Сергей Нефедов, он ужасно радовался нашей победе, все вокруг говорили об ордене, и только много позже, когда испытатели восстали, потребовав себе статуса испытателей (долгая, изнурительная, безрезультатная в итоге борьба), Кирюшин в одном кабинете вдруг «бестактно» вспомнил:
— Ну, хорошо, а где же орден для Нефедова обещанный?
От пятидесятишестисуточной иммерсии у Нефедова остался не орден, не похвальная грамота. Ощущение жизни. Вот чем они держались.
Они жили от эксперимента к эксперименту, носимые в эксперименте на руках в буквальном и переносном смысле слова, возвращающиеся из эксперимента, как спускаются с гор, смотревшие на измученных с маленькими детьми жен, как, видимо, смотрят на жен гонщики и альпинисты, через сутки-двое начинавшие испытывать первые признаки голода: их тянуло назад.
Чем это оборачивалось для семьи? Один из них сказал коротко: «Тысячекратными призывами к разводу».
Чем это оборачивалось для них? Одиночеством.
Рассказывает Сергей Нефедов: «Как-то мы с Юрой Афониным должны были отсидеть пять суток в камере с повышенным содержанием СО2. Мы знали, что аварийное содержание этого газа на подводной лодке — три процента. У нас было 5,2 процента. Надо было с семи утра до половины одиннадцатого ночи работать, вести записи. Состояние одышки дошло до того, что просто не знали, что делать, потом полегчало, но мы знали, что приближается вторая волна ухудшения. Камера была маленькая, две полочки, как в купе. Вот ночь, я лежу наверху и слушаю: то Юра шевелился там внизу, боролся, а теперь не шевелится. Говорю себе: надо посмотреть, надо посмотреть. Это страшно трудно. Наконец свесил голову: он лежит, глаза открыты, ко рту платок прижал, и кровь идет. Ну, мы попросили что-то, а прекратить не прекратили».
(Потом Кирюшин и Нефедов повторили эксперимент: провели в камере с повышенным содержанием СО2 месяц.)
«Еще тяжелой всегда была центрифуга. Каждый раз ее надо было преодолевать сызнова! Это такой аппарат, что привыкнуть к нему невозможно, его надо побороть. И я, входя в зал, каждый раз, приближаясь к этому монстру, слегка так... кланялся ему»
Монстр центрифуги мог заставить сойти через три секунды.
Монстр эксперимента требовал полного подчинения себе.
Они стали настоящими профессионалами.
На общем фоне деятельности института пятнадцать испытателей терялись. Академик Газенко (в ту пору директор института, генерал-лейтенант) сожалел, что мало что может мне рассказать об испытателях, так как не сталкивался с ними лично.
Но очевидно: эта маленькая группа несла полувоенной науке самые достоверные сведения.
ЗОНДИРОВАНИЕ СЕРДЦА
При очевидном итоге каждый, конечно, считал себя защищенным от него. Это не было эгоистическое чувство: за годы, проведенные в экспериментах, на пределе психического напряжения, не рассорились Нефедов и Кирюшин. Не то чтобы каждый втайне считал себя самым здоровым. Просто легче было несчастье воспринимать как случайное. Это скорее поймут те же гонщики и альпинисты.
А кроме того, стало очевидным, что за порогом института их ничего не ждет.
А кроме того, они умели войти в эксперимент и выйти из него. Пусть выход порой осуществлялся с применением «самого действенного средства» — не было иного, а сменяющая эйфорию возвращения депрессия становилась непременным спутником их. А кроме того: «Я мог вечером напиться вдребезги, но утром пять километров пробежки были мои».
А кроме того... коротенькие «звоночки», сигналы об опасности... их можно было не слушать. «Ну, раз остановили вращение по показаниям».
Главное: сердце без этой работы уже не могло.
Последние годы Нефедов был старшим в команде, а у Саши Огурцова к тому времени уже были значительные ограничения, к высотным экспериментам его не допускали, и он ходил к Нефедову, планировавшему эксперименты, просил... и было летнее затишье, и хотелось, чтобы Саша подзаработал...
Монстр эксперимента все ближе придвигался к ним.
Некоторые подробности они узнавали в ходе «работы». Евгений Кирюшин: «Могли сказать: вот, прими эти таблеточки. Характер воздействия таблеточек был неизвестен». Михаил Ходжаков: «Однажды после эксперимента мне дали стакан спирта. Я выпил, считая, что это средство реабилитации, но в экспериментах с фармпрепаратами не участвовал: как внештатник мог выбирать».
Одна работа неожиданно потребовала биопсии мышечной ткани. Тогда их перед началом основного эксперимента повезли в клинику, распределили по палатам.
«Потом больные, узнавая, зачем мы здесь, изумлялись. Они говорили: вы закладываете собственное здоровье. Нам тогда это казалось старческим...»
Перед началом процедуры сидели в палате с гитарой. Неслышно вошел врач, приблизился к Нефедову и тихо сказал: «Пошли, Сережа?» На обратном пути Сергей собрал все силы, чтобы мимо палаты, где сидели с гитарой, проковылять весело.
Врач разрезал голень, внедрял инструменты в мышцу, добывал нужный отрезок и бросал в лед. Так с каждым.
Через пятнадцать лет мне позвонил Сергей Нефедов и сказал о том, что стало его беспокоить только сейчас. Хорошо, он, старший, опытный, мужественный, улыбаясь, проковылял мимо ребят, которых в операционной ждал врач, не хирург, а просто приглашенный к пустячной работе нейрохирург (дело-то простое: ногу разрезать и кусочек мышцы вырезать!).
— А что обо мне потом думали ребята? Об улыбавшемся: мол, «все в порядке и даже очень весело»? — сказал он.
Не знаю... И сколько докторских было защищено, не знаю.
Тогда Евгений Кирюшин понял, что ему стыдно и что он «подопытный кролик». С этой процедуры, не обошедшейся без осложнений, началось отрезвление.
Может, слово неточное, высокопарное. Но «жене рассказать о биопсии уже было невозможно».
Зондирование сердца проводилось в 76-м году.
Рассказывает Евгений Кирюшин: «У меня не было глубокого наркоза. Мне ввели препарат, который парализует абсолютно все мышцы, кроме сердечной, на этот фоне был наркоз типа нейролетонайгезии, то есть сознание на вырубается. Все манипуляции: искусственное дыхание, зондирование сердца,— все я отчетливо воспринимал. Психический удар был настолько мощным, что я выходил из этого состояния месяца четыре. Собственно, манипуляции те со мной продолжались часа два-три, и за зто время несколько раз пропадало сознание, а когда я приходил в себя, то понимал: опять длится эта мука. Это дико вспомнить. Дико. Дико. Я, наверное, перегорел на этом эксперименте».
Рассказывает Сергей Нефедов: «Меня, говоря медицинским языком, интубировал Валерий Васильевич Богомолов. Что касается неприятностей, то вводится через подключичную вену специальная игла, через нее катетер, катетер подходит к сердечной полости, в этот момент состояние страшное». Кирюшин: «...то ли предынфарктное, то ли предсмертное». Нефедов: «Потом легче. Когда мне дали наркоз и стали интубировать, я вдруг взял и открыл глаза, и им ничего не оставалось, как вкатить еще одну дозу. Богомолов потом сказал мне: «Если бы это был не ты, могло бы кончиться совсем плохо».
Зондирование сердца тоже не было основным экспериментом. Это был так... заключительный момент гипокинезии.
Не так давно одна молодая умная женщина спросила Сергея Нефедова: с чем можно было бы сравнить их работу? И он моментально вдруг ответил очень точно: с униформой в цирке.
Вот он стоит на краю арены и думает: не надо мне ни полета на Луну, ничего. Пусти, хоть коверным, на арену, в этот круг, пусти...
С края арены один путь нормальный — в круг. Слишком редкая профессия. Если не в круг, если в мир — куда? В швейцары, в истопники? (Женя Кирюшин дважды пытался начать учебу в институте, получилось во второй, но нужно обладать железной волей Евгения Кирюшина, чтобы во второй раз не плюнуть, не бросить, как в первый, а начать читать учебники, лежа «вниз головой». Сергей Нефедов поступил на следующий год.) «...слишком редкая, слишком захватывающая...», а в душе хотелось думать, что можем рассчитывать на что-то более качественное. Был один такой разговор с Шульженко. Отеческий. Отеческий разговор или, может быть, отеческая фраза Евгения Борисовича Шульженко о возможности перехода в отряд подготовки космонавтов пусть останется на совести этого ученого, возглавляющего теперь Третье управление. Этой фразы вполне было достаточно, чтобы надежда уже не отпускала их.
Все гражданские космонавты проходили подготовку у испытателей, у них учились, как справиться с тем же монстром центрифуги, так подтверждая высокое положение испытателей (имена, названные мной, космонавты немедленно вспомнят), и в эти моменты они были одним отрядом, вот только потом одни уходили в круг света, морщась от прожекторов, как от боли (пусть картинка эта слишком красива: драма тех, кто по двадцать лет готовился к полету, так и не взлетев, это особый разговор)... А другие?
ДРУГИЕ
«12 апреля однажды сидели с врачами на канале имени Москвы: костер, шампанское, песни. Когда возвращались, наискосок стояла подвыпившая компания, один отделился... началась солидная драчка, потом меня одного подстерегли человек восемь. Домой я пришел в одних брюках и себя в зеркале не узнал, а наутро меня тихонько направляли то к терапевту, то к хирургу... Мы, конечно, были сильнее. Мы те, да не те!..»
«Саша Огурцов был широкой натурой. Но он мог и психануть. Мог психануть в ресторане».
«76-й год. Вставали с трудом. Реабилитация проходила в институте Склифосовского. Я был на нулях. Стою у подъезда, покуриваю и думаю: ну что, удавиться? Там больные ходили, я думал: счастливые, они тут лечатся, ничто их не давит. Подошел Богомолов, спросил: Женя, ты чего такой? — и дал машину, разрешил съездить домой! Этот человек — колоссальный психолог. Он догадывался о нашем состоянии. Но профессионально психологи нами не занимались, у них тоже были свои темы, свои диссертации. Мы для них были материал.
Когда наступала передышка, думалось: елки-палки, какой я был нервный. Но с годами груз накапливался, и в новый эксперимент уже входили, не восстановившись. Потом стало совсем тяжело восстанавливаться.
Я на всю жизнь запомнил финал эксперимента 76-го года: сидит взрослый тридцатилетний парень и плачет. Час, второй, третий. Успокоить его не могут, отправляют домой. Я оклемался быстрее, но я раньше понял: «Боже, до чего я дошел, чему я уподобился!» А когда в 72-м для высоких целей понадобился костный мозг, Георгий Петрович Михайловский говорил нам: ну, с чем зто можно сравнить? Вы курочку ели? Так вот там в косточке...»
«Лучшей эмоциональной разрядки, кроме как в алкоголе, мы не видели».
Евгений Кирюшин и Сергей Нефедов — из тех кто ушел вовремя, то есть прежде чем выработался весь, и кто, отчетливо представляя самый простой итог, годы сопротивлялся тому, к чему толкала «работа».
Сопротивлялись не все.
Среди испытателей-внештатников выделялся Сергей Дюкалин. Мастер спорта по гимнастике, удивительная личность. Когда сын Сергея Нефедова, Женька, был еще маленький, Дюкалин любил, придя в гости, поставить его на ладонь.
— Смотри, он стоит, он царь! Это царь! Он должен стать гимнастом.
Дюкалин, побывав в эксперименте, хлебнул этого воздуха и другой жизни уже не знал. Но что-то в эксперименты его не брали. Он стал пить...
Он прыгнул с балкона. Возможно, он и не был пьян в тот момент. Он остался жив, но покалечился. После он чувствовал себя превосходно лишь в том случае, когда с кем-то говорил об экспериментах. Сергей Нефедов приходил к нему и говорил об экспериментах.
Сильно стал пить тот, кто когда-то бросил в спину Нефедову: кто-то здесь хочет заработать все деньги!
Упал и умер тридцатишестилетний Дружинин. Тромб в артерии. Через год после того, как уволился из института, утром, выходя на работу, упал в подъезде Саша Огурцов. Увезли в Боткинскую. Он умер на следующий день. Вскрытие показало: опухоль мозга.
Борис Пашкин умер: залез в петлю. Он был хороший радиоинженер...
Год назад умер Альберт Аюпов.
Шесть лет неподвижен Миша Гришков.
Игорь Диков выбросился из окна.
КОНЕЦ
Фотография на скорую руку накрытого стола с двумя бутылками шампанского хранилась долго. На ней Шульженко обнимает молодого испытателя. Тогда все хотели обнять Сергея Нефедова, сфотографироваться с ним: так заканчивались знаменитые 56 суток. Потом были другие серии. Потом фотография куда-то пропала.