— Ишь, шумный-умный! — заявила она, когда Бобби хотел сесть за руль. — Это тысяча долларов штрафа и тю-тю права на три месяца! Папочка меня просто убьет!

Машину — маленький двухместный "шевроле-электроспорт" — пришлось вести ей самой; когда спидометр показал сто миль в час, она велела Бобби "убрать руку откуда не надо". Выехав на шестиполосную автостраду в сторону Лос-Анджелеса, они словно пересекли невидимую границу. Машин стало гораздо больше, в правом ряду потянулись тягачи, груженные военной техникой. А в небе жужжали патрульные вертолеты, военные самолеты с грохотом рвали воздух на сверхзвуковой скорости.

Через сорок минут после Сан-Бернардино пошли рекламные щиты, потянулись первые домики, проволочные заборы заводов, торговые центры с автостоянками. И смог, словно густая пелена, начал смазывать очертания пейзажа.

— Добро пожаловать в Лос-Анджелес, — пропела Эйлин.

— Это уже Л-А?

Эйлин рассмеялась.

— Можешь считать, да. Дальше будет все то же и еще хуже! Так оно и оказалось. Бобби почувствовал в воздухе нечто новое, с чем он еще не встречался в Америке, и это был не только смог. Еще и сплав маниакальной энергии, лихорадочного движения и безумного желания любой ценой немедленно достичь цели.

— Не похоже на Восток, — пробормотал Бобби.

— Похоже на Южную Калифорнию, — засмеялась Эйлин. — Запомни, это не похоже ни на что. Это другая планета, это деньги! Пока япошки и европешки разоряли и раскупали остальные штаты, все золото соскользнуло сюда. Видно, карту Штатов приподняли за уголок — за штат Мэн. Там черт-те что, а здесь делают все! Мировая столица шоу-бизнеса. И биотехнологии, к которой правительство никогда не подпустит иностранцев. — Взгляд ее стал злобным. — Но главное, почему здесь золото, — это война! Деньги правительство высасывает по всей стране, а выходит эта труба здесь. Так повелось еще с тех времен, когда добрый старый Ронни Рейган перестал сниматься в ковбойских фильмах. "Космокрепость Америка"! Эдвардс! Ванденбург! Бомбардировщики! Танки! Напалм! Оружие! Мы вытаскиваем его отовсюду и отправляем в Латинскую Америку, там это все сгорает, и они приезжают за новой, еще большей партией. Патриоты-гринго набивают карманы звонкой монетой!

— Ужасно, — пробормотал Бобби.

— Рассказываешь! Ты еще не видел моего папашу!

Миновав еще одну огромную промзону, проторчав полчаса в чудовищной автомобильной пробке, миновав Беверли-Хиллз с его роскошными отелями и невероятно дорогими магазинами и ресторанами, они наконец еще раз свернули на юг и попали в другой мир: безукоризненно прямые тенистые улицы, большие ухоженные дома — в стиле Тюдор, в псевдоиспанском стиле, даже в средневековом. На протяжении нескольких кварталов — ни табачной лавки, ни кафе, ни магазинов. И почти нет людей на тротуарах.

Они подкатили к фантастическому строению; спроектировать такое мог сумасшедший иллюстратор детских книжек. Двухэтажный замок эпохи Тюдоров с башенками и парапетом. У входной двери — имитации подъемного моста, лебедки и цепей.

— Я девушка скромная, — сказала Эйлин, нажимая кнопку звонка, спрятанную среди медных выкрутас, — но такого дома больше нигде нет.

За дверью мрачно ударил чуть не Биг Бен, и спустя несколько мгновений на пороге появилась средних лет дама в асимметричной красно-зеленой юбке и такой же блузе без рукавов. Ровный искусственный загар, прическа, напоминающая римский шлем.

— Эйлин! — воскликнула она и поцеловала дочь в обе щеки. — Киска-кис! А это кто? — Она недоверчиво повернулась к Бобби.

— Это Боб Рид, мой однокурсник из Беркли, он навещал родных на Востоке, и сейчас едет назад, и я сказала, он может у нас остановиться, пока мы не двинем дальше, и все будет в порядке...

— В комнате Хода, — промолвила миссис Спэрроу довольно холодно.

— Ну, мам, — застонала Эйлин. — Я же не притворяюсь девственницей.

— В комнате Тода!

— Все в порядке, миссис Спэрроу! — поскорее сказал Бобби. — Ваш дом — ваши правила.

— Какой приятный молодой человек! — Миссис Спэрроу одарила Бобби вымученной улыбкой и пустила их в дом.

На большом кожаном диване в затемненной гостиной сидел напротив видеоэкрана подстриженный воинственным ежиком человек в зеленой куртке без рукавов и защитного цвета шортах.

— Привет, па! — Это Бобби, он возвращается в Беркли. Он остановится у нас. Бобби, это папа.

Мистер Спэрроу поднялся с дивана и пожал руку гостю.

— Дик Спэрроу. Я смотрю тут новости, все неплохо! Вы не против — досмотрим до конца? — Был он высок, широк в плечах и выглядел весьма спортивно, несмотря на намечающееся брюшко.

Бобби сел в дальний от хозяина угол дивана, Эйлин расположилась между ними. Диктор вещал с экрана с мрачной торжественностью в голосе:

"У мексиканского правительства есть всего месяц для необходимых внешнеэкономических операций по выплате долга либо для предложения приемлемой альтернативы..."

— Альтернативы! — завопил Дик Спэрроу. — Например, пять миллионов тонн дерьма?

На экране возник авианосец в окружении крейсеров и эсминцев.

"Одновременно, — продолжал диктор, — в Сан-Диего прибыли подразделения Тихоокеанского флота. Как нам сообщили, они получат подкрепления морской пехоты и восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии..."

На экране разрывы снарядов терзали песчаные дюны; морская пехота высаживалась на берег; самолеты-штурмовики на бреющем полете расстреливали безжизненное побережье.

— Что происходит? — изумленно спросил Бобби.

— Что происходит? — Дик Спэрроу пристально на него посмотрел. — Где ты был, мальчик?

— Уф. Я... был в пути!

Спэрроу неодобрительно покачал головой.

— Происходит то, что мы наконец решили войти!

— Войти? Куда войти?

— Ты что, серьезно, парень? Ты не знаешь? Мы шлем в Залив* наших маклеров! Правительство скупило мексиканский долг по двадцать центов за доллар; по-моему, это еще дорого. Сейчас фасольникам придется раскошелиться. А если они не потянут, а они не потянут, у них нет денег даже на собственную армию, мы заберем Залив в качестве компенсации!

* Речь идет о Калифорнийском заливе (Мексика), соседствующем со штатом Калифорния (США).

"В Мехико президент отказался от комментариев, — вещал экран. — Министр обороны Мексики уверяет, что территориальная целостность страны будет защищена..."

— Хлопушками! — погрозил экрану Дик Спэрроу. — Фасольники не продержатся и недели, ставлю в Вегасе шесть против четырех!

Военно-дипломатические демарши хозяина были прерваны его супругой: миссис Тони Спэрроу вошла с подносом — бутылка, солонка, низенькие бокалы и тарелочка с нарезанным лимоном.

"Одновременно в Страсбурге Европарламент принял..."

— Долбаные европешки! — завопил Дик Спэрроу. — Они тоже свое получат!

"В напряженной гонке на приз Американской Лиги, — спокойно продолжал ведущий, — Конакава одержал победу в девятом заезде, и таким образом Майами..."

Дик Спэрроу хлопнул по кнопке, и экран погас. Он разлил по стаканчикам крепко пахнущую жидкость, лизнул руку, посыпал это место солью, снова лизнул, опрокинул стопку и впился в лимон.

— За великую Калифорнию! — провозгласил он.

— Папа скупает пустыню к северу от Энсенады, — пояснила Эйлин.

— Уж можете в это поверить! — подтвердил хозяин. А что, Бобби, у твоих родителей есть деньги? Я могу устроить вам сотню акров всего в семидесяти милях от Ла Паса, но надо поторопиться, потому что лучшее давно продано, а когда наши мальчики войдут...

— Папа!

— Давай-ка, сынок, выпей! — Дик Спэрроу вручил Бобби стопку и солонку. — За смелых парней, которые принесут нам богатство! За большую Калифорнию! За большие события!

Бобби поморщился, но все же посолил руку, лизнул ее и опрокинул в себя весьма крепкую жидкость, после чего тоже впился в лимон. И не стал отказываться, когда хозяин разлил по второй. Бобби понял, что здесь это будет ему необходимо.

...Обед состоял из огромных порций салата — в основном из незнакомых Бобби тропических фруктов, жареного цыпленка в остром коричневом соусе, шоколадного торта и жутких сентенций оголтелого господина Дика Спэрроу.

После обеда миссис Спэрроу показала ему комнату Тода на втором этаже, увешанную плакатами и фотографиями военной техники. Потом они вчетвером посмотрели кошмарный фильм "Война за свободу" — еще одну версию современной истории, согласно которой Америка одержала победу во Вьетнаме благодаря вполне законному применению тактического ядерного оружия. Дик Спэрроу не умолкал; он орал насчет недвижимости в Латинской Америке, европейского загнивания, американского возрождения, золотого будущего Калифорнии и чтоб япошек поставить на место.

Наконец супруги Спэрроу удалились, оставив Бобби и Эйлин одних.

— Ну и дела, — пробормотал Бобби.

— Папа хорош, а?

— Как ты все это терпишь?

Эйлин рассмеялась:

— Не так уж и терплю. С чего б я, по-твоему, училась в Беркли?

— Пробудем в Л-А еще три дня, и я кое-что тебе здесь покажу; будешь знать, по крайней мере, какая чаша тебя миновала, — сказала Эйлин после завтрака. — Начнем с университета.

Они прошли немного пешком, спустились в подземку и вышли через две остановки напротив входа в обширный кампус*.

*Кампус — территория и здание университета.

— Все задумано так, — пояснила Эйлин, — чтобы приучить студентов пользоваться подземкой, но уважающий себя троянец скорее погибнет, чем поедет на чем-нибудь, кроме собственной машины.

— Троянец?

— Это название бейсбольной команды. Наверное, по имени какого-то древнегреческого шовиниста? А еще это марка презервативов, правда?

Лос-Анджелесский университет являл собой огромное скопление низких зданий и невысоких башен; походило это скорее на заводскую территорию, чем на студенческий центр, как представлял его Бобби. Мрачного вида мексиканцы средних лет за несколько долларов возили студентов из здания в здание на велосипедах с колясками.

— Почему они сами не ездят? — спросил Бобби. — Университет действительно огромен!

— На велосипедах-то? — воскликнула Эйлин. — Это тебе не третий мир, здесь живут американцы. Гринго!

Побродив по городку, они позавтракали чем-то отвратительным в одном из университетских кафетериев.

— Это отобьет у тебя последнее желание тут учиться, — сказала Эйлин.

Бобби уже начал кое-что понимать. Гигантский кампус был набит битком: в нем училось около шестидесяти тысяч человек, по большинству — выходцы из стран третьего мира. Аккуратно подстриженные, в джинсах или шортах и фирменных "троянских" рубашках, они группами, с мрачным видом, маршировали из здания в здание. Поражало количество студентов в военной форме — многие оплачивали четыре года учебы четырехлетней службой в армии.

— Это не совсем то, что я ожидал увидеть... — пробормотал Бобби.

— А что ты ожидал?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Это больше похоже на какую-то фабрику.

— Так оно и есть! — согласилась Эйлин. — Фабрика по превращению инженеров, техников, солдат и всех прочих в колесики Большой Машины Зеленых Бумажек.

Назад возвратились тоже на метро. Матери не было дома — уехала за покупками или еще за чем-то, и они смогли заняться любовью в комнате Эйлин, что несколько скрасило им время. Но мысль о предстоящем обеде наполняла Бобби ужасом.

— Ладно, поедем в город, — согласилась Эйлин.

Они побывали в огромном Чайна-тауне* — скопище восточных лавок, голографических шоу и китайских ресторанчиков, вкусно поели. Прошлись по Голливудскому бульвару, глазея на кинозвезд, гуляющих по тротуарам.

* Чайна-таун — "китайский город" — принятое в США название кварталов, заселенных китайцами.

— Поездка сюда не считается, — заявила Эйлин, — если не посмотреть Малхолэнд Драйв.

Они покатили дальше, в горы, через Голливудские холмы — цепь невысоких гор, застроенных странными домами, иногда висящими над обрывами ущелий. Малхолэнд Драйв оказался дорогой, идущей высоко вверху, по хребту Санта-Моника. Она протянулась отсюда до океана и тоже шла над обрывами. Одно из последних мест в окрестностях Лос-Анджелеса, где ловкачам не дали понастроить всякой халтуры, объяснила Эйлин. Она была убеждена, впрочем, что папаша сюда вот-вот прорвется. Эйлин остановила машину на утрамбованной несколькими поколениями автомобилистов площадке. Они вышли.

Темные плечи гор опускались в обширную долину, от края до края усыпанную миллионами сверкающих огоньков, словно гигантская светящаяся медуза. Нескончаемыми потоками неслись навстречу друг другу красные и белые огни автострады. Над всей долиной сияло золотое зарево, вытесняя черноту ночного неба. И там, в вышине, медленно плыли огни самолетов и вертолетов.

Бобби казалось, что перед ним огромный, сотворенный человеческими руками организм — безмерный, полный энергии, пульсирующий и неизъяснимо живой.

— Ч-черт! — выдохнул Бобби, чувствуя победоносную и безумную силу этого зрелища.

В этот момент он понял, что такое — быть американцем; ощутил себя частью этой страны, ее судьбы, ее будущего — к добру или худу. Страны, сохранившей пусть искаженный и изломанный, но великий созидательный дух.

— Ну, поехали. — Эйлин дернула его за рукав и потянула в машину.

— Чего? — Бобби еще не пришел в себя.

— Поехали! Нам пора испробовать все, что здесь полагается!

— Чего там еще пробовать?

— Трахнуться в машине. Народ ездит сюда для этого уже сотню лет, понял?

Бобби несколько опешил — двухместная машина Эйлин была явно тесновата, но ему, уже в который раз, пришлось подчиниться.

В субботу Бобби уговорил Эйлин сходить на бейсбол. В понедельник они уезжали в Беркли, и это была последняя возможность увидеть Доджер-стадион. Зрелище стоило затраченных усилий, во всяком случае, для Бобби. Стадион Доджера был одним из трех, где большие соревнования проводились на естественном покрытии, да и публика представляла немалый интерес. В центральном нижнем секторе чинно расселись разодетые англосаксы, ошеломительные шлюхи и настоящие телевизионные знаменитости. На открытых трибунах бесновались мексиканцы и черные, благоразумно поделившие между собой секции. Отдельно, наверху, сидели военные, пришедшие на матч за полцены. Остальная часть стадиона досталась организованным болельщикам. Тысячи людей поднимали щитки, из которых складывались картинки — эмблема Доджера, реклама, американский флаг и даже машущий крыльями орел — с герба США.

...В воскресенье один из школьных друзей Эйлин пригласил их на пляж в Малибу. Рано утром они влились в кошмарный транспортный поток, спустя полтора часа с трудом отыскали стоянку, переоделись в машине и отправились бродить по пляжу в поисках своей компании.

— Запомни, Бобби, ни слова о Париже или Европе, — предупредила Эйлин, когда они увидели большой надутый гелием красный шар, под которым их ждали. — С большинством из этих балбесов я училась в школе в Беверли-Хиллз, это шайка гринго, и я не хочу, чтобы все кончилось мордобоем.

Человек двадцать расположились на полотенцах вокруг металлического бочонка с пивом, болтали, загорали, пили и ели под звуки ужасающего военного марша из приемника. Здоровенный светловолосый парень по имени Тэб приветствовал Эйлин тычком и крепким объятием, налил им пива, потом Боба представили компании, и он повторил накатанную версию возвращения в Беркли — после поездки к родным.

Потянулся долгий, ленивый солнечный день — хороший, по представлению Бобби, день на пляже Южной Калифорнии. Бобби плавал. Немного осрамился, пытаясь управлять серфбордом — доской с мотором, постоянно с нее падал, нахлебался тихоокеанской воды. Нырял с Эйлин. Играл в замедленный волейбол огромным мячом, накачанным смесью воздуха с гелием.

И, как все прочие, пил. К тому времени, когда солнце стало клониться к зеркалу океана, компания изрядно нагрузилась. Кому-то стало худо, на игры уже не тянуло, началась пьяная тягомотина. Долго и раздраженно о чем-то спорили; у Бобби от утомления пропал дар речи. Жаловались на каких-то неизвестных ему учителей. Долго и противно перебирали, кто, когда и с кем... Бобби молча лежал на полотенце рядом с Эйлин, выпивая, когда ему наливали, и бездумно глядя в синеющее небо.

— Слышали, Билли в восемьдесят второй десантной...

— Там ему отстрелят толстую задницу!

— Мой отец говорит, фасольники разбегутся без единого выстрела.

— Чушь! Будет такая мясорубка...

— А отец говорит, ветераны Залива получат по сорок акров, он меня чуть не сожрал, когда узнал, что я не записался.

— Да брось ты. Фасольники не выдержат и недели, это уж точно.

— Так у них же коммунистический режим!

— Ну и что? Русские и пальцем не пошевелят. Они даже на своих кубинцев положили! Не подняли ни одной ракеты. Очень носятся с европешками.

— А я говорю, будет мясорубка. Война продлится не менее шести недель. Мой отец говорит, что все уже решено. Фасольников без боя не отпустят.

— Кто?

— Оборонный комплекс, болван! Уже подписаны контракты на содержание армии в условиях войны. Сумасшедшие бабки. Кстати, там позарез нужны люди.

— На временную?

— На несколько недель. Сотня в час — двойной оклад. В выходные — тройной.

— Слушай, а это неплохо...

Перемена темы привлекла внимание Бобби. Он уже немало наслышался циничных мерзостей от Дика Спэрроу и других, но когда это говорят твои сверстники, с которыми ты только что играл в волейбол, плавал, выпивал, — такое не укладывалось в голове. А собутыльники зашевелились:

— Слушай, твой старик сможет меня устроить?..

— Эй, Эдди! Твой папаша ведь работает на "Коллинз", а? Они берут на временную?

— Могу узнать...

Бобби не выдержал:

— Слушайте, ребята, я не верю, что вы это всерьез.

Батч, огромного роста детина с короткой прической, широко улыбнулся:

— Конечно, всерьез. Если хочешь, я и за тебя могу замолвить словечко. Сотня в час — неплохие бабки!

— Чушь собачья! — выпалил Бобби. Эйлин ткнула его в бок. — Вы что, в самом деле готовы идти на оружейный завод?

— Бобби, замолчи, — шипела ему в ухо Эйлин.

— Делать оружие, чтобы им убивали людей за то, что они хотят жить по-своему?

— Чушь! Любому известно, что Мексика оттяпала Залив во время гражданской войны. Это сделал бандит Панча Вилья со своими ублюдками. Мы имеем полное право забрать то, что было нашим, — так говорится в доктрине Монро!

На Бобби наседали уже несколько парней.

— А ты что, коммунист?

— Слушай, Эйлин, твой дружок, похоже, красный из Беркли!

— Да он фасолышк!

Ситуация, похоже, грозила стать неуправляемой.

— Он из КГБ, их в Беркли пруд пруди, мой отец знает...

— Держу пари, этот болван будет защищать и европешек!

— Что скажешь, Бобби, европешки, которые растащили у нас половину Америки и продали долбаным русским, — они тоже люди?

В памяти Бобби всплыли разъяренные лица у американского посольства в Париже. У этих молодых американцев, уставившихся на него под безоблачным калифорнийским небом, — те же лица. Там толпа скандировала у посольства:

Здесь кричали:

— Они не люди, они фасольники!

— Бобби, малыш, в пасть долбанные европешки — люди, по-твоему?

— Ядерными их, чтоб горели голубым!!

— Пусть жрут антипротоны!

Это гремело в ушах как эхо парижских воплей. Это его перевернуло. Где же разница между теми шовинистами и этими?! Но засранцы начали убеждать его, что то, что он считал ложью, — правда!

Эйлин схватила его за руку, и он не отстранился. Но бóльшая часть его — лучшая часть — не могла молчать; он не мог не ответить этим дерьмюкам. Он должен сделать это для родителей, для себя самого и — каким-то образом — для Америки.

— Как вы можете в это верить? — закричал Бобби, вскочив на ноги. — Вы же сами как безмозглые гринго! Как шовинисты, которыми нас пытаются представить! Американцы не могут быть такими, вы не имеете права быть такими!

— Какой ты, к чертовой матери, американец? Комми, коммунист! Фасольник несчастный! Красный из Беркли! Катись в свою Москву, там тебе место!

— Мальчики! — простонала Эйлин материнским голосом. — Хватит! Вы так надрались, что и подраться не сможете, вы только наблюете друг другу в рожи!

Некоторые девушки рассмеялись, момент для драки был упущен.

— Пойдем, Бобби! — Эйлин потащила его за руку. — Нам пора!

Покачиваясь и осознавая, как он пьян, Бобби позволил увести себя к машине. Одноклассники Эйлин, лежа на полотенцах, опять передавали друг другу бутылки и смеялись чему-то своему.

— Извини, Эйлин, — пьяно бормотал Бобби. — Что случилось с Америкой? Я вовсе не хотел...

— Я же говорила — это шайка шовинистов. Очень даже запросто могли тебя убить! Они долго поднимались по дороге, вьющейся меж бурых холмов. За перевалом открылось плато. Там она остановила машину, они прошли на край утеса. Янтарно-оранжевое солнце уже наполовину скрылось в зеркале океана. В долине загорались огни Лос-Анджелеса. Далеко внизу сумасшедший город еще корчился от жары и страстей. Теперь Бобби знал: что-то повернулось к худу в этом городе, черные дела скрывались под огненным плащом. И все же город был прекрасен — как сама Америка. И когда солнце нырнуло в океан и край тьмы надвинулся по воде на город, показалось, что сверкающие огни двинулись от земли ввысь, бросая вызов звездам — прекрасный свет, великолепный и гордый, как сама Америка. Свет, который совсем еще недавно сиял всему миру как надежда.

Неужели Лос-Анджелес и вся Америка медленно сползают назад, погружаются в первобытную тьму? Чтобы, как легендарная Атлантида, найти забвение под океанскими волнами?

Бобби не знал ответа. Как и предначертанный ему путь, истина терялась в тумане.

Умышленное нарушение суверенитета Мексики

Но если у ста миллионов мексиканцев можно отнять их землю, как уже было в 1845 году, никогда и никто не сможет сказать, что у нас отняли честь. Мы должны стойко встретить невзгоды. И мы будем драться, не щадя жизни, за каждый сантиметр нашей священной земли.

"Известия Мехико"

— Это займет вдвое больше времени, — пояснила она, — и там ты не сможешь сесть за руль.

И они помчались по другой дороге, через Сан-Хоакин — по бесконечной прямой автостраде, по ровной, как стол, доли мимо бесконечных полей, на которых колосились под безжалостным солнцем хлеба. Все — от поливки до уборки зерна делали здесь механизмы; люди только наблюдали за ними. Все это никак не отвечало романтическим представлениям Бобби о фермерских хозяйствах и больше походило на гигантскую фабрику продовольствия. Или еще хуже — на войну против cамой природы.

Чем дальше на северо-восток, тем сильнее менялся ландшафт, стало прохладнее и зеленее. Снова потянулись фабричные постройки, торговые центры, заправочные станции, площадки с выставленными на продажу автомобилями, закусочные и плакаты. Они приближались к Сан-Франциско. Наконец, с забитой машинами автострады открылся голубой простор залива золотящийся в лучах вечернего солнца. Далеко внизу белели паруса яхт, двигались, словно игрушечные, катера, оставляя за собой пенящийся прямой след, как самолеты в воздухе. Далеко на северо-западе Бобби различил мост Золотые ворота, призрачно возвышающийся над клубами тумана.

— Вот это настоящая Калифорния! — заявил Бобби.

— Только не здесь, не в Окленде, — откликнулась Эйлин. — Фу!

Между автострадой и голубым заливом открывалась еще одна — поистине отвратительная — картина, которую Бобби старался не замечать. Пристани, доки, хранилища горючего, лабиринт трубопроводов, железнодорожных путей, электропередач. Грузовые фуникулеры, огромные ангары, склады, обшарпанные домики. Гигантские краны опускали на палубу авианосца вертолеты, самолеты вертикального взлета, катера на воздушной подушке. Ждали очереди четыре эсминца и крейсер. Три больших корабля принимали танки и артиллерию. Все площадки у пирсов были забиты бронетехникой, грузовиками, пушками ракетными установками и прочей мерзостью.

— И здесь тоже! — застонал Бобби.

— А ты что думал? Ладно, не волнуйся, Беркли — это другой мир.

И действительно, городок, куда они спустились с гор, чем-то напомнил Бобби Париж. По одну сторону главной улицы был университетский городок, по другую — книжные магазины, рестораны, ателье и супермаркеты, прачечные.

Они свернули с главной улицы.

— Вот Телеграф-авеню, — сообщила Эйлин. — Центр вселенной!

Узенькая улочка была забита гуляющими. Отовсюду неслась музыка — из окон кафе и клубов, из радиоприемников. Большинство публики — подростки и молодежь — выглядело вполне обычно для Штатов: парни в джинсах или шортах, открытых рубашках или футболках, чисто бритые и аккуратно подстриженные; девушки в блузках и коротких юбках или ярких брюках. Но на кое-кого было, что называется, страшно смотреть. Парни в драных с бахромой штанах, с проколотыми ушами. Широкополые ковбойские шляпы, кожаные куртки на голое тело. Шелковые шарфы, бритые головы, украшенные татуировкой или просто размалеванные. Прически — выстриженные гребнем или крестом. Нечесаные патлы до пояса... Настоящий цирк в городе!

Прозрачные распашонки на девицах, футболки с нарисованными грудями. Короткие обкромсанные юбки и разноцветные сапоги — до самой задницы. Девушки в накидках, разрисованных на восточный лад, а под накидкой вроде ничего нет... Девушки в японских курточках, украшенных мигающими лампочками. Эх, как гордо они ходили — любо посмотреть!

Сравнить можно было разве что с Сен-Жермен, с окрестностями Сорбонны, только здесь — всего больше, все усилено, все как-то помпезно американизировано. Бобби наконец-то почувствовал себя в своей тарелке. Он ощутил зовущий дух улицы, манящей, дразнящей, призывающей потеряться в ее омуте.

Телеграф-авеню кончилась. Дальше шли патриархальные тенистые улочки с аккуратными домиками и гаражами. Бобби вновь обрел дар речи.

— Куда сейчас? — спросил он Эйлин. — К тебе?

— Ко мне? Нет, я живу в общежитии, ко мне нельзя.

— А я думал...

— Слушай, Бобби, я же просто подвезла тебя до Беркли! Ты мне нравишься, и мы можем встречаться, но это не значит, что ты мой постоянный парень или что-то в этом роде. Я здесь со многими встречаюсь и вовсе не хочу себя связывать. А кроме того, — она лукаво на него посмотрела, — судя по тому, как ты глотал слюнки на Телеграф-авеню, ты и сам не очень рвешься, не так ли?

Бобби рассмеялся.

— Ладно, грешен. Так куда ж мне тут податься? У меня не густо с деньгами...

— Не волнуйся. Я тут знаю одно местечко, где можно жить почти даром. Сейчас туда едем — Малая Москва.

— Малая Москва?

— Так это место называют гринго, — засмеялась Эйлин. — А те, кто там живет, говорят "У Ната". Тебе там понравится, Бобби. И ты там понравишься. Эйлин остановила машину перед старым обшарпанным домом в три этажа, среди других таких же домиков с облупившейся краской на дверях.

Здесь не запирали, и они без стука прошли по коридору — мимо уборной, из которой раздался шум сливаемой воды, через гостиную, заставленную ветхой мебелью, где человек шесть сидели перед видеоэкраном, — в захламленную кухню. Газовая плита, микроволновая печь, два старых холодильника, раковина, доверху заваленная грязными тарелками и кастрюлями, и стол красного дерева с двумя длинными, тоже красного дерева, скамьями без спинок... Блондинка в грязной рубахе и коротких джинсах что-то мешала в кастрюле деревянной ложкой. Длинноволосый парень резал зелень и скидывал в огромную деревянную чашку.

— Привет! — бросила Эйлин. — Где Нат?

Девушка обернулась и оглядела Эйлин, словно не могла ее вспомнить.

— У себя, занят бумагами, — не повернув головы, ответил парень.

Бобби снова повели — вверх по лестнице, потом по коридору мимо множества дверей. Некоторые были открыты, в комнатах люди читали, сидели за компьютерами. К двери в конце коридора — она была закрыта — приколот плакат: рука с пятью игральными картами, все пики.

Эйлин постучала, и дверь отворилась. На пороге стоял человек лет тридцати. Курчавые черные волосы, слегка крючковатый нос, толстые губы и темно-карие искрящиеся глаза под густыми бровями. Одет в старые джинсы и темно-красную рубашку дровосека с закатанными рукавами. Рубашка обтягивает намечающийся животик.

— Тебя зовут, — хрипло обратился он к Эйлин, — ну... Ты же знаешь, у меня плоховато с именами, если вообще меня знаешь.

— Эйлин Спэрроу, Нат, — ответила она чуть раздраженно.

— А это? — Нат кивнул на Бобби.

— Это Бобби Рид. Только что из Парижа.

Нат поднял брови.

— И вы хотите?..

— Бобби надо перекантоваться.

— Может платить?

— Кое-что у меня есть, — пожал плечами Бобби.

— Сколько ты можешь платить?

Бобби смутился и неуверенно спросил:

— Три сотни?

— Слишком много. Любую половину.

— Отлично! — обрадовался Бобби.

— Не торопись. Ты согласен помогать здесь?

— Конечно!

— Ты правда француз?

— Не совсем. Я родился в Париже, но мой отец американец, я думаю поступить здесь в университет...

— Играешь в покер?

— Что?

— Я спросил, играешь ли ты в покер, малыш. По семь или пять карт, никакой дешевки.

— В общем, да... Не совсем... То есть я знаю правила, но... — смущенно забормотал Бобби.

— Хочешь научиться?

— Конечно, почему бы не научиться.

— Это по мне. — Нат хмыкнул и потер руки. — Первый урок после ужина. Будут спагетти с мясным соусом, но какое мясо, лучше не спрашивать. Ладно, я пошел проверять это дерьмо. Что за компания задниц! Чтó эти детки знают об истории — что Колумб соблазнил острова Девы, а у Ронни Рейгана был дополнительный член под мышкой, и он им пользовался в Конгрессе. Раздолбаи, но полуправда — это еще не так плохо!

С этими словами он закрыл за собой дверь.

— Кто это? — опешил Бобби.

— Это Нат Вольфовиц! — сказала Эйлин и подняла глаза к потолку.

За ужином в тот вечер сидело десять человек, не считая Бобби и Эйлин. Начали, как полагается в Америке, с салата, потом ели спагетти в жидковатом мясном соусе, запивая в больших количествах красным калифорнийским вином, гордо именуемым здесь бургундским.

За столом Бобби спросил:

— А почему этот дом зовут Малой Москвой? Вы же не коммунисты?

Наступило неловкое молчание.

Черная девица по имени Марла Вашингтон посмотрела на Бобби неприязненно:

— А ты шови-гринго? Или боишься, что мы заразные?

— Да брось ты, — повинуясь первому импульсу, ответил Бобби. — Лучшие мои друзья — коммунисты.

— Забавно, — бросил Джек Дженовиз, парень, готовивший салат, когда они пришли.

— Значит, так, — начал было Бобби и замолк. Какого черта, подумал он, если мне здесь жить, они все равно про меня все узнают. — Моя мать — член компартии. И сестра собирается вступить, — закончил он.

— Ты серьезно, малыш? — спросил Нат Вольфовиц. — А я был уверен, что последний американский коммунист вымер вместе с птеродактилями.

— Моя мать русская.

— Русская? Рассказывай.

Эйлин удивленно смотрела на Бобби, и он сообразил, что кое-что он от нее скрыл. Остальные глядели на него с обыкновенным любопытством и без всякой враждебности — как если бы он спустился к ним на летающей тарелке. Бобби подумал, что так он, должно быть, и выглядит в их глазах.

И вот, за спагетти и дешевым красным вином Бобби рассказал им все как есть про себя. Наверное, он был чуть не самым молодым за столом, он не провел в этом доме и трех часов, и тем не менее студенты и даже Нат Вольфовиц — ассистент на кафедре или что-то в этом роде — слушали его, что называется, затаив дыхание. И когда он закончил, ему улыбались, ему подкладывали спагетти и подливали вина, и он чувствовал себя так славно, как никогда в жизни.

— Объясните мне теперь, — сказал он, — почему это место называется Малой Москвой?

— Потому что мы все — красные! — ответила Синди Файнштейн, готовившая спагетти, и все, кроме Эйлин, разразились хохотом.

— Значит, вы — коммунисты?!

— Объясни ему, Нат, — сказал толстяк Карл Хорват, одетый в рубашку с изображением утенка Дональда.

Вольфовиц налил себе еще, наклонился вперед, уперся локтями в стол и заговорил горячо и стремительно:

— В Беркли и еще кой-где есть студенты двух типов. Первый, ты их видел — чисто вымытые американские мальчики и девочки, технари, карьеристы и зубрилы, хотят одного: пристроиться к биотехнологии, еще лучше — к оборонке. Жопы-шовинисты, они вкалывают и устраивают нудные вечеринки и балдеют от пива.

Раздались одобрительные возгласы:

— Так их! Давай! Дави их...

— И второй, наша половина: чудаки, не желающие впрягаться в Большую Машину Зеленых Бумажек. Занимается бессмысленным дерьмом, с точки зрения экономики, — историей, литературой. Мы не восхищаемся "Космокрепостью Америка", нашим бей-хватай в Латинской Америке, и мы не вполне уверены, что европешки — предательская банда лягушатников. Что в глазах гринго делает нас сборищем дегенератов и коммунистов, которых надо вывалять в смоле и перьях и выслать из страны.

— Поэтому мы — красные! — заорал кто-то.

— Поэтому Малая Москва!

— Je comprends...* — пробормотал Бобби.

— О, французский! — застонала Синди, добродушно его передразнивая. — Très chic!**

* Понимаю... (фр.)

** Шикарно! (фр.)

Бобби засмеялся. Ему было хорошо. Он впервые был среди сверстников, которые приняли его таким, какой он есть. Он был здесь среди будущих друзей. Как неожиданно и здорово, что он нашел их здесь, в Соединенных Штатах!

После обеда Бобби посвятили в здешние правила. В доме постоянно живут четырнадцать человек, и раз в две недели каждый отвечает за кормежку. Раз в две недели каждый должен прибрать в гостиной и холлах. Раз в две недели — мыть туалеты и ванные. То же — с мытьем посуды, а поскольку он здесь новичок, начать можно с сегодняшнего дня. После чего он может присоединиться к играющим в покер.

Бобби посчитал все это справедливым и необременительным, записал телефон Эйлин, поцеловал ее на прощание и отправился мыть тарелки. Здешние обитатели уже сложили их в раковину — еще одно правило. Такой горы тарелок и кастрюль Бобби в жизни не видел и вообще не сталкивался с этим делом. Но, оказалось, ничего страшного: не прошло и часа, как он уже расставил все тарелки в сушилке; вытирать их, к счастью, не полагалось.

Вольфовиц, Марла, Джек, Бэрри Ли — долговязый парень восточного типа с выкрашенными в красный цвет волосами, и Эллис Бертон в своих разноцветных джинсах и кожаной куртке уже играли за круглым столом в гостиной. Нат не садился играть, если участников было меньше трех или больше пяти, так что Бобби пришлось ждать, пока кто-нибудь проиграется или сам уступит место.

— Не переживай, малыш, — обнадежил его Вольфовиц, — с таким раскладом ждать недолго.

Очень скоро Бобби хорошо понял смысл слов Ната. Ставки были невелики — не больше десяти долларов, а проигравший две сотни обязан был оставить игру.

— С этими ротозеями сажусь играть, только чтобы не потерять форму, — криво улыбнулся Вольфовиц, тасуя карты. — От каждого по возможностям — это здесь не пустая фраза. Хотя моя жадность и не имеет пределов, я не беру больших денег с друзей, предпочитаю дождаться толстосумов...

Несмотря на то что "покер наполовину зависит от удачи", как заявил Вольфовиц, выигрывал всегда он сам. Прошло совсем немного времени, и Марла Вашингтон, проиграв свои двести долларов, вышла из игры.

— Урок первый, — сказал Вольфовиц, когда Бобби занял место за столом. — Секрет выигрыша состоит в том, чтобы не проиграть.

— Это второй урок, — буркнул Эллис Бертон, тасуя карты. — Первый урок — не играть с Натом.

У Бобби оказались две десятки. Джек открылся, Вольфовиц сбросил карты. Бэрри взял одну карту, Вольфовиц застонал. Бобби прикупил три карты и получил еще одну десятку...

В общем, первую партию он выиграл и, раздуваясь от гордости, придвинул ставки к себе.

...Через час, проиграв полтораста долларов, Бобби чувствовал себя уже по-другому.

— Ах, дети, — говорил Вольфовиц после очередного выигрыша. — Мудрствование — это опиум для народа, играющего в покер...

Игра продолжалась. Вольфовиц ни на секунду не замолкал и — продолжал выигрывать. От потери полных двухсот долларов Бобби спасло только то, что сначала вылетел Эллис, за ним Джек, и осталось только трое игроков — по правилам это означало конец игры.

— Ну что, малыш, что-нибудь понял? — спросил Вольфовиц, поднимаясь с Бобби по лестнице, чтобы показать ему его комнату.

— Не играть в покер против тебя, Нат.

Вольфовиц открыл дверь. Убранство комнатушки состояло из кровати, шкафа, стола и стула, лампы. Судя по виду, все куплено в лавках старья на Телеграф-авеню.

— Ты прав, хотя до конца и не понял, — сказал Нат. — Еще никто не выиграл, играя против настоящего игрока. Когда это усвоишь, сам станешь настоящим игроком. Вот тебе заповедь на сегодня. В этой несчастной стране таких вещей больше не понимают, поэтому мы и сидим в дерьме. Подумай об этом, Бобби, и, может быть, окажется, что ты не зря проиграл свои сто восемьдесят долларов.

На вопрос о том, предпринимались ли какие-либо конкретные шаги с советской стороны для сдерживания американского вторжения в Мексику, президент Смерлак ответил, что Советский Союз готов заранее внести в Генеральную Ассамблею ООН и Европарламент проект резолюции, осуждающей подобную агрессию, и выразил уверенность в том, что резолюция будет одобрена подавляющим большинством членов этих организаций.

"Новости"

Когда пришел его черед, он приготовил большую кастрюлю тушеного мяса с картошкой и капустой, которое всем понравилось, хотя вместо мяса он положил сосиски, немного колбасы и так называемый канадский бекон — ничего лучшего в магазине не нашлось. Возможно, успех блюда объяснялся рекламой: Бобби утверждал, что готовил по рецептам французской кухни.

Он бродил по барам и кафе Телеграф-авеню с Эллисом, Джеком и еще одним парнем из Нью-Йорка по имени Клод; везде его представляли не просто как новенького, но как искушенного в житейских делах парижанина. Дома он убирал в гостиной и холлах, и это было утомительно; он мыл уборные, и это было нелегко, но такая работа, как ни странно, укрепляла его в ощущении принадлежности к "команде", чего он тоже никогда раньше не испытывал. Еще несколько раз он сыграл в покер и окончательно понял, что позволять себе эту роскошь нельзя: проигрался в пух и прах.

После долгих недоразумений Бобби разыскал Эйлин и уговорил ее отправиться с ним в Беркли. По масштабам и архитектуре кампус мало чем отличался от лос-анджелесского, но, однако, кроме гринго, здесь было немало и "красных" с Телеграф-авеню. Они собирались группами, слушали своих ораторов, протестующих против готовящегося вторжения в Мексику, и отчаянно спорили с гринго.

В этом заключалась вся разница, и университет Беркли жил в том же смысле, в котором университет Лос-Анджелеса был мертв. И Бобби сразу понял, что его место здесь.

Он пригласил Эйлин пообедать в недорогой африканский ресторанчик, а потом в свою комнатушку в Малой Москве. Там они часа два предавались любви, после чего она заявила, что ей надо возвращаться в общежитие. Он немного поуговаривал ее остаться — больше для приличия, ибо общаться с ней вне постели было уже не так интересно. Он уже чувствовал себя обитателем Малой Москвы, а Эйлин Спэрроу была здесь чужой. На следующий день была суббота, в Малой Москве намечалась вечеринка, и Бобби мог пригласить ее как законный член общины, но не стал ее звать — ему хотелось быть независимым от всех, даже от нее.

К девяти вечера дом был полон народа, веселье подогревалось вином, водкой и текилой;* здешние правила требовали, чтобы спиртное приносили с собой; иначе коммуна не справилась бы — вечеринки происходили каждую неделю. Вольфовиц формулировал это так: "Во всей Америке не осталось понятия бесплатного завтрака, но мы нашли способ обеспечивать себя бесплатной выпивкой".

*Мексиканская водка.

В гостиной запускали разнообразную музыку — некоторые приносили с собой кассеты. Кое-кто курил самокрутки, и незнакомый тип в кожаной куртке уверял, что это настоящая марихуана — нелегально доставлена в солдатском ранце с венесуэльского театра военных действий...

Бобби расхаживал среди гостей, ожидая, что Эйлин все-таки придет, и надеясь в глубине души, что этого не будет. Вокруг сновали совершенно неправдоподобные девчонки, одетые на смерть мужчинам в светящиеся электроплатья, прозрачные блузки и почти невидимые шорты, в распахнутые рубашечки, из-под которых в нужную секунду выскакивают титьки. И все они, парни и девчонки, расспрашивали его о жизни в Париже, хотели узнать, что он думает о вступлении Советского Союза в Объединенную Европу, и порвет ли Европа отношения с Соединенными Штатами в случае их вторжения в Мексику, и чем отличаются, если отличаются, женщины Европы от них, американок. Бобби оказался кочующим центром притяжения, и все эти разговоры и всеобщее внимание к нему доставляли ему безмерное наслаждение.

Дело было даже не в эгоистическом удовольствии. Бобби ощутил себя принадлежащим не только Малой Москве — всем "красным" в Беркли. Они тоже были своего рода американцами в изгнании, они мечтали об американском возрождении, уповая на давнее радикальное прошлое Беркли. Они мечтали об Америке, отказавшейся от латиноамериканских авантюр, разрушившей стены "Американского Бастиона", присоединившейся к Европе и снова являющей миру свет и свободу.

И вот они слушают его — Бобби Рида. Он в центре внимания этих фантастических и интеллигентных девушек, рассказывает байки о Европе, из которой, честно говоря, не знал, как вырваться. Ему оцепенело внимает красавица Сандра — огромные карие глаза, тонкий профиль, кофейного цвета кожа, черные локоны, ниспадающие на плечи. На ней цветная накидка, почти прозрачная, и ясно, что под накидкой ничего нет. Сандра слушала Бобби дольше остальных, молча пожирая его глазами.

В переполненной комнате Бобби устроился на старом диване, продолжая рассказывать историю о беспорядках у американского посольства:

— Я как раз был там, получал паспорт... Они забросали все стены дерьмом. Толпа штурмовала ограду, и охране пришлось применить излучатели...

— Защищая вонючий флаг и дерьмовых шовинистов! — выкрикнул кто-то.

— Защищая попавших в ловушку людей! — возразил Бобби.

— Лучше бы они выгнали все посольство — был бы хороший урок нашим наци!

Молчавшая до сих пор Сандра спросила нежным голосом, от которого у Бобби закололо в кончиках пальцев:

— А ты, ты сам — ненавидел французов? В смысле, когда это происходило?

Бобби, глядя в ее глаза, пытался догадаться, какого ответа она ждет.

— Нет, — сказал он. — Мне было страшно, и я был зол, но... Я хочу сказать: ведь эти люди были правы. Америка только что устроила Европе такую встряску, что причин ненавидеть нас у европейцев хватало.

— Это мудро, — промурлыкала Сандра, и Бобби показалось, что она подвинулась ближе к нему.

— Так почему ты защищаешь долбаных морских пехотинцев? — закричал кто-то.

Бобби пожал плечами, не отводя глаз от Сандры, и вдруг вспомнил, что говорил ему Вольфовиц.

— Морские пехотинцы играли дерьмовыми картами, — ответил он. — И сыграли так хорошо, как могли. Посольство осталось на месте, никто серьезно не пострадал. Можно было гордиться тем, что ты — американец.

— Гордиться тем, что ты американец? — насмешливо передразнил его парень в ковбойской шляпе. — Тем, что мы сделали с Европой? Собираемся сделать с Мексикой?

— Но мы-то все равно американцы, — вздохнул Бобби. — Если начнем ненавидеть Америку, не придем ли к тому, что возненавидим себя? Неужели мы отдадим страну шовинистам?

Наступило молчание. Сандра медленно поднялась и пересела к нему на диван.

— Ты не против?

— Ну что ты! — Бобби глядел на нее восторженно.

— Ты в самом деле европеец, да?

Бобби пожал плечами и положил руку на спинку дивана, поближе к Сандре.

— Всю жизнь пытаюсь ответить на этот вопрос. В Париже я чувствовал себя американцем, а вот в Нью-Йорке и Майами быть американцем мне хотелось меньше всего...

Сандра придвинулась еще ближе, и Бобби вдруг обнаружил, что вся компания исчезла, оставив их вдвоем.

— У тебя здесь комната, да? — Сандра уверенно предложила новую тему.

— Привет, Бобби! — раздался вдруг звонкий девичий голос.

Бобби вздрогнул — в гостиную впорхнула Эйлин Спэрроу.

— Э... Эйлин, — промямлил он. — Мы всего-навсего...

— Я вижу. Забавно! — обратилась она к Сандре без тени насмешки. — Ты получишь кой-какое удовольствие, я его немного подучила...

Бобби почувствовал, как становится пунцовым, а Эйлин и Сандра откровенно смеялись.

— Эйлин... ты... не возражаешь? — брякнул Бобби наконец.

Эйлин театрально обвела взглядом комнату и облизнула губы.

— Возражаю? Здесь, где столько парней? Бобби, это же Беркли! — И, послав им на прощанье воздушный поцелуй, она исчезла.

Четыре дня подряд Бобби собирался с духом, чтобы позвонить в Париж матери; для себя он решил: что бы она ни сказала, учиться он будет в Беркли. Сандра Кордей оказалась очень хороша — во всяком случае, на его неискушенный вкус, — но не это заставило Бобби принять решение. Сандра откровенно дала понять, что он для нее — приятное приключение, не более того. Она встречается на данном этапе своего развития с тремя мужчинами и не ищет любви на всю жизнь. "В конце концов, это Беркли!" — сказала она ему утром, и они посмеялись.

На его решение, как это ни странно, больше повлиял утренний звонок Эйлин. Они с Сандрой еще не вставали, когда Бобби позвали к телефону на кухню.

— Привет, Бобби! — звонко сказала Эйлин. — Хорошо провел время?

— Хм...

— Я — бесподобно! Нашла такого парня — обалдеть! Он меня затрахал до сотрясения мозга. Слушай, если по правде, ты глупо вел себя вчера. Я ведь не твоя мамочка или что-то в этом роде. И я совсем не хотела тебя обгадить, честно, по правде не хотела. Ладно?

— Ладно. — Бобби был тронут.

— То есть ты мне ничего не должен, я тебе ничего не должна. И пожалуйста — развлекайся и не будь букой. Мы все молоды, нам хочется, и это естественно, к тому же это...

— Знаю, знаю, это — Беркли! — подхватил Бобби.

— Ну, я почапала, Боб! Представляешь, этот чемпион Америки хочет еще!

— Развлекайся! — Он с удивлением понял, что говорит искренне.

— Будь спокоен, развлекусь! Пока!..

Бобби стоял на кухне, Карл и Сэнди разливали кофе, Сандра ждала его в постели, Эйлин занималась любовью с кем-то другим, оставаясь его другом. Его место здесь! Он хочет, чтобы все было именно так. Он поступит в университет. Будет изучать историю, постарается окончить аспирантуру, чтобы преподавать здесь же, как Нат Вольфовиц. И если повезет, останется здесь навсегда.

Так он и не решался позвонить в Париж. Откладывал, тянул, снова откладывал и снова тянул. Наконец, поздно ночью, проигравшись в очередной раз в покер, он подумал, что сейчас родителей наверняка можно застать за завтраком. Пошел на кухню и набрал парижский номер. "Может, уже ушли", — с надеждой подумал после третьего гудка, но...

— Алло? — прозвучал в трубке голос отца.

— Привет, па, это Бобби!

— Бобби, где ты, черт побери? Мы тут с ума сходим! Соня, это Бобби, возьми трубку в спальне!

— Па, я в Беркли, но...

— Роберт! — Это уже решительный голос Сони Ивановны.

— Привет, ма!

— Господи, где ты?

— Он в Беркли, Соня.

— Почему ты не звонишь? — возмущалась мать. — Ни одной открытки! Что там с изображением? У нас пустой экран.

— Мам, это Америка, здесь не все телефоны с видео...

— В любом приличном отеле должен быть!

— Я не в отеле, мам, я тут снимаю комнату. Люди прекрасные, и очень дешево. Если я пойду здесь в университет, это вам ничего не будет стоить, только плата за обучение, и все...

— Нет, Роберт!

— Мама, послушай! Я решил, я хочу учиться в Беркли!

— Только не на наши деньги! Ни одного ЭКЮ, ни одного рубля, ни одного доллара...

— Соня! — крикнул отец.

— Когда кончатся деньги, у него и дурь пройдет!

— Соня, мы не имеем права его шантажировать, он должен сам распоряжаться своей жизнью...

— Это ты во всем виноват, Джерри Рид! Я знала, что его нельзя отпускать в этот сумасшедший дом! Никаких денег, слышишь, Роберт, ты едешь домой и поступаешь в Сорбонну!

— Нет, мама. Я остаюсь здесь. Я найду работу!

— Таким, как ты, недоучкам в Америке особенно много платят! — не унималась мать.

"Разыгрывай свои карты, — сказал себе Бобби. — У тебя немного на руках, блефуй..." И он сказал, как мог, холодно:

— Тогда я пойду в армию. За четыре года службы они оплачивают четыре года учебы. Или вот что... Знаешь, ма, я всегда смогу приторговать наркотиками. Марихуану сюда мешками возят из военной зоны. Вполне надежное дело!

— Боб! — заорал отец страшным голосом. — Бога ради, не натвори глупостей, я достану денег!

— Джерри! — Раздраженный голос матери.

— Черт возьми, Соня! Ты хочешь, чтобы твой сын в двадцать лет попал в тюрьму?

— Роберт, я тебе не позволю нас шантажировать!

— Что, разногласия между Политбюро и Верховным Советом? — съязвил Бобби. Было слышно, как в Париже грохнула об пол трубка.

— Пообещай мне, что не натворишь глупостей, Боб! — взмолился отец. — Дай мне твой номер, я перезвоню, когда немного урезоню мать.

— Хорошо, отец, — ответил Бобби. — Только я серьезно. Я решил остаться здесь. — И стал диктовать номер телефона.

...Два дня спустя отец и мать позвонили ему.

— Твой отец и я нашли компромисс. — Голос матери звучал отчужденно. — Ты приезжаешь в Париж и здесь поступаешь в университет, а лето можешь проводить в Америке.

— Нет, — ответил Бобби.

— Послушай, Боб, — вступил отец, — ты страшно все осложняешь.

— Я согласен на лето приезжать в Париж, если вы будете платить за учебу в Беркли, — выбросил ответную карту Бобби.

— Пожалуйста, Боб, разве ты не видишь, что мама и я...

— Занятия начинаются через неделю, — сказал Бобби. — Если мне нечем будет заплатить, придется взять товар у знакомых... — С этими словами Бобби повесил трубку.

Наконец поздней ночью в воскресенье раздался звонок отца.

— Все улажено, Боб, — сказал он устало. — Завтра я вышлю тебе деньги.

— Гей, пап! Это же здорово! Это просто здорово! — закричал Бобби. — Как тебе удалось уговорить маму? У тебя все в порядке, пап?

Молчание.

— Просто ужасно, — неожиданно сказал отец. — Мир потерял голову... Береги себя, Боб.

— Ну конечно, и ты тоже береги себя, пап!

Разговор закончился. Радость Бобби была омрачена смутным ощущением вины. В чем, он толком не знал.

Мрачное настроение Бобби рассеялось после завтрака. Он сходил в университет, заполнил бумаги, потом до обеда бродил по кампусу и, вернувшись домой, позвонил и Сандре, и Эйлин — сообщить приятную новость. Вечером выиграл целых сорок долларов в покер, а наутро получил на почте перевод. Заплатил за учебу, пообедал с Эйлин, переспал с ней, ночь провел с Сандрой Кордей — одним словом, после грустного разговора с отцом изрядно переключился. А спустя два дня Марла Вашингтон вручила ему письмо.

— Прямо из России!

Письмо от Франи — на конверте был изображен Университет имени Гагарина. Она никогда ему не писала, и Бобби подумал, что радости от этого послания будет, наверное, мало. И письмо оказалось хуже, чем он думал.

"Дорогой Бобби!

Надеюсь, тебе хорошо в гринголенде, младший братец. Полагаю, тебя не очень волнует, как твой подлый шантаж сказался на родителях, но все же я напишу. Отец послал тебе деньги тайком от матери, понял? Жаль, ты не слышал, что было, когда он сказал ей об этом. Они кричали и ругались целый час. Это было ужасно. Они обзывали друг друга страшными словами. Мать назвала отца фашистом и гринго, а он сказал, что она путается с Ильей Пашиковым. И она тогда крикнула, что, наверное, так и надо сделать. Мама теперь спит на диване; когда я уезжала, они почти не разговаривали. Когда ты уговорил отца отпустить меня в Университет Гагарина, я решила, что ты человек порядочный. Я очень ошиблась, какая глупость! Ты ничем не лучше их всех, слышишь, Бобби-гринго! Ты разрушил брак матери и отца ради своих эгоистических целей. Точно так, как Вашингтон собирается уничтожить весь мир ради американской жадности и зависти.

Но ты ведь гордишься, что ты американец?

Привет Красному, Белому и Голубому.
Франя Юрьевна"

Бобби в ярости выскочил из дому и галопом понесся в сторону Телеграф-авеню — он жаждал послать сестрице ответ и был уверен, что вот уже он знает — чтó! Он знает, что послать сестренке Фране! Половина лавок на Телеграф торговала "черной дрянью"* — он купил цветную открытку и, написав только адрес, бросил ее в почтовый ящик — поскорей, чтобы не передумать. И злорадно представил себе реакцию советского почтальона. На открытке был изображен медведь в сомбреро. Для недостаточно догадливых художник нарисовал на шляпе серп и молот. А медведя насиловал непристойный дядя Сэм.

* Имеется в виду торговля нарочито неаппетитными открытками, игрушками и т.п., распространенная в США.

Больше Франя ему не писала.

Через неделю после начала университетских занятий в Мехико произошел переворот. Еще через два дня поддерживаемый ЦРУ, откровенно марионеточный режим уступил Калифорнийский залив Соединенным Штатам в обмен на погашение мексиканского долга.

На следующий день в столицу Мексики вошли армейские части, верные законному правительству, и казнили предателей. Еще через день авианосцы США вошли в гавань Веракрус, самолеты морской авиации разбомбили город и его заняла морская пехота. С кораблей другой эскадры был высажен десант у Росарито, а две бронетанковые дивизии пересекли границу и заняли Тихуану. Еще одна группа кораблей блокировала тихоокеанское побережье Мексики.

...В Беркли гринго устроили по этому поводу пивной праздник. А в Малой Москве все сидели в гостиной у телевизора: шли репортажи с театра военных действий. Морская пехота подавляла последние очаги сопротивления в Веракрусе; десант на Росарито соединился с частями, взявшими Тихуану; президент США выступил с заявлением, уверяя, что США не имеют территориальных притязаний на континентальную часть Мексики. Президент Советского Союза осудил американский империализм, но ничего не пообещал. Европарламент принял бессмысленную резолюцию, осуждающую вторжение. Мексиканская армия, судя по всему, получила приказ частям рассредоточиться и начать партизанскую войну. Дело заканчивалось, лишь кое-где шла беспорядочная стрельба.

"А в Беркли, штат Калифорния..." — сказал диктор.

— Эй! — закричал Бобби. — Смотрите! Это же Телеграф-авеню!

Телекамера, установленная, наверное, на платформе автомобиля, движущегося по середине улицы, показывала тротуары, забитые пьяными. Судя по освещению, дело было часа два назад. Парни и девки размахивали пивными банками, кривлялись перед объективом, жгли на шестах мексиканские сомбреро. Из окон лавок и ресторанчиков торчали американские флаги. Разогретая пивом толпа распевала: "Боже, благослови Америку".

— Гордишься, что ты американец? — саркастически вопросил Клод.

"Эта мирная демонстрация по случаю победы была испорчена группкой агитаторов..."

— О черт, — простонал Нат Вольфовиц.

Телекамера показала молодых людей — десятка два, — несущих черный гроб и перевернутый американский флаг на бельевой веревке, натянутой между шестами.

"Нарушители порядка принадлежат, как полагают, к экстремистской марксистской группировке, известной под названием Американская Красная Армия..."

— Чушь! — закричала Марла. — Такой организации нет!

— Рассказывай им, рассказывай, — буркнул Вольфовиц.

В демонстрантов швыряли пивными банками. Какой-то тип в белой рубашке подскочил и плюнул в лицо девушке в первом ряду. Завязалась драка. Теперь телекамера продолжала съемку с другой точки.

"...И вынудивших патриотов Америки на решительные действия по спасению национального символа и защите его от поругания..."

Кадр сменился. Ведущий продолжал как ни в чем не бывало:

"В Нью-Йорке Лэнс Диксон принес победу "Нью-Йорк Янкиз" против "Бостон Ред Сокс" со счетом..."

— Обойдемся без идиотского счета, — сказал Джек, выключая телеэкран. Наступило молчание.

— Ну что, Бобби, — мрачно спросила Марла, — ты еще хочешь учиться в старом добром Беркли?

— Ты же можешь вернуться в Париж!..

— В самом деле, Бобби, не хочешь ли уехать?..

— И нас забрать?

Бобби с удивлением обнаружил, что все внимание сосредоточилось на нем. Даже Вольфовиц внимательно всматривался в его лицо.

— Что скажешь, малыш? — спросил он. — Хочешь сбросить карты и начать новую игру? В другом месте? Там ты будешь опытным игроком. Или остаешься новичком здесь?

От Бобби ждали ответа. Он один здесь мог выбирать.

Бобби вспомнил мучительные телефонные разговоры с родителями. Вспомнил злющее письмо Фраки и посланную ей хамскую открытку. Заваруху у американского посольства в Париже. Вспомнил упрек матери: "И в такой стране ты хочешь жить, Роберт?" — спросила она тогда. "Нет, мам. Я хочу жить в Беркли, где люди намерены с этим бороться, — ответил он. — Я не могу оставить Америку тем, другим..."

И он ответил Вольфовицу:

— Можешь называть меня новичком, Нат. Потому что я остаюсь. Я жалею, что меня не было там, на демонстрации, с флагом.

— Чтобы мы видели, как тебе отбивают печенку?

— Кто-то должен идти и на это. Гринго опозорили наш флаг; те, кто вышел с ним на Телеграф-авеню, хотят отмыть его от грязи. Они хотят, чтобы нашим флагом опять можно было гордиться. Они показали всему миру, что еще есть настоящие американцы!

— Пришло время отчаянных поступков? — иронически заметил Вольфовиц, но глаза его глядели серьезно.

— Слушай, Нат, — сказал Бобби, глядя ему в лицо. — С нами ведут грязную игру. Но у нас нет другой колоды, и надо принимать вызов...

Ответ: Сто тысяч три. Двое держат, один бреет, сто тысяч рапортуют Верховному Совету об успехах в бритье медведей.

"Крокодил"

— Посмотрим, смогут ли эти ублюдки найти достаточное количество присяжных, чтобы вынести мне приговор? Я сделал то, о чем мечтает каждый русский автомобилист, просто никто на это не решается!

"Сумасшедшая Москва"

Положительные перемены были связаны с вступлением страны в Объединенную Европу. Москва стала совершенно другим городом по сравнению с тем, что Франя видела, когда девочкой приезжала сюда с матерью. В метро и на улицах все так же толкались и пихались локтями, по-прежнему сохранялось ощущение, что здесь — центр мира и все это знают; так же торговали на тротуарах всякой всячиной, но уже заметен был процесс превращения Москвы в европейский город.

С исчезновением экономических барьеров неожиданно возник крупнейший в мировой истории потребительский рынок. Триста миллионов советских граждан впервые в жизни получили возможность пользоваться кредитом на приемлемых условиях. Все мыслимые потребительские товары потоком устремились в Советский Союз, все компании Европы спешили захватить сферы влияния.

Лозунгом дня стало: каждому — пятнадцатипроцентный кредит, от каждого — небольшие ежемесячные отчисления.

Фирмы тратили миллионы ЭКЮ на рекламу, неузнаваемо меняя облик Москвы плакатами, неоновыми вывесками, видеостенами, выставками товаров в витринах. Автобусы были оклеены рекламными афишами изнутри и снаружи. Рекламные листовки взывали со всех деревьев, стен, фонарных столбов. На фасаде ГУМа, напротив усыпальницы бедного Ленина, соорудили гигантскую видеостену. Тверская превратилась в подобие Елисейских полей, с неоновым многоцветьем, уличными кафе, видеостенами, витринами, крошечными сувенирными магазинчиками, бистро. Здесь толпились изумленные туристы из Японии и Центральной Азии, между ними сновали ловкие карманники.

Неосуществимая мечта каждого москвича — иметь машину или мотоцикл — совершенно неожиданно и очень быстро стала реальностью, причем не потребовалось даже денег — все за вполне доступные ежемесячные отчисления. В результате возникли гигантские автомобильные пробки; при этом тротуары всех улиц и переулков, все дворы были забиты машинами, припаркованными в большинстве случаев вопреки правилам. Повсюду можно было видеть милиционеров, управляющих движением. Они беспрерывно и чаще всего тщетно размахивали белыми жезлами: новое поколение советских мотоциклистов предпочитало не обращать на них ни малейшего внимания. Для этой категории нарушителей создавалась скоростная полиция преследования.

На всех перекрестках водители торопились осуществить свое законное право на правый поворот, развороты были запрещены, однако старые автомобилисты упрямо нарушали нововведение, пытаясь развернуться через осевую, и главные магистрали, где в великом множестве уродовались автомобильные крылья, стали настоящим кошмаром.

Каждую неделю появлялись десятки новых кинотеатров, салонов видеопроката, ночных клубов, театров, дискотек, салунов и ресторанов. Повсюду открывались фирменные книжные магазины и художественные галереи. Уже выросли двадцать новых отелей, и реклама извещала о строительстве новых. У Парка культуры работало казино, а рядом с Министерством иностранных дел на Арбате ждали клиентов стриптиз-клубы. Количество потребляемого алкоголя — водки, ликеров, вина и пива — определялось теперь только бездонным аппетитом населения, город заполнили торговцы наркотиками со всех уголков Европы. Арбат стал походить на Сен-Жермен, улицы вблизи Красной площади — на Пикадилли Серкус, проститутки зазывали клиентов прямо на Лубянской площади. Время продажи спиртного было продлено, но на ограничения никто не обращал внимания, и их сняли вовсе. Выпивка стала доступна в любое время, а в два часа ночи у станции метро "Арбатская" можно было опьянеть от одной энергии окружающей толпы. Метро не работало, и выплескивающаяся из ночных клубов публика, мелкие торговцы, уличные зазывалы и игроки веселились здесь до утра. После целого столетия рабского почитания социалистической морали Москва училась кутить в открытую, шла напролом в бешеном желании наверстать упущенное. Это и впрямь была сумасшедшая Москва!

Плохо было то, что Франя не находила времени, чтобы всем этим насладиться.

Университет имени Гагарина вырос на базе старого Центра по подготовке космонавтов в Звездном городке. Франя была очень способным подростком в Париже и в Гагаринском университете стала одной из лучших студенток. Здесь девушка находилась в окружении таких же, как она, молодых людей, претендующих по окончании двух курсов на несколько вакансий в отряде подготовки космонавтов.

У Советского Союза было шесть космоградов на орбите, строилось еще два. На Луне действовала постоянная база, шли разговоры о создании такой же на Марсе. Имелось три стартовых комплекса для запуска на орбиту грузовых кораблей. Промышленность всей страны работала на космос. Создавались наземные станции космической связи, информационно-вычислительная техника, рождались новые конструкторские бюро и исследовательские лаборатории. Количество космонавтов в прямом смысле слова — пилотов, бортинженеров, испытателей — было невелико: несколько сот человек. Но потребность в инженерах, техниках, квалифицированных рабочих, вспомогательном персонале исчислялась десятками тысяч. Перед Гагаринским университетом была поставлена задача готовить необходимые кадры поточным методом.

В течение первых двух лет все занимались по одной базовой программе. Затем пять процентов лучших студентов, отобранных по строго секретным критериям, среди которых, как точно известно, были академические познания, физическое развитие, характеристика и, разумеется, связи, поступали в отряд подготовки космонавтов. Остальные же доучивались последний год в университете, получая специальную подготовку в менее романтических областях: ремонт оборудования, промышленное производство, связь, контроль полетов, программирование, строительство, анализ и переработка информации. По окончании около десяти процентов продолжали обучение уже на академическом уровне, все прочие вливались в рабочий класс советской космической программы.

Легко понять, что соперничество было суровым и безжалостным. Занятия длились по шесть часов пять дней в неделю; на домашнюю подготовку официально отводилось по три часа в день, но еще никому не удавалось справиться с ней менее чем за четыре. Суббота и воскресенье считались выходными днями, а на деле предназначались для общественной работы, уклонение от которой рассматривалось как несерьезное отношение к учебе.

Студенты были обязаны жить в общежитиях — огромных, уродливых бетонных зданиях, призванных "психологически подготовить учащихся к жизни в космограде". У каждого студента была кровать, шкафчик, стул, стол и терминал компьютера, установленного в общей лаборатории. Кухни, туалеты, душевые и бытовые комнаты тоже были общие, с минимумом удобств. В обязанности студентов входило дежурство на кухне и поддержание порядка. Общежития были смешанные, но заниматься любовью приходилось тихо, чтобы не мешать подготовке более усидчивых и, следовательно, "более подготовленных к этике космоградов".

Здесь Франя столкнулась, пожалуй, с самой напряженной умственной работой за свою жизнь; занятия казались ей бесконечными. Кроме редких поездок в Москву, никаких развлечений не было, но в конце длинного серого туннеля сияла ясная цель — школа космонавтов.

Сокурсники в большинстве своем были безнадежными зубрилами, в какой-то мере это можно было отнести и к Фране. Редкие свидания, на которые едва хватало времени, она совмещала с осмотром музеев и выставок Звездного городка — целой метрополии, полностью отданной советской космической программе.

Половые связи были короткими, формальными и, конечно, спокойными. Все сводилось к выполнению необходимых эротических упражнений, чтобы освободить мозг для дальнейшей учебы. Подобные отношения были типичны для Гагаринского, где любовник был одновременно соперником, что, естественно, не способствовало углублению эмоциональных контактов.

Возможно, Франя была бы счастлива здесь — во всяком случае, занятость не оставляла места для меланхолии, если бы... если бы не политика.

Жизнь Советского Союза широко освещалась французскими средствами массовой информации, и Франя всю свою жизнь интересовалась эволюцией советской демократии. Президент Советского Союза, как и президенты входящих в Союз республик и члены Верховного Совета, избирались всеобщим голосованием на альтернативной основе. Но, не пожив в Советском Союзе, нельзя было понять, во что Русская Весна превратила Верховный Совет. Это была невиданная паучья банка, где велись безжалостные прения по поводу "советского федерализма" и "конфедерации". Компартия как таковая больше не существовала. Она превратилась, или скорее выродилась, в крикливое скопление фракций и национальных компартий, каждая из которых боролась за влияние еще и на местном уровне, но там, как правило, существовали свои, откровенно националистические, партии, в силу чего коммунистам приходилось больше отстаивать узконациональные интересы, чем заботиться о какой-либо центральной линии.

Собственно, русские стали еще одним национальным меньшинством, пока что самым большим; благодаря предвыборным махинациям, унаследованной сильной позиции в бюрократическом аппарате и, конечно, древней как мир паутине связей, они сохранили контроль над центральной властью, центральным партаппаратом, экономикой и Красной Армией.

Их контроль над этими механизмами власти был настолько силен, что представители других национальных меньшинств уже не делали различия между русским национализмом и "советским федерализмом". Этнические националисты объединились в свободный союз многочисленных национальных группировок, представляющих собственные республики, а в некоторых случаях и автономные области. Ничто не могло остановить их в стремлении к полной независимости: не сработали даже подачки в виде выборов собственных президента и парламента, контроля над местными бюджетами и налогами и права формировать независимые силы безопасности, так называемую "национальную милицию". Чем больше получали национальные группировки, тем больше они требовали. Каждая уступка, каждый шаг от "федерализма" к "конфедерации" воспринимались как победа над "русским шовинизмом". Кандидаты этнических националистов побеждали друг друга на выборах, требуя все большей автономии, настаивая даже на прямом членстве в Объединенной Европе в качестве суверенных национальных государств.

Русские же были разрознены. Так называемые "еврорусские" по-прежнему составляли большинство в русской фракции Верховного Совета, но в России — а еще больше среди русских, проживающих в национальных республиках, — зловеще набирал силу великодержавный шовинизм, поднимаясь от низших слоев населения к высшим. Он был столь же нелеп, как неоцаристская ностальгия или выходки ортодоксального русского телевидения; столь же зловещ, как изобилие мистиков и религиозных целителей в крестьянских рубахах, как поднимаемая "Памятью" грязь; столь же глуп, как попытки очистить русский рок-н-ролл от западной системы построения аккордов, и столь же страшен, как разглагольствования демагогов-политиканов о сильной руке господствующей славянской расы, которая держит в узде "азиатов" и никогда не позволит Советскому Союзу стать заурядной страной Третьего мира.

Так, явно или скрытно, проявлял себя русский шовинизм, сопротивляясь любому завоеванию национальных меньшинств и воспринимая их как угрозу русской гегемонии в стране. Все особенно обострилось после вступления Советского Союза в "упадочную буржуазную Объединенную Европу". Националистическое движение "Мать-Россия" безусловно выражало настроения меньшинства русских, но тем не менее было у всех на виду. На улицах Москвы хулиганы, приверженцы дядюшки Джо и "Памяти", отпустившие стилизованные усы, в сталинских кителях, громили витрины иностранных магазинов и кафе, терроризировали публику у кинотеатров и театров, где шли западные фильмы и постановки, совершали групповые изнасилования выглядевших по-европейски девушек и избивали тех, кто, по их мнению, обладал примесью инородной крови. На уровне средств массовой информации это выражалось в бесконечных телесериалах, прославляющих Петра Великого, передачах о русской фольклорной музыке, исполняемой теперь в стиле "хеви-металл", и кровавых комиксах о Великой Отечественной войне. В Верховном Совете делегаты в косоворотках, шароварах и сапогах-бутылках, бесцеремонно перебивая выступающих других национальностей, исходили пеной у микрофонов на радость телеоператорам. А в Гагаринском университете национализм проявлялся в том, что таким, как Франя Юрьевна Гагарина-Рид, постоянно приходилось доказывать свою русскость.

Большинство студентов относили себя к еврорусским, о членах "Матери-России" презрительно отзывались как о мужиках, "медведях" или еще хуже, а легкий французский акцент Франи считали особым шиком, но было и множество других людей, превращавших ее жизнь из-за этого акцента в сущий ад.

— Пожалуйста, по-русски, Франя Юрьевна, — говорили они, давая понять, что не разобрали ее абсолютно правильного ответа, заставляя без конца повторять одну и ту же фразу, пока чистота произношения их не удовлетворяла.

Положение еврорусской репатриантки с легким французским акцентом было само по себе достаточно невыгодным, но когда выяснилось, что ее отец — американец, официальная забота о чистоте русского языка уступила место открытой враждебности, которую стали разделять и многие из сокурсников. Если же принять во внимание, что окончательные оценки выставлялись с учетом сугубо субъективных представлений об "общественной работе" студента, то легко понять: все знания и старания Франи оказались напрасны. "Медведи" и реакционеры из числа преподавателей добились того, что набранные ею баллы еле-еле превысили средний уровень. Хуже всего было то, что зачисление в отряд космонавтов в значительной мере зависело от анкетных данных, и Франя это знала. Горькая ирония заключалась в том, что она подвергалась дискриминации как американка, и в это же время у матери в Париже, судя по письмам, начались неприятности из-за сына Бобби, "эгоиста", решившего наперекор всем учиться в США. После знаменитого биржевого бума мать должны были назначить по меньшей мере главой отдела, но тут, как назло, Штаты вторглись в Мексику, а Бобби остался в Штатах, и вместо назначения ее решили заслушать по партийной линии. Только вмешательство доброго старого друга Ильи Пашикова позволило матери сохранить партбилет и остаться на нынешней должности заместителя заведующего.

И все же, хотя отец-американец стал для нее причиной бесконечных страданий, Франя любила его. В свое время он покинул Америку в погоне за мечтой о космосе, но в глазах европейцев все равно оставался американцем, из-за чего сейчас его отодвигали на второй план, а у Франи по той же причине грабительски отнимали возможность попасть в отряд космонавтов.

Ко времени окончания первого курса Франс стало совершенно ясно, что, как бы она ни лезла из кожи, дорога в космонавты для нее заказана. Поэтому, отправляясь на лето в Париж, она всерьез подумывала о том, чтобы бросить университет.

Вот уже две недели Франя бесцельно бродила по Парижу, размышляя над своими проблемами. Посвятить в них родителей она не решалась, предугадывая очередную антирусскую тираду отца и неизбежную после этого ссору. Она поймала себя на том, что скучает по своему спартанскому общежитию в Гагаринском, где, по крайней мере, некогда было грустить. Ощутив ностальгию по этой обители скорби, она поняла, что нужно немедленно уехать. Куда — не важно, но уехать срочно. На Средиземное ли, на Черное море — все равно, лишь бы была возможность целыми днями беспечно валяться на пляже, а ночью предаваться ни к чему не обязывающему сексу, лишь бы подумать в спокойной обстановке, как провести остаток жизни.

Несколько дней Франя набиралась мужества, чтобы обрушить новость на родителей. И вот однажды вечером, когда антрекот по-беарнски удался на славу, бордо подали восхитительное, словом, весь обед прошел на редкость удачно и наступил черед отменного кофе с шоколадным печеньем, она рискнула:

— Я думаю, будет неплохо съездить куда-нибудь к морю — отдохнуть, подумать... А на обратном пути в Гагаринский я заеду на недельку в Париж... если поеду обратно...

— Если поедешь обратно? — переспросила мать. — Значит, все эти разговоры о том, чтобы бросить учебу, были всерьез? А как же твои успехи в течение года? Или ты все-таки не успеваешь?

— Мама, я тебе тысячу раз говорила: стараюсь со страшной силой, но — все бесполезно: политика!

— Ты уверена, что это не предлог для самой себя?

— Предлог?! Ну ты даешь! — в отчаянии воскликнула Франя. — Я никогда не увиливала от тяжелой работы.

— Да, но...

— Оставь ее, Соня, — вмешался отец. — Ты сама знаешь, что она всегда была отличницей!

— Значит, ты, Джерри Рид, советуешь своей дочери бросить все, ради чего она так старалась?

— Я советую тебе не винить Франю в том, что творят эти чертовы русские!

— Папа, прошу тебя, — застонала Франя.

— Я не говорю, чтобы ты все бросила, дочь. — Он повернулся к матери. — Я сказал, Соня, только одно. Несправедливо обвинять Франю в лени, когда хорошо известно, какая чертовщина творится в России. Вот что я сказал!

— Принято к сведению, — сухо сказала мать. — Иногда ты бываешь прав.

— Я всегда бываю прав, Соня. Вначале они поступили так со мной, сейчас...

— Достаточно, Джерри! Вопрос в том, что теперь делать.

— А что мы можем сделать? — горько отозвался отец.

Джерри вздохнул. Он выглядел таким потерянным и несчастным, что Фране захотелось подойти и приласкать его. Впервые она по-настоящему поняла, чтó испытывает отец, видя разбитыми все мечты — свои мечты, своей дочери — и не имея возможности что-либо сделать. Ей хотелось оказаться сейчас в общежитии Гагаринского. Или на залитом солнцем пляже. Или на бесцветном лунном грунте под холодным черным небом. Где угодно — только не здесь. А если здесь, то только не сейчас.

— Кажется, мы немногим можем помочь тебе, Франя, — сказал отец грустно. — Поверь, родителям тяжело даются такие слова...

— Пожалуй, за последние месяцы ты не говорил ничего более верного, Джерри, — невесело откликнулась мать. — Приятно думать, что мы сами решаем свою судьбу, но порой обстоятельства сильнее нас. — Она вскинула руки. — Иной раз трудно определить, кого надо винить — других или себя...

Они с отцом странно переглянулись, промелькнула тень улыбки, словно оба с одинаковой печалью подумали о чем-то, известном только им двоим. Но уже в следующее мгновенье все исчезло, лицо отца посуровело, он отвернулся от матери и посмотрел Фране прямо в глаза:

— Впрочем, это не повод, чтобы взять и бросить все. Не смей и думать! Если не получается с отрядом космонавтов, сделай все, чтобы после ты смогла выбраться с Земли, из этой гравитационной ямы. Ты очень молода, золотой век космических полетов только начинается. Когда начнутся наши регулярные челночные полеты, понадобится много людей. Возвращайся в университет, Франя. Получи все, что можешь. Придет день, — ты увидишь, он придет, — и мы с тобой полетим к Луне, а может быть, и к Марсу. Эти мерзавцы, конечно, постараются нам все осложнить, но мы своего добьемся! Ты же веришь мне, правда? Франя, ты веришь мне?

Глаза девушки наполнились слезами.

— Ты так любишь космос, па, — с трудом выговорила она. — Ты безнадежный романтик.

Глаза матери тоже увлажнились, она посмотрела на отца с нежностью. За две недели, что Франя провела у родителей, она не замечала у них таких взглядов. И увидеть это ей довелось лишь накануне отъезда. А может быть, и благодаря ему.

— Я не брошу университет, — решительно и быстро сказала Франя в тщетной надежде сохранить возникший лад. — Обещаю, что не брошу. Потому что я тоже верю.

Конечно, она не верила. Но через несколько дней, поразмышляв на побережье близ Ниццы, поняла, что выбора, в сущности, нет. Кроме того, она дала слово и знала, что не сможет нарушить обещание, данное родителям в столь тяжелый для них момент. Если причиной разрыва стал Бобби, ей надо сделать все от нее зависящее, чтобы мать с отцом не сломались окончательно.

В конце лета Франя вернулась в Гагаринский университет и сразу с головой ушла в учебу, как будто это могло на что-либо повлиять. К концу учебного года ее показатели несколько улучшились, но в списке лиц, допущенных в отряд космонавтов, фамилии Гагариной-Рид не оказалось.

В более чем мерзком состоянии духа она отправилась на прием к Василию Юровцу, занимавшему должность "консультанта по профориентации". В беседе должно было решиться, какую специализацию получит Франя за последний год обучения. При сложившихся обстоятельствах надеяться, в сущности, было не на что.

Юровец — мясистый краснолицый человек с редеющими светлыми волосами — выглядел лет на пятьдесят с небольшим. Его тело, казалось, не расползается от жира только благодаря суровым нагрузкам и железной воле. В прошлом пилот-космонавт, он был вынужден перейти на наземную работу из-за гипертонии. Стены своего кабинета Юровец украсил фотоснимками космоградов, космических кораблей, побывавших на Марсе, старых товарищей. Была здесь и его фотография: Юровец стоит на Луне — в скафандре, на фоне лунохода и огромного, нависшего над ним голубого шара Земли. Пусть он отлетал свое, но до этих высот добирался.

— Итак, Франя Гагарина-Рид, — произнес Юровец, выводя на дисплей ее данные. — Странное у вас имя, — нахмурился он и покачал головой. — Вы имеете какое-нибудь отношение к тому Гагарину?

— Нет, никакого, — ответила девушка. — Если бы имела, давно была бы уже в отряде космонавтов.

Юровец еще раз взглянул на экран, потом внимательно посмотрел на Франю.

— Здесь сказано, что ваш отец американский подданный. Джерри Рид.

"Только не это! — с ужасом подумала Франя. — Только бы он не оказался проклятым "медведем"!"

— Не может же быть, что это тот самый Джерри Рид!

— Тот самый?

— Американский перебежчик, создатель французской челночной программы.

— Да, это мой отец, — неохотно подтвердила Франя. — Вы о нем слышали?

— Конечно, слышал! — воскликнул Юровец. — Я читал его в оригинале, еще когда... еще когда был космонавтом. Какая сила предвиденья! Сейчас мы фактически приступаем к реализации его замысла... — Он нахмурился. — Простите мою бестактность, ваш отец жив?

Франя кивнула.

— Тогда почему он не возглавляет Проект?

— Это долгая, невеселая и скорее политическая история, товарищ Юровец, — осторожно сказала Франя.

Юровец поджал губы.

— Понятно, — проговорил он. — Значит, подонки сидят везде, даже в ЕКА...

— Простите?

Юровец мгновенно собрался.

— Ну что же, мы здесь не для того, чтобы обсуждать славное прошлое вашего отца. Мы решаем будущее его дочери, — весело сказал он.

— К сожалению, — уныло откликнулась Франя.

Юровец удивленно поднял брови.

— То есть я хочу сказать... — решилась Франя, — я по-настоящему хочу стать космонавтом, только вот...

— Очень похвальное желание, но ваши баллы...

— Я знаю.

— К тому же характеристика и... Что за ерунда? Вы даже не гражданка СССР?

— Я собираюсь принять советское гражданство, как только достигну совершеннолетия.

— Но зачем ждать? Неужели вы не понимаете...

— Конечно, понимаю, товарищ Юровец, — перебила его Франя, — но мой отец...

— Не хочет подписать необходимые бумаги? Никогда не смирится с советским гражданством своей дочери, поскольку именно русские помешали ему осуществить свою мечту?

— Вы сами ответили, — несчастным голосом произнесла Франя.

— Так... — Бывший космонавт забарабанил пальцами по столу. — Кажется, я начинаю кое-что понимать. А ну-ка давайте копнем поглубже. Несколько минут Юровец нажимал на клавиши и изучал экран, что-то бубня себе под нос. Наконец поднял голову и, стиснув пальцы, убрал руки с клавиатуры.

— Дальше идти нет смысла, — сказал он с некоторым замешательством. — И я буду категорически отрицать, что дальнейший разговор вообще имел место.

— Не понимаю.

— Я сравнил ваши баллы с экзаменационными оценками и обнаружил много странного. Что же касается преподавателей, ставивших эти оценки, то их взгляды хорошо известны.

— Взгляды?

— Давайте говорить без обиняков. Все они из шайки русских националистов-"медведей". Они бы давно и усы себе отпустили под Сталина, если бы не боялись настоящих патриотов. Ублюдки! Не думайте, что вы одна страдаете от этих свиней! Целые народы стонут под их ярмом. Например, я, украинец, как могу на это спокойно смотреть?!

Фране был непонятен этот неожиданный взрыв, но, по крайней мере, она уяснила, что Юровец в данной ситуации на ее стороне. Впервые за долгое время перед ней забрезжила надежда.

— Будем предельно откровенны, — продолжил Юровец другим тоном. — Не исключено, что в любом случае вы не набрали бы проходного балла. Но пока факт налицо: вы — жертва заскорузлого великорусского шовинизма. И это коснулось не кого-нибудь — дочери Джерри Рида! Затронута честь нашего университета, корпуса космонавтов и всей страны. Справедливость должна быть восстановлена!

Его ярость немного утихла, и он опять заговорил спокойно:

— Я не хочу сказать, что все в моих силах. Но тем не менее... Скажите положа руку на сердце, Франя Рид, чего вы по-настоящему хотите?

— Стать космонавтом, — ответила Франя.

Юровец вздохнул.

— О приеме в отряд космонавтов нет и речи. Впрочем, можно поискать другой путь. Трудный, проблематичный, но... Вы на самом деле так хотите в космос? И готовы ради этого чем-нибудь пожертвовать? Готовы пойти на риск?

— Только скажите, и я сделаю все.

— Смысл нашей беседы — определить вашу специализацию на последнем году обучения, — напомнил Юровец. — Причем студенты имеют возможность выбора. Несмотря на происки "медведей", вы попали в верхнюю половину списка, так что определенное преимущество у вас есть. И все же я советую вам остановиться на непопулярной специальности. Например, техник по ремонту и обслуживанию оборудования. Проще говоря, техник-смотритель.

— Ремонт оборудования! — застонала Франя. — Славные рабочие руки!

— Именно так, — подтвердил Юровец. — Мало кто добровольно избирает этот путь. Но вам он поможет выбраться иа гравитационной ямы, и, скажу вам как бывший космонавт, через пять, максимум десять лет, когда начнется программа "Гранд Тур Наветт", возникнет такая потребность в космонавтах, что никакого отряда не хватит. И поверьте, предпочтение будет отдаваться людям, имеющим опыт работы с космической техникой, а не кабинетным умникам с фальшивыми дипломами!

Франя изумленно посмотрела на собеседника.

— Отец мне говорил то же самое!

— Правда? — воскликнул Юровец. — Это честь для меня. Недаром говорят, что большие умы избирают сходные дороги! Я, конечно, далеко не все сказал. — Он посерьезнел и теперь говорил ровным, выдержанным тоном. — У вас действительно незавидное, с политической точки зрения, положение: мать уже двадцать лет работает за рубежом, отец — американец, Хотя и перебежчик — не желает, чтобы вы приняли советское гражданство. Связей в нужных кругах у вас нет. — Юровец пожал плечами. — Может быть, в будущем все это потеряет всякое значение, но сейчас ваши характеристика и анкета — сплошной провал. Что вам может помочь, так это большая галочка, которой я помечу анкету, если вы согласитесь.

— Соглашусь — на что?

— Если послушаетесь моего совета и пойдете учиться на техника. А я, со своей стороны, немного приукрашу ваше личное дело. Получится, будто вы, идейная маленькая патриотка, прилетели сюда как на крыльях, с горящими от возбуждения глазами и, прежде чем я успел открыть рот, торжественно попросили направить вас на отделение техников по ремонту оборудования, потому что в будущем вы мечтаете честным пролетарским трудом принести пользу Родине. Или что-нибудь в этом духе.

Франя не удержалась от смеха.

— Неужели кто-нибудь поверит в эту чушь?

Юровец пожал плечами.

— В свое время люди верили сумасшедшему маньяку Сталину. Ныне они верят, что только русские могут руководить нашим великим народом. Эти люди способны поверить во все. Даже в то, что девушка вроде вас может оказаться такой же идиоткой, как они сами!

Значит, мы все-таки одиноки?

Иные интересуются, что испытают "барнарды", получив наши сигналы. Но и на этот вопрос нам, к сожалению, никогда не узнать ответа. Люди, всерьез озабоченные подобными проблемами, обречены умереть с сознанием, что родились не вовремя.

"Пространство и время"