Создание машины «М-132» — по заводскому обозначению, или, по военному, боевой машины «БМ-132-16» (что означало: калибр 132 миллиметра, 16-зарядная) — прошло несколько длительных, многолетних этапов. Причем если обычно конструктор заранее знает, хотя бы в самых общих чертах, каким будет конечный вид изделия и эффект от его применения, то здесь, на ранних этапах, никто этого не знал. Очень уж круто повернулся со временем первоначальный авторский замысел. И даже когда машина была готова в 1939 году, ее первые полигонные испытания нельзя сказать чтобы сразу заинтересовали заказчика — наркомат обороны. Доводка и испытания снарядов и машин все же продолжались, но решение об их серийном производстве было принято только 21 июня 1941 года, меньше чем за сутки до начала войны... Исторический первый залп «катюш» (по скоплению немецких войск на железнодорожном узле Орша 14 июля 1941 года, в 15 часов 15 минут) дала единственная имевшаяся у нас в то время экспериментальная батарея резерва Верховного Главнокомандования, сведенная из семи опытных установок реактивного НИИ. За две недели до залпа солдаты батареи, подобранные из числа самых опытных артиллеристов, еще понятия не имели, что из себя представляет их автоколонна и что они везут с собой под чехлами на грузовиках. Обращаться с новым оружием они учились по дороге на фронт, на дневках, в лесах около Минского шоссе... Но знаменательно, что в тяжелейших условиях отступления, перебазирования промышленности уже в августе 1941 года в Красную Армию начали поступать серийные установки и ракеты, началось формирование отдельных дивизионов и полков реактивной артиллерии.

2

Согласно новейшим публикациям, первым годом первого этапа работ над системой, которую впоследствии назвали «Катюшей», следует считать 1912 год, когда инженер-химик Николай Иванович Тихомиров представил морскому министру проект ракетного снаряда. Судя по тому, как Тихомиров повел дело дальше, снаряд этот не был в чистом виде реактивным. Так называемый активно-реактивный... Начальную скорость он получал при обычном выстреле из обычного артиллерийского орудия, а затем уже в воздухе включался встроенный в снаряд ракетный двигатель и дальность стрельбы, следовательно, увеличивалась. По другим данным, первый тихомировский снаряд был все же настоящей ракетой, а к активно-реактивному принципу конструктор обратился позднее. Экономика понудила. Не надо было создавать специальную пусковую установку, снаряд родился для стрельбы из обычных орудий.

Так или иначе, но, по-видимому, уже этот первоначальный проект отличался одной важнейшей, принципиальной особенностью. Двигатель снаряда Тихомиров предложил заряжать не черным порохом, не дымным, как было во всех ракетах, боевых и фейерверочных, в течение по меньшей мере десяти веков их существования, а куда более «сильным» — бездымным. Применение нового топлива сводило почти к нулю весь прежний опыт ракетного двигателестроения, но об этом речь впереди.

Сведений о периоде с 1912 по 1927 год у нас крайне мало. Воспоминания скудны и кое в чем противоречат друг другу. Мало осталось документов. Почти все, что было, большая часть документов, говорят, утонула с баржей в Волге при эвакуации архивов. И живых свидетелей первых лет работы пока найти не удалось. Но известно, что в 1915 году Тихомиров подал заявку на изобретение и в 1916-м получил в каком-то виде положительное решение, заключение, «привилегию». В 1919-м он обратился в Совнарком, к В. Д. Бонч-Бруевичу, с предложением начать практические работы над ракетами — «для укрепления и процветания Республики». И в 1921 году возле Бутырской заставы в Москве, в доме номер три по Тихвинской улице, разместилась «лаборатория по реализации изобретения инженера Тихомирова», подчиненная непосредственно отделу военных изобретений РККА. Работали в ней двое: сам Тихомиров и бывший заведующий снаряжательной лабораторией брест-литовской крепостной артиллерии Владимир Андреевич Артемьев. Независимо от Тихомирова Артемьев еще в Брест-Литовске тоже пытался заменить черный ворох бездымным — в осветительных ракетах.

Известно также, вернее, предполагается, что лаборатория занимала комнату или несколько комнат на верхнем, втором этаже и по малости своей и незаметности называлась в обиходе не так звучно — не лабораторией, просто механической мастерской. Этот кирпичный дом три на Тихвинской пока еще стоит. Скоро его снесут, решение уже принято. Я там побывал и, не я первый, говорил со старыми жильцами. Рассказал им, в надежде как-нибудь освежить их память, что Тихомиров был лет шестидесяти, с большой белой бородой, с темными (если верить рисованному портрету), грустными, как будто цыганскими глазами. Голос имел — густой бас. Артемьев — намного моложе, но вида нездорового, бритый, глаза словно припухшие, лицо твердое, в резких складках... Бесполезно. Никто из старожилов с достоверностью таких людей уже не помнит. Мелких предприятий в этих местах при нэпе было — не сосчитать, народ здесь жил в основном мастеровой: окраина Москвы. И бритых и бородатых хватало... Только едва ли мастерская была в самом доме, да еще на втором этаже. Весь второй этаж тогда занимала чайная Федотова, пьяная и шумная, и сомнительно, чтобы в таком развеселом месте кому-то позволялось заниматься приготовлением пороховых смесей, хотя бы и в лабораторных дозах. Здесь музыка была и песни, здесь и сейчас еще в парадном подъезде на стенах сквозь слои позднейших побелок упрямо проступает трактирная экзотика — цветы и райские птицы.

Так что лаборатория, считают старики, могла быть скорее где-нибудь не в самом доме, а по соседству. До войны в глубине их двора стояли в ряд сараи, а еще раньше — какая-то деревянная халупа, развалина, тоже под номером три... Да что ученые-то говорят? Они-то ведь должны бы знать!

Должны бы, справедливо, да не все мы подчас делаем, что дóлжно. Смысла мы иногда не видим в таких сохранностях и поисках и понемногу забываем, откуда что взялось. Потом спохватываемся, да, бывает, поздно... Вот и сейчас об этой лаборатории узнаем понемногу. Пишем, в частности, что средств на исследования Тихомиров и Артемьев почти не получали, «мастерскую они содержали на собственные деньги... работали тогда они ночами, в холодном, нетопленном помещении, при плохом свете, недоедали, недосыпали. Чтобы «не прогореть», изготовляли в мастерской детские игрушки, продавали на рынке свои вещи... Не забывайте, какое было время — начало двадцатых годов»¹.

¹ «Красная звезда», 13 сентября 1967 года.

Хочется представить себе, как это было. Здесь поблизости частично сохранилась Москва начала века — горбатая булыжная мостовая, палисаднички за штакетником, крылечки под навесами, церковь. Теперь в них склад или тоже, смотришь, какая-нибудь мастерская. В конце улицы в переулке направо — маленький Минаевский рынок. Это сюда, значит, ходили торговать самодельными игрушками два немолодых человека, и никто на них не обращал внимания, мало ли таких... В Институте истории естествознания и техники мне сказали, что Алексей Толстой, когда писал «Аэлиту», наверняка познакомился с тогдашними ракетчиками. Все может быть. Но здесь обстановка скромнее, будничнее, чем в «Аэлите». Помните? Пустынная набережная реки Ждановки, захламленный двор и сарай, где инженер Лось строил свою ракету и откуда он улетел на Марс... Там хоть были торжественные тучи «в зеленых водах неба», в общем, красиво, а здесь в небе только галки кричат над голыми липами.

Между прочим, на невидимой с Земли стороне Луны теперь, после полетов станций «Луна-3» и «Зонд-3», есть кратеры Тихомирова и Артемьева и кратерная цепочка ГДЛ — Газодинамической лаборатории. Так называлась впоследствии основанная двумя изобретателями «мастерская».

Недавно обнаружены и в выдержках уже опубликованы запнски В. А. Артемьева. Вел он их, по всей вероятности, не для печати, а для себя, для памяти. В них почти нет житейских подробностей, а всё больше краткие технические, требующие специального разбора. Записки подтверждают, что в 1924 году лаборатория совместно с пороховым отделом Ленинградской военно-технической академии получила первый ощутимый результат исследований: толстосводную шашку бездымного, тротилпироксидинового, медленно, параллельными слоями горящего пороха. В этом длинном определении каждое слово, естественно, полно смысла. И каждое слово, кроме того, свидетельствует об удивительном при той ничтожной экспериментальной базе научном проникновении в суть процессов, идущих в камере сгорания ракетного двигателя. Сейчас уже нельзя восстановить, проследить, как именно решалась эта задача в примитивно оборудованной мастерской, ночами, под храп соседей за стеной или под вопли граммофона, и факт остается фактом, и это в конце концов главное. По существу, такие же шашки (но, понятно, усовершенствованные) горели потом в снарядах «Катюши» и были одной из ее тайн, так до конца и не разгаданных немцами.

Немного подробнее об этом порохе. Техника здесь должна быть понятна любому читателю. Она проста, поскольку уже хорошо изучена. О таком порохе как о возможном топливе даже для пилотируемых ракет — то есть для ракет с экипажем — первым сообщил Н. И. Кибальчич в проекте, составленном во внутренней тюрьме Петербургского жандармского управления 23 марта (4 апреля) 1881 года: «Какая же сила применима к воздухоплаванию? Такой силой являются, по моему мнению, медленно горящие взрывчатые вещества».

После казни Н. И. Кибальчича проект тридцать семь лет пролежал в архиве департамента полиции и был опубликован только в апреле 1918 года в журнале «Былое». Открытия Кибальчича, высоко оцененные Циолковским, к тому времени были уже вновь открыты, но публикация эта имела огромное пропагандистское значение и, конечно, сказалась на судьбе Тихомирова и Артемьева, на судьбе их идеи.

Итак, о порохе.

Бездымный. При сгорании бездымный порох почти целиком превращается в газ, в смесь раскаленных газов, в то время как у черного больше половины массы идет на образование жидких и твердых частиц, дыма, не дающих никакой «силы». Иначе говоря, почти вся энергия, скрытая в бездымном порохе, при горении переходит в энергию движения газов, в тягу двигателя, в то время как большая часть энергии черного пороха не освобождается, улетает с дымом.

Медленно горящий, параллельными слоями горящий заряд. Горит в десятки тысяч раз медленнее, чем при взрыве, и только с поверхности, слой за слоем, как бы постепенно истаивая. Такие заряды делали и на основе черного пороха, смеси сухих порошков, спрессовывая ее сильным давлением в плотный цилиндр. Но эти цилиндры были непрочными и хрупкими. От малейшего встряхивания, толчка заряд растрескивался, при работе двигателя пламя проникало внутрь трещин. Площадь горения резко увеличивалась, газообразование ускоряюсь, и ракета летела не туда или взрывалась. Главным образом по этой причине ракеты, несмотря на всю вроде бы простоту их устройства и другие немалые достоинства, так никогда и не смогли в прошлом по-настоящему спорить даже с гладкоствольной артиллерией, не говоря уж о нарезной. Они были ненадежны. Как писал в прошлом веке с очередных опытных пусков один русский артиллерист, ракеты «летали по всем направлениям, кроме надлежащего, некоторые возвращались даже на нас, к счастью, не делая нам никакого вреда...».

Бездымный порох — это не механическая смесь сухих порошков, а затвердевший раствор. И Тихомиров и Артемьев не прессовали заряд из мелких готовых элементов, а прямо формовали его из густой тестообразной массы. Затвердев, такой цилиндрический монолит становился настолько прочным, что уже не боялся ни ударов, ни сотрясений при перевозке, ни перегрузок в полете, ни высокого давления в камере сгорания.

Сложность здесь была вот в чем. Обычный артиллерийский бездымный порох — пироксилиновый — получают, растворяя соответствующие вещества в спирто-эфирной смеси до образования тестообразной массы. 3атем из этого теста формуют тонкие трубочки, ленты, режут их на кусочки и сушат, обдувая теплым воздухом. В процессе сушки по мере удаления спирта и эфира порох твердеет и приобретает расчетные пиротехнические свойства.

Но равномерно высушить большой монолитный цилиндр — до получения одинаковых свойств во всем его объеме — никак не удавалось. И тогда в лаборатории на Тихвинской было найдено решение, достойное Александра Македонского с его гордиевым узлом. Не удается высушить — и не надо. Был найден рецепт совершенно нового бездымного пороха, тротилпироксилинового, на нелетучем растворителе — тротиле. Такой растворитель (впоследствии тротил заменили нитроглицерином) не удаляется из раствора, а тоже твердеет, оставаясь в порохе как его необходимый компонент.

Толстосводная шашка. Это тот же цилиндрический заряд, но с осевым отверстием — толстостенная трубка. Стенку шашки ракетчики называют сводом. Когда такая шашка горит, ее внешняя поверхность уменьшается, а внутренняя — увеличивается, разгорается. Соотношение размеров шашки было подобрано так, что суммарная горящая поверхность и, значит, скорость газообразования почти не менялись во время работы двигателя. А при необходимости, подбирая типоразмеры шашек, можно было как угодно менять и задавать по времени закон изменения тяги и, следовательно, режим полета ракеты.

Тоже нигде как будто не записано, но старые ракетчики положительно утверждают, что из крупных военачальников первым, кому сообщили о новом ракетном топливе — и кто сумел тут же оценить эту новость¹, — был тогдашний начальник Штаба РККА М. Н. Тухачевский. Сказал ему об этом сам Тихомиров в 1927 году, после длительных стендовых испытаний тротилпироксилиновых шашек и опытных стрельб. И в том же 1927 году лаборатория была переведена в Ленинград, где на этот раз ей предоставили наилучшие из возможных условия для работы: деньги, штаты, «площади», оборудование, прямую связь с главным артиллерийским научным центром страны — с Военно-технической академией.

¹ В России, как и в других промышленно развитых странах, последняя перед этим вспышка активного интереса военных к пороховым ракетам угасла еще во второй половине прошлого века, когда началось небывало быстрое развитие ствольной артиллерии, — когда были изобретены бездымный порох, нарезные стволы и дешевые промышленные способы получения литой стали. Сейчас считается, что с тех пор и примерно до конца первой мировой войны никто больше ракетами как оружием всерьез не занимался. Во всяком случае, в России.

Вместе с тем это был конец большого этапа поисков, тихомировекого этапа.

Но последовавшее вскоре полное преобразование лаборатории — приход новых людей, причем на основные роли, расширение тематики и, наконец, отказ от первоначальной тихомировской идеи, от активно-реактивного снаряда, — совершилось, похоже, достаточно безболезненно. О таких вещах трудно судить спустя десятилетия, когда уже невосстановимы многие детали отношений, характеров, расстановки сил. Но попробовать можно. Есть для этого свидетельства, официальные и частные, живы люди, хорошо помнящие этот новый этап в лаборатории, и пока, насколько мне известно, их мнения едины: все, что тогда делалось, делалось с обязательного согласия Тихомирова и Артемьева, а нередко по их прямой инициативе. Они составляли планы, подбирали себе сотрудников. Каждое решение можно и сейчас легко объяснить одними лишь техническими задачами, конструкторскими, производственными: «А как же можно иначе? Иначе никак нельзя было...» — если бы не ясное теперь, в обратной исторической перспективе, чье-то осторожное влияние извне на события в лаборатории и их непосредственных участников. Очень осторожное, но постоянное и неослабевающее.

Чье влияние? Реввоенсовета и Управления вооружений Наркомвоенмора. Тухачевского.

На новом этапе техническая идея перестала целиком принадлежать только авторам, Тихомирову и Артемьеву. Она попала в круг идей, которые в те же самые годы интересовали формировавшуюся новую военную науку. Однако практически осуществлять взаимосвязь инженеров и военных приходилось с большой осторожностью — в этом деле далеко не все и не всем было тогда ясно. С учетом будущей техники в Советском Союзе еще только разрабатывалась теория глубокой операции, массированного применения артиллерии, авиации и подвижных, маневренных соединений,

В чистом виде старой тихомировской идеей, активно-реактивным снарядом, лаборатория продолжала заниматься еще около двух лет, но сейчас это имеет только приоритетное значение. Скажем, если бывший гитлеровский генерал Шнейдер пишет в наши дни, что «немцы первыми проложили путь для развития ракетного оружия», потому что «пороховую ракету они начали испытывать еще в 1929 году»¹, то мы знаем, что Тихомиров и Артемьев провели первые такие испытания на пять лет раньше. А 3 марта 1928 года на опытном полигоне под Ленинградом был успешно произведен пуск ракетной мины с шашечным бездымным порохом на нелетучем растворителе. «До сего времени я не имею данных, которые бы удостоверяли практическое изготовление в иностранных армиях ракетных снарядов (мин) на бездымном порохе. Считаю, что приоритет в этом вопросе принадлежит СССР», — писал В. А. Артемьев в своих «Записках».

¹ «Итоги второй мировой войны», сборник переводов, «И.-Л.» М., 1957 г., стр. 315.

В 1928 году лаборатория Тихомирова стала называться Газодинамической — ГДЛ. По числу основных направлений в ней было образовано пять тематических отделов, из которых только один, первый, продолжил работу над боевой ракетой на твердом топливе. С июня этого же года первый отдел возглавил выпускник Военно-технической академии Г. Э. Лангемак. Через год в лабораторию пришел и вскоре стал ее начальником Б. С. Петропавловский, тоже выпускник Военно-технической академии, а еще через три года — авиационный инженер И. Т. Клейменов. Сейчас их имена, как и имена Тихомирова и Артемьева, нанесены на карту обратной стороны Луны.

Они были сверстниками, даже одногодками, что тоже иногда облегчает и упрощает творческое содружество. И биографии их сходны, а главное, втроем они составили на редкость счастливое единство инженерных умений и склонностей — к теории, к конструированию, к организационной деятельности в коллективе специалистов высокой квалификации. Очень бывает хорошо, когда все это совмещено в одном ответственном руководителе, в главном конструкторе или в директоре, но в данном случае таких руководителей оказалось трое.

Тем сложнее была роль каждого из них, человеческая и инженерная... Лет семь назад академик Борис Сергеевич Стечкин рассказывал мне об известном в тридцатых годах, а потом незаслуженно забытом конструкторе Л. В. Курчевском и, между прочим, заметил: «Ученый не эстрадный баритон: не слава ему нужна как признание его заслуг, а деловой рассказ о сути его открытия или заметка в отраслевой энциклопедии — только для специалистов».

Ладно, постараюсь о Лангемаке, Петропавловском и Клейменове рассказать по-деловому. Постараюсь говорить в основном об их работе, об их работах — это может оказаться полезным для нынешних дел.

Георгий Эрихович Лангемак, потомственный интеллигент, даже гуманитарий — по юношеским интересам. Его родители преподавали иностранное языки. В 1916 году поступил в Петроградский университет, выбрал себе редкую тогда специальность — японскую филологию. Но шла война, филологию вскоре пришлось оставить (ему казалось, временно) и заняться артиллерией. Он кончил школу мичманов, служил в береговой обороне в Финского залива. После Февральской революции вернулся было в университет, но началась гражданская война, и Лангемак стал помощником начальника артиллерии Кронштадта. В 1921 году мятежники его арестовали и продержали в тюрьме до подавления мятежа.

А потом возвращаться к филологии было уже поздновато. Артиллерия стала его делом, его профессией. Он поступил в Военно-техническую академию и, по некоторым сведениям, еще во время учебы стал известен Н. И. Тихомирову своими теоретическими работами по внутренней баллистике. После академии Лангемак получил назначение в береговую оборону Черного моря, но через несколько месяцев Тихомиров и тогдашний командующий войсками Ленинградского округа А. И. Корк добились его перевода в ГДЛ.

Биография Бориса Сергеевича Петропавловского прямее и определеннее. Учился в Суворовском кадетском корпусе, потом в артиллерийском училище, которое окончил в первый год войны. Затем — чин поручика, должность командира батареи, фронт. После Октябрьской революции год работал секретарем Новоторжокского уездного исполкома рабочих и крестьянских депутатов, а с начала гражданской войны служил в Красной Армии, опять в артиллерии. Участвовал в боях на Южном фронте, на Западном, в Грузии, в Армении, был дважды ранен. В 1924 году направлен слушателем в Военно-техническую академию, окончил ее и сразу попал к Тихомирову.

Иван Терентьевич Клейменов родился в семье бедного крестьянина. Кончил церковноприходскую школу и, как способный ученик, был принят в гимназию с бесплатным обучением. В 1918 году добровольно ушел в Красную Армию, был на Восточном фронте, потом учился в Академии по снабжению и опять воевал. После гражданской войны поступил на физико-математический факультет Московского университета, откуда по распоряжению М. В. Фрунзе был откомандирован в Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского. После академии три года работал в торгпредстве в Берлине.

А когда вернулся, стал начальником ГДЛ. Нет прямых документальных оснований, чтобы утверждать — можно только предположить, — что, хлопоча о переводе Лангемака, Тихомиров просил помощи у Тухачевского. Должен был просить: старые ракетчики говорят, что после первой встречи с Тихомировым, с 1927 года, Тухачевский ни на один день не упускал лабораторию из виду. Но дело Лангемака решалось месяц или два, так как начальник Штаба РККА не имел права своей властью перевести строевого командира с должности на должность, да еще и в другой город. Через год, когда академию кончал Петропавловский, Тухачевский был уже командующим войсками ЛВО и мог если не направить, то по крайней мере запросить в свой округ выпускника ленинградской же академии. А Клейменова в 1932 году он просто сам назначил в ГДЛ, как заместитель председателя Реввоенсовета и начальник вооружений РККА. Сам подписал приказ, причем вопреки настойчивым запросам из другого ведомства на этого знающего и энергичного специалиста и совершенно неожиданно для сотрудников лаборатории. Никто там Клейменова тогда еще не знал, многие обиженно удивились: зачем вообще нужен артиллеристам «чужак», авиационный инженер? А вот Тухачевский нашел, что очень нужен... Теперь-то все знают, какую пользу приносит иногда поиск на стыке наук, а в то время это был, возможно, один из первых подобных опытов.

Недавно в Москве состоялось торжественное заседание, посвященное семидесятилетию и памяти И. Т. Клейменова, Г. Э. Лангемака и Б. С. Петропавловского. Я коротко по ходу своего рассказа повторю то, что там говорилось о каждом из них, поскольку материалы заседания изданы небольшим тиражом, в специальном выпуске Института истории естествознания и техники АН СССР¹.

¹ «Из истории авиации и космонавтики», № 9, 1970 г.

Г. Э. Лангемак, «внешне... сухой человек... весьма сдержанный», «вежливый, саркастичный». «Ясный... стиль его руководства, тонкий юмор...», «аккуратность... четкость в работе и в мышлении». «В нем поражала его внутренняя культура, знания, эрудиция как в технике, так и в гуманитарных науках». В лаборатории занимался главным образом теоретическими вопросами, и прежде всего горением пороховых шашек в камере с соплом, движением газов в камере и по соплу, рождением реактивной силы. Показал, что процессы горения зарядов самой разной величины в разных условиях связаны законом подобия, как связаны между собой подобные фигуры в геометрии. Дал метод расчета по подобию основных параметров любого ракетного двигателя: сжигая в опытной лабораторной камере одну маленькую шашку, теперь можно было сразу определить по специальным графикам Лангемака суммарную потребную поверхность заряда будущего двигателя, минимальное (критическое) сечение сопла, потребное давление в камере... Раньше все эти характеристики подбирали для каждого двигателя экспериментально, в значительной мере на ощупь, что, понятно, было дорого и опасно. Выполнил работу по приведению в порядок зарождавшейся ракетной терминологии: во всяком деле термины должны быть точными и единообразными, а то не избежать ошибок. Предложил несколько новых перспективных направлений в ракетной технике, в том числе показал, что ракетные двигатели можно устанавливать на авиационных бомбах. Как нередко бывает, эта идея, тогда почему-то заглохшая, возродилась много лет спустя. Такие бомбы вновь изобретены сейчас: для нанесения точных ударов по горизонтальным целям с бреющего полета на большой скорости, когда система противовоздушной обороны наименее эффективна: не успевает ни обнаружить самолет, ни обстрелять его. На одном из нынешних вариантов такой бомбы установлены даже два двигателя: один, тормозной, гасит ее поступательную скорость — движение по инерции после отделения от самолета, — а когда она остановилась в воздухе и повернулась носом вниз, включается другой двигатель, ускоритель, и «вгоняет» ее в цель¹.

¹ Английский авиационный журнал «Flight», 22 июня 1967 года.

В 1935 году вышла книга Г. Э. Лангемака и В. П. Глушко «Ракеты, их устройство и применение», единственный тогда в нашей открытой печати систематический рассказ о достижениях, а также о задачах и проблемах ракетной техники. О задачах — только о ближайших, насущных, в основном военного значения. Авторы сразу же предупреждают, что перспективу полетов в межзвездные дали они пока умышленно оставляют без внимания, «считая, что и в земных условиях проблема ракеты представляет собой вполне самостоятельную и чрезвычайно актуальную задачу»

Это не научный труд, а как бы небольшой учебник или скорее учебное пособие. Стиль строгий, деловой, изложение разбито на главы и главки. «Основные понятия и определения». Теоретическая часть. «Применение ракет». И на странице пятьдесят четвертой в главке «Ракетная артиллерия» так же спокойно и по-деловому — не как новость, а как что-то, по-видимому, давно открытое, — изложена вся суть будущей «Катюши», подвижного пускового ракетного устройства! «Конечно, — написано там черным по белому, — никаких противооткатных приспособлений для станка не требуется. Эта особенность ракетного орудия позволяет использовать его для установки на такие аппараты, которые не могут выдержать отдачи, присущей обычным орудиям, то есть на самолетах, небольших судах, автомобилях и т. п.». И еще раз, в «Заключении» книги: «Главная область применения ракет — вооружение легких боевых аппаратов, как самолеты, небольшие суда, автомашины всевозможных типов...»

Не может быть, чтобы такая книга, единственная, прошла мимо иностранных разведок! Но тогда в чем же через шесть лет состояла непроницаемая тайна «Катюши»? Почему к 1941 году в Германии не было сделано ничего подобного, не предусмотрено никакой защиты от этого оружия и не было от него никакого спасения, кроме панического бегства?.. Как сообщалось в служебных донесениях, после залпов ракетных установок немцы бежали «не только с участков, по которым велся огонь, но и с соседних — на расстоянии в 1-1,5 км»¹ и потом по нескольку суток не решались приблизиться к брошенным позициям. Между прочим, наши солдаты тоже ничего такого не ожидали и в первое время пугались непривычного воя в небе, несущихся над головой огненных хвостов, блеска и грохота множества одновременных разрывов в расположении немцев. Какие только слухи не ходили тогда о «катюшах» по ту сторону фронта — причем слухи, так сказать, официальные, закрепленные в документах! И что это огнеметы особой, неслыханной мощности² и что это снаряды, начиненные особым же термитным веществом, от которого мгновенно испаряется железо и горит сама земля...

¹ Из донесения командующего артиллерией Западного фронта, 2 августа 1941 г. «Военно-исторический журнал», № 6, 1970 г., стр. 97.

² Через месяц после первого залпа, 14 августа 1941 года, появилась такая директива немецкого главного командования: «Русские имеют автоматическую многоствольную огнеметную пушку... Выстрел производится электричеством. Во время выстрела образуется дым... При захвате таких пушек немедленно докладывать». Еще через полмесяца, 28 августа, — новая директива: немедленно докладывать прямо главному командованию о каждом случае применения таких пушек на любом участке фронта.

Захватить установки (правда, взорванные: наши расчеты успели их взорвать) немцам удалось 2 октября под Вязьмой, возле деревни Богатырь. Но и после этого, разобравшись, вероятно, в принципиальной стороне дела, они так до конца войны и не смогли создать у себя ничего равного «Катюше», не смогли даже ее скопировать. Их шестиствольный миномет был и слабее, и заложенные в него идеи были для наших конструкторов давно пройденным этапом.

Следовательно, тайна «Катюши» заключалась не в том, что задача была поставлена — ее поставили давно и открыто, — а в том, что наши специалисты сумели ее решить.

Как известно, истории многих могучих промышленных фирм — американские в этом отношении характерны — восходят к патентам, полученным когда-то на выдающиеся изобретения. Нередко изобретатель сам становился во главе такой фирмы и давал ей свое имя: Белл, Гудьир, Форд, братья Райт, Эдисон... Патент — бумага, свидетельство, дающее право на исключительное владение изобретением, идеей, так как только голая идея — «вспышка гения» — предельно сжато излагается в патентной формуле. И обойти формулу, обмануть патентовладельца в какой-либо конкретной хитроумной конструкции почти невозможно. Скажем, идея колеса, если бы ее запатентовать. В этом случае какое конкретно колесо — сплошной диск или обод со спицами, железное или деревянное, целиком отлитое или склепанное из отдельных деталей, — все это уже не имело бы ни малейшего значения. Есть строгие и нашей страной признанные международные законы, охраняющие патент, как промышленную собственность: хотите использовать изобретение — покупайте лицензию или сам патент. Этот вид купли-продажи давно уже стал важнейшей статьей во внешней торговле передовых стран. Но, кроме того, разумеется, существуют изобретения военные, оглашению не подлежащие. За ними охотятся разведчики.

Так вот, примерно с середины нашего столетия, по мере усложнения техники, патенты на мировом рынке постепенно оттесняются так называемыми «секретами производства». «Система «know — how» («знать как») — искусство технологии, тонкости конструкции — сейчас становится важнее голой идеи. Сейчас можно купить, захватить, разведать, выкрасть патент — и ровным счетом ничего не узнать и не приобрести, если не имеешь точного и подробного описания этих тонкостей и условий, необходимых для получения продукции. А такое описание порой — тысячи и десятки тысяч страниц.

И здесь «Катюша», как видно, тоже намного опередила свое время, Хотя, естественно, идея должна была появиться раньше, чем конструкция.

Идею дал Борис Сергеевич Петропавловский. Опытный, в самой творческой поре, образованный, решительный, внешности богатырской, лично смелый до отчаянности, а это свойство далеко не последнее среди инженерных добродетелей¹. Хороший товарищ, но не в ущерб делу, умел слушать подчиненных, считаться с чужими мнениями, но решения принимал сам, на свою ответственность. Его называют конструктором, практиком; как было сказано на торжественном заседании, он «стремился наиболее эффективно использовать» рекомендации теории и практический опыт «для создания реальных объектов вооружения». Книга Г. Э. Лангемака и В. П. Глушко, обобщение накопленного опыта и достижений теории, тоже была задумана Петропавловским и впоследствии ему посвящена. Он даже сам начал ее писать, но сделать успел мало. Он умер в 1933 году — простудился на полигоне.

Став начальником ГДЛ, Петропавловский уже через несколько месяцев доказал (в специальном докладе о работе первого отдела лаборатории, артиллерийского), что активно-реактивные снаряды не единственная возможность применения в артиллерии ракетных двигателей на новом твердом топливе. Орудия под такие снаряды остаются громоздкими и тяжелыми, дальность стрельбы в большинстве случаев растет незначительно, зато сами снаряды сильно усложняются... Вывод: создавать не «некоторый суррогат батальонной или полковой артиллерии», а настоящие ракеты и под них — легкие, подвижные пусковые установки.

И идея была одобрена, подхвачена. Но в заключении Научно-технического комитета Артиллерийского управления было записано, что всю работу — проектирование и изготовление опытного образца «безоткатного газодинамического орудия с пусковым устройством в виде простой ажурной трубы» — лаборатория должна выполнить в кратчайший срок.

А что это значит — кратчайший? Слово это какое-то неопределенное, неточное, не техническое... Представлял ли себе кто-нибудь тогда, что скрывалось за столь привлекательной в своей простоте идеей Петропавловского? Нет, видимо, не представлял. Ажурная труба — штука несложная, верно. Ракета? В общем, тоже... Главное в ней — двигатель, а он в принципе был уже готов. Оставалось как будто засучить рукава — и за дело... Полгода на все потребуется? Год? Два?

Девять лет ушло в действительности на эту работу. Плюс еще два года на доводку. Правда, проекты и детальные чертежи первых вариантов пусковых устройств и снарядов были готовы даже раньше чем через год, но это были именно самые первые варианты, страшно далекие от окончательного. А потом начались улучшения конструкции, характеристик, поиски лучших и наилучших решений, новых калибров, новых порохов, новых способов придания снарядам устойчивости в полете, уменьшения рассеивания — началось все то, что иногда с не очень скрываемым пренебрежением в тоне называют «более мелкой разработкой проистекающих из проблемы неясных вопросов»².

1 Один эпизод в подтверждение. Эксперты долго не хотели дать «добро» пработанным в лаборатории пороховым ракетным ускорителям старта самолетов: считали их взрывоопасными. Сейчас такие ускорители — вещь обычная. А тогда — чтобы разом прекратить словесные бои, отвести «пугающие заключения» — Петропавловский сам стал в испытательном боксе между двумя ревущими пороховиками, и вместе с ним стали начальник отдела В. И. Дудаков, летчик-испытатель С. И. Мухин и лаборант. Эксперты умолкли, на ускорители был выдан патент.

2 Из диалога писателя Д. Данина и академика Б. Кадомцева в «Литературной газете» № 2 за 1971 год.

Тайна, истинная тайна «Катюши» как раз и состояла не просто в найденном принципиальном решении одной громадной проблемы, а в тесной, ненарушимой увязке сотен проясненных проистекающих вопросов. Все это не умещалось в патентной формуле, которую можно разведать или выкрасть, — это был «секрет производства», искусство. Участник работ конструктор Владимир Николаевич Галковский показал мне как-то номер журнала с фотографией одного из последних, но все же не последнего варианта установки.

— Обратите внимание: как будто она, как будто «Катюша», а ведь это не совсем она! Неконструктор ничего тут не углядит — мелочи! — а нам вот не по себе...

Так мог бы сказать художник, увидев, что на выставке этюд висит на почетном месте картины.

Итак, задача была поставлена и в принципе решена технически. Но для полного успеха — для «внедрения» новшества, как сказали бы сейчас, — потребовалась новая организация работы.

На дистанции в девять лет были у лаборатории неудачи, но не катастрофические, были успехи, но не ошеломляющие. Шла работа, прояснялись неясные вопросы — в том числе в таких направлениях ракетной техники, которые сейчас стали, можно считать, главными. С 1929 года отдел жидкостных и электроракетных двигателей ГДЛ возглавил Валентин Петрович Глушко, ныне академик.

За девять лет наиболее, пожалуй, заметными достижениями разработчиков «Катюши» были: эффективный аэродинамический способ стабилизации полета ракет, предложенный И. Т. Клейменовым (с помощью хвостового оперения большой площади, выступающего за калибр ракеты, но из-за этого пришлось отказаться от направляющих ажурных труб, применить открытые рельсы), и усовершенствованный медленно горящий порох на нитроглицериновом растворителе. Большую шашку такого пороха Клейменов принес однажды к наркому Ворошилову.

— Георгий Эрихович, дайте-ка спички!

«Я стоял немного в стороне, — вспоминает профессор М. К. Тихонравов, — и видел целый ряд людей, у которых глаза стали большими. Что сейчас будет? Но Ворошилов отнесся к этому спокойно. Он даже пошутил, сказав: «Только не сожгите усы товарища Буденного!» Горящий порох потом погасили».

Может быть, из-за растянувшихся сроков, из-за слишком долго изживавшихся недостатков интерес военного ведомства к ракетам заметно остыл в последние предвоенные годы. Пороховыми ракетами вооружались самолеты — больше в порядке эксперимента. В воздушных боях это оружие впервые было применено на Халхин-Голе, и успешно, но, к примеру сказать, генерал-лейтенант А. И. Еременко в июле 1941 года удивился, прочитав в телефонограмме Ставки незнакомое слово «эрес» (РС-реактивный снаряд). Потом он вспомнил, что уже видел однажды такие снаряды на опытном полигоне, незадолго до войны¹.

¹ А. И. Еременко, «В начале войны». «Наука», М., 1965 г., стр. 227.

Да и первые официальные испытания сухопутной установки на автомобиле летом 1939 года, в присутствии руководителей наркомата обороны, опять оказались неудачными. Ракеты летели мимо цели и вообще как попало. Испытывался вариант пускового устройства с короткими направляющими, расположенными поперек хода автомобиля. Причин неудачи было две: до схода с короткого рельса ракета не успевала набрать скорость, нужную для дальнейшего устойчивого полета, и автомобиль при залпе закачался на рессорах и «раскидал» ракеты по всему полю.

Чуть-чуть бы еще повременить с таким ответственным показом! В опытных мастерских уже почти была собрана установка с длинными направляющими, довернутыми по ходу машины, со специальными опорными домкратами, которые делали машину неподвижной и жесткой на время стрельбы.

Это была готовая «Катюша». Дальнейшие доработки уже не имели принципиального значения. Испытали ее в сентябре 1939 года. Затем доводки и испытания продолжались до середины мая 1941 года.

Отметим, что все основные технические идеи Петропавловского, Лангемака и Клейменова — по крайней мере все идеи, относящиеся к пороховым ракетам, — получив одобрение, немедленно получали и всяческую организационную поддержку. То есть бывали обсуждения дел, совещания, бывали нормальные рабочие трудности, споры, удачи, неприятности, но как только предложение принималось, ему тут же давалась широкая зеленая улица во всех инстанциях. В официальных документах я не нашел и в беседах с бывшими сотрудниками ГДЛ не слышал ни об одном случае, когда бы такое уже принятое техническое предложение потом вдруг тормозилось ничем как будто не объяснимыми способами. Когда бы все заинтересованные стороны в один голос сказали: «Да, согласны», — а потом вдруг стали бы из месяца в месяц откладывать решение, зависящее в первую очередь от них самих...

Этого не скажешь еще об одной генеральной идее Петропавловского и Клейменова: об идее объединения распыленных сил изобретателей и конструкторов ракет.

Заманчивая была идея. Никто против нее не возражал. Все понимали, как и сейчас понимают, что распылять силы, тянуть порознь, хотя бы и в одну сторону, — плохо, а собраться в единый кулак — хорошо. Открывать каждому в одиночку свои личные «америки», своими слабыми силами — плохо, а устроить единое богатое хранилище знаний — хорошо. Десять, двадцать мелких мастерских всегда хуже, чем один настоящий опытный завод...

Идея была настолько очевидно-правильной, что ее даже нельзя приписывать одному Петропавловскому. Просто он, загоревшись ею, начал ее «пробивать» энергичнее, чем кто-либо другой. Но еще за год до него с (предложением слить воедино ГДЛ и другие ракетостроительные организации и присоединить к ним всех одиночек-изобретателей выступил начальник Артиллерийского управления РККА Бондарь. Но все временно осталось в прежнем виде. Хотя прочие требования руководства ГДЛ удовлетворялись и даже предвосхищались: лаборатория получала новых специалистов, для нее освобождались новые помещения. Чтобы всемерно разгрузить ее ведущих сотрудников от чисто хозяйственных забот, Тухачевский, назначенный в том же 1931 году начальником вооружений РККА, оставляет в Ленинграде своего уполномоченного Н. Я. Ильина. Потом Ильин стал начальником ГДЛ, но при этом Петропавловский как был, так и остается техническим руководителем всех работ.

Но Николай Яковлевич Ильин, хороший человек и хороший администратор, не был инженером. На короткое время его в лаборатории сменил другой руководитель, а затем, в конце 1932 года, начальником ГДЛ Тухачевский назначил И. Т. Клейменова.

«Он был не только администратором, не только отличным организатором... но и творческим работником». Как авиационный инженер, знакомый с аэродинамикой, «как живительная струя извне», И. Т. Клейменов сразу увидел «всю бесплодность проводившихся в то время исследований в направлении улучшения кучности боя ракетных снарядов путем вращения»¹ и предложил дать ракетам мощное хвостовое оперение, выходящее за калибр, отказаться от направляющих труб, как бы они ни радовали глаз артиллериста своей схожестью со стволами обычных орудий, и пускать ракеты с открытого рельса. «Мы считали, что это было делом рук Ивана Терентьевича»²

¹ Чтобы повысить кучность боя, сделать полет ракеты устойчивым, артиллеристы — сотрудники ГДЛ пошли сначала старым путем ракетчиков: стали подбирать длину хвоста ракеты, не выводя его за калибр — за диаметр направляющей трубы. Но это плохо помогало — хвост, как выяснилось, надо было в этом случае "делать непомерно длинным. Тогда прибегли к артиллерийскому способу, гироскопическому: заставили ракету вращаться в полете. Для этого ее пробовали раскручивать перед пуском — с помощью электромотора или двигателя внутреннего сгорания, потом делали снаряды с несколькими косо поставленными по окружности реактивными соплами. На этом способе стабилизации остановились впоследствии немцы, такими у них были снаряды для шестиствольного миномета. Но это привело к увеличению расхода пороха, утяжелило снаряд, а кучность боя все равно оставалась неудовлетворительной. Хуже, чем в обычной артиллерии и у «Катюши».

² И это тоже не было каким-то открытием. Об аэродинамическом способе стабилизации полета ракет писал в 1849 году генерал К. И. Константинов — сообщая к тому же, что «таковые сигнальные ракеты» уже употребляются в Сардинской артиллерии.

И. Т. Клейменов, отличный организатор, потребовал объединения распыленных сил ракетостроителей.

И опять не он один. Дважды — в январе и в марте 1932 года — этого же требовал С. П. Королев, начальник МосГИРДа. Объединиться предлагает и ЛенГИРД. В мае Тухачевский направляет в Совет Труда и Обороны (СТО) доклад о задуманном едином институте, с перечнем задач, со сметой. В октябре заместитель Тухачевского Ефимов пишет соответствующую записку в ЦК ВКП( б)...

И снова обсуждаются сметы, решаются структурные дела... Только в октябре 1933 года Совет Труда и Обороны утвердил постановление об организации в Москве Реактивного научно-исследовательского института — РНИИ.

Но объединились в институт лишь ГДЛ и МосГИРД, а другие ракето-строительные организации продолжали работать отдельно. Самостоятельно работала и такая уже известная фирма, как КБ Л. В. Курчевского (по динамо-реактивным артиллерийским системам), очень пригодная для присоединения, по всем показателям. Фирма московская, следовательно, и перевозить ее не пришлось бы, и специалисты в ней собрались первоклассные...

Почему так произошло, что не все лаборатории все-таки были слиты в единый центр? Сегодня трудно ответить на этот вопрос точно. Я хочу сказать об одном обстоятельстве — оно просматривается из нашего времени, на дальней, так сказать, дистанции. Несколько десятилетий подряд — а началось это примерно тогда, в двадцатые — тридцатые годы, — во всем мире считалось, что любая научная или техническая проблема решится тем легче и быстрее, чем больше на нее бросить специалистов. Возник даже термин «массовая атака». И лишь в самые последние годы взгляды несколько изменились. Оказалось, после долгих опытов, что гигантские научные центры не всегда бывают результативнее сравнительно небольших лабораторий. Главное, оказалось, — не сколько народа работает над проблемой, а как совместить в одном творческом коллективе способности и характеры многих людей, как «смоделировать гения». Подсчитано, что если делать ставку только на количество специалистов, то при нынешних и ожидаемых в ближайшем будущем темпах научно-технического прогресса все жители планеты, включая грудных младенцев, к концу века должны будут стать научными сотрудниками.

Возможно, что одной из причин военной несостоятельности ракетостроения в гитлеровской Германии была организация в Пьенемюнде гигантского центра Вернера фон Брауна: средства этот центр поглотил огромные, а надежд не оправдал.

Наши ракетчики сорок лет назад сумели преодолеть тенденцию, сделали лучший ход: создали не «всеобщее» объединение, а как раз такое, какое было нужно, оптимальное.

Понятно и без специальных доказательств, что при всех заслугах Тихомирова, Артемьева, Лангемака, Петропавловского и Клейменова ракетную артиллерию в СССР создавали не только они впятером. И даже «Катюшу» — не только они. Кроме того, к началу проектирования собственно «Катюши» в живых из них остался один Артемьев, но и он задолго до этого «начала», почти сразу же после смерти Н. И. Тихомирова, фактически отошел от работы над боевыми ракетами и вернулся к осветительным и сигнальным.

Не нужно, думаю, перечислять здесь всех участников работ. Просто перечислять не хочется, а рассказать что-то о каждом — места не хватит. Начать такой рассказ пришлось бы по справедливости с двадцатых годов, со времени получения тротилпироксилиновых пороховых шашек... Военное руководство, конечно, было в курсе дел института. В марте 1941 года восемь сотрудников РНИИ получили Государственную премию за ракетное оружие для самолетов. Разумеется, знали в наркомате и о новых многозарядных сухопутных установках — об этом упоминает Г. К. Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях». В эти последние предвоенные годы главным инженером института был А. Г. Костиков.

В середине мая 1941 года на одном из артиллерийских полигонов маршалы С. К. Тимошенко и С. М. Буденный знакомились с образцами новой артиллерийской техники. Почти все образцы были уже осмотрены, и вечер уже наступал, когда, чуть ли не в последнюю очередь, машины с гостями затормозили у огневой позиции установок «М-132». Дальнейшее литературные источники и свидетели описывают в некоторых деталях по-разному, но это не имеет большого значения. Воспользуемся рассказом свидетелей.

Маршалы и сопровождавшие их генералы и офицеры поднялись на блиндаж за огневой позицией установок. Оттуда в бинокли хорошо видна была на западе оттененная закатом так называемая мишенная обстановка — искусственные сооружения, укрепления, макеты, старые пушки, обреченные на расстрел... После стрельбы все это изучают, оценивают вероятность попадания в цель, рассеивание, разрушительное действие снарядов. Что-то будет разрушено, что-то повалено, пробито, оцарапано, помято... А что-то уцелеет, останется нетронутым.

...Был дан залп. Секундный удаляющийся вой оборвался грохотом множества одновременных разрывов. В розовом небе закувыркались черные обломки — и мишенной обстановки не стало. Совсем не стало; нéчего там было больше изучать. В том месте теперь в бинокли видна была только изрытая и обожженная земля. (И не мудрено: два месяца спустя под Оршей залп одной батареи «катюш» оказался по нанесенным разрушениям равным залпу целой артиллерийской дивизии полного состава — трех полков ствольной артиллерии.)

Маршалы и генералы начали совещаться, прямо на блиндаже. Несколько минут спустя вниз сбежал офицер, чтобы передать участникам стрельб благодарность наркома.

Через два или три дня нарком С. К. Тимошенко срочно потребовал к себе авторов установки. Сначала их должен был принять начальник Главного артиллерийского управления маршал Г. И. Кулик, а затем, вместе с Куликом, им предстояло ехать к наркому — обсуждать вопросы серийного производства.

И солнечным майским утром в кабинет маршала Г. И. Кулика вошли четверо типично штатских молодых людей: И. И. Гвай, Л. Э. Шварц, В. Н. Галковский, А. П. Павленко. И с ними — военпред ГАУ в институте В. В. Аборенков. Вероятно, маршал рассчитывал увидеть руководителей института, но приглашение-то было послано авторам установки, и вот — представители авторского коллектива приехали. Не успели только одеться поторжественнее: вызов внезапный, так что приехали в чем на работе были. Озадаченный Кулик вышел из-за огромного стола, смотрел на каждого с любопытством, приговаривая: «Вот вы, оказывается, какие!.. Вот вы какие, оказывается!..»

Потом они поехали к С. К. Тимошенко.

Напомню, что еще в апреле 1930 года Б. С. Петропавловский доказал, что будет неправильно использовать реактивный принцип только в штатных артиллерийских системах, в обычной ствольной артиллерии. На практике это привело Газодинамическую лабораторию к полному отказу от прежнего направления работ. Новая великолепная идея — создание в чистом виде ракет и автономных, легких, подвижных пусковых установок — в первую очередь захватила самого автора, и без того увлекающегося, самолюбивого. А увлеченный какой-то идеей человек иногда сам ограничивает себя несуществующими, воображаемыми условиями задачи. Академии Б. М. Кедров в статье «Ошибки совмещения и удвоения в истории науки»¹ называет это оправданным психологическим моментом и приводит знаменитый пример: Колумб, отправляясь в Индию, ограничил себя условием, что открыть новую часть света нельзя.

1 «Наука и жизнь», № 9, 1909 г.

Посмотрим, как старая идея — соединение свойств пушек и ракет — получила у наших конструкторов новое, неожиданное развитие.

Бывший начальник третьего отдела (авиационного сектора) ГДЛ-РНИИ В. И. Дудаков рассказал мне, что году в тридцать втором-тридцать третьем в большом зале где-то на Цветном бульваре в Москве состоялся диспут по основным проблемам ракетостроения. Организовала диспут газета «Техника». Выступали представители разных конструкторских организаций, разных направлений, доклады, как водится, обсуждались... А за столом президиума, в сторонке, сидел известнейший профессор Рамзин, по ходу дела он кое-что прикидывал на логарифмической линейке, записывал, и после всех речей сделал свое, в высшей степени, понятно, авторитетное заключение.

Выступил там и руководитель Особого технического бюро наркомтяжпрома Курчевский. Категорически не понравились Рамзину работы этого бюро — динамо-реактивные пушки. Почему? Видимо, идея показалась неосуществимой или ненужной. Впрочем, ему все идеи в тот раз не понравились, кроме одной: идеи будущей «Катюши». Так что, если бы с ним тогда безусловно согласиться и действовать решительно, то и впрямь надо было все остальные направления «закрывать», а конструкторов отдавать в помощь Газодинамической лаборатории.

Хорошо, что этого не случилось. Но сейчас почти никто уже не знает, не помнит, кто такой был Л. В. Курчевский. Я тоже долго ничего не знал о его работах, а впервые услышав, решил, что здесь что-то не то, что какие-то похожие на правду вещи изрядно разбавлены буйной фантазией.

Дело было так. Несколько лет назад я прочитал в книге генерального авиаконструктора А. С. Яковлева «Цель жизни», что в Испании наши истребители были вооружены только пулеметами ШКАС винтовочного калибра (7,62 миллиметра), а немецкие «мессершмитты» — 20-миллиметровыми пушками, и это давало им решающее преимущество в воздушных боях. Между тем известно, что у нас пушки на самолетах пробовал ставить еще Д. П. Григорович, в начале тридцатых годов, а немного позже — Туполев, Архангельский, Поликарпов... Как раз поликарповские «И-16» и воевали в Испании.

Ну что ж, значит, первая попытка у нас оказалась неудачной. Бывает. Тем более, что испанский урок пошел нам на пользу, и во время Великой Отечественной войны стрелково-пушечное вооружение советских истребителей было лучше, чем немецких. Калибры наших авиационных пушек выросли за годы войны до 37-миллиметров, а немцы, не от хорошей жизни надо полагать, пытались ставить на свои самолеты даже наземные орудия.

Потом было одно мимолетное замечание в разговоре все о той же книге А. С. Яковлева. Не очень ответственно, ссылаясь, в свою очередь, на слухи, мне сказали, что на каком-то из истребителей Григоровича стояли будто бы две 76-миллиметровые пушки... Две трехдюймовки под крылом, справа и слева, — против тяжелых бомбардировщиков и против укрепленных целей на земле.

Простейшие расчеты показывали, что этого быть не могло. При выстреле из трехдюймового орудия отдача — то есть сила, которая придется на узлы крепления пушки к самолету — составит несколько десятков тонн, и истребитель, особенно легкий, деревянно-полотняный истребитель тех лет, мгновенно развалился бы от такого толчка.

Или же надо было делать сложную и тяжелую систему поглощения энергии, уменьшения отдачи. Полковая 76-миллиметровая пушка образца 1927 года весила 780 килограммов, дивизионная образца 1902/30 года— 1 380 килограммов, а тогдашний истребитель сам весил не больше легкового автомобиля.

Ни поднять такую пушку, а две и подавно, он не мог, ни выстрелить из нее. И все же...

Вскоре после гражданской войны началось интенсивное освоение северных районов страны. Году примерно в 1924-м пароход «Слон» доставил на большой остров в Белом море группу специалистов с материка. Старшим у них — не по возрасту и не по чину, а по естественному праву самого умелого и характером самого сильного — был среднего роста бритоголовый крепыш, который немедленно и тоже безо всякого на это мандата вмешался в запущенное хозяйство острова. Назначение же на высокую по местным условиям должность, вроде должности главного инженера, помощника коменданта, состоялось через некоторое время — просто как закрепление и без того сложившегося положения вещей. Крепыш — Леонид Васильевич Курчевский и правда знал дело: еще с войны запутанные «вопросы» стали при нем быстро распутываться.

Была на острове небольшая электростанция — вот уже лет пять как замерла, запаутинела. Была давно бездействующая механическая мастерская, была вечно запертая кузница с кузнецом из монахов. При нем — другой монах, «отпетый», ста десяти лет. (Когда монаху исполнялось сто лет, над ним, живым еще, совершали по обычаю жуткий обряд погребения и с этого момента его считали святым. А для кормления подселяли к кому-нибудь из братии, к кому-нибудь покрепче.)

Курчевский в несколько дней, ни с кем, кроме как с кузнецом, не вступая ни в какие объяснения, вывез «отпетого» обратно в монастырь, и вскоре кузница выдала первые гвозди и топоры. Стали оживать промыслы — рыбный, тюлений, — для чего были срочно отремонтированы лодки и сети. Нашлись среди приезжих специалистов плотники, слесари, парусные мастера... Кто чего не знал — шел к Курчевскому, и решение находилось. Заработала электростанция, слабосильная, но лиха беда начало. Это так встряхнуло цепенеющих в нужде островитян, что Курчевскому в подарок привезли из Кеми двустволку и разрешили ему свободно и в любое время охотиться на всей заказной территории острова. А главное, не слишком-то приветливые старожилы поверили в пришлого умельца: отныне все, что делал он, само собой признавалось правильным и безотлагательным.

Те, кто его знал, с кем я смог встретиться, почти слово в слово повторяют, что его мгновенно выводили из себя, прямо-таки бесили жалобы на слабости человеческие, вроде «трудно», «не получается», «устал»... Так это было или так только теперь говорится ради красного словца, но, видно, он действительно знал, умел и успевал гораздо больше, чем «нормальный человек». Кроме разных относительно мелких поделок, вроде, например, волнового двигателя — генератора, использующего энергию морских волн, или гирляндной, как теперь бы сказали, электростанции (у жены Курчевского, Марии Федоровны, сохранилась фотография: в руках Курчевский держит это устройство; на обороте его рукой написано, пока еще можно разобрать: «...для получения электричества от малых ручейков») — так вот, кроме разных мелких поделок, он восстанавливает на острове транспорт, железную дорогу, пускает по ней паровоз с двумя вагонами, строит рыболовецкую флотилию из лодок своей конструкции, особой, не боящейся сжатия льдами. На берегу монастырской бухты вырастает целая верфь. Для сообщений с материком в трудное время года — примерно с ноября по май, когда Белое море сплошь покрыто дрейфующими льдами — он делает моторную лодку С-1 повышенной проходимости, способную перескакивать, юзом проноситься по мелким льдинам, и настолько легкую, что через большие ледяные поля ее можно было перетаскивать волоком. И сжатие льдами ей тоже не грозило: Курчевский так подбирал обводы своих северных лодок, что из ледяных тисков они выскальзывали.

В Двинской губе, году в двадцать пятом, лодка С-1 выдержала жестокое испытание вместе с конструктором и командой: в бурю, зимой, когда в Архангельске ветер срывал крыши с домов. Лодку несло среди льдов неизвестно куда, никто ничего не видел, снег все застилал, бил лицо. Льды сталкивались, лопались, дробились, но лодка всякий раз успевала выскочить наверх, и ее тут же оттаскивали подальше от дыбом встающих торосов. Кончилось горючее; последние литры бензина оставили, чтобы растапливать снег для питья, а ненужный больше мотор сбросили за борт... Через неделю еле живое суденышко, но все же держащееся на плаву, прибило к погасшему маяку, к островку без людей. Под каменной башней маяка заносило снегом груду пустых консервных банок. Жестяными накладками, вырезанными из банок, путешественники скрепили ослабевшие швы лодки, дождались погоды и под парусом вернулись домой.

Один только человек из команды погиб — доктор, и то по своей вине: решил, что слишком устал, прилег отдохнуть на вахте, заснул, замерз.

Много лет спустя, став уже главным конструктором в совсем другой области техники, в артиллерии, Курчевский опять вернулся к идее полярной лодки-вездехода. Его С-2 с мощным авиационным мотором, с воздушным винтом готовилась для перехода к Северному полюсу. Но Курчевскому этого было мало: вести ее к полюсу он собирался сам. И, имея уже не который опыт в этом роде, беломорский, хорошо представляя себе, что его ждет в пути, он пишет о такой экспедиции научно-фантастическую повесть для детей.

Рукопись пока не найдена. Мы ее не знаем, но, наверное, там бы какой-то центральный герой, смельчак и ученый, у которого любое дело руках спорилось, как у героев Жюля Верна. Едва ли в повести для детей можно было обойтись без такой фигуры, немного наивной, с точки зрения взрослых.

Но дело в том, что Курчевский сам сильно смахивал на такой Сайруса Смита. Он тоже никому не перепоручал так называемое «исподние» — по крайней мере непосредственно, головой и руками участвовал во всех этапах работы по любой теме... «Курчевский? Главный? — обрадованно переспросил меня один бывший механик опытного артиллерийской полигона. — Как же, как же! Придет к нам на позицию, скинет пиджак, рубашку, до майки, и не видать среди нас — где он, а где кто!»

Таким он остался в памяти современников. Я вовсе не хочу сказать что это обязательная или пусть желательная норма — чтобы главный конструктор сам влезал в комбинезон, копался в моторе, испытывал вездеходы, становился к пушке на место наводчика, заряжающего, а потом, сваленный усталостью, засыпал прямо на земле, сунув голову в тенек, под багажник автомобиля. Но Курчевский был таким. Между прочим, и Петропавловский был таким. Еще Леонида Васильевича называют озорным: сил у него с избытком доставало и на дело и на озорство. Его хватало на друзей, на охоту, на катера, автомобили, собак, ружья (он их сам конструировал), розыгрыши, путешествия, он писал научные труды и детские рассказы про охоту, печатался в трудах Артиллерийской академии и в журналах «Еж» и «Мурзилка», так что научно-фантастическая повесть не первый его литературный опыт. Он поселил у себя дома в Москве молодого медведя с Кавказа, давал прозвища направо и налево и не обижался, когда получал их сам. Степенная домработница его знакомых называла его, совсем не степенного и невыносимо для нее шумного, «мордастым»: «Там к вам опять этот мордастый явился!..» Он мог, так сказать, вполне профессионально прикинуться в компании пьяным, ловеласом — кем угодно смеха ради, хотя не пил и не курил никогда, а с женой не расставался ни дома, ни на работе, ни в отпуске: она была его секретарем, мажордомом, шофером, посыльным, охотилась с ним на волков и следила, чтобы он, когда его вызывают в Кремль, отправился туда в парадном костюме, а не как есть — в комбинезоне и в кепке, повернутой козырьком назад...

Заслуженный изобретатель РСФСР С. Д. Богословский пишет, как в 1919-1924 годах Курчевский руководил мастерской-автолабораторией при Комитете по изобретениям: «...трудно было определить границу между домом и автолабораторией. Просторная квартира в несколько комнат была загромождена частями автомобилей, баками, автопокрышками, приборами и инструментами вперемешку с эскизами, книгами и самыми разнообразными ружьями — от шомпольных до штуцеров Голанд-Голанд для охоты на слонов... Приветливые охотничьи собаки дополняли эту несколько сумбурную обстановку и дом, всегда наполненный многими людьми...» Постоянно и запросто приходили в этот дом двигателист Борис Сергеевич Стечкин, авиаконструктор Александр Александрович Архангельский, аэродинамик Владимир Петрович Ветчинкин, хирург Сергей Сергеевич Юдин и многие другие уже тогда известные ученые и инженеры.

Просторная квартира на Арбате, 31, была как бы центром коммуны работников автомастерской. Иные там просто жили, иные только столовались и от случая к случаю ночевали, но все это без подробных денежных расчетов, общим котлом. Время было известно какое: война, разруха, на бесперебойное снабжение, даже на регулярную выдачу зарплаты из Комитета рассчитывать не приходилось. И Курчевский предложил организовать при мастерской «материально-производственную базу» в Переславск-Залесском, подсобное хозяйство. Своя картошка, овощи, мельница для местных крестьян (два фунта с пуда в пользу владельцев, плюс отходы — на корм скоту), рыбная ловля и дичь — и опытная мастерская в Москве была сохранена. Кроме того, заказы, договорные работы, одним словом, хозрасчет, и в результате в это трудное время, о котором Ленин писал: «Вся соль теперь в практиках и в практике»¹, — в этот «момент величайшей нужды обнищания в стране», Курчевский и его маленькая коммуна создают:

¹Соч., изд. четвертое, т. 35, стр. 471.

несколько автомобилей, собранных из разноплеменных агрегатов. Немецкий кузов и шасси соединяли с американским мотором, американский грузовик — с немецкой коробкой передач и французским мотором и так далее. Тут, собственно, важна была смелость, пример инициативы и деловитости. Ведь каждый завод тогда производил что мог, на каком угодно сырье, а готовых технологий и рецептов почти не было. Курчевский начал делать комбинированные автомобили для потребностей мастерской, а потом по его пути пошли другие предприятия.

горючее: замену отсутствующего бензина — так называемую «ханжу». Смесь эфира со спиртом-сырцом. Это уже был какой-то рецепт: «ханжа» распространилась по автохозяйствам, а у Курчевского на ней работали и автомобили и мотор мельницы в Переславле;

эмульсию для шин: она затягивала в автомобильных шинах проколы и пробоины. Эмульсию заливали в камеры. Осенью 1922 года на Ходынском поле в Москве военпреды государственной комиссии стреляли из пистолетов и винтовок по колесам пробегавшего мимо полугрузовика — это были испытания. За рулем сидел Курчевский. Автомобиль с простреленными шинами делал затем большой круг по кочкам, по грязи, возвращался, получал новые пробоины, и так — десять кругов с разной скоростью. Давление в шинах почти не упало;

аэромобиль: комбинацию шасси и управления «Даймлер — Бенц» и авиационного мотора с толкающим винтом. Курчевский носился на этом чуде по Москве, пугая извозчиков и выдувая на прохожих воду из луж. За езду без номера и вообще без разрешения Курчевский три дня просидел под арестом, а машину выдворили из столицы, перегнали на базу, в тихий Переславль;

новый вариант аэромобиля в виде большой трубы, в которой вращался ряд воздушных винтов. Рассчитывал систему профессор В. П. Ветчинкин из ЦАГИ;

в содружестве с изобретателем С. Д. Богословским — проект крылатой торпеды с ракетным двигателем. Первый шаг в сторону боевой реактивной техники. Торпеда должна была лететь низко над водой, по расходящейся или сходящейся спирали, прочесывать большую площадь -с тем, чтобы на одном из витков неизбежно встретить цель;

...и модель пушки с усовершенствованным дульным тормозом. Дульная часть ствола пушки заканчивалась специальной камерой с боковыми отверстиями; пороховые газы, вырываясь из ствола вслед за снарядом, попадают в камеру, давят на ее стенки, истекают из отверстий, и при удачном подборе элементов камеры отдача заметно уменьшается. Изобретение это не Курчевского. Курчевский хотел только выжать из него все, что удастся.

Каждая из этих работ и любопытна и полезна, но ни одна из них все же не поднимается до того, что можно назвать блистательной идеей, озарением... Не что-то выдающееся, а скорее количество интересных находок, разработок говорило о пока еще не раскрывшихся возможностях конструктора, притягивало к нему, собирало вокруг него талантливых людей. Но сам он, как уже сказано, не бросал на полпути ни один мало-мальски стоящий замысел: это было противно его жадной до дела натуре. Многое изменилось потом с годами; Курчевский стал во главе опытного завода, особого конструкторского бюро, а фактически целого проектного НИИ, и все равно — наряду с основными изделиями колоссального оборонного значения он по-прежнему строит глиссеры, катера высокой проходимости, переделывает легковой «ГАЗ-А» в трехосный вездеход на колесном и на гусеничном ходу, конструирует охотничьи ружья, карабины, новые патроны и пули, задумывает систему (и на заводе делают макет) централизованной регулировки уличного движения р Москве — будущую «зеленую волну»... Это была и щедрая, безоглядная трата сил и как бы своего рода гимнастика, всплески великой инженерной благодати: умения взять чистую идею и довести ее до так или иначе действующего образца, модели. Любым умозрительным сомнениям, будь то даже сомнения авторитетнейшего профессора Рамзина, Курчевский противопоставлял то, что можно увидеть, ощупать, измерить, испытать...

Другое дело — чего ему это стоило. Ведь были же для сомнений какие-то основания. Но сам он словно ничего такого не знал, страха не ведал, а некоторая его эксцентричность, нервозность тоже в конце концов легко объяснялись его удивительной, через все края бьющей энергией.

Остановить его, заставить оглянуться, повернуть казалось невозможным. Попробовал было авиаконструктор Григорович однажды, по очень незначительному поводу, вышла из этой попытки такая ссора, что разнимал их Орджоникидзе. Из руководителей ГДЛ и РНИИ у одного только Лангемака хватало выдержки вести с Курчевским какие-то переговоры. Конструкторы терпеть не могли, когда Главный заявлялся к ним в их тихие залы. «Он все карты нам путал, — рассказывает сейчас один из конструкторов. — Его самого идеи захлестывали, и нам он все решения подряд браковал, предлагал новые и новые варианты, неожиданные — и в КБ план горел... Нет! Он куда лучше чувствовал себя в цехе, со слесарями. Были у нас на сборке такие виртуозы: они его на лету понимали, с голоса, и делали все, что он хотел, без чертежей, — и он там с ними вертелся, целыми днями не выходя...»

Как сейчас установлено, это было в конце 1926-го или в самом начале 1927 года, поздним, очень холодным вечером, когда немногочисленные жители острова уже разошлись по домам.

Человек десять из тех, кто приехал на остров вместе с Курчевским, и с ними старый кузнец, осторожно вынесли из ворот квадратной башни, ближайшей к бухте, две железные треноги, тяжелый ящик на перекладине, сварную ферму с тягами и длинный брезентовый сверток.

Треноги установили у самой кромки льда, придавив лапы валунами, к верхушкам приболтили перекладину, а к ней на тягах подвесили ферму-люльку.

Курчевский и начальник лодочной станции Борис Эккорев развязали тесемки на свертке и вынули из брезента тускло заблестевшую трубу с раструбом на одном конце. Трубу укрепили на качелях, направив ее узкий конец в море, а раструб — в пологий склон берега. В этом месте берег поднимался хотя и полого, но довольно высоко, так что со стен монастыря никто не мог видеть приготовления, разве только с верхней дозорной площадки квадратной башни... Но и на башне и на стенах в такую пору никого не бывало: туда только мальчишки забирались, и то днем.

Когда все было готово, Курчевский ушел в крепость и вернулся с комендантом. Долго его ждали обратно, думали уж, не случилось ли с ним чего в неурочный час.

Комендант спускался по тропинке впереди, увязал сапогами в мерзлом песке и был сильно раздражен: он три войны прошел, и нечего людей ночам без тревоги дергать!

Он осмотрел качели с трубой: понять, наверное, ничего не понял, но вопросы приберег на потом. Сел на валун, зевнул в кулак.

— Ну!

Выстрел смешался с коротким оглушительным звуком работающего реактивного двигателя. Струя огня ударила назад, в склон, разбросала мелкие камни. Несколько мгновений спустя слышно было, в море упала болванка или ядро, без взрыва — там только затрещал, ломаясь, лед.

Комендант, человек все же военный, тут же соскочил с валуна. Люлька после выстрела всего лишь слегка покачивалась: значит, никакая сила отдачи на нее не подействовала. Комендант чуть-чуть подтолкнул ее рукой — и она закачалась гораздо сильнее. Заглянул в трубу сзади, откуда в склон ударил огонь, и увидел конус, сходящийся к маленькому отверстию, а за отверстием дальше — сквозной ствол с белесым кружком дула в конце. Вот и все.

— Безоткатная! — сказал Курчевский. — Пока модель.

Но в ту же ночь он сам утопил пушку в Святом озере за монастырем. Говорят, он был особенно неспокоен в эти дни, опасался, что и так слишком многим ее показал. А идею он держал в голове.

Безоткатная пушка, названная впоследствии динамо-реактивной, ДРП, в пять, в десять раз легче обычного орудия того же калибра. Что это значит — каждому понятно. Суть же изобретения была вот в чем; при выстреле из такой пушки часть пороховых газов отводилась назад, в реактивное сопло, и реактивная тяга уравновешивала силу отдачи.

После зашифрованной радиотелеграммы коменданта Курчевский был немедленно переведен в Москву, где получил конструкторское бюро, опытный завод, помощь лучших специалистов, средства... Начался самый счастливый период его короткой жизни — прыжок через десятилетия.

Это не литературное преувеличение, а научная истина. «Особый интерес представляют мощные авиапушки... разработанные в начале тридцатых годов Л. В. Курчевским... Однако на вооружение ВВС они тогда приняты не были — изобретение Л. В. Курчевского опередило свое время на целое десятилетие»¹. Немцы впервые применили безоткатные орудия в Критской воздушно-десантной операции в мае-июне 1941 года, американцы — только в конце войны. Потом появились сообщения о действиях таких орудий в Корее. И хотя у нас, например, в послевоенной Большой Советской Энциклопедии о них еще никак не упоминается (есть лишь общая статья «Орудие артиллерийское», том подписан к печати в феврале 1955 года), но уже в Малой Советской, через четыре с половиной года, им посвящена отдельная статья «Орудие безоткатное».

А в 1967 году наши газеты поместили фотографии партизан Вьетнама у явно безоткатных орудий. 16 марта 1967 года.

Десять лет, задолго до войны, безоткатные пушки Курчевского — при поддержке в первую очередь Орджоникидзе и Тухачевского — испытывались и поступали на вооружение Красной Армии. 76-миллиметровая батальонная, самоходная, мотоциклетная пушки, легкая мортира, противотанковое 37-миллиметровое ружье. Двенадцатидюймовая (305 миллиметров!) «пушка Сарданапала» — и при этом самоходная, с мотором от трехтонного грузовика. Такого же калибра морская пушка для установки всего лишь на легком эсминце, 76-миллиметровые орудия для катера, для танкетки, для тачанки...

Орудия эти быстро совершенствовались, и, например, батальонная пушка Курчевского по боевым характеристикам была не хуже американской того же калибра, созданной на десять с лишним лет позже. Одна из находок ОКБ Курчевского — перфорированная гильза, дырчатая, для лучшего отвода пороховых газов назад, в реактивное сопло. Было сделано откидное запирающее устройство, чтобы заряжать пушку с казенной части, а не с дула, как у первых опытных образцов, затем — сгорающая пластмассовая гильза, чтобы не извлекать ее из ствола после выстрела². Была сделана многозарядная пушка с магазином, бикалиберная пушка с сужающимся каналом ствола — это почти в полтора раза увеличило начальную скорость снаряда... Утверждалось, и как будто профессор Рамзин утверждал, что при серийном производстве и в эксплуатации отдача при выстреле у такой пушки будет все равно велика, так как свойства порохов нестабильны, слишком заметно меняются от одной партии к другой и в зависимости от температуры, от времени года. С этой трудностью — с непостоянством свойств порохов — столкнулись своевременно и авторы «Катюши», но задача и там была решена. Для «Катюши» ее решил Ю. А. Победоносцев, для ДРП — Курчевский. После этого отдача самых мощных безоткатных орудий свелась практически к нулю: на испытаниях в разных условиях они стреляли со специального маятника, как первая модель в 1926 -1927 году, и маятник не качался, только вздрагивал.

¹ «Из истории авиации и космонавтики», вып. 10, 1970 г., стр. 6.

² Года четыре назад в иностранной печати появились сообщения о разработке подобных «безгильзовых патронов» фирмами «Дженерал Электрик» и «Филко-Форд». Патроны при этом становятся, естественно, легче и дешевле, и механизмы орудий упрощаются.

Исследования велись не на ощупь. В ОКБ под руководством начальника отдела профессора Б. С. Стечкина, разрабатывались научные основы проектирования безоткатных пушек, обобщался опыт. Курчевский написал «Теорию ДРП» — уникальный труд, с предисловием М. Н. Тухачевского, до сих пор не потерявший значения. Так считают специалисты. По существу, это была частная сторона общей теории ракетного двигателя на твердом топливе, и, естественно, что с Курчевским никогда не терял связи ведущий теоретик ракетного дела Г. Э. Лангемак. Так и получилось, что дело это одно — реактивные установки и ДРП. Просто ракета летит как бы вместе с пушкой, а снаряд Курчевского оставляет пушку на земле.

Поразительные темпы, преданность цели! Иногда даже Курческого обвиняли в слишком жестком рационализме. Правильно, он был человеком жестким, следовательно, нелегким, не все у него получалось гладко с окружающими. Но ведь и окружающие бывают разными, и многие люди тянусь к Курчевскому добровольно. Вот что рассказывает бывший его заместитель Константин Константинович Глухарев, начальник конструкторского бюро, о том, как Курчевский предложил ему перейти на завод с высокого поста в Артиллерийском управлении РККА: «О должности — потом. На что потянешь — тем и будешь...» Жестковато, но разве не справедливо? Чем больше умеешь, чем лучше работаешь — тем тебе немедленно и зарплата начислится большая. Как только покажешь свое мастерство. Никаких мерил для этого на заводе не существовало: ни срока пребывания в прежней категории или разряде, ни так называемой средней зарплаты по предприятию (показателя для контролеров), ни самого по себе диплома. Жесткий рационализм. Никто, кстати, не знал и сейчас не знает, какой диплом был у Курчевского: одни припоминают, что он учился на мехмате университета, другие — что на химфаке... Он сам «стал тем, на кого тянул» и так же расставлял своих помощников.

То есть опять же все было наверняка сложнее, чем выглядит теперь, в воспоминаниях, но, похоже, что канонов там не признавали. Гвардия фирмы — универсалы. Те, кто никакого дела не боялся — как Главный. Приходилось быть и слесарем-механиком, и специалистом по сборке пороховых зарядов, и уметь грамотно обращаться с капсюльными втулками, боеприпасами и другими артиллерийскими средствами», — пишет П. Киреев, бывший механик, испытатель. «Надо понять, — говорит академик Б. С. Стечкин, — что деньги в те годы — это для ОКБ и завода было далеко еще не все. Партия и правительство нас ценили, потребности наши учитывали, деньги нам давали — много денег. Но при всем том надо было организовать и каждый день, в каждую минуту обеспечить полную неожиданностей опытную работу в условиях строжайшего фондирования материалов и оборудования. И Леонид Васильевич ее обеспечивал... Это сейчас любой тебе станок пожалуйста, а тогда чуть что — кланяйся Германии!»

Летом 1931 года на испытания вышел истребитель «И-2» Д. П. Григоровича, вооруженный двумя 76-миллиметровыми динамо-реактивными пушками. Работа началась по «Плану ЦКБ — № 7», то есть по всесторонне обоснованному государственному плану, с учетом и далекой перспективы военной авиации и уже достигнутого уровня техники и тактики. Росла живучесть боевых самолетов: их уже не могли разрушить или вывести из строя одиночные пулевые пробоины, а жизненно важные и взрывоопасные центры самолета — кабины экипажа, топливные баки — делались теперь защищенными от пуль и мелких осколков. Нужны были пушки; а что значит при этом увеличение калибра снаряда, показывают хотя бы такие сравнительные цифры: по статистике периода второй мировой войны, 20-миллиметровый снаряд делал в самолетной конструкции пробоину диаметром 30-40 сантиметров, 23-миллиметровый — 60 сантиметров, 37-миллиметровый — около метра. Один 30-миллиметровый снаряд авиационной пушки, по современным оценкам, так же эффективен, как шестнадцать 20-миллиметровых...

Но здесь не место для подробного описания всех самолетов, опытных и серийных, сделанных под пушки Курчевского. Кто захочет, может прочитать о них в специальных работах¹. Дело поставлено было с размахом. Кроме Григоровича, такие машины строили Туполев, Архангельский, Чернышов; непосредственно с Курчевским, в авиационном отделе его ОКБ, объединились для работы над новыми истребителями конструкторы Лавочкин, Люшин, Шавров, Черановский и другие — некоторые из них уже тогда имели свое имя в авиации (вот это, между прочим, было действительно творческое объединение!). Сначала в воздух поднимали «обычные» ДРП — для экспериментов, потом были созданы специальные авиационные безоткатные пушки АПК калибром от тридцати семи до ста двух миллиметров.

Сейчас образцы пушек Курчевского можно увидеть в Ленинградском военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи. В Отечественной войне ДРП не применялись. Следует учесть, что и у американцев и у немцев пушки эти сразу тоже практически «не пошли», хотя, можно достаточно веско ответить на любые приводимые в литературе, задним числом, соображения на этот счет. Пишут, скажем, что в воздушных боях динамо-реактивные пушки оказались менее эффективными, чем появившиеся вскоре ракеты» ². Это, по-видимому, и тогда было неверно, как неверно сейчас. Ракета летит далеко, но на первых сотнях метров гораздо медленнее, чем обычный снаряд или пуля. Поэтому реактивные снаряды эффективны при больших расстояниях до цели, а при малых — стрелковое оружие сильнее. Особенно если цель — подвижная, маневренная: тогда она успевает попросту уйти от ракеты куда-нибудь в сторону. И тот же «Flying Review» четыре года спустя (№ 5 за 1970 год) писал, что Соединенные Штаты, терпя поражение над Северным Вьетнамом, начали спешно ставить на «Фантомах», ранее вооруженных только ракетами, скорострельные пушки. А по сообщениям последних лет, вновь делаются попытки ставить на самолетах безоткатные пушки большого калибра — 106 миллиметров³.

Утверждают, что меткость (вероятность попадания снарядов в цель)! была у динамо-реактивных пушек плохой — из-за недостаточной начальной скорости снаряда и что это будто бы органический порок ДРП. Спорное утверждение. По воспоминаниям работников опытного завода и бывшего ОКБ Курчевского, начальная скорость снарядов ДРП доходила до восьмисот метров в секунду, как у лучших пушек того времени, а меткости 37-миллиметровой противотанковой бикалиберной ДРП оценивалась в четыре раза выше меткости винтовки.

Немецкие и американские авторы пишут теперь, что длинное и ярое пламя, дым демаскировали позиции безоткатных орудий. Но ведь тот же недостаток имели и просто реактивные установки и «катюши», однако это не помешало их применению. Есть упреки и помельче: что безоткатные орудия все-таки были тяжеловаты, тяжелее реактивных установок, что они заряжались с дула, что расход пороха у них был повышенный, что они небезопасны — при испытаниях бывали несчастные случаи...

Весили они, правда, больше, чем легкие трубчатые или рельсовые направляющие для ракет. Но ведь ДРП — это пушки, и преимущества их как пушек в определенных условиях бесспорны. И потом, с улучшением материалов, с получением новых конструкционных материалов вес орудий снижался: батальонная пушка Курчевского весила 180 килограммов,

¹ В. Б. Шавров, «История конструкций самолетов в СССР до 1938 года», «Машиностроение», М., 1969 г.

² «Flying Review International», № 10, 1966.

³ Истребитель поддержки корпуса морской пехоты Норт Америки ] OV — 10А «Бронко» («Aviation Week», 30 июня 1969 г.)

Заряжение с казенной части — это вопрос сравнительно легко разрешимый. Здесь изобретать нечего, а надо только конструктору поработать. И у Курчевского имелись опытные образцы таких пушек.

А безопасной военной техники, особенно опытной, вообще не бывает. Рискуют летчики-испытатели, рискуют ракетчики, рискуют и артиллеристы. В 1934 году при испытаниях танкетки с 76-миллиметровой динамо-реактивной пушкой взорвался в стволе орудия снаряд, погиб инженер Адольф Янович Нейланд, почти оглох сидевший рядом с ним в танкетке Оскар Фридрихович Каплюр. Портрет Нейланда висел потом в кабинете Курчевского. Но и после этого рисковала, и не раз, Мария Федоровна Курчевская: в горячие дни испытаний она водила на полигон грузовики с опытными снарядами.

Таким образом, нам остается единственное бесспорное объяснение неудачной судьбы динамо-реактивных пушек: они появились слишком рано. Это значит, что профессор Рамзин тоже был отчасти прав, предполагая, что реализовать идею технически будет очень трудно. Безоткатные орудия получались в то время у Курчевского, а у других конструкторов не получались. К другим это непростое умение пришло спустя десятилетия. Сыграл свою роль и хорошо известный в истории психологический фактор — барьер недоверия к слишком новой технике. «Катюша» тоже была новинкой, но тут хотя бы традиции были: ракеты сотни лет, пусть без большого успеха, внедрялись в армиях, в том числе в русской армии.

И нельзя назвать просто неудачной, несостоявшейся судьбу изобретателя Курчевского. Многим из того, что было сделано, воспользовались другие конструкторские бюро, для других ракетных систем.

Лучше же всего, наглядно, динамо-реактивные пушки оценены сейчас, когда они вновь занимают свое место. А родились они у нас, и создателем их был необыкновенно одаренный инженер. Даже те, кто не имел прямого отношения к его работе, чувствовали эту его одаренность. Сейчас, когда слово за историей, о нем стали ходить легенды. Рассказывают даже, что его видели на фронте в первые годы войны: там будто бы полковник Курчевский налаживал «катюши»...

Этого не было. Но была и остается вера людей в тех, кто открывает им новые пути, помогает народу в его борьбе за свою честь и независимость. Штрихи жизни таких ученых и изобретателей, как Тихомиров, Артемьев, Петропавловский, Лангемак, Клейменов, Курчевский, бесценны. Многие детали из того, что происходило всего лишь несколько десятков лет назад, быстро забываются. Уходят из жизни свидетели, очевидцы. И очень важно не дать забвению покрыть непроницаемой завесой живое дело наших отцов.