Годы, отданные авиационному спорту и проведенные на испытательной работе, не отодвинули главную цель — космонавтику. Она ничуть не потеряла для меня своей притягательности. Нет. Подспудно, в глубине души, каждый шаг, сделанный в авиации, рассматривался мною как приближение к желаемому, хотя в конце 60-х — начале 70-х годов отношение к участию женщин в орбитальных полетах сложилось, мягко говоря, недоброжелательное. С чьей-то легкой руки появилось даже выражение, что такие полеты, мол, неженская работа и по силам лишь мужчинам. Я всегда вспоминала об этом, когда видела женщин, занятых на дорожных работах или на укладке железнодорожных шпал. Почему-то там сильный пол явно не спешил стать гегемоном... Конечно, во всем есть целый ряд не только субъективных, но и объективных факторов, разбирать их здесь я своей задачей не ставила. Что же касается космонавтики, то ограничусь замечанием о том, что дело это вполне по плечу и женщинам. Все зависит лишь от их профессиональной подготовленности, склонности к летной работе.

Став летчиком-испытателем, я пыталась зондировать соответствующую почву, но никаких утешительных результатов не получила. В одном солидном исследовательском институте, имеющем отношение к космической медицине, мне откровенно сказали: "Конечно, может, и будут еще женщины летать, но, надеемся, это произойдет тогда, когда все мы уже уйдем на пенсию и ставить свои подписи под документами нам не придется..."

Однако во второй половине 70-х годов в мире оживился интерес к участию женщин в космических экспедициях. Медики проводили некоторые исследования в этом направлении, анализировали состоявшийся в 1963 году полет В.В. Терешковой, строили прогнозы на будущее. Техника шагнула далеко вперед. На орбитальных станциях жили и работали люди уже месяцами. Условия их обитания в невесомости становились все более комфортабельными. И вполне естественно вставал вопрос о новых полетах женщин в космос.

Когда стало ясно, что такие полеты могут возобновиться, я начала предпринимать новые шаги в этом направлении. Хотя, надо сказать, прежде чем их сделать, пришлось призадуматься.

Как и другие летчики, я знала о случаях, когда у кандидата в космонавты при прохождении строгой медицинской комиссии вдруг выявляли неизвестное прежде отклонение в здоровье. В итоге летчик, который мог бы еще многие годы заниматься любимым делом, не только не попадал в отряд космонавтов, но и вообще списывался с летной работы. Подобная ситуация особенно остро затрагивала именно летчиков, тем более летчиков-испытателей. Им, как говорится, есть, что терять. В этом отношении представители других профессий находятся в более выгодном положении. Ведь ни врачу, ни инженеру не грозит потеря работы, если у них обнаружится какой-то медицинский изъян. Так что хотя я и не сторонница поговорки "лучше синица в руках, чем журавль в небе", скорее наоборот, но шансы свои все же постаралась выяснить.

Проконсультировалась с врачами. По всему выходило, что от ворот поворота быть не должно. Попросилась на прием к Генеральному конструктору ракетно-космических систем. Очень обрадовалась, когда поняла, что его позиция в отношении женских полетов в корне отличается от позиций тех, кто считал, что время для них еще не наступило. Если бы не настойчивость, воля и дальновидность этого выдающегося ученого, стоявшего вместе с С.П. Королевым у истоков отечественной практической космонавтики, вряд ли новое участие женщин в полетах довольно скоро стало бы реальностью.

После обстоятельной беседы со мной Генеральный конструктор сказал, что, очевидно, в скором времени будет принято решение о наборе новой женской группы отряда космонавтов, посоветовал написать заявление о зачислении туда. И добавил:

— Вам надо получить разрешение Александра Сергеевича Яковлева на зачисление в отряд. Пусть он напишет, что не против, тогда мы рассмотрим ваше заявление.

С этим я и отправилась опять к А.С. Яковлеву, с собой несла заявление на его имя с просьбой разрешить мне, оставаясь летчиком-испытателем, проходить подготовку в отряде космонавтов. Особой уверенности в положительном исходе своего визита я, разумеется, не питала. С полным на то правом Александр Сергеевич мог бы сказать: "Что же это? Не успели мы вас к себе на фирму принять, что, сами знаете, было не просто, а вы уже куда-то еще рветесь. У нас есть свои планы, так давайте их и выполнять".

Однако, помня, как по-деловому, без предвзятости и ведомственных амбиций он решил вопрос о рекордах на Е-133, я очень надеялась на такой же подход и теперь. И не обманулась.

Александр Сергеевич взял мое заявление и написал в верхнем углу короткое: "Не возражаю!" Получив его подпись под такой резолюцией, я почувствовала, что будто камень с души свалился. Радостная, покидала кабинет нашего Генерального с первым официальным документом, открывавшим путь в космонавтику. И хотя предстояло получить еще не одну официальную бумагу, поддержка и доброе напутствие Александра Сергеевича вселяли надежду.

Следующий этап — прохождение строгой медицинской комиссии. Не буду вдаваться в специальные подробности этого дела. Думаю, они могут больше интересовать специалистов. Скажу лишь, что с первого знакомства с врачами института, проводившего обследование, и до получения допуска к подготовке в отряде космонавтов прошел не один месяц.

Было все: лабораторные исследования, осмотры специалистов, обследования с помощью новейшей аппаратуры, простенькие, но ежедневные замеры пульса и давления, подъемы в барокамере, вращения на центрифугах. Многое в обширной программе медицинских обследований было уже привычным, и это, несомненно, помогало, позволяло чувствовать себя уверенно. Пригодилась и многолетняя привычка к самоанализу и контролю за своим состоянием.

Комиссию я прошла успешно, в чем "заслуга" не только моего здоровья, но и той обстановки, что царила в институте. Летчики, давно уже имеющие дело с врачами, знают, что все авиационные институты и госпитали можно разделить на две категории: те, где всеми силами стараются выявить, найти у летчика изъян в здоровье и на этой основе как можно скорее списать с летной работы, и те, где хотят по возможности сохранить пилота в строю. В первых, как правило, царит обстановка взаимного недоверия и подозрительности, во вторых — делового сотрудничества. К счастью, именно ко второй группе относился институт, отбиравший женскую команду.

После строгой медицинской проверки предстояло ждать решения комиссии, зачислявшей кандидатов в отряд космонавтов. Но я и не предполагала, что до этого придется все-таки преодолеть еще один барьер — ведомственный.

Как и положено, мои документы подготовили для отправки в соответствующую организацию, занимавшуюся отбором и зачислением в отряд. Требовалась лишь подпись руководителя нашего министерства на так называемой сопроводиловке. Тут-то все и застопорилось. Не то чтобы кто-то выступал против, нет, но и команды отправить бумаги в министерство ниоткуда не поступало. А раз так, проще не отправлять, за это никто бы не спросил, ведь в основе дела лежала всего лишь личная инициатива.

Дни шли, а "воз", то бишь бумаги, лежали в министерстве, и никто не мог их отослать без высокой подписи. В конце концов у меня остался в запасе только один день: если бы завтра документы не ушли, послезавтра уже было бы поздно. Пришлось рано утром прийти в приемную Ивана Степановича Силаева, работавшего тогда первым заместителем министра. Дождавшись его, сразу объяснила, в чем дело. Иван Степанович затребовал документы, быстро вник в суть проблемы и пообещал: "Буду сегодня у руководства — доложу вопрос еще раз".

Мне ничего не оставалось, как ждать у него в приемной. Долго тянулось время, наконец Силаев ушел, держа в руках среди других и мою папку. Примерно через час он вернулся и пригласил меня в кабинет:

— Ваши документы остались у руководства, решения пока нет.

— Но Иван Степанович! Завтра будет поздно.

— Понимаю, но пока ничего сделать не могу. К вечеру я еще раз буду у министра, постараюсь помочь. Вы, в принципе, можете не ждать. Обещаю: если вопрос решится, то сегодня же бумаги будут отправлены по назначению.

— Я лучше здесь обожду.

— Ну как хотите.

Я решила не уходить из родного министерства до победного конца. Терять мне было нечего, а от того, как решится сегодня вопрос, зависело осуществление цели, ради которой, в сущности, я работала долгие годы.

Прошло много томительных часов, пока Иван Степанович снова пошел к руководству, но вернулся он довольно скоро и опять позвал меня.

— Вопрос отдан на мое решение. Я сейчас подпишу и отправлю с курьером бумаги, — с этими словами Силаев поставил свою подпись на лежавшем сверху, заготовленном листе с коротким, но столь важным для меня текстом.

— Спасибо, Иван Степанович! — только и смогла выговорить я в ответ, а в душе поднялась горячая волна благодарности к человеку, не побоявшемуся наконец-то взять на себя решение вопроса.

Вскоре произошло зачисление в отряд космонавтов. Теперь предстояло работать и работать.

Наша небольшая женская группа пришла в отряд космонавтов в 1980 году. В ней были представительницы различных профессий: инженеры, врачи, научные работники. Одни предстоящее дело знали лишь понаслышке, другие уже работали на космос. Некоторые из нас познакомились еще на медицинской комиссии, теперь же знакомство завершилось в отряде.

Наша совместная работа началась с того, что за нас взялись специалисты Института медико-биологических проблем, "натаскивавшие" женскую группу на выносливость. За обычными общефизическими упражнениями последовали специальные, укрепляющие вестибулярный аппарат, развивающие координацию движений, ориентировку в пространстве. Словом, занимались тем же, к чему я давно уже приобщилась в авиационном спорте.

Другая часть тренировок включала спортивные игры. Мы играли и в волейбол, и в футбол — они прекрасно развивали чувство коллективизма, помогали каждому раскрыться самому и понять, на что способен партнер. Но больше всего мы увлекались баскетболом.

Некоторые из нас имели хоть какие-то навыки этой игры, другие, казалось, впервые держали мяч. Думаю, что спортивные тренеры или опытные болельщики не удержались бы от смеха, глядя, как какая-нибудь слишком рьяная, но далеко не техничная "баскетболистка", крепко прижав обеими руками мяч к груди, норовила разом проскочить через всю площадку, надеясь таким образом принести очки своей команде. Но наши наставники не смеялись, а терпеливо объясняли ошибки, и игра продолжалась.

Весело, с криками и визгом носились мы от одного кольца к другому, выплескивая накопившиеся за день эмоции и неизрасходованную энергию. Не обошлось и без мелкого, но все же кровопролития.

Некоторые любительницы маникюра упорно приходили на тренировки с длинными ногтями. Все бы хорошо, но в баскетболе без "рукопашной" не обходится. И когда одни вскрикивали от царапин, а другие оставались со сломанными ногтями, обстановка накалялась. В конце концов приняли джентльменское соглашение: укоротить маникюр до длины, обеспечивающей "безопасность". Кстати, позднее, уже в Звездном городке, в жарких баскетбольных баталиях принимали участие и советско-французские экипажи. И здесь не обходилось без курьезов. Французские космонавты с неменьшим, чем мы, азартом носились по площадке. Жан-Лу Кретьен, изворотливый и пластичный, играл мягко, как-то интеллигентно, старался обойти соперника, в то время как Патрик Бодри шел к кольцу напролом, сокрушая все, что оказывалось на его пути. Не обходилось и без столкновений, когда, налетев друг на друга, игроки разлетались, как мячики. Однажды тренер, смеясь, сказал:

— Сегодня Жан-Лу жаловался, что у него "синие пятна".

— Какие "синие пятна"? — не поняли мы.

— Это он так синяки называет. Говорит, что девушки в игре толкаются.

— У нас тоже "синие пятна" — Патрик постарался. Он как заденет чуть-чуть локотком, так тут же "боевая рана".

Занимались мы и плаванием, но наибольшее удовольствие получали, пожалуй, от финальной части тренировок — сауны. Тут уж каждая имела свою, личную методику, а сходились все в одном — любили после этого попить чай из самовара. И хотя все мы были разные — и по характеру, и по увлечениям, но такие тренировки, особенно поначалу, очень помогли нам сблизиться, почувствовать себя представителями одного, хоть и маленького, но коллектива.

Одновременно мы не теряли навыков и своей основной специальности: врачи специализировались по своей части, инженеры по своей. Мне удавалось сочетать тренировки с испытательной работой в ОКБ к.С. Яковлева.

Чуть позже началась наша техническая подготовка. Нам предстояло изучить конструкцию космического корабля и орбитальной станции, досконально разобраться в работе различных систем и агрегатов, проникнуться законами баллистики и динамики космического полета. Пришлось изучать даже весьма своеобразный — как пошутил один из преподавателей, "птичий" — язык технической терминологии, запоминать множество бессмысленных для неспециалистов буквосочетаний. Откуда нам раньше было знать, что СТР — это система терморегулирования, СОЖ — система обеспечения жизнедеятельности, а ОДУ — объединенная двигательная установка. Впрочем, с помощью специалистов созданного Сергеем Павловичем Королевым конструкторского бюро, где проходила тогда наша подготовка, удалось довольно быстро пополнить свой словарный запас. Но поначалу, конечно, даже представителям технических профессий пришлось непросто из-за очень большого объема информации.

Между тем скептицизм по отношению к женской группе отряда нет-нет да и давал себя знать и проявлялся порой в весьма неожиданных формах. Как-то в класс, где мы занимались, зашел один из инженеров, отвечавших за техническую подготовку группы. Оглядев всех критическим взглядом, он подошел к первому столу и бросил в пространство:

— Так, занимаетесь?

— Занимаемся, — поспешила подтвердить сидевшая впереди девушка.

— Хм! А вот интересно, что такое интеграл, вы, инженеры, можете сказать? В чем его физический смысл? — теперь он уже смотрел на поспешившую с ответом, явно наслаждаясь ее секундным замешательством. — Не можете! — довольно изрек специалист. — Ну, так как же? А еще инженеры! — он обвел всех взглядом, и на лице его проступило явно невысокое мнение о наших умственных способностях.

— Если вы интересуетесь только физическим смыслом, то можно сказать, что это суммирование, — с иронией глядя на него, ответила другая кандидатка в космонавты. — Но, может, другие вопросы есть?

Еще раз хмыкнув, специалист снова обратился к первой из девушек:

— А вот взять интеграл от... — он назвал простенькую формулу, — можете? — и тут же, не дожидаясь ответа, заключил: — Не можете! — после чего с видом победителя вышел из класса.

Что верно, то верно: "взять" этот интеграл наша подруга не смогла — он относился к "неберущимся". Позже мы узнали, что у "экзаменатора" был вот такой своеобразный метод определения умственных способностей будущих космонавтов.

Впрочем, это, пожалуй, один из немногих случаев, когда скептицизм по отношению к нашей группе проявился столь явно. Многие же предпочитали просто наблюдать, чем же все это закончится, начнут ли снова женщины летать в космос и, если начнут, как себя проявят. Единственное, что нам оставалось, — делом опровергать сомнения скептиков.

Вскоре наша группа успешно сдала экзамены, а еще через некоторое время мы узнали, что сформированы два смешанных экипажа, в которые включены женщины. В один из них вместе с Леонидом Поповым и Александром Серебровым включили меня, в другой вошла еще одна представительница нашей группы — Ирина Пронина.

Ирина пришла в отряд, не имея никакого летного опыта, навыков работы с техникой. Поэтому, естественно, поначалу ей пришлось непросто. Однако благодаря своей настойчивости, большой работоспособности, она вполне освоила профессию космонавта-исследователя. Через многое нам с ней довелось пройти вместе. Бывали ситуации, когда не было стопроцентной гарантии, что полет смешанного экипажа состоится. Нас с Ирой в таких случаях выручала внутренняя уверенность в обратном да еще, пожалуй, чувство юмора. Оба наши экипажа готовились к полету, не обращая внимания на скептиков.

Осенью 1981 года мы с ней отправились в Центр подготовки космонавтов. Надо сказать, что перед этим на протяжении почти пятнадцати лет в экипажи, готовившиеся в Центре, женщин не включали. Поэтому, естественно, нас встретили с вежливым любопытством, а кое-кто и с хорошо скрытым недоверием. Мол, давайте, дерзайте, а мы посмотрим, как вы справитесь с нашей мужской работой. Подобное отношение мне было хорошо знакомо по летной работе и по учебе в Школе испытателей, так что иммунитет в этой связи уже выработался устойчивый.

Началась наша подготовка в Центре. Как и всем экипажам, нам пришлось пройти через множество теоретических занятий, строгие экзамены, длительную работу на тренажерах, отработку действий в различных нештатных ситуациях и многое другое. Все это — обычная, хотя и нелегкая подготовка, и выделить какое-то одно событие, одно звено трудно. Мелочей, ненужных элементов здесь нет.

Командиром нашего экипажа назначили дважды Героя Советского Союза Леонида Ивановича Попова. Незадолго перед этим он выполнил два полета в космос. Сначала с Валерием Рюминым он отработал на орбите 186 суток, а потом вместе с румынским космонавтом Д. Прунариу провел короткую экспедицию посещения на станцию "Салют-6". Опыт Попова стал тем краеугольным камнем, на котором основывалась работа нашего экипажа.

Нам очень помогали открытость, доброжелательность и контактность Леонида Ивановича. Нам не пришлось искать с ним общий язык — сразу установился диалог давних друзей. Мы работали как бы в одном ритме. Иногда один из нас только собирался бросить реплику по какому-то поводу, как другой тут же произносил ее. Тогда мы, смеясь, говорили о телепатии.

Саша Серебров, ставший бортинженером нашего экипажа, так же, как и я, готовился к полету впервые. До этого он работал инженером в ОКБ С.П. Королева, и теперь ему предстояло освоить новую специальность. Времени на подготовку нам отпустили по тогдашним меркам совсем немного — чуть больше восьми месяцев. Всякое случалось — огорчения и радости не миновали и нас. Но главное, что к полету мы подошли сработанным, понимающим друг друга с полуслова, а то и с полувзгляда коллективом.

Можно было бы вспомнить много и смешного и грустного из того, что выпало на долю нас четверых. Я не оговорилась, сказав "четверых", — ведь постоянно с нами находился методист экипажа Валера Скальский. Мы оказались первыми, с кем ему доверили самостоятельную работу. Валера готов был день и ночь заниматься с нами, разбирать тренировки, прорабатывать всевозможные нештатные ситуации.

Само понятие "рабочий день" существовало для нас в основном на листе с расписанием занятий. Там, как правило, значились четыре часа занятий до обеда и четыре после. Но и вечером, поужинав, мы усаживались вместе и продолжали заниматься.

Однако мы занимались не только теорией.

Были у нас тренировки, к которым, как и к рекордам скороподъемности, можно применить такие слова, как "цирк" или "аттракцион", и которые я бы с удовольствием повторила еще не раз. Так, например, один из "номеров" нашей "цирковой" программы мы называли "Из болота тащить бегемота", а ареной при этом служило небольшое подмосковное озеро, заросшее кое-где камышом и чем-то похожее на болото. А суть заключалась в отработке действий при нештатной, аварийной посадке космического корабля в безлюдном, труднодоступном месте, куда не способен приземлиться вертолет. Тогда единственный способ эвакуации членов экипажа — поднять их с земли или с воды в зависший на высоте в несколько десятков метров вертолет. Для этого с винтокрылой машины спускают специальный трос с креплением. Космонавт пристегивается, подает условный знак-команду, и лебедка вытягивает его наверх. Тут надо не зевать и следить, чтобы при подъеме тебя не стукнуло о борт вертолета. Я уже не говорю о том, что и закрепиться на тросе надо правильно, чтобы не сорваться под душем мощных воздушных струй, отбрасываемых лопастями винта.

Вот такую тренировку, вполне сравнимую с аттракционом под куполом цирка, прошли два наших экипажа в начале лета 1982 года. Она стала своеобразным развлечением в длинной череде теоретических занятий перед сдачей последних перед полетом экзаменов.

А про другую тренировку не могу сказать, чтобы очень хотелось ее повторить.

Думаю, не найдется ни одного космонавта, который любил бы находиться в обстановке, имитирующей условия после посадки в открытом море. Кажется, лучше несколько раз слетать на корабле в космос, чем один раз отболтаться в спускаемом аппарате на штормовых волнах. Однако необходимость таких многочасовых тренировок ясна, и потому приходится время от времени их повторять.

Между тем еще в апреле 1982 года на орбиту вывели новую станцию "Салют-7". В середине мая к ней стартовал экипаж основной экспедиции — Анатолий Березовой и Валентин Лебедев. Провожая их, мы с Ирой подарили ребятам две малюсенькие деревянные матрешки, чтобы космонавты не забывали, что скоро одна из нас пожалует к ним в гости. Те посмеялись, но сувениры забрали.

Толе с Валентином предстояла долгая семимесячная разлука с Землей. Они готовились к заданию с полной отдачей сил и, уезжая из Звездного городка на Байконур, выглядели уставшими, но шутили, что отдохнут в невесомости.

Вскоре мы с Ириной впервые отправились на космодром, чтобы познакомиться с организацией работ перед пуском корабля, увидеть обстановку, в которой придется жить перед полетом, а самое главное — посмотреть пуск ракеты-носителя, которая выведет на орбиту очередной "грузовик". Так обычно специалисты называют между собой корабль "Прогресс", снабжающий станцию всем необходимым. Показали нам и исторические места космодрома — домик, где провел ночь перед своим полетом Юрий Гагарин, старт, откуда ушел на орбиту его "Восток", и многое другое. Словом, за один день мы как бы пропитались духом Байконура, а к вечеру уже вернулись в Звездный городок. Теперь мы с Ирой лучше представляли себе условия, в которых предстояло работать перед стартом. Да и психологически посещение космодрома давало уверенность, что полет смешанного экипажа — дело решенное.

В июне состоялся полет советско-французского экипажа. Следующими на очереди были мы.

В самом начале августа 1982 года два наших смешанных экипажа отправились на космодром, или, как мы привыкли между собой его называть, полигон — так звучало менее торжественно, настраивало на рабочий лад. Да и вообще слова "космос", "космический" не слишком-то в ходу и у тех, кто готовится к полету сам, и у тех, кто готовит нашу технику. Предпочтение отдается более техническому, сухому языку. Быть может, это идет от Сергея Павловича Королева, создававшего, как говорят те, кому выпало работать с ним, атмосферу будничного, каждодневного труда при подготовке к пуску очередного объекта.

Каждый экипаж, согласно давно заведенному порядку, летел на отдельном самолете. Приземлившись с интервалом в несколько минут, мы отправились в гостиницу.

Лето достигло своего высшего накала, и температура доходила порой до 45°С. Спасение от жары все искали в помещении, благо в каждом номере работал кондиционер. Казалось бы, чего проще, включай — и наслаждайся прохладой. Но нет! Позволить себе это без опаски могли все, кроме экипажей, — ведь под холодными струями кондиционера вполне могло и продуть, а насморк, как и любой другой недуг, "экспортировать" на орбиту нельзя.

Вплоть до дня старта мы находились под неусыпным оком врачей, поэтому даже открытой форточкой пользовались с оглядкой на медицину. Впрочем, это были те самые мелочи, к которые привыкаешь и делаешь их уже между прочим. А тем временем шла обычная для предстартового периода работа — мы проводили тренировки в нашем корабле "Союз Т-5", примеряли скафандры, уточняли детали предстоящих экспериментов, еще раз отрабатывали режимы стыковки, чему уделялось особое внимание.

Одно время считали, что основной упор для проведения стыковки следует делать на работу автоматики — она-де "умная", работает быстрее и точнее, чем на то способен человек, и потому не подведет.

Однажды при мне один будущий космонавт на вопрос преподавателя: "Расскажите, как проходит процесс стыковки", ответил: "Процесс идет автоматически", давая тем самым понять, что лучше не вникать в подробности, техника вывезет. Может быть, правомерна и такая точка зрения, когда речь идет о раз и навсегда отработанном деле. Но каждый полет на орбиту — это всегда испытание техники, нет двух кораблей, похожих друг на друга как близнецы. Все время что-то изменяется, совершенствуется, а потом и испытывается в реальном полете: то система управления, то алгоритмы сближения и стыковки, то что-то еще. Каждый полет поэтому становится испытательным, что-то делается впервые, и, естественно, вероятность отказов, нештатных ситуаций всегда есть. И доверяя автоматике, экипаж всегда ее проверяет, пребывая в готовности немедленно включиться в работу, особенно на таком важном режиме, как стыковка. Здесь, конечно же, основная тяжесть падает на командира экипажа, который при необходимости берет на себя управление кораблем.

Вот и наш командир Леонид Иванович Попов до самого последнего дня перед стартом находил время, чтобы лишний раз поработать на тренажере ручками управления, "состыковаться" со станцией, хотя, казалось бы, с его опытом и виртуозно отточенной техникой стыковки совсем не грех было немного отдохнуть перед полетом. Но помня, что только что отработавшему на орбите перед нами советско-французскому экипажу удалось встретиться со станцией, лишь перейдя на ручное управление кораблем, Попов постоянно шлифовал свою рабочую форму на случай какой-либо необычной ситуации. Кстати, в последние годы все чаще ручной режим используется в штатных, заранее планируемых стыковках, что существенно расширило возможности кораблей "Союз-Т" и "Союз-ТМ".

Возвращаясь к предстоящему нам полету, скажу, что все шло давно заведенным порядком. Перед стартом состоялось заседание Государственной комиссии, на котором наш экипаж окончательно утвердили в качестве основного, прошла встреча с журналистами, Среди этих официальных мероприятий важно не расслабиться, не потерять тот рабочий настрой, с которым мы прилетели на Байконур. Наше психологическое состояние в те дни во многом ассоциируется теперь с тем, в котором находишься, участвуя в ответственных международных соревнованиях, когда ни после включения тебя в команду, ни после того как уже прибыл на состязания и выступаешь на них, нельзя размагничиваться, успокаиваться. Ведь цель — не поездка куда-то, не участие, а успешная работа, победа под родным флагом.

В день старта, 19 августа 1982 года, нам разрешили подольше поспать — пуск назначили на поздний вечер, а значит, отдохнуть мы могли лишь на орбите, через несколько часов после выведения, уже глубокой ночью. Днем мы отправились в МИК — монтажно-испытательный корпус, где проглотили легкий обед, а затем облачились в скафандры. Перед специальной комнатой для их последней проверки наши пути с дублерами расходились. На старт им предстояло ехать тоже, но в другом автобусе и без скафандров.

Настроение у нас с Леней и Сашей было хорошее, впереди предстояла интересная работа, и с каждым часом все меньше становилась вероятность того, что что-либо помешает нам к ней приступить.

Одев скафандры, мы какое-то время еще пробыли в прохладной комнате с прозрачной стеной. За ней сидели те, кто готовил нас к полету, кто создавал космическую технику и отвечал за ее надежную работу. Все деловые разговоры закончились, и теперь шел лишь обмен шутками по селекторной связи.

В назначенное время мы поднялись, прихватили с собой чемоданчики с переносной системой жизнеобеспечения и отправились к выходу из корпуса.

На площадке перед МИКом нас ждали члены Государственной комиссии. Остановились. Командир, Леонид Иванович Попов, четко, по-военному доложил о готовности экипажа к полету. Председатель комиссии пожелал нам доброго пути. Одним словом, все шло обычно, как все привыкли видеть в предпусковых репортажах. Чувствовалось, однако, что наш смешанный экипаж вызывает у провожающих несколько повышенный интерес. Мы двинулись к поджидавшему нас автобусу, на ходу прощаясь еще раз с членами Государственной комиссии. И мне показалось, что на лице одного из них мелькнуло выражение, похожее на то, что было у Александра Васильевича Федотова перед моим самостоятельным вылетом на Е-133, когда, уверенный в успехе, самолично поставивший подпись под документом о моей полной готовности, он в последний момент вдруг сказал не "Давай!", а "Попробуй..."

Вскоре мы подъехали к месту старта. Последние прощания, фотографии на память, и вот, поднявшись на лифте, мы уже в корабле. Закрыт люк. Теперь мы будем втроем вплоть до стыковки со станцией, где нас ждут Анатолий Березовой и Валентин Лебедев. Неразлучный до сих пор с нами инструктор Валера Скальский сидит теперь на связи с нашим экипажем, невозмутимо, как на тренажере, подает команды и запросы. Наша задача — четко делать то, чему мы научились, не позволяя предполетным эмоциям сбить себя с привычного режима работы.

Прошло несколько часов, отведенных для различных предстартовых операций. Мы проверили, как работают различные системы корабля, освоились в его кабине. За несколько минут перед пуском почувствовали, что ракета-носитель начала жить своей, независимой от нас жизнью. Отошла кабель-мачта, прошли привычные команды: "Предварительная", "Промежуточная", и каждый раз это отзывалось то гулом металлических конструкций, то легкой волной вибрации, то глухим ударом.

После команды "Подъем" носитель заворчал, дрогнул, и стало ясно, что ракета, толкаемая всей мощью своих двигателей, отошла от стартового стола вверх. Началось выведение на орбиту, и шло оно точно по тому же графику, что мы испытывали при тренировках на центрифуге. Иногда об этих минутах пишут, что колоссальные перегрузки вдавливают космонавтов в кресла и т.п. Нет, перегрузки вовсе не колоссальные, а такие, что здоровый, физически подготовленный человек переносит без чрезмерного напряжения. Так что, если все идет штатно, без каких-либо неожиданностей, они далеко не самое тяжелое в полете.

Отработали двигатели первой, второй ступени, заканчивалась работа третьей. Наконец раздался сильный толчок — это корабль отделился от носителя. По идее, должна была наступить невесомость, но никаких непривычных ощущений не возникло. Лишь подняв перед собой привязанный к бортжурналу карандаш и разжав пальцы, я поняла, что невесомость есть — карандаш не падал, а плавал передо мной в кабине. Это чем-то напоминало первое преодоление на самолете скорости звука, когда об этом поведала лишь бесстрастная стрелка прибора.

И опять началась привычная по тренировкам работа. Лишь одно добавилось в череду событий — голос Генерального конструктора поздравил нас с выведением на орбиту, пожелал успешной работы и благополучного возвращения на родную Землю. Пошли часы, наполненные различными операциями, проверками. Все это время мы сидели в креслах. Потом перешли в бытовой отсек корабля и, помогая друг другу, начали переодеваться. Вот тут-то невесомость уже проявилась.

Чтобы скинуть с себя плотное облачение скафандра, надо зацепиться за специальные приспособления, приобрести хотя бы одну точку опоры. Все это не раз проигрывалось на Земле, в летающей лаборатории, потому и особых затруднений не вызывало, но наш заботливый командир, как человек опытный, все это уже прошедший на практике, старался помочь нам с Сашей Серебровым быстрее обжиться в невесомости. Он все время пытался то перчатку от скафандра подержать, чтобы она не уплыла куда-нибудь втихомолку, то закрепить снятый скафандр. Благодаря его стараниям мы вскоре уже сидели, а точнее — висели в кабине в новеньких полетных костюмах: Леня и Саша в золотисто-коричневых, а я в голубом. Начали ужинать, и тут опять Леня, как сторожил, задавал тон нашему "застолью".

Прошло уже несколько часов невесомости, и она уже могла начать преподносить нам свои сюрпризы. Шел процесс адаптации, привыкания организма к новым, непривычным условиям. Не секрет, что не у всех он проходит одинаково. У кого-то появляется ощущение усталости, у кого-то начинает побаливать голова, у кого-то возникают другие явления дискомфорта, бывает и заметное снижение работоспособности. Зависит это и от уровня профессиональной, психологической готовности к новым условиям, и от индивидуальных особенностей организма. Ученые, похоже, до сих пор не пришли к единому мнению на сей счет. Но в любом случае перестройка организма происходит, а уж насколько "болезненно" она идет, это показывает лишь практика. Потому-то я и старалась прислушиваться к себе, выискивала возможные симптомы так называемой болезни движения.

К счастью, никаких неприятных ощущений невесомость мне не доставляла, хотя и чувствовалось, что какое-то приспособление к ней идет. Правда, хотелось спать, но это и неудивительно, когда уже далеко за полночь, а перед этим прошел нелегкий, насыщенный операциями начальный участок выведения на орбиту.

На ночлег мужчины расположились в бытовом отсеке корабля, а я устроилась в кабине спускаемого аппарата, повиснув поперек наших трех кресел; голова в стенку, ноги — в дальний от меня ложемент Саши Сереброва. Чтобы не уплыть во сне в другой отсек, прихватила себя у пояса привязным ремнем. Заснула быстро. Проснулась от сигнала "побудки" и сначала подумала, что прошло всего минут десять. Но нет, часы показывали, что пора готовиться к сближению и стыковке. Потом с удивлением обнаружила, что за несколько часов сна усталость как рукой сняло. Последующие дни подтвердили это впечатление: спалось в невесомости хорошо, за меньшее, чем на Земле, время удавалось полностью восстановить свои силы.

В ходе сближения и стыковки нашего корабля со станцией автоматика сработала безукоризненно.

"Эльбрусы" — Березовой и Лебедев — с нетерпением ждали открытия переходных люков. Они уже больше трех месяцев работали на орбите, поэтому каждый прилетевший был для них желанным гостем с Земли. К тому же мы везли им письма, видеопленки от родных и друзей, подарки. "Эльбрусы" тоже приготовились к нашей встрече.

Как только мы открыли люк, ребята начали телерепортаж. Как раз в это время у них зацвел арабидопсис, и Валентин перед камерой галантно преподнес мне прозрачную коробочку с этими скромными, но такими дорогими всем цветами. Были радостные объятия, поцелуи, словом, так, как и всегда при встрече давно не видевшихся друзей.

Внешне ребята выглядели даже свежее, чем при отъезде из Москвы на Байконур, словно они неплохо отдохнули после изнурительной подготовки к полету. Но взгляд замечал и признаки того, что Толя с Валентином уже долго пробыли в невесомости. Они явно похудели, что почему-то было особенно заметно по шее и затылку. Создавалось впечатление какой-то незащищенности. Лица у них были матовые, без румянца. Мы же успели летом подзагореть, и Валентин это сразу отметил:

— Толь, ты посмотри на них, — весело воскликнул он. — Явились, как из санатория! Вот как надо в полет отправляться! Не то что мы с тобой, — и Валентин кивнул на висевшую на стене фотографию, сделанную на Земле перед стартом.

Там они действительно выглядели подуставшими, что и неудивительно после длинного марафона подготовки. Впрочем, это не мешало ребятам работать в полную силу и, как хозяевам станции, радушно принимать гостей.

Поздно засиделись мы в тот, первый вечер за торжественным ужином, рассказывая хозяевам о делах дома, на работе, о различных событиях на Земле. Потом я отправилась спать, а ребята все говорили и говорили...

На следующий день началось то, что на сухом языке технической документации называется коротко: "Совместная деятельность". Нам предстояло выполнить множество различных экспериментов и исследований. И здесь неоценимую помощь оказали "Эльбрусы". Ведь для любого эксперимента необходимо прежде всего выбрать место, смонтировать и установить оборудование, подсоединить различные кабели к розеткам питания, и пока мы только собирались это сделать. Толя и Валентин быстро, мимоходом, подсказывали, как и что удобнее и быстрее выполнить. Они уже успели поработать на тех же самых приборах и теперь делились своим опытом с нами.

Но биотехнологический эксперимент "Таврия" оказался новинкой и для них. Ребята уже улетели на станцию, когда мы с Леонидом Поповым и Александром Серебровым впервые увидели установку, на которой предстояло получить особо чистые вещества в условиях невесомости. Тогда мы еще не предполагали, что эта работа займет прочное место в ряду технологических экспериментов на борту "Салюта". Но чем глубже проникали в ее суть, тем яснее понимали, какие перспективы для медицины, фармакологии, биотехники она открывает, и тем больший интерес вызывала работа с ней. Саша Серебров дотошно расспрашивал создателей установки обо всех ее конструктивных особенностях, а те с удовольствием давали ему пояснения.

В полете мы провели первую отечественную серию биотехнологических процессов, постоянно ощущая при этом пристальное внимание постановщиков эксперимента на Земле. Ученые Крымского медицинского института, МВТУ им. Н.Э. Баумана, ряда других организаций в любое время дня и ночи были готовы дать нам свой квалифицированный совет, интересовались мельчайшими подробностями прохождения электрофареза. Легко представить себе нашу радость, когда стало ясно, что "Таврия" оправдала возлагавшиеся на нее надежды — в невесомости удалось разделить вещества, которые до этого на Земле не делились ни одним из применяемых для таких целей способов. Каждый раз, приступая к работе с "Таврией", мы с Леней и Сашей шутили: "Ни дня без открытия!" — рассчитывая, что очередное вещество успешно пройдет процесс разделения в невесомости, и очень радовались, когда так и происходило. Например, альбумин был впервые разделен в космосе на четыре--пять отдельных фракций.

Березовой и Лебедев с интересом присматривались к тому, как мы "колдуем" с установкой, и потом, после нашего отлета, продолжили эту работу.

Много времени занял у нас и эксперимент "Пирамиг". При помощи специальной аппаратуры мы фотографировали различные участки звездного неба, верхние слои атмосферы. С "Пирамигом" у нас связаны и веселые минуты. На аппаратуре работали мы с Серебровым, а Березовой и Лебедев ориентировали станцию в нужном направлении. Начали мы делать первую серию снимков, но в спешке не включили один из тумблеров — пришлось на следующем витке повторять. И опять брак — не сняли крышку с объектива. Пришлось снова идти на покаяние к "Эльбрусам" и ЦУПу* благо у нас оставалась не только пленка, но и резервные витки для съемки нужного созвездия. Конечно, на душе кошки скребли из-за того, что два раза оплошали. Видимо, сказалось то, что съемку приходилось проводить в полной темноте, лишь узкий луч фонарика изредка мог высветить нам пульт прибора — вот и ошиблись. ЦУП нас милостиво простил и разрешил за счет свободного времени повторить работу. Правда, Валентин Лебедев, посмотрев на нас с Сашей с сомнением, заявил:

*ЦУП - Центр управления полетом.

— Вот что, братцы, вместе отработаем, а то опять вхолостую виток пройдет!

На том и порешили, ведь Валентин уже набил руку на этом эксперименте. В следующую же наступившую "тень", когда комплекс ушел в ночную часть орбиты, мы с Лебедевым благополучно отсняли все необходимые объекты и даже перевыполнили план. Валентин успокоился, перестал смотреть на нас как на несмышленышей, и мы опять стали готовиться к съемке, но уже с другого иллюминатора. Здесь перед работой требовалось открывать со специального пульта большую крышку, защищавшую иллюминатор от повреждений. На сей раз, наученные горьким опытом, мы с Сашей досконально выполнили все операции и, довольные, выключили прибор. Валентин, закончив ориентацию, вот-вот должен был повернуться к нам и, конечно же, спросить, как дела. В это время Серебров незаметно толкнул меня локтем, хитро кивнул на Лебедева и шепотом предложил:

— Давай Валентина разыграем. Скажем, что крышку иллюминатора забыли открыть. Представляешь, что будет?

Посмеяться мы все любили.

— Давай, — подмигнула я в ответ, и мы выжидающе уставились на Лебедева, который уже подплывал к нам.

— Ну как? Нормально? — скорее для проформы спросил он, никак не ожидая, что мы еще раз выкинем какой-нибудь фортель.

С траурными физиономиями мы посмотрели ему в глаза и "покаялись":

— Валь, мы крышку иллюминатора забыли открыть...

— Как это забыли?! — ошарашенно воскликнул он, недоверчиво оглядев обоих.

— Ну убей нас! Забыли команду выдать...

— Это что же? Опять вся съемка коту под хвост? — наши уныло висящие над "Пирамигом" фигуры заставили Лебедева поверить. — Ну, знаете! — он аж задохнулся от возмущения. Потом пригрозил: — Скоро сеанс связи — доложу, пусть с вами ЦУП разбирается!

До сеанса было минут десять, и, дав Валентину повозмущаться, мы сознались в розыгрыше.

— Нет, вы правда обманули меня? Не шутите? — Лебедев теперь никак не мог поверить, что мы все сделали правильно. Потом посмеялся вместе со всеми над шуткой.

Зная его характер, я принялась ждать ответного розыгрыша, но в тот день его не последовало. Кажется, на следующие сутки полета, когда все мы находились в рабочем отсеке станции и только что закончился очередной динамический режим. Толя с Валей занялись своими текущими делами. На них, как на хозяевах станции, лежала основная работа по ее техническому обслуживанию и управлению. Мы же, как экспедиция посещения, должны были лишь при необходимости помогать им. Поэтому и работу систем станции изучали с этой точки зрения.

И вот, проплывая над головой Лебедева, склонившегося у пульта управления, я мельком бросила взгляд на ровные ряды командных клавиш и табло. Что-то привлекло мое внимание. Остановилась, пригляделась — на одном из информационных устройств высвечивалось: "Авария". Не помня наизусть, да это и не входило в мои обязанности, все варианты, когда могла появиться подобная надпись, я все же решила не проходить мимо, ведь Валентин мог ее просто и не заметить. Не поднимая лишнего шума, подплыла к Лебедеву и потихоньку сказала:

— Валь, у тебя "Авария" горит, — рассчитывая по его реакции определить, действительно ли это отказ одной из систем или "проходной" режим на табло.

Лебедев метнул быстрый взгляд на пульт, потом на меня. Что-то в выражении его лица подсказывало, что ничего не случилось, что он видел эту информацию раньше и ничего тревожного для нас она не таит. Я уже хотела отплыть от него, как вдруг он, с некоторым запозданием, картинно схватился за голову и запричитал:

— Все! Станция осталась без управления! Что я доложу на Землю? Был бы пистолет — застрелился. Что же делать?! Ой-ой-ой!

Сначала я не слишком поверила — то ли оттого, что он чуть-чуть переигрывал, то ли потому, что я все ждала "мести" за наш с Сашей розыгрыш. Однако Валентин продолжал, плавая от стенки к стенке, убиваться:

— Что я наделал? Станция погибла! Мы остались без управления!

Привлеченные его криками, подплыли остальные ребята. Я следила за выражениями лиц Толи и Лени, рассчитывая, что они, зная станцию как свои пять пальцев, сейчас скажут: "Все нормально". Но нет, оба с озадаченным видом смотрели на табло, на Валентина, опять на табло и, похоже, встревожились, начали проговаривать между собой какие-то варианты. И я поверила, что это действительно отказ. Ну ладно, Лебедев мог разыграть, но эти-то двое тоже считают, что с управлением не все в порядке. Подобравшись к охающему Валентину, я принялась его уговаривать:

— Валь, да не переживай ты так. Разберутся, может, не все еще так плохо.

— А что я на Землю доложу! Скоро сеанс связи! — продолжал восклицать тот.

Свои советы начали давать и Леня с Толей. Так мы и мотались несколько минут по отсеку — впереди хватающийся за голову Лебедев, а за ним все остальные. Потом, насладившись, очевидно, сценкой, Валентин внезапно повернулся к нам и торжествующе сказал:

— Что же вы, братцы! Технику не знаете? Как я вас разыграл, а? Это вам не крышка иллюминатора! Ведь эта надпись штатно должна выскакивать в данном случае. Учите как следует материальную часть!

Да, уж разыграл, так разыграл! Все поверили и теперь смеялись от души, хотя и чувствовали себя неловко за пробел в знаниях.

Впрочем, подобных минут нам выпало не так уж много. Каждый день от подъема до отбоя плотно наполняли различные исследования, эксперименты. Их надо было не просто сделать, а сделать качественно, четко. Так что частенько крутились как белки в колесе, работали в дефиците времени и тут, конечно, без помощи "Эльбрусов" — Березового и Лебедева нам пришлось бы трудно. Они уже обжились на станции, знали каждый ее уголок, все особенности работы аппаратуры и систем, а потому чувствовали себя там как рыбы в воде.

Впятером мы отработали на борту орбитального комплекса почти семь дней, успев за это время провести много медицинских, биотехнологических, астрофизических и других экспериментов. Лишь вечером затихала круговерть текущих дел и все садились за поздний ужин, за которым нас уже не поджимало время проведения очередных работ и можно было дать волю долгим разговорам, воспоминаниям об общих друзьях, событиях на Земле. Но часов в десять мне уже страшно хотелось спать. Я забиралась в свой спальный мешок и под тихий говор ребят засыпала.

Наконец настал последний вечер перед нашим возвращением на Землю. Мы собирали свои вещи, упаковывали материалы, полученные в результате экспериментов. Леня Попов взял на себя роль такелажника. Он перемещал весь наш багаж в кабину спускаемого аппарата корабля "Эльбрусов", на котором мы возвращались домой. Свой же мы оставляли им еще на несколько месяцев полета. Толя с Валей заканчивали письма родным и знакомым., в разговорах сквозила легкая грусть скорой разлуки. Толя показал мне фотографии своей семьи, закрепленные возле его спального мешка. Потом, незаметно перейдя на авиацию, начал почему-то вспоминать, как у него на МиГ-21 отказал двигатель и как удалось его запустить. В конце концов все улеглись спать.

Жесткий утренний график не позволял терять ни минуты. Провели заключительный телерепортаж, простились с Толей и Валей, ушли в свой корабль, закрыли переходные люки.

С теплым чувством думалось об "Эльбрусах". Спокойная, рассудительная основательность в работе Толи Березового создавала нам на станции атмосферу уверенности и надежности. Понравился и стиль работы Валентина Лебедева, ничего не упускавшего из своего поля зрения, действовавшего инициативно и самостоятельно. Чувствовалось, что он держит "руку на пульсе" нашего орбитального комплекса, в любую минуту готов к неожиданностям, может экспериментировать без конца. Своей хваткой, умелым подходом к работе с техникой он чем-то напоминал моего авиационного наставника Александра Васильевича Федотова, хотя по характеру они были совершенно разные люди. На станции мы работали с "Эльбрусами" одним уверенным экипажем, и теперь с грустью и некоторой неловкостью оставляли их на орбите. Мы понимали, как нелегко дались ребятам прошедшие месяцы полета, знали, что и впереди у них тоже немало работы. Наша же миссия закончилась быстро, мы возвращались.

Конечно, радость встречи с родными, друзьями, с запахом трав и ощущением незыблемой опоры под ногами — все это не может сравниться ни с чем. Но, глядя из иллюминатора на Землю, на темное звездное небо, думалось: неужели же больше никогда этого не увижу, не испытаю приятного чувства невесомости, когда можешь парить в безопорном пространстве, где можешь позволить себе спать на стене, танцевать на потолке, кувыркаться и плавать в свое удовольствие по станции.

Когда потом меня спрашивали, с чем можно сравнить невесомость, ответ обычно бывал таким: "В море или бассейне наберите побольше воздуха в легкие и окунитесь с головой в воду. Закройте глаза, расслабьте руки и ноги — вот вам почти невесомость". Может, это и не совсем похоже, но после полета, желая хоть в какой-то степени напомнить себе о нем не мысленно, а физически, я поступала именно таким образом. И мне казалось, что я вновь на станции, вновь свободно плаваю в ее отсеках, наслаждаюсь безопорным парением. Впрочем, все это происходило уже позднее, на Земле, а тогда мы сидели в спускаемом аппарате корабля, снова упакованные в скафандры, ожидая самого ответственного и, как оказалось, самого эмоционального участка полета.

Когда включился и отработал положенное время двигатель, стало ясно, что посадка произойдет в расчетном районе. Наш корабль, сойдя с околоземной орбиты, устремился к Земле. Вскоре произошло разделение отсеков, и капсула нашего спускаемого аппарата окунулась в верхние слои атмосферы. Почувствовалась легкая перегрузка. Тихо срабатывали двигатели системы управления спуском, автоматика вела нас в расчетную точку. Впрочем, наш командир, Леня Попов, был готов в любой момент взять управление на себя и поправить при необходимости автоматику.

Все сильнее давили перегрузки, которые после отдыха мышц в невесомости ощущались нами в полной мере.

Прошло еще несколько минут. Теперь мы ждали раскрытия парашюта. Это, пожалуй, именно то событие, после которого экипаж позволяет себе вздохнуть свободнее, — главное дело сделано, и под огромным куполом парашюта сила притяжения медленно, но верно тянет тебя домой, к Земле. Правда, как и в авиации, считать оконченным полет можно лишь тогда, когда ты уже вылез из кабины и отошел от нее на приличное расстояние. И все же нет, думаю, такого события, которого любой человек, возвращающийся на Землю, ждал бы с большим нетерпением и напряжением, чем рывок при раскрытии парашюта и затем мерное покачивание на его стропах. Лишь пройдя через спуск и посадку, можно считать себя космонавтом.

Приземлялись мы поздно вечером. Еще сверху, глядя в иллюминатор, заметили, что под нами движутся огоньки — это спешили к месту посадки десятки автомашин. В конце августа поля в Казахстане, где обычно приземляются наши корабли, уже убраны, и ничто не мешает со всех сторон, не выбирая дорог, съезжаться встречающим.

Когда открылся люк и мы выбрались из спускаемого аппарата, вокруг собралось уже очень много людей. Мы посидели немного в специально доставляемых к кораблю легких переносных креслах, утерли пот, дали первое после посадки интервью, и надо было двигаться в медицинскую палатку, которую обычно разбивают в нескольких десятках метров от спускаемого аппарата. Встали, под предводительством одного из врачей пошли и... заблудились в густой толпе. Кругом улыбались, протягивали руки и цветы люди. Мы шли и никак не могли дойти до места. Леня Попов остановил нашего предводителя: "Где же палатка?" Но тот, беспомощно озираясь кругом, лишь развел руками.

Мы оглянулись назад, рассчитывая, что Саша Серебров, как самый высокий из нас, увидит палатку и проведет нас к ней. Но и Саша пропал. Получалось, что мы с Леней не только сами заблудились, но еще и бортинженера потеряли. Мы шли в скафандрах, взмокшие после посадки. Степь дышала на нас своим вечерним душным теплом. Отшагали мы по ней уже не одну сотню метров сразу после невесомости. Пот лил с нас градом, но спасительная палатка как сквозь землю провалилась. Встречающие, окружившие нас плотным кольцом, тоже ничем не могли помочь. Мы увидели пустой старенький автобус и залезли в него, присели. Наш сопровождающий попросил кого-то залезть на стоящий рядом комбайн, который тоже прикатил на встречу. Вот оттуда, сверху, только и обнаружилось наше прибежище. Вскоре там появился и Саша Серебров, который отстал и тоже застрял по дороге Лишь теперь мы смогли скинуть свои доспехи, передохнуть, а заодно и посмеяться над первым после полета земным приключением. Мы чувствовали себя счастливыми, и весь полет представлялся нам теперь как одно прекрасное мгновение.

После возвращения в Москву и теплой встречи с родными и близкими состоялся наш доклад Государственной комиссии о результатах полета. Один из главных выводов заключался в том, что "полет первого смешанного экипажа убедительно показал, что женщины могут успешно работать на борту орбитальной станции...". Работоспособность смешанного экипажа оценивалась как высокая.

Привезенного нами экспериментального материала хватило не на один месяц работы различным научно-исследовательским организациям. Нам же троим предстояло еще изложить все аспекты полета в обстоятельном письменном отчете, за который мы и засели. И с каждой страницей возникали в памяти восемь суток, прожитые на орбите. Леонид Иванович Попов даже шутил по этому поводу: "Пока пишем отчет — полет продолжается".

Но вот поставлена последняя подпись под нашим коллективным трудом, и после короткого отдыха возобновилась обычная работа. Для меня это были полеты на фирме А.С. Яковлева, спортивные тренировки, встречи с разработчиками выполненных на орбите экспериментов.

В череде текущих дел незабываемый след оставила поездка к Анне Тимофеевне Гагариной в город, носящий имя ее сына. Раньше по дороге в Вязьму, где в течение почти двух лет мне довелось летать, я частенько проезжала через Гагарин. И каждый раз, глядя из окна железнодорожного вагона, думала о том, что здесь живет женщина, подарившая миру первого космонавта. И вот летом 1983 года мне удалось встретиться с ней.

Мы приехали в жаркий день. Навстречу нам вышла Анна Тимофеевна, и, хотя раньше мы не встречались, сразу заговорили как старые знакомые — так проста и естественна была она.

Анне Тимофеевне нездоровилось, она недавно выписалась из больницы, и мы все уговаривали ее больше сидеть, не беспокоиться из-за нас. Похоже, она вняла нашим словам. Но вскоре встрепенулась, взглянула на часы и принялась собираться. Оказывается, через полчаса она обещала быть в расположенной неподалеку школе, носящей имя ее сына, чтобы встретиться с пионерами, приехавшими в город на экскурсию. Нас она пригласила с собой.

С трудом дошла Анна Тимофеевна до машины, а когда подъехали к школе, медленно, часто отдыхая, поднялась по старинной, чугунной лестнице на второй этаж. Переводя дух, села за стол президиума. Казалось, что у нее не хватит сил на выступление. Но вот она взяла слово и — преобразилась!

Собрав, очевидно, свои силы и волю, она убежденно, с какой-то внутренней энергией говорила с ребятами, но не о своем сыне, нет. Она говорила о том, какими бы ей хотелось видеть пионеров, о том, как надо любить свою Родину, быть полезными ей. Рассказывала о случаях из своей жизни. Ребята слушали с живым, неподдельным интересом. Думаю, встреча запомнилась им надолго. А мне все время приходила в голову одна мысль: "Именно такой и должна быть мать Гагарина".

Очень не хотелось вечером уезжать из гостеприимного дома Анны Тимофеевны, расставаться с этой великой русской Женщиной. Она проводила нас до калитки, и мы долго еще находились под впечатлением от встречи с ней. Увы, больше нам повидаться не удалось, менее чем через год Анны Тимофеевны не стало.

Примерно тогда же, в марте 1984 года, произошло другое событие, в которое никак не хотелось верить. При выполнении испытательного полета погиб Александр Васильевич Федотов. Для каждого, кто знал его, кто хоть в какой-то мере мог считать себя его учеником или другом, это событие прошло через сердце, оставив там незаживающий рубец. Много званий было у Александра Васильевича: Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель, лауреат Ленинской премии, генерал-майор авиации, восемнадцатикратный рекордсмен мира... Все понимали, что страна потеряла своего лучшего летчика-испытателя, которым гордилась вся наша авиация.

А мне все вспоминалось то время, когда вскоре после моего полета в космос он приехал к нам домой вместе с двумя нашими товарищами, поздравлял, шутил и все допытывался: "С чем можно сравнить полет на орбите?" Допытывался не из простого любопытства. Следуя своей неуемной натуре, он стремился глубоко понять все, что связано с полетом, представить себя в невесомости. Так же весело мы с ним тогда и расстались. И кто знал, что больше уже не суждено встретиться.

А тем временем завершался полет на станции "Салют-7" очередного экипажа — Владимира Ляхова и Александра Александрова. Сама я занималась вопросами технической подготовки экипажей к полету, продолжала тренироваться в отряде.

Осенью 1983 года мне предложили начать подготовку ко второму полету, который обещал быть сложнее и интереснее предыдущего. В ходе двенадцатисуточной экспедиции на орбитальную станцию предстояло выполнить большой объем исследований, в том числе осуществить выход в открытый космос. Я очень обрадовалась такой программе, хотя отчетливо понимала, что задача не из легких. Работа в открытом космосе, за бортом станции считалась непростой и для мужчин.

Еще во время первого полета я иногда подплывала к хранящимся в переходном отсеке станции скафандрам, представляла себя готовящейся к выходу в открытый космос, прикидывала свои силы. Потом, глядя в иллюминатор на Землю, рисовала себе картину, которая откроется, как только высунешь нос, точнее шлем скафандра, из люка станции. По всему получалось, что если хорошо подготовиться, то выход будет по силам. Впрочем, тогда никто еще не помышлял о работе женщины в открытом космосе. Когда же через полтора года такую работу включили в программу предстоящего мне полета, то оставалось лишь хорошо подготовиться.

Наш экипаж возглавил Владимир Александрович Джанибеков, который отправлялся в космос уже четвертый раз. Перед этим он был командиром советско-французского экипажа и с блеском выполнил ручную стыковку своего корабля со станцией "Салют-7". Теперь нам с ним предстояло второй раз посетить эту станцию. Меня назначили бортинженером корабля "Союз Т-12", а третьим членом экипажа стал Игорь Волк, знакомый мне еще по испытательной работе в авиапромышленности.

У некоторых моих однокашников по Школе летчиков-испытателей Игорь, уже признанный тогда специалист своего дела, принимал выпускные экзамены, давал "добро" на самостоятельную работу. Ему было присвоено звание "Заслуженный летчик-испытатель СССР", а работы, проводимые им, отличались большой сложностью и новизной. Теперь он стал космонавтом-исследователем нашего экипажа. Ему предстояло освоиться с невесомостью, выполнить ряд интересных медико-биологических и технических экспериментов. Джанибекову же и мне наряду с всевозможными биотехнологическими, медицинскими и астрофизическими работами следовало выполнить основную задачу и испытать в открытом космосе новый универсальный режущий инструмент — УРИ, который создали в Киевском институте электросварки им. Е.О. Патона.

Ни Джанибеков, ни я не имели опыта работы в открытом космосе, и нам предстояло серьезно подготовиться. На это отвели всего около семи месяцев, но сроки считались реальными, потому что мы с Владимиром Александровичем летали на аналогичных "Союзу Т-12" кораблях, пребывали в хорошей форме, могли без раскачки приступить к интенсивным тренировкам. Правда, в первом полете у меня были функции космонавта-исследователя, но я тогда не ограничивалась узкими рамками этой должности, изучала технику и работу с ней в том же объеме, что и командир с бортинженером. Поэтому, пересев с правого в левое кресло кабины нашего корабля, растерянности не испытала. Основную сложность представляла, конечно, подготовка к выходу в открытый космос.

Прежде всего нам примерили и подогнали скафандры, потом мы с Джаном, как ласково называют в отряде Владимира Александровича, прошли курс специальных тренировок в барокамере, где создается глубокий вакуум. Там мы привыкли к нашей новой "одежде", которая по сути представляла собой маленький космический корабль со всеми системами поддержания нормальной жизнедеятельности человека в течение нескольких часов, и учились управлять своими "персональными кораблями". А создатели скафандров строго проверяли нашу готовность к действиям в любой нештатной ситуации.

Потом наступил черед гидроневесомости. В огромном наполненном водой бассейне стоял макет орбитальной станции. Мы с Джанибековым надевали скафандры, приспособленные для работы под водой, специальный кран подхватывал нас крюком буквально за шиворот и медленно опускал на глубину. Благодаря целой системе балансировочных грузов нас вывешивали под водой. Мы могли свободно плавать в станции и вокруг нее, не борясь с силой, выталкивающей вверх раздутые воздухом скафандры. Тренировки в такой гидроневесомости больше всего помогли мне в подготовке к работе в открытом космосе. За каждым "купанием" в гидробассейне пристально, даже придирчиво следили врачи и методисты, стараясь не упустить ни малейшей оплошности в наших действиях, вовремя подсказать, исправить ошибку. Такие тренировки требовали хорошей выносливости. Достаточно сказать, что за один раз мы сгоняли порой больше килограмма веса. Не так просто и сразу приспособиться к перемещениям внутри станции, но со временем все наладилось, тем более что Владимир Александрович всегда готов был оказать дружескую помощь, особенно при работе с большим контейнером, в котором помещался наш инструмент. Постепенно мы отладили совместную работу, наиболее рациональным образом распределили роли в предстоящем выходе.

Следующий этап тренировок — обучение работе с электронным инструментом, который мог резать, сваривать, паять металлические пластины, наносить на них напыление. Сотрудникам института им. Е.О. Патона пришлось решить множество проблем, прежде чем к нам в руки попало это легкое, небольшое и удобное в работе устройство. На выходе из него фокусировался высокотемпературный электронный луч, который при разных режимах работы и позволял производить в глубоком вакууме различные операции. Когда в специальной барокамере мы с Джанибековым попробовали работать им, то сразу влюбились в это устройство. Никогда мы не были сварщиками, а здесь благодаря простоте обращения быстро освоили "смежную" специальность. Впрочем, как и при любых испытаниях, мы тесно сотрудничали с создателями УРИ, высказывали свои предложения, а те быстро воплощали их в металл. Так что от этой совместной работы мы получали, кажется, взаимное удовлетворение.

Так постепенно мы пришли к концу нашей подготовки. Как и у любого экипажа, у нас случались ошибки, оплошности — Джанибеков называл это "ходьбой по граблям", развивая следующее сравнение: когда наступаешь на лежащие зубьями кверху грабли, то они обязательно стукнут тебя по лбу. И так раз от раза — чем больше шишек, тем большим опытом обзаведешься, тем внимательнее будишь ходить. Потому, когда мы порой допускали на тренировках какую-то ошибку, Джан объявлял, что, мол, мы наступили на грабли. Но к концу подготовки все наши шишки прошли: на грабли мы больше не наступали, все экзамены и зачетные тренировки сдали успешно.

Перед отлетом к месту старта у нас выдался короткий отдых, и на несколько дней мы с семьями уехали в чудесное подмосковное местечко, под Рузу. Странным казалось, что не надо спешить на тренировки, готовиться к очередным экзаменам — все это было уже позади. Но и традиционный предполетный отдых с лесными ягодами, пойманной в реке рыбой, словом, наедине с природой подоспел к концу. И вот перед самым возвращением домой муж сообщает:

— Тут ко мне ваши психологи подходили... — сделав паузу, Виктор с хитрецой посмотрел на меня.

— А чего им от тебя нужно?

— Говорят, что готовят вам троим какое-то напутствие семей перед стартом. Для ребят уже записали, хотят, чтобы я тебе тоже на магнитофон что-нибудь надиктовал. — Витя опять выжидающе замолк, хотя уверена, заранее знал ответ. На мою бурную реакцию он улыбнулся и добавил:

— Вообще-то я им уже сказал, что ты такие вещи, "показуху" не любишь...

— "Не любишь" — это слишком мягко сказано!

— Ничего, я думаю они поняли, больше приставать не будут.

Вернувшись на следующий вечер из Рузы домой, я принялась собираться к завтрашнему отлету на космодром. Зазвонил телефон.

— С Вами говорят из Центра подготовки космонавтов! Евгений Яковлевич дома?

Интересно, подумала я, какие дела могут быть у сотрудников Центра к моему отцу, который уже около месяца находился в командировке и, похоже, в Москву собирался вернуться не скоро? Звонившие явно перепутали номера и вместо квартиры родителей позвонили ко мне.

— Простите, а кто это говорит?

Собеседник, не поняв своей ошибки, с готовностью начал объяснять:

— Это из группы психологической поддержки. Мы записываем на магнитофон напутствия от родных членам экипажа, чтобы перед стартом дать им послушать. Хотим, чтобы Евгений Яковлевич тоже что-нибудь сказал...

Только вчера Виктор сказал, что не нужны мне душещипательные напутствия и сладкие речи перед стартом, а сегодня они опять за своим к моим родителям, которые тоже не охотники до таких вещей. Вся эта затея представлялась мне ненужной и даже вредной. Одно дело — длительные экспедиции, когда во время многомесячного, если не годового, пребывания на орбите ребятам действительно как воздух нужны весточки с Земли от родных и близких. Письма, магнитофонные записи и видеокассеты, прямые телевизионные встречи с семьями помогают перенести долгую разлуку, а сознание, что дома все в порядке, позволяет спокойно трудиться на орбите. Но ведь нам предстояла всего лишь двенадцатидневная экспедиция. Поэтому назойливая идея психологов преподнести нам "сюрприз" прямо перед стартом выглядела и вовсе неуместной. Это все равно что летчику, направляющемуся к самолету, чтобы выполнить сложное, но разовое задание, вдруг дают послушать запись, где жена и дети начинают всячески желать успеха и обязательного возвращения домой, словно он на верную смерть идет или собирается совершить что-то невероятное. А ведь это его обычная работа, и она окажется тем успешнее, чем спокойнее и собраннее он будет ее выполнять. Хорошо известны слова заслуженного летчика-испытателя СССР, Героя Советского Союза Сергея Николаевича Анохина о том, что если испытатель, отправляясь в полет, считает, что он идет на подвиг, то к полету такой испытатель не готов. Жизнь не раз подтверждала справедливость этого высказывания. Уверена, что наши психологи не раз слышали об этом, но не подумали, что своей затеей с напутствиями могут достичь обратного результата — разрушить тот рабочий, повседневно-деловой настрой экипажа перед стартом, который и бывает залогом успешного выполнения задания. Да еще вдобавок ко всему звонят ко мне и рассказывают о своем "сюрпризе". Можно было, конечно, обратить все в шутку, но, опасаясь, что ретивые психологи не отступятся от своего, довольно резко ответила:

— Послушайте! С психикой у меня все в порядке, и "поддержка" ваша не нужна.

После окончания этого разговора у меня появилась слабая надежда не услышать по дороге на старт никаких душещипательных напутствий.

Вечером 18 июля 1984 года наш корабль "Союз Т-12" стартовал на орбиту. Мы летели к станции "Салют-7", где уже не один месяц трудились "Маяки" — Леонид Кизим, Владимир Соловьев и Олег Атьков. К этому времени они уже приняли у себя советско-индийский экипаж, выполнили пять выходов в открытый космос. Такого количества работ за бортом станции в одном полете не делал еще ни один экипаж.

Мы понимали, что ребята порядком устали, что впереди у них еще долгая многомесячная работа, потому отправлялись к ним с внутренним настроем не доставлять им лишних хлопот. Ожидали, что увидим уставших, осунувшихся людей. Но вот мы состыковались. По голосам "Маяков" чувствуем, что они с нетерпением ждут открытия переходных люков. Да они и не скрывали этого, частенько вызывая "Памиров", то есть нас, на связь.

Наконец-то открыты люки. Еще в первом полете меня поразило, что при этом из станции в корабль дохнуло каким-то свежим, почти горным воздухом — столь эффективно работала система обеспечения газового состава воздуха на "Салюте-7". Да и теперь, спустя два года, ощущалась приятная свежесть атмосферы большого станционного объема. Правда, внутри "Салюта" стало гораздо теснее. Ведь за это время к нему пришло много "грузовиков", которые доставили уйму различной аппаратуры, и теперь она, прибортованная вдоль панелей, заставляла нас лавировать, изгибаться при перемещении из отсека в отсек. Чувствовалось, что работа тут идет полным ходом.

Но больше всего удивили сами "Маяки". И Леня, и Володя, и Олег вовсе не выглядели изнуренными долгожителями космоса. После радостной встречи, объятий и приветствий, традиционного телерепортажа все мы уселись за стол. Точнее, не уселись, а закрепились возле него, уцепившись ногами за своеобразные стулья, похожие на птичьи насесты. Конечно, всего при таких встречах не переговорить, да тут незаметно подкралось и время сна.

"Маяки", как гостеприимные хозяева, уступили нам лучшие на станции спальные места, хотя мы долго не соглашались причинять им неудобства и все норовили улечься где-нибудь в свободном уголке. И все же "Маяки", прихватив свои спальники, расплылись на ночлег в разные, менее комфортабельные концы орбитального комплекса. И так каждый день, пока мы находились на станции. Они привязывали свои мешки к какому-нибудь поручню и спали, паря в воздухе.

Ночью при свете тусклого дежурного освещения трудно бывало разобрать, где висит в воздухе кто-то из "Маяков", завернутый в свой спальник, а где просто привязан мешок с одеждой или оборудованием.

Как-то утром, когда все нехотя выбирались из своих спальников, Володя Соловьев, улыбаясь, тихонько посетовал:

— Свет, а меня сегодня побили...

— Как побили? — не поняла я, решив, что он шутит.

— Очень просто, как бьют! Кулаками.

Оказалось, что Игорь Волк, проснувшись раньше всех, решил вдруг сделать физзарядку.

Не успев как следует проснуться, он выплыл в рабочий отсек, приметил среди подвешенных там мешков с оборудованием и аппаратурой тот, что показался, на его взгляд, помягче, и принялся его дубасить, как боксерскую грушу. Все бы ничего, да мешок тот оказался спальником Соловьева, в котором он, сладко свернувшись калачиком, досматривал последний сон.

— Понимаешь, — рассказывал с улыбкой Володя, — сплю я и не пойму, то ли во сне мне это мерещится, то ли на самом деле меня кто-то колотит. А просыпаться совсем не хочется! Потом чувствую, дело принимает серьезный оборот. Высунул я голову из мешка, смотрю, а это Волк на меня напал. Насилу остановил его.

Посмеялись мы над этим происшествием, но Володя стал более осмотрительно выбирать себе место для сна. Вообще невесомость преподносит много сюрпризов.

После нашего отлета Кизиму с Соловьевым предстояло еще один, шестой, раз выйти в открытый космос для проведения заключительных монтажных операций с двигательной установкой, с которой они занимались весь свой полет. Для этого мы им привезли специальное приспособление и видеофильм о предстоящей работе.

После того как наш корабль состыковался с "Салютом" и прошли первые мгновения встречи экипажей, мы начали передавать хозяевам комплекса привезенные с Земли подарки, письма и другие послания. Торжественно вручили и две видеокассеты: на одной — маленькая дочка Кизима (которая появилась на свет через 3 месяца после его старта и которую он, естественно, еще не видел), на другой — видеоурок. Понимая, что смотреть последнюю кассету придется через неделю, Володя Соловьев у всех на глазах старательно закрепил ее на видном месте ("Чтобы не потерялась!"). Но то ли кто-то, пролетая мимо, случайно задел ее, и она, унесенная потоком воздуха, забилась в какой-то укромный уголок станции, то ли кто-то из нас, наводя порядок в рабочем отсеке, машинально спрятал ее, а потом забыл — не определишь.

Когда мы заметили исчезновение кассеты, то, естественно, заволновались. Свойства безнадзорно брошенных в невесомости предметов давно известны. При целенаправленных поисках они зачастую не находятся и лишь спустя значительное время, когда уже утеряны все надежды их обнаружить, вдруг сами выплывают тебе навстречу, как бы говоря: "А вот и мы..."

Нас такой вариант не устраивал — кассета нужна была именно сейчас. И мы все шестеро стали ее искать. Олег Атьков первым делом подлетел к воздушному фильтру, через который идет поток воздуха, циркулирующий внутри станции, и около которого зачастую собираются потерянные предметы — кассеты там не было. Проверили все углы станции, заглянули даже в спальные мешки и в контейнеры с пищей — результат тот же. А специалисты из Центра управления полетом тем временем запрашивают, посмотрел ли экипаж видеозапись и все ли понятно. Нам, конечно, не очень хотелось выставлять себя растеряхами — и на Землю ушел уклончивый ответ: мол, времени сейчас нет, потом пленку посмотрим. Ну а к вечеру, к счастью, общими усилиями видеокассету все-таки нашли. Леонид Кизим и Володя Соловьев смогли увидеть все предстоящие им в открытом космосе операции.

На следующий же день после стыковки с "Салютом" мы начали проводить разнообразные эксперименты. Мне, как уже имеющей опыт работы с установкой "Таврия", поручили продолжать эти исследования. На сей раз предстояло очищать интерферон, получать клетки, продуцирующие ценный сельскохозяйственный антибиотик, нарабатывать другие сверхчистые вещества. Мне нравилась эта работа, ведь после нее можно привезти на Землю уникальные материалы, которые можно использовать в промышленности. Например, в невесомости при помощи электрофореза получили противовирусный препарат, который может служить эталоном чистого вещества.

Космическая биотехнология стала одним из многообещающих направлений исследований в невесомости, сулящих быструю отдачу для народного хозяйства. Поэтому "Таврия" и последовавшие за ней другие установки прочно заняли свое место на орбитальных станциях.

Много различных экспериментов провели каждый из нашей шестерки, но у каждого была своя любимая работа, к которой, как говорится, больше лежала душа. Так, например, врач Олег Атьков с большим интересом и удовольствием выполнял в полете операции, связанные с визуальным наблюдением земной поверхности, и это у него хорошо получалось. А Игорь Волк, наоборот, с энтузиазмом занимался медико-биологическими проблемами. Впрочем, несмотря на то что в последнее время все настойчивее дает о себе знать необходимость большей специализации членов экипажей, все-таки условия космического полета заставляют овладевать самыми различными специальностями. Конечно, и у командира экипажа, и у бортинженера, и у исследователя есть свои обязательные функции по эксплуатации систем корабля или станции, но ведь помимо этого надо еще выполнять массу различных экспериментов, причем на достаточно высоком уровне, присущем настоящим профессионалам — физикам, геологам, океанологам, астрофизикам, медикам, технологам, металлургам. Кроме того, довольно часто приходится проводить телерепортажи, кино- и фотосъемки. Так что надо знать основы многих специальностей (с космическим уклоном, конечно). И, наконец, каждый должен уметь приготовить обед себе и своим товарищам — благо это дело в полете максимально упрощено и сводится в основном к тому, чтобы отобрать и разогреть продукты, заполнить водой специальные упаковки с обезвоженной пищей. Словом, каждый — "и швец, и жнец, и на дуде игрец". Пожалуй, именно разноплановость и составляет одну из особо привлекательных черт профессии космонавта.

День за днем шли у нас различные работы на борту "Салюта", но мы с Владимиром Джанибековым все время помнили, что наиболее сложное у нас еще впереди. В закрепленном в переходном отсеке станции контейнере дожидался своего часа электронный инструмент, для испытания которого нам предстояло выйти в открытый космос. Перед этим, как обычно, требовалось тщательно подготовить свои скафандры. Дело это кропотливое, требующее точности и скрупулезности. Кизим как-то заметил, что это все равно, что укладывать парашют перед прыжком. Так вот, когда мы с Джанибековым готовили свои "парашюты", Леонид Кизим и Владимир Соловьев трудились вместе с нами. Их опыт, советы и дружеская помощь после пяти выходов в открытый космос оказались очень ценным подспорьем.

Чтобы осуществить такой выход, нужна высокая психологическая нацеленность на успешное выполнение поставленной задачи и, что очень важно, должная физическая форма. А сохранить ее в невесомости не так просто. Отсутствие силы тяжести — приятное, но весьма коварное явление. Если человек не занимается физическими упражнениями, то он слабеет, ряд жизненно важных физиологических показателей состояния его организма ухудшается. Сам космонавт этого особенно не замечает — в невесомости перемещения по станции почти не требуют затрат энергии. И только после возвращения на Землю результат длительного отсутствия силы тяжести ощущается в полной мере. Примерно так же надолго прикованный болезнью к постели замечает, насколько он ослабел, лишь встав на ноги и сделав как бы заново первые несколько шагов. Естественно, чтобы не произошло каких-либо осложнений, участникам длительных космических экспедиций приходится целеустремленно тренироваться на бортовом "стадионе": регулярно "до седьмого пота" крутить педали велоэргометра, набирать километры на бегущей дорожке и подолгу нагружать мышцы с помощью эспандеров. Как и всякому спортсмену, космонавту приходится вырабатывать свою тактику преодоления космического марафона, каким является длительный полет. Причем результаты этой тактики проявляются порой в самых неожиданных ситуациях.

Известно, что люди переносят невесомость по-разному: кто-то худеет, у кого-то ухудшается аппетит, меняются вкусы, а у кого-то, наоборот, аппетит остается прекрасным, что в определенной степени говорит и о хорошем самочувствии космонавта. Так, например, Леонид Кизим не страдал отсутствием аппетита. И когда Олег Атьков, заботясь, чтобы Денисыч, как все ласково называли Кизима на станции, не набрал лишнего веса, советовал ему не открывать очередную банку с антрекотом, тот обычно отвечал: "Я к выходу готовлюсь, надо есть как следует, а то сил не будет". После чего невозмутимо заканчивал обед и мечтательно говорил, что неплохо бы сейчас все это еще закусить салом с чесночком. С этим последним его высказыванием все, как правило, выражали полную солидарность, тем более что осуществить такое желание не могли — подобное блюдо в нашем меню не предусматривалось.

Нам с Джанибековым было, конечно, легче: мы всего лишь чуть больше недели находились в невесомости и не успели еще растерять свою земную спортивную форму. Хотя, к слову сказать, в коротком полете тоже есть свои сложности. Ведь только-только успеет организм человека приспособиться к новым условиям, как уже надо возвращаться домой, в привычный мир тяжести, то есть, как говорят медики, к реадаптации. Получаются своеобразные качели — только успевай приспосабливаться.

Но вернемся к нашему выходу в открытый космос. В назначенный срок при деятельном участии Кизима с Соловьевым подготовка к нему завершилась.

И вот закрыты люки. Мы с Володей, одетые в скафандры, остались в переходном отсеке. Володя Соловьев — в своем корабле, в станции — Кизим, Атьков и Волк. Такая дислокация диктовалась методикой выхода, ведь никогда еще он не выполнялся при наличии на борту комплекса шести человек. Каждому при этом отводилось свое место, чтобы в случае нештатной ситуации любой из нас мог спуститься на Землю в корабле "Союз".

Проделав все положенные операции, мы сбросили давление из отсека. Володя открыл выходной люк. Началась привычная работа, которую отрепетировали до мелочей еще на Земле, в гидроневесомости.

Вскоре дошла очередь до УРИ. Я передала в люк контейнер, и Джанибеков принялся крепить его к специальному поручню. От того, насколько надежно выполнит он эту операцию, зависел успех всего дальнейшего эксперимента. Не обошлось и без некоторых препятствий, но Володя быстро нашел выход из положения и вскоре доложил ЦУПу, что УРИ закреплен.

Теперь наступила моя очередь. Джан, как истинный джентльмен, уступил мне место у пульта. Пока я вылезала из люка, крепилась ногами на специальной площадке — "якоре", он все время подстраховывал меня и старался оказать при необходимости помощь. Наконец все было готово, и испытания электронного инструмента начались.

Работа в условиях, когда от глубокого вакуума человека отделяет лишь оболочка скафандра, заставляет космонавтов относиться к своей одежде с особым вниманием. Ведь ее случайное повреждение о какую-либо режущую или колющую поверхность чревато разгерметизацией, а это будет уже серьезная нештатная ситуация, для преодоления которой потребуется много сил.

Конечно, все инструменты, с которыми манипулируют в открытом космосе, делаются максимально безопасными для скафандра, а на корпусе станций закрывают, насколько возможно, все потенциально опасные места. Но полностью исключить опасность случайного повреждения скафандра нельзя. Вот и при сварке в вакууме пластины на выходе из инструмента луч имел температуру более 1000° С и прожигал даже металл. Чтобы не повредить скафандр, следовало работать аккуратно, очень четко контролировать каждое свое действие.

Учитывая все это, я и включила инструмент. Первая операция — резка. Так же, как и на Земле в барокамере, она прошла четко, лишь светящееся пятно на узенькой полоске металла говорило о том, что там бушует "электронный пожар". После окончания режима стали видны две полоски разреза.

Пока шел первый режим, Володя Джанибеков находился в нескольких метрах за мной и вел телерепортаж — создатели инструмента могли видеть все своими глазами. В наушниках я слышала их уверенные голоса, старающиеся, с одной стороны, не мешать, а с другой — вовремя подсказать, дать полезный совет. Впрочем, никаких сюрпризов УРИ не преподносил. Так же четко прошла сварка двух пластин. Лишь яркое, бьющее через все светофильтры прямо в глаза солнце чуть затрудняло работу. Желая закончить первые режимы до наступления "ночи", ЦУП посоветовал переходить к пайке. И опять никаких сюрпризов! Правда, вдруг выплыла и, повисев, куда-то исчезла крупная капля расплавленного металла, но и это не оказалось неожиданностью. Возможность эту мы предвидели еще на Земле и знали, как с ней бороться.

Следующая операция — напыление серебра на большую черную пластину — тоже прошла успешно. Мы с Джанибековым поменялись местами, и он повторил все операции — результат опять получился хороший. Особенно понравилось командиру нашего экипажа напылять металл — он даже сравнил инструмент с кистью художника.

Пока Джанибеков работал, я была в переходном отсеке и, высунувшись из люка, смотрела на то, как идут дела с УРИ.

Работать в скафандре непросто. Один из космонавтов, объясняя, что это такое, привел необычное и довольно удачное сравнение: "Представьте, что вы находитесь внутри надутого резинового мячика. Так вот, чтобы сделать какое-либо движение или взять что-нибудь в руку, надо преодолеть сопротивление оболочки такого мяча". Ясно, что для этого нужны достаточная сила и ловкость. Самые неудобные действия в скафандре — те, которые требуют небольших, но точных движений. И в открытом космосе мне, например, гораздо проще было перемещать большой контейнер с УРИ, чем открывать и закрывать маленький замочек страховочного устройства, которым приходится крепить любой перемещаемый в космосе предмет.

Более трех с половиной часов провели мы с Владимиром Джанибековым в открытом космосе. У нас была насыщенная программа, и каждая минута на свету отдавалась экспериментам. Но вот в тени, когда комплекс уходил на ночную сторону орбиты и в работе возникал вынужденный перерыв, можно было полюбоваться Землей. Порой граница между покрытой огнями ночных городов планетой и бархатистым, усеянным мерцающими звездами небом четко не просматривалась, и лишь всполохи гроз подсказывали, где Земля. Когда же комплекс выходил из тени, то казалось, что под тобой медленно крутится огромный, рельефный, раскрашенный яркими светящимися красками школьный глобус. Правда, любоваться долго этим зрелищем мы не могли. Надо было вовремя завершить все работы и вернуться в станцию. Эти заключительные операции требовали особой тщательности. Поэтому понятно, что с самого начала следовало так распределить свои силы, чтобы в случае какой-либо нештатной ситуации мы смогли бы с ней справиться. Такая тактика позволяла нам чувствовать себя уверенно на всех этапах выхода. Когда мы закрыли выходной люк, наддули отсек воздухом и сняли скафандры, то какой-то сверхъестественной усталости не испытывали. Было лишь ощущение завершенности главной задачи нашего полета, радости от того, что испытания УРИ прошли успешно.

Не успели мы вылезти из скафандров, как к нам слетелись все остальные члены нашего большого экипажа. Денисыч, Володя, Олег, Игорь — все они радовались успеху, наверное, больше нас, с шутками и улыбками помогали нам выйти из скафандров. Попав в дружеские объятия своих товарищей, мы с Володей Джанибековым все порывались добраться до контейнера с УРИ. Уж больно хотелось нам посмотреть на образцы, с которыми работали за бортом станции, потрогать руками результаты своего труда. Не переодеваясь, во влажных от пота белых костюмах, что обычно одеваются под скафандр, мы сразу устремились к контейнеру и лишь тогда вздохнули облегченно. Все образцы были обработаны, как то и требовалось по программе. "Маяки" даже сфотографировали нас с Володей в обнимку с контейнером УРИ, с которым нам никак не хотелось расставаться.

И снова надо собираться домой. Мы заканчивали последние эксперименты, упаковывали полученные в ходе исследований материалы для их доставки на Землю. С особой заботой укладывались металлические образцы, обработанные нами в открытом космосе, и ампулы с очищенными на установке "Таврия" биологически активными веществами — результаты двух наиболее крупных экспериментов среди десятков, выполненных на борту "Салюта". Мы знали, что этот ценный груз с нетерпением ждут те, кто готовил, конструировал и создавал аппаратуру, испытывал ее, прежде чем послать на орбиту. Потому, выполняя любое, даже небольшое исследование в космосе, чувствуешь ответственность перед теми, кто остался на Земле, ведь от того, как ты выполнишь его, зависят результаты длительных работ целых коллективов. Впрочем, такой подход вообще характерен для работы испытателей, в какой бы отрасли они ни трудились.

29 июля наш экипаж вернулся на Землю. Каждый спуск с орбиты, так же как и каждый старт, не похожи один на другой, да и каждый корабль, как живой человек, имеет свой характер, свои особенности. Работая с его системами, начинаешь чувствовать его, понимать его звуки и движения, приобретаешь опыт. Для Володи Джанибекова это был уже четвертый полет, и его опыт, спокойствие стали основой уверенной работы нашего экипажа. Впрочем, тогда он еще не знал, что не пройдет и года, как он вновь, уже в пятый раз, окажется на орбите, в третий раз вплывет в люк "Салюта-7". Такие неожиданные повороты — тоже особенность профессии космонавта. Тогда же, на исходе жаркого июльского дня, выйдя из только что приземлившегося спускаемого аппарата, мы сидели в креслах и с жадностью вдыхали аромат степи, горьковатый запах полыни, по которым успели соскучиться за те недолгие двенадцать дней, что отсутствовали на Земле.

Те, кому случалось взглянуть на Землю с космической орбиты, особенно хорошо понимают, как мала наша планета. В полете каждый человек воспринимает ее как свой большой дом. А возвращаясь домой, всегда хочется, чтобы в нем царили мир и согласие. Уверена, что такие чувства испытывали граждане всех стран, побывавшие в космосе. Встречаясь со своими зарубежными коллегами, всегда отмечала про себя, как легко космонавты находят общий язык, хорошо понимают друг друга в вопросах, одинаково волнующих всех нас. Это и понятно, ведь у нас одна профессия, и мы по опыту знаем, какие трудности и проблемы пришлось преодолеть в полете, каждый из нас ощутил радость возвращения с орбиты на Землю.

Мне довелось встречаться с Салли Райд, первой американкой, слетавшей в космос. Кажется, что и в сугубо профессиональном, и в чисто человеческом плане мы вполне понимали друг друга, прониклись взаимной симпатией, поэтому мне было приятно получить от нее поздравление со вторым полетом, с выходом в открытый космос. Чуть позже мы познакомились и с Кэтрин Саливан, которая через некоторое время после нашего полета тоже побывала в открытом космосе. Чувствовалось, что это хорошо подготовленные астронавты, что профессия, выбранная этими женщинами, им по плечу.

Поистине необозримы горизонты человеческой деятельности в космосе. Чем шире и глубже наши знания о нем, тем больше новых вопросов и проблем ставит он перед людьми, и от их решения во многом зависит дальнейшее развитие цивилизации. Замечательным провидцем был Циолковский, который в своих научных раздумьях о космосе мечтал принести человечеству горы хлеба и бездну могущества. И уже сегодня достижения космонавтики служат экономике и культуре, помогают решать насущные проблемы сельского хозяйства и медицины, геологии и географии, транспорта и связи.

Когда смотришь на Землю из открытого космоса, предстает изумительная по своей красоте картина. Залитая на дневной стороне солнечными лучами, наша планета переливается, играет всеми красками. Ночью — иное: на черно-бархатном фоне облаков, местами укутавших Землю, видны то там, то здесь фиолетовые вспышки молний. Эти мощные грозовые разряды напоминают о том, сколь могущественны и сколь еще не познаны силы природы. А рядом, возле тебя, — серебристый корпус орбитальной станции, огромные рукотворные крылья солнечных батарей. Там, где Земля свободна от облаков, мерцают в ночи четкие контуры больших городов. Они говорят о том, что наша планета обитаема. И сердце наполняется гордостью за все созданное умом и руками людей, за современную цивилизацию, жизненные соки которой питают ростки лучшего будущего. И, конечно, веришь, что если у человечества хватило сил, энергии и разума для сотворения всего этого, то ему хватит их и на то, чтобы не допустить ядерного безумия, удержать за руку тех, кто рвется с оружием в космос.

Я верю, что и через многие сотни лет при взгляде на Землю из космоса будут видны сияющие огни городов, а не тьма послеядерного пепелища. Необычайно широкими будут горизонты плодотворного сотрудничества людей в мировом пространстве. И тогда участники интернациональных экипажей, отправившиеся в далекую межпланетную экспедицию, смогут при возможной встрече с иной цивилизацией с гордостью за человеческий разум, победивший ядерную опасность, сказать: "Наш адрес: планета Земля!"