«Знание - сила» №12 1958 год

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ Г. ГУРЕВИЧРисунки Г. ТУРЫЛЕВА

Но мы не смотрим на Солнце, не любуемся звездной вышивкой. Наши взоры прикованы к черному кругу, хотя ничего нельзя разобрать в глухой тьме — ни простым глазом, ни в телескоп. Нас шестеро — весь экипаж космического корабля: старик Чарушин, начальник экспедиции — мы зовем его Дедом, супруги Варенцовы, супруги Юлдашевы и я — Радий Блохин.

— Так что же? — спрашивает Дед Чарушин. — Уходим?

— Ничего не поделаешь, — говорит Толя Варенцов, наш главный инженер. — Ракета приспособлена для посадки на сушу, а там — вода, сплошной океан. У нас станочки ручные, кустарщина, шесть человек рабочих, все низкой квалификации. Год провозимся, сделаем кое-как и утонем при посадке. Нельзя рисковать.

— И топлива в обрез, — добавляет Рахим Юлдашев. — Мы же считали с вами. Посадка — это задержка на семь лет. На лишних семь лет у нас и воздуха не хватит. И по возрасту...

Айша дергает его за рукав. Рахим забыл, что о возрасте невежливо говорить при Деде. Старику уже сейчас за девяносто.

— В конце концов мы вернемся не с пустыми руками, — замечает Галя Варенцова.

И тогда Чарушин говорит спокойно:

— Остается один выход...

Мы смотрим на начальника с недоумением. Айша первая понимает о чем идет речь.

— Ни в коем случае, — кричит она.

«Жизнь измеряется делами, а не годами», эти слова я впервые услышал от Деда семнадцать лет тому назад.

Помню мой первый визит к нему. Поздняя осень. Мокрый пронизывающий ветер. Стрекочущий аэроранец несет меня над черным полями со свалявшейся травой, над голыми деревьями, над свинцовыми валами Куйбышевского моря. Потом я вижу голубой забор на глинистом обрыве, домик из зеленоватого стеклянного кирпича и у калитки старика в теплой куртке из синтетического горностая. У него седые пышные волосы, тоже бело-голубые, как будто синтетические. Я узнаю его по портрету, и выключив ранец, неловко приземляюсь у его ног, прямо в канаву.

— Идемте переодеться. Потом представитесь, — говорит он, протягивая мне руку.

Так познакомился я с Павлом Александровичем Чарушиным, — знаменитым космическим капитаном, участником первого полета на Венеру, командиром первой экспедиции на спутники Юпитера, первой на Сатурн, первой на Нептун и прочая и прочая... Здесь на берегу Куйбышевского моря доживал он свою славную жизнь.

Сам я имел косвенное отношение к звездам, инженер-строитель по образованию, я работал на строительстве Главного Межпланетного вокзала на горе Килиманджаро в Восточной Африке. Специалиста, попавшего в чужую область, тянет все переделать по-своему. Кроме того, я был молод и самонадеян. Я составлял план реконструкции Солнечной системы. В то время — в начале 21 века, уже было ясно, что все планеты непригодны для заселения и почти все бесполезны для нас. И я предлагал перетасовать их. Венеру и Марс перегнать на Земную орбиту, Марс снабдить искусственной атмосферой, а атмосферу Венеры очистить от углекислого газа. Я предлагал еще Сатурн, Уран и Нептун расколоть на части, чтобы уменьшить там силу тяжести, а осколки поодиночке подогнать поближе к Солнцу с помощью атомных взрывов. На Тритоне я думал поселить колонию исследователей и отправить их в межзвездный рейс. По моим расчетам тысяч за сто лет Тритон мог бы обойти все окрестные звездные системы. Еще я собирался детей воспитывать на Юпитере в условиях повышенной тяжести, чтобы молодые кости и мускулы у них окрепли и на Земле все они оказались бы силачами.

К моему удивлению эти величественные проекты неизменно отвергались. Я не сдавался, упрямо продолжал ходить по учреждениям и к видным специалистам. Естественно, обратился я и к Чарушину, не поленился слетать на Куйбышевское море. К нему обращались многие: и молодые люди, мечтавшие работать в космосе, и авторы книг, и начинающие ученые, и жители района, от которого его выбрали депута­том. И в газетах то и дело появлялась его фамилия. Подпись Чарушина стояла на договоре об Окончательном Разоружении Наций. На празднике Всемирного Мира вместе с китай­цами, американцами и немцами Чарушин катил в первой вагонетке пулеметы и миноме­ты на переплавку в мартеновскую печь. Нет сомнения, он был одним из самых видных людей своего времени.

Старик так же, как и многие другие, выслушал меня с усмешкой, но добродушно снисходительной. Он сказал:

— Ваша беда, Радий Григорьевич, в том, что вы уж слишком забежали вперед. Не нужно нам вовсе расселяться по Солнечной системе, нам на Земле удобно и просторно. Ваши идеи понадобятся лет через триста. Наверное вы гордитесь: вот какой я, мол, прозорливый. И напрасно. Нет никаких заслуг в том, чтобы за­ниматься несвоевременными проблемами. Когда будет нужно и возможно, люди проведут реконструкцию планет. И тогда они без труда придумают все, что занимает вас сейчас.

Я не согласился со стариком, но не обиделся. Жить мысленно в будущих веках казалось мне почетным. И я продолжал надоедать Павлу Александровичу подробностями проекта. Дед с усмешкой развенчивал мои идеи, но неизменно приглашал на следующий выходной. Вероятно, ему нравился мой петушиный задор молодости. Да и пустовато было на даче. Летом другое дело, дачу брали приступом внуки и правнуки, в саду стоял гомон детских голосов. А зимой — только письма и телефонные звонки.

Павел Александрович слушал меня, потом я слушал, как он диктовал электронной стенографистке свои знаменитые мемуары. Как раз они начали печататься в то время в «Комсомольской Правде». Вы помните, конечно, самое начало; первую строку:

«Наша экспедиция вылетела на Луну, чтобы начать подготовку к...»

Я еще сказал старику:

— Павел Александрович, нельзя же так сразу. У всех людей мемуары начинаются с детства, со дня рождения, у многих с родословной. А вы проскочив четверть жизни, начинаете: «Наша экспедиция вылетела...»

Тогда я и услышал впервые:

— Радий, у нас, космачей, свой счет. Мы измеряем жизнь не годами, а открытиями, путешествиями. Вот я и начал книгу с рассказа о первом деле.

— Но читателю интересно, что вы за человек, каким были в детстве, как стали открывателем планет.

Старик не согласился:

— Неверно, дорогой. Это не я интересую людей, а мое дело. У каждой эпохи есть своя любимая профессия. Одна чтит моряков, другая писателей, летчиков, изобретателей. Мы — космонавты — любимчики 21 века, нас помнят всегда, приглашают в первую очередь, сажают в первый ряд.

Эти слова вы можете найти в послесловии к 1 тому «Мемуаров». И там сказано еще:

«Мне выпало счастье родиться на заре эпохи Великих космических открытий. Мои младенческие годы совпали с младенчеством астронавтики. Луна была покорена людьми прежде, чем я вырос. Молодым человеком я мечтал о встрече с Венерой, зрелым — о Юпитере, стариком — о старце Нептуне. Техника осуществила эти мои мечты. Меньше чем за столетие, за время моей жизни скорости выросли от 8 до 800 км/сек. Владения человечества расширились неимоверно. В середине прошлого века — одна планета, шар с радиусом в 6300 км, сейчас сфера, радиус которой 4 миллиарда километров. Мы стали сильнее и умнее, обогатили физику, астрономию, геологию, биологию, сравнивая наш мир с чужим. И только одна мечта не исполнилась: мы не встретили братьев по разуму. Мы не устали, но дальше идти сейчас невозможно. Мы уже дошли до границ Солнечной системы, посетили все планеты, впере­ди межзвездное пространство. Пройдено 4 све­товых часа, а до ближайшей звезды — 4 свето­вых года. Есть скорость 800 км/сек., нужно в сотни раз больше. К другим солнцам, очевид­но, мы двинемся не скоро, некоторые гово­рят — никогда. Фотонная ракета и прочие, еще более смелые проекты пока остаются проектами. Эпоха космических открытий пре­рвана, вероятно, на 3—4 века».

Люди шли в космос с разными целями. Ме­ня, например, как инженера, тянуло туда на стройку невиданного планетного масштаба. А Павел Чарушин надеялся отыскать братьев по разуму. С надеждой на встречу мчался он открывать новые миры. И вот тупик. Открывать больше нечего, а стать космическим извозчи­ком не хочется. Покой, почет, внуки, мемуары, дача... И так бы и кончил он свою жизнь на запасном пути, если бы не неожиданная мысль о возможных инфрасолнцах, пришедшая мне в голову.

В сущности сам он в какой-то мере подска­зал мне идею: очень уж не хотелось ему мириться с тем, что дальше лететь некуда.

Как я рассуждал?

До границ Солнечной системы — четыре световых часа, до ближайшей звезды — четыре световых года. Неимоверный океан пустоты. Но есть ли уверенность, что там сплошная пустота? Мы знаем только, что ярких звезд там нет, они были бы видны. Но может быть есть не яркие, или темные тела? Может быть наши небесные карты подобно земным генеральным отмечают только звезды-столицы и упус­кают звезды-деревеньки.

Возьмем для примера сферу диаметром в 15 световых лет. В ней окажутся четыре солн­ца— наше Солнце, Альфа Центавра, Сириус и Процион. Можно считать и семь солнц, по­тому что кроме нашего все прочие — двой­ные звезды.

Но в том же пространстве несколько десят­ков слабых тусклых звезд — красных карли­ков, субкарликов, белых карликов. Это близ­кие звезды, но почти все они не видны нево­оруженным глазом и только в 20 веке мы уз­нали, что они близки к нам.

Итак, единицы видны глазом, десятки до­ступны телескопам. Нет ли в том же простран­стве сотен небесных тел, не замеченных те­лескопом? Ведь так трудно среди миллиарда известных нам слабых звезд, отыскать сотню маленьких и близких!

И температуры подсказывали тот же вывод.

В мире звезд правило такое: чем больше звезда, тем она горячее; чем меньше, тем хо­лоднее. Красные карлики меньше Солнца раз в десять, температура у них — 2—3 тысячи гра­дусов. Предположим, что есть тела раз в десять меньше красных карликов. Какая у них температура? Вероятно 1000, 600, 300, 100 градусов. Светимость у более крупных — ничтожная, у прочих — никакая. При температуре ниже 600 градусов тела посылают только невидимые инфракрасные лучи. Невидимые, густо-черные солнца! И среди них особенно интересные для нас с температурой поверхности плюс 30 градусов — темные, но теплые планеты с подогревом изнутри.

Почему их не нашли до сих пор? Отчасти потому, что не искали, отчасти потому, что найти их очень трудно. А темные планеты вообще, сидя на Земле, увидеть нельзя. Ведь наша Земля сама излучает инфра-красный свет, мы живем в море инфра-красного пламени. Разве можно, живя в пламени, заметить свет далекой звездочки?

С трепетом излагал я все эти соображения Павлу Александровичу. Уголком глаза я следил, как сходит с лица старика снисходительная улыбка, как сдвигаются мохнатые брови. А я-то думал, что так логично рассуждаю. Неужели есть непредвиденное возражение? Скомкал кое-как конец, жду разгрома.

— А ведь это любопытно, Радий, — сказал он. — Планета с подогревом изнутри, мир навыворот. И все не так, как у нас. Жизнь есть там, как ты думаешь? Растений быть не может, конечно, если света нет. А животные? На Земле животные во тьме имеются — и в пещерах и в глубинах океана. Вообще животный мир древнее растительности. А высшие формы? Могут высшие формы возникнуть в вечной тьме?

И вдруг, расхохотавшись, хлопнул меня по плечу:

— Может мы с тобой еще двинем в космос, Радий? Ты как, полетишь отыскивать свои инфры?

— А вы, Павел Александрович?

Он обиделся, поняв вопрос по-своему:

— А что? Я не так стар еще. Мне восьмидесяти еще нет. А по статистике у нас средний возраст девяносто два с половиной.

Я сам был удивлен, когда полгода спустя Центральная Лунная обсерватория сообщила об открытии первой инфры.

Не будь Павла Александровича, все это произошло бы много позднее. Но он забросил все свои дела и развлечения. Из оранжереи выкинул роскошные цветы, устроил там мастерскую. Мемуары оборвались на полуслове. Электронная стенографистка писала только письма в научные и общественные организации, старым друзьям-космачам, товарищам, ученикам, на Луну, на Марс, на Юнону, на Ио, на космические корабли дальнего плавания — с убедительной, настоятельной и горячей просьбой организовать поиски черных солнц.

Я восхищался энергией старика. Казалось, он только и ждал сигнала, сидя у себя на даче... Возможно, на самом деле ждал. И вот явилась цель — неоткрытые миры: можно мчаться в космос, искать, открывать.

Инфры нашлись в созвездии Лиры Стрельца, Малой Медведицы, Змееносца, Тукана, Телескопа... А самая близкая и самая интересная для нас в созвездии Дракона. Температура поверхности ее была плюс десять градусов. А расстояние до нее «всего лишь» семь световых суток. «Всего лишь» в сорок раз дальше, чем до Нептуна. Межпланетная ракета могла покрыть это расстояние за четырнадцать лет. И год спустя эта ракета вылетела. А в ней Варенцовы, Юлдашевы и мы с Павлом Александровичем. Я-то знаю, каких трудов стоило старику убедить, чтобы его и меня включили в команду. Его из-за возраста, меня — по молодости и неопытности.

Первые дни полета были, словно первая экскурсия в Москву: захватывающе интересно и все наизусть знакомо. Сто раз читано, сто раз видено в кино.

Земля с высоты — гигантский глобус, заслоняющий небо. Учетверенная тяжесть, потом чудеса невесомости. Луна — чужой, черно-белый мир с ликом, изрытым оспой. Плавные лунные прыжки, густо-черные тени, пропасти, вековечная пыль. Я читал об этом, представлял себе, увидел и был потрясен.

А потом потянулись будни, упущенные писателями. Спаленка — три метра на три — гамаки, столик, шкаф. За стенкой — рабочая комната чуть побольше. В ней телескоп, пульт управления, приборы, счетные машины. Дальше — склады, машинная и полкилометра баков с топливом. Хочешь, прогуливайся вдоль баков, хочешь, надевай скафандр и кувыркайся в пространстве. А потом опять гамак, столик и шкаф. По существу — тюрьма. Тридцать лет со строгой изоляцией.

Тьма и звезды, звезды и тьма. На часах 24 деления, иначе спутаешься. День и ночь — никакой разницы. Днем в кабине — электричество, ночью — электричество. Днем за окошками звезды, ночью — звезды. Тишина. Покой. А на самом деле летим — состояние равномерного и прямолинейного движения. За час — почти полтора миллиона километров, за сутки — 35 миллионов. В журнале отмечаем: «23 мая прошли миллиард километров, 1 июня пересекли орбиту Сатурна». По этому случаю — парадный обед. Песни поем, радуемся. А по существу — условность, потому что до орбиты пустота и после нее — пустота. И сама орбита, собственно говоря, далеко в стороне. И Сатурн виден не лучше, чем с Земли — обыкновенной звездочкой.

Это Павел Александрович придумывал всякие праздники. Великий мастер был насыщать часы. Даже там в ракете ему не хватало времени. После сна — космическая зарядка, по крайней мере час. Без нее — мускулы атрофируются от постоянной невесомости. Обязательная прогулка в пространстве, осмотр ракеты снаружи, потом изнутри. Работа у телескопа. Обед. Затем два часа — диктовка воспоминаний. Мне диктовал он. Стенографическую машину нельзя было взять с собой, лишний груз. Потом чтение микрокниг. Дед читал ровно час и обязательно откладывал книгу, когда время приходило. Игра отчасти. И вместе с тем — борьба за бодрость. «Нужно завтрашний день ждать с нетерпением», — говорил он частенько. И я тянулся за стариком, как мог. Понимал, иначе нельзя. Раскиснешь, опустишься. Придет хандра, потом лень, потом болезни. И работу бросишь и обязанности забудешь. В космосе бывали трагедии: люди себя теряли и даже назад поворачивали.

От хандры одно спасенье — работа. Но как раз работы там немного. Осмотр, мелкая починка много времени не занимают. Свой проект реконструкции планет я разрабатывал, но больше для собственного удовольствия. Человечество — такой могучий коллектив, его в одиночку не обгонишь. А у меня знания по год вылета, для Земли устаревшие. Там идут вперед, я ничего не знаю.

Единственное разумное занятие — астрономические наблюдения. Каталог мы составляли — измеряли расстояния до звезд. Обычно измеряются они по треугольнику. Основание треугольника — диаметр земной орбиты, два угла — направление на звезду. По стороне и двум углам определяется и высота — расстояние до звезды. Но так как треугольники получаются худые и длиннющие, велики ошибки, и годится этот способ только для близких звезд. Нам было удобнее — мы ушли от Солнца в тысячу раз дальше, у нас основание треугольника в тысячу раз больше, можно измерять расстояния в тысячу раз точнее. Грубо говоря, до всех звезд, какие видны в телескоп. Ну вот и было нам занятие на всю дорогу: измеряешь, высчитываешь, измеряешь, высчитываешь. Потом пишешь в гроссбух: номер по каталогу такой-то, спектральный класс АО, расстояние — 7118 световых лет. Напишешь, и зло берет иной раз. Мы на семь световых суток всю жизнь тратим, а тут семь тысяч световых лет. Ведь никто никогда не полетит в такую даль, к этому солнцу класса АО.

Скука, томительное однообразие, и вместе с тем — настороженность. Годами ничего не случается, но каждую секунду может быть катастрофа. Ведь пустота не совсем пуста — летят метеориты, метеорная пыль. Даже газовые облака при нашей скорости опасны — врезаешься в них, как в воду. Еще какие-то встретили мы в пространстве уплотненные зоны, неизвестные науке. Когда входишь в них, все сдвигается, и в груди теснота. Почему — неясно. Метеорная пыль разъедает обшивку, металл устает, появились блуждающие токи. Так постепенно портится все. И глядишь — утечка воздуха, или управление вышло из строя, или приборы подвели. Годами ничего не случается, а потом вдруг... Поэтому один кто-нибудь обязательно дежурит.

Хуже всего эти часы одинокого дежурства. Земля вспоминается. Хочется в лес и в поле. И чтобы ромашки цвели и жаворонки в синем блеске пели. В толпу хочется, в метро, на стадион, на митинг. Чтобы крик стоял, не звенящая тишина, чтобы локтями тебя толкали и тесно кругом, чтобы много-много людей, все незнакомые, и женщины, и девушки. Глаза закроешь — Красная площадь, Кремль, демонстрация, цветные флаги... Откроешь — гамак, столик и шкаф, за окошком звезды и тьма.

Так день за днем, месяц за месяцем. Нас шестеро было в ракете. Два года каждый из нас дежурил, четыре спал. Сон, конечно, искусственный, с охлаждением.

Я хорошо переносил пробуждение, а Дед наш — худо. Все-таки старый человек, сердце изношенное. Первый раз еще дело обошлось, а после второго и обмороки были и в сердце рези и в левое плечо отдавало. Часа четыре отхаживала его Айша — наш врач. И тогда она сказала, что за третий раз не ручается.

...Четырнадцать лет мы стремились к невидимой точке и настал, наконец, момент, когда мы сумели разглядеть цель — темный кружочек, заслоняющий звезды. Вышли мы на цель точно. Правильно указали ее земные астрономы. Но вот чего не разглядели они: оказалось, что Инфра Дракона не одинокое тело, а двойное. Два черных солнца там — А и B. А поменьше, В чуть побольше. А поближе к нам, В немного подальше. По-космически «немного». А вообще-то расстояние между ними больше, чем от Земли до Сатурна.

Мы все дрожали от нетерпения и Павел Александрович в особенности, хоть и виду не подавал. Он уже приготовил целый арсенал для межпланетных переговоров: световые сигналы, инфракрасные прожекторы. Была еще азбука с выпуклыми картинками, коллекция геометрических фигур.

Наступил торжественный день встречи.

С утра начали мы тормозить. Появился верх и низ, вещи, забытые в воздухе, попадали на пол. К середине суток темное пятнышко Инфры начало заметно расти, гасить звезды одну за другой. И, наконец, повисло против нас, этакое черное блюдо. Остановились мы. Стали временным спутником Инфры.

И представьте наше разочарование: чуть-чуть ошиблись наши астрономы. Они определили температуру поверхности в плюс десять градусов, оказалось — минус шесть. Газы там были в атмосфере: метан и аммиак, как на Юпитере, углекислый газ, как на Венере, много водорода и водяного пара — густые плотные облака. А под ними замерзший океан — лед, снежные поля, торосы. И толщина льда — десятки и сотни километров. Взрывами мы определяли.

Стоило лететь четырнадцать лет, чтобы увидеть обыкновенную арктическую ночь.

Дед был просто раздавлен. Последняя попытка сорвалась! Не сбылась мечта жизни!

Тогда и сложилось решение: посетить Инфру В тоже.

На первый взгляд кажется, что это естественно. Были рядом, как же не посетить. Но в космосе свой расчет. Там все зависит от топлива. На Земле топливо определяет путь — километры, в космосе только скорости. Тратят топливо не все время, а только при разгоне и торможении. Берут с собой чаще всего на два разгона и два торможения. Подойти ко второй Инфре — это означало задержать возвращение на три-четыре года. Не хотелось нам прибавлять лишние годы пути, но там, где тридцать лет жизни отдано, с тремя годами не считаешься. Никто не пожелал повернуться спиной к неизведанному миру.

Почти целый год ползли мы потихоньку от Инфры до Инфры. И опять черное пятнышко выросло, превратилось в угольно-черный круг. Снова затормозили мы, стали временным спутником, послали автоматический разведчик во тьму. Сами видим — на этот раз тьма не глухая. Зарницы то и дело — грозы в атмосфере, на экране видны контуры туч. Пришло по радио сообщение от автомата — температура воздуха плюс 24. Может быть, потому и ошиблись земные астрономы, что смешали лучи той водяной Инфры и этой грозовой. Вышло в среднем плюс 10 — близко к истине.

Но что-то не учли мы в расчетах, и наша ракета-разведчик пропала, видимо, утонула. В последний момент разглядели мы на экране телевизора водяную гладь, крутые косые волны. Послали вторую ракету, эта облетела несколько раз вокруг Инфры. Видели мы тучи, видели дождь — прямой, не косой, как обычно на Земле. Ведь даже капли на Инфре тяжелее. Видели опять волны. Всюду море, только море, ни единого островка. И на экваторе океан и на полюсах океан. Льдов никаких. Это понятно. На Инфре тепло поступает изнутри, и климат там везде одинаковый — на полюсах не холоднее.

Ни материков, ни островов, хоть бы одна вулканическая вершина. Океан, океан, сплошной океан.

Столько в этом космосе неожиданностей, зря говорят — однообразие и скука. Ведь мы на что рассчитывали? Что на Инфрах, как на нашей Земле, есть океаны и суша. Разумные существа (а в душе мы все надеялись на встречу с разумными), естественно, могут развиваться только на суше. Океан мы собирались изучать, но только от берега — отплыть, спустить небольшую батисферу. И звездолет наш был приспособлен для посадки на твердую землю.

И вот Черный круг плывет по звездному бисеру — матовое блюдо с мутноватыми краями.

На одном краю звезды меркнут, чтобы через полчаса возродиться на другом краю. Знакомые созвездия, только ярче и узор их сложнее. Лишь в одном из них лишняя звезда, наше родное Солнце. Но мы не смотрим на Солнце, не любуемся звездной вышивкой. Наши взоры прикованы к Черному кругу, хотя ничего нельзя разобрать в глухой тьме — ни простым глазом, ни в телескоп.

— Так что же? — спрашивает Дед Чарушин. — Уходим?

В сотый и тысячный раз задается этот вопрос. Да, придется уйти, ничего не можем придумать. Так и этак прикидывали, не получается. Придется уйти, не узнав почти ничего.

— Тогда остается один выход, — говорит Дед. Мы смотрим на начальника с недоумением.

Айша первая понимает, о чем идет речь:

— Ни в коем случае, — кричит она. — Вы хотите спуститься в батисфере?

Мы заволновались. Спуститься в батисфере можно, вопрос в том, как вернуться. Автомат-разведчик взлететь не сумеет. Батисфера останется там навеки... и в ней человек.

— Мы не допустим, — настаивает Айша. И Дед отвечает, пожимая плечами:

— Вы, Айша, пропитаны медицинскими предрассудками. Вам кажется, что человек имеет право умереть только от тяжелой болезни. У нас, космачей, свой счет жизни. Мы измеряем ее делами, а не годами.

— Ненужная жертвенность! — говорит Рахим. — Надо работать последовательно. Возвращаться на Землю, докладывать. Следующая экспедиция специально подготовится и изучит дно...

Следующая? Когда? Через тридцать лет? Толя Воронцов привстал было, хотел предложить себя. Галя ухватила его за рукав. Я настаивал на своей кандидатуре.

— Решение принято, — сказал Дед. — И не тратьте времени на пустые споры. Приказываю начать подготовку к спуску...

Шли последние приготовления, а нам все не верилось. Наступил вечер перед отлетом. Старый капитан распорядился устроить прощальный ужин, сам составил меню. Поставили любимую нашу пленку — хроникальный фильм «На улицах Москвы». Потом слушали музыку Бетховена — 9-ю симфонию. Старик любил ее, потому что она бурная, к борьбе зовущая. Шампанское пили. Это целая проблема — в невесомой ракете пить шампанское, оно норовит в воздух уплыть. Потом песню пели. Наш космический гимн, неизвестно, кто его сочинил:

«Может быть, необходима вечность, Чтобы всю изведать бесконечность И до цели не успев дойти, Капитан покинет нас в пути, Но найдутся люди, если надо...»

Айша плакала и Галя плакала. А я охмелел немножко и спросил: «Неужели вам не страшно, Павел Александрович?» А он мне: «Радий дорогой, очень страшно и больше всего я боюсь, что зря я это все затеял. И не увижу я ничего, только черную воду...» А я за руки его схватил: «Павел Александрович, ведь и правда, может нет ничего. Отмените!..»

И вот нас пятеро. Молча со сжатыми губами стоим мы перед радио-рупором. Оттуда несется раскатистый грохот, свист, улюлюканье, завывание. Атмосфера Инфры насыщена электричеством, Помехи то и дело.

Наконец, спокойный голос Чарушина прорывается сквозь гул помех. Наш Дед с нами. Знакомый хрипловатый бас звучит в кабине:

— Выключил прожектор, — говорит он. — Тьма не абсолютная. Все время зарницы и молнии, короткие и ветвистые. При вспышках видны тучи, плоские, как покрывало. На Юпитере такие же. По краям барашки. Воздух плотный и на границах воздушных потоков крутые вихри.

Помехи мешали. Выпадали слова и целые фразы. Потом стало слышно лучше.

— Воздух становится прозрачнее, — рассказывал Дед. — Вижу море. Лаково-черная поверхность. Невысокие волны, как бы рябь. Падаю медленно, воздух очень плотный. Тяжесть неимоверная, пошевелиться трудно. Как на ледниках Инфры. Даже языком ворочать тяжело.

И вдруг радостный возглас:

— Птицы! Светящиеся птицы! Еще одна и еще. Три сразу! Мелькнули и нет. Разве телевизор заметит такое? Успел увидеть: голова круглая, толстое туловище. Крылышки маленькие, трепещут. Пожалуй, похожи на наших летучих рыбок. Может быть это и есть рыбы, а не птицы. Но летели высоко.

Сильный плеск. Пауза.

— Шум слышали? Это я в воду вошел. Крепко ударился. Впрочем, не имеет значения. Выключил свет. Привыкаю к темноте.

Немного спустя:

— Погружаюсь медленно, на метр — два в секунду. Опять включил прожектор. За окном огненная вьюга — светящиеся вихри, волны, тучи. Сколько же здесь всякой мелочи! Вероятно, вроде наших креветок. Чем глубже — тем гуще. На Земле наоборот — в глубинах жизнь скуднее. Но там тепло поступает сверху, а здесь снизу.

А это что? Длинное, темное, без головы и без хвоста. Кит, кашалот? Движется быстро, за ним светящаяся струя. Ряды огоньков на боковой линии, как бы иллюминаторы. Неужели подводная лодка? Или нечто иное, ни с чем не сравнимое. Сигнализирую на всякий случай прожектором: два — два — четыре, два — три — шесть, два — два — четыре.

Не обратили внимания. Ушли вправо. Не видно.

А вот еще какие-то чудища — помесь черепахи с осьминогом. Осьминогами я называю их для сравнения, на самом деле они пятиногие. Пять щупальцев — одно сзади, как бы рулевое весло, четыре по бокам. На концах утолщения с присосками. В одном из передних щупальцев сильный светящийся орган. Похоже на фонарик. Прямой луч так и бегает по стеблям. На спине щит. Глаза рачьи на подвижных стебельках. Рот трубчатый. Я так подробно описываю, потому что эти существа плывут на меня. Вот сейчас смотрят прямо в иллюминатор. Жуткое чувство — взгляд совершенно осмысленный, зрачок с хрусталиком, а радужная оболочка фосфоресцирует мертвенно-зеленым светом, как у кошки. Я читал, что у земных осьминогов человеческий взгляд, но сам не видел, не могу сравнить.

Прожектор нащупал дно. Какие-то узловатые корни на нем. Подобие кораллов или морских лилий. Вижу толстые стебли, от них побеги свисают чашечками вниз, некоторые вплотную упираются в дно. Наши морские лилии смотрят чашечками вверх, они ловят тонущую пищу. Что ищут эти в иле? Гниющие остатки? Но не все достигают дна. Неужели они ловят тепло? Но тогда это растения. Растения без света? Невозможно. Впрочем, свет идет со дна — инфракрасный. Можно ли за счет энергии инфракрасных лучей строить белок, расщеплять углекислый газ? Мала энергия, надо ее накапливать. Но и зеленые листья на Земле тоже накапливают энергию. Ведь видимые лучи сами по себе не разлагают углекислый газ.

— Я получил отсрочку, — продолжал старик. — Застрял в зарослях у дна. Могу смотреть не торопясь. Все больше убеждаюсь, что подо мной растения. Вот толстая безглазая рыба жует побег. Другая — зубастая и длинная — схватила толстую, взвилась вверх. Поток пищи идет здесь со дна на поверхность. Светящиеся птицы — последняя инстанция.

Послышался скрежет и глухие удары по металлу. Что такое?

— Батисфера сдвинулась, — объявил Дед. — Кто-то схватил ее и тащит. Кто — не вижу. Перед иллюминатором нет ничего.

— Дно идет под уклон. Зарослям конца нет. Но странное дело — растения выстроились правильными рядами, как в плодовом саду. Что-то громоздкое медлительно движется, срезая целые кусты под корень. Ну и прожорливое чудище — так и глотает кусты. Вижу плохо, где-то сбоку ползет этот живой комбайн. Впереди гряда скал. Проплыли. Черная бездна. Батисфера опускается вниз. Давление возрастает. Прощайте! Москве поклонитесь.

Секундная пауза. И вдруг крик, почти вопль:

— Трещина!!!!

Послышались звонкие удары, все чаще и чаще. Видимо, вода прорвалась в камеру.

Старик ойкнул. Возможно водяная дробь попала и в него. Потом заговорил скороговоркой.

— На дне бездны строения. Город. Освещенные улицы. Купола. Шары. Плавающие башни. Какие-то странные существа... Всюду они.. Неужели это и... есть...

Грохот. Крик боли. Бульканье.

И торжествующий, с громким присвистом протяжный вой помехи.

Пять человек в глубоком молчании смотрят на черный круг, хотя ничего там нельзя разобрать ни глазами, ни в телескоп.

— Через тридцать лет мы придем сюда, — говорит Толя Варенцов, теперешний начальник экспедиции. А Галя запевает тихонько:

Может быть, необходима вечность, Чтобы всю изведать бесконечность И до цели не успев дойти, Капитан покинет нас в пути, Но найдутся люди, если надо...

Найдутся?