Дворец в северовосточной части Золотого острова был построен по фантастическим планам мадам Ламоль.

Это было огромное сооружение из стекла, стали, темно-красного камня и мрамора. В нем помещалось 500 зал и комнат. Главный фасад с двумя широкими мраморными лестницами вырастал из воды. Волны разбивались о ступени и цоколи по сторонам лестниц, где вместо обычных статуй или ваз, стояли четыре бронзовые решетчатые башенки, поддерживающие золоченые шары, — в них находились заряженные гиперболоиды, угрожавшие подступам с океана.

Лестницы оканчивались открытой террасой, с нее два глубоких входа, укрепленные квадратными колоннами и массивными перекрытиями, вели во внутрь дома. Весь каменный фасад, слегка наклоненный, как на египетских постройках, скупо украшенный, с узкими окнами и плоской крышей, — казался суровым и мрачным.

Зато фасады, выходившие во внутренний двор, в цветники и заросли ползучих роз, вербены, орхидей, карликовых дубов, цветущей сирени и миндаля и лилиевых деревьев, — были построены пышно, даже кокетливо, по-современному: французские окна, уступчатые веранды, покрытые зеленью и цветами, жалюзи, полосатые тенты.

Двое бронзовых ворот вели во внутрь острова. Это был дом-крепость. Сбоку его на скале возвышалось на сто пятьдесят метров, как маяк, решетчатая башня, соединенная подземным ходом со спальней Гарина. На верхней площадке ее стояли мощные гиперболоиды. Бронированный лифт взлетал к ним от земли в десять секунд. Всем, даже мадам Ламоль, было запрещено под страхом смерти подходить к основанию пашни. Это был первый закон Золотого острова.

В левом крыле дома помещались комнаты Зои, в правом — Гарина и Роллинга. Больше здесь никто не жил. Дом предназначался для того времени, когда величайшим счастьем для смертного будет — получить приглашение на Золотой остров и увидеть ослепительное лицо властительницы мира.

Зоя готовилась к этой роли. Дела у нее было по горло. Создавался этикет утреннего вставания, выходов, малых и больших приемов, обедов, ужинов, маскарадов и развлечений. Широко развернулся ее темперамент актрисы и балерины. Она любила повторять, что рождена для мировой сцены. Хранителем этикета был назначен знаменитый балетный постановщик Дягилев. С ним заключили контракт в Европе, пожаловали золотой с бриллиантами на белой ленте орден «Божественной Зои» и возвели в древнерусское звание постельничего (Chevalier de lit).

Кроме этих внутренних, — дворцовых, — законов ею создавались совместно с Гариным «Заповеди Золотого Века», законы будущего человечества. Но это были скорее общие проекты и основные идеи, подлежащие впоследствии обработке юристов. Гарин был бешено занят. Ей приходилось выкраивать время. День и ночь в ее кабинете дежурили две стенографистки.

Гарин приходил прямо из шахты, измученный, грязный, пропахший копотью и машинным маслом. Он торопливо ел, валился с ногами на атласный диван и закутывался дымом трубки. (Он был объявлен выше этикета, его привычки священными и — вне подражания.) Зоя ходила по ковру, перебирая в худых пальцах огромные жемчужины ожерелья, и вызывала Гарина на беседу. Ему нужно было несколько минут мертвого покоя, чтобы мозг, возбужденный, точный и ясный, снова начинал лихорадочную работу. В своих планах он не был ни зол, ни добр, ни жесток, ни милосерден, — как будто они не касались живых людей. Его забавляло только остроумие в разрешении вопроса. Эта «прохладность» возмущала Зою. Большие ее глаза темнели, по нервной спине пробегала дрожь, низким, ненавидящим голосом она говорила (по-русски, чтобы не поняли стенографистки):

— Вы фат. Вы страшный человек, Гарин. Я понимаю, как можно хотеть содрать с вас с живого кожу, — посмотреть, как вы в первый раз в жизни станете мучиться. Неужели вы никого не ненавидите, никого не любите?

— Кроме вас, — скаля зубы, сквозь табачный дым, отвечал Гарин. — Но вы сейчас недоступны. Ваша головка набита сумасшедшим вздором... А у меня считаны секунды. Но я терпелив. Я подожду, когда ваше честолюбие насытится до отвалу. Но вы все же правы в одном, любовь моя, я слишком академичен. Идеи, не насыщенные влагой жизни, рассеиваются в пространстве. Влага жизни — это страсть. У вас ее переизбыток. Да, — страсть, и...

Он покосился на Зою. Она стояла перед ним, бледная, неистовая, неподвижная.

— Страсть и кровь. Старый рецепт. Только зачем же именно с меня драть кожу. Можно с кого-нибудь другого. А вам нужно, очень нужно для здоровья омочить платочек в этой жидкости.

— Гарин. Я многое не могу простить людям.

Например — российской революции?

— Да.

— Коротеньких молодчиков с волосатыми пальцами?

— Да. Зачем вы вспоминаете об этом?

— Не можете простить самой себе... За 500 франков, небось; вызывали вас по телефону? Было? Чулочки шелковые штопали поспешно, откусывали нитки вот этими божественными зубками, когда торопились в ресторан? А бессонные ночки, когда в сумочке — два су, и — ужас, — что будет завтра, и ужас — пасть еще ниже... А собачий нос Роллинга чего-нибудь да стоит?

С длинной усмешкой глядя ему в глаза, Зоя сказала:

— Этого разговора я тоже не забуду до смерти...

— Боже мой, только что вы меня упрекали в академичности...

— Будет моя власть, — повешу вас, как комиссара; я помню, вешали на габарите моста...

Гарин быстро поднялся, схватил Зою за локти, силой привлек на колени к себе и целовал ее закинутое лицо, стиснутые губы. Обе стенографистки, светловолосые, завитые, равнодушные, как куклы, отвернулись, глядели в стороны.

— Глупая, смешная женщина, пойми, - такой только тебя люблю... Единственное существо на земле... Если бы ты двадцать раз не умирала во вшивых вагонах, если бы тебя не покупали, как девку, — разве бы ты постигла всю остроту дерзости человеческой?.. Разве бы ты ходила по коврам такой повелительницей?.. Разве бы я положил к твоим ногам самого себя?..

Зоя молча освободилась, движением плечей оправила платье, отошла на середину комнаты, и оттуда все еще дико глядела на Гарина. Он сказал:

— Через десять минут я должен быть в шахте. Итак, на чем же мы остановились?

Стенографистки записывали мысли. За ночь отпечатывали их и подавали поутру в постель мадам Ламоль.

Для экспертизы по некоторым вопросам приглашали Роллинга. Он жил в великолепных, не совсем еще законченных аппартаментах. Выходил из них только к столу. Его воля и гордость были, видимо, сломлены. Он сильно сдал за эти полгода. Гарина он боялся. С Зоей избегал оставаться с глазу на глаз. Никто не знал (и не интересовался), что он делает целыми днями. Книг он отроду не читал. Записок, кажется, не вел. Говорили, что будто бы пристрастился коллекционировать курительные трубки. Однажды вечером Зоя видела из окна, как на предпоследней ступени мраморной лестницы у воды сидел Роллинг и, пригорюнясь, глядел на океан, откуда сто миллионов лет тому назад вышел его предок в виде человекообразной ящерицы. Это было все, что осталось от великого химического короля.

Ни ограбление трехсот миллионов, ни плен на Золотом острове, ни даже потеря Зои сломили его. Двадцать пять лет тому назад, начав с конторщика, он боролся и вышел в первый ряд. Сколько приложено было усилий, таланта и воли, чтобы заставить людей платить ему, Роллингу, золотые кружочки. Европейская война, разорение Европы, план Дауэса, — вот какие силы были подняты для того, чтобы золото потекло в кассы «Анилин Роллинг».

И вдруг, это золото, эквивалент силы и счастья, эти капли крови, будут черпать из шахты, как глину, как грязь, элеваторными черпаками в любом количестве! Подошвы Роллинга повисли в пустоте, в небытии, он переставал чувствовать себя человеком. Оставалось, быть может, только — коллекционировать трубки.

Но он все еще по инерции, и по настоянию Гарина, ежедневно диктовал по радио свою волю директорам «Анилин Роллинг». Ответы их были неопределенны. Становилось ясным, что директора не верят в добровольное уединение Роллинга на Золотом острове. Его спрашивали:

«Что предпринять для вашего возвращения на континент?»

Роллинг отвечал обычно:

«Курс нервного лечения проходит благоприятно, скоро возвращусь»..

По его приказу были получены еще пять миллионов фунтов стерлингов. Когда же, через две недели, он вновь заказал выдать такую же сумму, — агенты Гарина, предъявившие чек Роллинга, были арестованы. Это было первым сигналом атаки континентов на Золотой остров. Флот из восьми линейных судов крейсировал в Тихом океане близ двадцать второй параллели ю. ш. и 130 з. д., ожидая боевого приказа атаковать Остров Негодяев.

Шесть тысяч рабочих и служащих Золотого острова были набраны со всех концов света. Первый помощник Гарина, инженер Чермак, носивший звание губернатора, разместил рабочую силу по национальностям на пятнадцати участках, отгороженных друг от друга колючей проволокой.

На каждом участке были построены бараки, службы и молельни, по возможности, в национальном вкусе. Довольствие, — консервы, бисквиты, мармелад, боченки с капустой, рисом, маринованными медузами, сельдями, сосисками и прочее, и прочее, — заказывалось американским заводам также с национальными этикетками.

Два раза в месяц выдавалась прозодежда, выдержанная в национальном духе, и раз в полгода — праздничные, строго-национальные, костюмы: славянам — поддевки и свитки, китайцам — сырцовые кофты, немцам — сюртуки и цилиндры, итальянцам — шелковое белье и лакированные туфли, неграм — набедренники, украшенные крокодильими зубами и бусами и т. д., и т. д.

Чтобы оправдать в глазах населения эти колючие границы, инженер Чермак организовал штат провокаторов. Их было 15 человек. Они раздували национальную вражду: в будни умеренно, по праздникам — вплоть до кулачной и ножевой расправы.

Полиция острова из врангелевских офицеров, носивших мундир ордена Зои, — белого сукна короткую куртку с золотым шитьем и — кенареечные штаны в обтяжку, — поддерживала порядок, не допуская национальности до взаимного истребления.

Рабочие получали огромное, в сравнении с континентом, жалование. Иные посылали его на родину с ближайшим пароходом, иные сдавали на хранение. Расходовать было негде, так как только по праздникам в уединенном ущельи на юго-восточном берегу острова были открыты недорогие кабаки и бесплатный луна-парк. Там же в низкорослом лесочке функционировали пятнадцать домов терпимости. Национальный дух в них был не так уже строго выдержан.

Словом, гений Гарина предусмотрел все неприятные случайности, гений Чермака осуществил основную задачу: «невозможности атомного соединения пятнадцати элементов».

Рабочим было известно, для какой цели пробивается вглубь земли гигантская шахта. Гарин объявил всем, что при расчете он разрешит каждому взять с собой столько золота, сколько он сможет унести на спине. И не было человека на острове, кто бы без волнения не смотрел на стальные ленты, уносящие породу из земных недр в океан, кого бы не опьянял желтоватый дымок над жерлом шахты.

... — Наступил наиболее тревожный момент в нашей работе. Я ждал его и приготовился, но это, разумеется, не уменьшает опасности. Господа, мы блокированы. Только что получено радио, что два корабля, груженые фигурным железом для крепления шахты, консервами и мороженой бараниной, захвачены американским крейсером и объявлены призом.

— Это значит, — война началась. С часу на час нужно ждать, что ее объявят официально. Одна из ближайших моих целей — война. Но она начинается немного ранее, чем мне нужно. На континенте слишком нервничают. Победа трудна, но возможна.

— Я предвижу их план: они боятся нас, они будут стараться выморить нас голодом на острове. Справка: продовольствия на острове хватит на две недели, не считая живого скота. В эти четырнадцать дней мы должны будем прорвать блокаду и подвезти консервы. Задача трудная, но выполнимая.

Кроме того, мои агенты, предъявившие чеки Роллинга, арестованы. Денег у нас в кассе нет. 350 миллионов долларов израсходованы до последнего цента. Через неделю мы должны платить жалованье и, если расплатимся чеками, — рабочие потребуют расчет. Стало быть, — в продолжении семи дней мы обязаны достать денег. Это трудновато, но должно быть сделано.

— Я кончил. Слово ваше, Чермак.

Заседание происходило в сумерки в пустом, еще не оконченном, кабинете Гарина. Присутствовали Чермак, Шеффер, Зоя, Шельга и Роллинг. Гарин, как всегда в минуты опасности и умственного напряжения, разговаривал с фатовским видом, покачиваясь на каблуках, усмехаясь, засунув руки в карманы. Зоя председательствовала, держа в руке молоточек.

Чермак, маленький, нервный, укусив татарскую бородку, сказал:

— Второй закон Золотого острова гласит: никто не должен пытаться проникнуть в тайну конструкции гиперболоида. Всякий, прикоснувшийся хотя к верхнему кожуху гиперболоида, подлежит смертной казни. Тело его будет утоплено в океане.

— Так, — сказал Гарин, — таков закон.

— Для успешного завершения указанных вами предприятий понадобится, по крайней мере, одновременная работа трех гиперболоидов. Один для добычи денег, другой для прорыва блокады, третий для обороны острова. Вам придется сделать исключения из закона для двух помощников.

Наступило молчание. Мужчины следили за дымом сигар. Роллинг внимательно рассматривал, нюхал трубку. Зоя повернула голову к Гарину. Он сказал:

— Хорошо. (Легкомысленный жест.) Опубликуйте. Исключение из второго закона делается для двух людей на острове: для мадам Ламоль и...

Он весело рассмеялся, перегнулся через стол к хлопнул Шельгу но плечу:

— Ну-ка, товарищ Шельга, посмотрим, как вы переварите... Вот ему, Шельге, второму человеку доверяю тайну аппарата...

— А никак не переварю, — ответил Шельга, снимая с плеча его руку, — отказываюсь.

— Основание?

— Не обязан объяснять. Подумайте, — сами догадаетесь.

— Я поручаю вам уничтожить американский флот.

— Дело милое, что и говорить. Не могу.

— Почему, чорт возьми?

— Как почему... Потому, что путь скользкий... Рук не стоит марать из-за мелочей.

— Смотрите, Шельга...

— Смотрю...

У Гарина торчком встала бородка, блеснули зубы. Он сдержался. Спросил тихо:

— Вы что-нибудь задумали?

— Моя линия, Петр Петрович, открытая. Я ничего не скрываю. Бороться вам не мешаю, — знаете. Но от лестного предложения отказываюсь.

Короткий этот разговор был веден по-русски. Никто, кроме Зои, его не понял. Шельга снова принялся чертить завитуштки на бумаге. Гарин сказал:

— Итак, помощником при гиперболоидах назначаю одного, — мадам Ламоль. Если вы согласны, сударыня, — Аризона стоит под парами, - утром вы выходите в океан...

— Что я должна делать в океане? — спросила Зоя.

— Грабить все суда, которые попадутся на линиях Транспасифик. Через неделю мы должны заплатить рабочим. Если запоздаете немного, — пустяк, только дайте знать по радио, что деньги есть.

В двадцать третьем часу с флагманского линейного корабля было замечено постороннее тело над созведием Южного Креста.

Голубоватые, как хвосты комет, дымные лучи прожекторов, смахивающие звездный небосвод, заметались и уперлись в постороннее тело. Оно засветилось отчетливо. Сотни подзорных труб с восьми крейсеров рассмотрели металлическую гондолу, прозрачные круги винтов и сбоку воздушного корабля буквы П. и Г.

Защелкали огненные сигналы на судах. С флагманского корабля снялись с палубы два гидроплана и, рыча, стали круто забирать к звездам. Слетели еще два аппарата со второго за флагманским крейсера. Эскадра, увеличивая скорость, шла в кильватерном строе.

Гул самолетов становился все прозрачнее, все слабее. И, вдруг, воздушный корабль, к которому взвивались они, — исчез с поля зрения. Много подзорных труб было протерто носовыми платками. Корабль пропал в ночном небе, сколько ни щупали прожекторы.

Но вот слабо донеслось туканье пулемета: нащупали. Оборвалось. В голубом луче, перевертываясь, понеслась отвесно вниз блестящая мушка. Смотревшие в трубы ахнули, — это падал гидроплан, и где-то рухнул в черные волны. Что случилось?

И снова, - тактактактак, — застучали в небе пулеметы, и так же оборвался их стук, и один за другим все три самолета пролетели сквозь лучи прожекторов, кубарем, штопорами бухнулись в океан. Бешено заплясали огненные сигналы с флагманского судна. Замигали до самого горизонта ответные огни. Что случилось?

Потом все увидали совсем низко, бегущее против ветра, — поперек кильватерной линии, — черное рваное облако. Это снижался воздушный корабль, окутанный дымовой завесой. На флагмане дали сигнал: «Берегись, газ. Берегись, газ». И сейчас же на палубу, на мостики, на бронебойные башни упали, разорвались с гнилым грохотом газовые бомбы. Первым погиб адмирал, двадцативосьмилетний красавец, из гордости не надевший маски: — схватился за горло и опрокинулся со вздутым, посиневшим лицом. В несколько секунд отравлены были все, кто находился на палубе: — противогазы оказались мало действительными. Флагманский корабль был атакован каким-то неизвестным газом.

Командование перешло вице-адмиралу (второе судно). Крейсера легли на правый галс и открыли огонь. Три залпа потрясли ночь. Три зарницы, вырвавшись из орудий, окровавили океан. Три роя стальных дьяволов, визжа слепыми головками, пронеслись чорт знает куда и, лопнув, озарили звездное небо.

Вслед за залпами с крейсеров снялись шесть гидропланов, — механики и пулеметчики в масках. Было очевидно, что первые четыре аппарата погибли, налетев на отравленную дымовую завесу воздушного корабля. Вопрос теперь касался чести американского флота. На судах погасили огни. Остались — звезды и океан. Только слышно было, как бились волны о стальные борта, да пели в вышине самолеты.

Наконец-то... Тактактактак — в вышине. Вспыхнуло несколько огоньков. Долетел звук откупориваемых бутылок. Это началась атака гранатами. В зените начало разгораться бурочерным светом клубящееся облачко. Из него выскользнул, наклонив тупой нос, кораблик. По верхнему гребню его плясали огненные язычки. Он несся наклонно вниз, оставляя за собой светящийся хвост, и, весь охваченный пламенем, упал за горизонтом.

Через полчаса один из гидропланов донес, что садился на воду около горевшего дирижабля и расстрелял из пулемета все, что на нем оставалось живого.

Победа дорого обошлась американской эскадре: погибло четыре самолета со всем экипажем. Отравлено газами на-смерть — двадцать восемь офицеров, в том числе адмирал эскадры, и — сто тридцать два матроса. Обиднее всего при таких потерях было то, что великолепные линейные крейсера с могучей артиллерией, оказались на положении бескрылых пингвинов: противник бил их сверху чортовым газом, как хотел. Необходимо было взять реванш, доказать действительную мощь морской артиллерии.

В этом духе контр-адмирал послал в ту же ночь в Вашингтон донесение о всех происшествиях морского боя. Он настаивал на бомбардировке Острова Негодяев.

Ответ морского министра пришел через сутки: итти к указанному, острову и сравнять его с волнами океана.

— Ну, что? — вызывающе спросил Гарин, кладя на письменный стол чашечки радиоприемника...

Заседание происходило опять в пустом кабинете, в том же составе, кроме мадам Ламоль.

— Ну, что, милостивые государи!... Могу поздравить... Блокады больше не существует... Мы раздразнили быка, — отдан приказ о бомбардировке острова.

Роллинг сотрясся, поднялся с кресла, трубка вывалилась у него изо рта, лиловые губы искривились, точно он хотел и не мог произнести какое-то слово.

— Что с вами, старина? — спросил Гарин, — вас так волнует приближение родного флота? Не терпится повесить меня на мачте? Или струсили бомбардировки? Глупо вам, разумеется, разлететься на мокрые кусочки от американского снаряда. Или совесть, чорт возьми, у вас зашевелилась?.. Как никак при вашем участии мы начнем дня через два лупить ваших компатриатов... Нет, господа...

Гарин отвернулся от старика. Роллииг, так к не сказав ничего, опустился на место, прикрыл землистое лицо сухонькой, дрожащей ладонью...

— Нет, господа... Без риска можно наживать только три цента на доллар. Мы идем сейчас на огромный риск. Наш разведочный дирижабль, отлично выполнивший задачу... (Прошу почтить вставанием шесть погибших героев... Это были смелые ребята...) Нуте-с... Дирижабль успел протелефонировать мне подробно состав эскадры. Восемь крейсеров новейшего типа, вооруженных четырьмя броневыми башнями по три орудия в каждой. Надо полагать, что это пушки семнадцатидюймового калибра. После боя у них должно остаться не менее двенадцати гидропланов. Кроме того — контрминоносцы и подводные лодки. Если считать удар каждого снаряда в 75 миллионов килограмм живой силы. — залп всей эскадры по острову в круглых цифрах будет равен миллиарду килограмм живой силы.

— Тем лучше, тем лучше, — прошептал, наконец, Роллинг.

— Перестаньте хныкать, дедуля, стыдно... Я и забыл, господа, — мы должны поблагодарить мистера Роллинга за любезно предоставленное нам новейшее и пока еще секретнейшее изобретение его заводов: газ, под названием — «Черный Крест». Посредством его наши пилоты опрокинули в воду четыре гидроплана и вывели из строя флагманский корабль...

— Нет, я не предоставлял вам любезно «Черного Креста», мистер Гарин. Под дулом револьвера вы у меня вырвали приказание послать на остров баллоны с «Черным Крестом». Такова истина.

— Плюньте на истину, дяденька.

— Я протестую...

— Да ведь флота еще здесь нет...

Роллинг сопнул, опять прикрыл глаза ладошкой. Гарин стал развивать план защиты острова. Нападения эскадры нужно было ожидать на рассвете на третьи сутки.

Аризона подняла пиратский флаг.

Это совсем не означало, что на ней взвилось черное с черепом и берцовыми костями романтическое знамя морских разбойников семнадцатого века. Теперь разве только на бутылочках с сулемой изображались подобные ужасы.

Флага, собственно, на Аризоне не было поднято никакого. Две решетчатые башни с гиперболоидами слишком отличали ее профиль от всех судов на свете. Командовал Янсен, подчиненный верховной власти в лице мадам Ламоль.

— Великолепное помещение Зои, — спальня, ванная, туалетная, салон, — заперто было на ключ. Зоя помещалась на верху в капитанской рубке вместе с Янсеном. Прежняя роскошь, — синие шелковые тенты, ковры, подушки, кресла, — все было убрано. Команда, взятая еще в Марселе, вооружена кольтами и короткими винтовками. Объявлена военная дисциплина, — за проступок — расстрел. Объявлена цель выхода в море, и — призы команде в размере десяти процентов с каждого захваченного судна.

Все свободное помещение на яхте заполнено бидонами с бензином и пресной водой. При боковом ветре, под всеми парусами, с полной нагрузкой изумительных моторов Рольс Ройс, Аризона летела, как альбатрос, — сорок узлов в час, — с гребня на гребень по взволнованному океану.

Ветер подходит к четырем с половиной баллам, капитан

— Убрать марселя.

Есть, капитан.

— Проверять каждый час вахты. Дозорного в бочку на грот.

— Есть, капитан.

— Будут замечены огни, — немедленно будить меня.

Янсен прищурился на непроглядную пустыню океана. Луна еще не всходила. Звезды были затянуты пеленой. Он покатал желваками на скулах. За все эти пять суток пути на северо-запад у него не проходило ощущение легкости и легкаго холодка в крови. Ну, что ж, — пиратством жили прадеды. Он кивком простился с помощником и вошел в рубку.

И, когда он вошел в рубку, легкие мускулы его тела испытали знакомое сотрясение, обессиливающую отраву. Он неподвижно стоял под матовым полушарием потолочной лампы. Голова тяжелела, кружилась. Низкая, комфортабельная, отделанная кожей и лакированным деревом каюта, — строгое, холодноватое жилище одинокого моряка, — была насыщена присутствием молодой женщины.

Прежде всего здесь пахло духами. Тысяча демонов!.. Предводительница пиратов душилась так, что у мертвого бы заходила селезенка. На спинку стула небрежно кинула фланелевую юбку и золотистый свитер. На пол, прямо на коврик, сброшены чулки вместе с подвязками, — один чулок как будто еще хранил форму ноги. Уфффф...

Мадам Ламоль спала на его койке. (Янсен все эти пять дней, не раздеваясь, прикладывался на кожаном диванчике.) Она лежала на боку. Видимо, легла одетая, как это и полагалось пиратке, потом, сонная, кое-как посбросала все с себя, залезла под одеяло.

Губы ее были приоткрыты. Лицо — осмуглено морским ветром. Румянец от сна. Лицо невинное, покойное. Голая рука над головой. Пиратка.

Тяжелым испытанием было для Янсена это воинственное решение — мадам Ламоль — поселиться вместе с ним в капитанской каюте. С боевой точки зрения — правильно. Шли на разбой, быть может, на смерть. Во всяком случае, если бы их поймали, — обоих повесили бы рядом на железной мачте. Но так обошлись бы те, из того мира, теперь столь же далекого Янсену, как семнадцатый век. Он был подданным мадам Ламоль, королевы Золотого острова. Он любил ее.

Сколько там ни объясняй физиологи, — любовь — темная история, Янсен видывал и девченок из портовых кабаков и великолепных лэди на пароходах, от скуки и любопытства падавших с закаченными глазами в его морские объятия. Иные забывались, как пустая страница не интересной книжки, иных приятно было вспоминать в часы спокойной вахты, похаживая по мостику под теплыми звездами.

Так и в Неаполе, когда Янсен дожидался в курительной звонка мадам Ламоль, — было еще что-то похожее на его прежние похождения. В здравой памяти он готовился прыгнуть в постель к любовнице своего патрона. Прыжка не случилось.

По всем данным, какие известны о Янсене, он должен был настойчиво добиваться цели, — не даром в трудных случаях у него выпячивался подбородок и наливались мускулы: вот я, вот женщина, между нами преграда, прошибем ее лбом. Таковы данные. Но, боже мой, до чего они были недостаточны.

Прошло полгода, и Янсену дико было даже вспоминать, — неужели, вот этой рукой он когда-то в здравой памяти держал спину танцующей мадам Ламоль? Теперь, услышав с другого конца яхты нежный и звонкий голос, — он медленно вздрагивал, точно в нем разражалась тихая гроза. Когда он видел мадам Ламоль, сидящую в плетеном кресле, опустив подбородок на ладонь, с глазами, блуждающими по краю неба и воды, — ему хотелось плакать, не слезами, а где-то в груди, внутри, за границами разумного — пело и тосковало и плакало от нежности, от преданности, от влюбленности.

Может быть, причиной всему были викинги, морские разбойники, предки Янсена, — те, которые плавали далеко от родной земли по морям в красных ладьях с поднятой кормой и косом в виде петушиного гребня, с повешенными по бортам щитами, с прямым парусом и ясеневой мачтой, — у ней стаивал Янсен-пращур и пел непередаваемый вздор о синих волнах, о грозовых тучах, о светловолосой деве, о той, далекой, что ждет у берега моря, и глядит вдаль, — проходят года, и глаза ее, как синее море, как грозовые тучи. Вот из какой давности налетала мечтательность на бедного Янсена.

Всеми достоинствами, какие чудились ему сгоряча, он наградил мадам Ламоль: и безгрешностью, и добротой, и умом... (Правда, она была умнее его.) Он находился в том состоянии, когда воображение оглушено, одной улыбки достаточно, чтобы потом ходить, как пьяному, — все чувства поглощены видением женщины, — и нет ни ревности, ни раздумья, ни сожаления.

Стоя в каюте, пахнущей кожей и духами, он с отчаянием и восторгом глядел на милое лицо, на свою любовь. Он боялся, что она проснется. Неслышно подошел к дивану, лег. Закрыл глаза. Шумели волны за бортом. Шумел океан. Пращур пел песню о деве. Янсен закинул руки за голову, как это делают дети, и сон и счастье прикрыли его.

Погрузка радиевой руды была закончена. Четыре дирижабля приняли каждый по сто мешков руды, обернутых в свинцовую бумагу. С утра сегодня воздушные корабли поднимались и исчезали во вьюжных тучах.

Местность у Шайтан-камня нельзя было теперь узнать. На очищенной от пней и камня поляне стояли досчатые ангары и радио-мачты. У ручья пыхтела электрическая станция. Материалы и рабочие подвозились по воздуху. Полным ходом шли работы по добыче и обогащению руды. В Париж, обществу С. А. М., и в Благовещенск Артур Леви посылал отчеты о широких разведках молибдена. О том, что на самом деле делалось у Шайтан-камня, никто не догадывался.

Был десятый час утра. Снежная буря усиливалась. Четвертый из дирижаблей еще висел над поляной. Буран раскачивал его сигарообразное тело. Снизу казалось, что в воздухе повисло днище гигантской железной баржи. Механики едва успевали очищать от снега обшивку.

— Слушайте, Леви, — крикнули с корабля, — нужно сниматься, какого чорта! Или вводите корабль в ангар?

Артур Леви, стоявший под днищем на снегу около аллюминиевой лесенки гондолы, дернул плечами.

— Приказано привести мальчишку во что бы то ни стало. Его ищут.

Иван Гусев пропал этой ночью. Обыскали весь поселок, снарядил погоню. Был строгий, повторенный несколько раз, приказ Гарина по радио, — мальчика живым доставить на остров. На запрос — привозить ли Манцева, Гарин ответил: «Не любопытно». Но Манцев все равно бы никогда не увидел ни ванны, ни чистого белья, ни дорогого табаку и прочее... Он умирал на печке в одном из бараков. Иван Гусев ухаживал за ним, и было предположение (у Волшина), что Манцев выболтал в бреду всю правду о махинациях Гарина. Мальчишка удрал из поселка, несомненно, чтобы донести властям.

— Далеко не уйдет, — говорили рабочие, стоявшие у причалов воздушного корабля.

— Зги не видно.

— Олень не уйдет в такую метель, не то, что человек.

Из-за воя метели донеслись голоса. Кто-то, крича, бежал к воздушному кораблю. Его мутный силуэт показался за облаками снега. Это был Манцев: без шапки, в развевающейся дохе на голом теле, изъеденном болячками.

— Лечу! — вопил он и что-то еще силился прокричать, как глухонемой, одеревенелым языком. Львиное, с вылезшей бородой, с одним уцелевшим глазом, воспаленное лицо его было так страшно, что Волшин отскочил от лесенки. Рабочие заговорили:

— Какой живучий.

— Он на печке все тосковал, как бы его не забыли.

— Куда его брать — он весь гнилой...

Манцев протягивал Артуру Леви культяпки отгнивших пальцев и что-то повторял и выходило у него: «А ба л а ба л а ба ба»...

— Нельзя. Не возьму, на корабле нет места, полетите в следующий рейс. — Волшин повернулся к нему спиной. Командир дирижабля опять требовал сниматься... Волшин стоял на своем. В это время со стороны Шайтан-камня появился высокий, занесенный снегом человек. Он нес на руках меховой комочек. Подойдя к Артуру Леви, раздвинув снежную бороду зубастой улыбкой, сказал:

— Наверх, что ЛИ, его?

— Где нашел?

— Не далеко, в лесу, в камнях.

Волшин отогнул мех, заглянул, — на руках у великана лежал комочком Иван Гусев, — лицо его казалось восковым, губы тесно сжаты, веки опущены.

— Жив?

— Дышит, отойдет. Он, как попал в камни , так его и начало крутить пургой. Я сначала думал: — медвежонок, — приткнулся под елью.

Волшин взял мальчика на руки, поднялся в гондолу и с силой захлопнул за собой дверцу. Манцев затрясся, ухватился за лесенку, прислонился к ней всклокоченной головой:

— И я... И я...

Несколько рук отодрали его. Он сел в снег. Всплеснул рукавами дохи. Трави! — крикнул сверху командир. — Отдавай концы!

Металлическое днище закачалось. Стрельнули, затрещали моторы. Закрутились винты, отскочили в сторону люди. Корабль пошел вверх в бешено крутящиеся облака снега. Кто-то из кучки рабочих крикнул:

— Счастливого...

Манцев вскочил. Никто не ждал от него такой прыти. Ухватился за последние ступени аллюминиевой лесенки. Его вздернуло, подняло. Растопыренные ноги его, развевающиеся полы дохи понеслись в небо.

Далеко ли он улетел, на какой высоте сорвался и где упал, — неизвестно. Смерть его была легкая, — сердце остановилось между небом и землей.

— Капитан... (Стук в. дверь...) Капитан!..

— Янсен! — встревоженный голос мадам Ламоль иглой прошел через мозг. Капитан Янсен вскочил, — вынырнул с одичавшими глазами из сновидений. Мадам Ламоль торопливо натягивала чулки. Рубашка ее спустилась, оголив плечо.

— Тревога, — сказала мадам Ламоль, — а вы спите...

В дверь опять стукнули. Голос помощника:

— Капитан, огни с левого борта.

Янсен растворил дверь. Сырой ветер рванулся ему в легкие, он закашлялся, вышел на мостик. Ночь была непроглядна. С левого борта, вдали, над волнами покачивалось два огня,

Не сводя глаз с огней, Янсен пошарил на груди свисток. Свистнул, Ответили боцмана. Янсен сказал:

— Свистать всех наверх. Убрать паруса.

Раздались свистки, крики команды. С бака, с юта повысыпали матросы. Они, как кошки, полезли по выбленкам на мачты, закачались на реях. Заскрипели блоки, из пастей боцманов полетели чудовищные проклятия. Паруса упали. Янсен скомандовал:

— Право руля! Вперед — полный! Гаси огни!

Аризона повернула. С правого борта взвился гребень волны и покатился по палубе. Огни погасли. В полной темноте корпус яхты задрожал, развивая предельную скорость.

Замеченные огни быстро вырастали из воды. Скоро мутным силуэтом показалось все судно, сильно дымившее. Это был огромный торгово-пассажирский пароход. На капитанский мостик вышла мадам Ламоль. На голову она надвинула вязаный колпачек с помпончиком, на шее — мохнатый шарф, вьющийся за спиной. Она казалась подростком в облегающем ее свитере. Янсен подал ей бинокль. Она поднесла к глазам, но так как сильно качало — пришлось положить руку с биноклем на плечо Янсену. Он слушал, как бьется ее сердце под теплым свитером.

— Нападем, — сказала она и близко, взволнованно, посмотрела ему в глаза.

Метрах в пятистах Аризона была замечена с парохода. На нем замахали фонарем, затем низко завыла сирена. Аризона без огней, не отвечая на сигналы, мчалась под прямым углом к освещенному кораблю. Он замедлил ход, начал поворачивать, стараясь избежать столкновения...

Вот как описывал неделю спустя корреспондент «Нью-Йорк Геральд» это дело:

«...Было без четверти пять, когда нас разбудил тревожный рев сирены. Пассажиры высыпали на палубу. После света кают ночь казалась похожей на чернила. Мы заметили тревогу на капитанском мостике и шарили биноклями в темноте. Никто толком не знал — что случилось. Пароход замедлял ход. И вдруг мы увидели это... На нас мчался серый остов какого-то невиданного судна. Узкий и длинный с тремя наклоненными назад мачтами, на корме и носу возвышались странные башни, похожие на остовы подъемных кранов старинного фасона... Кто-то в шутку сказал, что это — «Летучий Голландец». На минуту всех охватила паника.

В ста метрах от нас таинственная яхта остановилась, и глухой голос оттуда прокричал в рупор по-английски:

« — Ложитесь в дрейф. Закрыть топки. Остановить машины.

«Наш капитан ответил:

« — Раньше, чем исполнить приказание, нужно знать — кто приказывает.

«С яхты крикнули:

« — Приказывает королева «Золотого острова».

«Мы были ошеломлены, — что это — шутка? Новая наглость Пьера Гарри? Капитан ответил:

« — Предлагаю королеве свободную каюту во втором классе и сытный завтрак, если она голодна».

«Это были слова из фокстрота «Бедный Гарри». На обеих палубах раздался хохот. И сейчас же на яхте, на носовой башне появился луч. Он был тонок, как вязальная игла, ослепительно белый и шел из купола башни, не расширяясь. Никому в ту минуту не приходило в голову, что — перед нами — самое страшное оружие, когда-либо выдуманное человечеством. Мы были очень весело настроены.

«Луч описал петлю в воздухе и упал отвесно на носовую часть корабля. Послышалось ужасающее шипение, вспыхнуло зеленоватое пламя разрезаемой стали. Дико закричал матрос, стоявший на юте. (Найден обуглившимся.) Носовая, надводная часть корабля вместе с бушпритом упала в море. Луч поднялся, задрожал в вышине и, снова опустившись, прошел над кораблем, параллельно ему. С грохотом на палубу повалились верхушки обеих мачт. В панике пассажиры кинулись к трапам. Капитан был ранен осколком.

«Остальное известно. Пираты подъехали на шлюпке, вооруженные короткими карабинами, поднялись на борт и потребовали денег. Они взяли 10 миллионов долларов, — все, что находилось в почтовых переводах и в карманах у пассажиров.

«Когда шлюпка с награбленным вернулась, на пиратской яхте ярко осветилась палуба. Мы видели, как с решетчатой башни на носу спустилась высокая, худощавая женщина в вязаном колпаке, стремительно взошла на капитанский мостик и приложила ко рту рупор. Откинувшись, она крикнула нам:

« — Можете свободно продолжать путь.

«Пиратский капитан, отбиравший у нас деньги, поцеловал ей руку, на яхте раздались рукоплескания.

«Яхта сделала поворот и с необычайной быстротой скрылась за горизонтом».

События последних дней, — нападение на американскую эскадру дирижабля «П. Г. 5» и приказ флоту о бомбардировке, — взбудоражили все население Золотого острова.

В контору посыпались заявления о расчете. Из сберегательной кассы брали вклады. Рабочие совещались за проволоками, не обращая внимания на желто-белых гвардейцев, с мрачными и решительными лицами шагавших по полицейским тропинкам. Поселок был похож на потревоженный улей. Напрасно завывали медные трубы и бухали турецкие барабаны в овраге перед публичными домами. Луна-парк и бары были пусты. Напрасно пятнадцать провокаторов прилагали нечеловеческие усилия, чтобы разрядить дурное настроение в национальную потасовку. Никто никому в эти дни не хотел выпускать кишек за то только, что он живет за другой проволокой.

Инженер Чермак расклеил по острову правительственное сообщение. Объявлялось военное положение, запрещались сборища и митинги, до особого распоряжения никто не имел права требовать расчета. Население предостерегалось от критики правительства. «Критикан, как грязная тряпка, злодейски сунутая в машину, — говорил инженер Чермак, — критикану — камень на шею и — в океан». Работы в шахте должны продолжаться без перебоя день и ночь. «Тех, кто грудью поддержит правительство в эти дни, — тех ожидает сказочное богатство. Малодушных мы сами вышвырнем из нашей среды. Помните, — мы боремся против тех, кто мешает нам разбогатеть».

Несмотря на решительный дух этого сообщения, утром, накануне дня, в который ожидалось нападение флота, шахтовые рабочие заявили, что они остановят машины жидкого воздуха, если сегодня до полудня не будет выплачено жалованье (это был день получки), и до полудня же не будет послано американскому правительству заявление о миролюбии и о прекращении всяких военных действий.

Остановить машины жидкого воздуха — значило взорвать шахту, быть может, вызвать извержение расплавленной магмы. Угроза была сильна. Инженер Чермак сгоряча пригрозил расстрелом. У шахты стали сосредоточиваться бело-желтые. Тогда сто человек рабочих спустились в шахту, в боковые пещеры и по телефону сообщили в контору: «Нам не оставляют выхода, кроме смерти, к четырем часам взрываемся вместе с островом».

Все же это была отсрочка на четыре часа. Инженер Чермак убрал из района шахты гвардию и на мотоциклетке помчался во дворец. Он застал за беседой Гарина и Шельгу, обоих — красных и встрепанных. Гарин вскочил, как бешеный, увидев Чермака.

— У кого вы учились административной глупости?

— Но...

— Молчать!.. Вы отставлены. Отправляйтесь в лабораторию и занимайтесь со своими дурацкими микроскопами... Вы осел...

Гарин распахнул дверь и вытолкнул Чермака. Вернулся к столу, на углу которого сидел Шельга с сигарой»

— Товарищ Шельга, настал час, — я его предвидел, — один вы можете овладеть движением, спасти все дело... То, что началось на острове, — страшнее десяти американских флотов.

— Н-да, — сказал Шельга, — давно бы пора понять...

— Не читайте морали... Я назначаю вас губернатором острова с чрезвычайными полномочиями... Попробуйте отказаться, — торопливо, забирая на самые верхи, закричал Гарин, кинулся к столу, вытащил револьвер, — коротко: если нет — я стреляю... Да, или нет?

Нет, — сказал Шельга, косясь на револьвер. Гарин выстрелил.

Шельга поднес руку, державшую сигару, ко рту:

Дерьмо собачье, сволочь...

— Ага, значит — согласны?

— Положите эту штуку.

— Хорошо. (Гарин швырнул револьвер в ящик.)

— Что вам нужно? Чтобы рабочие не взорвали шахты? Ладно. Не взорвут. Но — условие.

— Заранее согласен.

— Как я был частным лицом на острове, так и останусь. Я вам не слуга и не наемник. Это первое. Пятнадцать национальных границ сегодня же уничтожить, чтобы ни одной проволоки. Это второе...

— Согласен.

— Шайку ваших провокаторов...

— У меня нет провокаторов, — быстро сказал Гарин.

— Врете...

— Ладно, — вру. Что с ними? Утопить?

— Сегодня же ночью.

— Сделано. Считайте дармоедов утопленными. (Гарин быстро помечал карандашем на блок-ноте.)

— Последнее, — сказал Шельга, — полное невмешательство в мои отношения с рабочими.

— Ой-ли. (Шельга сморщился, стал слезать со стола. Гарин схватил его за руку.) Согласен. Придет время, я вам обломаю бока. Что еще?

Шельга, сощурясь, раскуривал сигару так, что за дымом не стало видно его лукавого, обветренного лица с короткими светлыми усиками, с приподнятым носом. В это время зазвонил телефон. Гарин взял трубку:

— Я. Что? Радио?

Он положил трубку и надел наушники. Слушая, кусал ноготь. Рот его пополз вкось усмешкой:

— Можете успокоить рабочих. Завтра мы платим. Мадам Ламоль достала десять миллионов долларов. Сейчас посылаю за деньгами прогулочный дирижабль. Аризона всего в четырехстах милях на северо-западе.

— Вот это дело, — сказал Шельга, — до свидания,

Не прощаясь, он вышел.

Повиснув на потолочных ремнях, так чтобы ноги не касались пола, зажмурившись и на секунду задержав дыхание., Шельга рухнул вниз в стальной коробке лифта, со скоростью 18 километров в минуту.

Охлаждение параллельной шахты было неравномерным, и от пещеры к пещере приходилось пролетать горячие пояса, — спасала только скорость падения.

На глубине двадцати километров, глядя на красную стрелку указателя, Шельга включил реостаты и остановил лифт. Это была пещера № 37. В трехстах метрах глубже нее на дне шахты гудели, как вольтовы дуги, гиперболоиды, и раздавались короткие, непрерывные взрывы раскаленной почвы, охлаждаемой машинами сжатого воздуха. Позвякивали, шуршали черпаки элеваторов, уносящие породу на поверхность земли.

Пещера № 37, как и все пещеры, сбоку главной шахты, представляла себя внутренность железного клепаного куба. За стенками его испарялся жидкий воздух, охлаждая гранитную толщу. Пояс кипящей магмы, видимо, был неглубоко, ближе, чем это предполагалось по данным электромагнитных и сейсмографических разведок. Гранит был накален до пятисот градусов. Остановись хотя бы на полчаса действие охладителей, все живое в пещерах превратилось бы в пепел.

Внутри железного куба стояли койки, лавки, ведра с водой. На четырехчасовой смене рабочие приходили в такое состояние, что их полуживыми укладывали на койки, прежде чем поднять на поверхность земли. Шумели вентиляторы и воздуходувные трубы. Лампочка под клепаным потолком резко освещала мрачные, нездоровые, отечные лица двадцати пяти человек. Семьдесят пять рабочих находились в пещерах выше, соединенные телефонами.

Шельга вышел из лифта. Кое-кто обернулся к нему, но не поздоровались, — молчали. Очевидно — решение взорвать шахту было твердое.

— Переводчика. Я буду говорить по-русски, — сказал Шельга, садясь к столу и отодвигая локтем банки с мармеладом, с английской солью, недопитые стаканы вина. (Всем этим правительство острова щедро снабжало шахтеров.)

К столу подошел синевато-бледный, под щетиной бороды, сутулый, костлявый еврей. Тонкой шеей и падающими веками он походил на подбитую птицу.

— Я переводчик.

Шельга начал говорить...

— Гарин и его предприятия — не что иное, как крайняя точка капиталистического сознания. Дальше Гарина итти некуда: — насильственное превращение трудящейся части человечества в животных путем мозговой операции; отбор избранных, — царей жизни, патрициев; ограничение рождаемости; остановка хода цивилизации на «золотой точке». Буржуа пока еще не понимают Гарина, — да он и сам не старается, чтобы его поняли. Его считают бандитом и захватчиком. Будут сделаны все усилия, чтобы уничтожить Гарина и завладеть его предприятиями. Если его убьют, — лет через сто он будет считаться пророком, его идеи — заповедями. Но в том-то и дело, что победит он: у него гиперболоид и золото. У него — идея и чортов наскок. У буржуа — грязные тряпки вместо былых знамен, да трясучка за кошельки. Он им всыплет. Страшно одно, чтобы Гарин не сговорился с американскими капиталистами. Тогда вам придется туго, товарищи. Не поручусь, что, действительно, может пройти закон о мозговой операции. А вы в этой коробке, на глубине двадцати верст под землей, решили умереть, лишь бы Гарин не ссорился с американским правительством. Это все — от бессознательности. Но он не станет мириться ни за какие коврижки, — ваше счастье. Гарин — жаден до жизни, до власти. Самолюб. Безобразник и озорник, прежде всего. У него кровь славянская. Как же вам теперь быть, подумайте? Одолеет Гарин — плохо, одолеют американские буржуа — плохо, сговорятся они — для вас хуже некуда. Цену себе вы не знаете, товарищи. Час тому назад Гарин мне предлагал неограниченную власть на острове. Я отказался, — дешевка. У Гарина гиперболоиды на башнях, 500 человек охраны, продовольственные склады. А сила — у вас. И через месяц черпаки погонят золото наверх не для Гарина, а для вас, — для того дела, которое мы должны совершить на земле. Если вы мне верите, товарищи, но как верите, — свирепо, в самую душу... Тогда я — ваш вождь... Выбирайте единогласно... Я покажу, с какого конца надо ухватиться... А если не верите...

Шельга приостановился, оглянул угрюмые лица рабочих, устремленные на него немигающие глаза, — сильно почесал в затылке...

— Если не верите, — еще буду разговаривать.

К столу подошел, голый по пояс, весь в саже, плечистый юноша. Нагнувшись, посмотрел на Шельгу синими, как у галки, глазами. Поддернув штаны, повернулся к товарищам:

— Я верю.

— Верим, — сказали остальные. Через многоверстную гранитную толщу долетело по телефонам: верим, верим.

— Ну, верите, так ладно, — сказал Шельга, — теперь по пунктам: национальные границы к вечеру уберут. Зарплату получаете завтра. Гвардейцы пусть охраняют дворец, — мы без них обойдемся. Пятнадцать душ провокаторов утопили, — это я первым условием поставил. Теперь задача — как можно скорее пробиться к золоту. Правильно, товарищи?

— Указывай, ты — вождь, — сказали рабочие.

Ночью на северо-западе появился блуждающий свет прожекторов.. В гавани тревожно завыли сирены. На рассвете, когда море еще лежало в тени, — появились первые вестники приближающейся эскадры: высоко над островом закружились самолеты, поблескивая в розовой заре.

Гвардейцы открыли было по ним стрельбу из карабинов, но скоро перестали. Кучками собирались жители острова. Над шахтой продолжал куриться дымок. Били склянки на судах. На большом транспорте шла разгрузка, — береговой кран раскачивал над водой, бросал на берег накрест перевязанные тюки. Океан был как зеркало в туманном куреве. Все звуки казались нежными и свежими. В небе пели воздушные винты.

Поднялось солнце мутным шаром. И тогда все увидели на горизонте дымы. Они ложились длинной и плоской тучей, тянувшейся на юго-восток. Это приближалась смерть.

На острове все затихло, как будто перестали даже петь птицы. В одном месте кучка людей побежала к лодкам в гавани, и лодки, нагруженные до бортов, торопливо пошли в открытое море. Но лодок было мало, остров — как на ладони, укрыться негде. И жители стояли в столбняке, молча. Иные ложились лицом в песок.

Во дворце также не было заметно движения. Бронзовые ворота заперты. Вдоль красноватых наклонных стен ходил с карабинами за спиной десяток гвардейцев в широкополых шляпах, в куртках, вышитых золотом. В стороне возвышалась прозрачная, как кружево, башня большого гиперболоида. Восходящая пелена тумана скрывала от глаз ее верхушку. Но мало кто надеялся на эту защиту. Буро-черное облако на горизонте было слишком вещественно и угрожающе.

Многие с испугом обернулись в сторону шахты. Там заревел гудок третьей смены. Нашли время работать! Будь проклято золото! Затем пробили часы на крыше замка восемь. И тогда по океану покатился грохот, тяжелые, возрастающие громовые раскаты. Первый залп эскадры. Секунды ожидания, казалось, растянулись в пространстве в звуках налетающих снарядов.

Когда раздался залп эскадры, Роллинг стоял на террасе, на верху лестницы, спускающейся к воде. Он вынул изо рта трубку и, силясь овладеть собой, слушал рев налетающих снарядов, — их мчалось к острову, прямо в мозг Роллингу, не менее девяносто шести штук. (Стальных, начиненных нарывным газом пополам с мелинитом, семнадцатидюймовых снарядов.) Они победоносно ревели. Сердце, казалось, не выдержит этих звуков. Роллинг попятился к двери в гранитной стене. (Он давно приготовил себе убежище в подвале на случай бомбардировки.) Снаряды разорвались далеко в море, взлетев водяными столбами. Громыхнули. Недолет.

Тогда Роллинг стал смотреть на вершину сквозной башни. Там, со вчерашнего вечера, сидел Гарин. Круглый купол на башне вращался, — это было заметно по движениям меридиональных щелей в куполе. Роллинг надел пенснэ и всматривался, задрав голову. Купол вращался очень быстро — направо и налево. При движении направо, — видно было, как по меридиональной щели ходит вверх и вниз блестящий ствол гиперболоида.

Самым страшным была та торопливость, с которой Гарин работал аппаратом. И — тишина. Ни звука на острове.

Но вот с океана долетел широкий и глухой звук, будто в небе лопнул пузырь. Роллинг поправил пенснэ на взмокшем носу и глядел теперь в сторону эскадры. Там расплывались грибами три кучи бело-желтого дыма. Левее их вспугивались лохматые клубы, озарились кроваво, поднялись, и вырос, расплылся четвертый гриб. Докатился четвертый раскат грома.

Пенснэ все сваливалось с носа Роллинга. Но он мужественно стоял и смотрел, как за горизонтом вырастали дымные грибы, как все восемь линейных кораблей американской эскадры взлетели на воздух.

Снова стало тихо на острове, на море и в небе. В сквозной башне сверху вниз мелькнул лифт. Хлопнули двери в дому, послышалось фальшивое насвистывание фокстрота, на террасу выбежал Гарин. Лицо у него было измученное, волосы — торчком.

Не замечая Роллинга, он стал раздеваться. Сошел по лестнице к самой воде, стащил подштанники цвета семги, рубашку с крахмальной грудью. Глядя на море, где еще таял дым над местом погибшей эскадры, чесал себя подмышками. Он был, как женщина, белый телом, — сытенький, в его наготе было что-то постыдное и отвратительное,

Он попробовал ногой воду, присел по-бабьи навстречу волне, поплыл, но сейчас же вылез и только тогда увидел Роллинга.

— А, — протянул он, — а вы что — тоже купаться? Холодно, чорт его дери.

Он вдруг рассмеялся полоумным смешком, захватил одежду и, помахивая подштанниками и не прикрываясь, во всей срамоте ушел в дом. Такого унижения Роллинг еще не переживал. От ненависти, от омерзения сердце его оледенело. Он был безоружен, беззащитен. В эту минуту слабости он почувствовал, как на него легло прошлое, — вся тяжесть истраченных сил, бычьей борьбы за первое место в жизни... И все для того, чтобы мимо торжествующе прошествовал тот, кто сильнее, — голый бесстыдник.

Ноги его подкосились. Стоя у края террасы, где она обрывалась глубоко вниз, в прибрежные камни, Роллинг стащил пиджак, закрыл им лицо, обвернул голову. Затрясся в смертельном ознобе. Но сломил себя. Ощупью перелез через перила, качнулся и полетел в пустоту, — тяжело, мешком, упал на камни.

Таков был конец великого Роллинга, химического короля.

Впечатление, произведенное в Америке и Европе гибелью тихоокеанской эскадры, было особенное, потрясающее, небывалое. Северо-Американские Соединенные Штаты всенародно получили удар в зубы, отдавшийся по всей земле. Правительства Германии, Франции, Англии, Италии. промышленные круги — неожиданно, с нездоровой нервностью, : — как это бывает с людьми, на которых несчастье валится за несчастьем, — воспрянули духом: показалось — а вдруг в нынешнем году (а вдруг и совсем) не нужно будет платить процентов (180 миллионов долларов) распухшей от золота Америке. «Эге, колосс-то — оказался на глиняных ногах, — писали в газетах, — не так-то просто, заокеанские друзья, завоевывать мир... Эге (это «эге» относилось уже к Советским республикам), видимо старая Европа на этот раз обойдется без революций»...

В Азии тоже скалили зубы, в особенности в Японии. — «Хи-хи, — писали там, — вопрос о занятии островов Фиджи североамериканским флотом, надо полагать, откладывается»...

Кроме того, сообщения о пиратских похождениях Аризоны внесли перебой в морскую торговлю. Владельцы пароходов отказывались от погрузки, капитаны боялись итти через океан, страховые общества подняли цены, в банковских переводах произошел хаос, начались протесты векселей, лопнуло несколько торговых домов. Англия и Голландия поспешили просунуть на американские колониальные рынки свои товары.

Неудачный морской бой обошелся Америке в большие деньги. Пострадал престиж, или, как его называли, — «национальная гордость». Промышленники требовали мобилизации всего морского и воздушного флотов — войны до победного конца, чего бы это ни стоило. Американские газеты грозились, что «не снимут траура» (названия газет были обведены траурной рамкой, — это на многих производило впечатление, хотя типографски стоило недорого) — покуда Пьер Гарри не будет привезен в железной клетке в Нью-Йорк и, затем, казнен на электрическом стуле. В города, в обывательскую толщу, проникали жуткие слухи об агентах Гарина, снабженных будто бы карманным инфра-красным лучом. Были случаи избиения неизвестных личностей и мгновенных паник на улицах, в кино, в небоскребах. Вашингтонское правительство грохотало словами, но на деле повиливало. Дело в том, что единственное из всего флота судно, уцелевшее от гибели под Золотым островом, миноносец — привез военному министру донесение о бое, подробности настолько страшные, что их побоялись опубликовать. Семнадцатидюймовые орудия были бессильны против световой башни, защищающей Остров Негодяев.

Все эти неприятности, а также задержка платежа процентов Старым Светом и растущий там недопустимо независимый тон заставили правительство Соединенных Штатов созвать в Вашингтоне конференцию. Ее лозунгом было: «Все люди суть дети одного бога, довольно братском розни, подумаем о мирном процветании человечества».

Когда был опубликован день конференции, редакции газет, радиостанции всего мира получили извещение о том, что инженер Гарин лично будет присутствовать на открытии.

Гарин, Чермак и Шеффер опускались в лифте в глубину главной шахты. За слюдяными окошками проходили бесконечные ряды труб, проводов, креплений, элеваторных колодцев, площадок, железных дверей.

Миновали 18 поясов земной коры — 18 слоев, по которым как по слоям дерева отмечались эпохи жизни планеты. Органическая жизнь начиналась с четвертого «от огня» слоя, образованного палеозойским океаном. В его теплые воды упали живые клетки, бесконечно малые организмы, несущиеся вечно в Мировом пространстве вместо со светом, — увлекаемые им. Девственный океан был насыщен неведомой нам жизненной силой. Мутная вода его содержала радиоактивные соли и большое количество углекислоты. Это была «вода жизни».

Гонимые светом, застывшие в ледяном эфире микроскопические существа яростно и вольно стали плодиться и расти в океане. На заре мезозойской эры из вод его вышли гигантские чудовища, — миллионы лет они потрясали землю криками жадности и похоти. Еще выше в слоях акты находили остатки птиц, еще выше — млекопитающихся. А там уже близился ледниковый период, — суровое, снежное утро человечества.

Лифт опускался через последний девятнадцатый слой, произошедший из пламени и хаоса извержений. Это была земля архейской эры, — сплошной черно-багровый, мелкозернистый гранит.

Гарин кусал ногти от нетерпения. Все трое молчали. Было тяжело дышать. Наготове у каждого висел на шее мешок с кислородом. Слышался рев гиперболоидов и взрывы.

Лифт вошел в полосу яркого света электрических ламп и остановился над огромной воронкой, собирающей газы. Гарин и Шеффер надели резиновые, круглые, как у водолазов, шлемы и проникли через один из люков воронки на узкую железную лестницу, которая вела отвесно вниз на глубину пятиэтажного дома. Они стали спускаться. Лестница окончилась кольцевой площадкой. На ней несколько голых по пояс человек в круглых шлемах, с кислородными мешками за спиной, сидели на корточках над кожухами гиперболоидов. Глядя вниз, в гудящую пропасть, рабочие контролировали и направляли лучи.

Такие же отвесные, с круглыми прутьями-ступенями, лестницы соединяли эту площадку с нижним кольцом. Там стояли охладители с жидким воздухом. Рабочие, одетые с ног до головы в прорезиненный войлок, в шлемах, руководили с нижней площадки охладителями и черпаками элеваторов. Это было наиболее опасное место работ. Неловкое движение — и человек попадал под режущий луч гиперболоида. Внизу раскаленная до полуторы тысячи градусов порода лопалась и взрывалась в струях жидкого воздуха. Снизу летели осколки и клубы газов.

Элеваторы вынимали в час до пятидесяти тонн. Работа шла споро. Вместе с углублением черпаков в породу — опускалась вся система, «железный крот», — построенная по чертежам Гарина, — т.-е.: нижнее кольцо с элеваторами и охладителями, верхнее кольцо с гиперболоидами и наверху газовая воронка. Крепления шахты начинались уже выше, «кротовой» системы.

Шеффер взял с пролетающего черпака горсть серой пыли, Гарин: растер ее между пальцами. Нетерпеливым движением потребовал карандаш. Написал на коробке от папирос:

— Тяжелые шлаки. Лава.

Шеффер закивал очкастым шаром. Осторожно передвигаясь по краю кольцевой площадки, они остановились перед приборами, висящими на монолитной стене шахты, на стальных троссах и опускающимися по мере опускания всей системы «железного крота». Это были барометры, сейсмографы, компасы, маятники, записывающие величину ускорения силы тяжести на данной глубине, электромагнитные измерители.

Шеффер указал на маятник, взял у Гарина коробку от папирос и написал на ней, не спеша, аккуратным немецким почерком:

«Ускорение силы тяжести поднялось на девять сотых со вчерашнего утра. На этой глубине ускорение должно было упасть до 0,98, вместо этого мы получаем увеличение ускорения на 1,07...»

«Магниты?» — написал Гарин.

Шеффер ответил:

«Сегодня с утра магнитные приборы стоят на нуле. Мы опустились ниже магнитного поля».

Уперев руки в колени, Гарин долго глядел вниз, в суживающийся до едва видимой точки черный колодезь, где ворчал, вгрызаясь все глубже в землю, «железный крот». Сегодня с утра шахта начала проходить сквозь оливиновый пояс.

Радиевая руда, привезенная четырьмя воздушными кораблями на остров, немедленно была пущена в обработку. Теперь Гарин, не нуждаясь в деньгах, по-иному смотрел на то, что в руках у него находилось небывалое количество радия. Пользуясь одним из его свойств, — делать воздух электропроводным, — он задумал электрические орудия-истребители, перед которыми разрушительная сила гиперболоида показалась бы игрушкой.

С обычной торопливостью он начал строить на восточной стороне острова лабораторию, мастерские и электрическую станцию, рассчитанную на мощность в семьдесят пять тысяч киловатт, с напряжением в два миллиона ампер.

В Гамбург пошел корабль для закупки инструментов и материалов. Было использовано свойство платино-синеродистого бария светиться в присутствии радиевых солей. На острове устраивалось освещение вечными лампами, — это были большие хрустальные шары, утвержденные на тонких стальных стрелах. Они разливали по острову яркий, лунный свет. Далеко в море на рифах поставили два маяка на мачтах в двести пятьдесят метров высотой. Эти две гигантских луны (изнутри покрытые платино-синеродистым барием, бомбардируемым альфа-частицами радия) должны были светить, не угасая, три с половиной тысячи лет.

Инженер Чермак проектировал по заданию Гарина радио-водородный двигатель для самолета. Двигатель должен был брать энергию (топливо) из воздуха. Принципом его было свойство азота разлагаться на гелий и водород при бомбардировке альфа-частицами. Весь двигатель, в сто лошадиных сил, предполагалось уместить в сигарной коробке.

Воздушные корабли улетели в Сибирь за второй партией руды. Гарин известил весь свет об имеющихся у него неограниченных запасах радия и объявил конкурс на работу: «Проблема искусственного разложения атома». Выигравшим первые три премии предлагалось ехать на Золотой остров, где на работу по атомной физике отпускались неограниченные средства.

Но этим замечательным начинаниям Гарина не суждено было осуществиться.

— Ну, как, Иван, здоровьишко?

Шельга погладил мальчика по голове. Иван сидел у него в маленьком домике, у окна и глядел на океан. Домик был сложен из прибрежных камней, обмазан светложелтой глиной. За окном по синему океану шли волны, белея пеной, — древние, прародительские, — разбивались о рифы, о прибрежный песок уединенной бухточки, где жил Шельга.

Ивана привезли полумертвым на воздушном корабле. Шельга отходил его с большим трудом. Если бы не свой человек на острове — Иван навряд бы остался жить. Весь он был обморожен, застужен и, ко всему, душа его была угнетена: поверил людям, старался из последних сил, а что вышло?

— Мне теперь, товарищ Шельга, в Советскую Россию въезда нет, засудят.

— Брось, дурачок. Ты ни в чем не виноват.

Сидел ли Иван на берегу, на камушке, ловил ли крабов, или бродил по острову среди чудес, кипучей работы, суетливых, чужих людей, -глаза его с тоской — нет-нет — да и оборачивались на запад, где садился в океан пышный шар солнца, где еще дальше солнца лежала родная земля. На дворе ночь, — говорил он тихим голосом, — а у нас в Ленинграде — утро. Товарищ Тарашкин чаю с ситником напился, пошел на работу. В клубе на Крестовке лодки конопатят, — через две недели поднятие флага. Хорошо живут в Ленинграде, — все свое, народ русский.

На остров Иван был привезен по настоянию Шельги, который заявил, что желает мальчика иметь при себе на побегушках. Гарин охотно согласился: оставлять Ивана на приисках у Шайтан-камня было опасно, поручать же Волшину убить мальчишку — слишком противно. Шельга сыграл на этом, кроме того, действительно, ему удобно было получить подручного, своего человека, такого, как Ванюшка Гусев.

Когда он поправился, Шельга стал натаскивать его на положение вещей и увидел, так же, как и Тарашкин в свое время, что Иван боек понимать с полуслова, настроен крайней по-советски и охотливый к работе. Если бы только не скулил он по Ленинграду — золотой был бы мальчишка.

— Ну, Иван, — однажды сказал Шельга (вошел веселый, крутил носом, посвистывал: «Это будет...»), — ну, Ванюшка, скоро отправлю тебя домой, на Тихом океане ты не жилец.

— Спасибо, Василий Витальевич.

— Только сначала надо будет тебе одну штуку отгвоздить.

— Готов.

— Ты лазать ловок?

В Сибири, Василий Витальевич, я на кедры лазил за шишками, влезешь — земли оттуда не видно.

— Время придет — скажу, что тебе делать. Да зря не шатайся по острову. Возьми лучше удочку, лови морских ежей.

Черпаки прошли мощный слой магмы. На дне шахты слышался гул кипящего, подземного океана. Стены ее, замороженные в толщину на тридцать метров, образовывали несокрушимый цилиндр, — все же шахта получала такие вздрагивания и колебания, что пришлось бросить все силы на дальнейшее замораживание. Элеваторы выкидывали теперь на поверхность кристаллическое железо, никкель и оливин.

Начались странные явления. В море, куда уносилась по стальным лентам и понтонам поднятая на поверхность порода, — появилось свечение однажды ночью. Оно усиливалось в продолжение нескольких суток. Наконец, огромные массы воды, камней, песку вместе с частью понтонов взлетели на воздух. Взрыв настолько был силен, что ураганом снесло рабочие бараки и большая волна, хлынув на остров, едва не залила шахты.

Пришлось перегружать породу прямо на баржи и топить ее далеко в океане, где не прекращались взрывы. Объяснялись они еще неизвестными явлениями атомного распада.

Не менее странное происходило и на дне шахты. В лабораториях до сих пор не удавалось никакими средствами ни приостановить, ни усилить излучение из радиоактивных веществ альфа-, бета- и гамма-лучей. Пробовали нагревать вещества до высоких температур, охлаждать до 250 градусов ниже нуля, подвергать высокому давлению, — энергия распада оставалась той же, ядра атомов продолжали выбрасывать гелий (альфа-лучи) и свободные, отрицательно заряженные, электроны (гамма-лучи). Очевидно, на распад влияли какие-то иные силы. Ими могли быть только силы магнетизма земного ядра. Они-то и вызывали на дне шахты бурный атомный распад.

Началось с того, что магнитные приборы, показавшие еще недавно нулевые деления, внезапно обнаружили магнитное поле чудовищного напряжения. Стрелки поднялись до отказа. Со дна шахты стал исходить лиловатый дрожащий свет. Самый воздух как будто перерождался. Азот воздуха, бомбардируемый мириадами альфа-частиц, распадался на гелий и водород, кислород воздуха — на водород и гелий. Часть свободного водорода сгорала в лучах гиперболоидов — по шахте пролетали огненные языки, раздавались точно пистолетные выстрелы. На рабочих загоралась одежда. Шахту потрясали какие-то приливы и отливы в океане магмы. Было замечено, что стальные черпаки и железные части покрываются землисто-красным налетом. Это оказалось марганцем. В железных частях машин началось бурное распадение атомов, перерождение в марганец. Многие из рабочих были отравлены углекислотой, обожжены невидимыми лучами. Все же с прежним упорством «железный крот» продолжал прогрызаться сквозь Оливиновый пояс.

Гарин почти не выходил из шахты. Только теперь он начал понимать все безумие своего предприятия. Никто не мог сказать — насколько глубок слой кипящего подземного океана. Быть может, еще сто, триста, пятьсот километров придется проходить сквозь расплавленный оливин. Одно только было несомненно, — приборы указывали на присутствие в центре земли магнитного твердого ядра чрезвычайно низкой температуры.

Была опасность, что цилиндр шахты, застывший, то-есть более плотный, чем расплавленная среда вокруг него, оторвется силой земного тяготения и увлечется к центру. Действительно, в стенках шахты начали появляться опасные трещины, через них с шипением пробивались газы. Пришлось уменьшить вдвое диаметр шахты и ставить мощные вертикальные крепи.

Много времени заняла установка нового, вдвое меньшего диаметром, «железного крота». Утешительными были только известия с Аризоны. Ночью яхта ворвалась в гавань Мельбурна, зажгла склады копры (кокосового волокна), чтобы известить о прибытии, и потребовала пять миллионов фунтов. (Для острастки был сбрит движением луча бульвар на берегу моря.) В несколько часов город опустел, деньги были уплачены частными банками. При выходе из гавани Аризона была встречена английским стационером, открывшим огонь. Яхта получила сквозную пробоину выше ватерлинии (шестидюймовый снаряд пронизал стены кают-кампаний) и, в свою очередь, атаковала и взорвала военное судно. Боем командовала мадам Ламоль с верхушки башни гиперболоида.

Это сообщение развеселило Гарина. За последнее время на него нападали мрачные мысли. Так же, как год тому назад в уединенном доме на Петроградской стороне, утомленный мозг его нащупывал возможности спасения, если постигнет неудача с шахтой. Откуда тогда взять денег на продолжение дела, на войну? В конце концов никакой ультракрасный луч не устоит перед силой доллара.

Двадцать пятого апреля, стоя внутри кротовой системы на кольцевой площадке, Гарин наблюдал необычайное явление. Сверху, с воронки, собирающей газы, пошел ртутный дождь. Пришлось прекратить действие гиперболоидов. Ослабили замораживание на дне шахты. Черпаки прошли оливин и брали теперь чистую ртуть. Следующим номером, восемьдесят первым, по таблице Менделеева, за ртутью следовал металл Талий. Золото (по атомному весу — 197,2 и номеру — 79), — лежало выше ртути по таблице. То, что произошла катастрофа и золота не оказалось при прохождении сквозь слои металлов, расположенных по удельному весу, понимали только Гарин и Шеффер. Гарин опустил голову, ноги его дрожали. Шеффер рассеянно протянул перед собой руку ладонью вверх, ловя падающие из-под воронки капельки ртути. Вдруг он схватил Гарина за локоть и увлек его к отвесной лестнице. Когда они взобрались наверх, сели в лифт и сняли резиновые шлемы, — Шеффер затопал тяжелыми башмаками. Костлявое, детски-простоватое лицо его светилось радостью.

— Это же золото, — крикнул он, хохоча, — мы просто бараньи головы... Золото и ртуть кипят рядом, — золото наверху, ртуть внизу... Что получается? Ртутное золото... Он разжал ладонь, на которой лежали жидкие дробинки:

— В ртути золотистый оттенок. Здесь девяносто процентов червонного золота.

Это была неожиданная удача. Золото, как нефть, само шло из земли. Работы по углублению шахты приостановились. Железный крот был разобран и вынут. Временные, фермовые крепления шахты снимались. Вместо них опускали во нею глубину массивные стальные цилиндры, в толще которых пролегала система охладительных труб.

Нужно было только регулировать температуру, чтобы получить охлажденное из паров, выпираемое снизу раскаленными парами, ртутное золото на любой высоте в шахте. Гарин вычислил, что, после того, как стальная броня будет опущена до самого дна, — ртутное золото можно заставить подняться на всю высоту тридцати двух километров и черпать его прямо с поверхности земли.

От шахты на северо-восток спешно строился ртутопровод. В левом крыле замка, примыкающем к подножию башни большого гиперболоида, ставили печи и вмазывали фаянсовые тигли, где должно было выпариваться золото. Гарин предполагал довести на первое время суточную продукцию золота до десяти тысяч пудов, то-есть до ста миллионов долларов в сутки.

Аризоне был послан приказ — вернуться на остров. Мадам Ламоль ответила поздравлением и по радио объявила всем, всем, всем, что прекращает пиратские нападения в Тихом океане.

Незадолго до открытия Вашингтонской конференции в гавань Сан-Франциско вошло один за другим пять океанских кораблей, Они мирно подняли голландский флаг и ошвартовались у набережной среди тысячи таких же торговых судов в широком и дымном заливе, залитом летним солнцем.

Капитаны съехали на берег. Все было в порядке. На кораблях сушились матросские подштанники. Мыли палубу. Некоторое изумление у таможенных чиновников вызвал груз на судах под голландским флагом. Но им объяснили, что литые, по пяти килограммов, бруски желтого металла — не что иное, как золото, привезенное для продажи.

Чиновники посмеялись над такой забавной шуткой:

— Почем же вы продаете золото? Хе!

— По себестоимости, — отвечали помощники капитанов. (На всех пяти кораблях происходил слово в слово один и тот же разговор.)

— А именно?

— По два с половиной доллара за килограмм.

— Недорого цените ваше золото.

— Продаем дешево, товару много, — отвечали помощники капитанов, посасывая трубки.

Так чиновники и записали в журналах: «Груз — бруски желтого металла, под названием золото». Посмеялись и ушли. А смеяться совсем было нечему.

Через два дня в Сан-Франциско в утренних газетах, на бело-желтых афишках, расклеенных по рекламным столбам, и просто — на тротуарах мелом — появилось сообщение:

«Инженер, Петр Гарин, считая войну за независимость Золотого острова оконченной и глубоко сожалея о жертвах, понесенных противником, с почтением предлагает жителям Соединенных Штатов, в виде начала мирных торговых сношений, пять кораблей, груженых червонным золотом. Пятикилограммовые бруски золота продаются по цене два с половиной доллара за килограмм. Желающие могут получать их в табачных, москательных, мелочных лавках, в газетных киосках, у чистильщиков сапог и так далее... Прошу убедиться в подлинности золота, имеющегося у меня в неограниченном количестве. С почтением. Гарин».

Разумеется, ни один человек не поверил этим дурацким рекламам. Большинство контрагентов припрятали золотые слитки. Все же весь город заговорил о Петре Гарине, пирате и легендарном негодяе, снова тревожащем спокойствие честных людей. Вечерние газеты потребовали линчевания Пьера Гарри. В шестом часу вечера праздные толпы устремились в гавань и на летучих митингах выносили резолюцию — потопить гаринские пароходы и повесить команду на трамвайных столбах. Полисмены едва сдерживали толпы.

В то же время портовые власти производили расследование. Все бумаги на пяти кораблях оказались в порядке, сами суда не подлежали секвестру, так как владельцем их была известная голландская транспортная компания. Все же, власти требовали запрещения торговли брусками, возбуждающими население. Но ни один из чиновников не устоял, когда в карманы брюк ему опустили по два бруска. На зуб, на цвет, на вес — это было самое настоящее золото, хоть тресни. Вопрос о торговле оставили открытым, — временно замяли.

В тридцать две редакции ежедневных газет какие-то молчаливые морские личности (матросы с Аризоны) втащили по мешку с загадочными брусками. Сказали: «В подарок». Редакторы возмутились. В тридцати двух редакциях стоял страшный крик. Вызывали ювелиров. Предлагались кровавые меры против наглости Пьера Гарри. Но бруски неизвестно куда исчезли во всех тридцати двух редакциях.

За ночь по городу были разбросаны золотые бруски прямо на тротуарах. К девяти часам в парикмахерских и табачных лавках вывесили объявление: «Здесь продается червонное золото по два с половиной доллара за кило». Население дрогнуло.

Хуже всего было то, что никто не понимал, — для чего продают золото по два с половиной доллара за килограмм. Но не купить — значило остаться в дураках. И городе начались давка и безобразие. Многотысячная толпа стояла в гавани перед кораблями и кричала: «Бруски, бруски, бруски»!.. Золото продавали прямо на сходнях. В этот день остановились трамваи и подземная дорога. В конторах, офисах и казенных учреждениях стоял хаос: чиновники вместо того, чтобы заниматься делами, бегали по табачным лавкам, прося продать брусочек. Склады и магазины не торговали, приказчики разбегались, воры и взломщики хозяйничали по городу, как хотели.

Прошел слух, будто золото привезено для продажи в ограниченном количестве и больше кораблей с брусками не будет.

На третий день и во всех концах Америки началась золотая лихорадка. Тихоокеанские линии железных дорог повезли на запад переволнованных, недоумевающих, сомневающихся, взбудораженных искателей счастья. Поезда брались с бою. Была величайшая растерянность в этой волне человеческой глупости.

С опозданием, как всегда это бывает, из Вашингтона пришло правительственное распоряжение: «Заградить полицейскими войсками доступ к судам, груженым так называемым золотом, командиров и команды арестовать, суда опечатать». Приказ был исполнен.

Разъяренные толпы людей, прибывшие за счастьем с других концов страны, побросавшие дела, службу, чтобы заполнять раскаленные солнцем набережные Сан-Франциско, где все съестное было уничтожено, как саранчей — одичавшие люди эти прорвали цепи, дрались, как бешеные, револьверами, ножами, зубами, побросали большое количество полисменов в залив, освободили команды гаринских пароходов и установили вооруженную очередь за золотом.

Пришло еще три парохода с золотом. Они стали выгружать связки брусков кранами прямо на набережную, валили их в штабели. В этом был какой-то нестерпимый ужас. Люди дрожали, глядя из очередей на эти сокровища, сверкающие прямо на мостовой.

В это время агенты Гарина (под видом, будто бы, американского общества рекламы «Израилевич и Моносзон») окончили установку в больших городах уличных громкоговорителей. В субботний день, в пять часов пятнадцать минут, когда население городов, окончив службу и работу, наполнило улицы, — раздался по всей Америке громкий, с варварским акцентом, но необычайно уверенный голос:

«Американцы! С вами говорит инженер Гарин, тот, кто объявлен вне закона, кем пугают детей. Американцы, я совершил много преступлений, но все они вели меня к одной цели: счастью человечества. Я присвоил клочок земли, ничтожный островок, чтобы на нем довести до конца грандиозное и небывалое предприятие. Я решил проникнуть в недра земли к девственным залежам золота. На глубине тридцати двух километров шахта вошла в мощный слой кипящего ртутного золота. По моим данным запасов его не менее миллиарда тонн. Американцы, каждый торгует тем, что у него есть. Я предлагаю вам свой товар — золото. Я наживаю на нем десять центов на доллар, при цене два с половиной доллара за килограмм. Это скромно. Но почему мне запрещают продавать мой товар? Где ваша свобода торговли? Ваше правительство попирает священные основы свободы и прогресса. Я готов возместить военные издержки. Я возвращаю государству, компаниям и частным людям все деньги, которые Аризона реквизировала на судах и в банках в порядке обычаев военного времени. Я прошу только одного, — дайте мне свободу торговать золотом. Ваше правительство запрещает мне это, накладывает арест на мои корабли. Я отдаюсь под защиту всего населения Соединенных Штатов».

Громкоговорители были уничтожены полисменами в ту же ночь. Правительство обратилось к благоразумию населения:

«...Пусть верно все то, о чем сообщал пресловутый бандит, выходец из Советской России, инженер Гарин... Но тем скорее нужно засыпать шахту на Золотом острове, уничтожить самую возможность иметь неисчерпаемые запасы золота. Что будет с эквивалентом труда, счастья, жизни, если золото начнут копать, как глину? Человечество неминуемо вернется к первобытным временам, к меновой торговле, к дикости и хаосу. Погибнет вся экономическая система, умрет промышленность и торговля. Людям незачем будет напрягать высшие силы своего духа. Умрут большие города. Зарастут травой железнодорожные пути. Погаснет свет в кинематографах и луна-парках. Человек снова кремневым копьем будет добывать себе пропитание. Нет. Инженер Гарин величайший провокатор, слуга дьявола. Его задача девальвировать доллар. Но этого он не добьется»...

Правительство нарисовало жалкую картину уничтожения золотого паритета. Но благоразумных нашлось мало. Безумие охватило всю страну. По примеру Сан-Франциско и городах останавливалась жизнь. Поезда и миллионы автомобилей мчались на запад. Чем ближе к Тихому океану, тем дороже становились продукты питания. Их не на чем было подвозить. Голодные искатели счастья разносили съестные лавки. Фунт ветчины поднялся до ста долларов. В Сан-Франциско люди умирали на улицах. От голода, жажды, палящего зноя — сходили с ума.

На узловых станциях, на путях валялись трупы убитых при штурме поездов. По дорогам, проселкам, через горы, леса, равнины брели обратно на восток кучки счастливцев, таща на спинах мешки с золотыми брусками. Отставших убивали местные жители и шайки бандитов. Начиналась охота за золотоношами. На них нападали даже с аэропланов.

Правительство пошло, наконец, на крайние меры. Палата вотировала закон о всеобщей мобилизации возрастов от 17 до 45 лет, уклоняющиеся подлежали военно-полевым судам. В Нью-Йорке в кварталах бедноты было расстреляно несколько сот человек. На вокзалах появились вооруженные солдаты. Кое-кого хватали, стаскивали с площадок вагонов, стреляли в воздух. Но поезда отходили переполненными. Железные дороги, принадлежавшие частным компаниям, находили более выгодным не обращать внимания на распоряжение правительства о неперевозке мобилизованных.

В Сан-Франциско прибыло еще пять пароходов Гарина, и на открытом рейде, в виду всего залива, стала на якоре Аризона, «гроза морей». Под защитой двух ее гиперболоидов корабли разгружали золото.

Вот при каких условиях наступил день открытия Вашингтонской конференции. Биржа отметила его сильным понижением всех ценностей. Месяц тому назад Америка владела половиной всего золота на земном шаре. Половина власти на земле принадлежала ей. Теперь, что ни говори, золотой фонд Америки уменьшился ровно в двести пятьдесят раз. С трудом, с чудовищными потерями, пролив много крови, это еще можно было как-нибудь пережить. Но, вдруг, сумасшедшему негодяю, Гарину, вздумается продавать золото по доллару за килограмм, или по десяти центов? Старые сенаторы и члены палаты ходили с совершенно белыми глазами по кулуарам. Промышленные и финансовые короли пожимали плечами, разводили руками... «Это мировая катастрофа, — говорили, — вроде столкновения с кометой, у которой хвост из циана»... «Кто такой инженер Гарин, — спрашивали, — что ему, в сущности, нужно? Разорить страну? Глупо. Непонятно... Чего он добивается? Хочет быть диктатором? Пожалуйста, — если ты самый богатый человек на свете. Какое там диктатором, — он, говорят, желает, чтобы конференция, палата и сенат поднесли ему сан императора. Вот как? Ну, что ж... В конце концов, знаете, нам и самим этот демократический парламентарный строй надоел хуже маргарина... В стране безобразие, разбой, беспорядок, чепуха, — право, уж лучше какой-нибудь император американский с диктаторскими полномочиями и гвардией из лучших людей».

Когда стало известно, что на заседании будет сам Гарин, в зале повисли на плечах, на колоннах, на окнах. Появился президиум. Сели, Председатель открыл рот. И все, кто был в зале, повернулись к высокой, белой с золотом, двери. Она раскрылась. Вошел небольшого роста человек, с небольшой ладной головой, страшно бледный, с острой темной бородкой, с темными глазами, обведенными тенью. Он был в сером, обыкновенном пиджаке, башмаки не новые, а старые были на нем, коричневые на толстой подошве, галстух — черненький бабочкой, в левой руке — новые перчатки.

Он остановился, глубоко втянул воздух сквозь ноздри. Затем повернулся к собранию спиной, бойко взошел по ступенькам трибуны. Вытянулся на ней, задрав бородку. Отодвинул к краю графин с водой. (Во всей зале было слышно, как булькнула вода, — так было тихо.) Заговорил высоким голосом с варварским акцентом:

— Джентльмены... Я Гарин... Я принес миру золото...

Все, как один человек, поднялись и одной глоткой крикнули:

— Да здравствует мистер Гарин!.. Да здравствует диктатор!..

За окнами миллионная толпа, — мобилизованные всех возрастов, — ревела, топая в такт подошвами:

— Бруски!.. Бруски!.. Бруски!..

Аризона только что вернулась в гавань Золотого острова. Янсен докладывал мадам Ламоль о положении вещей на континенте. Зоя была еще в постели, среди кружевных подушек (малый утренний прием). Полутемную спальню наполнял острый запах цветов, идущий из сада. Правая рука ее была занята маникюром. В другой она держала зеркальце и, разговаривая, недовольно посматривала на себя.

— Но, мой друг, он сходит с ума, этот Гарин, — сказала она Янсену, — он обесценивает золото... Он хочет быть диктатором среди нищих...

Янсен сидел перед кроватью на золоченом стульчике. Косился на великолепие только что отделанной спальни. Ответил, держа на коленях фуражку:

— Гарин сказал мне при свидании, чтобы вы не тревожились, мадам Ламоль. Он ни на шаг не отступает от задуманной программы. Повалив золото, он выиграл сражение. Капиталисты капитулировали. На будущей неделе сенат объявит его диктатором. Тогда он поднимет цену золота.

— Каким образом? — я не понимаю.

— Издаст закон о запрещении ввоза и продажи золота. Через месяц оно поднимется до прежней цены. Продано не так уже много. Больше было шума.

— А шахта?

Шахта будет уничтожена. .

Мадам Ламоль уронила зеркало. Выдернула правую руку у маникюрши. Закурила. Нахмурилась.

— Ничего не понимаю.

Янсен сказал:

— Когда вы хмуритесь, у меня падает сердце. Я не видал вас целый месяц. Пусть Гарин занимается политикой. Пойдемте в море. Я приказал заново отделать Аризону. Мне хотелось бы снова стоять с вами на мостике ночью, мадам Ламоль.

Зоя засмеялась. Протянула ему руку. Он поцеловал. Она сказала:

— На мой двор, на мои фантазии и прихоти будет оставлено, надеюсь?

Гарин просил вас составить смету. В порядке закона вам будет дано то количество золота, какое вы потребуете.

— Мне нужно очень много, — покачав головой, сказала Зоя, — через месяц сюда приезжает мой двор, Дягилев, опера, художники... До октября будут праздники. Затем, я начну строиться. На месте рабочего поселка, мастерских, шахтовых сооружений, складов, — всего этого убожества, задуманы удивительные здания. Они должны быть видны за много миль с океана. Этот дворец я отдам под казармы. Рифы и мели будут соединены с островом. Там будут павильоны для игр, бани, площадки воздушных кораблей...

Безразлично, сколько бы вы ни потребовали денег, так особенно подчеркнул Гарин. Важно только одно, чтобы количество золота было ограничено, иначе оно потеряет запах человеческого пота.

— Я поняла, Янсен.

Вот черновик первого воззвания Ревкома Золотого острова, написанный рукой Шельги в ночь на восемнадцатое июня:

«Трудящиеся всего мира. Вам известны размеры и последствия паники, охватившей капиталистические круги Соединенных Штатов в тот день, когда в американские гавани вошли корабли инженера Гарина, груженые золотом. Капитализм зашатался, потому что условный эквивалент труда, которым он владеет, — золото, — грозило превратиться в глину, в прах, стать металлом для фабричных надобностей. Перестроить всю колоссальную систему на новой основе, заменить золото новым эквивалентом, чтобы снова накоплять его, — не было ни времени, ни возможности. Капиталисты договорились с Петром Гариным: сенат провозгласил его диктатором. За это он оставил эквивалентом труда все старые ценности. Уже издан закон, по которому количество золота ограничивается десятью миллионами пудов. Шахта на Золотом острове засыпается до самого дна песком. Всякая добыча золота где бы то ни было — карается смертью. Разумеется, все эти, без малого, десять миллионов пудов поступают в распоряжение Гарина. Он будет творить волю среды, которая его поддерживает.

«Ревком Золотого острова объявляет всем трудящимся, что ночью, с восемнадцатого на девятнадцатое июня, территория острова вместе с шахтой и большим гиперболоидом перешла в его руки путем насильственного переворота. Неисчерпаемые запасы золота, миллиарды пудов, отныне в руках трудящихся. Золотого эквивалента труда более не существует. Мы объявляем об этом. Отныне золото — есть цветной металл, и только. Мы предвидим болезненность того, что должно произойти от такой быстрой и окончательной девальвации. Но тем решительнее мы настаиваем на незамедлительном введении по всей земле новой единицы ценности. Это должен быть средний рабочий час. Центральный совет мировых профессиональных союзов устанавливает размеры новой единицы эквивалента труда. Право выпуска, распределения и накопления рабочего часа принадлежит Профинтерну.

«Капитализм будет защищаться. Мы предвидим тяжелую и кровавую борьбу. Чем скорее мы сами перейдем в наступление, тем ближе час победы».

Черновик был написан и прочтен перед шестью членами Ревкома я маленьком домике Шельги, на берегу уединенной бухты.

— А теперь, товарищи, самое главное, — сказал Шельга, — в бой.

Гвардейские казармы находились на северо-востоке острова, с правой стороны дворца. Давно уже миновало то время, когда желто-белые, молчаливые и свирепые, как сторожевые псы, торчали с винтовками на скалах, шагали по тройкам мимо проволок шумного и взбудораженного рабочего поселка. На острове теперь была тишь да гладь. Работы приостановились. В порт приходил только раз в неделю пароход с продуктами, питания. Постройки мадам Ламоль еще не начинались. Остров отдыхал от недавней суеты, и все пышнее покрывался изумрудом газонов, роскошной пестротой цветников, погружался в блаженную лень влажного, не жаркого лета.

Из шести тысяч рабочих осталось около четырехсот. Остальные покинули остров, нагруженные золотом. В бараках рабочего поселка посвистывал ветер. Луна-парк и публичные дома в овраге были закрыты. Девки уехали по шею в золоте.

Гвардейцам окончательно нечего было делать на этом мирном клочке земли. Многие тосковали по большим городам, шикарным кабакам, веселым женщинам. Просились в отпуск. Росло недовольство. Начинались ссоры. В казармах шла отчаянная игра в девятку. Расплачивались именными записками, так как золото, лежавшее штабелями около казарм, надоело всем хуже горькой редьки: играли на любовниц, оружие, обкуренные трубки, бутылки старого коньяка, или на «раз-два по морде». К вечеру, обычно, все в казармах напивались вдребезги. Командир корпуса, генерал Субботин, едва мог поддерживать не дисциплину, а простое приличие.

В три часа утра девятнадцатого июня Шельга вместе с пятью рослыми молодыми шахтерами явился на гауптвахту перед казармами и связал двух пьяных часовых, стоявших около оружия. Сто винтовок сейчас же было роздано рабочим, подходившим от фонаря к фонарю, прячась за скалами, ползя через лужайки, освещенные лунным, призрачным светом радиевых шаров на высоких стрелах.

Пятьдесят человек с винтовками стали перед окнами двухъэтажного здания казарм. С остальными Шельга ворвался в главный подъезд. Первым на шум выскочил генерал Субботин в нижнем белье. Побагровел, зашатался. Его убили прикладами. Снаружи раздались выстрелы, зазвенели разбитые окна. Гвардейцы заняли верхнюю площадку широкой лестницы. Открыли огонь из револьверов. Но они были пьяны и испуганы, им было тесно на площадке. После трех залпов, по лестнице покатились окровавленные тела. Шельга завизжал степным голосом и, нагнув голову, первый кинулся на лестницу.

После короткой рукопашной схватки гвардейцы сдались. Несколько человек выбросилось из окон. Но, в общем, было так, точно все втайне ждали такого конца. Когда спросили, что с ними сделают, — один из членов ревкома (юноша с галчиными глазами) сказал:

— Дадим золота, сколько каждый унесет, посадим на корабль, поезжайте куда хотите.

Янсен соскочил с постели. За окнами раздавались выстрелы и крики. Он поспешно оделся и, ощупывая револьвер, побежал на половину мадам Ламоль. Но в спальне ее уже не было. Старшая горничная, француженка, стояла у стены за пологом кровати и торопливо плакала, постукивая зубами:

— Мы погибли, мосье Янсен, я всегда говорила мадам, что нельзя безнаказанно быть такой богатой.

— Где мадам Ламоль? — закричал Янсен.

— Мадам схватили ключи от большой башни и побежали через подземный ход.

Янсен помчался по лестницам вниз, прыгая через десять ступеней.. Дверь подземного хода была распахнута. В узком переходе, освещенном матовыми шарами, на каменному полу он увидел кружевной платочек мадам Ламоль. Он поднял его на бегу, приложил к губам. Вторая дверь, ведущая во внутренность фундамента башни, к лифту, тоже откинута настежь. Освещенный лифт стоял внизу. Мадам Ламоль нигде не было.

Тогда он поспешно вернулся в кабинет Гарина, выскочил в окно и у подножия башни увидал мадам Ламоль. Он узнал ее по белой индейской шали, накинутой на рубашку. Запрокинув голову, Зоя глядела на верх решетчатой башни.

— Лифт не действует, мы погибли, — сказала она низким голосом, — что случилось, почему сломался лифт? Там наверху кто-то есть, там есть кто-то, смотрите...

— Эй-эй, — долетел с верху башни, из-под купола, звонкий голос, — товарищ Шельга, это я, Гусев... Взобрался... Все сделано...

Зоя прошептала:

— На Аризону. Скорей, скорей...

Зоя побежала между камней вниз, к морю. Она далеко опередила Янсена. Он видел, как ветер сорвал с ее плеч белую шаль, и она зацепилась высоко на скале за кустарник и заплескалась, — еще теплая шаль с плеч мадам Ламоль. Должно быть, по этой шали они были открыты. От дворца наперерез им побежали темные фигуры. Блеснули выстрелы. Мадам Ламоль упала на колени, протянула руки перед собой, легла боком на сырой песок.

Янсен поднял ее на руки и понес вдоль воды по песку, где синими искрами рассыпалось и гасло морское свечение.

Он принес ее в гавань. Его не останавливали. В ту же ночь один на небольшом паруснике он ушел в море, увозя тело мадам Ламоль. Он покрыл ее брезентом, чтобы не мочили волны. Так ушел капитан Янсен в своей последний рейд.

Узнав о захвате Золотого острова Ревкомом, разъяренная толпа ворвалась в Вашингтоне в Белый дом, ища растерзать Пьера Гарри, но его не могли найти. Он исчез. Этим заканчивается одна из необычайных авантюр инженера Гарина.