Был ясный день. Могильная тишина царила в обсерватории, когда Норбер Моони очнулся, открыл глаза и оглянулся кругом. В зале было томительно жарко и душно.

Моони не сразу сообразил, в чем дело. Он видел, что находится в круглой "Зале Ручек" и лежит на оттоманке, стоящей под мраморной дощечкой. Кругом царил хаос: столы, стулья, диваны, шкафы, — все это было опрокинуто, изломано, наворочено друг на друга; электрическая люстра валялась на полу, а рядом с ней лежал разбитый магнетометр; по всей зале валялись разбитые черепки посуды. Гертруда Керсэнь, Фатима, доктор Бриэ, Когхилль и Тиррель Смис лежали без чувств — кто на диване, кто на полу.

Моони тотчас же бросился на помощь Гертруде. Она находилась в глубоком обмороке, и пульс ее ослабел, но дыхание было нормальным.

Успокоившись относительно здоровья Гертруды, Моони решил поскорее разбудить доктора, чтобы с его помощью привести всех в чувство.

Едва он дотронулся до его плеча, как доктор Бриэ тотчас же очнулся и стал с удивлением протирать глаза.

— Что такое случилось с нами? — спросил он.

— Я еще сам не знаю. Но прежде всего посмотрите, чем можно помочь вашей племяннице. Она, как и все, лежит без всяких признаков сознания... Очевидно, это только обморок?..

Доктор подошел к дивану, на котором лежала Гертруда, и, нащупав пульс, произнес:

— Нужно поскорее достать серный эфир. Вы не знаете, что стало с нашей аптечкой?

Не ответив ни слова, Моони побежал в смежную комнату и притащил оттуда небольшой ящичек. Открыв его, он быстро достал пузырек с серным эфиром и передал его доктору, который стал смачивать эфиром лоб и виски Гертруды. Через минуту она, глубоко вздохнув, открыла глаза, слегка приподнялась на диване и стала осматриваться по сторонам.

— Фатима, — прошептала она слабым голосом.

— Она еще не пришла в сознание, — ответил Моони, подходя к Фатиме, лежавшей на полу. — Но вы не беспокойтесь, я ее сейчас же приведу в чувство.

— Ты очень испугалась, дорогая моя? — спросила Гертруда, когда она очнулась.

— Да, мне было очень страшно. Но теперь уже все прошло... — и подойдя к Гертруде, Фатима стала обнимать ее.

Между тем, Моони с помощью доктора стал приводить в сознание Когхилля.

— Гм... — многозначительно промычал доктор. — Пульс очень слабый... очень слабый... почти неуловимый... Нужно будет хорошенько растереть ему затылок спиртом. Я сам это сделаю, а вы, Моони, займитесь пока тем, другим... — закончил доктор, указав кивком головы на Тирреля Смиса.

— Этим дуралеем, который натворил всю беду! — рассердился вдруг Моони. — Нет, уж извините: я прежде посмотрю, что делается с моим бедным Виржилем.

С этими словами молодой ученый побежал в смежную комнату, где лежал распростертый на полу Виржиль. Приподняв его, он стал усердно растирать ему лоб и виски эфиром, а потом трясти его до тех пор, пока, наконец, не привел его в себя.

— Эх-ма!.. Да, ведь, уже солнце взошло... И все мы живы и здоровы. Вот это славно! — воскликнул Виржиль. — А я уже думал, что всем нам пришел конец.

Вернувшись вместе с Моони в большую залу, он как ни в чем не бывало принялся наводить порядок.

А доктор Бриэ не только успел привести в чувство Когхилля, но и его злосчастного образцового камердинера. Достопочтенный Тиррель Смис при падении украсил себе лоб громадной шишкой и вероятно благодаря этому никак не мог прийти в себя. Сидя на полу, он тупым взглядом осматривал все окружающее, как будто он в первый раз видел все это. Как только к нему вернулась способность говорить, он произнес:

— Портвейн... Бутылка в буфете налево...

По этому замечанию, вызвавшему всеобщий смех, можно было судить, что умственные способности Тирреля не совсем еще пострадали.

— Дайте ему, Виржиль, стаканчик портвейна, да кстати, дайте уже и всем нам по стаканчику, — сказал, смеясь, доктор.

Виржиль немедленно же угостил всех портвейном, сразу подкрепившим силы обитателей Тэбали.

— Однако, почему мы сидим взаперти? — проговорил Моони, подходя к одному из окон. — Жара и духота положительно нестерпимы...

Но едва успел он поднять жалюзи и отворить окно, как сильный порыв ветра тотчас же захлопнул его. Это очень удивило всех, так как другие окна и двери залы были заперты и сквозного ветра не могло образоваться. Кроме того, как справедливо заметил молодой ученый, ветер этот вырывался изнутри наружу, а не снаружи в комнату.

В это время Гертруда, подойдя к другому окну, удивленно воскликнула:

— Вот странность! Смотрите, какой удивительный вид... Я никогда не видала ничего подобного...

Все присутствующие тотчас же подбежали к окну. Действительно, во всем окрестном пейзаже произошла поразительная перемена. Вместо дикой песчаной пустыни, столь привычной для жителей обсерватории, они видели теперь перед собою дикий хаос нагроможденных друг на друга неприступных гор, угрюмых, неприветливых, суровых. Казалось, будто вся земля была взрыта под влиянием сильнейшего землетрясения.

Все эти горы и скалы были изборождены трещинами, расселинами и зияющими ущелиями, поражавшими взгляд непривычным разнообразием красок: местами виднелись ярко-красные пятна, местами — желтые, но бледно-голубой и фиолетовый цвета преобладали над всеми другими тонами в пестрой окраске этих гор и скал.

В глубине ущелий, рытвин и оврагов можно было видеть отвердевшие потоки разноцветной лавы, подобные тем, какие находятся на верхних склонах Этны и Везувия. Да и вообще все эти горы различной высоты были похожи по внешнему виду на вулканы. Расстояние их от обсерватории трудно было определить, вследствие чрезвычайно странного оптического явления: наиболее отдаленные скалы и горы видны были с такой же отчетливой ясностью, как и ближайшие.

Вместо того, чтобы постепенно сливаться уходя вдаль, эти скалы и горы на самом горизонте обрисовывались теми же яркими красками и резкими очертаниями, как если бы они находились в десяти шагах от зрителя.

Другим, не менее загадочным явлением были тени всех этих скал и вулканов, столь же яркие и резкие, как самые горы. Под ослепительно ярким светом солнца они выделялись на земле, как громадные черные пятна без малейших оттенков или полутонов.

А в общем весь пейзаж носил какой-то мертвенный характер, более мрачный, чем любое кладбище в призрачном свете луны. Нигде, ни в чем не было заметно ни малейшего признака жизни. Ни птички, ни куста, ни деревца, ни даже чахлой травки. Ни ручейка, ни озера, ни даже обыкновенной лужицы: мертвая, подавляющая тишина абсолютного покоя и смерти.

Еще одна странная особенность придавала этой картине фантастический характер и наводила безотчетный страх. Несмотря на то, что солнце было уже почти в зените и бросало свои раскаленнные лучи на этот бесплодный хаос, все небо было усеяно бесчисленными звездами, испещрявшими темный, почти черный свод неба без единого облачка. Это мрачное зрилище производило такое же гнетущее впечатление, как свечи, зажженные вокруг гроба среди бела дня...

Что же касается махдистов, осаждавших пик Тэбали кольцом многочисленных лагерей, то от них и следа не осталось. Очевидно, катастрофа поглотила все, что только оставалось живого на поверхности земли в этом месте.

Но больше всего обитателей пика Тэбали удивила та высота, на которой они вдруг очутились: если раньше их отделяло от окружавшей равнины расстояние от полутораста до тысячи шестисот метров, то теперь это расстояние увеличилось до трех или четырех тысяч метров, если не более.

Все эти наблюдения были совершенно необъяснимы. Если случилось землетрясение, то каким же образом уцелел пик Тэбали в то время, когда вокруг него все было разрушено?

Вдруг Моони, внезапно осененный какой-то мыслью, бросился к выходным дверям и выбежал на верхнюю галерею; но едва он сделал два-три шага, как тотчас же почувствовал невыносимое удушье. Кровь прилила к вискам, ему сделалось дурно, он пошатнулся и лишился бы сознания, если бы вовремя не вернулся назад в обсерваторию.

Очутившись снова в круглой зале, Моони жадно вдохнул в легкие воздуха и пришел в себя. Затем, к удивлению всех присутствующих, он быстро захлопнул дверь, оставшуюся открытой, и, достав вату, энергично принялся заделывать все скважины и отверстия...

— Зачем вы это делаете? — с улыбкой спросил его Когхилль. — Неужели вы так боитесь сквозного ветра?

— Какой там сквозной ветер?! Необходимо сохранить небольшой запас воздуха, какой еще имеется у нас здесь. Как только истощится этот запас, мы останемся без воздуха!

Все удивленно переглянулись между собой.

Неужели катастрофа так повлияла на бедного Моони, что он помешался? Заметив, какое впечатление произвели его слова, он не мог удержаться от улыбки.

— Успокойтесь, друзья мои, я отнюдь не лишился рассудка, как вы, кажется, склонны предполагать. Но я должен сообщить вам одну важную новость. Дело в том, что резкие изменения в пейзаже, которые мы наблюдали из окон, вовсе не являются результатом геологической катастрофы, как мы все предполагали. Ничто вокруг нас не изменилось... но... сами мы... переменили место и потерпели необычайное крушение. Мы не в Судане, не в Африке... даже не на земном шаре, друзья.. Мы перенесены вместе с нашей обсерваторией на луну.

— На луну?! — воскликнули все в один голос. — Не может быть!

— Несомненно. Мы находимся на луне, и объясняется это очень просто: внезапное усиление обратного действия магнита в тот момент, когда луна должна была коснуться земли вызвало взрыв скрытых вулканических сил. Благодаря сильному подземному толчку, подбросившему нас на воздух, мы попали в сферу притяжения луны... Это мое предположение, и я пока еще не убедился в его безусловной правильности, но, во всяком случае, оно является наиболее вероятным объяснением пережитой нами катастрофы.

— Вы вполне убеждены в том, что мы находимся на луне? — все еще не доверяя объяснениям Моони, спросила Гертруда.

— Безусловно. Выйдя на верхнюю галерею, я убедился в том, что здешняя атмосфера, если только она существует, совершенно непригодна для дыхания, и поэтому поторопился законопатить все окна и двери.

— Ну и великолепно! — невозмутимо произнес доктор Бриэ. — Ведь вы стремились во что бы то ни стало попасть на луну, и я не вижу ничего ужасного в том, что ваши надежды таким блестящим образом осуществились.

— Блестящим образом! Ничего ужасного! — передразнил его Когхилль.

— А я не вижу ровно ничего удивительного и веселого в том, что мы очутились на дьявольском расстоянии от Земли, да еще без воздуха. Когда я вспоминаю, — добавил он, гневно взглянув на Тирреля Смиса, — что за все это мы должны благодарить моего безграничного дурака, то я прихожу в бешенство и готов разорвать его.

Злополучный камердинер и так уже был в полном отчаянии от одного сознания, что он находится на луне. Когда же он узнал, что причиной катастрофы явился его необдуманный поступок, бедняга принужден был согласиться с аттестацией Когхилля и, многозначительно ударяя себя ладонью по голове, сосредоточенно повторил несколько раз подряд:

— Дурак!.. Совсем дурак!.. Несомненно, дурак...

Когда все понемногу успокоились после пережитых потрясений, доктор Бриэ стал расспрашивать Моони.

— Значит, если я правильно вас понял, мы еще дышим запасом земного воздуха. Что же мы будем делать, когда запас истощится?

— Тогда мы будем фабриковать искусственный воздух! — спокойно ответил молодой ученый.

— Искусственный воздух?! Каким образом?!

— Да очень просто. Ведь у нас имеется большой запас различных химических препаратов, респираторов и всех прочих необходимых для этого аппаратов. Кстати, я сейчас пойду в наши кладовые и осмотрю все наши припасы. Не желаете ли пойти вместе со мной?

Доктор Бриэ и Гертруда вызвались сопровождать Моони, и все они через верхнюю галерею отправились в магазины и склады обсерватории. Внимательный осмотр всех помещавшихся здесь вещей выяснил, что почти ничего не пострадало от катастрофы. Особенно важно было, что ни одна из машин, крепко привинченных железными болтами к полу, не потерпела никаких повреждений.

Осмотрев ящики, в которых хранились бережно упакованные кислородные респираторы Каррэ, Моони убедился, что они были в полной сохранности, и приказал Виржилю сейчас же перенести их в лабораторию.

Минут через десять респираторы были уже готовы к употреблению. Эти аппараты представляли собой алюминиевые ящики, покрытые сверху кожаными мешками. Каждый мешок оканчивался небольшим пузырем, приходившимся под левую руку. При легком нажиме кислород из пузыря выталкивался в каучуковую трубку, при помощи медной маски герметически прилаженную ко рту и носу человека.

Вооружившись респиратором и захватив с собой карманный компас и зрительную трубу, Моони вернулся в круглую залу. Увидев его в таком наряде, Когхилль спросил со смехом:

— На кого это вы, мой друг, идете войной в таком вооружении?

— Я собираюсь предпринять маленькую прогулку для исследования лунных окрестностей. Кстати, я хочу выяснить, правильно ли мое предположение, что весь пик Тэбали целиком был оторван от земли во время катастрофы и перенесен на луну. Через четверть часа я вернусь.

— А можно мне принять участие в вашей экспедиции? — спросил Когхилль.

— Пожалуйста. Только сначала вооружитесь респиратором Каррэ. — Я зарядил их штук пять или шесть. Виржиль, принеси-ка нам сюда еще один такой снаряд.

Когда наши приятели готовились уже выйти наружу, Тиррель Смис подошел к Когхиллю.

— Сэр Буцефал выходит из дома без завтрака?! — почти с отчаянием в голосе воскликнул примерный камердинер. — Так захватите, по крайней мере, с собою этот шоколад и бисквиты.

— Ну, можно ли сердиться на этого субъекта? — смеясь, проговорил Когхилль и, не желая огорчить Смиса, запрятал в карман предложенное им угощение.

Выйдя из обсерватории и плотно притворив за собой двери, оба друга направились по большой извилистой дороге к подножию пика Тэбали. К удивлению Моони, дорога эта, находившаяся на восточном склоне пика, теперь была обращена к северу. Очевидно, при перемещении на луну, пик изменил свое положение.

Жара была положительно нестерпима под палящими отвесными лучами солнца, которое по внешнему своему виду и форме несколько отличалось от "земного солнца". Это обстоятельство так же, как и наличие звезд среди бела дня на почти черном небе, объяснялось большой разреженностью и прозрачностью лунной атмосферы, почти не задерживающей световых и тепловых лучей и не придающей небесному своду того приятного голубого цвета, к которому привыкли обитатели земли.

Несмотря на духоту и томительную жару, наши два молодых исследователя ощущали какую-то странную необычайную легкость своего тела. Они едва касались земли на ходу, причем, сами того не замечая, почти на каждом шагу проделывали удивительнейшие акробатические фокусы: каждый из них замечал эти воздушные пируэты и гимнастические упражнения не на самом себе, а на своем товарище.

Моони с удивлением увидел, что Когхилль, сделав громадный прыжок, с легкостью и ловкостью горной серны, едва коснувшись земли, отскочил, точно резиновый мячик, и как ни в чем не бывало отправился дальше.

— Нет, это что-то совершенно невероятное, — думал он. — Несчастный непременно сломает себе шею, если будет продолжать спускаться с горы таким необычайным способом...

Но в это время, желая обойти небольшую трещину, сам Моони отступил шаг назад и, слегка подпрыгнув, взлетел вверх на высоту от пяти до шести метров и безболезненно снова опустился на луну.

Когхилль, только что проделавший, сам того не замечая, удивительный скачок, теперь с невероятным изумлением посмотрел на своего спутника и, казалось, был в высшей степени скандализован его выходкой...

— Ах, вот в чем дело! — тотчас же догадался Моони. — Теперь я понимаю: ведь это закон притяжения играет с нами такие штуки... На луне сила тяжести в шесть раз меньше, чем на земле. Поэтому наша мускульная сила как будто "ушестеряется" и против воли превращает нас в акробатов...

Подойдя к огромному камню, который две лошади с трудом могли бы сдвинуть с места, Моони с небольшим усилием толкнул его. К великому удивлению Когхилля, громадный камень легко поддался усилию Моони и быстро покатился вниз.

Потом Моони с разбега пролетел на расстоянии восьми или десяти метров над головой Когхилля и с легкостью птицы опустился на землю в двух-трех саженях от него.

Со смехом наблюдая за фокусами Моони, Когхилль решил проявить и свою ловкость. Разбежавшись, он подпрыгнул на такую высоту, что Моони, задетый за живое, счел нужным повторить еще раз свой акробатический фокус.

Незаметно для них эти веселые упражнения превратились в чехарду, что, по-видимому, чрезвычайно забавляло обоих молодых людей.

Хотя Когхилль без особенного труда проделывал те же самые "фокусы", как и Моони, тем не менее он с величайшим удивлением смотрел, как молодой ученый одним скачком брал положительно невероятные препятствия, балансировал громадными тяжестями, а затем, подойдя к Когхиллю, взял его двумя руками, как куклу, и стал качать, подбрасывая в воздух и ловя на лету, точно резиновый мяч.

Такого рода вольности даже показались Когхиллю крайне неприличными и он счел своим долгом проделать то же самое и над Моони.

— Недаром, — думал Когхилль, — у нас в Англии некоторых сумасшедших называют лунатиками. Возможно ли, в самом деле, что несколько часов пребывания на луне успели уже так пагубно повлиять на нас обоих. И откуда у нас появилась такая невероятная сила? Никогда еще в жизни я не чувствовал себя таким сильным и ловким, как сегодня... Что ни говори, а воспитание в итонской школе многое значит. Тамошние физические упражнения не пропадают бесследно, и при случае всегда можно не ударить лицом в грязь...

Утомившись после своих упражнений, оба приятеля уселись на краю лунного кратера, служившего основанием пика Тэбали.

— Теперь, — решил Моони, — необходимо узнать, что стало с нашей изолирующей стеклянной плоскостью, находящейся под пиком. Если она уцелела и не потерпела никаких повреждений, то нам, быть может, удастся возвратиться обратно на землю...

Отдохнув немного, Моони вместе с Когхиллем отправились изучать кратер, следуя по его верхнему наружному краю.

Минут через двадцать они подошли к большому отверстию, представлявшему собой трещину кратера.

Через эту трещину можно было проникнуть внутрь кратера, крышу или, вернее, потолок которого представляло собою стеклянное основание пика Тэбали. Недолго думая, Моони тотчас же спустился в это отверстие, чтобы разрешить интересовавший его вопрос о состоянии этого стеклянного слоя.

Внутри кратера, по сравнению с ярким ослепительным светом снаружи, казалось, господствовал абсолютный мрак. Но вскоре Моони и его спутник освоились со скудным освещением и убедились, что они находятся в огромной воронкообразной яме, уходившей далеко вглубь и почти герметически прикрытой сверху стеклянным основанием Тэбали.

Забыв о том, что он не на земле, Моони машинально вынул из кармана спички и, чиркнув сразу две или три, осветил кратер. Спички горели ровным пламенем, отражаясь в стеклянном своде.

— Смотрите-ка, Норбер! — произнес удивленный Когхилль. — Наша гора, как крыша, покрыла этот кратер.

К своему величайшему удивлению, Моони совершенно отчетливо услышал эти слова и мог объяснить это только тем, что в кратере была иная атмосфера, чем на поверхности луны.

— Закройте кран вашего респиратора, — сказал Моони, сам подавая ему пример. — Здесь мы имеем вполне достаточно воздуха...

— Ура!.. — воскликнул Когхилль. — Я с наслаждением откажусь от своей соски: признаюсь, она изрядно надоела мне. Но скажите, почему в этой глупой стране можно дышать и говорить только по временам и в определенных местах, а не всегда и не везде?

— Подождите, — прервал его Моони, что-то вычисляя в уме. — Эта воронка имеет около 1200 метров в диаметре и почти столько же в глубину. Это составляет запас в несколько миллионов кубических метров воздуха...

— В самом деле?! — обрадовался Когхилль. — Да, ведь, это целое богатство в нашем теперешнем положении. Но каким образом очутился здесь воздух?

— Это, несомненно, земной воздух, — объяснил Моони. — Когда луна попала в сферу воздушной оболочки Земли, она окуталась воздушной пеленой. Очевидно, пик Тэбали, оторвавшись от земного шара, накрыл этот кратер и закупорил в нем земной воздух, похищенный луной с нашей планеты.

— В таком случае, мы должны всячески беречь это неожиданно открытое нами сокровище.

— Да, прежде всего необходимо помешать ему улетучиваться через отверстие, откуда мы с вами вошли... Я сейчас же вернусь в обсерваторию и приведу сюда всех наших друзей, чтобы вместе приняться за работу, а вы оставайтесь здесь и приготовьте все необходимое.

— А что мне нужно сделать?

— Собирайте материал; сложите у отверстия камни и обломки скал, а мы потом возведем из них при помощи извести прочную стенку и заделаем эту брешь.

После этого, Моони, надев респиратор, быстро направился обратно в обсерваторию. Через несколько минут он уже рассказывал своим друзьям, с нетерпением ожидавшим его возвращения, все новости и предложил им немедленно отправиться в кратер. Не только доктор Бриэ, Виржиль и Тиррель Смис, но даже Фатима и Гертруда предложили свою помощь для сооружения стены.

— Мне уже надоела эта вечная роль дармоедки, — шутила Гертруда, — и я прошу, чтобы и мне позволили, наконец, приняться за работу.

Превосходнейший ленч, приготовленный весьма предусмотрительным на этот счет Тиррелем Смисом, ожидал возвращения двух исследователей, но Моони решил отложить завтрак на час, полагая, что на заделывание бреши кратера больше времени не потребуется.

По распоряжению Моони, Виржиль отправился в магазины за лопатами, заступами, мешком извести и бочонком воды в то время, как все остальные вооружались респираторами.

Моони уже успел предупредить своих друзей о странных явлениях, какие ожидают их на этой планете. Вечно веселая физиономия словоохотливого доктора Бриэ заметно удлинилась, когда он узнал, что будет лишен возможности перекинуться хотя бы двумя-тремя словами со своими спутниками. Этот жизнерадостный человек органически не переносил молчания...

Перед самым уходом Гертруда, подойдя к окну, вдруг воскликнула:

— Смотрите, что это за странная планета всходит над горизонтом! — и она указала Моони на огромный молочно-белый серп, очень похожий на луну, но раза в четыре превосходивший ее по своим размерам.

— Да это наша родная планета — Земля, — ответил Моони. — Она не только ночью, но и днем будет видна на лунном небе и мы сможем ею пользоваться, как часами.

— Неужели это Земля? — грустно произнесла Гертруда. — Бедный папа находится теперь там, подвергаясь всем ужасам осады и не подозревая даже, что я так далеко от него.

— Мы вернемся к нему... Не сомневайтесь в этом! — обнадежил ее Моони.

— Правда? Вы уверены?

— Почти наверное.

За это время Гертруда так привыкла верить в осуществление всех планов Моони, что теперь не усомнилась в полной возможности возвращения на Землю.

Новоиспеченные каменщики быстро и весело направились на работу. Несмотря на предупреждения Моони, все они были поражены необычайным ощущением легкости своего тела.

Подойдя к краю верхней площадки и не соразмерив своего прыжка, Виржиль сорвался и полетел с обрыва вниз.

— Прости-прощай, жизнь! — подумал он и, упав с головокружительной высоты, осторожно приподнялся, боясь рассыпаться и не веря в свое спасение.

Оглянувшись назад, чтобы удостовериться, с какой высоты он совершил изумительный полет, Виржиль с ужасом увидел, что на него летит какая-то тяжелая масса. Это был Тиррель Смис, который, очевидно, позавидовал ловкости Виржиля и решил последовать его примеру.

— Вот скотина! — подумал бедный Виржиль, готовясь к смерти. — Ведь он расплющит меня в лепешку!

Но как это ни странно, Тиррель Смис, несмотря на свою весьма солидную и внушительную комплекцию, оказался легче перышка и не причинил ни малейшего вреда своему худощавому товарищу.

Этот инцидент научил их обоих быть осторожнее в своих движениях и беречь свои силы для более полезного труда. Они присоединились к остальной компании и вскоре все вместе подошли к входу в кратер.

Здесь их ожидало маленькое разочарование. Когхилля нигде не было видно, хотя изрядная куча огромных камней свидетельствовала о произведенной им усердной работе.

Предположив, что он отправился подышать свежим воздухом внутрь кратера, Моони несколько раз громко позвал его по имени, но на его крики из глубины подземелья отозвалось только эхо.

Когхилль, конечно, не мог упасть на дно кратера и расшибиться, так как стены кратера были отлогими, а возможность опасного падения на луне, где можно безнаказанно лететь с высоты сорока-пятидесяти метров являлась совершенно невероятной.

— Когхилля здесь нет! Посмотрите, нет ли его где-нибудь поблизости, — сказал Моони, обращаясь к примерному камердинеру, крайне встревоженному. — А мы примемся за работу, потому что нам дорога каждая минута.

Тиррель Смис тотчас же отправился на розыски своего господина, а вся остальная компания энергично принялась за дело.

Виржиль успел уже высыпать в одно из небольших углублений почвы известь и старательно размешивал ее принесенной водой. Моони наваливал друг на друга камни, промежутки между которыми заливались разведенной известью, Доктор Бриэ и Гертруда вместе с Фатимой подавали камни, весело смеясь над тем, что эти громадные глыбы казались им такими легкими.

— Вот так камешек! — восклицала Гертруда, легко подымая одной рукой громадный обломок скалы, который на поверхности земного шара должен был весить не менее 3 пудов.

Огромные глыбы громоздились друг на друга, как будто титаны, а не простые смертные производили эту работу; известь очень быстро высыхала, вследствие чрезвычайной сухости воздуха; словом, работа шла быстро и успешно, и через полчаса с небольшим стена была сооружена.

К этому времени вернулся и Тиррель Смис, с прискорбием сообщивший, что ему нигде не удалось найти своего господина.

Полагая, что Когхилль уже в обсерватории, Моони решил возвратиться назад. Во всяком случае, ожидать его здесь было совершенно бесполезно. А для того, чтобы предпринять более тщательные розыски, необходимо было предварительно возобновить запасы кислорода.

Но, вернувшись в обсерваторию, они и здесь не нашли Когхилля; зато в большой зале были обнаружены несомненные следы его присутствия: оставленный на столе ленч был уже наполовину съеден. Холодное мясо, ветчина, консервы и закуски, вино, бисквиты и десерт, — все было уничтожено в таком количестве, что трудно было даже поверить, будто все это мог съесть один человек. Кто-то высказал предположение, что он, вероятно, забрал с собою запас пищи и снова удалился.

— Очевидно, он нашел у подножия горы что-нибудь очень интересное и решил немедленно вернуться туда для продолжения своих замечательных исследований и небывалых открытий, — пошутил доктор Бриэ.

Во всяком случае, ясно было, что в их отсутствие в большой зале побывал именно Когхилль, так как никого, кроме него, в обсерватории быть не могло. Успокоившись на этот счет, все охотно приступили к завтраку, так как сильный голод уже давал себя чувствовать.

— Скажите милейший Моони, — спросил доктор после завтрака, — как намерены вы утилизировать воздух, закупоренный в кратере? Быть может, мы там устроим санаторий и время от времени будем отправлять туда всех по очереди на поправку, как я некогда отправлял своих больных в Монте-Карло в то незабвенное время, когда я еще имел честь практиковать не на луне, а на земном шаре?

— Нет, доктор, мой проект гораздо проще, — ответил Моони. — Вы, вероятно, помните, что на пике Тэбали имеется огромный колодец, достигающий самого основания пика. Я намерен установить сообщение между этим колодцем и нашим воздухохранилищем, а затем устроить вентилятор в одном из этих окон, чтобы снабжать всю нашу обсерваторию свежим воздухом, пригодным для дыхания.

— Это очень остроумно! — воскликнул доктор Бриэ. — Но знаете, что мне пришло в голову: чтобы не было бесполезной растраты столь драгоценного для нас воздуха, не лучше ли заменить вентилятор каучуковой или цинковой трубой с краном. Только для этого потребуется труба изрядной длины, а ее, вероятно, не найдется на ваших складах.

— Прошу извинения, — засмеялся Моони, — мы имеем все, что нам нужно.

— Да, — весело подхватила Гертруда, — мы даже не забыли захватить с собой воздух.

— Чего вы, в самом деле, смеетесь? Ведь до настоящего времени мы ни в чем не терпели недостатка и ни на что не можем жаловаться, — невозмутимо продолжал доктор.

— Самым неприятным во всей этой необычайной истории является только то обстоятельство, что мы лишены возможности сказать хоть одно слово, как только высунем нос наружу... И вот по этому поводу разрешите внести одно предложение: я считаю необходимым для всех нас изучить азбуку глухонемых, чтобы иметь возможность объясняться знаками, когда мы не сможем говорить.

— Вполне согласен с вами, — смеясь, возразил Моони, — но должен извиниться: об этом я своевременно не подумал поэтому такой азбуки на наших складах не имеется.

— Нет, вы не шутите, — продолжал доктор. — Я когда-то довольно бегло разговаривал на этом языке и кое-что до сих пор запомнил. Это совсем нетрудно. Кроме того, мы можем установить условные знаки для обозначения привычных предметов и действий. Я готов поручиться, что по прошествии трех дней все мы будем свободно обмениваться своими мыслями таким способом. Ну, вот, например, буква А, вот Б, — продолжал доктор, изображая эти буквы соответствующими знаками. Все присутствующие стали повторять знаки доктора, изображавшие различные буквы "глухонемого" алфавита.

— Оказывается, я все это помню настолько хорошо, что смело могу принять на себя роль учителя, — радовался доктор Бриэ. — Не странно ли в самом деле, что такого рода вещи могут сохраниться где-то в дальнем углу памяти, точно связка позабытых писем в ящике старого стола, а при первом требовании появляются в сознании в девственной неприкосновенности!

Ученики сразу усвоили объяснения доктора и теперь жестикулировали с таким усердием и старанием, что их нельзя было не похвалить за примерное прилежание. Мало того, случайно взглянув на Виржиля, Моони убедился, что он намерен изучать язык глухонемых; до сего времени Виржиль еще никогда не жестикулировал с таким волнением и энергией, как в этот раз. Но вскоре молодой ученый заметил, что эти выразительные жесты, имели, по-видимому, какой-то иной смысл: стоя за спиною Гертруды, Виржиль, просто-напросто старался дать понять Моони, что имеет сообщить ему одну какую-то важную весть.

Под предлогом проверки каких-то песчаных часов, Моони тотчас же вышел из залы в верхнюю галерею, куда за ним немедленно последовал и Виржиль.

— Господин Моони, — прошептал он, — я должен вам сказать, что у нас здесь есть воры.

— Воры?.. Да ты совсем очумел, братец?!

— Нет, право слово. Я сейчас из буфетной: там все разграблено и раскидано: жестянки с консервами, бисквиты, сахар, кофе... Целые сотни килограммов украдены и унесены, как будто там была целая толпа арабов... Все это случилось, несомненно, в то время, когда все мы были там, внизу, у подошвы пика.

— Кто же это мог сделать? Ведь не сэр Когхилль, в самом деле...

— Ах, что вы! Да разве он мог унести все это? Нет, их было, по меньшей мере, пять-шесть человек — за это я готов поручиться, чем хотите... Я даже уверен, что сэр Когхилль вовсе сюда и не возвращался. Это не он хозяйничал там, за столом, а все те же воры.

— Почему ты так думаешь?

— Да, не станет сэр Когхилль так резать мясо и ветчину — целыми кусками. Хотя у него, конечно, прекрасный аппетит, но уж таких ломтей он резать не станет. Кроме того, ни прибор его, ни салфетка не тронуты... Нет, нет. Поверьте мне, сэр Когхилль совсем не возвращался... Хуже всего то, что эти воры утащили с собой не только съестные припасы, но также и оружие: мое ружье и ружье доктора исчезли бесследно.

— Ну, ладно, пока не говори никому ни слова об этом, а мы пойдем и посмотрим, что эти воры там натворили.

Убедившись своими глазами, что Виржиль не преувеличивал, Моони послал его за доктором Бриэ, чтобы вместе с ним обсудить это дело. Необходимо было поскорее узнать, кто были эти таинственные воры, а затем разыскать безвестно пропавшего Когхилля. Обсудив все это, все трое решили отправиться на поиски. Так как эта экспедиция могла быть сопряжена с большими опасностями, решено было Гертруду и Фатиму оставить в обсерватории под охраной достопочтенного Тирреля Смиса. Ему было приказано запереть все двери на ключ, держать оружие наготове и не впускать никого, предварительно не расспросив. Отдав необходимые распоряжения, трое мужчин одели респираторы и захватили с собой ружья, специально принесенные из арсенала.

— Откуда мы начнем наши поиски? — спросил доктор Бриэ.

— Мы сначала направимся к "Морю Ясности", — ответил Моони, — а потом...

— Море, вы сказали — "море", — радостно прервала Фатима, хлопая в ладоши от восторга. — Значит, можно будет выкупаться в нем, как мы это делали в Суакиме.

— Не спеши радоваться, милая моя Фатима, — разочаровал ее Моони, — в этом море, к сожалению, нет ни капли воды. Если бы наши цистерны не были наполнены водой, то мы умерли бы на луне от жажды, так как здесь нет ни капли воды.

— Но в таком случае почему же их называют морями? — спросила Гертруда.

— Потому, что первые астрономы, которые открыли их присутствие на луне, лет полтораста или двести тому назад, приняли за моря эти громадные песчаные пустыни¹. По своей форме и внешнему виду они, в телескопы, очень похожи на наши моря и океаны. Ну, мы пошли...

— А вы скоро вернетесь? Я боюсь, чтобы вас не застигла ночь. Теперь, вероятно, уже часов пять или шесть. Жалко, что все часы у нас стоят.

— Ну, об этом вы можете не беспокоиться. Ночь едва ли может застигнуть нас. Если только мои расчеты верны, то день здесь продолжится еще 264 часа.

— Неужели на луне бывают такие длинные дни? — удивилась Гертруда.

— Да, здесь день продолжается в среднем около четырнадцати суток: ведь лунный год имеет всего только двенадцать таких дней.

— Ну, а когда наступит ночь, она будет такой же длинной?

— Да, она будет также продолжаться четырнадцать суток и единственным нашим освещением в это время будет свет звезд... и еще свет Земли...

— Удивительно странный мир!

— Ничего особенно удивительного и странного в этом нет. Ведь и на земле в полярных странах бывают такие же длинные дни и ночи. Однако, нам пора идти! Надо же постараться отыскать Когхилля. Пойдемте, доктор. Виржиль, все ли ты захватил с собой?

— Да, я взял все, что вы приказали.

— Ну хорошо, теперь вперед!

Наши исследователи быстро спустились к подошве пика Тэбали и вскоре очутились в долине, усеянной небольшими вулканами. Они прошли по ней, не останавливаясь, направляясь к юго-востоку, и достигли, наконец, громадной песчаной низменности.

Эта пустыня чрезвычайно походила во всех отношениях на Сахару, с тою только разницей, что на всем этом песчаном океане нигде не видно было ни одного оазиса. Солнечный свет здесь, вследствие отсутствия атмосферы, был еще ослепительнее и резче, чем в африканской пустыне.

Так как здесь никаких признаков присутствия Когхилля не было, Моони решил взобраться на гору, чтобы с высоты ее осмотреть все окружающее пространство: эта гора принадлежала к лунным Аппенинам.

По точным измерениям наших астрономов, некоторые из вершин этой горной цепи достигают не менее трех тысяч метров над уровнем "Моря Ясности", примыкая к нему на северо-востоке и уходя к западу. За полчаса наши спутники легко добрались до первых отрогов этих гор, представлявших собой давно потухшие вулканы. Все эти горы состояли из гигантских скал, громоздившихся уступами над кратерами.

Несмотря на легкость передвижения по поверхности луны, подъем на эти горы был делом довольно трудным. Постепенно взбираясь с уступов на уступы, они, наконец, достигли одной из вершин, с которой открывался обширный вид на расстоянии по меньшей мере около шестидесяти миль.

Но и здесь ни сильные бинокли, ни зрительные трубы не открыли присутствия Когхилля: ничто не нарушало мертвенного однообразия безбрежной песчаной пустыни, окружавшей гору со всех сторон.

Моони хотел уже возвратиться в обсерваторию, но в это время он заметил какую-то пирамидальную скалу, гордо возвышавшуюся на небольшом расстоянии от него. Он обратил внимание на эту скалу потому, что она была очень заботливо поставлена и под ее основание были подложены камни, очевидно, для того, чтобы она не могла упасть. Подойдя к этой скале, Моони с улыбкой прочел нацарапанную на ней надпись на латинском языке:

— Ну, теперь все ясно! — со смехом написал Моони на записке, переданой Бриэ. — Когхилль покинул нас для того, чтобы увековечить здесь свое имя. Вернувшись в обсерваторию, мы, вероятно, уже застанем его дома и основательно выругаем за то, что он ради пустого тщеславия доставил нам столько беспокойства.

Не сомневаясь больше в действительной причине таинственного исчезновения Когхилля, Моони и его спутники двинулись в обратный путь. Приблизившись к пику Тэбали с противоположной стороны, они направились было вверх по тропинке, которая проходила мимо места погребения радамехского карлика. Но здесь их остановило совершенно неожиданное зрелище.

Камень, которым был завален вход в могилу Каддура, отделился, вероятно, во время катастрофы, вызвавшей перемещение пика Тэбали на луну, и теперь в углублении совершенно ясно было видно тело покойного карлика.

Моони и Виржиль инстинктивно отвернулись от этого зрелища и хотели уже приподнять камень, чтобы снова завалить им отверстие в скале. Но доктор подошел к телу карлика и принялся разглядывать его с чрезвычайным любопытством. Затем он вдруг нагнулся, взял руку покойника и стал присматриваться к большому красноватому пятну, являвшемуся, очевидно, следствием солнечного ожога.

Затем он поспешно достал из своего кармана записную книжку и, торопливо написал на листке несколько слов:

— Припек солнца на трупе... Нечто неслыханное. Это слишком невероятно даже и для луны! — передал листок Моони.

Последний с улыбкой прочел этот категорический протест врача против нарушения законов природы. Между тем, доктор достал из кармана свой стетоскоп, приложил его к груди покойника и стал внимательно слушать.

Но, увы... он забыл, что на луне не существует звуков. Вспомнив об этом, он сообразил, что отсутствие биения сердца еще не указывает на смерть. Тогда он обнажил грудь карлика и приложил ладонь к области сердца.

Несомненно, он не ошибся. Под рукой чувствовалась слабая пульсация, правда, едва приметная, но все же указывавшая на признаки жизни.

Обнаружив это, доктор прежде, чем Моони и Виржиль успели сообразить в чем дело, нагнулся, схватил тело карлика на руки и со всех ног помчался со своей ношей по дороге к обсерватории.

Его спутники тотчас же последовали за ним. Быстро пробежав через круглую залу обсерватории, мимо бессмысленно смотревшего на него Тирреля Смиса, Гертруды и Фатимы, доктор вбежал в свою комнату и уложил карлика на собственную кровать. Не теряя ни минуы, он начал сильно растирать все тело мнимого покойника жесткой платяной щеткой и производить искусственное дыхание, предварительно вытянув кончиком плоскозубых медицинских щипцов скрюченный язык своего странного пациента.

Моони и Виржиль, вошедшие вслед за доктором в его комнату, с любопытством следили за всеми его манипуляциями.

Вскоре, к их удивлению, радамехский карлик стал заметно оживать в руках доктора. Постепенно он стал дышать все глубже и глубже, конвульсивно вздрагивая всем телом под грубым прикосновением жесткой щетки. Потом он весь покраснел, как вареный рак, закашлялся и, наконец, чихнув, раскрыл глаза и слабым голосом прошептал по-французски:

— Пить...

— Пить? Ах, хитрец! — воскликнул обрадованный и сияющий доктор. — Он просит пить. Виржиль, дайте нам стаканчик доброго старого вина.

Норбер Моони положительно но верил своим глазам. Радамехский карлик, которого все считали умершим уже более двух недель и которого черная гвардия так торжественно проводила в могилу, внезапно ожил и даже заговорил.

Доктор теперь был слишком занят и озабочен, чтобы к нему можно было обратиться с расспросами. Он снова стал растирать своего пациента, потом дал ему вдохнуть чистого кислорода и влил в горло с полрюмки крепкого коньяку. Затем сам он отхлебнул с добрые полстакана разом, утирая пот с лица и весьма довольный результатами своих трудов.

— Кажется, вы уже кончили свою операцию, — обратился к нему Моони. — Теперь скажите мне, с каких это пор вы научились возвращать жизнь трупам?

— Ничего таинственного здесь нет, — засмеялся доктор Бриэ. — Мы имеем перед собой самый обыкновенный случай каталепсии или летаргического сна, при чем интереснее всего, что эта каталепсия вызвана искусственными средствами. Мне уже давно было известно, что некоторые индийские факиры умеют достигать такого рода результатов, но я никогда еще не имел случая лично убедиться в этом. Именно поэтому я так и заинтересовался карликом. Ничего более благоприятного в этом отношении я не мог бы и пожелать... Ведь он считается покойником, по меньшей мере, уже целых две недели...

— Даже больше, если не ошибаюсь — отозвался Моони.

— Конечно, это сравнительно небольшой срок. Знаменитый цейлонский факир, которого наблюдал доктор Сиек, пробыл в земле шесть месяцев.

— Мне кажется, что быть зарытым шесть месяцев или две недели — почти одно и то же, — заметил Моони, — и оживление одинаково поразительно как в том, так и в другом случае... Но чем это можно объяснить?

— Чем вызывается произвольная каталепсия — я не знаю, но организм к ней подготовляется продолжительным упражнением. Эти факиры постепенно приучают себя посредством многих опытов к полнейшей неподвижности: они научаются сводить до минимума свою растрату жизненных сил.

Эти люди могут пробыть продолжительное время в ящике, почти герметически закупоренном, приучив себя предварительно подолгу не дышать. Кроме того, они умеют действовать на себя посредством самовнушения и при помощи сокращения грудных мускулов регулировать деятельность своего сердца, по крайней мере, настолько, что его биение делается совершенно неуловимым для выслушивания. Затем, как вы, конечно, и сами знаете, они владеют секретом составления таких ядов, которые совершенно незнакомы нашей европейской химии и которые, очевидно, мгновенно производят такое действие, как например, мнимая смерть нашего карлика. В таком состоянии они проводят очень долгое время, пока их друзья или родственники не выроют их и не возвратят снова к жизни.

Моони с живым любопытством слушал объяснения доктора Бриэ.

Между тем, совершенно пришедший в себя, карлик уставился широко раскрытыми глазами на доктора и с напряженным вниманием вслушивался в его объяснения, стараясь не проронить ни одного слова.

Заметив это, доктор прервал свою лекцию, чтобы его пациент не волновался после своего возвращения к жизни.

— Ну, что, милейший мой! — дружелюбно обратился он к карлику. — Теперь нам, по-видимому, много легче, не правда ли?.. Но смотри, дружище, не вздумай повторять более этих шуток. Виржиль сейчас принесет тебе чашку крепкого бульона, реймский бисквит и полрюмочки старого бордо... А затем надо будет хорошенько выспаться, после чего ты будешь так же здоров, как я.

Наблюдая со стороны за приветливым и ласковым обращением доктора с этим зловредным существом, которое еще не так давно было на волосок от вполне заслуженной им смертной казни, можно было подумать, что карлик — его любимый пациент. Впрочем, это вполне понятно: такова сила профессионального чувства врача, всегда забывающего о моральных достоинствах или недостатках своего пациента.

Но под влиянием примера добродушного доктора Бриэ все обитатели обсерватории отнеслись к Каддуру так же приветливо, радушно и ласково, как и он. Все как будто совершенно забыли о старых злодеяниях и преступлениях карлика и видели в нем только товарища по несчастью, человека, волею судьбы, так же, как и они, ставшего "изгнанником земли".

Через несколько часов Каддур мог уже встать и перейти в верхнюю галерею, где для него раскинули походную кровать. Все спешили высказать ему свое участие и расположение: Моони предложил Каддуру часть своего белья; Гертруда принесла ему бульон, приготовленный под ее личным наблюдением; Фатима даже предложила карлику сыграть партию в шахматы, чтобы развлечь его, а добрый Виржиль, совершенно забыв, что этот человек едва не убил его, не переставал всячески ухаживать за ним.

Только один Тиррель Смис сохранял какую-то недоверчивую сдержанность по отношению к бедному карлику и, по-видимому, осуждал такое заботливое ухаживание других за этим уродцем, считая это совершенно неуместным и неприличным. Собственно говоря, ему ужасно не доставало присутствия сэра Когхилля, чтобы решить окончательно вопрос о том, как следует относиться к Каддуру. Если бы Когхилль, подобно всем оказал внимание карлику, Тиррель Смис, конечно, счел бы своим долгом в точности последовать его примеру, так как всякий образцовый камердинер всегда и во всем должен быть солидарен со своим господином. Но Когхилль отсутствовал, и Тиррель Смис поэтому решил впредь до выяснения его мнения на этот счет воздержаться от всякого рода проявления своих чувств.

Хотя Когхилля все еще не было и его отсутствие становилось все более и более необъяснимым, наши друзья, найдя его надпись на одной из вершин лунных Аппенин, уже более не беспокоились о нем.

Радамехский карлик сначала упорно молчал и с безучастным равнодушием относился к заботливому ухаживанию за собой. Одному только доктору удалось попасть к нему в милость, и когда он заговаривал с ним, угрюмый карлик был этим, по-видимому, очень доволен; на других же он не обращал никакого внимания: очевидно, он все еще относился недоверчиво к своим бывшим врагам.

Когда же он убедился, что это радушное отношение к нему вполне искренно, что ему простили все его прежние поступки и не смотрят на него, как на врага, то это до такой степени потрясло и растрогало его, что он, будучи не в силах сдержать себя, вдруг зарыдал, как ребенок.

С этого момента он совершенно изменил свое отношение ко всем и манеру держать себя.

Хотя он говорил очень мало и неохотно, но вместо прежней недоверчивости на его лице появилось выражение тихой грусти, почти кротости. Вероятно, первый раз в жизни чувство ненависти и злобы к людям тяготило этого измученного, исстрадавшегося человека.

— Неужели, — казалось, говорил его взгляд, — на свете существуют не одни мучители и мученики, не одни победители и жертвы? Неужели существуют и добрые и незлопамятные люди, забывающие о мести и одинаково далекие как от подлости трусливого рабства, так и от надменности жестокого деспотизма...

Он чувствовал потребность загладить свою вину перед этими людьми, но все еще дичился их и отводил глаза в сторону, когда на него смотрели.

Моони и Гертруда, казалось, угадали то глубокое внутреннее перерождение, которое происходило в карлике, и еще бережнее и предупредительнее стали относиться к нему.

Обоих молодых людей страшно интересовало прошлое этого странного человека, но Каддур ни одним словом не обмолвился об этом, а они не считали себя в праве насильно врываться в его личную жизнь.

Мало-помалу радамехский карлик стал общительнее. Правда, из всех окружающих только один доктор Бриэ умел заставлять его говорить, изредка добродушно подтрунивая над его фокусами.

Оставаясь наедине друг с другом, они подолгу беседовали, при чем доктор с удивлением обнаружил, что карлик обладает множеством научных знаний.

— Этот парень — настоящий "кладезь мудрости", живая энциклопедия! — восклицал каждый раз после разговора с ним доктор. — Физика, химия, физиология, математика, естественные науки, медицина, древние и новые языки, военное искусство — решительно все ему известно. Несколько раз хотел спросить я его, когда и где успел он приобрести такую бездну знаний, но мне почему-то неудобно расспрашивать его.

— Я вполне понимаю, что удерживает вас, дядя, — проговорила Гертруда, — вы, вероятно, говорите себе: я спас жизнь этому несчастному человеку, и он чувствует себя обязанным мне. Требовать же от него разоблачений его тайн было бы при таких условиях неприятно.

— Ну, да... Пожалуй, ты и права, моя милая... Но, с другой стороны, я сильно боюсь, что Каддур, если бы я решился спросить об этом, стал бы рассказывать мне такие басни, от которых можно стоя заснуть...

Несмотря на явную и резкую перемену, происшедшую в карлике, между ним и окружающими его людьми все еще чувствовалась какая-то преграда, мешавшая Каддуру высказаться со всей откровенностью.

Но однажды его тайна совершенно неожиданно открылась. Как-то раз Моони в присутствии Каддура упомянул об одной из низких проделок Вагнера, Грифинса и Фогеля и при этом добавил со свойственным ему добродушием:

— Какое счастье право, что с нами нет этих каналий!

Услышав имена этих людей, Каддур сразу весь преобразился, и лицо его исказилось гневом. С минуту он колебался, но затем, собравшись с духом, обратился к Моони.

— Извините меня, господин Моони, если я позволю себе один вопрос...

Все невольно с удивлением взглянули на Каддура: за все время он никогда никого ни о чем не расспрашивал.

— Сделайте одолжение, спрашивайте все, что хотите, — с готовностью отозвался Моони.

— Разве Питер Грифинс и Игнатий Фогель не являются вашими друзьями?

— Конечно, нет. Эти господа никогда не были и не могут быть моими друзьями...

— Ах, вот как! — воскликнул Каддур, вскочив со своего стула. — Теперь я все понимаю. Так вот почему они через одного араба сообщили радамехскому могаддему о вашем намерении и выдали ему вашу тайну... Как я был ослеплен тогда, как мог я так глубоко заблуждаться...

Карлик все сильнее волновался и, по-видимому, с трудом сдерживал себя.

— А почему это вас так сильно удивляет? — в недоумении спросил Моони. Он, как все остальные, совершенно не мог понять, какие отношения связывали Каддура с тремя авантюристами, всячески старавшимися принести вред молодому ученому.

— Сейчас я расскажу вам об этих людях, и тогда вы все поймете! — воскликнул в волнении карлик. — Я должен рассказать вам, так как это — единственное мое оправдание за все то зло, которое я причинил вам. Но разве я мог знать? Я был уверен, что они — ваши друзья, и злобная ненависть, которую я питал против них, обратилась и на всех вас. Одна мысль о том, что они — ваши друзья, заставляла меня до самого последнего времени относиться к вам недоверчиво...

— Разве вы знали Грифинса и Фогеля до встречи с ними на пике Тэбали? — прервал его излияния доктор Бриэ.

— Знал ли я этих преступников и негодяев?! — с горечью воскликнул карлик. — О, я их знал, слишком хорошо знал! Эти люди искалечили меня и лишили права на жизнь. В продолжении пятнадцати лет они меня подвергали самым ужасным пыткам и страданиям, чтобы сделать посмешищем для всех людей. О, с каким бы наслаждением отомстил я им за все те страдания, которые они мне причинили!

Несмотря на свою уродливую внешность, карлик внушал теперь всем слушателям скорее уважение, чем жалость. Все они с удивлением смотрели на Каддура, внимательно слушая его рассказ. С минуту он молчал, по-видимому, погрузившись в тяжелые воспоминания своего таинственного прошлого; густые брови его сурово сдвинулись, а лоб избороздили морщины. Потом он мрачно и угрюмо продолжал:

— Едва ли вам будет интересно услышать повесть о моей жизни. Боюсь, что страдания и мучения, которые мне пришлось пережить, вызовут в вас жалость ко мне, а это чувство для меня слишком оскорбительно, и...

Но все стали наперерыв выражать ему сочувствие и уверили карлика в том, что ими руководит не праздное любопытство, а непосредственный интерес к его личности. Увидев выражение живейшей симпатии к себе, карлик решился рассказать историю своей жизни.

— Вас, вероятно, удивит, — начал карлик, — что я являюсь вашим соотечественником. О моем детстве у меня сохранились лишь самые смутные воспоминания. Теперь я человек, не имеющий родины. Зовут меня Каддур, но когда я был маленьким ребенком, меня звали Шарль. Прежней своей фамилии я совсем не помню, да, кажется, никогда не знал и никогда не узнаю ее. Мою семью и место у родного очага, как бы убог и скромен он ни был, отняли у меня в самом раннем детстве. Лишь некоторые факты, каким-то образом уцелевшие в моей памяти, случайно пойманные на лету слова, отрывки разговоров, над которыми я потом долго думал, даже самое знание французского языка, так легко мною усвоенного, — все это вместо взятое убеждает меня в том, что я француз.

Мне, вероятно, было года четыре или пять, когда меня похитили эти негодяи. Родители мои жили в то время, как мне помнится, в живописной деревушке и, вероятно, были скромными земледельцами. Однажды в нашу деревню приехал какой-то странствующий цирк, раскинувший невдалеке от нас свою громадную пеструю палатку. Родители повели меня на одно из представлений цирка. С того момента я ни о чем другом не мог думать, как только о забавных клоунах, блестящих наездниках, дрессированных собаках и красивых лошадях. В один злосчастный день, томимый непреодолимым желанием увидеть все это еще раз, я крадучись пробрался под пеструю холщевую стенку палатки, казавшуюся мне тогда оградой рая. Очутившись в этом раю, я с напряженным вниманием следил, как клоуны и канатные плясуны упаковывали различные принадлежности своего ремесла.

Вдруг чья-то тяжелая рука грузно опустилась на меня и придавила к земле. В то же время мне зажали рот и куда-то потащили. Я отбивался и плакал, но какой-то высокий, зверского вида, человек пригрозил мне смертью, и я, испугавшись, замолчал. Потом я заснул от усталости. Все это случилось много лет тому назад, но воспоминание об этом до сих пор совершенно отчетливо сохранилось в моей памяти.

Проснувшись, я увидел, что нахожусь в одном из передвижных домиков на колесах, которые так сильно возбуждали мое любопытство. С тех пор я против воли стал членом этой труппы странствующих балаганщиков и в течение долгих пятнадцати лет был покорной безответной вещью в руках владельцев цирка, зверски издевавшихся надо мной.

— А владельцами цирка были Фогель и Грифинс? — догадался доктор Бриэ.

— Совершенно правильно, — продолжал Каддур. — У этих негодяев был в то время карлик, являвшийся главной приманкой их цирка, но он внезапно захворал... Опасаясь, что он умрет и они таким образом лишатся главного источника своих доходов, эти изверги решили приготовить для себя искусственного карлика, — и этим карликом должен был сделаться я! Они насильственным способом задержали мой рост, туго забинтовав все мое тело холщевыми бинтами и заключив меня на несколько лет в железные тиски. Само собою разумеется, что в таких условиях я не мог физически нормально развиваться; тело мое уродовалось, калечилось и с каждым годом становилось все более и более безобразным. Как видите, этот зверский опыт, заимствованный моими палачами у китаянок, которые таким же способом уродуют свои ноги, удался Грифинсу и Фогелю как нельзя лучше. Конечно, на это потребовалось много времени, но они не торопились.

Когда через несколько лет их цель была достигнута, я под именем "генерала Миджи, бывшего главнокомандующего мирмидонов, султана Батавии", был выставлен на показ почтеннейшей публике или, попросту говоря, толпе праздных зевак.

Я не стану рассказывать вам о тех унижениях, оскорблениях и невыразимых душевных страданиях, которые мне приходилось ежедневно испытывать...

В течение нескольких лет мы изъездили все страны Европы, где на меня с величайшим удивлением смотрели толпы ротозеев. Искусственно приготовленный карлик оказался интереснее для публики, а главное — прибыльнее для моих истязателей, чем уродец, созданный самой природой.

За это время я научился яростно ненавидеть всех людей. Постоянные издевательства приводили меня в гнев, который, вероятно, придавал еще более смешной вид моему жалкому, искалеченному телу и возбуждал еще больший смех среди глазевших на меня зевак.

Довольно продолжительное время мое уродство давало приличный доход Грифинсу и Фогелю. Вы, конечно, понимаете, что своими барышами, которыми мои мучители были целиком обязаны мне, они со мною не делились; наоборот, они все время держали меня, как редкого и опасного зверя, в тесной клетке, очевидно, опасаясь, чтобы я не убежал.

Наконец, их доходы стали мало-помалу уменьшаться; люди наглазелись вволю, и я перестал быть забавной новинкой. Тогда Грифинс и Фогель продали меня вице-королю Египта, который подарил своим детям забавного карлика, как игрушку.

„С этого времени я больше не видал моих мучителей до того дня, когда вдруг неожиданно встретился с ними вот в этой самой зале, на пике Тэбали, когда он был еще на земле...

Я прожил долгое время во дворце хедива, вместе с его детьми, как диковинный зверь, которого то били, то ласкали. Я сделался так называемым "терпи-горем" этих маленьких, злобных дикарей, всячески издевавшихся надо мною.

— А что это значит "терпи-горе"? — спросила с удивлением Гертруда.

— Вы не знаете, что это значит... — горько усмехнулся карлик. — Я сейчас вам объясню. При дворе хедива существовал такой же обычай, как и у средневековых королей. Когда его дети своим поведением и проделками заслуживают какое-нибудь наказание, то это наказание применялось ко мне. Конечно, все это было унизительно для меня, но я привык к побоям, привык к насмешкам и поруганию всей придворной челяди: ведь я испытал на своем веку и не такие еще горькие минуты.

Но зато здесь у меня было утешение: у хедива была огромная библиотека, и я мог заниматься. Кроме того, он выписывал для своих детей из Европы лучших учителей и воспитателей. Мне разрешено было присутствовать при их занятиях, и я с жадностью ловил каждое слово. Благодаря этому я изучил историю, физику и естественные науки, математику, философию и языки. Мне, конечно, приходилось тщательно скрывать эти знания, иначе меня неминуемо изгнали бы из класса; я все это таил, но в душе радовался, что хедив, сам не подозревая того, дает мне в руки оружие, с помощью которого я смогу со временем отплатить ему за свое унизительное рабство.

Чем больше накоплял я знаний, тем сильнее овладевало мною чувство злобы и ненависти к людям. Я уже жаждал отомстить не только виновникам всех моих несчастий, а всем людям вообще, независимо от того, виновны ли они передо мною. Я возненавидел все человечество и мечтал о том, что буду издеваться над людьми, как они издевались и глумились надо мной и моим уродством. Воображение рисовало мне соблазнителные картины силы и власти, которые я со временем приобрету над людьми, благодаря науке.

В это время в Египте подготовлялось восстание Араби-паши. Мне удалось бежать из дворца хедива, и я предложил паше свои услуги. Вскоре я приобрел сильное влияние на него, и он беспрекословно исполнял все мои советы и указания. Но один из его приближенных был подкуплен англичанами, и благодаря его предательству, мы были побеждены. Пашу расстреляли, а меня сослали на остров Цейлон.

Но и здесь, к счастью, я нашел возможность еще больше расширить свои познания. Наше восстание ознакомило меня на практике с военным делом, а, живя теперь в полном одиночестве в окрестностях Поэт-де-Галля, я сблизился с несколькими факирами, которые многому меня научили. Они посвятили меня в удивительные тайны, с помощью которых я мог стать всемогущим властелином над воображением восточных народов.

Тогда-то у меня и явилась мысль воспользоваться мусульманским национально-религиозным движением для создания моего будущего могущества. В то время это движение только лишь начинало зарождаться на берегах Верхнего Нила. Я бежал с Цейлона и очутился в окрестностях Суакима, где скоро сблизился с радамехским могаддемом. Благодаря мне, он прибрел громадное влияние на всех окрестных жителей и, нуждаясь в моей помощи, стал послушным орудием в моих руках. Узнав, что сила и влияние Махди растут с каждым днем, я решил сблизиться с ним и при его помощи осуществить свои тщеславные надежды на завоевание могущественной власти. Вот в это-то время я случайно попал на Тэбали и встретился там с Грифинсом и Фогелем. Эта случайная встреча сразу изменила все мои планы и намерения. Прежде всего я решил отомстить своим мучителям и палачам, одновременно разрушив то колоссальное предприятие, в котором, как я был уверен, они были заинтересованы. Я стал внимательнее следить за всеми вами и воспользовался первым удобным случаем., чтобы захватить вас в плен. Обо всем остальном вы уже сами знаете. Верьте мне, я нисколько не жалею теперь о том, что мой план не удался. Я жалею лишь о том, что здесь нет настоящих виновников моих страданий и невольных моих преступлений и что я лишен, благодаря этому, возможности отомстить им за все пережитые мною мучения.

— Быть может, вы когда-нибудь еще встретите их на Земле! — воскликнул Моони, стараясь своим замечанием рассеять тяжелое впечатление, вызванное печальным рассказом карлика. — Ведь мы вовсе не намерены остаться на луне до скончания веков и надеемся со временем снова возвратиться на родину.

— Да, кстати, — подхватил доктор, — нужно об этом позаботиться. Вы уверены, что нам удастся возвратиться на Землю?

— Все дело теперь заключается лишь в том, — ответил Моони, — чтобы снова привести в действие наши инсоляторы; часть их, как я уже успел заметить, пострадала во время катастрофы и их придется исправить. Кроме того, необходимо восстановить главнейшие части электрического механизма.

— Но в таком случае почему бы нам не приняться немедленно за дело?! — воскликнула Гертруда с нетерпением.

— Как! Вы уже соскучились здесь на луне?! — полуукоризненно, полушутливо спросил Моони.

— Нет, здесь слишком много необычайно интересного, но все-таки, если бы мне предстояло провести здесь всю свою жизнь, то, согласитесь сами, что я имела бы некоторое основание жаловаться на свою судьбу, — таким же тоном ответила молодая девушка.

— Что касается меня, — сказал Моони, — то, признаюсь, я охотно согласился бы прожить здесь год или два, чтобы произвести множество весьма важных и ценных исследований. Но не беспокойтесь, Гертруда, вам не грозит такая ужасная участь; даже при желании я не могу остаться здесь так долго, потому что на это время не хватит наших запасов воздуха и пищи. Однако, вы все же согласитесь, надеюсь, пробыть здесь одну лунную ночь.

— Одну лунную ночь? Это значит, по-земному, четырнадцать суток. Мрачная перспектива, но что же делать?.. Всем нам, волей-неволей, приходится покоряться вам, г. астроном, так как наша судьба в ваших руках.

— Нет, вы, пожалуйста, не думайте, что я, по собственному желанию и в своих интересах решил продлить срок нашего пребывания на луне. Я вовсе не такой коварный человек, который пользуется своей властью. Дело в том, что нам потребуется более двух недель, чтобы вновь установить и привести в действие все наши машины и аппараты. А в течение этого времени настанет ночь. Тогда, как вы сами отлично понимаете, наши инсоляторы не будут действовать и поэтому нам придется дожидаться возвращения солнца. Вот это-то и заставляет нас остаться на луне, по крайней мере до следующего лунного дня. Я уже сделал точные вычисления; по моему расчету, мы имеем в своем распоряжении вполне достаточное количество воздуха, чтобы дожить до того времени, но лишь при условии не тратить даром столь драгоценный для нас воздух не зажигать никакого огня. Я говорю это, кстати, по адресу некоторых любителей курева, которые ради удовольствия выпустить через нос несколько струек синеватого дыма сжигают каждый раз по двадцати кубических метров воздуха... — При этом Моони бросил выразительный взгляд в сторону Тирреля Смиса и Виржиля.

Оба виновника непроизводительной растраты воздуха стыдливо опустили головы и обещали отказаться от курения; они даже не предполагали, что здесь, на луне, каждая трубочка обходится так дорого. Тиррель Смис, желая скрыть смущение, поспешил прибрать со стола и ушел на кухню с грудой тарелок.

Но едва он успел удалиться, как из кухни послышался шум бьющейся посуды, а через минуту злополучный Тиррель снова вернулся в залу. Он был бледен и дрожал всем телом, от страха едва держась на ногах.

— Воры! Воры — бормотал он. — Я видел... как один из них бежал... через окно, когда я... я вошел на кухню...

Моони, доктор Бриэ, Виржиль и Каддур тотчас же бросились в кухню, но там уже никого не было; даже самое окно было закрыто, очевидно, благодаря воздействию сильного тока воздуха, ударившего изнутри наружу.

— Ну, а как он выглядел, ваш вор, Тиррель? — спросил немного недоверчиво и насмешливо доктор Бриэ.

— Я видел только его спину, на котором висел ящик респиратора, а в остальном он показался мне самым обыкновенным человеком.

— Да, это удивительно правдоподобно! — воскликнул доктор Бриэ. — Самый обыкновенный человек на луне! Это вам просто приснилось, Тиррель или, быть может, вы дольше обыкновенного беседовали с вашей возлюбленной бутылочкой портвейна.

— О-о, господин доктор! — возмутился идеальный слуга. — Как можете вы предполагать такие неприличные вещи?! Я сегодня с самого утра даже не понюхал портвейна.

— С самого утра? Но, ведь, здесь утро продолжается несколько дней!

— А вы с уверенностью можете сказать, что видели, как кто-то выскочил в окно? — прервал доктора Моони, обращаясь к Смису.

— Несомненно, сэр! — воскликнул Тиррель Смис. — Я готов засвидетельствовать это своей подписью в присутствии нотариуса.

— Ну, мы не будем утруждать вас этим, тем более, что здесь, насколько мне известно, не особенно много гг. нотариусов, — с напускной серьезностью произнес Моони. — Но дело это надо вывести на чистую воду. Мы должны немедленно вооружиться своими респираторами и ружьями и сделать основательный обход, вокруг обсерватории. Двое из вас отправятся со мною на розыски, а двое останутся охранять обсерваторию.

Решено было, что Виржиль и Каддур отправятся с Моони, а доктор Бриэ и Тиррель Смис останутся в большой зале. Захватив оружие, снаряды и свои респираторы, они решили следовать тем же путем, каким убежал вор, т.е, через кухонное окно.

Окно это выходило на правую сторону солнечной площадки, где в свое время находилась тюрьма Каддура. Это помещение не имело прямого сообщения с главным зданием обсерватории и поэтому все забыли о нем и никто до сих пор его не осматривал.

Вспомнив о помещении, Моони решил, что там также должен быть небольшой запас воздуха, которым отнюдь не следует пренебрегать. Поэтому он направился прямо к дверям бывшей тюрьмы Каддура.

Но в тот момент, когда Моони нажал рукой дверную сбоку, из круглого отверстия, проделанного в дверях, раздался выстрел прямо в упор. Пуля оцарапала ухо Моони, пролетела над головами его спутников и ударилась в каменную ограду, сбив при этом с ее вершины несколько камней и изрядное количество известки.

Инстинктивно прижавшись к стене, Моони знаком дал понять своим товарищам, чтобы и они сделали то же самое. Предосторожность эта оказалась далеко не лишней. Едва успели они уйти таким образом из-под выстрелов неприятеля, как через несколько секунд из двери раздались один за другим еще два выстрела.

Виржиль решил не дожидаться больше, подскочил к двери и попытался высадить ее, но оказалось, что она была на запоре, и, кроме того, основательно забаррикадирована изнутри; взломать ее не было никакой возможности.

— Теперь нам остается только одно, — проговорил он шепотом: — перейдем за ограду и расположимся в растяжку на земляном валу. Оттуда мы можем стрелять прямо в окна.

Все последовали совету Виржиля и через пять минут взобрались на стену ограды по наружному земляному валу. Растянувшись здесь на сухой траве выжженного газона, они принялись стрелять из своих двуствольных ружей прямо в окна этого флигеля. Стрельбой руководил опытный в этом деле Виржиль.

Стекла и рамы вскоре разлетелись вдребезги, но никто не отвечал на их выстрелы.

Видя, что эта пальба ни к чему не приведет, Виржиль распорядился направить огонь на входную дверь.

После третьего залпа дверь эта разлетелась в щепки.

— Теперь на приступ! — скомандовал Виржиль, устремляясь к дверям, куда вслед за ним побежали Моони и Каддур.

Через минуту все трое стремительно ворвались в помещение, но здесь не было никого...

Люди исчезли, как будто испарились. Очевидно, они скрылись в смежную комнату и там искали спасения.

Наши друзья тотчас же открыли огонь по двери, ведущей в эту комнату.

Вскоре в бреши, проделанной выстрелами, показался навязанный на палочку белый носовой платок. Как на земле, так и на луне белый платок, очевидно, должен был означать желание осажденных приступить к переговорам.

— Перестань стрелять и разверни над головой свой платок, — приказал Моони Виржилю.

Когда это было исполнено, дверь отворилась, и на пороге ее показался высокий человек, которого наши приятели всего меньше ожидали увидеть здесь: это был сэр Когхилль.

Он так похудел, побледнел и осунулся, что его трудно было узнать.

— Неужели это вы встретили нас ружейным огнем? — удивленно воскликнул Моони.

Когхилль молча покачал отрицательно головой; по лицу его скользнула едва приметная грустная улыбка, а за его спиной послышалось:

— Мы желаем вступить в переговоры.

— Кто вы такие? — спросил Моони.

— Нас здесь трое. Мы — комиссары.

При этих словах радамехский карлик даже вскрикнул от радости. Правда, этот радостный крик больше похож был на рев дикого животного при виде жертвы, которая не может уйти от него, а Моони с крайним удивлением спросил:

— Каким же образом очутились вы здесь и почему вы вздумали стрелять в нас?

— Не все ли вам равно, как все это могло случиться. Скоро вы узнаете обо всем... Но, что же вы-то хотите от нас?

— Я требую, чтобы вы немедленно сдались.

— Мы согласны, но лишь на известных условиях.

— Какие там еще условия?

— Вы должны обеспечить нам жизнь, воздух и питание.

— Жизнь я охотно подарю вам, — сказал Моони, — но что касается воздуха и питания, то это дело другого рода. Здесь эти вещи слишком ценны, чтобы я мог взять на свое попечение трех таких шарлатанов, как вы.

— Ну, в таком случае, наш пленник должен будет расплатиться за это! — спокойно произнес Костерус Вагнер.

— Какой пленник?

— Сэр Когхилль.

Между тем, Когхилль стал делать отчаянные знаки Моони, уговаривая его поскорее согласиться. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить молодого ученого сейчас же принять решение.

— Слушайте, — сказал он, — вот вам мои условия: я дарю вам жизнь и обеспечу вас воздухом и пищей, но вы останетесь моим пленниками и будете жить безвыходно в том помещении, какое будет отведено для вас. При этом вы будете работать наравне с другими и даже больше других.

— Согласны, — поспешили заявить три авантюриста.

— Тогда вручите нам свое оружие. Я гарантирую своим словом вашу безопасность.

В этот момент к его руке прикоснулся Каддур.

— О, господин Моони, отдайте их мне! — шептал он умоляющим голосом. — Отдайте их мне!

— Что вы хотите этим сказать? — с недоумением спросил молодой астроном.

— Отдайте этих мерзавцев, чтобы я мог отомстить им за их издевательства надо мной и поступить с ними так, как они заслуживают...

— Я сделал бы это очень охотно. Но вы сами слышали, что я дал им слово, и уже не в праве взять его обратно... Теперь я должен просить вас, чтобы и вы уважали данное мною обещание, — закончил Моони с особым ударением, заметив выражение жестокой ненависти, вспыхнувшее в глазах Каддура.

Вид трех "комиссаров" был, действительно, таков, что мог возбудить отвращение в ком угодно: бледные, исхудалые, с неподвижными, впалыми глазами, обросшие волосами и грязные — они производили весьма неприятное впечатление.

"Комиссары" вынесли из смежной комнаты свое оружие и патроны, которые были украдены ими несколько дней тому назад из обсерватории. Не говоря своим пленникам ни слова, Моони поручил Виржилю сделать все, что необходимо для них, затем вручил Каддуру возвращенное ими оружие и поспешил увести с собой измученного Когхилля. Несколько вдыханий чистого кислорода, хорошая ванна, приготовленная обрадованным Тиррелем Смисом, и стакан доброго старого испанского вина вскоре восстановили силы Когхилля, и он рассказал своим друзьям обо всем, что ему пришлось пережить за время его отсутствия.

— После того, как вы оставили меня одного там у входа в кратер Ретикус, — начал он свое повествование, обращаясь к Моони, — я принялся собирать камни, как вы мне сказали. Но это занятие вскоре наскучило мне, и я решил, что с помощью еще двух-трех товарищей можно будет докончить сбор камней в течение пяти минут, а до вашего прихода я хотел посетить лунные Аппенины, которые положительно манили меня к себе... Мне, как завзятому туристу, пришло в голову, что было бы весьма лестно стать первым из людей, посетившим эти горы. Я был уверен, что рассказ об этом должен произвести сильное впечатление на членов лондонского Travellers Club (клуб путешественников), если только мне суждено еще когда-нибудь вернуться в Лондон... Поэтому я рещил взобраться на одну из ближайших вершин, воздвигнуть там маленькую скалу в качестве памятника и нацарапать на ней надпись. Исполнив свое желание, я хотел возвратиться обратно к кратеру Ретикус, но заблудился и пришел к пику Тэбали с другой стороны. Заметив наверху трех человек, я решил, что это вы, и пошел навстречу. Но, увидев меня, эти люди поспешили почему-то скрыться. Мне это показалось подозрительным, я пошел за ними и настиг их в круглой зале. Но там они втроем осилили меня и связали мне руки. Потом на моих глазах они вынесли из кладовой и магазинов съестные припасы и несколько респираторов, исчезновение которых вы, быть может, даже и не заметили...

— Нет, я отлично заметил, — прервал его Моони, — но позволил себе предположить что вы захватили их с собою. Но продолжайте...

— Вот как могут оклеветать человека! — воскликнул Когхилль смеясь. — Вернувшись в круглую залу со всеми украденными ими вещами, эти три негодяя заставили меня под угрозой смерти следовать за собой. Руки при этом были у меня связаны, а наш милейший Костерус Вагнер все время держал наготове свое ружье... Я не имел даже возможности ни крикнуть, ни позвать на помощь, так как в этой проклятой стране никакой звук не передается... Наконец, мы прибыли туда, где вы застали нас, и оставались там все это время. Я принужден был лежать в углу, связанный по рукам и по ногам, под угрозой смерти при малейшей попытке двинуться с места или произвести какой-нибудь шум.

Они все время не переставали измышлять различные планы и строить заговоры. По-видимому, главная цель их заключалась в том, чтобы напасть на вас во время сна и захватить в свои руки обсерваторию. Но, на свою беду, они не имели достаточного количества ружей и патронов. Поэтому-то Вагнер и пытался пробраться в кухню, рассчитывая, что ему удастся незаметно прокрасться в магазины и захватить оружие. Но в это время его и накрыли...

Только теперь Когхилль заметил среди своих друзей радамехского карлика и с величайшим удивлением и даже страхом молча смотрел на него. Моони и доктор Бриэ должны были рассказать Когхиллю обо всем случившемся во время его отсутствия.

Между тем, Виржиль по распоряжению Моони, занялся устройством трех "комиссаров". Им было предоставлено помещение, примыкавшее к внутренней галерее обсерватории. Воздух они получали, как и все, из воздушного колодца, а вода и пища доставлялись им в строго нормированном количестве. Кроме того, Моони составил для них специальное расписание работ, которые они должны были выполнять.

Но все-таки это увеличение потребителей воздуха и съестных припасов несколько беспокоило Моони, так как расстроило все его первоначальные расчеты. Количественное увеличение маленькой лунной колонии, при весьма скудных и ограниченных запасах предметов первейшей необходимости, неизбежно должно было сократить первоначально назначенный срок пребывания этой "колонии" на луне.

— Я рассчитывал, что нашего запаса воздуха будет вполне достаточно для восьми человек в продолжение двадцати двух суток, — сообщил своим друзьям Моони, — но теперь придется ограничиться всего шестнадцатью днями, так как число потребителей воздуха возросло у нас до одиннадцати пар легких. И то в последнее время нашего пребывания здесь нам придется заняться изготовлением кислорода.

— Вот вам еще новое основание, чтобы избавиться как можно скорее от этих негодяев, — обрадовался Каддур. — Дайте их мне, г. Моони. Вы этим сбережете воздух для тех людей, которые на него имеют право, и вместе с тем избавите род людской от этих преступников.

Но Моони и слушать об этом не хотел.

— Простое чувство человечности, — сказал он, — не позволяет мне согласиться на вашу просьбу. Если вы хотите доказать мне вашу дружбу, прошу вас, не заговаривайте со мной больше об этом. Вы должны позабыть, что эти люди здесь, или же держать себя по отношению к ним, как я обещал им...

Каддур ничего не ответил на это, но по всему было ясно, что никакие увещания не заставят его отказаться от мести авантюристам за те страдания, которые они ему причинили...

"Сегодня исполнилось сто пятьдесят часов с тех пор, как мы находимся на луне, — это больше шести суток "по-земному". Но я без труда поверила бы, что со времени нашего "отъезда" с земли прошло не шесть суток, а шесть недель или шесть месяцев.

Здесь положительно не знаешь, что думать и чему верить в этой удивительной стране, где все необычайно и невероятно для нас, жителей земного шара... День, который продолжается триста тридцать шесть часов, а потом такая же долгая и мрачная ночь. О, как надоело мне это ни на минуту не сходящее с черного, как смола, неба палящее солнце! Ничего не поделаешь — приходится платить кое-какими неудобствами за славу и удовольствие быть первыми людьми, посетившими луну.

Бедный папа, что он теперь делает в далеком, далеком Хартуме? Когда мы опять увидимся с ним? Он, вероятно, считает меня безвозвратно погибшей. Если бы он только знал, что его дочь совершенно спокойно проживает на луне...

Каждое утро, т. е. каждый раз, когда я пробуждаюсь после нескольких часов сна, в искусственном полумраке моей комнаты, я прежде всего вспоминаю о тебе, папочка.

Жизнь здесь так фантастична и неправдоподобна, что порою мне приходится укусить себе кончик пальца; только тогда я убеждаюсь, что все это не сон, а действительность, что я не брежу, а действительно живу.

Собственно говоря, мы здесь точно на судне в открытом море, но с тою разницей, что мы не можем выйти на палубу подышать свежим воздухом, если не считать того, что мы изредка прогуливаемся по верхней площадке и то лишь с этими респираторами. Когда я в первый раз вышла из обсерватории, меня очень забавляло, что мы дышим так, как обыкновенно пьют, — маленькими глоточками, и ходим не иначе, как скачками и прыжками, точно какие-то клоуны или стрекозы... Но в конце концов это становится скучным и надоедливым. Я с удовольствием мечтаю о свежем морском ветерке: ведь здесь никогда не бывает ветра.

Из всех нас только один Норбер не утомляется и проводит целые дни на воздухе, или, вернее, без воздуха. Он ушел сегодня тотчас же после завтрака в новую экспедицию, чтобы осмотреть противоположное полушарие луны, которое совершенно неизвестно нашим астрономам, так как оно невидимо с земли. Не смешно ли, в самом деле, что луна обращена к нам всегда одной и той же стороной и никогда не показывает другой? Когда я спросила об этом Норбера, он объяснил мне, что луна, совершая вместе с землей свой ежегодный обход вокруг солнца, не вращается, как земля, вокруг своей оси. Она точно ребенок, который за руку с матерью обходя вокруг карусели, все время смотрит в центр на того человека, который приводит в движение эту карусель; седоки, конечно, будут по временам терять из вида ребенка, но когда они будут встречаться с ним, они увидят только его лицо.

Все мы хотели отправиться вместе с Норбером в его замечательную экспедицию, но он решительно отказал нам в этом, потому что — во-первых, это слишком далеко и утомительно; во-вторых, на противоположном полушарии в настоящее время страшный холод, и в-третьих, необходимо было бы захватить с собой двойной или даже тройной запас кислорода, если бы все мы отправились вместе с ним в эту экспедицию. Он отправился только вдвоем с Каддуром и захватил с собой целый арсенал зрительных труб, биноклей и различных аппаратов, необходимых для всякого рода исследований.

Хотя ему придется пройти около трех тысяч километров туда и обратно, но он надеется возвратится через двое суток. Это пешком-то! Папа, наверное, недоверчиво рассмеялся бы над нелепыми расчетами Норбера, а между тем, это совершенно правильно. Здесь так легко двигаться, что, сделав в час восемьдесят километров, совсем не чувствуешь никакой усталости. Норбер надеется за двадцать часов, считая на отдых 2-3 часа, достигнуть противоположного полушария луны, пробыть там 6-8 часов и 20 часов потратить на обратный путь.

Бедный Когхилль начал уже поправляться после своего ужасного плена у этих трех негодяев. У него был такой жалкий вид после возвращения в обсерваторию, что даже спокойный и уравновешенный Тиррель Смис ужаснулся и воскликнул: "Вот до чего могут довести даже настоящего джентльмена два дня, проведенных без "tub-tub" (ванны)!" Если бы папа увидал Когхилля в таком виде на земле, то он, конечно, немедленно подал ему двадцать сантимов, вежливо и любезно предупредив, чтобы он не вздумал пропивать эти деньги.

Но сейчас он, благодаря тщательным стараниям Тирреля, уже приобрел свой прежний элегантный вид и усердно преподает мне уроки английского языка, а я, в свою очередь, ежедневно занимаюсь с Фатимой. Она удивительно способная девочка и быстро усваивает все, что я ей говорю.

Фатима, например, гораздо быстрее меня изучила "глухонемой" язык, который с прежней настойчивостью продолжает преподавать нам дядя, и в совершенстве объясняется жестами.

По этому поводу Каддур вчера прочел нам целую лекцию о так называемой им "грамматике жестов". Он говорит, что существует всеобщий универсальный язык жестов и мимики, который, благодаря своей легкости и понятливости, может служить международным языком. Быть может, он прав, но все же мы почему-то не поверили ему и стали смеяться, а он обиделся. Тогда Норбер взял его с собой, чтобы утешить. Я полагаю, что Норбер вообще боится оставлять карлика с нами, так как опасается за жизнь Грифинса, Фогеля, а заодно и Вагнера, к которым Каддур питает нестерпимую и непримиримую, прямо-таки зверскую ненависть.

Виржиль очень обиделся, что Норбер не взял его с собой, и увидел в этом явное нарушение своих прав. Напрасно, мы убеждали его в том, что, оставив его с нами, Норбер выказал по отношению к нему большое доверие; Виржиль никак не мог утешиться, пока Фатима с искренней обидой не заявила ему, что он страшно не любезен по отношению к дамам, если предпочитает общество Норбера нашему.

Виржиль по-прежнему является и здесь, на луне, неоценимым работником. В настоящее время он руководит работами наших трех пленников по ремонту инсоляторов. Дядя и Норбер взяли на себя исправление всех электрических аппаратов, причем Норбер на этот раз никому не рассказывает о том, как осуществится наше возвращение на землю — очевидно, он боится какой-либо новой глупой проделки Тирреля Смиса. Я с Фатимой также ежедневно работаю по несколько часов над сшиванием каких-то полос особой ткани.

Только Когхилль и его образцовый камердинер продолжают бездельничать, вероятно, для того, чтобы не отвыкнуть совсем от этого благородного занятия. Но Тиррель Смис, по крайней мере, варит нам превосходнейшие черепаховые супы из консервов и, следовательно, все же приносит пользу, а Когхилль даже этого не делает и заявил, что не намерен работать до возвращения на землю.

— Ну, а если бы я все же не водворил вас туда, что бы вы тогда стали делать?! — смеясь, спросил его накануне своего ухода Норбер.

При этом физиономия бедного Когхилля весьма заметно вытянулась. Ведь у него в данном положении есть только одно утешение, примиряющее его с нежелательным пребыванием на луне, — это надежда, вернувшись на землю, рассказать клубным приятелям обо всех пережитых им приключениях.

Собственно говоря, больше всех доволен нашим путешествием на луну Норбер. Он говорит, что охотно провел бы на луне два-три года, и ни о чем так не жалеет, как о предстоящем нам близком отправлении в обратный путь. Целые дни проводит он около своих телескопов, даже забыв совсем о моем присутствии здесь... Я не обижаюсь, но...

Четыре часа позже. Я прервала свои ежедневные записи потому, что ко мне пришел дядя и предложил прогуляться вместе с ним и Когхиллем. С первого же дня нашего пребывания на луне дядя задался целью открыть здесь хотя бы малейший признак растительности, какой-нибудь клочочек моху или чахлую былинку. Это, по его словам, было бы украшением его гербария, и он даже заранее придумал какое-то мудреное название для этого драгоценного растения, кажется, "Brieta selensis". Вся беда только в том, что до настоящего времени мы не нашли на луне ни малейшего признака какой бы то ни было растительности. Но дядя все еще не считает себя побежденным и каждый день продолжает свои упорные розыски.

Сегодня мы отправились к одному ущелью и при самом входе в него натолкнулись на громадные залежи каменного угля почти на самой поверхности земли, т. е., вернее, луны. Восхищенный таким богатством, Когхилль остановился и долгое время оставался в немом созерцании; вероятно, он вычислял, какую громадную ценность представляли бы эти залежи где-нибудь в графстве Мидльсекс или в Ланкастере. Но так как ни меня, ни дядю эта оценка нисколько не интересовала, то мы отправились вперед с быстротой по меньшей мере шестидесяти километров в час, скачками по восьми и десяти метров, при самых забавных вольтажах в воздухе.

Вдруг дядя остановился, как вкопанный. Смотрю, он присаживается на корточки, достает из кармана свою лупу и долго внимательно разглядывает нечто вроде крошечной желтой цвели на громадном сине-голубом камне... Наконец, он вскочил на ноги в страшном волнении и знаком подозвал меня к себе, чтобы и я в свою очередь могла подивиться на это чудо.

Так вот каким образом делаются самые величайшие открытия!.. Знаменитая, долгожданная "Brieta" была, наконец, найдена!.. Жалкий, крошечный, чахлый мох, такой незаметный, что я, конечно, могла бы сто раз пройти мимо, не обратив на него ни малейшего внимания. Дядюшка положительно очарован, и я стала поздравлять его самыми выразительными жестами и взглядами.

После этого, думала я, мы благополучно двинемся дальше, но дядюшка, по-видимому, намеревался исследовать окрестность того камня, на котором росла замечательная "Brieta". Поэтому я знаками дала ему понять, что направляюсь к основанию ближайшей горы и на обратном пути зайду за ним.

Едва я успела обогнуть выступ небольшого отрога лунных Аппенин, скрывавшего вход в глубокую и темную долину, как очутилась перед громадной выбоиной в скале, очевидно искусственно пробитой здесь.

То, что я увидела перед собой, несомненно, было создано какими-то разумными и могучими существами... Передо мной открылась гигантская лестница, совершенно пропорциональная во всех своих частях, которая вела к величественному перистилю из циклопических колонн, изваянных из цельного мрамора. Они были раза в четыре или пять выше и толще колонн знаменитого храма Святого Петра в Риме и поддерживались вместо фронтона самою вершиною горы.

Перистиль этот упирался в обнесенную каменной оградой площадь, раз в семь или восемь превосходившую Колизей. Все это сказочное здание было таких грандиозных размеров и производило такое величественное впечатление, что я, как очарованная, глядела на него и не могла сдвинуться с места. Гигантские чудовища, изваянные прямо на скале, охраняли вход в ограду этого грандиозного здания, а стены были покрыты бесчисленными украшениями удивительно художественной работы.

"Кто мог воздвигнуть это гигантское здание, в сравнении с которым пирамиды фараонов являлись жалкими творениями пигмеев?" — мысленно спрашивала я себя, пораженная, подавленная, почти приведенная в ужас тем, что видела, не веря глазам своим, перед собою.

Я решила поскорее сообщить дяде о моем удивительном открытии. Как и следовало ожидать, я застала дядюшку все еще погруженным в созерцание единственного представителя растительного мира на лунной поверхности. С большим трудом удалось мне заставить дядю и Когхилля последовать за мной, но когда они увидели мое открытие, то их удивление и восхищение положительно не знало границ.

Дядя почти помешался от радости и стал порывисто обнимать и целовать меня, стараясь выразить при помощи самых красноречивых жестов всю важность нашего открытия. А потом, не имея терпения дождаться нашего возвращения в обсерваторию, он с лихорадочным возбуждением вырвал листок из своей записной книжки и торопливо написал на нем:

"Дорогая Гертруда, ты открыла первый лунный памятник, сооруженный разумными существами. Это является несомненным доказательством того, что луна некогда была обитаемой..."

Дядя и Когхилль с восхищением рассматривали живопись, барельефы и всевозможные украшения на стенах этого дворца.

Теперь, конечно, можно было не сомневаться в том, что на луне, действительно, когда-то жили разумные существа.

Ведь для того, чтобы сложить египетские пирамиды, требовалось, как мне говорил папа, основательное знание математики, механики и др. прикладных наук; несомненно, что присутствие на луне этого гигантского сооружения, о размерах которого трудно составить себе даже приблизительное представление, указывало на высокую культуру вымерших обитателей луны. Этот мертвый в настоящее время мир некогда, быть может, пережил свою эпоху расцвета. И все это удалось открыть мне, невежественному и глупому, в сущности, человеку. Папа теперь будет иметь полное право гордиться мною.

По возвращении в обсерваторию вся радость дяди по случаю находки "Brieta" исчезла. При более тщательном исследовании под микроскопом он убедился в абсолютной тождественности его "Brieta selensis" с точно такой же разновидностью моха на земном шаре, чрезвычайно часто встречающегося во всех полярных странах. Это новое открытие произвело на дядю крайне удручающее впечатление; его "Brieta" разом потеряла всю свою ценность. Напрасно я старалась его утешить: ведь это жалкое, маленькое растение все же, на мой взгляд, имело большое значение, так как оно являлось единственным представителем растительного мира на луне. Но дядя с искренним прискорбием заявил, что земные ботаники несомненно, будут утверждать, что этот мох случайно был занесен на луну вместе с нашей горой. Это, конечно, было бы признаком возмутительного недоверия, но дядя считает своих собратьев способными на все, когда дело идет об умалении значения какого-нибудь нового открытия"...

Снаряжаясь в свою дальнюю экспедицию на невидимое полушарие луны, Моони захватил с собою большой запас хлористого калия, чтобы при помощи солнечного тепла возобновлять, по мере надобности, запасы кислорода в респираторах. Кроме того, он "изобрел" шляпу-зонт для предохранения от невероятной жары. Шляпа эта была снабжена особого рода широким, длинным козырьком, прикрывавшим затылок и сильно выдававшимся вперед в виде щита, из натянутого на палочки полотна. К этому щитку был прикреплен полотняный вуаль, в который были вставлены синие стекла, предохраняющие зрение от сильного света. Благодаря этим остроумным приспособлениям наши путешественники, нагруженные разными аппаратами и съестными припасами на двое-трое суток, могли беспрепятственно совершить в течение двадцати часов свой переход от кратера Ретикуса до противоположного полушария луны.

Если бы они были менее осторожны, то неминуемо, погибли бы от солнечного удара. Жара, с трудом переносимая во время самой непродолжительной прогулки, становилась совершенно нестерпимой при далеком путешествии. Приспособившись к условиям путешествия в этой раскаленной солнцем глухой пустыне, они без всяких неприятных приключений благополучно добрались до своей цели.

В последнее время Моони и Каддур в совершенстве изучили "глухонемой язык" и теперь легко могли изъясняться посредством знаков.

По мере того, как они приближались к той стороне лунной поверхности, которая навсегда скрыта от обитателей земного шара, молодой ученый все больше и больше волновался.

— При одной мысли о том, что мы должны будем вскоре увидеть, — передал он своему спутнику посредством азбуки глухонемых, — у меня дрожь пробегает по телу... Подумайте только, Каддур, я увижу то, что еще до меня никто не видел и, не мог видеть...

— Разве это невидимое полушарие луны чем-либо резко отличается от того полушария, на котором находится наша обсерватория? — спросил Каддур.

— Может быть, они и тождественны, но ведь, меня интересует, главным образом, не поверхность луны, а вид неба, который нам представится с той стороны луны. Скоро вы сами увидите, какая это будет дивная картина... Все знакомые нам звезды и созвездия с особенной яркостью и резкостью будут видны на совершенно черном фоне ночного лунного неба.

Объясняясь посредством азбуки глухонемых, Моони, подстрекаемый искренним энтузиазмом молодого ученого, незаметно для самого себя ускорял шаг, т. е. стал прыгать на расстояние в сорок-пятьдесят метров; его маленький спутник лишь с большим трудом мог поспевать за ним.

Наконец, наши путешественники достигли довольно высокой горы, которая уже давно была видна на востоке. Едва успели они перейти через эту горную вершину, как солнце стало скрываться за горизонтом. Вскоре оно, как будто разом, скатилось и исчезло. Темнота наступила сразу, без малейшего перехода, и наши путешественники очутились во мраке глубокой ночи. В то же время они почувствовали такую резкую перемену температуры, что едва были в силах вынести ее. Волей-неволей они должны были, как можно скорее, вернуться обратно на полушарие, освещенное солнцем. Укутавшись там во все теплое, они снова стали постепенно пробираться в "ночное" полушарие.

На абсолютно черном, как сажа, небе искрились мириады звезд, словно алмазная пыль на бархате. Благодаря отсутствию атмосферы эти звезды не мерцали, как на земле, и их особенно было удобно наблюдать, тем более, что они в течение трехсот пятидесяти часов стоят на месте, не изменяя своего положения. Ни малейшее облачко, ни малейшее колебание воздуха ни на секунду не могло помешать наблюдениям,

Моони уже собирался приготовить свой походный телескоп, но невыносимый холод почти совершенно парализовал его. Постепенно им стала овладевать непреодолимая сладкая сонливость, он уже с трудом вдыхал в себя кислород из респиратора и чувствовал, что в висках у него стучит, а голову стягивает и сжимает, точно ледяными тисками. Еще минута-другая, — и он мог замерзнуть...

С большим трудом, через силу превозмогая сонливость, он овладел собой и решил уже вернуться на другое полушарие, как вдруг увидал вдали на самой поверхности луны какое-то красноватое зарево. Судя по колеблющейся силе света, этот огонь можно было принять за один из тех вращающихся маяков, которые на морских побережьях Европы означают какую-либо скрытую опасность или удобное место стоянки для судов.

Быстро схватив Каддура за руку, как берут четырехлетнего ребенка, Моони бросился бежать, что было мочи по направлению к видневшемуся вдали свету.

Это быстрое движение вскоре согрело их обоих. В несколько минут они отмахали те три-четыре мили, которые отделяли их от огня. Когда они приблизились к огню, то увидели, что это был вулкан, крошечный, миниатюрный вулкан, кратер которого имел не более десяти метров в диаметре. Он как будто агонизировал среди множества других, уже потухших вулканов. Это была последняя, тлеющая искра, оставшаяся от громадного пожара, некогда свирепствовавшего в этой долине.

Как ни мал был этот крошечный вулкан, но он все-таки распространял вокруг себя довольно сильный жар, поистине неоценимый при тех условиях, в которых находились Моони и Каддур. Оба они с особенным удовольствием тотчас же приютились на северном скате маленького кратера, точно на русской печке.

Вскоре они совсем отогрелись и с любопытством стали следить за миниатюрным вулканом, из которого вырывались по временам легкие облака пепла и дыма, освещенные отблеском угасавшего очага. Иногда же ощущался глухой подземный гул и рокот, который постепенно переходил в беспрерывное клокотание и вдруг оканчивался взрывом; взрыв этот, конечно, не был слышен, но ощущался по толчкам и продолжительным колебаниям почвы. Обогревшись и отдохнув около вулкана, Моони решил исследовать окружающую местность. Пройдя всего несколько сажень, он у самого подножия вулкана вдруг заметил маленький гейзер, кипевший у основания столб воды поднимался на высоту не более метра, но во время взрывов он сразу достигал семи-восьми метров высоты.

Вода этого гейзера оказалась насыщенной серными остатками и была совершенно непригодной для питья, но все же это была вода, горячая вода, неоценимое сокровище на этой пустынной планете. Поэтому наши друзья решили переночевать у гейзера, условившись, как и прежде, спать по очереди и следить друг за другом.

Плотно поужинав и возобновив при помощи кипящей воды гейзера свои запасы кислорода в резервуарах респираторов, наши путешественники завернулись поплотнее в свои теплые одеяла, и карлик тотчас же уснул, а Моони все еще продолжал свои наблюдения. Потом они поменялись ролями. Проснувшись, Моони тотчас же установил свой походный телескоп и, не теряя времени, снова принялся изучать небесный свод.

Он прекрасно сознавал, что все наблюдения, какие он успеет произвести в короткий срок времени, оставшийся в его распоряжении, не могли иметь особенно важного значения, но он хотел все-таки воспользоваться теми преимуществами, которые представляло темное полушарие луны. Если бы в данный момент на черном лунном небе появилась какая-нибудь комета, он имел бы возможность вполне точно проследить ее путь через равные промежутки времени и на основании этого определить ее орбиту и вычислить ее эфемериду.

Но за отсутствием кометы Моони стал производить наблюдения над планетами.

Он начал с Марса. В телескопе с исключительной ясностью были видны моря, материки, полярные льды и две луны этой ближайшей к земле планеты. Затем он перевел телескоп на Венеру, особенно выделявшуюся на лунном небе своим исключительным ярким светом. Меркурия в этот час нельзя было видеть и поэтому Моони обратил все свое внимание на гигантского Юпитера, самую большую планету солнечной системы, имеющую четырех спутников, или четыре луны. Никогда еще эта громадная планета, превосходящая в 1.234 раза земной шар, не казалась ему такой величественной, как в этот раз.

Ни Урана, ни Нептуна отсюда нельзя было увидеть, и поэтому Моони, заранее предвкушая удовольствие, навел свой телескоп на Сатурн. Он долго не мог забыть того сильного впечатления, какое произвела на него эта планета в детстве. Тогда он впервые в своей жизни увидел ее в телескоп в одном общественном саду, в самый простой и немудреный телескоп... А теперь кольцо, опоясывающее Сатурн, представлялось ему совсем явственно. Он видел, что оно разделяется на три отдельных сегмента и состоит из нескольких концентрических колец. Совершенно ясно можно было различить на планете тень, которая падала от этого кольца. Моони все больше и больше увлекался своими наблюдениями. Какие замечательные открытия можно было бы здесь произвести! Углубившись в свои наблюдения, молодой ученый совершенно забыл о всем остальном, забыл даже о том, что он находится на луне.

Когда Каддур дернул его за рукав, он очень неохотно отвел глаза от телескопа и сразу... упал с небес на луну.

— Знаете, сколько времени вы уже здесь сидите? — спросил его знаками карлик, сопровождая свои жесты самой выразительной мимикой.

— Не знаю... с полчаса, вероятно... или немного больше...

— С полчаса?.. Нет-с, уже более четырех часов! Пора возвращаться назад. Ваши друзья, наверное, будут беспокоиться о вас.

— Да, вы правы. К сожалению, нужно идти назад. Соберем свои пожитки и двинемся в обратный путь...

Через двадцать часов наши путешественники, разбитые и усталые, но вполне довольные результатами своей экспедиции, благополучно вернулись в обсерваторию.