После приезда Мишеля Ардана общественное внимание Соединенных штатов сосредоточилось главным образом на снаряде колумбиады, которому предстояло служить вагоном для трех отчаянных смельчаков, решившихся полететь на Луну.

Мишель Ардан еще в своей телеграмме от 30 сентября требовал, чтобы снаряд колумбиады имел цилиндро-коническую форму вместо круглой, которая была намечена комитетом Пушечного клуба. Комитет руководствовался тем, что снаряд пролетит в несколько секунд через всю земную атмосферу или, по крайней мере, через все ее слои, обладающие сколько-нибудь заметной плотностью, и затем понесется в пустом пространстве, которое не будет ему оказывать никакого сопротивления.

При таких условиях можно пустить и круглую бомбу. Но предложение Мишеля Ардана совершенно изменило постановку вопроса. Нельзя было допустить, чтобы снаряд, который должен был служить одновременно и вагоном, вертелся, как ему угодно. Мишель Ардан говорил, что он согласен лететь на Луну, но не согласен крутиться, как белка в колесе. Он хотел путешествовать с таким же спокойствием и „достоинством", как, например, в гондоле воздушного шара, но, разумеется, гораздо быстрее.

— Подумайте сами, что это будет за пассажир, которому придется кувыркаться четверо суток подряд!

Поэтому завод Брэдвилль и К° получил своевременно чертежи и заказ на снаряд новой формы. Алюминий был уже заготовлен, оставалось только сделать модель снаряда и отлить его. Отливка была удачно произведена 2 ноября, и, как только снаряд остыл (что произошло очень быстро ввиду его сравнительно небольших размеров), его немедленно отправили по железной дороге в Стонзхилл. Уже 10 ноября он благополучно прибыл на место назначения.

Мишель Ардан, Барбикен, Николь, — а с ними, разумеется, и Мастон, волновавшийся еще сильнее непосредственных участников путешествия, — с нетерпением ожидали свой „снаряд-вагон", в котором они должны были достигнуть лунного материка.

Снаряд оказался чудом металлургии. Все без исключения признали, что он делает величайшую честь промышленному гению американцев.

Прежде всего, в первый раз было добыто, быстро и в срок, такое огромное количество чистого алюминия, и уже на это можно было смотреть, как на необычайный успех новейшей американской техники.

Драгоценный снаряд ярко сверкал под лучами солнца. Его коническая шапка на внушительном цилиндрическом массиве придавала ему большое сходство с теми толстостенными башенками, которыми средневековая архитектура украшала верхние углы укрепленных замков; недоставало лишь узеньких бойниц в стенах и флюгера на крыше.

— Право, можно подумать, — воскликнул Ардан, — что вот-вот выйдет из башни средневековый воин в своих железных доспехах! А мы в ней будем точно феодальные бароны... Захватить бы еще немножко артиллерии, и мы одолели бы всю армию селенитов, если только на Луне есть жители.

— Значит, тебе нравится наш экипаж? — спросил его Барбикен.

— О, конечно! — отвечал Ардан, продолжая изучать снаряд, как художник изучает монумент или картину. — Жаль только, что контур простоват, да и конус мог бы быть изящнее. Надо бы его увенчать металлической резьбой... Разве трудно было сделать вверху какой-нибудь выступ — посадить, например, химеру или саламандру, выскакивающую из огня с распростертыми крыльями и разверстой пастью?

— К чему? — спросил Барбикен, практический ум которого был мало впечатлителен к красотам искусства.

— Ты спрашиваешь „к чему", мой друг Барбикен! Увы, раз ты мне задаешь такой вопрос, я боюсь, что ты никогда не поймешь ответа...

— А ты все-таки попробуй ответить.

— Видишь ли: по-моему, надо во все, что мы делаем, что мы творим, вкладывать побольше красоты, изящества. Знаешь индусскую пьесу, которая называется „Тележка ребенка"?

— Даже названия не слыхал!

— Это меня нисколько не удивляет, — продолжал Ардан. — Так вот узнай, что в этой пьесе, — между прочим, выведен вор, который собирается сделать дыру в стене и вдруг спрашивает себя, какую бы покрасивее форму придать отверстию: лиры, цветка, птички или вазы... Скажи мне, друг Барбикен: будь ты тогда присяжным, осудил бы ты этого вора?

— Разумеется, и ни на минуту не задумался бы! — ответил председатель Пушечного клуба. — Признал бы еще отягчающие вину обстоятельства: взлом с заранее обдуманным намерением...

— А я бы признал его невиновным, друг Барбикен! Вот видишь, ты никогда не будешь в состоянии меня понять.

— И даже не буду стараться, мой доблестный художник!

— Да, внешний вид нашего вагона оставляет желать многого, — говорил Ардан. — Зато я его омеблирую, как я хочу: с комфортом и роскошью, подобающими посольству от Земли!

— В этом отношении, дорогой Мишель, — ответил Барбикен, — ты волен развернуть всю свою артистическую фантазию: мы тебе мешать не будем. Ты позаботься о приятном, наше же дело — подготовить все необходимое и полезное.

— Кстати, что ты придумал там, в лесу, вместо того чтобы охотиться на Николя? Ты объявил, что придумал средство сохранить наши головы и кости во время выстрела. Помню: ты говорил о каких-то пружинах и о воде, но я ничего не понял.

— Как же ты поверил?

— Друг Барбикен! Знай: во всем, что касается математики и механики, я буду слепо тебе верить, потому что ты ученый, притом такой ученый, который знает свое дело; я же в механике почти ничего не смыслю, а математики совершенно не знаю; у меня даже сложение редко выходит, когда слишком большие числа.

— Как же ты приводил много верных данных и цифр во время своей речи на митинге? — спросил не без изумления Барбикен.

— Цифры и всякие факты я могу запомнить, если их выучу, а я их всегда выучу, если они интересны, — спокойно ответил Ардан. — Так объясни же мне, что ты придумал: подушку на пружинах, огромные рессоры? При чем тут вода?

— Постой! Прежде всего я повторю то, что ты мне сказал четверть часа тому назад: если ты задаешь мне такой вопрос, то боюсь, что ты не поймешь ответа...

— А я повторяю твой ответ: все-таки попробуй объяснить, дружище Барбикен!

— Ты знаешь, что вода обладает совершенной упругостью?

— Признаться, никогда не предполагал, чтобы слово „упругость" применялось к воде. Я знаю упругость резины, стальной рессоры, дерева...

— Это тоже упругие вещества, но упругость их несовершенная и даже весьма незначительная. Слишком сильно согнешь дерево — оно так и останется согнутым или переломится; перекрутишь пружину — она лопнет, и т. д. А на воду можно действовать какой угодно силой, и она не потеряет своей упругости. Если, например, давить на нее в толстостенном сосуде, она несколько сожмется, но лишь только будет устранено давление, она снова примет совершенно такой же объем, как прежде. Ты это себе представляешь?

— Верю, хотя и не очень. Во всяком случае, буду помнить, — ответил Ардан.

— Теперь дальше. Так как вода почти несжимаема и притом совершенно упруга, она может принять какой угодно толчок...

— Который ее не „согнет" и не „сломит". Видишь, я понимаю! — вставил Ардан.

— Совершенно верно, хотя ты и шутишь, — продолжал Барбикен. — Получив же толчок и некоторое сжатие, вода тотчас же будет стремиться занять первоначальный объем, то есть, в свою очередь, толкнет, и притом с той же силой, все окружающие ее предметы...

— Стой, Барбикен! Ведь и мы будем „окружающими предметами"! Или ты думаешь „для присутствующих сделать исключение"?

Барбикен махнул рукою с досадой и хотел было прекратить объяснение, но, взглянув на смышленое лицо друга, одумался и сказал:

— Ты невозможный слушатель, но ты на своем шутовском языке верно поставил вопрос: именно так и надо устроить, чтобы действие воды, ее толчок — или, по крайней мере, огромная часть этого действия — не передалась нам.

— Что же ты придумал?

— На дно снаряда будет налит слой воды в метр. Затем мы на эту воду опустим крепкий деревянный круг, совершенно непроницаемый для воды: вода не будет проходить даже между краями круга и стенками снаряда, — все это легко устроить. Итак, у снаряда будет крепкий деревянный» пол.

— Хочешь устроить плот? Внизу вагона — вода, на воде — плот, а мы на плоту? Не думал я „лететь" на плоту! — перебил Ардан.

— Недолго: несколько мгновений, а потом вода исчезнет.

— Исчезнет из металлического снаряда? — воскликнул Ардан.

— Сейчас поймешь. Я сказал, что слой воды будет толщиной в метр. Но он будет еще разделен деревянными перегородками, — горизонтально во всю ширину, — на несколько слоев меньшей толщины. От каждого слоя будут итти трубы до верхушки снаряда. Поэтому вот что произойдет: толчок от выстрела передастся сначала первому, нижнему, слою воды; эта вода прижмется к первой перегородке, которая будет мгновенно разбита, но так как она окажет некоторое сопротивление, — а главное, последует сопротивление остальных водяных слоев, — то нижняя вода устремится по открытым трубам на верхушку снаряда. Так же и второй слой воды разобьет вторую перегородку и отхлынет по трубам наверх; то же будет с третьей и четвертой перегородками. Таким образом, вода сыграет роль буфера — идеально сильной и быстрой пружины!

— Погоди немного! — остановил Ардан. — А вода, которая ушла на верхушку? Ведь она тоже ударится со страшной силой о верхушку, а оттуда обрушится на все „окружающие предметы"!

— Нет. Эта вода вылетит наружу.

— Наружу?! Наш вагон будет с отверстиями?! Где же они? Их не видно.

— Посмотри на самый верх снаряда, куда ты хотел посадить флюгер в виде саламандры. Видишь на нем покрышку? Она состоит из нескольких слоев толстейшей кожи, надежно прикрепленных к целому ряду спиральных пружин из лучшей стали, обладающих такой же упругостью, как часовые пружины; другими своими концами пружины, конечно, прикреплены к снаряду. Таким образом, кожаная покрышка составляет пружинный клапан или общую пружинную пробку для верхних отверстий всех труб. Вода хлынет, своим напором отбросит кверху покрышку, выльется наружу, а затем пружины сожмутся и снова притянут покрышку к снаряду.

— А если вода совсем выбьет твою пробку? Ведь мы тогда пропадем, не долетев до Луны!

— Все может случиться, — хладнокровно ответил Барбикен. — Но, кажется, я все условия принял во внимание, и мои вычисления верны. Покрышка не оторвется, и не в этом трудность задачи.

— В чем же? Если благополучно вылетит вода и унесет с собой почти весь толчок, то чего же беспокоиться?

— В том-то и дело, что вода унесет „почти весь" толчок, но все же „не вполне весь". Эта оставшаяся часть удара подействует и на деревянный круг; круг должен с громадной силой оттолкнуться назад на дно снаряда, так как воды внизу уже не будет. Правда, круг снабжен чрезвычайно сильными пружинами, и, прежде чем упасть на дно снаряда, он должен будет последовательно разбить оставшиеся перегородки; все это значительно ослабит силу „отдачи"... Однако, — закончил Барбикен с улыбкой, — и при этих приспособлениях встряска будет для нас довольно жестокая.

— Ничего, встряхнемся, — заключил Мишель Ардан с обычною беззаботностью. — Уж если и при таких приспособлениях мы разобьемся, то, значит, наш „материал" никуда не годится! А в таком случае туда ему и дорога!

В это время подошли Николь и Мастон. Им еще раньше Барбикен сообщил подробности своего остроумного изобретения. Оба они его одобрили. Однако у Николя зародилось одно сомнение, которое он теперь высказал.

— При расчете веса снаряда не была принята во внимание та вода, которая в него будет введена, — сказал он. — Между тем метровый слой воды, при данном диаметре снаряда, весит более 20 тонн. Не повлияет ли этот добавочный вес на первоначальную скорость снаряда в сторону ее уменьшения?

— Я об этом думал, — ответил Барбикен, — но у нас есть излишек двигательной силы; напор пороховых газов легко преодолеет этот добавочный вес, который будет влиять лишь в течение секунды, если не меньше; снаряд быстро примет снова свой нормальный вес. Кроме того, чтобы снаряд сохранил нормальный вес, в нашем комитете решено было сделать боковые стенки немного тоньше и, наоборот, утолщить дно. Поэтому дно и примет на себя весь первоначальный напор газов, которые образуются при взрыве пироксилина.

— Это всегда делается в цилиндро-конических снарядах и даже в обыкновенных бомбах, — подтвердил Мастон.

После этого друзья приступили к внутреннему осмотру снаряда.

В эту металлическую башню можно было проникнуть лишь через отверстие, сделанное в ее конической части.

Отверстие напоминало собою обычные люки на палубе парохода, через которые по крутой лесенке можно спуститься до паровой топки. Отдушина герметически закрывалась с помощью алюминиевой пластины, тщательно пригнанной к поверхности снаряда и закрепленной с внутренней стороны сильными винтами.

. — Долетим до Луны, отвинтим эту дверцу нашего карцера, и гуляй себе на свободе по лунному материку! — воскликнул Мишель Ардан. — Ну, а как же мы будем смотреть на дорогу? В вагоне я всегда сажусь к окну...

— У нас будет четыре окна, — ответил Барбикен: — два с боков, третье около верхушки, четвертое на дне, в нижней стенке. Снаружи их не видно, потому что они должны быть тщательно защищены — особенно нижнее — от первоначального толчка. Поэтому снаружи они прикрыты толстыми пластинами; но потом, когда взлетит снаряд, можно эти пластины открыть, отвинтив их внутренние болты. Таким образом, воздух из снаряда не вырвется наружу; можно будет смотреть в окно и производить наблюдения.

Барбикен показал одно из таких окошек. С внутренней стороны это было толстое чечевицеобразное стекло. Он также показал, как можно отвинчивать наружные пластины.

Вообще фирма Брэдвилль и К° отличилась на славу. Все механизмы действовали с замечательной легкостью и точностью. Сразу чувствовалось, что инженеры и рабочие вложили в заказ Пушечного клуба все свое искусство.

— Показывай теперь, где буфет и кухня! — сказал Ардан.

Буфет изображали собою три ящика, прикрепленные к стенкам и приспособленные для хранения съестных припасов и кое-какой посуды. Вместо кухни была небольшая газовая плита; газ же хранился в особом приемнике в сжатом виде, под давлением нескольких атмосфер. Стоило открыть кран, и получалось газовое освещение и отопление. Запаса газа должно было хватить на шесть суток непрерывного освещения и отопления.

Осмотрели и всякие другие приспособления для необычайного путешествия.

— А куда девать деревянный „плот", после того как он выполнит свое назначение? — спросил Ардан. — Как же через него смотреть в нижнее окошко?

Барбикен показал, что деревянный круг, который должен сначала послужить крышкой для воды, разбирается весь на мелкие части. Можно будет эти части совершенно выбросить из снаряда вместе с раздробленными перегородками. Отверстие в нижней стенке снаряда служило не только окошком, но и люком для выбрасывания всего лишнего из вагона. Конечно, сделаны были нужные приспособления, чтобы воздух из вагона не мог при этом вырваться наружу.

Мишель Ардан был в восхищении от своего „вагона".

— Во-первых, достаточно просторно, — просторнее, чем в лучшем купе железнодорожного вагона первого класса. Можно даже делать шагов шесть-семь в ширину, а доверху и рукой не достанешь! Посмотрите, как я еще омеблирую и уберу наше купе — просто картинка будет! — говорил он, оживленно жестикулируя. — Жаль только, что нельзя захватить несколько произведений искусства. Пожалуй, тесно будет...

Оставался еще вопрос о воздухе, в такой же степени необходимом, как съестные припасы и отопление, и гораздо более важном, чем предметы комфорта. Очевидно, того воздуха, который захватят с собой путешественники внутрь вагона, будет совершенно недостаточно для того, чтобы трое людей могли дышать в течение четырех, если не больше, суток.

Ввиду его первостепенного значения этот вопрос решено было обсудить на специальном заседании комитета Пушечного клуба. Заседание состоялось в тот же вечер. Сперва были доложены данные о количестве воздуха, необходимом для суточного потребления человека.

В среднем взрослый мужчина вдыхает в течение часа почти весь кислород, заключающийся в ста литрах воздуха. Поэтому Барбикен, его два спутника и две собаки, которых решено было захватить на Луну, должны были иметь по 2 400 литров кислорода в сутки, или, переводя на меры веса, по три килограмма. Следовательно, необходимо было в пути непрерывно пополнять потерю кислорода.

Химическая добыча кислорода сама по себе очень проста. Наиболее практичным способом добычи считался в то время способ Реньо и Резэ.

Воздух, как известно, представляет собой смесь нескольких газов, главным образом кислорода и азота: приблизительно 21 часть кислорода на 79 частей азота.

Что вообще происходит при дыхании? Человек вбирает в легкие и в кровь некоторое количество кислорода, необходимое для поддержания его существования, и выдыхает азот нетронутым. Выдыхаемый воздух состоит из прежнего количества азота, но он беднее кислородом приблизительно на пять процентов; вместо кислорода воздух содержит почти такое же количество углекислоты, которая образуется в организме при соединении кислорода (ранее поглощенного) с кровью. Если дышать в запертом пространстве, то воздух мало-помалу теряет кислород и в то же время обогащается углекислотой — газом, не годным для дыхания.

Таким образом, вопрос о поддержании внутри снаряда нормального состава воздуха сводился, — принимая во внимание неизменность количества азота, — к тому, чтобы заменять потребляемый кислород таким же количеством нового и удалять выдыхаемую углекислоту. Обе задачи легко разрешались с помощью хлорновато-кислого калия и едкого натра.

Хлорновато-кислый калий, хорошо известный многим под названием бертолетовой соли, представляет собою вещество, состоящее из белых, блестящих тонких пластинок. При нагревании до 400° бертолетова соль выделяет свой кислород и превращается в другую соль — хлористый калий. Для получения трех килограммов кислорода, то есть того количества, которое необходимо было для суточного потребления путешественников, достаточно взять семь килограммов бертолетовой соли.

Легко вычислить нужный запас этой соли для всего пути.

Едкий натр — белое вещество, несколько похожее на воск. Его хранят в герметически закупоренных банках, потому что на воздухе оно жадно поглощает углекислоту, которая всегда находится в атмосфере, хотя бы и в незначительных количествах. Стоит взболтать на воздухе открытый раствор едкого натра, и он тотчас поглощает углекислоту, которая вместе с натром образует угле-натровую соль, то есть всем известную соду.

— Сода пригодится для стирки белья там, на Луне, — пошутил Мишель Ардан, — если у селенитов не окажется мыла.

Таким образом, одновременно добывая кислород и удаляя углекислоту, можно было поддерживать внутри снаряда все живительные свойства воздуха. Реньо и Резэ подтвердили это продолжительными опытами, но эти опыты производились только над животными, и потому, несмотря на весь авторитет упомянутых ученых, рискованно было подвергать людей такому опыту и притом при невозможности во-время изменить его обстановку.

Таков был вывод, к которому единогласно пришли на заседании комитета.

— Вот что, — заявил Мишель Ардан. — Я вовсе не желаю убедиться во время пути, что способ Реньо и Резэ не вполне удачен. Лучше попробую подышать их воздухом здесь, на Земле. Предлагаю поэтому себя, вместо кота или белки, для пробы искусственного воздуха!

— Решительно протестую! — вскричал Мастон. — Ты, доблестный француз, еще нужен здесь и вне снаряда. А мне нечего делать. Наконец, надо же быть справедливым! Вы еще побудете в снаряде, а меня ведь не берете с собой! Дайте же мне пожить в нем хотя бы несколько дней!

Было бы жестоко отказать достойнейшему секретарю Пушечного клуба в этой скромной просьбе. Предложение его было единогласно принято комитетом.

Начало опыта было назначено на 12 ноября, в шесть часов утра. В снаряд внесли достаточные количества бертолетовой соли, едкого натра, воды и съестных припасов. Мастона провожали его ближайшие друзья. Крепко пожав им руки и запретив самым решительным образом открывать дверцу снаряда раньше шести часов вечера 20 ноября, достойнейший Мастон опустился в назначенный час в свою добровольную тюрьму. Тотчас же за ним герметически завинтили дверцу.

Что происходило внутри снаряда в продолжение целой недели? Этого нельзя было узнать, так как толстые стенки снаряда задерживали всякий звук.

Наступило 20 ноября. В шесть часов вечера начали отвинчивать дверцу. Друзья Мастона несколько тревожились за его судьбу. Но они тотчас же успокоились: не успела отойти крышка, как из глубины снаряда послышалось веселое, громогласное „ура"!..

Через несколько мгновений из верхушки конуса торжественно выглянул достойнейший секретарь Пушечного клуба.

За время „опыта" он еще больше пополнел...

За год перед тем, 20 октября, после выяснения результатов всемирной подписки на предприятие Пушечного клуба, Барбикен переслал в Кембриджскую обсерваторию сумму, достаточную для сооружения огромного телескопа, предназначенного для наблюдения за полетом снаряда колумбиады. Труба должна была обнаруживать на поверхности Луны всякий предмет более трех метров в поперечнике — таково было основное условие заказа.

Зрительные трубы бывают двух родов, и между ними очень большие различия: нужно было прежде всего решить, какой тип наиболее пригоден для специальных целей Пушечного клуба — труба-рефрактор или отражательный телескоп?

В рефракторе на верхнем конце расположено выпуклое стекло, формой похожее на чечевицу, которое называется объективом, то есть „предметным" стеклом. На объектив падают световые лучи от наблюдаемого предмета и, преломившись в веществе стекла, дают в определенном месте той же трубы изображение предмета.

В нижнем конце такой трубы находится другая чечевица, называемая окуляром, то есть „глазным" стеклом. В него смотрит наблюдатель. Окуляр расположен таким образом, что увеличивает изображение, даваемое объективом, подобно тому, как собирательное стекло, или лупа, увеличивает маленькие и близкие предметы. Таким образом, астрономическая труба закрыта в противоположных ее концах двумя стеклами — окуляром и объективом.

Отражательный телескоп является трубой, открытой в верхнем ее конце. В трубу непосредственно проникают лучи от наблюдаемого предмета и встречают большое вогнутое зеркало, расположенное внизу трубы. От зеркала лучи отражаются и притом, вследствие его вогнутости, сближаются друг с другом. В месте взаимного их пересечения образуется изображение наблюдаемого предмета. Наблюдатель рассматривает это изображение не прямо, а через увеличительное стекло, которое называется окуляром телескопа.

Из верхушки конуса выглянул Мастон.

Таким образом, в астрономической трубе главную роль играет рефракция (преломление) лучей, проходящих через объектив, а в отражательном телескопе пользуются отражением (рефлексией) лучей, падающих на вогнутое зеркало. Отсюда понятно, почему астрономическая труба называется рефрактором, а телескоп — рефлектором. Главная трудность при изготовлении как рефракторов, так и рефлекторов лежит в выделке больших чечевиц и больших зеркал.

Однако в то время, когда Пушечный клуб приступал к своему грандиозному опыту, изготовление астрономических труб достигло уже высокой степени совершенства и давало великолепные результаты. Далеко уже было то время, когда Галилей наблюдал небесные светила в свою крохотную трубку, увеличивавшую только в несколько десятков раз! С ХVI века зрительные трубы все увеличивались в своих размерах и к середине XIX столетия давали уже возможность далеко проникать в неведомые до тех пор глубины звездного неба.

Наиболее замечательными рефракторами этой эпохи считались пулковский в России, стоивший 80 тысяч рублей, с объективом в 38 сантиметров в диаметре, труба французского оптика Леберула с объективом той же величины и, наконец, рефрактор Кембриджской обсерватории в Соединенных штатах с объективом в 48 сантиметров.

Из телескопов своими гигантскими размерами и увеличительной силой издавна известны два. Первый, построенный знаменитым Гершелем, имел 12 метров длины; зеркало его достигало полутора метров в диаметре; увеличение его считается в 6 400 раз.

Второй был сооружен лордом Россом в его имении Биркастль, в Ирландии. Длина телескопа — 16 метров, вес — 120 тонн; пришлось строить каменное здание, чтобы поддержать трубу и те приспособления, посредством которых можно было ею управлять. Предметное зеркало имело в диаметре два метра. Увеличение, даваемое рефлектором Росса, считалось в 6400 раз.

Отсюда видно, что, несмотря на колоссальные размеры труб, увеличение их в круглых числах не превышало шести тысяч. Такое увеличение „приближает" Луну лишь до расстояния около 60 километров, то есть позволяет различать на ее поверхности предметы размером не меньше 20 метров.

Между тем, по заданиям Пушечного клуба, требовалось изготовить трубу, которая позволяла бы заметить снаряд шириной в три метра при пятиметровой длине; следовательно, требовалось „приблизить" Луну до расстояния около восьми километров, или, другими словами, довести увеличительную силу трубы до 48 тысяч.

Такова была задача, поставленная Кембриджской обсерватории. Решение ее значительно облегчалось тем, что обсерватория могла затратить сколько угодно денег; но все же оставались почти неодолимые трудности технического характера.

Прежде всего обсерватория должна была выбрать тип трубы: рефрактор или рефлектор.

Кембриджская обсерватория решила остановиться на отражательном телескопе, так как изготовление его легче и, во всяком случае, скорее; что же касается увеличительной силы, то в этом отношении рефлекторы не уступают рефракторам, а иногда даже превосходят их. Кроме того, можно было рассчитывать на значительно большую яркость телескопических изображений, благодаря указанию Пушечного клуба, что труба будет установлена на одной из высочайших гор Соединенных штатов. Действительно, когда обсерватория стоит на очень высоком месте, световые лучи могут проникать в трубу, не проходя через нижние слои атмосферы, то есть через наиболее плотные и мутные, а потому поглощающие большой процент света.

Окуляр увеличивает получающиеся в телескопе изображения; величина же этих изображений зависит от размеров зеркала, служащего объективом; следовательно, чтобы достигнуть необычайной силы увеличения в 48 тысяч раз, требовалось дать зеркалу телескопа значительно больший диаметр, чем в известных телескопах Гершеля и Росса.

В этом и заключалась наиболее трудная в техническом отношении задача, так как отливка очень больших металлических зеркал весьма редко бывает удачна. При возрастании диаметра зеркала возрастают и технические трудности изготовления его кривизны.

Задача могла бы даже оказаться неразрешимой, если бы не открытие Фуко. Этот знаменитый французский физик показал, что и для самых точных наблюдений можно заменить металлические зеркала стеклянными, покрытыми слоем серебра. Отливка стекла правильной кривизны вообще не представляет серьезных затруднений, так же как и серебрение его.

Понятно, что Кембриджская обсерватория остановилась на указаниях Фуко.

Обсерватория заказала зеркало с диаметром в пять метров и трубу длиной в 85 метров.

Выбор места для установки телескопа не отнял много времени. Требовалось поставить его на очень высокой горе, а высоких гор в Соединенных штатах совсем мало.

Действительно, на территории Союза выделяются лишь две большие горные цепи.

На востоке — это Апалахи, замыкающие Аллеганские горы. На восток от Апалах текут реки в Атлантический океан, на запад — множество притоков, питающих великую Миссисипи, которую американцы назвали бы „королевой рек", если бы вообще оказывали какой-нибудь почет королям и королевам.

Но Апалахи не высоки: высшая их точка — в Нью-Гемпшире — достигает лишь высоты одного километра.

Вторая цепь — Скалистые горы — составляет часть той огромной, наиболее длинной на Земле, цепи, которая начинается у Магелланова пролива, затем — под названием Анд и Кордильеров — тянется вдоль всего западного берега Южной Америки, образует Панамский перешеек, расширяется в Мексике и Соединенных штатах и проходит через всю Северную Америку до берегов Северного Полярного моря.

Скалистые горы также не особенно высоки: Швейцарские Альпы, Кавказ и Гималаи имели бы право смотреть на них „с высоты своего величия".

В самом деле, высшая точка Скалистых гор достигает лишь немногим более трех километров над уровнем океана, тогда как Монблан возвышается на пять километров, Эльбрус — на шесть, Гауризаккар, или Эверест, в Гималаях, — на девять километров. Но так как Пушечный клуб постановил, чтобы его обсерватория находилась на земле Соединенных штатов, то пришлось выбирать лишь между отдельными вершинами Скалистых гор. Избрана была вершина Лонгспик в штате Миссури.

Телескоп Пушечного клуба.

Трудно себе представить, какое множество препятствий возникло при сооружении обсерватории на Лонгспике! Пришлось поднимать на гору, выше линии вечного снега, огромные камни, тяжелые деревянные и железные балки и другие части для сооружения колоссальной цилиндрической трубы телескопа и для построек.

Нелегок был подвоз этих материалов даже до подножья главной вершины — при отсутствии проложенных дорог через пустынные степи и непроходимые леса, вдали от населенных центров; когда же пришлось совершать подъем на самый пик, — через скалы, через бешеные горные потоки, через груды осыпавшихся камней и расщелины во льду, — понадобились вся энергия американских рабочих и вся изобретательность американских инженеров, чтобы довести дело до благополучного конца.

В последних числах октября, то есть меньше чем через год от начала работ, колоссальный рефлектор на вершине Лонгспика возвышал уже к небу свою 85-метровую трубу.

Труба была подвешена к громадной железной надстройке, причем благодаря остроумным механизмам можно было управлять колоссальной трубой с замечательной легкостью: вращать во все стороны, наводить на все точки неба и неуклонно следить за движением любого светила от восхода его в одной части горизонта до заката в другой. Американские инженеры отличились здесь на славу.

Телескоп обошелся в 400 тысяч долларов. Когда его в первый раз навели на Луну, наблюдателей охватило жуткое чувство любопытства и тревоги. Что должно было представиться их взорам? Что откроется в поле этого телескопа, увеличивающего наблюдаемые предметы в 48 тысяч раз? Что-нибудь особенно новое, быть может, озеро или море, здания, города или какие-нибудь другие свидетельства населенности Луны?

Нет. Телескоп Пушечного клуба не обнаружил на лунной поверхности ничего такого, что не было бы раньше известно. Он лишь подтвердил в подробностях вулканическое строение земного спутника.

Наступило 22 ноября. До торжественной минуты выстрела оставалось всего десять дней. Все уже было готово, кроме одного дела — наиболее опасного, требовавшего самых больших предосторожностей и потому чуть ли не самого трудного, — того именно, на неудаче которого капитан Николь основал свое третье пари.

Надо было зарядить колумбиаду и прежде всего опустить на ее дно полтораста тонн пироксилина. Хлопчатобумажный порох взрывается при малейшем ударе. Капитан Николь предсказывал, — надо признать, не без оснований, — что если и сойдет благополучно спуск такого огромного количества пироксилина, то эта взрывчатая масса сама собой взорвется, как только на нее опустят такой тяжелый снаряд.

Опасность усиливалась еще отчаянной беспечностью американцев. Известно, что во время федеральной войны американские артиллеристы с легким сердцем заряжали бомбы взрывчатыми веществами, не вынимая сигары изо рта.

Малейшая оплошность грозила не только неудачей всего дела, но и страшными человеческими жертвами. Поэтому Барбикен удвоил свою бдительность. На работу он допустил лишь наиболее надежных рабочих и ни одну минуту не терял их из виду; весь процесс, все его подробности прошли на глазах председателя Пушечного клуба, и благодаря принятым мерам предосторожности были обеспечены все шансы на успех этой необыкновенно опасной операции.

Прежде всего он распорядился, чтобы пироксилин подвозился в ограду Стонзхилла постепенно, в определенных количествах и в тщательно закупоренных больших ящиках. Вся масса пироксилина была разделена на 800 тюков, каждый в 200 килограммов весом, что составило 800 пироксилиновых патронов, тщательно приготовленных наиболее искусными артиллеристами Пенсакольского арсенала. Десять таких тюков упаковывались в большой ящик, и поезд подвозил по одному лишь такому ящику. Таким образом, в ограде Стонзхилла никогда не было одновременно более двух тонн пироксилина.

Ящик тотчас же по прибытии разгружался рабочими с необутыми ногами; каждый тюк осторожно переносился к отверстию колумбиады; затем этот тюк спускали на дно колумбиады с помощью лебедок, приводившихся в движение не паровой машиной, а человеческими руками. Цель последней предосторожности заключалась в том, чтобы устранить близость огня; были потушены не только паровые машины, но и все огни на два километра кругом.

Необходимо было еще предохранить массу пироксилина от действия палящих лучей солнца, хотя и ноябрьского. Поэтому работы производились лишь вечером и ночью, при холодном электрическом свете. Источником этого света был электрический ток Румкорфовой катушки, пропущенный сквозь сильно разреженный газ. По своей яркости этот свет, даже на дне колумбиады, не уступал дневному.

Тюки патронов пироксилина складывались на дне пушки в строгом порядке и соединялись друг с другом посредством тщательно изолированной металлической проволоки.

Выстрел из колумбиады предполагалось произвести при помощи электрического запала. Для этого проволоки от всех патронов соединялись в общий провод, который пропускался через отверстие, просверленное в чугунной стенке пушки, а оттуда проникал в одну из отдушин, оставленных в каменной кладке для выхода газов при отливке колумбиады. Поднявшись по этой отдушине до вершины Стонзхилла, этот провод тянулся по столбам на расстоянии более трех километров и соединялся с сильнейшей гальванической батареей, составленной из бунзеновских элементов.

Достаточно было нажать пальцем на кнопку, чтобы замкнуть ток и мгновенно воспламенить полтораста тонн пироксилина.

28 ноября все 800 патронов пироксилина были уложены на дне колумбиады с требовавшейся правильностью. В этой части дела удача была полная.

Но сколько суеты, хлопот и тревог выпало на долю Барбикена! Несмотря на строгое запрещение доступа публики внутрь ограды Стонзхилла, каждый день множество любопытных ухитрялось незаметно перелезать через далеко тянувшийся забор. Это бы еще ничего, но многие из непрошенных гостей доводили свою беспечность до безумия: пробравшись в ограду, они закуривали папиросы или сигары среди тюков взрывчатой смеси! Барбикен выходил из себя, а достойнейший Мастон, стараясь помочь своему председателю, бросался на праздношатающихся зрителей, пускался вдогонку за ними с палкой, подбирал бросаемые ими во время бегства окурки зажженных сигар. Это была тяжкая работа, потому что около ограды теснились десятки тысяч посетителей, пользовавшиеся всяким случаем, чтобы перелезть через забор и удовлетворить свое любопытство.

Мишель Ардан также предложил было свои услуги в качестве стражника и взялся провожать каждый тюк до отверстия колумбиады. Но однажды Барбикен застал такую сцену: Ардан энергично обращает в бегство нескольких курильщиков, но — увы! — сам бежит за ними с зажженной сигарой в зубах! Пришлось убрать этого неисправимого курильщика и учредить за ним строжайший надзор. Но все обошлось благополучно: никто не взлетел на воздух, и колумбиаду зарядили пироксилином без всякой катастрофы.

Третьему пари капитана Николя грозила участь первых двух, но все же оно не было еще проиграно: оставалось еще опустить огромный снаряд на уложенные слои хлопчатобумажного пороха.

Прежде чем приступить к этой последней операции, нужно было разместить в вагоне вещи, необходимые в пути. Вещей набралось очень много, а если бы дали волю Ардану, то не осталось бы места для самих путников. Нельзя себе вообразить все количество вещей и вещиц, которые восторженный француз закупил и собирался захватить с собой на Луну: это была целая выставка безделушек или, во всяком случае, предметов, совершенно бесполезных в предстоявшем путешествии. Пришлось Барбикену вмешаться и отменить почти все затеи Ардана.

Из физических и астрономических приборов путники взяли с собой лишь несколько термометров, барометров и подзорных труб; их уложили в специально изготовленный чемодан.

Чтобы наблюдать за Луной во время полета, а также для путешествий по ее поверхности, путники брали с собой превосходную карту — известную „Марра selenographica" (Лунная карта) Бэра и Мэдлера, — отпечатанную на четырех листах и справедливо считающуюся шедевром наблюдательного искусства и трудолюбия этих почтенных астрономов.

Эта карта воспроизводила с замечательной точностью все подробности, которые были установлены астрономическими наблюдениями на поверхности Луны: ее горы, долины, цирки, кратеры, пики, борозды, их сравнительные размеры, их названия, начиная с горы Лейбница у восточного края Луны до „Моря холода", обозначаемого около северного полюса земного спутника.

Понятно, что такая карта являлась особенно драгоценной для наших путников: они могли подробно изучить географию Луны во время пути и проверять свои знания „в натуре", еще не ступив на Луну ногой, так как имели возможность наблюдать ее из „окна".

На всякий случай надо было захватить и оружие: три винтовки, три охотничьих ружья с разрывными пулями и порядочный запас пороха.

— Неизвестно, с кем будем иметь дело там, на Луне, — говорил Ардан. — И люди тамошние и звери могут встретить нас совсем недружелюбно. Надо принять меры предосторожности.

Необходимо также было захватить с собой разного рода одежду, приспособленную для всех климатических поясов.

Нужно было также взять кирки, заступы, топоры, ручные пилы и некоторое количество других инструментов, необходимых для всякого „колониста".

Мишель Ардан намеревался поместить в вагоне еще нескольких животных, по паре, для разведения их на Луне.

— Уж не собираешься ли ты превратить снаряд колумбиады в Ноев ковчег? — спросил его Барбикен с улыбкой.

— Вовсе нет! — возразил Ардан. — Не вижу надобности разводить на Луне змей и тигров, но хорошо бы захватить кое-какую скотинку: быка и корову, пару лошадок или ослов. Они могли бы послужить вьючными животными и, кроме того, несомненно украсили бы собой лунные пейзажи.

— Твоя правда, дорогой Ардан! — отвечал Барбикен. — Но наш вагон не может служить даже малым ковчегом. Нужно считаться с пределами возможного.

Однако Ардану все-таки удалось хоть отчасти осуществить свои колонизаторские стремления. После долгих споров и Барбикен и Николь согласились, что можно поместить двух собак — отличную охотничью, принадлежавшую Николю, и великолепного, очень сильного нью-фаундлендского пса.

Согласились взять и несколько ящиков семян наиболее полезных растений, но отвергли мешки с садовой землей, которую Ардан считал необходимой для первого посева земных семян на Луне. Ардан утешился тем, что ему разрешили взять с дюжину саженцев полезных деревьев; при тщательной их упаковке в соломе они заняли совсем незаметное место в одном из уголков „вагона".

Оставался чрезвычайно существенный вопрос — о съестных припасах, так как необходимо было считаться с вероятностью совершенного отсутствия растительности и животных на Луне. В этом вопросе и Барбикен был сторонником „больших количеств", оставаясь, однако, строгим приверженцем экономии пространства в „вагоне". Долго думая над тем, как захватить „возможно большее количество пищи при возможно меньшем ее объеме", он достиг того, что в вагоне оказался склад съестных припасов на целый год.

На первый взгляд это может показаться не только изумительным, но и совершенно невероятным, хотя понятно, что съестные припасы могли состоять только из консервов мяса и овощей. Но дело в том, что эти консервы подвергнуты были действию гидравлического пресса, то есть были спрессованы до минимального размера, до последней, так сказать, степени, при которой они могли сохранить свои питательные свойства.

Для употребления таких консервов в пищу требовалось растворять их в значительном количестве воды. Но воды решено было захватить лишь на два месяца: во-первых, вследствие ее громоздкости, — жидкости ведь почти несжимаемы! — во-вторых, и это главное, никто из путников не сомневался, что на Луне должна встретиться вода, хотя бы в небольших количествах и в самых глубоких низинах. Кроме воды, взяли виски — и довольно много: двести литров.

Разумеется, это не обещало ни разнообразия, ни вкусного стола, но странно было бы предъявлять какую-либо требовательность к пище при условии такого необыкновенного путешествия. Кроме того, надеялись, что на Луне найдутся питательные вещества и даже кое-какая живность. У Мишеля Ардана не было даже никаких сомнений на этот счет.

— Если бы я думал, что на Луне нечего кушать, то, право, не захотел бы лететь туда.

— А если все-таки окажется, что там „нечего кушать"? — спросил Николь.

— Не может этого быть! Впрочем, — добавил он, — разве мы останемся совершенно одни, брошенные на полный произвол судьбы? Разве у нас не будет друзей на Земле?

— О, конечно ! — с жаром воскликнул Мастон. — Кто может в этом сомневаться!

— Позвольте! Что вы под этим подразумеваете? Друзья останутся ведь на Земле, а мы будем на Луне... если только до нее долетим, — перебил Николь.

— Ничего нет проще! — ответил Ардан. — Разве колумбиада не останется на своем месте ? Так вот каждый раз, как Луна подойдет под удобный прицел, — бац в нее бомбой, хорошо начиненной съестными припасами и всякого рода сюрпризами!

— Ура, ура, ура! — прокричал Мастон вне себя от восторга. — Вот это придумано, так придумано! Лучше нельзя! Конечно, друзья, мы вас не забудем.

Мастон тотчас же умолк. По его лицу видно было, что он уже обдумывал подробности следующего выстрела колумбиады.

— Я так и рассчитываю! — продолжал Ардан. — Дружище Мастон, не забудь положить письма и газеты... Видите, у нас будет правильное сообщение между Землей и Луной! И без опозданий: Барбикен и Николь сумеют вычислить точный час прихода и отхода будущих поездов. Ну, а с Луны... Плохи же мы будем, если не придумаем, как переписываться с нашими милыми земными друзьями!

Уверенность, которой дышала речь Ардана, его решительный вид, восхитительно искренняя самонадеянность способны были увлечь по его стопам Пушечный клуб в полном составе. Все, что он в минуты вдохновения говорил, казалось так понятно, так азбучно-просто, так наглядно, так легко достижимо, что не возникало мысли о возможности неудачи. Могло даже показаться, что лишь чрезмерная и несколько предосудительная привязанность к нашему жалкому земному шару удерживает других членов Пушечного клуба от следования за Арданом на Луну...

Снаряд-вагон был совершенно готов.

После размещения багажа и мебели впустили воду в пространство между дном снаряда и временным деревянным полом вагона, — ту воду, которая должна была своей упругостью ослабить удар пороховых газов при выстреле; затем накачали светильный газ в приемники под сильным давлением. Бертолетову же соль и едкий натр, ввиду возможных непредвиденных задержек в пути, взяли в таком количестве, чтобы хватило на добывание кислорода и поглощение углекислоты в течение двух месяцев. Для возобновления чистого воздуха с помощью указанных веществ устроен был очень остроумный самодействующий прибор, который не занимал много места. Таким образом, снаряд-вагон был совершенно готов, оставалось лишь опустить его в колумбиаду. Это был последний опасный момент, если, конечно, не считать выстрела.

Огромный снаряд-вагон подвезли на рельсах до верхушки Стонзхилла, почти к жерлу пушки. Там его подхватили цепи сильных подъемных машин, и снаряд повис над отверстием колумбиады.

Цепи напряженно вытянулись.

Это была захватывающая минута! Что, если цепи не выдержат такой огромной тяжести? Тогда сорвавшийся с них снаряд упадет на дно пушки и своим ударом взорвет пироксилин...

Но все обошлось вполне благополучно. Снаряд спускался плавно, медленно, равномерно. Через несколько часов он уже покоился на верхнем слое хлопчатобумажного пороха, как на пуховой подушке. Давление снаряда только лучше спрессовало слои пироксилина.

— Я проиграл! — заявил Николь, вручая председателю Пушечного клуба пачку кредитных билетов на три тысячи долларов, сумму его третьего пари.

Барбикен пытался отказаться от этих денег, указывая, что теперь он уже не соперник Николя, а спутник и товарищ, но пришлось уступить упрямому капитану.

— Я желаю выполнить все обязательства, которые заключил на Земле, — решительно заявил Николь, — тем более, что я с нею расстаюсь.

— В таком случае, мой дорогой капитан, остается только вам еще кое-чего пожелать! — воскликнул Мишель Ардан.

— Чего же именно?

— Чтобы вы проиграли и остальные два пари!..

Наступил первый день декабря, роковой день, в который должен был произойти выстрел колумбиады. Если бы в самый этот день и ровно в 10 часов 46 минут 40 секунд вечера не состоялся выстрел, Пушечному клубу пришлось бы ждать целых 18 лет, чтобы повторились те же благоприятные для выстрела условия, то есть совпадение во времени прохождения Луны через свой перигей с прохождением ее через зенит данного места.

Погода была великолепная. Несмотря на близкое наступление астрономической зимы¹, солнце ярко блестело, заливая волнами света и тепла ту самую Землю, которую трое ее сынов собирались покинуть для завоевания нового мира.

¹ То есть 22 декабря.

Плохо спалось многим накануне столь желанного, столь терпеливо ожидавшегося дня. Томительным, тяжким бременем угнетали душу многих последние часы ожидания. Сердце невольно замирало от тревожных мыслей...

Повидимому, один только Ардан составлял исключение. Этот удивительный человек был такой же живой и деятельный, такой же веселый и беззаботный, как в первый день своего появления, — ничто не обнаруживало в нем ни капли тревоги, ни малейшей озабоченности. Сон его в эту ночь был крепкий и безмятежный.

Уже с самого раннего утра несметная толпа на нескончаемом пространстве покрывала равнины, окружающие Стонзхилл. Каждые четверть часа железнодорожные поезда подвозили массы любопытных. Это нашествие на Стонзхилл приняло прямо баснословные размеры; если верить отчетам „Тампаского наблюдателя", пять миллионов человек съехалось в этот достопамятный день во Флориду, чтобы присутствовать при выстреле колумбиады.

Уже больше месяца, как в городе нехватало квартир для размещения ежедневно прибывавших приезжих. Большая часть их принуждена была разместиться в походные палатках или в наскоро устроенных жилищах вокруг Стонзхилла. Эти временные постройки положили начало городу, который впоследствии получил название Арданс-Таун. Степь была усеяна хижинами, бараками, навесами и всевозможными палатками, и в этих временных жилищах обитало население, численности которого могли бы позавидовать многие из наиболее крупных городов Европы.

Все народы Земли, казалось, имели тут своих представителей. Слышался говор на всевозможных языках. Здесь смешались все классы американского общества. Банкиры, земледельцы, моряки, маклеры, коммивояжеры, фабриканты, крупные хлопковые плантаторы, мастеровые, торговцы, судовладельцы жили вместе, ходили бок о бок, толкали друг друга с полной свободой, с откровенной бесцеремонностью и тут же знакомились. Креолы из Луизианы братались с фермерами из Индианы; джентльмены из Тенесси и Кентукки, изящные и надменные у себя виргинцы запросто переговаривались с полуцивилизованными звероловами области Великих Озер и скотопромышленниками из Цинциннати.

Особенно выделялись креолы и южане испанского происхождения. В белых широкополых касторовых шляпах или в классических „панамах", в изящных парусиновых блузах, в светложелтых, кричащих цветов ботинках, с самыми вычурными батистовыми манишками, — эти щеголи показывали на своей груди, на галстуках, манжетах, десяти пальцах, даже в ушах целую выставку золота и брильянтов — колец, запонок, цепочек и брелоков, весьма высокой ценности и еще более высокого безвкусия. Их жены, дети и многочисленные слуги — в не менее пышных и таких же безвкусных костюмах и украшениях — всюду следовали за отцами, мужьями и хозяевами, которые походили на родоначальников первобытного племени, окруженных своими многочисленными родичами.

Особенно любопытно было смотреть на этих пришельцев в обеденные часы, когда они набрасывались на любимые „южные" блюда с аппетитом, угрожавшим пищевым запасам Флориды. Правда, не многие европейцы соблазнились бы их „классическими блюдами", вроде соуса из лягушек, тушеной обезьяны, жареных двуутробок, енота „кровавого" „по-английски" или поджаренных биточков из койпуса (порода бобра).

Зато какие только напитки ни подавались к этим трудно переваримым блюдам! А сколько их поглощалось! В ресторанах, барах и всяких кухмистерских на полках и столах красовались плотные ряды стаканов, кружек, графинов и кувшинов самых разнообразных размеров и вычурных форм, перемешиваясь со ступками для толчения сахара и пучками соломинок, через которые „тянулись" напитки в глотки бесчисленных потребителей. У обеденных столов был невообразимый шум и гам от беспрестанных предложений и криков продавцов напитков.

— Мятное прохладительное! Кому мятной прохлады? — кричал один оглушительно-звонким голосом.

— Сангари на бордосском вине! — пищал в то же время подросток.

— Джин-слинг, джин-слинг! — ревел третий,

— Бренди — смеш, бренди-смеш! — твердил все время четвертый, не пропуская ни одного стола.

— Кому угодно настоящего мятного прохладительного по последней моде? — И ловкий торговец „последней модой" тут же на глазах у всех, с быстротой искусного фокусника, кидал в ряд стаканов куски сахара, лимона, свежего ананаса, толченого льда, лил туда настойку зеленой мяты, коньяк и воду, приготовляя вкусное и в самом деле прохладительное питье.

В обыкновенные дни эти перекрещивающиеся и возбуждающие крики, обращенные к разгоряченным пряностями желудкам и глоткам, имели громадный успех: напитки поглощались в неимоверных количествах под нескончаемый концерт всевозможных восклицаний и выкриков.

Но в день 1 декабря этих выкриков почти не было слышно. Продавцы напитков напрасно охрипли бы, предлагая свой товар, — все ели плохо и мало, еще меньше пили; многие позабыли почти до самого вечера о своем обычном „ленче" (завтраке). Волнение и любопытство одержали верх даже над врожденною страстью к картам и другим играм. Кегли лежали на земле; игральные кости в своих стаканчиках, колоды карт, на которые был всегда сильнейший спрос для игры в вист, „двадцать одно", „монтэ" и „фаро", даже не распечатывались. Всякому было понятно, что в этот знаменательный день — не до игры и развлечений: думы о предстоящем выстреле совершенно отвлекали от будничных интересов.

Весь день, до самого вечера, в толпе бродило и напряженно нарастало глухое волнение, какое всегда бывает в ожидании наступающего крупного события. Всех томило тяжкое чувство, болезненно сжимавшее сердце. Всякий страстно хотел, только о том и думал, чтобы „все это" скорее кончилось...

Однако к семи часам тяжелое безмолвие внезапно рассеялось. Над горизонтом взошла полная Луна. Громовым протяжным „ура" — из миллионов уст — встречено было ее появление. Луна аккуратно, минута в минуту, явилась на условленное свидание. Долго со всех сторон не смолкали восторженные крики и рукоплескания. В ответ на них тихая спутница Земли спокойно сияла на дивном южном небе, лаская нежным светом толпу, точно опьяняя ее приветливыми лучами.

У ограды Стонзхилла показались бесстрашные герои предстоящего путешествия.

При их появлении толпа еще сильнее заметалась, еще выше поднялся многомиллионный хор приветственных возгласов и криков. Несколько мгновений спустя раздались первые звуки американского национального гимна. Толпа подхватила, и американский „Янки дудл" вознесся к небу бурей звуков. После этого неудержимого порыва восторженное настроение толпы несколько упало: скоро замерли последние звуки гимна, и лишь глухой гул выдавал глубокое волнение толпы.

Тем временем Ардан, Барбикен и Николь вошли в ограду, закрытую для посторонних.

За ними последовали члены Пушечного клуба и многочисленные депутации, командированные европейскими обсерваториями.

Барбикен — спокойный и хладнокровный, как всегда, — отдавал на ходу свои последние приказания. Следом за ним твердыми шагами выступал Николь, крепко сжав губы и заложив руки за спину. Несколько отставая от них, шел с обычной непринужденностью Мишель Ардан, обмениваясь направо и налево горячими прощальными рукопожатиями, которые он щедро расточал. Для путешествия на Луну он оделся в неимоверно просторный дорожный костюм из коричневой бархатной материи, с охотничьей сумкой через плечо и кожаными гетрами на ногах. Не расставаясь с закуренной сигарой, он не переставал громко говорить, смеяться, шутить, особенно с Мастоном. Ардан был неистощим в своем веселии и остротах. Он остался до последней секунды истым французом, более того — истым парижанином.

Стонзхиллский колокол пробил десять часов. Для путешественников настало время „занять места" в снаряд-вагоне, так как спуск на дно колумбиады, завинчивание дверцы снаряда и уборка подъемной машины, поставленной у жерла пушки, должны были занять определенное, заранее рассчитанное время.

Барбикен поставил свой хронометр с точностью до десятой доли секунды по хронометру Мерчизона, на которого выпала обязанность замкнуть ток электрического запала, чтобы произвести выстрел. Таким образом путешественники получили возможность следить внутри завинченного снаряда за бесстрастной стрелкой, которая должна была определить последнее мгновение их пребывания на Земле.

Настала минута последнего прощания. Она вышла очень трогательной, несмотря на все хладнокровие и бесстрашие путников и их друзей. Лихорадочная веселость Ардана не помешала ему почувствовать себя взволнованным до глубины души; у Мастона, забывшего даже, когда ему в последний раз приходилось плакать, нашлась под его старыми, сухими ресницами слеза, словно сберегавшаяся долгие годы для этого захватывающего случая. И Мастон уронил эту слезу на грудь своего любимого председателя.

— А что, не сесть ли и мне с вами? — шепнул он ему с мольбой в голосе. — Есть еще время...

— Невозможно, старина! — ответил Барбикен.

Через несколько минут Ардан, Барбикен и Николь были уже в снаряде и завинчивали его дверцу изнутри; в то же время сверху поспешно убирали подъемную машину и леса, прикрывающие отверстие пушки. Скоро жерло колумбиады, освобожденное от последних пут, свободно смотрело прямо в небо, в зенит.

Кто мог бы изобразить волнение зрителей? Оно дошло до крайних пределов.

Луна выступала в прозрачно-чистом небе, погашая своим ясным светом мерцание ближайших звезд; она находилась в созвездии Близнецов, почти на одинаковом расстоянии между горизонтом и зенитом.

Всякий понимал, что не туда должен быть на правде прицел колумбиады, а дальше, по ее пути, — подобно тому, как в бегущего зверя целятся не прямо, а в некоторую точку впереди него. Через 97 часов Луна должна была дойти до зенита; столько же времени должен бы лететь снаряд, направленный прямо в зенит.

Ни единого дуновения ветерка, ни единого слова и миллионов уст! Каждый притаил дыхание, каждый точно старался задержать биение своего сердца. Все взор были прикованы к страшному жерлу колумбиады...

Один только Мерчизон не смотрел на нее. Он напряженно следил за стрелками своего хронометра.

До выстрела оставалось 40 секунд. Каждая из них стала казаться долгим „тяжелым промежутком".

На двадцатой секунде толпа дрогнула. Многим пришла в голову мысль, что и там, внутри завинченного снаряда над огромной взрывчатой массой пироксилина, отважные герои также считают эти страшные секунды...

Из толпы стали вырываться отдельные крики:

— Тридцать пять! Тридцать шесть! Тридцать семь Тридцать восемь! Тридцать девять! Сорок! Пли!!!

Мерчизон нажал кнопку электрического запала.

Страшный, невероятный звук! Невозможно передать его силу, его ужас — он покрыл бы самые страшные грозовые удары, даже грохот самого сильного вулканического извержения. Это было нечто неслыханное. Из недр земли взвился громадный сноп огня, точно из кратера вулкана. Земля дрогнула, почва приподнялась, и вряд ли кому из зрителей удалось в это мгновение заметить снаряд, победоносно прорезавший воздух.

Когда из колумбиады вместе с ядром вырвался чудовищный сноп пламени, он осветил всю Флориду, а в Стонзхиллской степи, на огромном расстоянии, ночь на мгновение превратилась в светлый день. Огненный столб — точнее огненный зонт — видели в Атлантическом океане и в Мексиканском заливе на расстоянии более полутораста километров. Многие капитаны судов занесли в свои путевые журналы появление огромного метеора. Выстрел колумбиады сопровождался настоящим сотрясением почвы по всей Флориде. Пироксилиновые газы, вырвавшиеся из жерла гигантской пушки, с необычайной силой поколебали нижние слои атмосферы, и этот искусственный ураган прошел колоссальным смерчем с быстротой, во много раз превышавшей скорость самого ярого циклона.

Из земли взвился громадный сноп огня.

Ни единый зритель не удержался на ногах: дети, женщины, мужчины — все повалились наземь, как колосья, подкошенные бурей. Произошла невообразимая суматоха; многие получили серьезные ушибы. Мастон, который, вопреки благоразумию, вылез вперед, за назначенную для зрителей предельную черту, был отброшен на несколько метров и, пролетев, точно снаряд, через головы соседей, упал в толпу. Триста тысяч человек оставались несколько минут совершенно оглохшими, точно на них напал столбняк.

Воздушный ток, произведенный выстрелом колумбиады, мгновенно опрокинул хижины и мелкие постройки вокруг Стонзхилла, вырвал с корнем множество деревьев на десятки километров кругом, погнал железнодорожные поезда до Тампа и, обрушившись лавиною на этот город, повалил около сотни домов. В гавани столкнулись несколько судов и пошли ко дну; с десяток кораблей, стоявших на дальнем рейде, порвали свои якорные цепи, как бумажные нитки, после чего их сразу выбросило к берегу, на песок.

Опустошения распространились еще дальше по Флориде и не ограничились даже территорией Соединенных штатов. Искусственный вихрь, произведенный взрывом пироксилина и, вдобавок, усиленный действием западного ветра, пролетел над Атлантическим океаном километров на пятьсот от американского берега. Разразилась жестокая буря, не предвиденная и не предсказанная никакими обсерваториями. Ужасный смерч врасплох захватил несколько парусных судов, которые погибли раньше, чем успели убрать паруса. Между прочим, жертвой этой случайной бури сделался большой коммерческий корабль „Чайльд-Гарольд" из Ливерпуля. Эта прискорбная катастрофа вызвала сильнейшие нарекания со стороны Англии.

Наконец, чтобы не упустить ни одного из свидетельств об этой буре, нужно сказать, что спустя приблизительно полчаса после выстрела колумбиады туземцы Сиерра-Лионе и Гореи слышали в продолжение нескольких мгновений глухой шум: это был гул от последних раскатов звуковых волн, пронесшихся от Флориды до Западной Африки, через всю ширь Атлантического океана.

Впрочем, утверждение это основано лишь на рассказах немногих туземцев-негров.

Что же произошло во Флориде, на месте выстрела? После первой минуты замешательства толпа — и ушибленные, и оглохшие, и сваленные с ног, одним словом, миллионы зрителей — очнулась, и воздух задрожал от исступленных криков:

— Ура Ардану! Ура Барбикену! Ура Николю!

Затем к небу направились десятки тысяч биноклей, лорнетов, подзорных труб. Забыв прежние волнения, забыв об ушибах и ранах, зрители все помыслы обратили в небесное пространство, пытаясь найти черную точку, в которую должен был обратиться устремившийся вверх снаряд. Но все старания остались напрасными. Пришлось помириться с мыслью, что необходимо дожидаться телеграмм из Лонгспика.

Директор Кембриджской обсерватории Дж. Бельфаст был уже на своем посту, в Скалистых горах: ему, как астроному, известному своею опытностью и терпением, были поручены наблюдения над полетом снаряда. Но и он ничего не видел...

Произошло явление совершенно неожиданное, — хотя его, собственно говоря, можно было предвидеть, — помеха непреоборимая, исключавшая всякую возможность астрономических наблюдений над снарядом колумбиады.

Дело в том, что ясная в последние дни погода внезапно изменилась: все небо заволокли густые черные тучи. Да и могло ли быть иначе после такого ужасного смещения атмосферных слоев и внезапного рассеяния огромного количества газов и паров, произведенных взрывом полутораста тонн пироксилина? Равновесие атмосферы оказалось поколебленным до основания.

На другой день солнце взошло над горизонтом, покрытым тучами, словно тяжелой и непроницаемой завесой, которая разостлалась на огромное расстояние, захватив даже Скалистые горы. Это было несчастье, насмешка. Со всех концов Соединенных штатов поднялись сетования. Но природные законы были неустранимы: жители Земли сами возмутили атмосферу выстрелом колумбиады и теперь должны были терпеливо переносить последствия своего поступка.

Тщетно весь день поглядывали десятки тысяч людей на небо в надежде, что тучи разойдутся. Можно добавить, что стремления их были совершенно напрасны, так как и при чистом небе никто во Флориде даже в самую сильную трубу не увидел бы снаряда.

В самом деле, снаряд летел по направлению, которое он получил при выстреле ночью, а Земля, вследствие суточного вращения, была днем обращена к противоположной стороне неба.

Поэтому сведущие люди и астрономы ждали ночи. Наступила ночь, но Луна не показалась: разумеется, она в свое время взошла над горизонтом, но оставалась совершенно невидимой из-за густых, непроницаемых туч, — точно с умыслом пряталась она от взоров дерзких смертных, которые осмеливались в нее стрелять. Наблюдения были совершенно невозможны не только во Флориде, но и на всем громадном пространстве Северной Америки, и телеграмма с Лонгспика только подтвердила эту досадную помеху.

Однако, если опыт удался, отважные путешественники, покинувшие Землю 1 декабря в 10 часов 47 минут вечера, должны были долететь до Луны 5-го числа в полночь. Эта мысль утешала общественное мнение, и до 5 декабря публика сравнительно легко примирялась с невозможностью астрономических наблюдений; к тому же всякий, наконец, понял, что лишь в огромный телескоп Лонгспика можно было уловить снаряд во время его полета.

Уже 4 декабря, в ясную погоду, от восьми вечера до полуночи, можно было бы усмотреть снаряд, в виде черной точки, у блестящей поверхности Луны... Но небеса оставались попрежнему непроницаемыми, и американцы снова разъярились на Луну. Многие дошли до того, что осыпали ее бранью и проклятиями, — яркий пример непостоянства жителей Земли, которые только что перед этим так щедры были на восторженные похвалы Луне и на самые ласковые прозвища.

Достойнейший секретарь Пушечного клуба впал в совершенное отчаяние. Наконец он не вытерпел и поспешно отправился в Лонгспик. Мастон решил, что он должен сам производить наблюдения. Он не сомневался, что его друзья уже пролетели свой путь. Если бы путешествие не удалось, снаряд упал бы обратно на Землю — на какой-нибудь материк или остров, и об этом тотчас бы телеграфировали. Правда, снаряд мог упасть и в океан, который занимает три четверти земной поверхности, — упасть вдали от телеграфа и людей, — однако он, Мастон, ни на мгновенье не допускал такой мысли. Он верил в успех путешествия.

Настало 5 декабря. Погода оставалась прежней... Телеграф известил, что в Европе великолепное безоблачное небо и что все огромные телескопы Старого Света — трубы Гершеля, Росса, Фуко и прочие — неизменно направлены на земного спутника. Добавлялось еще, что на поверхности Луны ничего нового не усматривается. Оно и понятно: эти трубы были слишком слабы для того, чтобы заметить снаряд колумбиады.

6 декабря по всей Северной Америке — та же погода. Общественное нетерпение дошло до высшей точки напряжения. Начали придумывать самые бессмысленные планы, чтобы искусственным путем разогнать сгустившиеся в атмосфере пары.

7 декабря небо несколько изменилось, облака начали как будто расходиться. Американцы воспрянули духом, но не надолго — к вечеру тучи снова заволокли небо, и снова не было видно ни Луны, ни звезд.

Дело принимало тревожный, плохой оборот. Луна непрерывно шла на ущерб. Она была еще видима, но с каждым днем светлый диск ее уменьшался. Затем должно было наступить новолуние, когда земной спутник делается вообще невидимым ни в какие астрономические трубы. Короче говоря, только 3 января, в 12 часов 44 минуты дня, Луна могла представиться в таких же благоприятных условиях для наблюдений, в каких она была 1 декабря.

Газеты печатали все эти данные и прибавляли к ним тысячи различных соображений и догадок, не скрывая от американской публики, что ей придется вооружиться терпением, чтобы дождаться каких-либо известий о судьбе снаряда колумбиады.

8 декабря — небо попрежнему в облаках. 9-го показалось было Солнце, но несколько минут спустя, точно издеваясь над гражданами Соединенных штатов, снова спряталось за густыми тучами. Его проводили криками и бранью.

10 декабря — снова без перемен. Достойнейший Мастон — уже на Лонгспике — чуть не сходил с ума от горя. Друзья стали сильно побаиваться за его мозг, который, как до тех пор казалось, хорошо сохранялся в его искусственном гуттаперчевом черепе.

Но 11-го числа разразился один из тех ужасных ураганов, которые свойственны тропическим странам. Сильнейшим восточным ветром разогнало тучи, скопившиеся над большей частью Соединенных штатов, и к вечеру, среди созвездий неба, величественно взошло светило ночи, но уже с ущербом, в половину его диска.

В эту же ночь пролетело по всем Соединенным штатам давно желанное известие из Лонгспика, а затем оно перебросилось по трансатлантическому кабелю и телеграфным проволокам во все культурные центры земного шара.

Известие это поразило общественное мнение, точно молния.

Снаряд колумбиады был, наконец, замечен благодаря колоссальной трубе Лонгспика.

Вот текст подробного сообщения директора Кембриджской обсерватории. В нем дано научное заключение о результате изумительного опыта Пушечного клуба.

„ЧЛЕНАМ СОВЕТА КЕМБРИДЖСКОЙ ОБСЕРВАТОРИИ Снаряд, выпущенный колумбиадой из Стонзхилла, усмотрен Бельфастом и Мастоном 12 декабря, в 8 часов 17 минут вечера, в момент вступления Луны в последнюю ее четверть1. Снаряд не долетел до места назначения. Он прошел мимо Луны, но настолько близко, что его прямолинейное движение превратилось в криволинейное, обладающее необычайно большой скоростью. В настоящее время снаряд движется вокруг Луны по эллиптической орбите, став таким образом настоящим спутником Луны. Свойства нового небесного тела еще не могут быть определены. Неизвестны время обращения его вокруг Луны, продолжительность оборота около оси. Нынешнее же расстояние его от поверхности Луны можно приблизительно принять в 18000 километров. Ввиду этого возникают две гипотезы о последующем движении снаряда колумбиады: или притяжение Луны перевесит остальные влияния, и тогда путники достигнут цели путешествия; или, неизменно сохраняя ту же орбиту, снаряд вечно будет обращаться около Луны. Какое окончательное направление примет движение снаряда, покажет будущее, в настоящее же время можно лишь сказать, что попытка Пушечного клуба имела тот результат, что солнечная система обогатилась еще одним небесным телом. Бельфаст".

¹ Автором допущена здесь явная ошибка. Из второй части романа видно, что снаряд был замечен около Луны в ночь на 6 декабря.

Сколько вопросов породила эта неожиданная развязка! Сколько еще неведомого открылось для научных изысканий!

Благодаря отчаянной смелости трех человек и их беззаветной преданности науке такая легкомысленная по внешности затея, как выстрел в Луну, дала уже огромный результат, предвещавший множество непредвиденных последствий. Если отважные путники и не достигли непосредственной цели, то все же они проникли в лунный мир. Они теперь, как новое светило, „обращались" около спутника Земли, и в первый раз человеческий взор мог с такого близкого расстояния проникать в тайны лунной поверхности. Имена Ардана, Барбикена и Николя должны были навсегда остаться памятными в летописях астрономии, так как эти отважные исследователи, в стремлении расширить круг человеческих знаний, смело ринулись в небесное пространство, отдав жизнь за успех небывалого, самого оригинального предприятия новейших времен.

Как бы то ни было, известие с Лонгспика поразило весь земной мир изумлением и ужасом.

Возможна ли какая-нибудь помощь трем землякам-героям? Очевидно, нет, потому что они вышли за пределы досягаемости для жителей Земли.

Живы ли они? А если живы, то ведь съестных припасов у них всего на год, воздуха на два месяца. Что же с ними будет дальше?..

При этом страшном вопросе содрогались сердца самых черствых людей.

Один только человек не хотел допустить, что положение безнадежно.

Один только он верил в спасение путников. Эхо был их преданный друг, такой же смелый и решительный, как «они, — достойнейший Дж. Т. Мастон.

К тому же он не терял их из виду. Наблюдательный пост в Лонгспике стал его жилищем; зеркало колоссальной трубы — единственным для него миром. Лишь только Луна показывалась у горизонта, он тотчас включал ее в поле зрения телескопа, ни на минуту не терял ее из виду, напряженно следя за ее передвижением в среде небесных созвездий. С неизменным, изумительным терпением дожидался он „прохождения" снаряда через лунный диск, и поистине можно сказать, что Мастон оставался в постоянном общении, — хотя бы только астрономическом, — со своими друзьями. Разумеется, он искренно верил, что они благополучно вернутся на Землю.

— Мы сперва устроим сигнализацию, переписку с ними, — говорил он всем, кто хотел его слушать. — Устроим непременно, как только обстоятельства позволят. Получим от них новости и перешлем им свои. Я их знаю, это люди изобретательные, прямо сказать, — гениальные. Они захватили с собой не только воздух и пищу, но и все богатства искусства и знания. А с такими богатствами можно добиться всего. Попомните мое слово: они выберутся из своего трудного положения — они вернутся к нам на Землю.