ГЛАВА XIII

Шахта колумбиады

В тот же вечер Барбикен и его отряд вернулись в Тампа. Мерчизон тотчас же воспользовался обратным рейсом „Тампико", чтобы скорей возвратиться в Нью-Орлеан, нанять там армию рабочих и приобрести возможно больше нужных материалов. Члены Пушечного клуба остались в Тампа для организации работ первой очереди с помощью местных рабочих.

Восемь дней спустя „Тампико" снова показался в заливе Тампа в сопровождении пароходной флотилии. Мерчизон привез полторы тысячи рабочих.

31 октября, в десять часов утра, вся эта толпа сошла на набережную Тампа. Понятно, какое движение и возбуждение сразу охватили этот маленький городок, население которого в один день почти удвоилось.

Но и после этой первой волны новых поселенцев население Тампа продолжало быстро расти и притом независимо от числа рабочих, так как их тотчас же направили в Стонзхилл. В Тампа почти ежедневно прибывали со всех кондов земного шара отряды туристов, жаждавших воочию видеть место и работы для осуществления великого предприятия Пушечного клуба.

Потребовалось несколько дней для выгрузки первой партии материалов, машин и съестных припасов, а также частей разборных домов для рабочих; в это же время Барбикен заложил первые вехи для полотна железной дороги, которая должна была соединить Стонзхилл с Тампа.

Вряд ли всем известно, как американцы строят свои железные дороги. Они не боятся ни крутых поворотов, ни больших подъемов, презирают перила при насыпях и всякие искусственные сооружения; их дороги капризно взбираются на холмы и таким же образом спускаются в долины, идя почти вслепую, нисколько не заботясь о соблюдении прямолинейного пути. Поэтому американские железные дороги обходятся значительно дешевле европейских и строятся скорей; зато с их рельсов поезда скорее соскакивают и чаще валятся с насыпей.

Сооружение дороги из Тампа в Стонзхилл оказалось поэтому самым простым делом: ее построили очень дешево и быстро.

Практический ум Барбикена создавал тысячи улучшений в постановке и выполнении работ. При нем никогда не возникало ни препятствий, ни затруднений, ни замешательства: Барбикен оказался таким же первоклассным механиком, строителем и рудокопом, каким мастером он был в артиллерии. Он находил ответы на все вопросы и быстрые решения для всех практических задач. В то же время он вел самую деятельную переписку с комитетом Пушечного клуба и с Гольдспрингским заводом; днем и ночью, с разведенными парами, „Тампико" ожидал его приказаний на рейде.

1 ноября Барбикен покинул Тампа с первым отрядом рабочих, и уже на другой день около Стонзхилла вырос целый городок из разборных деревянных домиков, а в следующие дни успели уже огородить новые жилища палисадниками. В рабочем городке сразу развилась кипучая деятельность, как в любом большом городе Соединенных штатов.

Пробные бурения, выполненные с возможной тщательностью, дали отличные результаты, и уже с 4 ноября можно было приступить к закладке шахты. В этот день Барбикен созвал всех главных мастеров и произнес следующую речь:

— Друзья мои! Вы все знаете, с какой целью я призвал вас в эту дикую часть Флориды. Предстоит отлить пушку в 300 метров длины, с внутренним диаметром в три метра, со стенками в два метра. Надо эту пушку обложить каменной кладкой около семи метров толщины; в общем это должно составить шахту диаметром в 21 метр и в 300 метров глубины. Эту огромную работу необходимо закончить в течение восьми месяцев. Для тысячи рабочих это не составляет никакого затруднения, если они работают на просторе. Вам же придется работать в сравнительно ограниченном пространстве. Тем не менее работа должна быть сделана, и она будет сделана: я рассчитываю столько же на ваше мужество и на вашу энергию, сколько и на ваше искусство.

Слушатели Барбикена были совершенно подготовлены к его энергичной речи, выразившей в немногих словах программу работ и отношение Барбикена к рабочим. Эта речь как нельзя больше подходила к характеру и деловитости главных исполнителей предстоящего сооружения. Они тотчас же разошлись и привели очередную смену рабочих.

В восемь часов утра на вершине Стонзхилла раздались первые удары кирки, и с тех пор это доблестное орудие ни одной минуты не оставалось праздным: рабочие сменялись четыре раза в сутки.

Одним из пунктов договора с Пушечным клубом Гольдспрингский завод обязывался стянуть дуло колумбиады громадными обручами из кованого железа, которые пришлось бы насаживать в раскаленном виде. Мерчизон указал, что ввиду твердого каменистого грунта эти обручи, которые обойдутся чрезвычайно дорого и отнимут очень много времени, являются совершенно излишней роскошью.

Нечего говорить, что практичный ум Барбикена сразу оценил важность меры, предлагаемой Мерчизоном. С общего согласия этот пункт договора был отменен.

— Это даст нам огромную экономию во времени, — объяснил Мерчизон, — потому что теперь можно будет применить новую систему для углубления шахты.

— А в чем же заключается эта новая система? — спросил майор, который был приверженцем прочных орудий и потому не без колебания отказался от железных колец для колумбиады: он живо вспомнил злосчастную судьбу мастоновской мортиры.

— Дело вот в чем, — отвечал Мерчизон: — если ставить скрепляющие обручи на пушку, то нельзя начинать каменную кладку раньше, чем не будет отлита пушка и обтянута этими огромными обручами; теперь же мы будем выводить каменную ограду одновременно с выкапыванием земли. Кроме того, это избавляет от необходимости подпирать земляные стены посредством распорных брусьев; теперь их сдержит каменная кладка, которая сама будет опускаться вниз вследствие своей тяжести.

— Но вы, кажется, еще не поставили каменщиков на работу? — спросил майор.

— Нужно прежде пройти верхний слой почвы и добраться до твердого грунта, — отвечал инженер.

В этот первый день работ, 4 ноября, 50 рабочих вырыли в центре ограды, то есть на самой вершине Стонзхилла, круглое углубление диаметром в 21 метр. Первый слой почвы оказался чем-то вроде чернозема всего в несколько сантиметров толщины. Этот слой был снят очень быстро; под ним оказался мелкий песок, залегший слоем толщиной менее метра; этот песок пришлось очень тщательно выбрать и сложить неподалеку от ограды, так как он отлично годился на сооружение внутренней формы для отливки пушки.

После песка показалась довольно плотная белая глина, похожая на английский мергель, которая образовала ярус более метра толщиной.

Дальше кирка начала ударять по твердому слою каменистой породы, образовавшейся из окаменелых раковин. Порода оказалась не только очень твердой, но и совершенно сухой. Дойдя до нее, рабочие достигли уже глубины в два слишком метра, и землекопы уступили место каменщикам.

Прежде всего надо было устроить основание-фундамент для первых каменных работ. Для этого построили громадное кольцо из дубового, чрезвычайно прочного дерева, скрепленного многочисленными железными скобами. Внутренний диаметр кольца должен был равняться внешнему диаметру колумбиады. Это кольцо было спущено в образовавшееся углубление, и на него положили первые слои строительного камня; промежутки между камнями заливались цементом, который не боится воды и прочно связывает камни. Кладку начинали от внешней окружности кольца и шли к центру, до внутренней окружности деревянного фундамента.

Окончив эту кладку, рабочие очутились уже в колодце, имевшем внутренний диаметр в семь метров; три метра в середине должны были оставаться для внутреннего диаметра колумбиады, и два метра с обеих сторон — для ее стенок.

Когда эта работа была закончена, наступила очередь землекопов, которые снова принялись за свои кирки и ломы и стали выбивать породу из-под деревянного кольца.

От этого под кольцом появились пустоты, в которые тотчас вдвигали прочные подставки определенной величины, чтобы удерживать деревянный фундамент в горизонтальном положении.

Когда грунт был выбит почти на метр из-под всего кольца, надо было последовательно и чрезвычайно осторожно выбрать все подставки. Тогда фундамент, а с ним и вся надстроенная стена начинали сами опускаться вследствие своей огромной тяжести: над фундаментом была уже надстроена кольцевая каменная стена до самой поверхности земли.

— Зачем в разных местах этой каменной кладки оставляют пустоты? — спросил Мерчизона майор Эльфистон.

— Необходимо проделывать отдушины, — объяснил инженер, — через них найдут выход газы, которые будут выделяться при отливке пушки.

Все эти работы, в особенности копание под кольцом, требовали от рабочих не только очень большой ловкости, но и непрерывного напряженного внимания. Уже в первые дни некоторые рабочие были серьезно ранены осколками камня, а впоследствии были даже смертельные случаи.

Но энергия рабочих не остывала ни на одну минуту — ни днем, ни ночью. Днем приходилось работать при жгучих лучах солнца, которые в летние месяцы накаливали известковую почву до 40°. Ночью работали при свете электричества.

Величественное зрелище представляли собой эти ночные работы. Непрерывно раздавались удары лома о скалу, грохот и стук машин, пороховых взрывов, разрушающих скалы. Над вершиной Стонзхилла клубился густой дым; он поднимался высоким столбом, затем расстилался огромным кольцом. Этот дым, стук и грохот пугали не только стада бизонов, но и индейцев-семинолов, которые в ужасе перекочевали подальше от этого страшного для них места.

Работы подвигались быстро и правильно. Выемка земли облегчалась паровыми подъемными машинами; неожиданных препятствий не встречалось, были только заранее предвиденные затруднения, которые устранялись по предварительно выработанному плану.

По прошествии месяца шахта была доведена до 37 метров, то есть до такой глубины, какая была установлена планом работ.

В декабре эта глубина удвоилась, а в январе утроилась.

Лишь в феврале произошло событие, хотя и предвиденное, но вызвавшее большую задержку. Внезапно из глубины шахты хлынула подземная вода под деревянным кругом, служившим фундаментом для каменной кладки. Пришлось пустить в дело сильнейшие насосы и аппараты с сжатым воздухом, чтобы выкачать воду, и потом заделать бетонной кладкой отверстия открывшихся подземных источников, наподобие того, как останавливают течь в подводной части корабля. Таким образом удалось остановить проникновение подземной воды в шахту. Однако вода успела немного размыть грунт под деревянным кольцом, и оно наклонилось и частью подалось вниз.

Можно себе представить тот ужасный толчок, который при этом произошел, так как вместе с кольцом дрогнула и покосилась вся огромная каменная стена, высота которой достигала уже больше 100 метров.



Выемка земли производилась паровыми машинами.

Этот несчастный случай стоил жизни нескольким рабочим. Пришлось употребить три недели, чтобы подпереть каменную стену и снова правильно установить кольцевой фундамент. Мерчизон проявил во время этого происшествия все свое искусство. Благодаря ему, а также силе машин, каменная стена, которой угрожала громадная опасность, снова приняла устойчивое вертикальное положение, и можно было продолжать рыть шахту в глубину.

К счастью, никаких задержек больше не случилось, и 10 июня — за 20 суток до окончания срока, назначенного Барбикеном, — шахта достигла условленной глубины в 300 метров. В то же время оказалась законченной и вся каменная кладка; она установлена была уже на сплошном массиве в десять метров толщины и оттуда шла вверх полым цилиндром.

Председатель и присутствовавшие при работах члены Пушечного клуба торжественно поздравили и горячо благодарили инженера Мерчизона за необычайную быстроту и добросовестность его работ.

В течение этих восьми месяцев Барбикен не покидал Стонзхилла ни на одну минуту. Не переставая неусыпно следить за всеми работами, он проявлял постоянную живую заботу о здоровье и благосостоянии рабочих. Быть может, благодаря этим тщательным заботам население Стонзхилла не подверглось ни одной из тех эпидемий, которые так часты в странах, близких к тропикам.

ГЛАВА XIV

Отливка колумбиады

Одновременно с углублением шахты производились подготовительные работы для отливки колумбиады; в те восемь месяцев, которые потребовались для углубления шахты, приготовления к отливке шли с такой же изумительной быстротой.

Всякого иностранца, приезжавшего в Стонзхилл, поражала открывавшаяся перед ним картина. На протяжении около полукилометра от шахты кругообразно располагались 1 200 плавильных отражательных печей. Каждая печь была шириной в шесть футов и отделялась от соседней таким же приблизительно расстоянием — пять с половиной футов. Таким образом, вся круговая линия этих печей достигала в длину почти четырех километров. Печи были выстроены по одному образцу, и их громадные квадратные трубы были одинаковой высоты. В общем получалось чрезвычайно своеобразное зрелище, которое особенно нравилось достойнейшему Мастону.

— Это настоящая архитектура, точно Вашингтонский монумент1, — любил повторять почтенный секретарь Пушечного клуба. — Ничего нет красивее даже в Греции. Впрочем, я в Греции не был, — добавлял он с обычной правдивостью.


1 Памятник, воздвигнутый в честь Джорджа Вашингтона в сто­лице США. Его высота — 172 метра.

Мы знаем, что на втором заседании Исполнительного комитета Пушечного клуба решено было отлить колумбиаду из чугуна, и именно из серого чугуна. Действительно, этот сорт чугуна наиболее вязкий и ковкий: его легче сверлить и легче отливать во всякие формы; если же его выплавить на древесном угле, то получается сорт наилучшего качества для пушек, для цилиндров паровых машин и гидравлических прессов, то есть вообще для изделий, которые должны обладать огромной упругостью.

Однако и такой чугун недостаточно хорош, главным образом вследствие своей неоднородности, если он был сплавлен только один раз. Его очищают, или рафинируют, посредством вторичной плавки, во время которой можно освободить его от последних кремнистых примесей.

Первая плавка железной руды, предназначенной для колумбиады, производилась в доменных печах Гольдспрингского завода. В соприкосновении с углем и кремнеземом, раскаленными до чрезвычайно высокой температуры, руда выделяет расплавленный металл, который, соединяясь с углеродом, превращается в чугун.

Выплавка требуемого количества чугуна была закончена в апреле, Предстояло отправить его во Флориду.

Дело шло о 60 тысячах тонн металла; перевозка его по железной дороге обошлась бы слишком дорого; кроме того, железнодорожная сеть не доходила еще до Тампа, пришлось бы перегружать эту огромную массу и перевозить ее на лошадях до Стонзхилла, что, в свою очередь, вызвало бы громадные добавочные расходы и значительно замедлило бы доставку; в общем перевозка стоила бы столько же, сколько самый чугун.

Поэтому решено было зафрахтовать в Нью-Йорке специальные корабли и нагрузить их брусками чугуна. Понадобилось не менее 60 судов, в среднем по тысяче тонн каждое.

3 мая этот чугунный флот вышел из Нью-Йорка в Атлантический океан, взял курс на юг вдоль американского берега, вошел в Багамский канал, обогнул мыс Себль — южную оконечность Флориды, поднялся вдоль берега и, не испытав ни единой аварии в пути, 10 мая бросил якорь в гавани Тампа.

Понадобилось немало времени, чтобы разгрузить эти 60 кораблей, и еще больше, чтобы перевезти всю массу чугуна по железной дороге в Стонзхилл; но и эта операция была доведена к середине июня до благополучного конца.

Еще раньше были исподволь заготовлены огромные склады угля и других материалов для отливки.

Предстояло затем загрузить 1 200 печей чугуном и углем. И тут те, которые удивлялись слишком большому, как им казалось, числу печей, увидели, что их как раз только хватает, чтобы вместить заготовленный запас чугуна.

Печи нужно было устроить таким образом, чтобы они выплавили каждая в одно и то же число часов одно и то же количество чугуна и чтобы затем весь их жидкий чугун мог одновременно достигнуть шахты и равномерно в нее вливаться.

Образцом для стонзхиллских печей послужили печи, отливавшие чугун для знаменитой пушки Родмена. Это были сравнительно низкие печи, имевшие в поперечном разрезе форму трапеции. Топка и нижнее отверстие трубы захватывали оба конца печи, и потому она равномерно нагревалась на всем протяжении. Стены печей были сложены из огнеупорного кирпича, а все внутреннее устройство сводилось к решетке, то есть к колосникам для сжигания угля, и к подовой плите, на которой расставлялись бруски чугуна; плите был дан наклон в 25°, для того чтобы расплавленный металл мог свободно стекать в приемные резервуары.

От каждого резервуара шел каменный жолоб, и все 1 200 жолобов сходились, как радиусы огромной окружности, к отверстию шахты.

Оставалась еще громадная работа, которую нужно было своевременно выполнить до отливки пушки. Это формовка внутреннего канала будущей колумбиады.

Требовалось соорудить внутри шахты огромный цилиндр в 300 метров высоты и три — ширины. Ось, то есть средняя вертикальная линия этого цилиндра, должна была совпадать с осью самой шахты. Таким образом, цилиндр заполнял как раз то пространство, которое должно было составлять канал пушки, то есть сделаться потом пустым.

Этот цилиндр сложили из смеси глинистой земли и песка, к которой еще подмешивали изрубленную солому и сено. Промежуток между цилиндрической формой и каменными стенами шахты предстояло потом залить расплавленным чугуном для образования дна и двухметровых стенок пушки.

Как можно было удержать этот огромный цилиндр в равновесии, чтобы он не покривился?

Для этого, по мере сооружения цилиндра, его стягивали круговыми железными обручами; кроме того, он закреплялся через равные промежутки толстыми поперечными брусьями, глубоко замурованными в каменную толщу шахты.

Конечно, при выплавке орудия все деревянные брусья должны были сгореть, а железные скрепления расплавиться и смешаться с жидкой массой чугуна, то есть войти, так сказать, в состав стенок будущей пушки; но это не представляло никакого ущерба для прочности колумбиады, так как количество такого железа было чрезвычайно незначительно в сравнении с огромной массой чугуна.

Работы по формовке канала колумбиады были начаты на другой день после завершения каменных работ в шахте. 8 июля эти работы пришли к благополучному концу.

Теперь все уже было готово для самой отливки колумбиады.

Барбикен назначил отливку — или праздник отливки, как назвали ее литейщики, — на следующее число в полдень.

— Замечательно красивый выйдет праздник, — заметил Мастон Барбикену. — Сколько придет народу!..

— Посторонние лица не будут допущены, — перебил Барбикен.

— Как? Этот праздник будет... при закрытых дверях? — изумился Мастон.

— Да. Я публику не пущу, — ответил Барбикен. — Отливка колумбиады является делом прежде всего очень трудным, и публика может помешать, нарушив порядок; затем это дело очень опасное — возможны несчастные случаи. Поэтому я предпочитаю произвести эту операцию при закрытых дверях. Можно будет устроить публичное празднество перед выстрелом колумбиады, но не раньше.

Председатель Пушечного клуба был совершенно прав. При отливке пушки могли произойти непредвиденные осложнения и несчастья, и тогда публика стеснила бы свободу действий. Поэтому никто не был допущен в ограду, кроме членов Пушечного клуба, уже приехавших в Тампа.

Среди этих членов находились знакомые уже читателю: майор Эльфистон и генерал Морган, Билсби, Том Гентер и полковник Блемсбери. Для них, как и для остальных прибывших с ними членов Пушечного клуба, отливка колумбиады являлась действительно праздником — личным праздником.

Почтенный секретарь Пушечного клуба устроил себе двойной праздник, приняв роль проводника для приезжих товарищей. Он водил их повсюду — и к шахте, и в мастерские, и в склады. Он заставил их осмотреть все установки и все машины.

— Наш почтенный друг Мастон не пропустит, кажется, ни одной подробности, — заметил генерал Морган, уже порядком уставший от ходьбы и от жары,

— Необходимо еще осмотреть печи, — объявил Мастон. — Отражательные печи! Замечательные печи!

И он повел их сперва к одной печи, потом к соседней, потом к третьей и так далее и, несмотря на явные подконец протесты, заставил их обойти весь четырехкилометровый круг печей. Почетные посетители не чувствовали под собой ног от усталости.

Начало отливки, то есть заливки пушечной формы расплавленным чугуном, было назначено ровно в 12 часов дня. Поэтому печи заполнили чугуном и углем еще накануне, причем бруски чугуна были уложены решеткой, чтобы между ними свободно проходило пламя и равномерно нагревало бруски. Можно судить о величине печей, если при таком свободном расположении брусков каждая печь вмещала около 50 тонн металла.



Тысяча двести печей извергали потоки дыма и пламени.

Печи зажгли на заре, и с утра уже 1 200 труб извергали клубы дыма и пламени; почва кругом глухо гудела.

Для полной выплавки чугуна требовалось равное весовое количество металла и угля; следовательно, до полудня должны были перегореть 60 тысяч тонн угля. Можно себе представить, какое количество черного дыма они должны были дать! И действительно, над Стонзхиллом разостлалось огромное черное облако, почти затмившее солнечный диск.

Скоро по всей линии печей жара стала совершенно невыносимой.

Быстрое и полное сгорание угля непрерывно поддерживалось действием громадных вентиляторов, через которые бурным ветром втягивался свежий воздух, насыщавший раскаленные горны новым кислородом.

Шум вентиляторов и дрожание печей усиливались до степени раскатов грома. И в этой ужасной жаре, среди оглушительного шума должны были работать все время кочегары, непрерывно подсыпая уголь в топки, должны были стоять мастера и напряженно следить за ходом дела и за сигналами управляющего работами.

Для успеха отливки необходимо было произвести ее быстро. Поэтому было условлено, что, как только раздастся сигнальный выстрел из пушки, резервуары с расплавленным металлом должны быть мгновенно открыты и каждая печь быстро опорожнена.

Рабочие и мастера мужественно стояли на своих постах, ожидая пушечного выстрела с нетерпением и, разумеется, не без тревоги. Кроме них, внутри ограды никого не было.

Мастера-литейщики стояли на самом опасном посту — около закрытых пока отверстий, из которых должны были скоро ринуться потоки расплавленного чугуна.

Барбикен вместе с членами Пушечного клуба находился на соседнем холмике, недалеко от ограды, и внимательно следил за всем ходом дела.

Перед ними стояла пушка, которая должна была выстрелить по сигналу главного инженера.

Незадолго до полудня показались первые капли жидкого чугуна; понемногу стали наполняться приемники; наконец весь чугун расплавился; но надо было дать ему немного отстояться, чтобы посторонние примеси всплыли на его поверхности и таким путем отделились от чистого металла.

Часовой колокол возвестил полдень. При первом же его ударе внезапно блеснуло желтое пламя, и раздался звук пушечного выстрела.

Почти в то же мгновение раскрылись 1 200 сточных отверстий, и из них сразу выползли 1 200 огненных змей. Извиваясь ярко раскаленными полосами, они скоро достигли краев шахты и ринулись в нее с ужасающим треском и гулом на глубину 300 метров. Это было великолепное, захватывающее зрелище.

Земля задрожала при падении чугунных волн в трехсотметровую бездну. В шахте заклубились вихри дыма и паров. Раскаленный металл мгновенно испарил влагу, скопившуюся на внутренних стенках пушечного канала и на стенах шахты, и пар со страшной быстротой вырвался наружу через ходы и отдушины, оставленные в каменной кладке. В воздухе он устремился вверх густыми непроницаемыми спиралями и, смешавшись с дымом от тысячи двухсот печей, поднялся в небо на высоту километра.

Индейцам, блуждавшим за горизонтом Стонзхилла, могло показаться, что во Флориде появилась огнедышащая гора.

Между тем тут не было ни вулканического извержения, ни смерча, ни грозы, ни борьбы стихий — ни одного из тех явлений, которые устрашают человека в природе. Нет! Наоборот, эта масса красного пара, это громадное пламя, вырвавшееся, точно из кратера, дрожание почвы, похожее на подземные толчки при землетрясениях, весь невообразимый шум, граничивший яростью с ревом урагана, — все это было делом человеческих рук; человеческие руки, вырывшие бездну в земле, направляли, низвергали в нее Ниагару расплавленного металла!

ГЛАВА XV

Банкет в колумбиаде

Удалась ли отливка колумбиады?

Об этом пока можно было только высказывать предположения. Правда, налицо был очень важный признак удачи: форма колумбиады поглотила все количество выплавленного в печах металла, то есть весь рассчитанный для нее чугун. Но не скоро еще можно было фактически проверить качество колоссального изделия.

Действительно, когда известный майор Родмен отлил свою пушку в 160 тысяч фунтов, то есть орудие, в тысячу раз меньшее по весу, чем колумбиада Пушечного клуба, пришлось ждать 15 дней, пока орудие остыло; лишь тогда оказалось возможным проверить достоинство отливки и начать дальнейшие работы. Сколько же времени должен был занять процесс остывания колоссальной колумбиады?

Этого нельзя было вычислить даже приблизительно, потому что выделение паров из шахты продолжалось еще много дней после отливки. Охлаждаясь в воздухе, эти пары нависали над шахтою и вокруг нее в виде густой тучи, которая не рассеивалась вследствие непрерывного притока новых паров. С другой стороны, эта громадная туча задерживала излучение тепла из шахты, то есть ее остывание.

Терпение Барбикена, Мерчизона и всех членов Пушечного клуба подверглось долгому и жестокому испытанию. Но ничего нельзя было поделать. Готовый на самопожертвование Мастон решился подбежать поближе к шахте и чуть не изжарился, — он едва успел спастись. Еще спустя две недели после отливки над шахтой клубился огромный столб дыма, и почва жгла ноги на расстоянии 70 метров от вершины Стонзхилла.

Дни шли за днями, неделя следовала за другою, и все еще невозможно было близко подойти к шахте. И, что всего досаднее, нельзя было придумать никаких средств ускорить остывание огромного чугунного цилиндра. Оставалось только ждать, пассивно ждать. Это выводило из себя членов Пушечного клуба и сильнее всех, разумеется, достойнейшего его секретаря.

— Сегодня уже 10 августа, — объявил он собравшемуся кружку ближайших друзей. — До 1 декабря остается меньше четырех месяцев. А предстоит еще вынуть внутреннюю форму колумбиады, калибровать и зарядить пушку. Не успеем к сроку! К пушке нельзя даже приблизиться! Неужто она никогда не остынет? Это была бы жестокая шутка!

Гнев Мастона не знал границ, и друзьям постоянно приходилось уговаривать его, чтобы хоть немного успокоить.

Барбикен ничего не говорил, стараясь скрыть досаду и раздражение. Видеть перед собой препятствие, преодолеть которое могло только время, — а время при данных обстоятельствах являлось самым опасным врагом предприятия, которое нужно было кончить в срок, — находиться в полной зависимости от врага — было жестоким испытанием для человека, привыкшего к деятельной борьбе.

Уже через несколько дней после отливки колумбиады были начаты правильные ежедневные наблюдения над температурой почвы вокруг шахты. Долго наблюдения давали совершенно неутешительные результаты, но во вторую треть августа стали обозначаться заметные перемены: можно было уже ставить термометры ближе к шахте, пары выделялись из нее значительно слабее, и стоявший над шахтой столб терял свою непроницаемость. К 15 августа почва выделяла уже только легкий туман — последнее издыхание чудовища в его каменной гробнице. Мало-помалу прекратились сотрясения и гул; непрерывно суживалось кольцо раскаленной почвы вокруг шахты.

Смельчаки начали собственными подошвами испытывать возможность приближения к шахте. За первые сутки можно было продвинуться вперед на четыре метра, через сутки — почти на столько же, и, наконец, 22 августа Мерчизон, Барбикен, Мастон и их коллеги из Пушечного клуба могли уже стать на край чугуна, сравнявшийся с поверхностью верхушки Стонзхилла.

— Наконец-то! — воскликнул председатель Пушечного клуба с сильным вздохом облегчения.

Можно себе представить радость почтенного секретаря Пушечного клуба. Достойнейший Мастон не хотел сойти с поверхности чугуна, утверждая, что это чрезвычайно гигиеническое место — ног не застудишь! На самом же деле чугун был настолько еще горяч, что и Мастону пришлось отступить на заранее заготовленную позицию.

В тот же день начались первые работы по очищению канала колумбиады.

Работа оказалась очень тяжелой, так как под влиянием высокой температуры песок и глинистая земля, составлявшие внутреннюю форму пушки, приобрели чрезвычайную твердость. Приходилось работать ломом, киркой и сверлильными машинами в горячей почве.

Все было пущено в ход для ускорения работы: для долбления окаменевшего грунта поставили самые сильные машины; отломанные куски спекшейся земли тотчас же сваливались в тележки, которые вытягивались наверх паровой силой.

Главным ускорителем работ явился все-таки сам человек — энергия рабочих; Барбикен сумел повысить эту энергию своими непрестанными уговорами, а так как многие из них облекались в форму наградных долларов, то они приобретали особую силу, и громадный труд выемки внутренней формы удалось закончить к 3 сентября.

Непосредственно за тем началось калибрование внутренней поверхности пушки. Установили сильнейшие сверлильные машины, которые могли справиться с зеркальной, чрезвычайно твердой корой остывшего чугуна.

Несколько недель спустя внутренний канал колумбиады представлял собою совершенно гладко отполированный цилиндр, который везде имел одинаковый диаметр в три метра и был установлен строго вертикально при помощи самых точных инструментов, направлявших действие сверлильных и полировальных машин.

Одним словом, 22 сентября, то есть меньше чем через год после знаменитого сообщения Барбикена, огромная колумбиада была готова. Оставалось только ждать Луны, но это не внушало совершенно никакой тревоги: все знали, что она, секунда в секунду, явится на назначенное ей свидание.

Радость Мастона не знала пределов, и он чуть не погиб, неосторожно наклонившись у отверстия пушки, чтобы лучше вглядеться в ее глубину. Если бы не правая рука Блемсбери, которая, к счастью, уцелела от войны и во-время ухватила Мастона, то почтенный секретарь Пушечного клуба, достойнейший Дж. Т. Мастон, свалился бы с высоты 300 метров и нашел бы смерть в глубокой бездне колумбиады.

Итак, пушка была готова. Ни у кого не могло оставаться сомнения в прекрасном выполнении ее отливки. Должен был это признать и капитан Николь... Он не замедлил выслать председателю Пушечного клуба сумму, проигранную во втором пари, и Импи Барбикен записал две тысячи долларов на приход в свою чековую книжку.

Можно себе представить чувства капитана Николя! Говорили, что он заболел от досады и гнева, и можно было этому поверить.

Оставались, однако, еще пари — в три, четыре и пять тысяч долларов. Выиграв их, Николь мог бы еще оказаться в барышах.

Но не денежные соображения привлекали и волновали капитана Николя: страшный удар его самолюбию, всем его мечтам о защите от ядер нанесла удача в отливке пушки, выстрелы которой пробили бы броню и в десятки метров толщиной.

С 27 сентября был разрешен для публики доступ в ограду Стонзхилла. Понятно, что сразу нахлынула огромная толпа посетителей.

Действительно, еще раньше во Флориду стали съезжаться из всех углов и закоулков Соединенных штатов любопытствующие туристы, и за этот год город Тампа неимоверно разросся. Население его насчитывало уже полтораста тысяч человек. Новые улицы не только захватывали прежнюю Брукскую крепость, которая очутилась почти в центре города, но распространились на всю длинную песчаную отмель, разделяющую оба рукава бухты. На флоридском солнце, и еще больше на американской энергии, вырос богатый промышленный и торговый город. Прежний голый прибрежный песок покрыли новые кварталы и новые большие здания. Еще в начале года образовались акционерные общества, взявшие подряды на постройку школ, церквей, банков и частных домов. Меньше чем в год общая площадь города увеличилась в десять раз.

Известно, что янки родятся коммерсантами-предпринимателями; их страсть к делам проявляется и на родине, и на чужбине, и в тропических странах, и в полярных — всюду, куда ни занесет их судьба. Поэтому многие из приезжавших в Тампа просто для того, чтобы прокатиться и посмотреть на работы Пушечного клуба, быстро сообразили, что здесь можно делать дела, переселились сюда и завели лавки, магазины, мастерские, склады, банкирские конторы.

Гавань Тампа чрезвычайно оживилась благодаря рейсам судов, зафрахтованных для подвоза рабочих и огромных запасов материалов в Стонзхилл. Скоро в гавани стали появляться и другие суда: паровые и парусные, большие и малые, всякого вида и тоннажа, подвозившие съестные припасы и разного рода товары для непрерывно возраставшего населения города.

Не прошло и нескольких месяцев, как открылись пароходные и транспортные конторы, портовые артели и даже „Корабельная газета", ежедневно отмечавшая прибывавшие и уходящие суда в гавани Тампа и ход работ в Стонзхилле. Оживился не только город Тампа, но и значительная часть всей Флориды. Понадобились быстрые сухопутные сообщения, и скоро Тампа был соединен рельсовым путем с сетью остальных железных дорог Америки.

Таким образом, всем своим процветанием город Тампа был обязан предприятию Барбикена, идее, которая более или менее случайно зародилась в мозгу этого человека. Идея окрепла, победила, и благодаря могуществу американской техники на пустынном песчаном берегу, вместо маленького, захудалого городка, вырос полуторастатысячный центр, который мог уже называться настоящим большим американским городом.

Его прозвали Мун-Сити, то есть Луна-город, и он совершенно затмил официальную столицу Флориды. Произошло „полное затмение Талагасси, видимое со всех пунктов земного шара", как любили острить жители Тампа.

Этот изумительный расцвет Тампа отнюдь не явился неожиданным. Его заранее предвидели и учли многие сообразительные янки. В частности, когда возник вопрос о месте для колумбиады, представители Техаса сразу поняли, как много выиграл бы их родной штат, какую сумму реальных благ принес бы им грядущий выстрел Пушечного клуба. Поэтому-то они с такой настойчивостью добивались, чтобы колумбиаду соорудили в Техасе, выдвинув при этом целый арсенал патриотических доводов и чувств. Но патриотизм патриотизмом, а подкладкой патриотических возгласов и самым сильным двигателем техасцев было ожидание громадных коммерческих и денежных выгод. Поэтому и гнев их был так велик, когда они потерпели неудачу. Они тотчас поняли, что Техас потерял будущий коммерческий центр, новые железные дороги и значительное увеличение населения.

Все эти выгоды должны были достаться жалкому полуострову, пустынному барьеру природы между Мексиканским заливом и волнами Атлантического океана. Понятно поэтому, что в Техасе фамилия Барбикена стала так же ненавистна, как имя мексиканского генерала Санта-Анны, прежнего угнетателя и врага Техаса.

Однако, несмотря на лихорадочную торговую и промышленную деятельность, новое население Тампа не переставало интересоваться ходом работ Пушечного клуба. Наоборот, каждая новая работа, каждая мельчайшая подробность сооружения колумбиады захватывала жителей Тампа, возбуждала массу толков и споров и по-прежнему была в центре общественного внимания. Между городом и Стонзхиллом установилось непрерывное сообщение, постоянные экскурсии — своего рода паломничество.

Уже летом можно было предвидеть, что к знаменательному дню выстрела в Луну скопление зрителей достигнет миллиона, если не больше, так как ежедневно прибывали все новые и новые партии туристов. Даже Европа начала эмигрировать во Флориду.

Но до сих пор, надо признаться, любопытство приезжих встречало лишь весьма скудное удовлетворение. Многие рассчитывали присутствовать при зрелище небывало колоссальной отливки, а на самом деле видели лишь издали дым. Этого было слишком мало для жадного любопытства американцев. Многие приехали за тысячи километров специально на это зрелище и требовали, чтобы их допустили в ограду работ, но Барбикен всем посторонним решительно в этом отказывал. Это вызвало большое неудовольствие и ропот: стали порицать и бранить Барбикена, обвиняли его в самовластии, чуть ли не в деспотизме, объявили его распоряжения и поведение слишком неамериканскими, — и у ворот стонзхиллской ограды готов был разыграться настоящий мятеж. Но Барбикен, как мы уже знаем, оставался непреклонным, и его твердость победила.

Но после отливки, когда колумбиада была готова, уже немыслимо было держать ворота ограды закрытыми. В этом увидели бы не только недостаток любезности или предупредительности к публике, — а публика Соединенных штатов обладает большой чуткостью в этом отношении, — но и прямое издевательство над законным ее требованием; это могло вызвать очень крупное недовольство в общественном мнении. Поэтому Барбикен широко открыл двери стонзхиллской ограды, но, как практичный янки, тотчас сообразил выгоду, которую можно извлечь из этого общественного любопытства для своего предприятия.

Конечно, и простое зрелище небывало огромной пушки было очень заманчиво для публики, но Барбикен придумал еще особый трюк, который должен был показаться идеалом блаженства для настоящего американца, а именно — спуск в колумбиаду до самого ее дна, на 300 метров.

Это произвело настоящий фурор. Около парового ворота, спускавшего и поднимавшего тележку со дна колумбиады, с утра и до вечера толпились в ожидании очереди стар и млад, мужчины и женщины. За спуск была установлена плата не малая — по пяти долларов с пассажира, и тем не менее спрос на „дно колумбиады" был так велик, что в течение двух месяцев касса Пушечного клуба приобрела полмиллиона долларов.

Первыми посетителями два колумбиады были, разумеется, члены Пушечного клуба, которые вполне заслужили право на такое почетное первенство.

Торжество первого спуска в колумбиаду было назначено на 25 сентября. В почетной тележке поместились: председатель Барбикен, секретарь Дж. Т. Мастон, майор Эльфистон, генерал Морган, полковник Блемсбери и другие — всего девять наиболее деятельных членов Пушечного клуба. К ним, разумеется, присоединился и начальник работ — инженер Мерчизон.

Страшно жарко было еще в этой огромной чугунной трубе! Вначале некоторые просто изнемогали от духоты. Но зато какое веселье, какая радость!

На массивном дне пушки оказался богато сервированный стол на десять человек.



Тост раздавался за тостом.

Эту своеобразную столовую освещал сильнейший электрический фонарь.

Начался банкет. Многочисленные и великолепно приготовленные блюда, точно с неба, опускались на стол вместе с бутылками лучших французских вин.

Можно себе представить оживление пирующих! Тост раздавался за тостом. Пили за земной шар, за его спутника, за Союз Соединенных штатов, за Луну; называли ее светлорусою Фебою, божественной Дианой, светлой красавицей Селеною, восхитительным светилом ночи, мирною вестницей неба. Все эти „ура", усиливаемые звуковыми волнами колоссального металлического цилиндра, игравшего в данном случае роль огромного рупора, доносились на поверхность земли, точно раскаты грома, и толпа, собравшаяся вокруг Стонзхилла, вторила своими криками десяти пирующим, запрятанным на дне огромнейшей колумбиады.

Восхищение пылкого Мастона не поддается описанию, — трудно установить, что именно он делал, но можно думать, что он больше кричал, чем слушал, и больше пил, чем ел. Во всяком случае, он не променял бы своего места на целое государство, если бы даже колумбиаду зарядили и выстрелили из нее, разорвав почтенного секретаря Пушечного клуба на тысячи кусков, извергнутых в межпланетное пространство.

ГЛАВА XVI

Сенсационная телеграмма

Главные работы Пушечного клуба можно было считать законченными, и, однако, оставалось еще целых два месяца до дня, назначенного для выстрела в Луну.

Эти два месяца должны были показаться годами для нетерпеливых ожиданий не только членов Пушечного клуба, но и всего населения Соединенных штатов. До снх пор газеты ежедневно передавали отчеты о подробностях работ в Стонзхилле; публика быстро раскупала газеты и жадно читала все статьи о колумбиаде.

О чем же теперь станут писать газеты? Можно было опасаться упадка общественного интереса к предприятию Пушечного клуба, и многие читатели с огорчением думали, что они лишатся интересных, животрепещущих новостей о колумбиаде, к которым успели так сильно привыкнуть.

Ничуть не бывало!

Событие — самое неожиданное, самое необычайное, самое невероятное, самое неправдоподобное — снова наэлектризовало общественное внимание.

В памятный день, 30 сентября, в 3 часа 47 минут пополудни, по адресу Барбикена была доставлена телеграмма, переданная по подводному кабелю, который тогда еще был только что проложен между Ирландией, Нью-Фаундлендом и американским берегом.

Барбикен прочел телеграмму. Несмотря на все его огромное самообладание, у него побелели губы и помутилось в глазах.

Вот текст этой телеграммы, которая хранится в архивах Пушечного клуба:

„Франция, Париж. 30 сентября, 4 часа утра,
Бербикену. Тампа. Флорида. Соединенные штаты.
Замените круглую бомбу цилиндро-коническим снарядом. Полечу внутри. Приеду пароходом „Атланта".

Мишель Ардан",



ГЛАВА XVII

Пассажир „Атланты"

Если бы это поразительное известие, вместо того чтобы перенестись по телеграфной проволоке, просто пришло по почте в запечатанном конверте и если бы французские, ирландские, нью-фаундлендские и американские телеграфные чиновники, передававшие это известие с аппарата на следующую передаточную станцию, не были уже осведомлены о намерении Мишеля Ардана, Барбикен не задумался бы ни на одну минуту. Он просто умолчал бы о письме, даже уничтожил бы его из самых очевидных соображений осторожности, из весьма понятного стремления избежать всего, что могло бы компрометировать его проект.

Прежде всего эта телеграмма могла оказаться просто мистификацией, остроумной, но скверной шуткой, тем более, что она исходила от француза. Какому человеку могла притти мысль, более чем смелая, более чем дерзкая, — отправиться на Луну внутри ядра? И если эта телеграмма не подложная, если действительно нашелся такой человек, то разве это не сумасшедший, которого надо поместить в психиатрическую лечебницу, а не в снаряд колумбиады?

Но телеграмму нельзя было скрыть, так как телеграфные служащие нигде не склонны сохранять свою служебную тайну. Можно было поручиться, что изумительное предложение Мишеля Ардана тотчас же станет достоянием гласности во всех штатах Северной Америки. Поэтому и Барбикену не было никакого смысла скрывать телеграмму.

Он тотчас же созвал всех проживающих в Тампа членов Пушечного клуба и, объявив экстренное заседание открытым, совершенно хладнокровно, — не выказывая своего отношения к телеграмме Ардана, не касаясь ни единым словом вопроса о доверии, которого она заслуживает, — огласил ее краткий текст.

— Невозможно!

— Немыслимо!

— Нелепо!

— Это просто шутка!

— Издевательство над нами!

Несколько минут продолжался ряд восклицаний, которые служат для выражения сомнений, недоверия, обвинения в глупости и безумии, со всеми обычными в таких случаях жестами: одни добродушно улыбались, другие смеялись, некоторые пожимали плечами, многие прямо расхохотались, — смотря по настроению каждого.

Один только Мастон отнесся иначе. У него вырвалась великолепная фраза:

— А ведь это идея! Превосходная идея!

— Действительно идея, — ответил ему майор Эльфистон, — но если позволительно иногда иметь такие идеи, то лишь при условии не осуществлять их...

— А почему же не осуществить? — горячо возразил достойный секретарь Пушечного клуба, с явным намерением хорошенько поспорить.

Но его собеседники постарались скорее замять разговор, чтобы не „раскалить" достойнейшего секретаря.

Между тем имя Мишеля Ардана уже переходило из уст в уста по всему Тампа. И приезжие и местные жители переглядывались, переспрашивали друг друга, не скупились на шутки — не над этим неведомым европейцем, который представлялся им мифом, химерой, но над достопочтенным секретарем Пушечного клуба, который способен был поверить в существование мнимого лица. Когда Барбикен предложил выстрелить большим ядром в Луну, всякий янки нашел это предложение естественным, вполне исполнимым, простым и притом весьма интересным вопросом баллистики. Но чтобы разумное существо предложило себя в качестве пассажира бомбы колумбиады, задумало предпринять такое изумительно-невероятное путешествие, — это просто фантазия, шутка, даже шутка в квадрате.

Насмешки и прибаутки продолжались без перерыва до самой ночи. Можно смело утверждать, что все Соединенные штаты в этот день хохотали до упаду, что, между прочим, довольно несвойственно для страны, где самые изумительные, а с европейской точки зрения прямо невозможные, предприятия всегда находили защитников, последователей и исполнителей.

Однако предложение Мишеля Ардана, как и всякая новая идея, взбудоражило многие умы. Хотя оно слишком расходилось с обычными мыслями и с привычными интересами, но многие не могли не сказать: „А в самом деле, об этом никто еще не подумал!"

Скоро новая мысль так крепко запечатлелась в общественном сознании, — именно вследствие своей странности, — что для многих приобрела силу навязчивой идеи: о ней думали даже тогда, когда не хотелось о ней думать. Поневоле вспомнилось, что в истории человечества было множество идей и предложений, которые вначале осмеивались всеми, а затем блестяще осуществлялись... К чему же сразу утверждать, что это путешествие невозможно, что оно никогда и никому не удастся? С другой стороны, казалось несомненным, что человек, который теперь хочет таким образом рискнуть жизнью, не находится в здравом уме. Нельзя, следовательно, серьезно отнестись к его предложению, и он сделал бы гораздо лучше, если бы молчал и не волновал целую страну подобным нелепым вздором.

Но, прежде всего, существует ли действительно этот человек? Это был еще большой вопрос.

Правда, имя Мишеля Ардана было небезызвестно и в Америке. Это имя принадлежало одному европейцу, о смелых предприятиях которого не раз упоминалось в газетах. Затем эта телеграмма, отправленная через весь Атлантический океан, указание парохода, на котором отправился француз, точный срок его прибытия — все эти обстоятельства придавали некоторое правдоподобие возможности существования этого человека.

Общественное мнение взволновалось еще сильнее; многим эта неизвестность стала невыносимой. Сперва начали сходиться отдельные личности, желавшие во что бы то ни стало выяснить беспокоившие их вопросы; затем образовались большие группы с тою же целью; наконец, группы притянулись, так сказать, друг к другу; силой притяжения было в данном случае общее любопытство, которое действовало, как молекулярное притяжение на разрозненные частицы. В конце концов собралась громадная толпа, которая направилась к жилищу председателя Пушечного клуба.

Сам Барбикен до сих пор не обнаруживал своего отношения к телеграмме Мишеля Ардана; к мнению Мастона он, повидимому, отнесся совершенно безразлично: Барбикен не высказал ему ни одобрения, ни порицания. Очевидно, Барбикен сам не знал, как относиться к Мишелю Ардану, и решил ждать дальнейших событий. Но он упустил из виду, что общественное мнение не способно быть таким же терпеливым, и толпа, подошедшая к его окнам, застала его врасплох. Он окинул ее недовольным взглядом и решил было не выходить к ней. Но скоро раздался такой шум, такие крики, что Барбикен должен был отворить окно. Барбикен был во Флориде знаменитостью и не мог отделаться от обязанностей — порой скучных и неприятных — знаменитого человека.

При его появлении толпа умолкла. Выступил вперед какой-то гражданин и прямо поставил Барбикену следующий вопрос:

— Едет ли лицо, указанное в телеграмме под именем Мишеля Ардана, в Америку? Да или нет?

— Я знаю об этом не больше вас, — ответил Барбикен.

— Но это необходимо узнать! — воскликнули многие из толпы.

— Время нам покажет, — холодно ответил Барбикен.

— Нельзя держать целую страну в нетерпеливом, напряженном ожидании, — возразил первый оратор. — Изменили ли вы чертежи снаряда, как о том просит телеграмма?

— Нет еще, — ответил Барбикен, — но вы правы: нужно узнать, кто автор телеграммы и едет ли он сюда. Телеграф всех взбудоражил, пусть теперь телеграф даст все нужные справки.

— На телеграф! На телеграф! — закричала толпа.

Барбикен вышел на улицу и в сопровождении огромной толпы отправился на телеграфную станцию.

Через несколько минут Барбикен составил и отправил телеграмму в Ливерпуль, председателю общества корабельных маклеров. Он просил ответа на следующие вопросы:

„Что за корабль „Атланта"?

Когда этот корабль вышел из Европы?

Имеется ли на корабле француз Мишель Ардан?"

Через два часа Барбикен получил в ответ официальную справку, не оставлявшую никаких сомнений:

„Пароход „Атланта" вышел из Ливерпуля 2 октября. Направляется в Тампа. В пассажирскую книгу занесен француз Мишель Ардан".

При этом подтверждении первоначальной телеграммы в глазах Барбикена сверкнула молния, его кулаки судорожно сжались, и он не мог удержаться от гневного шопота:

— Так это правда? Значит, это возможно!.. Значит, этот француз существует! Через две недели он будет здесь... Но ведь это душевнобольной! Сумасшедший! Не соглашусь никогда...

И, однако, в тот же вечер он написал на завод Брэдвилль и К° просьбу задержать до особого извещения отливку заказанной бомбы.

Как теперь описать волнение, охватившее Соединенные штаты? Впечатление получилось чуть ли не в десять раз больше того, какое год назад произвело первоначальное предложение Барбикена. Как резюмировать все то, что было написано по этому поводу в газетах, как они приняли эти новые известия, на какие лады стали воспевать прибытие нового героя Старого Света? Как передать лихорадочное волнение, захватившее массу? Многие стали считать дни, часы, минуты, даже секунды, остававшиеся до приезда Мишеля Ардана... Как дать хотя бы слабое понятие о мучительной работе мозга, подпавшего под влияние навязчивой идеи? Как изобразить все перемены, всю суматоху в фабричных работах, в торговых делах, в отправлении кораблей, вызванную ожиданием прибытия „Атланты" и желанием нескольких сотен тысяч людей присутствовать при этом прибытии? Ежедневно в бухту входили паровые и парусные корабли, рабочие баржи и роскошные яхты, перегруженные пассажирами, и тотчас уходили обратно за новыми партиями туристов, заранее записавшихся на проезд в Тампа. Как сосчитать все тысячи любопытствующих приезжих, которые в течение двух недель учетверили население Тампа и должны были поселиться вне города, на полях, в походных палатках? Можно только набросать главные штрихи этой грандиозной картины, но немыслимо дать общий ее вид, хотя бы сотую долю ее замечательных подробностей!

Наконец наступило 20 октября.

В девять часов утра семафоры Багамского пролива сигнализировали появление густого дыма на горизонте.

Через два часа с этими семафорами обменялся сигналами большой пароход. Тотчас вслед за этим семафорами передали в Тампа слово „Атланта", которое немедленно разнеслось по всему городу и его окрестностям.

В четыре часа дня английский пароход входил в бухту Тампа. В пять — он уже на всех парах проходил в рейд Гиллисборо. В шесть — он остановился в гавани Тампа.

Не успел якорь опуститься до песчаного дна, как уже несколько сот лодок и шлюпок окружили „Атланту". Со всех сторон на пароход начали взбираться любопытные. Барбикен первым вскочил на палубу и крикнул голосом, в котором звучало волнение:

— Мишель Ардан?

— Здесь! — крикнул в ответ человек, стоявший на юте.

Не ответив ни слова, Барбикен скрестил руки и вопрошающим взглядом жадно впился в пассажира.

Это был человек лет сорока двух, большого роста, но уже сутуловатый, подобно кариатидам, которые на своих плечах поддерживают балконы. Большая голова украшалась копной волос огненного цвета, точно львиной гривой. Короткое, широкое в висках лицо, с оттопыренными щетинистыми усами и маленькими пучками желтоватых волос на щеках, круглые, близорукие и несколько блуждающие глаза придавали его физиономии нечто хищное, кошачье. Но смелая линия носа, добродушное выражение губ, высокий лоб, изборожденный морщинами, как поле, которое никогда не отдыхает, обличали в нем умного и образованного человека.

Наконец, сильно развитое туловище, крепко и прямо поставленное на длинных ногах, мускулистые и сильные руки, решительная походка дали бы технику-металлургу повод сказать, что этот европеец — здоровенный малый, которого природа скорее выковала, чем отлила.

Чтобы закончить описание внешнего облика пассажира „Атланты", необходимо отметить его широкую, но хорошо на нем сидевшую одежду, — на его пальто и брюки пошло столько сукна, что Мишель Ардан называл себя „смерть драпу", — его слабо завязанный галстук, его свободно открытый воротничок, его крепкую шею и его всегда расстегнутые манжеты, сквозь которые выставлялись жилистые руки с лихорадочно подвижными пальцами. Чувствовалось, что даже в самый сильный мороз этому человеку не холодно, а душа его недоступна холоду даже в минуту крайней опасности.

Даже на палубе „Атланты" он ни минуты не оставался в покое: двигался среди толпы вперед и назад, постоянно разговаривая, постоянно жестикулируя, то и дело нервно грызя ногти, беседуя со всеми и обращаясь почти ко всем на „ты".

Это был один из редких оригиналов.

Действительно, духовная сторона личности Мишеля Ардана представляла широкое поле для психологических наблюдений и анализа. Этот удивительный человек жил постоянно в области преувеличений, мыслил только увеличенными образами и превосходными степенями: все предметы рисовались на сетчатке его глаза в необычайных размерах. Отсюда беспрестанно создавались ассоциации больших и смелых идей: все представлялось ему в преувеличенном виде, — он не переоценивал лишь препятствия, опасности и... людей.

В общем это была богатая натура; художник по инстинкту, тонкий, остроумный спорщик. Он избегал непрерывного фейерверка острот и шуток, зато метко стрелял словом, нанося словесные удары с ловкостью искусного фехтовальщика. В спорах он мало заботился о логике и о формально правильных построениях, зато ударял противника прямо в грудь такими своеобразными доводами, перед которыми оставалось только пасовать; он любил отстаивать самые трудные, почти безнадежные положения.

У него были свои странности. Так, подобно Шекспиру, он любил называть себя невеждой и кичился тем, что презирает профессиональных ученых. По его мнению, это люди, которые „намечают лишь точки вместо того, чтобы итти прямо к цели". Настоящий цыган, кочующий по странам чудес, склонный к приключениям, но не искатель приключений, и более чем далекий от искания наживы, он при всем том ничего не имел общего с типом фразера или чудака-краснобая: свои слова он отстаивал делом, всегда готов был заплатить за них своею личностью, своею жизнью. Он постоянно бросался в самые отчаянные предприятия, всегда готов был сжечь свои корабли, во всякий час рисковал сломать себе шею и тем не менее снова вставал на ноги, подобно игрушечному ваньке-встаньке; до сих пор, по крайней мере, он благополучно выбирался из самых трудных положений, из самых опасных приключений.

Одним словом, его девиз был: „Во что бы то ни стало достичь цели!" Страсть к невозможному была руководящей его страстью, главной, отличительной чертой характера1.


1 Оригиналом, с которого Жюль Верн списал портрет Мишеля Ардана, был его знаменитый друг, искусный фотограф и воздухоплаватель Надар. Настоящее имя этого замечательного человека — Феликс Турнашон; Надар — его псевдоним, в котором Жюль Верн переставил буквы.

Надар прославился прежде всего своими опытами по воздушному фотографированию, то есть по съемке плана местности с аэростата с помощью фотографии. Он является первым изобретателем аэро-фотосъемки, столь широко применяемой в настоящее время. Вторая заслуга его в том, что он горячо отстаивал в воздухоплавании принцип „тяжелее воздуха" задолго до изобретения аэроплана. В 1863 году он издал „Манифест воздушного управляемого передвижения", перепечатанный газетами всего мира. В нем он, между прочим, писал: „Безумно бороться с воздухом, будучи более легким, нежели воздух... Нужно господствовать над воздухом, вместо того чтобы самому быть его игрушкой, а для этого нужно найти опору в нем, а не служить опорою для него"... Прибавим, что Надар был основателем первого французского воздухоплавательного журнала „Аэронавтика".

Историк воздухоплавания Лекорню рисует личность Надара в следующих выражениях:

„Феликс Турнашон, известный под псевдонимом Надара, является одной из наиболее любопытных и симпатичных фигур, которых выдвинула история воздухоплавания. Одаренный творческим воображением, писатель и художник, Надар был прежде всего человеком действия. Горячая натура, энтузиаст, всегда готовый помочь своим друзьям, хотя бы для этого потребовалось броситься очертя голову в самое рискованное предприятие, Надар, которого Жюль Верн мог, не насилуя особенно своего воображения, взять за оригинал Мишеля Ардана, отправляющегося на Луну в пушечном снаряде, был человек, которому наиболее подходило взять в руки знамя с девизом „тяжелее воздуха".

Но доблести Мишеля Ардана имели свою изнанку. „Кто не рискует, тот не выигрывает", гласит старая поговорка. Мишель Ардан не раз рисковал, но ничего не приобретал в смысле материальных благ. Об удивительном его бескорыстии ходило много рассказов: порывы его добрейшего сердца по своей внезапности и силе не уступали смелости идей его горячей головы. Совершенно бескорыстный, он готов был отдать каждому свои последние деньги, и, если бы понадобилось, он продался бы в рабство, чтобы выкупить раба. Необычайно смелый, он был в такой же степени и великодушен: не знал чувства мести и простил бы злейшего врага, если бы отказ от прощения был равносилен смертному приговору над этим врагом.

Во Франции и в Европе очень многие знали этого блестящего и беспокойного человека, или, по крайней мере, многие о нем слыхали. Он невольно заставлял газеты постоянно писать о нем. Ни от кого не было у него тайн, все знали мельчайшие подробности его жизни, точно стены его квартиры были из прозрачного стекла.

У Мишеля Ардана было, конечно, множество друзей, но он мог бы похвалиться и богатой коллекцией врагов из тех людей, которых он обижал, задевал, опрокидывал в своих стремлениях итти напролом для достижения цели или к осуществлению правого дела.

Все же в общем это был любимец общества, и к нему относились, как к избалованному ребенку. Мирились с его причудами; брали его, каков он есть; все интересовались его смелыми предприятиями и с участием, с тревогой следили за его судьбой. Когда иной приятель старался уговорить его, удерживая от опасного шага, предсказывая близкую гибель, Мишель Ардан с улыбкой отвечал, что „лес сгорает только от собственных деревьев", то есть одной из наиболее красивых арабских пословиц, происхождения которой он, впрочем, не знал.

Таков был этот пассажир „Атланты", подвижный, как ртуть, вечно горящий внутренним огнем, вечно взволнованный.

Трудно представить себе более яркий контраст между двумя личностями, чем между французом Мишелем Арданом и американцем Импи Барбикеном! И между тем у них было много общего: оба они были в высшей степени предприимчивые, отважные, дерзостно-смелые люди, но каждый — на свой собственный лад.

Барбикену недолго пришлось рассматривать приезжего, который своим безумно смелым предложением, очевидно, должен был отодвинуть его самого, Барбикена, на второй план. Громко раздалось „ура" толпы, приветствовавшей Ардана. Всякий хотел лично пожать ему руку, и восторг принял такие осязательные формы, что, пожав тысячу рук и едва не потеряв все свои десять пальцев, Ардан счел за лучшее укрыться в свою каюту. Барбикен последовал за ним, не произнося ни слова.

— Вы Барбикен? — спросил его Ардан, когда они остались одни, таким тоном, словно они уже двадцать лет были добрыми приятелями.

— Да, — сухо ответил председатель Пушечного клуба.

— Ну, так здравствуйте, Барбикен! Как дела? Хороши? Ну, тем лучше, тем лучше!

— Итак, — спросил Барбикен без всякого вступления, — вы решили лететь?

— Безусловно.

И ничто вас не остановит?

— Ничто. А ры решили изменить форму вашего снаряда так, как я просил в телеграмме?

— Я ждал вашего приезда. Но, — продолжал Барбикен, — вы действительно все обдумали?

— Обдумал ли я? Да разве у меня есть время обдумывать? Мне представился случай побывать на Луне, и я решил им воспользоваться — вот и все! Кажется, тут не о чем задумываться.

Барбикен пожирал глазами этого человека, который мог говорить о своей побывке на Луне с такой легкостью и беспечностью, без тени беспокойства и страха.

— У вас есть, по крайней мере, какой-нибудь план? — сказал, наконец, Барбикен. — Вы все же придумали какие-нибудь средства?

— Придумал, дорогой Барбикен, и даже отличные вещи придумал! — перебил его Мишель Ардан. — Но знаете что? Я предпочитаю высказаться публично — полностью и зараз: пусть все узнают, что я думаю, и чтобы потом об этом не было больше речи. Это избавит меня от повторений. Поэтому, если вы только не посоветуете мне чего-нибудь лучшего, созовите ваших друзей, ваших сочленов Пушечного клуба, весь город, всю Флориду, всю Америку, если хотите, — завтра же я разовью свой план и отвечу на все возражения, которые мне будут представлены. Будьте покойны, я не боюсь возражений! Я все их предвижу и сумею за себя постоять. Идет?

— Идет! — ответил Барбикен.

После этих слов председатель Пушечного клуба вышел из каюты и громогласно передал предложение Мишеля Ардана теснившейся на палубе толпе. Слова его были встречены радостными возгласами, целой бурей одобрений. Предложение Ардана рассеивало всякую таинственность: завтра каждый будет иметь возможность вдоволь наглядеться на европейского героя и лично услышать от него все подробности его сногсшибательного плана... Удовлетворенная толпа стала весело расходиться.

Нашлись, однако, подозрительные и упорные зрители, которые не захотели упустить из виду Мишеля Ардана даже на несколько часов. Они заявили о своем решении не оставлять борта „Атланты", и капитан должен был позволить им провести ночь на палубе.

Среди этих непреклонных зрителей оказался и почтенный секретарь Пушечного клуба, достойнейший Дж. Т. Мастон. Он еще заранее привинтил свой железный крюк к верхнему брусу перил юта, и понадобился бы рычаг, чтобы его оторвать.

Привинченный к перилам, Мастон долго не переставал вслух восхищаться Мишелем Арданом. Всем сидевшим или проходившим мимо него он повторял со всевозможными интонациями фразу, в которой кристаллизовался его восторг:

— Вот человек — так человек! Герой, настоящий герой! Мы все — пугливые бабенки в сравнении с этим европейцем!

Председатель же Пушечного клуба, пригласив посетителей разойтись, вернулся в каюту Ардана и оставался там до удара пароходного колокола, возвестившего полночь.

И тогда эти два соперника по популярности уже горячо жали друг другу руки, и Мишель Ардан говорил „ты" председателю Пушечного клуба.

ГЛАВА XVIII

Митинг

На другое утро солнце, по мнению нетерпеливой американской публики, взошло слишком поздно. Говорили, что такая лень непростительна для светила, которому выпала честь освещать столь знаменательный праздник.

Опасаясь излишних нескромных вопросов, которые могли бы быть предложены Мишелю Ардану, Барбикен хотел по возможности ограничить аудиторию небольшим числом сочувствующих лиц, например членами Пушечного клуба. Но оказалось, что легче было бы запрудить Ниагарский водопад, — такое огромное количество публики потребовало допущения на обещанный митинг. Барбикену пришлось отказаться от своего намерения.

Сначала Барбикен предполагал назначить собрание в новом, только что отстроенном здании биржи; но это здание, несмотря на колоссальные его размеры, вряд ли могло вместить даже сотую часть слушателей.

Поэтому выбрали просторный луг вблизи города. Необходимо было устроить какие-нибудь навесы, чтобы предохранить слушателей от жгучих лучей солнца. Материалы для этих навесов — паруса, канаты, реи, запасные мачты — охотно уступили корабли, стоявшие в порту и в течение нескольких часов над выжженной почвой был сооружен колоссальный тент, под тенью которого участники митинга могли укрыться от солнца.

Под этим огромным навесом поместилось 300 тысяч человек. Занявшим первые, лучшие места пришлось в течение многих часов переносить страшную духоту в ожидании француза.

Из этой массы зрителей лишь первая треть могла хорошо видеть оратора и слышать его речь; второй трети было уже плохо видно и совсем не слышно; наконец, последней трети ничего не было ни видно, ни слышно. Но это нисколько не мешало и этой последней трети аплодировать и бурно одобрять оратора, по примеру первых рядов. В обещанную минуту, в три часа дня, появился Мишель Ардан в сопровождении главных членов Пушечного клуба. Он шел под руку с Барбикеном, которому предоставил свою десницу, и с почтенным секретарем с левой стороны. Достойнейший Дж. Т. Мастон сиял ярче полуденного солнца.

Ардан взошел на подмостки. С высоты эстрады глазам его представился целый океан черных шляп — непременных американских цилиндров. Но он совершенно не смутился и не принял торжественной, деланной позы; он чувствовал себя точно дома: был, весел, прост и любезен. На трехсоттысячное „ура", которым встретили его появление на эстраде, он ответил изящным поклоном. Толпа продолжала свои бурные приветствия, но он тотчас движением руки водворил молчание и заговорил на очень правильном английском языке:

— Несмотря на страшную жару, мне придется злоупотребить вашим вниманием, чтобы дать достаточные объяснения относительно моего плана, который, повидимому, вас заинтересовал. Я не оратор и не ученый, я даже не рассчитывал говорить публично, но мой друг Барбикен мне сказал, что личные мои объяснения доставят вам удовольствие, и вот я решился выступить перед вами. Поэтому выслушайте меня хорошенько. Если не ошибаюсь, меня слушают 600 тысяч ушей... И еще -* простите меня, если я окажусь неважным оратором.

Это вступление запросто, без церемонных манер, очень понравилось слушателям: их удовольствие выразилось в долгом одобрительном гуле.

— Вы можете одобрять, — продолжал Мишель Ардан, — или порицать меня, как вам заблагорассудится. После этого уговора я начинаю. Прежде всего должен вам сказать и прошу вас помнить, что вы имеете дело с профаном, с невеждой, даже с таким невеждой, который не ведает затруднений... Поэтому мне показалось, что сесть в снаряд и отправиться на Луну — дело простое и легкое. Рано или поздно такое путешествие будет сделано. Что же касается экипажа или средств передвижения, то они просто следуют закону прогресса. Человечество начало путешествовать на четвереньках. В один прекрасный день человек умел уже ходить на двух ногах; затем он изобрел тачку, потом телегу, потом коляску, потом фургон, потом дилижанс, потом железную дорогу. И что же? Фургоном, вагоном будущего будет непременно пушечный снаряд. А что такое планеты? Снаряды, простые пушечные ядра, выпущенные в пространство самой природой. Но вернемся к нашему снаряду. Некоторые из вас, быть может, думают, что снаряд колумбиады будет обладать чрезмерной, неслыханной скоростью. Это совершенно не так: небесные светила движутся скорее; даже Земля, в своем так называемом поступательном движении вокруг Солнца, увлекает нас в три раза быстрее. Приведу несколько примеров. Только разрешите мне считать на французские лье1, потому что я не привык к вашим американским мерам и боюсь запутаться в своих вычислениях.


1 Лье — 4 километра.

Просьба показалась вполне естественной; она не вызвала никаких возражений.

Оратор продолжал:

— Вот, милостивые государи, несколько данных о скорости движения различных планет. Должен признаться, что, несмотря на свое невежество, я знаю очень точно эти маленькие астрономические подробности; но через две минуты вы все будете такие же ученые, как и я. Нептун пробегает 5 000 лье в час; Уран — 7 000; Сатурн — 8 858; Юпитер — 11 675; Марс — 22 000; Земля — 27 500; Венера — 32 190; Меркурий — 52 500. Некоторые кометы — в перигелии, то есть когда они на своем пути ближе всего к Солнцу, — пробегают 1 миллион 400 тысяч лье в час. В сравнении с ними мы — просто праздношатающиеся тихоходы. Скорость нашего снаряда будет только в первый час 11 000 метров, а затем сделается все меньше и меньше. Скажите же, — я вас спрашиваю, — из-за чего же тут приходить в восторг или волноваться? Разве не очевидно, что не нынче-завтра, при помощи света или электричества, люди осуществят скорость еще более значительную?

Никто, повидимому, и не думал сомневаться в этих утверждениях Мишеля Ардана.

— Дорогие слушатели, — продолжал он, — если верить некоторым ограниченным умам (другого слова не могу подобрать для характеристики таких людей), человечество заключено будто бы в заколдованный круг, через который не смеет переступить, и потому осуждено на вечное прозябание на своем земном шаре и лишено возможности устремиться в межпланетное пространство. Это неправда! Люди будут совершать путешествие на Луну и на другие планеты, как теперь из Ливерпуля в Нью-Йорк, — легко, быстро, в короткий срок. Межпланетный океан так же хорошо исследуют, установят такие же правильные рейсы, как и на наших океанах. Расстояние — понятие относительное. Всякое расстояние можно свести почти к нулю!



Мишель Ардан взошел на подмостки.

Несмотря на всеобщее расположение к герою-французу, его смелая теория, повидимому, ошеломила слушателей. Ардан это заметил.

— Кажется, я не убедил моих дорогих слушателей, — продолжал он с любезной улыбкой. — Ну, давайте разберемся немножко в этом вопросе. Знаете ли, во сколько времени добрался бы курьерский поезд до Луны? В 300 суток — больше не понадобится для расстояния в 86 410 лье. Разве это чересчур большое, небывалое, неслыханное расстояние? Ведь это даже меньше, чем девять раз окружность Земли. Но разве нет моряков, которые на своем веку проехали еще больше? Вспомните, что я буду в дороге всего 97 часов! Неужто вы воображаете, что Луна так уж далека от Земли и что надо смотреть в оба, прежде чем рискнуть такой экскурсией? А что бы вы сказали, если бы понадобилось отправиться на планету Нептун, которая ходит по небу на расстоянии в 1 147 миллионов лье от Солнца? Вот это путешествие, которое лишь для немногих оказалось бы по средствам, даже при тарифе в пять сантимов за километр! У самого Ротшильда нехватило бы его миллиарда на билет — потребовалось бы еще 147 миллионов в придачу.

Эта простецкая манера говорить и доказывать, видимо, очень нравилась собранию; к тому же Мишель Ардан говорил с полным убеждением, с сильным и увлекательным подъемом. Он чувствовал, что аудитория жадно ловит его слова, и продолжал с восхитительной уверенностью:

— Так вот, друзья мои, и это расстояние от Нептуна до Солнца — сущие пустяки, если сравнить его с отдаленностью звезд. Тут уже считать на тысячи и миллионы лье не приходится. Тут новая ошеломляющая нумерация: за единицу нужно брать биллионы1. Прошу извинения, что вдаюсь в эти подробности, но для нас они имеют животрепещущий интерес. Послушайте и потом судите! Звезда Альфа в созвездии Центавра, самая близкая к Земле звезда, удалена на 10 биллионов лье, Сириус — на 20 биллионов лье, Альфа в созвездии Дракона — на 40 биллионов лье, а другие звезды еще дальше. Стоит ли после этого задумываться о расстояниях между планетами и Солнцем? И можно ли утверждать, что такие расстояния далеки от нуля? Ошибка! Обман чувств! Знаете, что я думаю об этом мире, который начинается лучезарным Солнцем и кончается Нептуном? Хотите знать мою теорию? Она очень простая! Для меня солнечный мир есть тело твердое и однородное; планеты, которые его составляют, теснят друг друга, соприкасаются, почти прилипают друг к другу; пространства между ними — не что иное, как те промежутки, которыми отделяются друг от друга частички самых плотных металлов — серебра или железа, золота, платины. Поэтому я вправе утверждать, и я повторяю с твердым убеждением, которое, надеюсь, разделяете и вы: „расстояние" есть пустое слово, расстояния, собственно, не существует!


1 Здесь под биллионом разумеется миллион миллионов, то есть 1 000 000 000 000.

— Ловко сказано! Браво! Ура! — единодушно восклицала вся аудитория, наэлектризованная убедительным голосом оратора, его сильными жестами и смелостью идей.

— Правильно! — кричал Мастон более энергично, чем все остальные. — Расстояния не существует!

И, увлеченный силой своей жестикуляции, он чуть не потерял равновесия. Еще немного, и он упал бы с эстрады на землю. Но он кое-как удержался, избежав падения, которое доказало бы ему, весьма осязательно и грубо, что расстояние не совсем пустое слово.

Тем временем Мишель Ардан продолжал с прежним увлечением:

— Друзья мои, я думаю, что этот вопрос нужно теперь считать исчерпанным. Если я не всех вас убедил, то это моя вина. Я был слишком робок в своих доказательствах, я не привел еще самых сильных доводов, а этому причина — недостаточность моих теоретических познаний. Как бы то ни было, я повторю, что расстояние от Земли до Луны весьма незначительно и не заслуживает того, чтобы серьезный человек о нем много думал. Я даже полагаю, что не будет большого преувеличения, если я скажу, что скоро будут ходить целые поезда, составленные из пушечных бомб или бомб-вагонов, в которых будет очень удобно путешествовать от Земли до Луны. Не будет ни толчков, ни стуков, ни схода с рельсов — никаких крушений; поезда прямо полетят стрелой на станцию, как летают пчелы. Не пройдет, быть может, и 20 лет, как половина жителей Земли перебывает на Луне!

— Ура! Мишель Ардан, ура! — воскликнули все, даже наименее убежденные.

— Ура Барбикену! — крикнул в ответ Мишель Ардан. — Ему мы обязаны почином великого дела!

Это громогласное признание заслуг Барбикена произвело великолепное впечатление на аудиторию. Снова раздались долгие и единодушные приветствия по адресу Мишеля Ардана.

— Теперь, друзья мои, — продолжал Ардан, — вы, быть может, хотите задать мне несколько вопросов? Пожалуйста! Хотя и нелегко будет мне, профану, ответить на ваши замечания, все же я постараюсь...

До сих пор Барбикен был, повидимому, очень доволен общим ходом беседы. Ардан толковал о более или менее теоретических, отвлеченных вопросах и благодаря своему горячему воображению блестяще их излагал. Но надо было отвлечь Ардана, а также аудиторию от вопросов чисто практических, в которых Ардану было бы, конечно, труднее разобраться. Поэтому Барбикен поспешил взять слово и спросил своего нового друга, что он думает относительно обитаемости Луны и вообще планет солнечной системы.

— Ты мне ставишь большую и нелегкую задачу, достойный мой председатель! — ответил оратор с любезнейшей улыбкой. — Однако, насколько помнится, на этот вопрос отвечали утвердительно люди большого ума. Но, друг Барбикен, я отвечу на твой вопрос другим вопросом: можно ли допустить, чтобы миры, или планеты, и другие небесные тела никогда не были обитаемы? И я смело отвечаю: „Нет!" Я утверждаю, что все миры или теперь обитаемы, или раньше были обитаемы, или будут обитаемы впоследствии.

— Правильно! Отлично! — воскликнули первые ряды слушателей, дававшие тон всему собранию; их мнение, по необходимости, получало силу закона для остальных, которые могли быть только зрителями, но не слушателями речи Ардана.

— Нельзя было бы ответить более правильно и логично, — согласился председатель Пушечного клуба. — Вопрос сводится к следующему: „Могут ли быть миры вообще обитаемы?" Что касается меня лично, я склонен это признать.

— А я вполне в этом убежден, — отвечал Ардан.

— Однако, — заметил один из членов собрания, — существуют сильные возражения против обитаемости миров. Во всяком случае, необходимо признать, что для большинства планет условия жизни, то есть условия существования организованных, одушевленных и мыслящих, подобно людям, существ, весьма значительно разнятся от соответствующих условий на Земле. Поэтому, ограничиваясь даже одними планетами, можно сказать, что на планетах, очень далеких от Солнца, живые существа должны мерзнуть и даже замерзнуть, а на других всегда такая жара, что существа, подобные людям, не в состоянии ее выносить: на таких близких к Солнцу планетах они должны изжариться.

— Сожалею, что не имею удовольствия знать лично моего уважаемого оппонента, — ответил Мишель Ардан, — тем не менее попытаюсь ему ответить. Его возражение, конечно, очень серьезно, но мне кажется, что можно с успехом опровергнуть следствия, которые он из него делает. Прежде всего: если на дальних, холодных, мерзлых планетах внутренняя теплота будет выделяться обильнее, чем на Земле, то температура на их поверхности окажется достаточной для существ, организованных наподобие земных; точно так же высокая температура ближних к Солнцу планет может умеряться меньшим выделением собственного тепла планеты. Разумеется, и после этого условия жизни на различных планетах останутся весьма различными, но разве естественные науки не доказывают нам приспособляемость земных существ к самым различным условиям жизни? Разве рыбы не дышат в среде, безусловно пагубной для других животных? Разве амфибии не приспособляются к двум совершенно различным группам жизненных условий — в воздухе и в воде, — и разве легко объяснить, почему создалась такая двойственность их жизни? Разве некоторые морские животные не держатся в очень глубоких слоях воды и не выдерживают давления в 50 и 60 атмосфер, которые сразу сплющили бы остальных обитателей Земли? Разве некоторые водные обитатели и другие низшие животные не показывают, в каких широких пределах может колебаться температура обитаемой среды? Некоторые из этих животных встречаются в источниках горячей воды; другие свободно размножаются в ледяных пустынях полярных океанов! Ввиду этих примеров нужно признать за природой такое разнообразие в условиях жизни и деятельности, которое доходит почти до всемогущества! Теперь — с точки зрения химии. Разве не доказано совершенно бесспорно присутствие следов углерода в аэролитах, то есть в телах, которые зарождались не на Земле? Разве этот углерод не представляет собою остатков тел „организованных", то есть способных к жизни, обладающих различными органами, которые разделяют между собой труд приспособления организмов к условиям среды, то есть „труд" жизни? Но я не химик, не естественник и не физик и потому в конце концов своему уважаемому противнику отвечу так: я не знаю законов природы, не знаю также, обитаемы ли другие миры, кроме Земли. Потому-то я и хочу полететь на Луну, чтобы собственными глазами посмотреть, обитаема она или нет.

Быть может, у противника Мишеля Ардана нашлись бы новые возражения и он рискнул бы вступить в новый спор, но ему немыслимо было высказаться: собрание встретило последнюю фразу Ардана с исступленным восторгом. Долго не смолкали шумные приветствия в самых отдаленных рядах; долго сам Мишель Ардан не мог продолжать свою победоносную речь.

— Вы отлично понимаете, мои доблестные друзья, — заговорил снова оратор, — что я только слегка коснулся этого вопроса: я приехал сюда не для того, чтобы читать публичные лекции или защищать ученые диссертации, тем более, что я совсем не ученый. Есть еще целый ряд доводов в пользу обитаемости миров. Я их оставлю в стороне, но позвольте мне остановиться лишь на одном. Людям, которые утверждают, что планеты необитаемы, нужно ответить так: „Быть может, вы были бы правы, если бы доказали, что Земля есть наилучший из миров, а этого нельзя доказать". У Земли всего один спутник, а у Юпитера, Урана, Сатурна и Нептуна — их по нескольку; это доставляет этим планетам некоторые удобства, которых недостает Земле. Но что особенно неудобно на Земле — это наклон ее оси к орбите. Отсюда происходит неравенство дней и ночей и досадное разнообразие времен года. На нашем злосчастном шаре мы зимой мерзнем от холода, летом жаримся под солнечными лучами, изнываем от духоты. Земля — специальная планета насморков, воспалений и всякой простуды! То ли дело на Юпитере, например, ось которого почти перпендикулярна к плоскости его орбиты! Там для одного и того же места планеты нет скачков тепла и холода. Температура меняется,, только по поясам. Там около экватора пояс постоянного лета; есть пояса осени или весны и пояса вечной зимы — около полюсов. Каждый житель Юпитера может выбрать климат, который ему нравится, и всю свою жизнь не бояться перемен погоды или, по крайней мере, температуры. Вы, конечно, согласитесь, что это большое преимущество Юпитера по сравнению с Землей, не говоря уже о его длинных годах: каждый из них продолжается 12 земных лет! Для меня вполне очевидно, что при таких изумительно благоприятных условиях жизни обитатели этого более счастливого „мира" не только дольше живут, но должны быть существами более развитыми, чем мы, земные люди. Ученые там непременно более учены, артисты более талантливы; хорошие люди там еще лучше наших, и даже плохие, злые на Юпитере менее плохи, менее злы, чем на Земле. И, увы, только подумать, чего нехватает нашей Земле, чтобы дойти до такого совершенства! Пустяка! Только оси вращения, менее наклоненной к плоскости орбиты.

— Ну, так что же! — внезапно раздался неистовый голос. — Соединим усилия, изобретем машины и выпрямим земную ось!

Гром рукоплесканий раздался в ответ на это предложение, которое могло притти в голову одному лишь Дж. Т. Мастону. У него всегда была склонность к инженерному искусству, и при его пылком воображении ему ничего не стоило хватить через край. Надо, однако, признаться, что не он один оказался таким „сверх-инженером". Многие совершенно простодушно одобрили его „гениальную мысль". И, разумеется, будь у американцев точка опоры, которой требовал в древности Архимед, они немедленно принялись бы за изготовление рычага, чтобы повернуть Землю или, по крайней мере, отклонить ее ось.

Как бы то ни было, но „практичное предложение" Мастона имело и большой „практический" успех — добрых четверть часа продолжался перерыв в прениях. Но и после этого митинга долго еще говорили в Соединенных штатах о предложении достойнейшего пожизненного секретаря Пушечного клуба 1.


1 Идея эта служит сюжетом романа Жюля Верна „Вверх дном".

ГЛАВА XIX

Атака и оборона

Казалось бы, этим инцидентом должен был закончиться митинг. В самом деле, трудно было бы придумать более характерный конец, более хлесткое заключение к отчаянно смелым теориям Мишеля Ардана.

Однако, когда шум, наконец, улегся, послышались следующие слова, произнесенные сильным и суровым голосом:

— Теперь, после того как оратор уделил так много времени области фантазии, не согласится ли он вернуться к вопросу этого собрания? Нельзя ли поменьше вдаваться в теории и прямо перейти к обсуждению практической стороны путешествия, которое он намеревается совершить?

Взгляды первых рядов обратились на человека, решившегося выступить с таким заявлением. Это был истый американец — худощавый, сухой, с энергичным лицом, с бородой, подбритой с боков и особенно густой под подбородком.

Пользуясь различными перерывами и движениями в собрании, он мало-помалу пробрался к первому ряду слушателей. Скрестив гордо руки, он направил сверкающий и смелый взгляд на героя митинга. Высказавшись, он умолк и неуклонно продолжал мерить Ардана взглядом. Повидимому, его нисколько не смущали ни тысячи обратившихся на него взоров, ни ропот порицания, которым собрание встретило его слова. Не получив ответа на свое заявление, он снова его повторил теми же словами, тем же суровым голосом, и лишь добавил:

— Мы собрались здесь, чтобы говорить о Луне, а не о Земле.

— Милостивый государь, вы совершенно правы! — ответил Ардан. — Прения уклонились в сторону. Вернемся к Луне.

— Милостивый государь, — продолжал незнакомец, — вы утверждаете, что спутник Земли обитаем. Пусть так. Но если жители Луны существуют, то они живут не дыша, так как, — я прошу вас прежде всего принять это во внимание, — на поверхности Луны нет ни единой частицы воздуха.

Мишель Ардан встряхнул своей львиной гривой. Он сразу почуял, что имеет дело с сильным противником, который не пропустит ни одного спорного пункта. Он смерил незнакомца твердым взглядом и сказал:

— По-вашему, на Луне нет воздуха? А позвольте вас спросить: кто это утверждает?

— Ученые.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Милостивый государь, — возразил Ардан, — шутки в сторону. Я питаю глубокое уважение к ученым, которые знают свое дело, и полное презрение к тем, которые его не знают.

— А вы знаете и таких ученых, которые не „учены"?

— Знаю. Во Франции, например, есть сейчас один „ученый", который утверждает, на основании „математики", что птицы не могут летать; есть и такой, который доказывает, что организация рыб не приспособлена к жизни в воде.

— Милостивый государь, я не таких ученых имею в виду. Я готов привести имена, которые вы не можете не признавать.

— О, милостивый государь, в таком случае вы поставите в большое затруднение такого профана, как я. Впрочем, я рад буду случаю узнать что-нибудь новое.

— Зачем же вы вмешиваетесь в ученые вопросы, если вы их не изучали? — спросил незнакомец довольно грубо.

— Зачем? — отвечал Ардан. — Храбр тот, кто не подозревает опасности! Я ничего не знаю, это правда, но в этой именно слабости моя сила!

— Ваша слабость очень близко граничит с безумием! — крикнул с раздражением незнакомец.

— Э, тем лучше, — возразил француз, — если мое безумие доведет меня до Луны!

Барбикен и его товарищи пожирали глазами непрошенного гостя, который так смело осуждал Мишеля Ардана. Никто его не знал. Председатель Пушечного клуба казался немного смущенным и не без тревоги поглядывал на Мишеля Ардана, далеко не уверенный в научной подготовленности своего нового друга. Это настроение как будто передалось и собранию: все вслушивались внимательно и с заметной тревогой, понимая, что сейчас будут выявлены все опасности или даже полная неосуществимость предполагаемого путешествия Мишеля Ардана.

— Есть много доказательств, — снова начал противник Ардана, — притом до сих пор не опровергнутых, полного отсутствия атмосферы на Луне. Я мог бы даже доказать, что если и существовала когда-либо газовая оболочка вокруг Луны, то она уже давно исчезла. Но я предпочитаю предложить вам несколько неопровержимых фактов.

— Предлагайте! — ответил Ардан с самой любезной улыбкой. — Сколько угодно!

— Надеюсь, вы знаете, — продолжал незнакомец, — что, когда лучи света вступают в такую среду, как воздух, они отклоняются от прежнего прямолинейного направления, или, как говорят, преломляются. Вы так же должны знать, что Луна, перемещаясь между Землей и звездами, временно затмевает для нас — или, как говорят астрономы, „покрывает" — многие звезды. Перед началом такого „покрытия" лучи каждой из таких звезд проходят весьма близко к лунному диску, а при начале „покрытия" касаются его. И вот, несмотря на это, лучи эти никогда не отклоняются от своего направления, то есть не испытывают ни малейшего преломления, а это возможно только в том случае, если около лунной поверхности нет никакой газовой оболочки. Отсюда очевидное следствие: на Луне нет воздуха, нет атмосферы.

Все взоры обратились на Мишеля Ардана. Как он ответит? Действительно, если нет преломления лучей у краев Луны, то нет и преломляющей среды, то есть воздуха или иных газов...

— Действительно, — ответил Ардан, — преломления лучей не наблюдается около краев Луны. Это ваш самый сильный довод и почти единственный. Ученый, быть может, затруднится дать на него прямой ответ. Но для меня этот довод не имеет абсолютного значения. Скажите мне, любезный гражданин, допускаете ли вы существование вулканов на Луне?

— Потухших вулканов — да. Действующих — нет.

— Прекрасно. Но тогда можно ведь, не выходя за пределы логики, допустить, что вулканы эти были когда-то действующими?

— Разумеется, но прежние вулканические извержения на Луне не доказывают все же присутствия на ней атмосферы — ни в настоящее время, ни даже в весьма отдаленное.

— Пойдем дальше, — ответил Ардан, — и вообще оставим косвенные доказательства. Перейдем к фактам, к прямым наблюдениям. Но предупреждаю: мне придется ссылаться на ученые авторитеты.

— Ссылайтесь.

— Ссылаюсь. И прежде всего напомню старый факт. Наблюдая затмение 3 мая 1715 года, астрономы Лувиль и Галлей отметили необычные световые явления около краев Луны. Это были поблескивания, очень кратковременные и быстро повторявшиеся. Они приписали это явление действию грозы, разразившейся в атмосфере Луны.

— В 1715 году, — возразил незнакомец, — астрономы Лувиль и Галлей приняли за лунные явления такие явления, которые на самом деле происходили в высоких слоях земной атмосферы и производились болидами и метеорами. Вот что тогда же ответили ученые на сообщение Лувиля и Галлея и что теперь я вам повторяю!

— Пусть так! — спокойно отвечал Ардан, нисколько не смущаясь. — Теперь сошлюсь на авторитет Гершеля, который в 1787 году наблюдал множество светящихся точек на поверхности Луны.

— И этот факт верен, — возразил незнакомец, — но Гершель оставил его без объяснений. Он не решился вывести из него доказательства существования лунной Атмосферы. — Отличный ответ! — воскликнул с увлечением Мишель Ардан. — Вы, как я вижу, очень сильны в науке о Луне.

— Да, я ее знаю хорошо и добавлю вам, что самые искусные наблюдатели, Бэр и Мэдлер, — те именно, которые подробнее всех исследовали Луну, — пришли к совершенно твердому выводу о полном отсутствии на ней атмосферы.

В собрании почувствовалось движение. Доводы странного незнакомца начали, повидимому, влиять на общее мнение.

— Пойдем дальше, — совершенно хладнокровно продолжал Мишель Ардан. — Что вы ответите на следующий довод? Совсем недавно, при затмении 18 июля 1860 года, один весьма искусный французский наблюдатель, известный астроном Лосседа, констатировал, что рога (концы) выступавшего солнечного серпа казались притуплёнными и закругленными., Такое явление могло произойти только вследствие преломления солнечных лучей в лунной атмосфере. Другого объяснения быть не может!

— Но достоверен ли факт? — с живостью переспросил незнакомец.

— Абсолютно достоверен!

Новое движение в аудитории, но на этот раз уже в пользу Ардана, успевшего сделаться любимцем толпы.

Незнакомец молчал. Ардан продолжал свою речь и, не кичась победой над противником, произнес самым простодушным тоном:

— Вы видите, что нельзя так решительно отрицать существование лунной атмосферы. Вероятно, эта атмосфера очень редка, обладает чрезвычайно малой плотностью, но и с научной точки зрения приходится признать ее существование...

— Только не на лунных горах, с вашего позволения! — возразил незнакомец, который еще не думал сдаваться.

— Быть может, на лунных горах и нет, — отвечал Ардан, — но в долинах она есть. Пусть даже ее высота не превышает нескольких сот метров.

— Во всяком случае, советую вам принять некоторые меры предосторожности, а лучше всего захватить с собою немного земного воздуха, потому что ваш лунный воздух — „в несколько сот метров высотой" — окажется чрезвычайно редким!

— О, мой дорогой, на одного человека хватит! К тому же, если я туда доберусь, то буду заботиться о возможной экономии воздуха: придется дышать лишь изредка — при больших оказиях...

Громкий всеобщий взрыв хохота разразился в ушах незнакомца. Он гордо, с вызывающим видом оглянулся на собрание.

— Итак, — непринужденно продолжал Мишель Ардан, — вы со мною согласились, что на Луне есть некоторая атмосфера. А если есть атмосфера, воздух, то должна быть и вода — ну, хоть „некоторая" вода, то есть очень мало воды. Это — обстоятельство, которое меня лично радует. Кроме того, любезный мой оппонент, позвольте вам сообщить еще одно соображение. Мы ведь знаем одну только сторону лунного шара — ту, которая обращена к Земле, — и если на этой стороне очень мало воздуха, то на другой, не видимой нами стороне, быть может, воздуха много.

— Это почему?

— А потому, что Луна под влиянием земного притяжения приняла форму яйца, которое обращено к нам своим более острым концом. С этим предположением согласуются вычисления Ганзена, показывающие, что центр тяжести Луны лежит в ее заднем, не видном для нас полушарии. А отсюда, в свою очередь, следует, что главная масса лунного воздуха и водяных паров — или лунной воды — должна была устремиться на противоположную сторону земного спутника.

— Чистейшая фантазия! — воскликнул незнакомец.

— Нет! Чистейшая теория, милостивый государь, непосредственно опирающаяся на основные законы механики, и я не вижу возможности опровергнуть такую теорию. А потому обращаюсь ко всем слушателям, — еще громче воскликнул Ардан, — и прошу поставить на голосование вопрос: возможна ли на Луне жизнь, подобная той, которая на Земле?

Долго не смолкавшие рукоплескания 300 тысяч человек встретили это предложение. Незнакомец хотел еще говорить, но никто его не слушал. Градом сыпались на него крики и угрозы.

— Довольно, довольно! Гоните его! Долой! — кричала рассерженная толпа.

Но незнакомец стоял неподвижно — только схватился за перила эстрады — и с вызывающим видом смотрел на разразившуюся против него бурю. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не вступился Мишель Ардан. У него был слишком великодушный характер, чтобы оставить своего соперника беззащитным перед толпой. Достаточно было Ардану поднять руку в знак того, что он намерен снова говорить, и огромная толпа быстро умолкла.

— Быть может, вы желаете еще сказать несколько слов? — обратился он к незнакомцу самым любезным голосом.

— Да! Сто, тысячу слов могу еще сказать! — ответил незнакомец с нескрываемым раздражением — Или, лучше, один еще довод! Рискнуть таким путешествием, упорствовать в своем намерении может только человек...

— Неосторожный? — быстро перебил Ардан, чтобы не допустить незнакомца до резкости, которая бы снова вызвала бурю. — Неужто вы будете считать меня неосмотрительным, меня, который первым делом потребовал от друга Барбикена замены круглой бомбы цилиндро-коническим ядром, чтобы в пути не вертеться, как белка в колесе!

— Но, несчастный, отдача ядра вас разнесет вдребезги!

— Дорогой мой оппонент, вот теперь вы попали в цель! Действительно, это самая настоящая и даже единственная опасность. Однако я слишком верю в изобретательный гений американцев и убежден, что они сумеют что-нибудь придумать. Время еще есть...

— Но вы забываете, что от сопротивления атмосферы, при страшной скорости снаряда, разовьется такое громадное количество тепла, что не только вы сами, но и снаряд ваш не выдержит...

— О, стенки снаряда достаточно толсты! К тому же я, можно сказать, мигом перелечу через атмосферу!

— Ну, а съестные припасы? Вода?

— Все рассчитал, дорогой! Припасов могу захватить хоть на целый год, а в пути я буду только четверо суток...

— А чем дышать в пути?

— Разве трудно химически очищать воздух?

— А удар при падении на Луну, если только ядро до нее долетит?

— О, этот удар будет в шесть раз менее силен, чем при падении на Землю, потому что лунное притяжение в шесть раз слабее земного.

— Но и этого удара хватит, чтобы разбить вас вдребезги, как стекло! .

— Вообразите, я и это предусмотрел! Силу удара можно чрезвычайно ослабить при помощи ракет, которые я буду пускать в нужное время.

— Но, наконец, допуская даже, что вы преодолеете все затруднения, устраните все опасности и все сложится так невероятно удачно, что вы долетите благополучно до Луны здоровым и невредимым, — каким способом вы оттуда вернетесь на Землю?

— Я — не вернусь!

При этом ответе, простота которого еще резче подчеркивала героизм Мишеля Ардана, все собрание точно онемело. Это молчание было красноречивее всяких криков восторга...

Незнакомец воспользовался всеобщим молчанием, чтобы высказать последний протест.

— Но вы неизбежно убьете себя, — выкрикнул он во весь голос, — и ваша смерть будет смертью безумца! Она даже ничего не даст науке!

— Продолжайте, великодушный незнакомец! — отвечал Мишель Ардан своим ясным и беззаботным тоном. — Признаться, у вас довольно приятная манера предсказывать.

— О, это уже слишком! — воскликнул противник Ардана. — Не знаю, зачем я продолжаю такой несерьезный спор. Летите себе, куда хотите! Вы в данном случае невменяемы...

— Пожалуйста, продолжайте. Не стесняйтесь.

— Но не на вас падет ответственность за это безумное дело! На другого!

— На кого же? Говорите!

Голос Ардана стал сразу резким, повелительным.

— На того невежду, который выдумал всю эту затею, который подбил доверчивую публику на предприятие нелепое, безумное!

Всем было понятно, в кого метил незнакомец. Барбикен уже давно делал страшные усилия — „пережигая свой дым", как говорят машинисты, — чтобы сдержать себя. Теперь, при прямом нападении, он быстро поднялся и бросился было на незнакомца, который не переставал сверлить его своим упорным взглядом. Но в эту минуту Барбикен вдруг почувствовал себя отделенным от незнакомца.

Толпа еще раньше ринулась к эстраде. Сотни дюжих рук сразу подняли ее на воздух. Барбикен должен был разделить с Мишелем Арданом почести триумфального шествия. Подмостки были очень тяжелы, но носильщики непрерывно сменялись. Каждый спорил, толкался, боролся за честь подставить свои плечи и руки под эту новую триумфальную колесницу.

Незнакомец не захотел воспользоваться происшедшим в первые минуты беспорядком, чтобы покинуть свое прежнее, далеко для него не безопасное место. Да и удалось ли бы ему пробиться через такую густую, напирающую со всех сторон толпу? Как бы то ни было, но он попрежнему держался около перил, не переставая пожирать глазами Барбикена.

Барбикен также не терял его из виду. Взгляды этих двух людей, полные ненависти, скрещивались, как сверкающие шпаги противников на смертном поединке.

Восторженные, бурные крики толпы не ослабевали во все время этого триумфального шествия. Мишель Ардан предоставил себя толпе с очевидным удовольствием. Его широкое лицо так и сияло от радости. Временами эстрада подвергалась качке, — то сверху вниз, то с одного бока на другой, — словно корабль под действием сильных волн. Но оба героя митинга не боялись морской качки: подобно опытным морякам, они переступали с ноги на ногу и твердо держались на колеблющемся судне, которое в конце концов добралось без аварий до гавани Тампа. Тут Мишель Ардан сумел ловко отделаться от могучих объятий своих страстных поклонников. Он счастливо добрался до гостиницы „Франклин", укрылся в своем номере и тотчас же лег в постель, между тем как толпа, в добрую сотню тысяч людей, окружила гостиницу, заняла ближайшие части улиц и переулков и долго еще гудела под окнами Ардана.

В то же время непродолжительная, но очень серьезная и решительная сцена разыгралась между таинственным незнакомцем и председателем Пушечного клуба. Как только Барбикен освободился, он прямо направился к своему противнику.

— Идите за мной! — сказал он резким тоном. Незнакомец пошел за ним по набережной. Скоро они очутились одни на пристани, перед верфью. Тут враги взглянули друг другу в глаза.

— Кто вы такой? — спросил Барбикен.

— Капитан Николь.

— Я так и думал. До сих пор случай не ставил вас на мою дорогу...

— Поэтому я сам стал на нее.

— Вы меня оскорбили.

— Оскорбил. Оскорбил публично.

— И вы ответите за оскорбление!

— Хоть сейчас!

— Нет. Я хочу, чтобы это осталось тайной между нами. В трех милях от города есть лес Скресно. Вы его знаете?

— Знаю.

— Угодно ли вам войти в него с какой-нибудь стороны завтра, в пять часов утра?

— Да, если только вы в тот же час войдете в этот лес с другой стороны.

— И вы не забудете своего ружья? — добавил Барбикен.

— Как и вы своего, — ответил Николь.

После этих фраз, произнесенных ледяным тоном, Барбикен и Николь расстались. Председатель Пушечного клуба вернулся домой, но, вместо того чтобы отдохнуть хоть несколько часов, он провел всю ночь над решением трудного вопроса, поставленного на митинге Мишелем Арданом, — как найти способ ослабить удар, который получит ядро при извержении из пушки.

ГЛАВА ХХ

Как француз умеет уладить трудное дело

Пока председатель Пушечного клуба и капитан Николь вырабатывали условия своей американской дуэли (это самая страшная форма дуэли, при которой один противник „охотится" на другого: выслеживает его, подкрадывается и стреляет, как в дикого зверя), Мишель Ардан сладко покоился на своей постели, отдыхая от треволнений митинга и триумфальной процессии. Впрочем, слово „покоился" — не совсем точное выражение, потому что американские постели в отношении мягкости и удобств более похожи на мраморные или гранитные плиты, чем на комфортабельные европейские кровати.

Поэтому, несмотря на всю свою усталость, Ардан спал довольно плохо, постоянно ворочался с боку на бок между простынями, размер которых немногим превышал большие скатерти. Ардан давал себе слово, что в своем будущем снаряде он устроит мягонькую и совсем удобную постельку. Вдруг сквозь дремоту послышался страшный шум — непрерывный стук в дверь; стучали словно каким-то инструментом. К этому, несомненно слишком раннему, стуку присоединились громкие крики.

— Отоприте! — кричали из коридора. — Скорее отоприте!

Ардан очень неохотно согласился на эту странную просьбу, но все-таки встал и отворил дверь в ту минуту, когда она чуть не сорвалась с петель под усилиями упорного посетителя. В комнату, словно бомба, влетел достойнейший секретарь Пушечного клуба Дж. Т. Мастон.

— Вчера вечером на митинге, — крикнул Мастон без предисловий, — наш председатель подвергся публичному оскорблению! Он вызвал оскорбителя на дуэль, и этот оскорбитель — не кто иной, как капитан Николь. Они сегодня утром дерутся в лесу около города. Я все узнал от самого Барбикена. Если его убьют, пропало наше предприятие! Надо помешать этой дуэли! Но один только человек может остановить, уговорить Барбикена, и этот человек — вы, Мишель Ардан!

Ардан не прерывал, не расспрашивал Мастона. Он тотчас схватил свои обширные панталоны, и меньше чем через две минуты оба друга Барбикена бежали из города в предместье и оттуда — в лес Скресно.

Во время этого поспешного бега Мастон успел познакомить Ардана с истинным положением вещей. Он рассказал, кто такой капитан Николь, и про его давнее соперничество и вражду с Барбикеном, к почему они, Барбикен и Николь, благодаря стараниям своих друзей ни разу до сих пор не встречались, Мастон прибавил, что личных отношений у соперников никогда не было и вся их вражда выросла из профессионального соперничества, из соперничества между ядром и броней. Сцена на митинге была только предлогом для Николя, чтобы свести старые счеты с Барбикеном.

Мишеля Ардана особенно возмущали условия американской дуэли.

И действительно, трудно придумать что-нибудь более ужасное. Если вообще ужасно, что два человека сознательно намереваются убить друг друга, то еще отвратительнее, что их поединок превращается в охоту на дикого зверя. Противники поджидают друг друга, спрятавшись за какое-нибудь дерево или крадучись между кустами, и стараются напасть врасплох, прежде чем противник успеет заметить.

Здесь очевидна преемственность от нравов краснокожих, от их способов войны. Для успеха в американской дуэли требуются именно изумительные качества краснокожих: необычайная острота их зрения и слуха, их хитрость, замечательное уменье выслеживать и „чуять" врага. Необходима также и быстрая индейская сообразительность в этой „охоте", так как малейшая ошибка, несвоевременное колебание, лишний шаг способны привести к смерти.

Наконец, — чего уже никак не мог переварить Ардан, — американцы на эти поединки берут иногда своих охотничьих собак, и тогда каждый противник, являясь одновременно и охотником и дичью, часами выслеживает другого по всем правилам охотничьего искусства.

— Черти вы, а не люди! — воскликнул Мишель, когда Мастон окончил свое образное и энергичное описание картины этой американской дуэли.

— Уж какие есть... — скромно ответил Мастон. — Однако надо торопиться.

Но как они ни торопились, направившись прямиком через поле, еще мокрое от росы, спускаясь в овраги, перескакивая через ручьи, они добрались до леса лишь к половине шестого. Следовательно, Барбикен уже целых полчаса был в лесу.

На краю леса работал старый дровосек, связывая срубленные дрова. Мастон подбежал к нему, крича:

— Не видали ли вы, как в лес вошел человек с ружьем? Барбикен, председатель... мой лучший друг...

Достойнейший секретарь Пушечного клуба простодушно думал, что все в Америке знают его председателя. Однако лицо дровосека не подтверждало его предположений.

— Охотника! С ружьем! — пояснил тогда Ардан.

— Охотника? Да, охотника видел, — отвечал дровосек.

— Давно?

— Да с час будет.

— Опоздали! — с отчаянием воскликнул Мастон.

— Ну, а стрельбу слышали? — спросил Ардан.

— Стрельбу? Нет, не слыхал.

— Ни одного выстрела?

— Ни единого. Видно, дичи нет или охотник неважный...

— Что же делать? Что же делать? — произнес машинально Мастон несколько раз.

— Что делать? Одно средство: итти в лес и отыскивать их, — ответил Ардан. — Ничем не рискуем, кроме того, что могут в нас пустить пулю, хотя и не для нас предназначенную.

— Ах, лучше бы десять пуль мне в череп, чем одну в голову Барбикена! — воскликнул Мастон таким тоном, в искренности которого нельзя было сомневаться.

— Если так, то отправимся! — крепко пожимая руку товарища, воскликнул в свою очередь Ардан.

Через несколько секунд оба друга уже исчезли в лесу. Это была густая чаща кипарисов-великанов, кленов, тюльпанного дерева, олив, дуба и магнолий. Деревья росли так близко друг к другу, что их ветви переплетались самым причудливым образом, и сквозь них ничего не было видно даже в нескольких шагах. Долго не встречалось ни одной прогалины.

Мишель Ардан и Мастон шли рядом, молчаливо пробираясь через высокую траву. То и дело приходилось с огромным трудом прокладывать себе дорогу сквозь могучие лианы, пристально вглядываясь в кусты и сплетения ветвей, ожидая на каждом шагу страшного звука ружейного выстрела.

Индеец, быть может, сумел бы разыскать следы, которые должен был оставить Барбикен, пробираясь через лес, но Ардан и Мастон шли наугад, вслепую, еле пробираясь по невозможно трудному пути.

Так прошел целый час в бесплодной ходьбе.

Друзья остановились. Тревога их делалась все сильнее и сильнее.

— Нет! Должно быть, все кончено! — произнес совсем обескураженный Мастон. — Такой человек, как Барбикен, не станет пускаться на хитрости. Он не устроит ни засады, ни западни! Он слишком храбр, слишком честен! Наверное, Барбикен пошел прямо навстречу опасности и... уже нашел смерть...

— Но сказал же тебе дровосек, что не было ни одного выстрела!

— Дровосек мог не услышать. Ветер отнес звук...

— Ну, а мы сами? — возразил Ардан. — Разве мы не услыхали бы: уже целый час ходим...

— А если мы пришли слишком поздно? — произнес Мастон в полном отчаянии.

Ардан не нашел, что возразить.

— Однако нечего тут стоять! Идем снова! Давай кричать, звать их по именам! — сказал Ардан.

Но на крики их не отвечали ни Барбикен, ни капитан Николь. Между тем лес был небольшой, и оба друга скоро исследовали большую его часть. Ничто не выдавало присутствия в нем Барбикена или Николя. Ардан сам начинал сомневаться в словах дровосека и собирался уже бросить бесплодные поиски или, по крайней мере, отдохнуть, как вдруг Мастон, дойдя до одной прогалины, остановился и схватил Ардана за руку.

— Тсс! — произнес он. — Там кто-то есть!

— Кто?

— Мужчина! Он стоит. Ружья у него нет... Что же он там делает? — вопросительно шепнул Мастон.

— Ты его узнаешь? — тем же шопотом спросил Ардан. — Я близорук: мне плохо видно...

— Да, да! Он обернулся!

— Кто же? Кто?

— Капитан Николь.

— Николь! — воскликнул Ардан и почувствовал, что сердце его мучительно сжалось.

Николь без оружия! Значит, ему нечего уже бояться своего врага!..

— Идем к нему! — решительно произнес Ардан. — По крайней мере, будем знать правду!

Пройдя немного вперед, они остановились, чтобы получше разглядеть капитана. Они представляли себе, что увидят человека, насытившегося кровью, празднующего победу, но, всмотревшись в него, были совершенно ошеломлены.

Между двумя громадными тюльпанными деревьями расстилалась густая сетка, и в ней, испуская жалкий писк, барахталась запутавшаяся крыльями крошечная птичка. Птицелов, поставивший эту безжалостную сеть, был не человек: это было дело ядовитого флоридского паука, величиной с голубиное яйцо и с огромными клешнями. Он уже бежал по сетке к своей жертве.

Отвратительное насекомое не успело, однако, ужалить и отравить злосчастную птичку. Перед тем как подбежать к ней, паук завидел страшного врага и поспешно скрылся на высокие ветки дерева.

Врагом ядовитого паука был не кто иной, как капитан Николь. Положив ружье на землю и забыв опасность своего положения, он старался возможно осторожнее освободить птичку из спутавшихся узлов сетки. Наконец это ему удалось, он выпустил птичку из рук, и та, весело взмахнув крыльями, быстро исчезла в воздухе.

Николь с умилением следил за ее полетом между деревьями.

Вдруг над самым его ухом раздались слова, произнесенные взволнованным растроганным голосом:

— Вы хороший человек! Прямо хороший человек!

Николь обернулся. Перед ним стоял Мишель Ардан, повторяя на все лады:

— Великодушный, любезный человек!

— Мишель Ардан! — вскрикнул Николь. — Зачем вы здесь? Что вам тут надо?

— Пожать вам руку, Николь, а затем помешать вам убить Барбикена, а Барбикену не дать убить вас.

— Барбикен! — воскликнул капитан. — Я уже два часа ищу его. Куда он спрятался?

— Николь! — перебил его Ардан. — Это уж невежливо с вашей стороны. Надо всегда уважать противника. Будьте покойны: если Барбикен жив, мы скоро его отыщем. И это тем легче, что и он вас разыскивает... если только не занялся, подобно вам, освобождением птичек, попавших в беду. Но когда мы его отыщем, — попомните слово Мишеля Ардана, — дуэли не будет...

— Между председателем Пушечного клуба, мистером Барбикеном, и мной такая вражда, — серьезно ответил капитан Николь, — что конец ей может быть положен только смертью одного из нас.

— Ну, вот еще! Будет, пожалуйста! — остановил его Ардан. — Такие хорошие, выдающиеся люди, как вы и Барбикен, могут, правда, ненавидеть друг друга, но оба вы достойны большого уважения: должны и вы друг друга уважать. Дуэли между вами, во всяком случае, не будет.

— Нет, будет! Я буду драться!

— Не будете драться!

— Капитан, — воскликнул Мастон от всего сердца, — я близкий друг председателя нашего клуба! Если вам непременно надо кого-нибудь убить, стреляйте в меня: это будет совершенно одно и то же.

— Что это за шутки? — воскликнул капитан, судорожно сжимая ружье.

— Моему другу Мастону совсем не до шуток, — перебил Мишель Ардан, — и я понимаю его желание умереть за человека, которого он горячо любит. Но ни он, ни Барбикен не падут от пуль капитана Николя, потому что вам и Барбикену я сделаю такое предложение, такое соблазнительное предложение, что вы оба ни на секунду не замедлите его принять.

— А позвольте узнать, какое это предложение? — спросил Николь с явным недоверием.

— Немножко потерпите, — ответил Ардан, — я могу его изложить только в присутствии Барбикена.

— Ну, в таком случае пойдемте его искать! — воскликнул Николь.

Тотчас же все трое пустились в путь. Капитан разрядил свое ружье и пошел нервною походкою, не произнося ни слова.

Прошло полчаса в бесплодных поисках. Мастон не мог отделаться от черных мыслей. Он мрачно всматривался в Николя и спрашивал себя, не притворяется ли этот ужасный человек, удовлетворив свою кровожадную месть, — не оставил ли он под каким-нибудь окровавленным кустом тело Барбикена, смертельно раненного пулей. Иногда казалось, что и Мишеля Ардана тревожит такая же мрачная дума. Оба пристально всматривались в капитана Николя, точно собираясь потребовать от него прямого ответа...

Внезапно Мастон остановился.

В траве виднелся человек. Он сидел, прислонившись к стволу огромного дерева.

— Это он! — крикнул Мастон.

Барбикен сидел совершенно неподвижно. Мишель Ардан подбежал к нему и посмотрел ему в глаза. Но Барбикен не шевелился.

Ардан крикнул:

— Барбикен! Барбикен!

Никакого ответа. Ардан бросился к другу и готов уже был схватить его за руку, но внезапно остановился с криком изумления.

Барбикен водил карандашом по своей записной книжке: писал формулы, чертил геометрические фигуры.

На земле около него лежало незаряженное ружье.

Поглощенный работой, совершенно позабыв о дуэли и о мести, ученый ничего не видел, ничего не слышал. Когда Мишель Ардан положил свою руку на его плечо, Барбикен очнулся и поднял на Ардана удивленный взгляд.

— Ах! — воскликнул он наконец. — Это ты? Ты? Здесь? Я нашел! Знаешь, мой друг, я нашел!

— Что нашел?

— Способ!

— Какой способ?

— Уничтожить сотрясение!

— Неужели? — нарочно переспросил Ардан, озираясь в то же время на Николя.

— Да! Вода! Вода, которая будет действовать, как пружина!.. Ах, Мастон! — воскликнул Барбикен. — И вы тут!

— Он самый! — ответил Ардан. — А, кстати, позволь представить тебе капитана Николя.

— Николь! — вскрикнул председатель Пушечного клуба, вскочив сразу на ноги, — Простите, капитан, — добавил он, — я совершенно забыл... Теперь я готов!

Ардан тотчас же вступился, чтобы не дать противникам возможности говорить.

— Чорт побери! Право, счастье, что вы, господа, раньше не встретились! Пришлось бы нам теперь оплакивать смерть одного из вас... Но, слава богу, все благополучно. Теперь я вам обоим скажу: ну, какие же вы дуэлисты, какие враги? Один увидел птичку в паутине — вступил в борьбу с пауком, забыв врага, Барбикена, а другой, вместо того чтобы разыскивать врага и убить его, сел под дерево решать задачи!.. Ну, скажите на милость, какие вы враги? Кому ваша вражда нужна?

Затем, обратившись к Барбикену, он рассказал ему, что делал Николь, когда его заметил Мастон.

— Ну, еще раз я вас обоих спрашиваю, — продолжал Ардан: — неужели вы оба для того созданы, чтобы прострелить друг другу головы?

Все это было так неожиданно и отчасти так нелепо, что и Барбикен и Николь растерялись, не зная, как выйти из создавшегося положения.

Мишель Ардан понял их настроение и решил немедля их помирить.

— Друзья мои, — сказал он с очаровательной улыбкой, — между вами простое недоразумение. Ничего больше! Вы оба доказали, что не дорожите своей жизнью... Докажите теперь, что покончили со всеми вашими старыми счетами: примите предложение, которое я хочу вам сделать.

— Говорите, — сказал Николь.

— Друг Барбикен верит, что его снаряд долетит до Луны...

— Конечно, долетит! — воскликнул Барбикен.

— А друг Николь думает, что снаряд упадет обратно на Землю.

— Разумеется! Я в этом совершенно убежден! — воскликнул капитан.

— Отлично, — продолжал Мишель Ардан. — Один думает так, другой — наоборот! Я не намерен переубеждать вас, но просто вам предложу: полетим все вместе, а там увидим, кто прав...

— А? Что? — воскликнул ошеломленный Мастон. При этом внезапном предложении оба противника взглянули друг на друга. Барбикен смотрел в упор на капитана, ожидая его ответа; Николь уставился на Барбикена, подстерегая первое его слово.

— Ну, так что же? — продолжал Мишель Ардан самым приветливым тоном. — Ведь сотрясения теперь нечего бояться...

— Согласен! — вскричал Барбикен.

Но, несмотря на всю быстроту этого ответа, из уст капитана Николя одновременно вырвалось то же самое слово.

— Ура! Браво! Гип-гип! — закричал Мишель Ардан, протягивая руки обоим противникам. — Ну, а теперь, когда это дело улажено, позвольте, друзья, по французскому обычаю, угостить вас... Идем завтракать!

ГЛАВА XXI

Новый гражданин Соединенных штатов

Телеграф в тот же день разнес по всем Соединенным штатам весть о поединке между председателем Пушечного клуба Барбикеном и капитаном Николем и о необычайной его развязке. Роль, которую в этой истории сыграл Ардан, его неожиданное предложение, устранившее трудности примирения двух выдающихся граждан Соединенных штатов, их одновременное согласие на это предложение, союз представителя Франции и представителей Соединенных штатов для полета на Луну — все это еще более усилило огромную популярность Мишеля Ардана.

Всем известно, с какою страстностью американцы привязываются к отдельному человеку, заслужившему их уважение или любовь. Можно представить себе бурю благожелательных манифестаций, которую возбудил француз в стране, где порой и самые важные чиновники, в пылу увлечения, впрягаются в карету артистки и с триумфом везут ее по многолюдным улицам! Если не выпрягали лошадей Ардана, то по единственной лишь причине — у француза их не было... Зато каких только он ни получал доказательств почета и восторга! Не было гражданина, который остался бы к нему холоден. Не было американца, который не признал бы Мишеля Ардана выдающимся, „единственным среди многих".

С этого дня Мишель Ардан не имел ни минуты покоя. Ежедневно, с утра до ночи, к нему являлись депутации со всех концов Америки, и все эти депутации он, волей или неволей, должен был принимать и выслушивать. Невозможно счесть, сколько рук он пожал за эти дни, сколько выпил торжественных брудершафтов.

Скоро он совсем утомился. От бесчисленных, хотя и кратких, приветственных речей горло его до такой степени охрипло, что из уст вылетали уже нечленораздельные звуки; от бокалов вина, которые Ардан должен был выпить в честь всех графств отдельных штатов Североамериканского союза, он чуть не схватил жестокого воспаления желудка и кишек.

Такой успех в первый же день опьянил бы другого человека, но Мишель Ардан сумел удержаться в границах полуодурения, которое, впрочем, вызывалось не столько винными парами, сколько общей сутолокой и усталостью. Он все время сохранял свою остроумную и очаровательную веселость.

Из всех депутаций, явившихся к Мишелю Ардану, особенно выделилась процессия лунатиков, которая сочла своим непременным долгом представиться будущему завоевателю Луны. Лунатики — их в Америке довольно много — обратились к нему даже с формальной просьбой, чтобы он их взял с собой и доставил их на лунную родину. Некоторые утверждали, что владеют „лунным языком", и предлагали научить его разговаривать „по-селенитски". Мишель Ардан и их очаровал, изъявив согласие взять несколько уроков „лунного языка" и обещав им исполнить все их маленькие поручения на Луне.

— Странная мания! — сказал он Барбикену, спровадив депутацию лунатиков. — Ты веришь во влияние Луны на людские болезни?

— Нет. Не знаю даже, чему тут верить, — ответил Барбикен.

— Я тоже не верю, — продолжал Ардан, — однако известны удивительные факты в этой области. Так, например, некоторые медики находили связь между приступами падучей болезни и фазами Луны; такая же связь наблюдается будто бы и при некоторых нервных болезнях. Например, доктор Мэд приводит случай с ребенком, у которого при каждом полнолунии появлялись судороги. Галль утверждал, что у слабых людей повышенная деятельность наблюдается лишь два раза в месяц, и как раз во время полной луны и новой луны. Есть еще множество наблюдений того же рода относительно злокачественных лихорадок, головокружений, припадков сомнамбулизма, которые, по мнению многих, доказывают таинственное влияние Луны на болезни людей.

— Но почему же это может быть? Какая тут причинная связь? — спросил Барбикен.

— Почему может быть? — повторил Ардан. — Не знаю. Могу лишь повторить тебе только то, что сказал сперва Плутарх, а 19 веков спустя Араго: „потому, быть может, что это неправда"!

Положение „знаменитого человека" принесло Мишелю Ардану и все неприятности, которые неизбежно связаны с этой ролью. Его стали донимать антрепренеры. Известный Барнум предложил ему миллион за круговую поездку по Соединенным штатам, чтобы в каждом городе Ардан выступал в качестве лектора или вообще показывал себя за плату. Но Ардан назвал Барнума „слоновожатым" и выпроводил с пожеланием, чтобы его самого, Барнума, повозили по Америке напоказ.

Общественное любопытство Соединенных штатов должно было ограничиться портретами Мишеля Ардана. Эти портреты скоро распространились по всему Новому Свету и заняли почетные места в альбомах. Снимки были сделаны всех размеров: от натуральной величины до миниатюр — в почтовую марку. Каждый американец мог видеть своего героя во всевозможных позах: одну голову, или по пояс, или во весь рост, в профиль, в три четверти, анфас и, наконец, хоть один затылок и спину. Число портретов Мишеля Ардана дошло до 1 500 тысяч экземпляров.

У Ардана был прекрасный случай поторговать реликвиями: за каждый его волос, наверное, дали бы по доллару и больше, что, при его львиной гриве, принесло бы ему целое состояние.

Нельзя сказать, чтобы эта популярность не нравилась Ардану. Наоборот. Он охотно общался с публикой и готов был переписываться с целым миром. Везде повторяли его словечки, особенно его остроты, причем нередко приписывали ему и такие, в которых он был совершенно неповинен. Публика верила всему, так как запас остроумия Мишеля Ардана казался неисчерпаемым.

Когда, наконец, ему удалось немного освободиться от публичных почестей, он отправился с ближайшими своими друзьями осматривать колумбиаду. Это был, можно сказать, обязательный для него благодарственный визит, так как именно колумбиада дала ему возможность приобрести всемирную славу.

Благодаря постоянным беседам с Барбикеном, Мастоном и остальными членами Пушечного клуба, Мишель Ардан сам стал кое-что понимать в баллистике и познакомился с некоторыми фактами в этой области; серьезному пониманию баллистики мешало его почти полное незнание математики. Впрочем, Ардан говорил не столько об артиллерии, сколько о друзьях-артиллеристах. Высшим удовольствием для него было дразнить их и доказывать, что они, собственно говоря, убийцы; правда, очень ученые, очень милые и любезные, но все-таки убийцы. Ардан с восхищением осматривал колумбиаду и спустился на дно гигантской пушки, которая скоро должна была его выбросить до самой Луны. Воздав должное искусству артиллеристов и механиков, Ардан добавил:

— В самом деле, колумбиада — всем пушкам пушка! Наилучшая в мире! Прежде всего тем, что она никого не убьет, никому не сделает вреда. Не то, что ваши обыкновенные пушки, которые приносят только горе, разрушение, смерть.

Здесь необходимо упомянуть об инциденте с достойнейшим секретарем Пушечного клуба. Как только Барбикен и Николь согласились на предложение Ардана лететь на Луну, Мастон тотчас же решил, что и он к ним присоединится. Поэтому, как только миновали чрезвычайные обстоятельства, следовавшие за дуэлью, он обратился к Барбикену с требованием официально поставить вопрос о „поездке вчетвером" на Луну. Но, при всей своей привязанности к Мастону, Барбикен как председатель Пушечного клуба высказался против участия Мастона в полете, поставив ему на вид, что снаряд может захватить лишь самое ограниченное число пассажиров, — не больше трех.

Огорченный до глубины души, Мастон побежал к Мишелю Ардану с надеждой на его содействие, но и Ардан оказался одинакового мнения с Барбикеном. Ардан, однако, не ограничился простым отказом, а старался убедить, утешить достойнейшего секретаря Пушечного клуба всякими доводами как общественного, так и вполне личного, так сказать, характера.

— Видишь ли, дружище Мастон... Ты, пожалуйста, не обижайся и не истолкуй моих слов в плохую сторону, но, по правде говоря, согласись, старина, между нами, что ты слишком, так сказать, несовершенен, чтобы явиться на Луну...

— Несовершенен? — воскликнул буйный инвалид.

— Ну да, милейший! Представь себе, что там, на Луне, мы встретим жителей... Что они о тебе подумают? Да разве тебе самому приятно будет демонстрировать своей неполной, так сказать, персоной то, что творится здесь, у нас, на Земле, — изображать собою печальную иллюстрацию последствий войны? Благодаря тебе селениты узнают, что люди Земли употребляют лучшее свое время на то, чтобы разбивать друг другу головы, отрывать руки и ноги, друг друга истреблять! Они тогда узнают, почему на нашей планете нет и полутора миллиардов жителей, хотя она могла бы прокормить целых 100 миллиардов. Одним словом, они получат о Земле такое плохое представление, что — знаешь, мой друг, — могут еще указать нам на дверь...

— Ну, а если вы сами долетите до Луны в виде кусочков? — возразил Мастон. — Вы тогда будете еще менее „совершенны", чем я.

— Это конечно... — ответил Мишель Ардан, — но я уверен, что мы долетим туда в целости.

— Ардан имел основание утверждать это. Не только теоретические соображения Барбикена, придумавшего, как уничтожить силой упругости воды „отдачу" снаряда, но и прямой опыт, совершенный 18 октября, убедил его в этом.

Барбикен выписал из арсенала Пенсаколы 32-дюймовую мортиру и установил ее в конце рейда Гиллисборо так, чтобы бомба при обратном падении попала в море; это должно было значительно ослабить силу удара. Для того же, чтобы выдержать действие первоначального толчка, то есть напор пороховых газов на снаряд, бомба была устроена особым способом, а именно: в ней сделали двойные стенки, между которыми была помещена сеть пружин из лучшей стали.

— Настоящее гнездышко! — заметил Мишель Ардан. — Только бы еще закутать ваткой!

— Да и сесть туда! — добавил Мастон. Он жалел, что бомба слишком мала, а то он бы сам в нее сел.

Однако вместо почтеннейшего Мастона в бомбу решили поместить большого кота. Кому-то пришла мысль, ,что бомба будет вращаться и потому коту придется плохо от головокружения. Тогда Мастон предложил присоединить свою маленькую ручную белку, которую он очень любил. Белка, привыкшая постоянно вертеться в колесе, не должна была сильно пострадать от головокружения.

Мортиру зарядили 160 фунтами пороха, а затем в нее опустили снаряд. Дан был сигнал, — последовал выстрел. Бомба, величественно описав свою параболу, достигла высоты нескольких сот метров, затем грациозною кривою полетела обратно вниз и нырнула в волны бухты. Тогда, не теряя ни минуты, к месту падения бомбы понеслась легкая лодка. Море было там неглубокое. Опытные ныряльщики почти тотчас же нашли бомбу и, привязав веревку к ее ушкам, втащили в лодку.

Все это — от момента выстрела до открытия крышки — заняло не более пяти минут.

В лодке находились Ардан, Барбикен, Николь и Мастон. С понятным волнением следили они за отвинчиванием крышки... Не успели ее открыть, как из бомбы выскочил кот, немного помятый, но полный жизни.

Белку не могли найти, хотя перешарили все уголки. Она точно исчезла, не оставив ни малейшего следа. Пришлось признать печальную истину, что кот съел своего спутника...

Достойнейший Мастон был очень опечален гибелью своей любимицы-белки. Однако он скоро утешился соображением, что белка погибла ради науки.

После этого опыта исчезли последние опасения. Оставалось только отправиться в путь.

Через два дня Мишель Ардан получил от президента Соединенных штатов пакет, который порадовал его сильнее всех прежних почестей.

Правительство пожаловало его званием почетного гражданина Соединенных штатов.

далее

назад