Фране уже приходилось летать на самолетах "Конкордски" из Москвы в Париж, но этот полет был необычен. Ее и еще шестерых новоиспеченных техников-смотрителей прямо из Звездного городка отвезли на автобусе в аэропорт и без всяких проволочек и ожидания посадили в самолет. Этот "Конкордски" принадлежал Министерству космических исследований и был предназначен для перевозки как пассажиров, так и грузов. Видеоэкранов, заменяющих иллюминаторы на коммерческих самолетах, здесь не было. Отсутствие инструкции по применению кислородных масок тоже никого не волновало.

Двери задраили, самолет развернулся, прогрел турбины и пошел на взлет. Около сорока пассажиров читали книги и журналы, передавали друг другу бутылки с водкой или просто дремали. Подобные полеты всегда были безрадостными и угнетающими.

Но не на этот раз. Ибо самолет летел не в Париж, а к космограду "Сагдеев". Учебный год наконец-то закончился, и Франя впервые в жизни летела туда, где нет гравитации.

Последний год был сравнительно легким. Соперничество прекратилось, преподаватели не проявляли интереса ни к анкете, ни к происхождению Франи. На техническом отделении собрались отбросы университета — тупицы, безмерно довольные, что задержались хоть на этом уровне, или лентяи, постоянно сетующие на судьбу. Преподаватели — в основном бывшие техники — ставили перед собой простую задачу: ознакомить студентов с инструментами и оборудованием, обучить мерам безопасности — и только. В массе своей это были типичные представители рабочего класса, безразличные к политике и почитающие спокойную должность за великое благо. Всех студентов они презирали в одинаковой степени и были весьма довольны, если не сказать удивлены, прилежанием и энтузиазмом Франи.

Но и это было уже позади. Начиналось великое Приключение!

Франю очень огорчало, что она не может полюбоваться величественным видом планеты. Пришлось призвать на помощь воображение: двигатели "Конкордски" ревут, земля проваливается, спина вдавливается в кресло, голубой цвет неба переходит в багровый, чтобы затем смениться черным, горизонт все более закругляется, а вверху разгораются звезды — самолет все быстрее мчится сквозь верхние слои атмосферы, двигатели на мгновение стихают, тональность вибрации меняется — пошла подача кислорода из баков, начался финальный рывок к орбитальной скорости, и вот...

Вибрация прекратилась. Самолет скользил в странной тишине. Франя ощутила легкий приступ тошноты и почувствовала, что плывет. Она расстегнула ремни, медленно приподнялась, попыталась нащупать кресло и с изумлением обнаружила, что рука свободно проходит между сиденьем и ягодицами.

— Свободное падение! Мы в невесомости! Мы на орбите!

— Что? — Человек средних лет, ее сосед по креслу, оторвал глаза от книги.

— Я говорю, мы на орбите!

— Если учесть, что мы летим на "Сагдеев", в этом нет ничего удивительного, — назидательно произнес он. — Это у вас первый полет?

— Да! — возбужденно выкрикнула Франя.

— Не волнуйтесь так, еще надоест. Если все-таки подступит рвота, не забудьте про пакетик. Знаете, неприятно, когда по салону плавают эдакие комочки... — С этими словами попутчик снова уткнулся в книгу.

Наконец долгий бесшумный полет закончился. Самолет несколько раз вздрогнул, подрабатывая маневровыми соплами, чтобы выйти на орбиту космограда. Франю немного мутило, но о том, чтобы использовать пакетик и тем порадовать книжного червя, не могло быть и речи. Послышались негромкие удары по корпусу — это техники космограда подсоединили кабель, потом Франя ощутила едва заметное ускорение — космоград втягивал "Конкордски" в шлюзы.

Новые удары и толчки — очевидно, подвели трап — наконец люки скользнули в пазы, открылись проемы, уши Франи заложило от перепада давления. Пассажиры отстегнули ремни и, отталкиваясь от сидений, пола, стен, а иногда и друг от друга, неуклюже поплыли к выходу. Франя ухватилась за укрепленные вдоль коридора кольца и, перебирая руками, двинулась вперед. Первое, что ее поразило, был запах. Воняло старыми тапочками, подмышками, кислой капустой и какой-то химией, отдаленно напоминающей стандартный дезодорант для туалетов.

Она попала в огромный модульный отсек — около пятнадцати метров в диаметре — с облупившейся небесно-голубой краской на стенах. Отсек пересекали тросы с навешанными на них кольцами. Пять коридоров соединяли эту камеру непосредственно с космоградом. Франя ухватилась за боковой трос, уступая дорогу другим пассажирам, которые, как стая гиббонов, разлетелись, перехватывая кольца, по коридорам. В приемном модуле остались только Франя и шестеро ее товарищей. Они растерянно плавали по камере, не зная, что делать дальше.

— А вот и наши новые обезьяны!

Крупная женщина в зеленом безрукавном комбинезоне вылетела из отверстия коридора прямо над Франей и повисла рядом вниз головой, действительно напоминая обезьяну, уцепившуюся за кольца.

— Моя фамилия Мельникова, я временно буду у вас старшей, — представилась она. — Сейчас я покажу ваши клетки, так что держитесь вместе, на хвосты не наступайте. Вперед! — С этими словами она скрылась в отверстии.

После неизбежной возни, путаницы и ругани Мельниковой удалось собрать всю семерку в коридоре — мрачной зеленой трубе с обязательными кольцами вдоль условного потолка и разноцветными полосами на условном полу.

— Добро пожаловать в космоград "Сагдеев", уж какой он у нас есть, — сказала женщина. — Теперь смотрите: желтая линия — это если кто-нибудь потеряется, красная ведет в командные и контрольные отсеки, голубая — к шлюзам и грузовым отсекам, там вам часто придется бывать; зеленая — это наука, ее здесь немного, а черная — обслуживание и ремонт — то, чем вы и будете заниматься. Вопросы потом, сейчас следуйте за мной.

Все тот же коридор привел их к следующему модулю-перекрестку, еще один коридор, новый модуль, затем дальше — вдоль желтой полосы. Остальные полосы одна за одной исчезали. Наконец, после множества поворотов и зигзагов — Франя отчаялась их запомнить. — они достигли сферического модуля, все выходы из которого были помечены исключительно желтым цветом и белыми цифрами.

— Отсюда дальнейшие пути ведут только в обезьяньи клетки, — объявил Мельникова. — Запомните номер своего спального модуля, их здесь пять. До пяти вас считать научили?

Она вытащила из кармана маленькую пластинку.

— Лермицковская и Бондарев, за мной, остальные ждите своей очереди.

Мельникова увела двух новоприбывших по коридору с номером 1, вернулась через несколько минут и сказала:

— Хухова, Рид!

Франя оказалась в коридоре номер два. Она пробиралась по кольцам вслед за Мельниковой, сзади тащилась Хухова — маленькая темноволосая женщина болезненного вида. По условным стенам коридора вдаль уходили ряды круглых люков, пронумерованных крупными белыми цифрами.

— Это твоя комната, Рид, — сказала Мельникова, задержавшись возле двери с номером 4. — Примерно через полчаса обед. Дойдешь до конца коридора, дальше найдешь по запаху. Будет борщ и венгерская колбаса, ошибиться трудно. Пошли, Хухова, блевать будешь позже.

Франя толкнула незапертый люк и вплыла в комнату цилиндрической формы, выкрашенную желтым. Круглый серый пластиковый стол был прикручен к условному потолку, рядом были такие же стулья с ремнями. На условном полу располагались четыре шкафчика для одежды. С правой стороны за матерчатой ширмой был виден унитаз, торчащий из стены под прямым углом. Левая сторона тоже была разгорожена ширмами. Одну из них — резиновую на вид — усеивали насадки и краны непонятного назначения. Дальний конец комнаты-цилиндра был разделен на четыре равные части, каждая имела входной клапан; один наглухо застегнут, два открыты. В глубине Франя увидела резиновые спальные ремни, валики для головы и привинченные рядом лампы для чтения. В четвертом спальном отделении лежал, пристегнутый ремнями, мужчина в зеленом комбинезоне и читал журнал с обнаженной девушкой на обложке.

— Привет! — неуверенно сказала Франя.

Мужчина отстегнул ремни и вылетел из спальника. Подплыв к Фране вверх ногами, он мягко толкнул ее к "потолку".

— Садись. Ты, наверное, новая обезьяна. Меня зовут Саша Горохов.

— Франя... Гагарина. — Франя ухватилась за один из стульев и, опустившись на него, сразу натянула ремень. Проделав целую серию тюленьих движений, Горохов тоже пристегнулся к стулу. На мгновение показалось — обычные люди сели за обычный стол. Горохов откровенно оглядел Франю с ног до головы и наконец сказал:

— Ничего. Последняя была настоящей коровой, с волосами под мышками для полного счастья. Ты бреешь под мышками?

— Что? — изумилась Франя.

Горохов засмеялся. У него были нечесаные черные волосы, ленивые карие глаза и высокомерная улыбка.

— Просто не люблю девочек с волосами под мышками. Может, в этом и есть какая-то изюминка, но....

— Слушай, если ты думаешь...

Горохов снова захохотал, на этот раз громче.

— Да, да, я знаю. Я грубый, злобный мужик, ты ко мне и не прикоснешься... Не волнуйся, привыкнешь. Мы здесь — обезьяны. И половая жизнь у нас под стать. Подожди, еще попробуешь трахаться вниз головой, держась ногами за кольца. Можем сейчас попробовать, если хочешь.

— Пошел ты...

Горохов пожал плечами.

— Я не в обиде. Времени у нас много, можешь поверить. Ладно, давай выпьем. — Он отстегнул ремни, пробрался к шкафчику, достал пластмассовую бутылочку с соломинкой, потянул из нее немного и передал Фране.

— Давай пробуй, а то она уже целую неделю настаивается на пластмассе.

Не видя иного выхода, Франя сделала осторожный глоток и тут же выплюнула. Маленькие капельки разлетелись по всей комнате. В этой похожей на керосин жидкости было никак не меньше ста пятидесяти градусов.

— Не переживай, — сказал Горохов. — И к этому привыкнешь.

— Мне надо идти, — холодно сказала Франя. — Можешь хотя бы показать, какое из спальных отделений мое?

— Ну, конечно, рядом с моим!

— Они же все рядом!

Горохов плотоядно подмигнул:

— Кажется, начинаешь понемногу соображать! Уютно, правда? — И он разразился грубым хохотом.

Саша Горохов во многом оказался прав. И вообще он не был таким ужасным типом, каким показался Фране в первый день. Просто удивительно, к чему можно привыкнуть, если нет выбора. И когда Франя начала понемногу осваиваться, она поняла, что Саша оказал ей услугу, устроив шоковую терапию, — впрочем, это было здесь давно заведенным ритуалом при встрече новых обезьянок.

Космоград "Сагдеев" состоял из пяти базовых модулей и множества дополнительных. Спальные модули легко перестраивались в научные лаборатории, кладовки и мастерские. В огромных сферах, служивших "местами приема пассажиров", располагались два пищеблока, центр управления, спортзалы, пульт наблюдения; кроме того, они легко переоборудовались в склады. Шесть воздушных шлюзов использовались для выхода в космическое пространство, еще один шлюз, открывающийся наподобие грейфера, служил ремонтным доком для спутников. Предусматривалась возможность швартовки к космограду кораблей, следующих на Марс и Луну. Снаружи сооружение опутывали антенные комплексы, солнечные панели и аппаратура зондирования. Все это стихийно накапливалось годами, соединялось мобильными модулями, переходами, сферами-перекрестками. Снаружи "Сагдеев" напоминал изделие сумасшедшего жестянщика, а внутри являл собой чудовищный лабиринт, разобраться в котором можно было только с помощью цветных линий разметки да еще по запаху. Космоград не славился научными открытиями. Это была скорее ремонтная база на околоземной орбите, обслуживающая спутники, челночные лунники, грузовые корабли на Спейсвилль и Марс — словом, доблестная трудовая мастерская и гараж в космосе.

Для сотен космических обезьян, составляющих его персонал, жизнь состояла из однообразного труда, с редкими праздниками выхода в открытый космос, что действительно было неповторимым ощущением. Вот только времени для любования космическими пейзажами почти не оставалось: каждый выход, считавшийся в космограде лучшей разнарядкой, был сопряжен с изматывающей ручной работой в непослушном скафандре.

Жилищные блага и удобства на "Сагдееве" распределялись по жесткому номенклатурному методу, как в царские, сталинские или брежневские времена.

Начальник, его непосредственные заместители и периодически прибывающие на "Сагдеев" важные гости имели индивидуальные спальные модули. Для старших в сменах полагался один модуль на двоих с индивидуальным туалетом и душем. Обезьяны жили по четыре, наслаждаясь общим храпом, звуками туалета, бесконечным испусканием газов, что было естественно, учитывая отвратительную пищу, которую самый забитый балканский крестьянин, не задумываясь, выбросил бы свиньям. Душ разрешалось включать раз в три дня на три минуты, так что представлялась хорошая возможность изучить природные запахи соседей. Население в обезьяньих клетках было смешанным, но истинный смысл столь неожиданного решения Франя осознала только через несколько недель. Кроме Саши Горохова, с ней проживали Борис Василецкий, мускулистый блондин и половой гигант, каждые двадцать четыре часа приводивший в свой спальник новую женщину, и Тамара Рямсколая, неряшливая женщина какого-то домашнего вида, для которой пределом желаний было понаблюдать за "швартовкой", как она называла эти дела.

Обезьяны работали восемь часов и отдыхали шестнадцать — это как бы соответствовало земному ритму. Таким образом, шестнадцать часов в день они изнывали от безделья, ели гадкую пищу, выполняли обязательные упражнения в спортзале, читали, смотрели телевизор в комнате отдыха, сосали ужасное пойло, не интересуясь, из чего его здесь гонят, и сношались.

Словом, выпивка и секс были основными элементами досуга.

Каждый здесь переспал с каждой, как если бы космоград и впрямь населяла стая диких обезьян. Такого понятия, как интим, просто не существовало. Франя никогда не думала, что сможет так быстро привыкнуть к виду обнаженных мужских тел. Действительно, зрелище половых органов становится более чем заурядным, если каждый день приходится видеть, как их обладатели мочатся и испражняются, да еще обонять результаты этих процессов.

Вскоре Франя перестала замечать и звуки половых сношений, раздающиеся из-за тонких дверей-клапанов. Первые две недели она справедливо возмущалась всем происходящим, но вскоре была вынуждена признать, что здесь выработался свой, отвечающий условиям проживания этикет. Если уединение представлялось невозможным, то и существование каких-либо табу было бы только смешным, более того, они служили бы бесконечным источником напряжения и нервозности. Совместная жизнь здоровых молодых мужчин и женщин, огромное количество свободного времени, отсутствие других занятий — все это само по себе предполагало половые контакты, а поскольку уединение исключалось, то в норму вошло безразличие к тому, что происходит в соседнем спальнике. В этих тесных и душных комнатках на четверых страстные чувства и глубокие привязанности неизбежно привели бы к ревности, соперничеству, ссорам и дракам.

Секс на "Сагдееве" больше напоминал спорт. Невесомость открывала в этом плане много неожиданного, и целью становился не половой акт как таковой, а изобретательство. В спальниках можно было имитировать земные условия, для разнообразия укладывались валетом или крест-накрест, но и это мало кого привлекало. Пользовался популярностью акт в воздухе, когда партнеры плыли навстречу друг другу, при этом нередко получая синяки и царапины, ибо ситуация часто выходила из-под контроля. Настоящие мастера могли совокупляться, передвигаясь по сложной траектории внутри модуля. Франя ознакомилась со всеми этими чудесами задолго до того, как стала настоящей обезьяной и сама их испробовала. Секс в обезьяннике, ко всему прочему, был еще и зрелищным спортом, особенно когда поглощалось достаточное количество "космической водки". Пары демонстрировали последние достижения или экспериментировали на глазах у публики. Зрители заключали пари: успеет ли пара достичь оргазма, прежде чем данная конфигурация распадется? Смогут ли удержать позу две минуты?

Поначалу это шокировало, Франя не допускала мысли, что сама опустится до такого. Но через две недели Франя перестала стесняться, раздевалась и переодевалась, не обращая внимания на присутствующих. Спать она стала обнаженной, как делали все, что было, вообще говоря, удобнее.

Работа по большей части была трудной и изматывающей, еда — ужасной, телевидение и библиотека — смертельно скучными. Франя не собиралась спиться в "Сагдееве" от тоски, половая жизнь кипела у нее буквально под носом, пробыть ей здесь предстояло целый год, она была здоровой молодой женщиной с нормальными потребностями, возможность длительных и серьезных отношений полностью исключалась, — словом, медленно, но неотвратимо Франя начала сознавать, что ей не избежать окончательной адаптации к жизни в космограде.

Конечно, ей уже предлагали вступить в отношения, и не раз, но обезьяний этикет, которому здесь следовали даже самые неотесанные мужланы, не допускал чрезмерной настойчивости, и пока Франя не реагировала на заигрывания, ее оставляли в покое. Все женщины рекомендовали ей Бориса Василецкого, прозванного "героем секса в невесомости". Франя не раз видела его выступления. Она была единственной женщиной, с которой Борис еще не переспал, и он откровенно изъявлял желание заполнить пробел в своей коллекции. Вот почему, — не говоря уже о том, что Борис был некультурный хам, Франя решила, что с Сашей Гороховым ей будет лучше. Ей казалось, что он добрый парень — пусть он и грубее, чем остальные, но он компенсирует это добродушным юмором.

И однажды, когда они остались вдвоем в модуле, Франя спросила, не осталось ли у Саши выпить той гадости, которую он постоянно держал в шкафчике. Горохов удивленно поднял брови, но вытащил заветную бутылочку, и они пристегнулись к стульям возле стола, как в первый день их знакомства целую вечность назад. На сей раз Франя заставила себя проглотить жуткое пойло, стремясь как можно быстрее опьянеть и покончить с этим делом. Если повезет, им удастся успеть, прежде чем кто-нибудь вернется в комнату.

— Говорил тебе, что привыкнешь, — улыбнулся Саша, когда голова девушки закружилась, и она поняла, что больше ей не выпить.

— Да, ты прав, — пробормотала она. — Я просто поняла, что я здесь надолго, а выбора нет...

— Мы еще сделаем из тебя настоящую обезьяну!

— По-моему, я уже сделала из себя обезьяну, — пьяно засмеялась Франя.

— Пока нет. Ты еще не...

— Но я уже привыкаю, правда?

— Так вот почему ты решила выпить!

— Все — к чертям! — махнула рукой Франя. — Давай трахнемся, как простые, честные обезьяны!

Она отстегнула ремни, перелетела через стол, неловко обняла Сашу за шею, расстегнула ремни на нем и, оттолкнувшись ногой от стола, потащила партнера к спальникам, испытывая огромное облегчение от того, что скоро все кончится.

— Подожди, — сказал Саша, освобождаясь.

— Надеюсь, ты меня не стесняешься? — игриво спросила Франя.

— До этого далеко. Но поскольку для тебя это впервые, надо сделать что-то особенное.

— Что ты придумал?

— Пойдем, увидишь.

Обняв ее правой рукой и передвигаясь с помощью левой, Саша выплыл из спального модуля и повлек Франю по хитросплетениям коридоров.

В рабочем отсеке был только "Осьминог" — последняя новинка, доставленная на "Сагдеев", еще не апробированная специалистами — рабочий автономный аппарат, снабженный шестью телескопическими руками с пучками захватов на концах, что делало их похожими на металлические щупальца. Внутри могли работать без скафандров три человека. Аппарат был способен самостоятельно маневрировать в космосе и потому был снабжен двойной системой защиты.

— А что, если мы заставим нашего "Осьминога" поработать? — спросил Саша. — Чертова железка явно застоялась!

Франя поморщилась. "Осьминог" уже успел завоевать дурную славу среди космических обезьян. Теоретически им могли одновременно управлять все три члена экипажа, но на практике получалось, что щупальца и рычаги постоянно сталкивались и мешали друг другу. Создавший его земной гений не предусмотрел центральной системы управления.

— Зачем нам "Осьминог"? — Франя пока еще ничего не понимала. — Дурацкая штуковина, не пригодная ни для какой серьезной работы в космосе.

— Точно! — откликнулся Саша. — Но трахаться в ней здорово!

С этими словами он открыл люк, и они влезли внутрь. Люк задраился, открылись створки шлюза. Саша сел за рычаги управления, и "Осьминог" вышел из шлюза в черную звездную пустоту. По земным представлениям аппарат нельзя было назвать вместительным, но, поскольку он все-таки был рассчитан на троих, вдвоем было не так уж тесно. Франя отметила три сиденья, к которым можно было пристегнуться, три пульта управления щупальцами, панель маневрирования. И — ни одной поверхности без углов и выступов, где можно было бы пристроиться.

Саша отвел "Осьминога" от космограда и развернул его. Открылась фантастическая картина. Над головой светился огромный изгиб Земли — цвети: голубой, зеленый, коричневый — снежные вихри облаков, пылающая кромка, высвеченная не видимым за планетой Солнцем. Тысячи разноцветных звезд, не мигая, сияли на черном бархате космоса. Космоград исчез из поля зрения. Иллюзия оказалась полной. Вот они, невесомые и одинокие в безмерности вселенной, свободно парят над Большим Голубым Мраморным Шариком. Это было романтично.

Саша сбросил одежду, Франя сделала то же самое. Обнаженные, они повисли в центре "Осьминога", запрокинув головы и разглядывая Землю и звезды. Живя в одной комнате, они давно привыкли к обнаженным телам друг друга; для Франи, во всяком случае, в этом зрелище не было ничего возбуждающего. Саша же немедленно продемонстрировал эрекцию.

— Ну, что теперь? — спросила Франя, неуверенно осматриваясь в поисках подходящего места.

— Сейчас я тебе открою новое значение слова "упасть", — сказал Саша и, схватив ее за грудь, толкнул вверх. Франя подлетела к прозрачному куполу кабины.

Перспектива резко изменилась. Девушке показалось, что она устремилась в звездную пустоту и начинает падать на далекую Землю. На мгновение ее охватил инстинктивный ужас, создалось впечатление, что она летит в бездну с головокружительной высоты.

Саша рассмеялся, увидев ее реакцию.

— Не волнуйся. Эта кабина выдерживает удар небольшого метеорита, будем надеяться, выдержит и то, что мы задумали. Расслабься и наслаждайся.

Сказав это, он подплыл к Фране снизу, раздвинул ее ноги и уткнулся туда головой. Ощутив первые горячие волны наслаждения, Франя запустила руку в Сашины волосы и новыми глазами посмотрела на мужчину, застывшего между ее бедер.

Теперь Саша был внизу, а она, легкая, воздушная, казалось, плыла на кончике его языка, как богиня, взлетая к звездам на острие наслаждения. Она запрокинула голову и вся отдалась ощущениям, созерцая далекую Землю и представляя себя в этот момент царицей мира, выплывающей из вечной тьмы Вселенной. Потом все вокруг разлетелось в звездную пыль...

Ослабевшая, с полузакрытыми глазами, она вся раскрылась навстречу мужчине и приняла его, прижимаясь спиной к стеклу кабины. И так они любили друг друга, обнаженные, в безмерных просторах космоса, как настоящие космические обезьяны.

— Это... это... — пыталась передать свои ощущения Франя, когда все кончилось и они медленно опустились с усеянного звездами потолка.

— Это было как в космосе! — улыбнулся Саша и нежно поцеловал ее в губы, чего она никак от него не ожидала.

— А это... — растерялась она.

— Это я тебя поздравляю с важным событием. Ты стала настоящей космической обезьяной!

Некоторое время так оно и было. Наступил период, когда ей захотелось перепробовать все и всех. Она никогда не вела беспорядочную жизнь. Для представительницы поколения, удачно родившегося после победы над СПИДом в период Второй сексуальной революции, Франя была скорее целомудренной; вся энергия уходила на учебу, на достижение единственной цели — вырваться из гравитационной ямы.

И вот она здесь — космическая обезьяна в космограде "Сагдеев". Если жизнь в космосе оказалась вовсе не таким великим приключением, как она себе это рисовала, то работа здесь не требовала физического напряжения или умственного сосредоточения. Впервые в ее жизни наступил период, когда ничто не мешало расслабиться. К рефлексии она не привыкла, для самоанализа у нее никогда не было времени, и только здесь появилась возможность все спокойно обдумать. Секс не занимал много времени. На него даже у самых приверженных этому делу обезьян не уходило более двух часов в сутки. И Франя, сменив около двадцати парней-обезьян, научившись заниматься любовью, плавая по комнате, и расслабляться до такой степени, что ее не смущало и не возбуждало присутствие зрителей, перепробовав все и осознав, что секс перестал быть убежищем от скуки в космограде, — стала все чаще и чаще погружаться в свои мысли. Она часами плавала в смотровой рубке, разглядывая Землю и звезды, при этом мысли ее текли так же свободно и невесомо.

Вроде бы все получилось так, как Франя и мечтала, — она в космосе и может сколько угодно любоваться звездными картинами. Она любила разглядывать Землю — огромную, светящуюся, с зелеными лесами и саваннами, голубыми океанами, изменчивым рисунком облаков; казалось, Земля — единственное живое существо в холодной черной бесконечности. Облетая ее по орбите, Франя видела далекие огни земных городов.

Иногда ей было приятней смотреть на звезды, представляя каждую из них потенциальным носителем жизни, еще одним Солнцем, еще одной звездой Барнарда. Очаги цивилизаций, столь же богатых и сложных, как та, что была сейчас у нее за спиной. Воображала орбитальные станции инопланетян, похожих на нее живых существ, вглядывающихся в неведомые конфигурации тех же самых звезд, видящих и далекую Землю, и ее, думающую обо всем этом.

Эти мечты вырвали Франю из гравитационной ямы, она их разделяла с отцом; лучшие представители человечества стремились к тому же — пересечь чудовищные пространства, встретить там, среди звезд, собратьев по разуму.

Но чем больше она вглядывалась в далекие звезды, тем больше понимала, что все это дело будущего, до которого у нее нет шансов дожить. Она даже не успеет дождаться ответа от "барнардов", — если они когда-нибудь ответят. Человеческая техника столь ничтожна перед немыслимыми расстояниями, что остается лишь одно: как можно лучше сыграть свою маленькую роль на ранних этапах великого Приключения — и уйти.

На веку Франи людям не придется ступить на поверхность чужой обитаемой планеты, вдохнуть незнакомый, опьяняющий воздух иной атмосферы, увидеть диковинный животный мир, встретить граждан далеких систем. Луна мертва. Меркурий и Венера ядовиты. Если в облаках Юпитера или раскаленных океанах Урана и есть жизнь, то ее нельзя понюхать, к ней нельзя прикоснуться.

В лучшем случае она, быть может, доживет до полетов на Титан и там, в неуклюжем скафандре, посмотрит сквозь толстое стекло гермошлема на каких-нибудь козявок.

Горько становилось при мысли о Марсе. Когда планета была влажной и молодой, там существовала жизнь, и это, так же, как и открытие цивилизации на звезде Барнарда, доказывало, что жизнь на Земле не результат неповторимого совпадения случайных факторов. Но на Марсе все кончилось, и в Солнечной системе Земля была одинока. Значит, в жизни Франи все будет так, как здесь, в "Сагдееве": тесные темные коридоры космограда, бесконечная скука ожидания. Хрупкие пузырьки жизни, плывущие в мертвых просторах, подводные лодки в океане космоса...

Франя пыталась поделиться своими мыслями с товарищами-обезьянами, но встречала лишь изумленные взгляды и насмешки. Иногда ей предлагали выпить и заняться сексом. Этикет космических обезьян не допускал таких настроений, во всяком случае, ими не делились с другими, и Франя бросила эти попытки, все больше и больше замыкаясь в себе, оставаясь наедине со своими мыслями и сомнениями. Всю жизнь она мечтала попасть в космос, по сейчас для нее лишний раз подтвердилась старая поговорка: "От себя не уйдешь"; на орбите она нашла лишь тупой труд, скуку, бессмысленный секс — и не было видно конца выпавшему ей сроку.

Все чаще и чаще, глядя на Землю, Франя мечтала оказаться там, внизу. В сумасшедшей Москве, которую она так толком и не узнала, было интереснее, чем в этой закупоренной консервной банке. Звезды были холодными, мертвыми и недоступными, а Земля — огромной, живой и мучительно-желанной. Там, внизу, сама планета была целой галактикой, скоплением звезд во тьме, и каждая звезда была городом: Пекин, Токио, Джакарта, Рио — сотни, тысячи мест, которых Франя никогда в жизни не видела, дразнящие соблазны жизни, неиспытанные возможности, острые приключения.

Там, в этом живом мире, можно увидеть и испытать больше, чем способна вместить жизнь. Как можно, когда есть такое, убить отпущенное тебе время на зловонные подводные лодки в космосе?

Отсюда, с высоты, Франя по-новому увидела Землю. Она искала новый мир чудес и приключений, а он оказался там, где и был всегда, и сейчас сиял ей из темноты космической ночи. Пришло время, и Франя поняла, что мучительно хочет на Землю, в новый, открывшийся для нее отсюда мир. И она начала считать дни, недели и месяцы.

Кармело против Майкельсона

"Окленд Экспресс"

— Ты спятил, Нат, — сказал Бобби, теперь уже студент университета Беркли. — Тебя будет поддерживать Телеграф-авеню, что ли?

— А вот я сблефовал с одними вшивыми шестерками и выиграл!

— Это не совсем одно и то же!

— Разве?

— Нат, ты шутишь! — вмешалась Марла Вашингтон.

Кроме нее и Бобби, за покером сидели Джонни Нэш и Фрида Блакуэлдер — новички в Малой Москве, почти без опыта, зато с большим энтузиазмом. Бобби, хотя и не сравнялся в игре с Вольфовицем (и понял, что никогда не сравняется), давно сделал важный для себя вывод: если с Натом играть осторожно и не зарываться, то благодаря олухам-новичкам можно иной раз кое-что и добавить к скромному родительскому пособию из Парижа.

— Смотря что ты называешь шутками, — откликнулся Вольфовиц. — Выигрывать я не собираюсь.

— Что-о?..

— Шансов на победу у меня, конечно, не будет, — жизнерадостно оценил свои возможности Вольфовиц. — Округ состоит из Окленда и Беркли, экономика здесь зависит от военной верфи, а в Беркли гринго больше, чем красных. Большинство даже не воспримет, чтó я им буду говорить. Мне некуда втиснуться со своей программой между демократами и республиканцами. К тому же, — засмеялся он, — я вовсе не собираюсь переезжать в Вашингтон.

Бобби, ничего не понимая, глядел на Вольфовица; у того было странное выражение лица — ироничное, задумчивое, отрешенное. Не всерьез же он заговорил о выборах, в самом деле!

— Скажи, Нат, что ты задумал? — спросил Бобби, раздав карты.

— Тедди Рузвельт, Джесси Джексон, — пробормотал Вольфовиц.

— Что ты там бормочешь? — не выдержала Марла.

— Тедди Рузвельт называл выборные кампании отличной трибуной. А Джесси Джексон был радикальным черным священником и с тысяча девятьсот восьмидесятого по тысяча девятьсот девяностый год баллотировался в президенты, заведомо зная, что шансов у него никаких.

Бобби разглядывал свои карты. Король — самая крупная, ни одной пары или флеша. Фрида тоже смотрела в свои карты. Джонни поставил пятьдесят долларов, Марла еще пятьдесят. Вольфовиц глянул в свои карты и сбросил их. Взгляды Бобби и Ната на мгновенье скрестились, и Бобби тоже сбросил карты.

— Начинаешь соображать, малыш, — улыбнулся Вольфовиц. — В свое время я выиграл достаточно, чтобы оплатить тысячу-другую афиш. Может быть, и несколько радиопередач. Потом, мы можем брать по нескольку долларов за вход на субботние вечера. Хватит, чтобы обеспечить небольшую поддержку свободной прессы, а говорить я буду вещи шокирующие.

— Какие же?

— Что США должны сделать все возможное, чтобы вступить в Объединенную Европу.

Марла оторвалась от карт.

— Но это безумие, Нат!

— Мы знаем, что это единственный выход, — парировал Вольфовиц.

— Но мы — красные!

— Мы играем в покер или нет?

— Да... Вот так, — рассеянно вернулась к игре Марла и поставила еще пятьдесят долларов.

— А ты что скажешь, товарищ еврократ? — обратился Вольфовиц к Бобби. — Тебе это тоже кажется безумным?

Бобби считался теперь старожилом Малой Москвы, и его европейское происхождение придавало некий интеллектуальный вес его суждениям. Вот и сейчас — полагалось сказать что-то умное, а сказать ему было нечего...

Объединенная Европа с населением в миллиард с лишним человек превзошла по валовому национальному продукту США и Японию вместе взятые. Она уверенно лидировала в передовой технологии, в Европе был самый высокий уровень жизни. Конечно, так называемый Общий рынок Западного полушария вроде бы и обеспечивал Соединенным Штатам гарантированный экспорт, а сырье поступало по искусственно заниженным ценам. Но пока Америка была вне ОЕ, Африка была для нее закрытой корзинкой, а Азию полностью контролировала Япония. Единственным рынком сбыта США оставались страны Латинской Америки, которые катастрофически разорялись от этого партнерства.

Бесконечные партизанские войны по всему Западному полушарию обеспечивали военной промышленности постоянные заказы, уровень безработицы пока удавалось контролировать. Но, ошеломив Европу отказом от выплаты внешнего долга, США зарекомендовали себя международным шулером. И естественно, лишились возможности справляться с финансовым дефицитом. Федеральный бюджет трещал по всем швам, на внутренний рынок приходилось выпускать все новые и новые бумажные деньги — инфляция шла полным ходом.

Уровень жизни постепенно снижался. Но медленно тонущую лодку еще не кинулись раскачивать. Тем более что во всех бедах можно было обвинять Европу, Японию и повстанцев в Латинской Америке. Закон о национальной безопасности постоянно ужесточался, и любого, кто рискнул высказать горькую правду, легко было заставить молчать.

— Ну, Нат, мы понимаем, что вступление в Объединенную Европу — единственный выход, — сказал наконец Бобби. — Вот только как это сделать? На кой им наши товары? Они и мысли не допустят, чтоб мы к ним влезли.

Марла показала три восьмерки и забрала банк. Джонни и Фрида застонали.

— Надо заплатить им долги, — ответил Вольфовиц.

— Это же миллиарды и миллиарды!

Вольфовиц взял карты; пришла его очередь сдавать. Он принялся за дело с обычным шиком.

— От такого предложения они не отказались бы, — сказал он.

— Конечно, не откажутся, но где взять такие деньги? И кому предлагать такой рецепт — нашим нацистам?

Вольфовиц пожал плечами.

— Это я еще не продумал. Я не собираюсь побеждать на выборах, так что мне не надо волноваться из-за мелочей. Я хочу одного — чтобы люди заговорили об этом.

— Хочешь взобраться на трибуну?

— Потреплюсь от души. Чем я хуже демократов или республиканцев? — Вольфовиц стасовал колоду. — Сдаю по семь карт, салаги, ставка в этой игре всего пятьдесят долларов. Бодрей, ребятки, это ведь теперь не деньги...

Избирательная кампания началась с субботней вечеринки. Накануне Бобби и другие обитатели Малой Москвы расклеили по Телеграф-авеню и в кампусе афиши. Вольфовиц сочинил рекламную заметку, ее напечатали в университетской газете и передали по местному радио. "Натан Вольфовиц баллотируется в конгресс. Пришло время последних козырей" — таков был лозунг всего предприятия. Бобби не мог заставить себя относиться к этому всерьез, но, к его большому удивлению, в девять вечера их дом был переполнен. Публика теснилась на крыльце, на лужайке, на заваленном мусором заднем дворе. Вольфовиц решил денег за вход не брать, во всяком случае на первый раз. Однако поручил Бобби и другим своим постояльцам обходить толпу с кружками и шляпами — собирать пожертвования на избирательную кампанию. Как ни странно, монет и мелких купюр им набросали немало. Бобби уже не в первый раз поднимался в комнату Вольфовица и высыпал на его кровать деньги из полной до краев шляпы, а карманы его были набиты записками с именами и телефонами желающих помочь кандидату. В числе этих желающих было немало хорошеньких девушек, заинтригованных европейцем Бобби.

Навряд ли и сам Вольфовиц хоть на секунду верил в успех. И не скрывал этого даже ради приличия. Он расхаживал по комнатам и разглагольствовал о вступлении в Объединенную Европу, о необходимости "американского Горбачева", имея в виду себя, и тут же открыто называл все происходящее жестом отчаяния, "последним козырем"...

— Это ты — Бобби Рид? — спросила очередная девушка, опуская чек в его шляпу. Девушка как девушка — среднего роста, каштановые волосы, короткая стрижка, но что-то было в ее лице, что-то притягательное...

— Единственный и неповторимый, — поклонился Бобби.

— Парень из Франции?

— Bien sûr*, — не без кокетства сказал Бобби.

* Конечно (фр.).

— Ну-ну, не зарывайся! — Она сверкнула зелеными глазами. — Я хочу помочь вашей кампании, но не надейся, что пополню список твоих любовниц!

— Если, по-твоему, я записной бабник, на что мне нужна ты? — разозлился в свою очередь Бобби.

Она внезапно изменила тон, лукаво улыбнулась.

— Где же твоя галльская изысканность? Знаешь, кем тебя считают?

— Ну?

— Ты думаешь, ты можешь переспать с половиной девушек Беркли, а другая половина не будет знать о твоих манерах и размерах? До миллиметра?

Бобби побагровел.

— Ладно, как тебя зовут?

— Сара Коннер.

— Послушай, Сара Коннер, если ты серьезно хочешь помогать нам, тебе стоит научиться приличным манерам. Многого мы не требуем, но все-таки с незнакомыми людьми...

Сара словно переключилась снова.

— Извини, ладно? — сказала она с подкупающей искренностью. — Я просто хотела посмотреть, как ты будешь реагировать. Видно, я перестаралась, мне часто говорят, что я меры не знаю...

— Во что могу поверить...

— Но я действительно хочу помочь кампании Вольфовица. Ты уж, пожалуйста, улыбнись и не держи на меня зла, ладно?

— Тогда начнем сначала, — предложил Бобби. — Пошли наверх...

— К тебе в комнату?

Бобби закатил глаза.

— В комнату Ната! — застонал он. — Мне надо это выгрузить! — Он поднес к ее лицу шляпу, наполненную деньгами.

Сара рассмеялась. На этот раз и Бобби заставил себя рассмеяться.

На кровати Вольфовица была куча денег; Бобби высыпал содержимое шляпы туда же.

— Ого! Солидный фундамент для дела! — сказала Сара.

— Не так уж здесь много, как кажется, — вздохнул Бобби. — Бумажек много, да все мелкие. Нат — мой друг, но... Ты действительно думаешь, что он выиграет?

— Нет. И что?

— А это что? — Он показал на кровать.

— Думаешь, он украдет деньги?!

— Конечно нет. Истратит все до последнего цента, вложит еще и свои, и выигранные в покер, но...

— Что "но"?

— А то, что ничего не выйдет. И он знает, что не победит. Мы морочим людям голову!

— Вовсе нет! — Сара села на кровать рядом с ним. — Все не так, никто никого не дурачит. Я понимаю, что Вольфовиц не победит на выборах, и большинство людей, чьи деньги лежат в этой куче, понимают тоже, но вопрос не в победе...

— Только, пожалуйста, не уверяй меня, что в игре важна не победа, а участие!

Сара ответила очень серьезно:

— Важно изменить саму игру. Выборы в этой стране потеряли всякий смысл. Демократы говорят одно, республиканцы — чуть-чуть другое, а суть-то одна! К серьезным вещам они одинаково равнодушны, а страна катится в пропасть, и даже те, кто это видит, ничего не предпринимают, потому что система так и задумана, чтобы ничего нельзя было изменить...

Зеленые глаза девушки искрились яростью. Бобби был ошеломлен и очарован.

— Да-да! Твой Вольфовиц говорит о запретных вещах. Его обзовут коммунистом и предателем-европешкой, и он проиграет выборы. Но, всячески его оскорбляя, они будут вынуждены спорить о том, что он предлагает. Так вот, люди, по крайней мере, услышат правду о том, что творится в Заливе. Что с того, что Вольфовиц проиграет? Знаешь, что самое главное в говорящей собаке?

Бобби удивленно поднял брови.

— Не то, о чем она говорит, а сам факт, что она может разговаривать!

Бобби рассмеялся и придвинулся к ней — она сделала вид, что не заметила.

— Пришло время лихих поступков! — говорила она. — Мой прадед был террористом в Ирландии, а бабка — в числе тех, кто случайно уцелел, когда полиция открыла огонь по студентам. Я пошла в них, и я говорю: надо что-то делать! Побеждать или проигрывать, но не протирать штаны в разговорах. Вот почему я хочу работать на Вольфовица! Люди хотят действия! Ты понимаешь это, Бобби Рид? Разве тебе этого никогда не хотелось?

Бобби вспомнил свои мальчишеские мечты об Америке. Вспомнил, как долго сюда стремился и как отстаивал свое решение остаться здесь. Вспомнил беспорядки у посольства в Париже и шествие с перевернутым флагом на Телеграф-авеню. Он остался в Америке, чтобы быть настоящим американцем, но что он сделал стоящего с тех пор? Что, кроме нытья и жалоб? Там, за флагом, шли настоящие американцы, они заставили его гордиться ими. И Америкой. Девушка рядом с ним — такая же, одна из них.

— Да, — ответил он, — хотелось. Спасибо, что напомнила.

Сара Коннер мягко улыбнулась. Бобби ужасно хотелось схватить ее в объятия тут же, но он удержался.

— Можно когда-нибудь позвонить тебе? — спросил он.

Сара Коннер хитро на него посмотрела.

— Как только для меня здесь найдется настоящая работа, — ответила она.

— А ты крепкий орешек! — улыбнулся Бобби. Он, можно сказать, непроизвольно поднес ее руку к губам и поцеловал. Сара отдернула руку, словно обожглась.

— Это еще что?

— Мне показалось, пришло время решительных поступков. — Бобби смотрел на нее и улыбался. Несколько секунд она сохраняла каменное выражение лица, но не выдержала и наградила его радостной улыбкой.

С этого все началось.

Донна Дарлингтон: Не боитесь ли вы, что своим так называемым жестом отчаяния вы поможете переизбранию Дуэйна Майкельсона за счет потери голосов Кармело?

Натан Вольфовиц: Вы в самом деле полагаете, что я наберу так много голосов?

Донна Дарлингтон: А вы так не думаете?

Натан Вольфовиц: Я не знаю, и мне это безразлично.

Донна Дарлингтон: Тогда зачем эти выборы? Хотите увидеть себя по телевизору?

Натан Вольфовиц: Угадали, Донна. Мы на экране, не так ли?

Донна Дарлингтон: Бессмысленная самореклама!

Натан Вольфовиц: Совсем не бессмысленная. Бессмысленно то, что говорят мои пустоголовые противники.

Донна Дарлингтон: А вы-то что говорите? Что решить наши американские проблемы можно, вступив в Объединенную Европу?

Натан Вольфовиц: Кто-нибудь предложил лучшую идею? Во всяком случае, не эти чурбаны, мои соперники.

Донна Дарлингтон: Но европейцы нас ненавидят! Мы должны им миллиарды долларов!

Натан Вольфовиц: Значит, надо заплатить.

Донна Дарлингтон: Чем?

Натан Вольфовиц: Вы полагаете, у меня есть ответы на все вопросы?

Донна Дарлингтон: Самое безответственное заявление, которое мне когда-либо приходилось слышать!

Натан Вольфовиц: Ну и что? Меня же все равно не выберут, разве не так?

Донна Дарлингтон: Это дурацкая уловка, чтобы высказать ваш левый вздор и симпатии к Европе по телевидению!

Натан Вольфовиц: Уловка удалась, а?

"Новости Залива"
Передача Донны Дарлингтон

Но Бобби ничего не имел против. Первым, кому он позвонил, когда им поставили столько телефонов, была, конечно, Сара Коннер. Она проявила дьявольскую энергию, собирая пожертвования и подписи, забивая на митингах других ораторов, не давая им вставить ни слова; она даже убедила голосовать за Вольфовица нескольких бродяг. Так что Бобби каждый вечер мог кормить ее, слушать ее разговоры по телефону и вообще наслаждаться ее обществом. Ему еще не приходилось встречать таких женщин — в вопросах политики она была настоящей "красной из Беркли", но вот что касалось давно решенной для Бобби проблемы свободной любви — тут она была явно старомодна. Прямо как люди, жившие во времена СПИДа, до второй сексуальной революции. И когда Бобби любезно предложил ей свою постель, чтобы не тащиться на ночь глядя домой, она смерила его испепеляющим взглядом.

Но общество его милостиво терпела, и на пятый день, когда он, прощаясь, поцеловал ее в щеку, ответила улыбкой. Но на следующий вечер, когда он попытался целоваться всерьез, опять отстранилась. Бобби этого не понимал. Сара была дружелюбна, охотно с ним говорила, даже, бывало, искала его, чтобы вместе перекусить и поболтать, и вместе с тем изображала Снежную королеву. Зачем такие загадки и почему нельзя просто переспать — это не укладывалось у Бобби в голове.

Постепенно Сара заняла все его мысли. Бобби потерял интерес к другим девушкам и с головой погрузился в избирательную кампанию Вольфовица. Во всяком случае, демонстрировал это в присутствии Сары. Он дежурил на телефонах, стараясь быть к ней поближе, запечатывал конверты, считал квитанции, писал письма и вообще всячески выказывал свою приверженность Отчаянному Поступку.

...Победить Вольфовиц не мог. На предварительных выборах он набрал процентов десять голосов, и особых надежд на лучшее не было. Но сама кампания, ее суета, напряжение и кипящая атмосфера, даже демонстрации шовинистов у дома, угрозы взрывов, оскорбления по телефону, фальшивые сообщения в прессе — все это действовало, поддерживало ощущение безнадежного, но благородного приключения.

Однажды утром, когда Бобби оказался за чашкой кофе вдвоем с Вольфовицем, он поделился с ним своими личными проблемами.

— Объясни мне — чего я не знаю, Нат. Скажи, зачем она так?

Вольфовиц улыбнулся, пожал плечами.

— Этого ты не узнаешь, пока не увидишь все ее карты, прости за сравнение.

— А когда я их увижу?

— В конце игры, естественно. Если только не сдашься первый — тогда ничего не узнаешь никогда. Жизнь как карты, малыш: чтобы узнать, надо заплатить. Этого, похоже, она и добивается.

— Господи, Нат, что я должен сделать?

— Это зависит от того, что за карты у тебя на руках... Разыгрывай партию или выходи из игры.

— И это все, что может посоветовать американский Горбачев?

— Ну, еще, — задумчиво сказал Вольфовиц, — еще ты можешь попробовать пойти с последнего козыря. Подумай и об этом, малыш!

Через несколько дней, когда они с Сарой доедали на кухне пиццу, его вдруг осенило. Ведь все совершенно ясно! Какой самый отчаянный ход в его ситуации? Открыть свои карты — взять да и сказать ей все, что он чувствует! Если он не хочет выходить из игры, иного выхода у него просто нет.

— Э... Давай выйдем на веранду, Сара, — предложил он. — Я бы хотел кое о чем поговорить наедине.

— По поводу кампании?

— Э... да, в некотором роде.

Они вышли на скрипучее крыльцо, именуемое верандой. На другой стороне улицы гринго выставили пикеты, взад и вперед маршировали люди с лозунгами:

Двое усталых полицейских стояли у натянутой веревки — "ограничительной линии". Обстановка оказалась не очень романтичной, но отступать было уже поздно.

— Что случилось, Бобби? — спросила Сара, дожевывая пиццу.

Бобби глубоко вдохнул и почувствовал, как в животе у него холодеет. А, черт с ним!

— Я очень хочу спать с тобой, Сара, — брякнул он. — Ты, наверное, это заметила.

Она даже не посмотрела на него. Откусила еще кусочек пиццы, съела.

— Заметила.

— Ну и...

— Что "ну и"? — Она теперь глядела ему в глаза, но лицо ее оставалось непроницаемым. — Это очень серьезно для меня, Бобби! И надо, чтобы ты честно ответил самому себе — почему тебе этого хочется.

Бобби вздохнул.

— Я даже не знаю, как это правильно объяснить... Просто с тобой я, кажется, становлюсь другим. По-другому поступаю, по-другому думаю...

Сара улыбнулась и спокойно спросила:

— Тебе это нравится?

— Конечно, нравится, — откликнулся Бобби. — Но я не могу сказать, что я в восторге от того, что происходит сейчас!

Сара рассмеялась и вдруг стала снова серьезной.

— Ты любишь меня?

Бобби застыл, утратив дар речи. Никто никогда не задавал ему таких вопросов.

— А ты любишь меня? — только и смог он сказать.

— Я первая спросила.

Бобби пожал плечами. Вздохнул, уставился на свои башмаки. Она наклонилась к нему и прижалась губами к его губам. Пикетчики на другой стороне улицы заржали. Теперь это уже не имело для Бобби никакого значения.

В далеком Беркли, давно известном левыми клоунадами, кандидат в конгрессмены Натан Вольфовиц потешает публику. Помощник преподавателя истории в университете и известный крутой картежник ратует за вступление Америки в Объединенную Европу. Он открыто заявляет, что основной источник финансирования его кампании — выигрыши в покер.

— А почему бы нет? — говорит новоявленный "американский Горбачев". — По крайней мере, у меня нет под столом крапленой колоды, чего нельзя сказать о демократах и республиканцах, судя по тому, как они поступают с американским народом!

"Тайм" — "Пипл"

— Странно как-то, — сумел наконец проговорить Бобби.

— Угу.

— Ну и?

Она улыбнулась и опять поцеловала его — открытым ртом, губами и языком. И они добрались наконец друг до друга, многодневная мука кончилась, и Бобби испытал нечто такое, что никогда не испытывал — духовное единение; он словно познал не тело женщины, а ее дух, ее скрытую суть.

... Сара улыбнулась, облизнула губы и нежно его поцеловала.

— Хорошо?

— Хорошо, — ответил Бобби.

— Это у нас всерьез?

— Как повернется... Одно я тебе скажу — это не жест отчаяния.

Билли Аллен: Почему вы называете себя американским Горбачевым?

Натан Вольфовиц: Потому что он — мой герой. Он принял страну, семьдесят лет страдавшую от экономического и политического запора. Он зажал нос и поставил ей клизму, в которой она так нуждалась. Похожая ситуация, Билли?

Билли Аллен: Я попрошу вас! Мы на национальном телевидении!

Натан Вольфовиц: Вы же как-то решаете проблему с нашими ежедневными зверствами в Латинской Америке. Наверное, хорошо умеете кроить запись.

Билли Аллен: Камера, стоп! Коммерческий ролик!

"Ньюспик", ведущий Билли Аллен

— Во всяком случае, мы не дали ублюдку набрать абсолютное большинство, — сказала Сара. Они сидели с Бобби на диване, взявшись за руки. — Не так уж плохо для отчаянных.

— А если мы сорвали победу Кармело? — пробормотал Бобби.

— Ну и что? По крайней мере, мы заставили их призадуматься.

Вольфовиц поднялся со своего кресла и выключил телевизор. Выдержал небольшую паузу, давая всем время собраться. Наступила тишина, каждый чувствовал себя чистым и трезвым.

— Ну вот все и кончилось, осталось покричать, — сказал Вольфовиц, расправил плечи, запрокинул голову и во всю силу легких крикнул: — А-а-а-а-р-х! Отлично, дети! Все позади. Кто-нибудь хочет сыграть в покер?

— Господи, Нат, это все, что ты хотел сказать? — вырвалось у кого-то.

— Мы сделали ставку, и этот кон мы проиграли. О чем еще говорить?

— Ты еще попытаешься, Нат? — выкрикнул кто-то.

— В конгресс? Об этом забудьте. На следующий год будут выборы президента, так? Вот и позвольте мне первым объявить свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов!

Раздался смех.

— Я говорю серьезно, — заявил Вольфовиц. — Серьезно, как никогда.

— Да мы знаем, Нат!

— Подумайте вот над чем. Нам удалось потрепать им нервы в национальных новостях, так? Черт, я даже пять минут участвовал в позорном шоу Билли Аллена, пока они не выдернули вилку! А в президентской кампании есть возможность использовать федеральные фонды! Немного поколдовать, и, кто знает, не исключено, что в следующий раз мы получим прибыль. Поставить на кон президентское кресло — это же новая карьера. Мы еще дадим этим дурням урок истории!

— Да, но от какой партии, Нат?

Вольфовиц пожал плечами.

— А какая разница? — Он вытащил из кармана рейгановскую десятидолларовую монету. — Орел — я демократ, решка — республиканец, — он запустил монету под потолок, поймал ее и сказал: — Я, кажется, стал республиканцем! А теперь пошли играть в покер, дети мои, а то я от всех этих передряг совсем обезденежел!

Бобби не стал играть. Они с Сарой вышли на задний дворик и там стояли, взявшись за руки, среди мусорных баков, картонных ящиков, ненужных распечаток и прочих отходов избирательной кампании.

— Вот и все, — сказал Бобби.

— Выборы?

— Да. Что-то в них было, а?

— Угу.

Но Бобби уже понял, что на этот раз ему не уйти от серьезного разговора.

— Ну и? — сказала она, глядя под ноги.

— Ну...

— Скажи это, Бобби.

Бобби тоже понурил голову.

— Ну, в общем... Я люблю тебя, Сара Коннер. Останься здесь, со мной.

Она поцеловала его.

— Думала, ты меня не попросишь...

— Неправда! — засмеялся Бобби. Сара тоже засмеялась.

— Кажется, ты завоевал меня, — сказала она.

— Кажется...

— Ну и?..

И Бобби привлек ее к себе.

Насколько мертв Марс?

Помимо моральных проблем, связанных с разрушением естественных природных условий Марса и уничтожением остатков марсианской жизни, возникает вопрос, что может развиться из этих замороженных глыб в теплых и влажных условиях. Не подвергнем ли мы наши колонии на Марсе опасности страшных эпидемий, желая приспособить эту планету к привычным нам условиям жизни?

"Аргументы и факты"

"Хрущева" собирали из готовых модулей. Когда была готова рама и установлена большая сфера командного центра, к ней присоединили четыре жилых модуля. В них должны были жить два с половиной года восемь человек — по двое в модуле. Еще были спортзал и комната отдыха, два модуля-лаборатории, сферические хранилища для жидкого топлива и кислорода, воды и пищи, материалов и техники. От командного центра до ядерного реактора и газовых двигателей было метров полтораста.

Соединять готовые модули и основные конструкции корабля было не так уж сложно, хотя и утомительно. Настоящий кошмар начался после сборки. Предстояло провести километры и километры кабелей, трубопроводов, шлангов, проводов; смонтировать тысячи соединений без единой ошибки. Работали по многу часов в скафандрах, под непрестанное жужжание в наушниках голосов своих начальников. Как ни важна была работа, приятной назвать ее было никак нельзя. И скоро Франя, как и большинство ее измученных коллег-обезьян, возненавидела "Хрущева"; между собой они называли корабль уродиной.

Свободное время Франя по-прежнему проводила в смотровой рубке, часами глядя на Землю. Только вид Земли теперь портила уродина, вертящаяся на орбите вместе с "Сагдеевым" в четверти километра "внизу". Такая штуковина, как ни трудно в это поверить, полетит на Марс, и, если бы все сложилось иначе, Франя тоже могла бы оказаться в числе счастливчиков. Им предстоит ступить на поверхность другой планеты, постоять под чужим небом, увидеть громаду Олимпа и заглянуть в гигантские ущелья, где некогда текла вода. И кто знает, может быть, они отыщут следы былой жизни. Чтобы побывать там, она согласилась бы два с половиной года мучиться в этом тесном корабле, на пути к Марсу и обратно, но ей предстояло еще полгода на "Сагдееве". И ей хотелось, чтобы уродина — символ несбывшейся мечты — скорее улетела, ушла к Марсу.

Но все, конечно, было не так. Грузовики доставили по частям "МИК" — Марсианский исследовательский корабль; пришлось сначала собирать его на орбите, а потом присоединять к "Хрущеву". Все то же — кабины, потом двигатели, грузовые отсеки, цистерны с жидким кислородом и водородом. И под конец — самое противное — обшивать корабль металлическими панелями наружной защиты. Кораблю предстояло, отстыковавшись от "Хрущева", войти в марсианскую атмосферу и замедлить ход настолько, чтобы развернуть огромное надувное крыло, которое медленно опустит его на поверхность планеты. Через шесть месяцев оно же поднимет корабль в верхние слои атмосферы Марса, заработают двигатели, и "МИК" вернется к "Хрущеву".

Ничего не скажешь, "МИК" — это такая штука, которой и Франя могла гордиться, ведь и ее нелегкий труд вложен в это дело... А для чего? Чтобы восемь других людей — наверное, с лучшими, чем у нее, связями, могли полететь на Марс и вернуться оттуда. "Так ли должны воспринимать ситуацию настоящие герои соцтруда?" — грустно думала Франя.

Через пять дней после того, как "МИК" был готов, на "Сагдеев" прибыла настоящая знаменитость — космонавт полковник Николай Михайлович Смирнов, Герой Советского Союза, уже побывавший на Марсе. Ему предстояло возглавить экспедицию на "Никите Хрущеве". Через месяц прилетят с Земли остальные, и корабль отправится в путь. А пока Смирнов придирчиво проверял все сделанное.

Несколько дней Франя, как и остальные жительницы космограда "Сагдеев", внимательно изучала полковника. Высокий, мускулистый, с резкими чертами лица и голубыми глазами, Николай Михайлович походил на казачьего князя. Военная форма сидела на нем идеально. Черные волосы до плеч, роковые усы...

"Кинозвездой космоса" называли его — между собой, разумеется, — женщины-обезьяны, а завистливая мужская половина населения окрестила его Графом. Ловеласом он явно не был; прошла неделя, но ни одна женщина не могла похвастаться, что побывала с полковником. Удивлялась даже Франя, хоть она не собиралась уподобляться подругам, пытавшимся с налету соблазнить "кинозвезду космоса".

Как командир марсианского корабля и гость космограда, Николай Михайлович получил на "Сагдееве" отдельный спальный модуль, и когда он не наблюдал за работами на "уродине", не обедал или не занимался в спортзале, он закрывался там один.

Франя была удивлена, когда суровый красавец полковник заговорил с ней первым. Она разглядывала в иллюминатор Землю, наполовину закрытую нескладной громадиной марсианского корабля, любовалась вихрями облаков и далекими огоньками городов Земли. Неповторимый живой мир вертелся там, внизу, дразня ее.

— Да, действительно прекрасно, — прозвучал рядом мягкий мужской голос.

Франя вздрогнула, неуклюже обернулась — потеряла баланс и поплыла вверх. Это был он, полковник Смирнов. Он задумчиво смотрел на нее и улыбался.

— И давно вы за мной наблюдаете? — спросила Франя.

— О нет. Совсем немного.

— Вам нравится подглядывать?

— Простите, — нахмурился Смирнов. — Я видел, что вы задумались, и не хотел вас беспокоить. — Он пожал плечами и от этого заскользил вверх. Перевернулся, резко выбросив ноги, поплыл вниз, ухватился за кольцо и остановился рядом с ней.

Франя заметила, как легко он выполнил довольно сложный маневр в невесомости.

— А потом я подумал, — продолжал Смирнов, — что будет невежливо уйти, не дав вам знать, что вы не одни. Поверьте, я понимаю, как дорог момент одиночества, так что извините меня...

— Нет, не уходите, пожалуйста, — сказала Франя, очарованная его поведением. — Так непохоже на здешний содом...

— Вы в самом деле хотите, чтобы я остался?

"Господи Боже! — подумала Франя. — Бывает же такое! "Кинозвезда космоса" — старомодный джентльмен? И поэтому одинок?"

— Где вы научились изысканным манерам, полковник? — Она приветливо улыбнулась ему. — В школе космонавтов?

— Не совсем. — Смирнов тоже усмехнулся. — Как, вы сказали, ваше имя?

— Я еще не говорила. Меня зовут Франя Гагарина-Рид, полковник, — выпалила Франя.

— Называйте меня, пожалуйста, Николай. Там, где я учился манерам, не обращаются по званиям.

— Где это — там?

— На Марсе или еще больше — в пути туда и обратно. Год туда, полгода там, год обратно... Команда невелика... Такой полет меняет любого человека, Франя. По меньшей мере научает быть очень, очень вежливыми между собой. Манеры, как вы это назвали, становятся абсолютной необходимостью.

— А сексуальные отношения? Все-таки два с половиной года! Я всегда удивлялась...

— Этот вопрос, — очень спокойно ответил Николай, — мы пока не решили. Смешанные экипажи работают плохо. Лучший вариант — четыре семейные пары, но такую восьмерку нужной квалификации подобрать почти невозможно. Если кто-то — с женщиной, а кто-то — нет, то сами понимаете... Так что сейчас возвращаемся к чисто мужским экипажам.

— И как же вы живете эти два с половиной года?

— Страдаем и мастурбируем...

— Это ужасно!

— Моряки и путешественники жили так сто и тысячу лет назад. Зато Марс!.. Знаете, когда Земля превращается в одну из бесчисленных светящихся точек, вас охватывает ужас перед безжизненной пустотой, по-настоящему бесконечной. А потом приходит непередаваемое ощущение, экстаз Вселенной, через Великую Пустоту которой мы, мельчайшие ее создания, плывем к своей цели... А потом начинает увеличиваться Марс, и я испытываю невероятное облегчение оттого, что вижу планету, пусть другую...

Франя неуверенно протянула руку, но не рискнула обнять его.

— Другой мир! — продолжал Николай. — Пусть дышать там без скафандра нельзя, но марсианским летом, в полдень, в легком скафандре бывают моменты, когда чувствуешь тепло далекого Солнца и ветер, а ты стоишь на чужом песке, где когда-то, может быть, бежала вода и была жизнь... И тогда ощущаешь сердцем, душой, всей своей сутью, что ты действительно находишься в другом мире...

Космонавт замолчал. Повернулся к девушке и весело, по-мальчишески улыбнулся.

— Вот видите, как я разошелся, — сказал он с легким смущением. — У нас появилась своя, марсианская мистика, несмотря на диалектический материализм. Я думаю, мы по сердцу — славянские романтики...

Франя не смогла удержаться: обняла его за шею и поцеловала.

— Чего это вы? — опешил Смирнов.

Франя засмущалась и потупилась.

— Я... я никогда раньше не встречала настоящих героев.

— Не смешите меня!

Франя глядела в его голубые глаза. Перед ней был человек, изведавший непостижимое. Переживший одиночество и тоску во имя великого дела. Готовый снова идти на все это. И еще она видела перед собой юношу, трогательно смутившегося от зовущего взгляда молодой женщины.

— Это правда, Николай Михайлович, — смущенно сказала она. — И если вы сами этого не видите, то вы тем более герой — в лучшем смысле слова.

— Да ну, ерунда! — потупился он. — Просто человек, которому повезло. Ну, был в неординарных условиях...

— Так вот, — Франя набралась смелости, — если вы упорно не признаете, что вы герой, а теперь опять будете терпеть одиночество два с половиной года, я хочу, чтобы вам было что вспомнить. Подарок женщины!

Полковник Николай Михайлович Смирнов густо покраснел.

— Господи! — пробормотал он. — Все вы, обезьяны, про одно и то же...

— Может, и одно! — рассмеялась Франя. — Но Герой Советского Союза и покоритель космических пространств не может мне отказать. Это было бы... невежливо! Заденет честь корпуса космонавтов...

Он заметно нервничал, когда Франя потащила его по коридорам к большому шлюзу, чувствуя, что все сейчас глазеют на них. Так оно безусловно и было. И уж совсем застеснялся полковник, когда понял, что эта славная Франя тащит его в автономный аппарат "Осьминог".

...Так же, как Саша Горохов несколько месяцев назад, Франя вывела "Осьминога" из шлюза и развернула его — теперь кабинa смотрела в звездное небо, в космос. Она оглянулась на Смирнова. Марсианский космонавт не производил впечатления человека, готового проявить инициативу... Что ж, — подумала Франя, — во всяком случае, не скромность и не застенчивость позволили мне зайти так далеко.

Она расстегнула застежки на своем комбинезоне, вывернулась из него и, проплыв через всю кабину, прислонилась к стеклу. Кто же, — подумала она, — сумеет устоять, когда перед ним обнаженная женщина на фоне черного звездного неба?

— У нас много времени, Николай, — мягко сказала она, обнимая его и нежно целуя.

...Это было невозможное ощущение, самое невозможное из всего, что она испытала. Николай был мастером парения в невесомости. Они парили, не опираясь ни на что, только друг на друга; их движения были медленными, иногда — резкими; они двигались в едином ритме, и так продолжалось долго, очень долго.

Потом они плавали, не разжимая объятий, и наконец Франя спросила:

— Где ты научился... этому?

Николай взглянул в ее лицо, сияя благодарной, мальчишеской улыбкой, и ответил:

— Здесь. С тобой.

Он отпустил ее, они взялись за руки — живые существа, из плоти и крови, — и смотрели в ледяную и великую бесконечность космоса.

— Да, изменение одного слова может показаться бюрократическим крючкотворством, — признал Карсон, — но в прежнем толковании закона все сомнения разрешались в пользу предающих родину крыс. Мы должны развязать руки ЦАБ и предоставить ему широкие полномочия.

Ассошиэйтед Пресс

— Конечно, — ответил Бобби не подумав.

— Тогда нам нужна своя квартира, — с обычной твердостью заявила Сара. — Мне такая жизнь надоела. А тебе?

Бобби задумался. Приближался конец весеннего семестра. Вот уже пять месяцев, как они жили в его комнатке в Малой Москве, где негде было повернуться. Два компьютера, самодельные полки от пола до потолка, забитые книгами, дисками, бельем, Бог знает чем. Туалет, конечно, один. На кровати каждый день накапливалась куча всякой ерунды, так что, ложась спать, ее приходилось сваливать на пол.

Но квартира? Это серьезный шаг! И кроме того...

— А как будем платить? — спросил он.

— Я нашла подходящее место, — ответила Сара. — Квартирка небольшая, одна спальня. Мы выкрутимся.

То, что Сара, решив, что так нужно, пошла и выбрала квартиру, Бобби не удивило. Он давно понял ее характер. И подозревал, что с ним она действовала так же: захотела, пошла и выбрала — в духе Макиавелли, но суть-то одна.

— Квартира нам нужна только на лето и на два следующих семестра, до выпуска, — продолжала Сара. — То, что ты платишь здесь, плюс то, что присылают мои родители, плюс я уже сэкономила на общежитии. И еще мы заработаем летом — нам вполне хватит.

— Ты все подсчитала? — спросил Бобби, немного ошарашенно, но не без восхищения.

— Ага.

— Я надеялся, этим летом мы съездим в Париж, повидаем родителей, — неуверенно возразил Бобби.

— Ну, Бобби, сколько можно об этом говорить? Ты что, не читаешь газеты? — простонала Сара.

Бобби вздохнул. Это был еще один повод для восхищения. Дело не в том, что политикой занимались ее предки, что она заканчивала факультет журналистики с ясной целью — стать политическим обозревателем в газете или на худой конец на телевидении. Просто личное и политика были для Сары неразделимы. Это коснулось даже его имени.

— Боб — это ура-патриотическое имя, — заявила она. — Я тут же представляю сосущего пиво тупицу в шортах и с куриными мозгами. Я буду называть тебя Бобби, это напоминает мне Кеннеди, последнего политика моей страны, которой хоть чего-то стоил. Я, так и быть, согласна жить с тем, кого можно называть Бобби... Но, а уж если Бобби Рид — это вообще...

Она спросила, не родственник ли он Джона Рида, а он, к великому ее возмущению, даже не знал, кто это такой.

— У тебя с ним может быть много общего, — заявила Сара. — Джон Рид был американским журналистом, он отправился в Россию писать о революции и остался там, следуя своим убеждениям. А ты — европеец, решивший стать американцем...

Такова была Сара. Политическое чутье подсказывало ей, что о поездке в Париж не может быть и речи. Где-то в Вашингтоне в компьютере ЦАБ — досье на нее, и выездную визу в Европу ей не дадут. А что до Бобби, то с его отцом, с национальностью и работой матери — тоже никакой надежды, что его второй раз пустят в Штаты. А расставаться с Сарой навсегда Бобби тоже не хотел. Несмотря на мольбы отца по телефону.

Итак...

Итак, Бобби пошел смотреть квартиру — где-то на самых задворках. Жилье было скромным, едва тридцать квадратных метров. Плита и вытяжка на кухне были не в порядке, спуск в уборной не работал. Парочка тараканов вылезла навстречу новым хозяевам. Но все же по сравнению с Малой Москвой здесь было просторно, здесь была дверь между тесной гостиной и крохотной спальней и даже два чуланчика. В общем, они переехали.

На лето Бобби удалось получить в университете работу — переводить с французского статьи по истории для научных журналов. Сара пошла в официантки. Заработки были невелики, но к осени им удалось отложить на квартиру до окончания университета. А после...

Что ж, и на этот счет у Сары имелись соображения, и она принялась агитировать Бобби.

— Конечно, Беркли прекрасен, — говорила она, — но мы не можем жить здесь всегда. Ты же не хочешь преподавать в этом несчастном университете, никуда не ездить и думать, что мир кончается где-то южнее Окленда?

— Не хочу? — переспросил Бобби.

По правде говоря, до встречи с Сарой Коннер именно такие планы он и строил.

— Не хочешь! — настаивала Сара. — Во всяком случае, я не собираюсь губить себя и быть домохозяйкой в Беркли! Я хочу туда, где настоящая жизнь, где можно делать что-нибудь стоящее, с тобой или без тебя!

Пришлось задуматься: так был сделан первый намек на женитьбу. Собственно говоря, все в их жизни, в том числе финансы, было уже так переплетено, что Бобби и так считал себя мужем Сары. Завести еще один, очередной документ — что же, это не страшно. Мысль о жизни без Сары воспринималась как мысль о разводе. Это и решило дело: он любил ее, и мысль о расставании казалась невыносимой. Он был уверен, что и она его любит, но теперь выяснилось, что ему придется подстраиваться к Саре с выбором работы.

А Сара жаждала одного — выбраться в так называемый "настоящий мир". Что-то делать — это означало для нее, разумеется, изменение этого мира. Или по меньшей мере содействие изменениям! Ну, скажем, стать политическим обозревателем, пускай на краю света — только бы не прозябать в Беркли и долбить историю балбесам...

Как ни странно, Бобби все это не возмущало. Наоборот, он завидовал ее идеализму, потому что хорошо знал, что сам таковым не обладает. А Сара — она тоже все хорошо понимала и старалась зажечь его, найти стремление, которое он смог бы разделить с ней.

— Ты можешь многое, Бобби, — настаивала она. — Ты в совершенстве владеешь французским и русский знаешь гораздо лучше, чем думаешь. У тебя солидная подготовка по истории, ты жил в Европе — из тебя же должен получиться обалденный репортер! Даже зарубежный корреспондент, если какая-нибудь газета заинтересуется тобой настолько, что возьмет на себя дела с визами...

Убедить Бобби оказалось не так уж трудно. В самом деле, журналистов, хорошо знающих французский и умеющих объясниться по-русски, было в Америке не густо. Еще меньше было таких, кто вырос по ту сторону Атлантики и знал Европу всерьез, по собственному опыту.

— Это твой долг перед собой и перед твоей страной, Бобби! — нажимала Сара. — Средства массовой информации захватили гринго, а ты должен суметь выразить другую точку зрения. Было бы просто обидно, если бы ты загубил свои возможности в таком ученом клоповнике, как Беркли! У тебя ведь есть возможность действительно сделать что-нибудь путное!

Бобби хотелось верить, что именно эти доводы подвигнули его к переходу на отделение журналистики. Он выбирал серьезное дело, лучшую и лучше оплачиваемую работу, он выбирал путь, на котором можно помочь изменению мира. И самому стать человеком, что-то значащим. И еще он выбирал жизнь с любимой женщиной, которая вывела его на этот увлекательный и романтический путь.

Роман Франи с космонавтом полковником Николаем Михайловичем Смирновым вызвал немало слухов и пересудов. Естественно, обезьяны ей завидовали, но по здешним понятиям об этикете ничем, кроме добродушных насмешек и сплетен, ей это не грозило.

Все осложнила сама Франя. Она "грубо нарушила внутренний распорядок": даже не перенося к Николаю своих вещей, она стала проводить у него все отведенное для сна время. А это было неслыханным нарушением неписаного кодекса обезьян... Сексуальные контакты между обезьянами и начальством не осуждались — все были согласны, что начальство — обитатели одноместных и двухместных модулей — тоже люди. Но вот пользоваться амурными делами, чтобы постоянно жить в большем комфорте, — это считалось уже "классовым предательством" и проституцией. И сурово осуждалось обществом.

Еще хуже было то, что Франя и Николай хранили друг другу верность; они даже не трахались прилюдно. Иными словами, у них установились отношения — вещь недопустимая, с точки зрения обезьяньей этики. Отношения означали страсть, ревность, зависть и Бог знает какие еще эмоции. А эмоции — опасны в замкнутом мирке космограда. Только высокое положение Смирнова — космонавта, полковника, командира экспедиции на Марс, Героя Советского Союза, сдерживало официальное недовольство.

Франя, конечно, все это знала, но думала об этом примерно так: "Вы, товарищи, думайте, что хотите, мне на это — плевать". Она и без того страдала, из последних сил не позволяя себе влюбиться окончательно. Никогда раньше Франя не встречала похожих на Николая мужчин. И не его замечательная ловкость и сила, умение владеть телом в невесомости, не звания и высокое положение были здесь важны. Франя восхищалась им самим — тем, каким он стал, пройдя через все испытания.

Николай странным образом напоминал ей отца — тех времен, когда тот был моложе и сильнее, поступал всегда правильно, сохраняя наивность и чистоту. Оставался мальчиком, который строил телескоп, читал фантастику и в мыслях своих пересекал черную пустоту космоса. Юношеский идеализм Николая не был задавлен реальной жизнью. Взрослый, сильный мужчина с детскими мечтами, честный и решительный человек, сознательно идущий на риск и лишения, — близость с ним поднимала Франю в собственных глазах. В эти времена звания и титулы, даже Героя Советского Союза, воспринимались уже иронически, и Франя всегда представляла себе таких героев истуканами в мундирах, увешанных дурацкими медалями. Но Николай придал и этому званию как бы новое значение, потому что был настоящим человеком — заботливым, мягким, талантливым, ироничным. Николай оживил ее мечты, задавленные долгими месяцами скуки на "Сагдееве". Он возродил в ней силу духа и стремление к цели — быть может, недостижимой.

Трудно было не влюбиться в такого человека. Но какими несчастьями могло это для нее обернуться! Через месяц он отправится на Марс и вернется не раньше, чем через два с половиной года. Надеяться на совместную жизнь после его возращения не приходилось. Если только...

Франя понимала, что это — безнадежно, но ведь надо было что-то делать! И вот дней за десять до отхода "Никиты Хрущева" она решилась:

— Николай, я хочу полететь с тобой на Марс. Космонавт засмеялся.

— Я тоже хочу. И еще я хочу дожить до двухсот лет и пойти с первой экспедицией на Барнарды.

— Я серьезно!

— Я тоже.

— Николай!

— Франя, пожалуйста...

— У тебя такие связи, ты командир экспедиции! И ты говорил, что твоя сестра замужем за маршалом, — мурлыкала Франя.

— Ну да, все просто, — буркнул Николай. — Только и всего, что позвонить зятю-маршалу и сказать, что хочу вместо специалиста, которого готовили не один год, взять в мужской экипаж свою подружку. А маршал Донец позвонит президенту — и наш роман тронет его славянское сердце. Ох!

— Ну что ж, я хотя бы спросила, — вздохнула Франя и почувствовала даже облегчение: теперь, по крайней мере, заведомо обреченная на неудачу попытка позади.

Николай нежно поцеловал ее.

— Пожелай что-нибудь еще, что-нибудь выполнимое. Я действительно многое могу... Ладно. Давай так: чего ты хочешь от жизни?

Франя задумалась.

— Я росла с мечтой стать космонавтом. Таким, как ты. И я очень старалась, чтобы поступить в Гагаринский университет, а когда поступила, из кожи вон лезла, чтобы попасть в отряд. А когда из этого ничего не вышло, позволила себя уговорить и стала космической обезьяной в надежде, что когда-нибудь...

— "Когда-нибудь" — что?

— Программа "Гранд Тур Наветт" пойдет в ход. Им понадобятся люди, а у меня уже будет опыт работы в невесомости, пусть и небольшой... Но здесь, на "Сагдееве", я поняла... — Франя немного помолчала. — Я поняла, что не хочу губить свою жизнь в этих дурацких обезьянниках. А потом я встретила тебя, Николай, и снова стала другой. Я опять мечтаю о Марсе, о Титане, о дальних мирах. Но надежды на все это, как оказалось, нет никакой, и... я совсем запуталась.

— Я могу сказать точно, — встрепенулся Николай. — Программа потребует массу персонала. Построят еще космограды, город или два на Луне, колонию на Марсе. Экспедиции будут отправляться одна за другой, и нужны будут не столько космические обезьяны, сколько пилоты.

— Пилоты?

— Точнее, пилоты, летающие на "Конкордски". Заметь, это, по сути, космические аппараты. Они выходят на орбиты к космоградам и Спейсвиллю — серьезные машины... Пилота, освоившего "Конкордски", можно подготовить для полетов на ГТН за несколько недель. Если ты получишь такую квалификацию, ты будешь одной из первых, когда настанет время.

— Но как я ее получу?

Николай рассмеялся.

— Такую услугу маршал Донец всегда окажет своему зятю, Герою Советского Союза...

Из хорошо информированных неофициальных источников известно, что через десять часов кандидат покинул казино с крупным, выигрышем.

"Пипл"

— Мы бы рады принять вас, мистер Рид, но, к сожалению, не можем этого сделать: вы не гражданин США.

Согласно федеральному закону, ни одна компания, платящая федеральный налог, не имела права принять на работу человека, не имеющего американского гражданства или разрешения на трудовую деятельность — "зеленой карточки". Но из-за роста безработицы "зеленых карточек" давно не выпускали, разрешения давали в редчайших случаях. К Джерри это, конечно, никак не могло относиться.

— Если я приму американское гражданство, я никогда не увижу родителей. Меня не выпустят, — сказал однажды Бобби за обедом.

— А если ты его не примешь, — парировала Сара, — у тебя не будет работы. И без всяких "может быть". Это ясно как день. Ты же не хочешь, чтобы я содержала тебя всю жизнь?

— Но... — пробормотал несчастный Бобби.

— Посмотри на дело с другой стороны. Вся проблема — из-за идиотского Закона о национальной безопасности. Но ведь именно это мы стремимся изменить, не так ли?

— Ну и что?

— Твоя мать — марксистка, разве она не одобрит твой шаг? Это будет осознанный классовый выбор!

— Ты не знаешь маму, — уныло сказал Бобби. — А папа...

— Господи прости, Бобби, твой отец стал перебежчиком, чтобы заниматься тем, во что он верил. Он не лицемер.

— Нет, но...

— А обо мне ты подумал? Если ты не примешь американского гражданства, как мы сможем жить вместе?

— Да-да, — вздохнул Бобби. — Ну, хорошо. Хорошо, Сара, я сделаю это. Но ты тоже сделаешь кое-что. Ты... выйдешь за меня замуж!

Сара уронила вилку и уставилась на Бобби.

— Думала, ты никогда не сделаешь предложения.

— Так уж и не думала!

— Да нет, ничего, — рассмеялась Сара. — Но я представляла себе это как-то... романтичнее.

— Что еще может быть романтичнее? — возразил Бобби, чувствуя, что он в самом деле взволнован. — Я заточаю себя в этой дурацкой стране, обрекаю себя на безнадежные хлопоты, чтобы ее изменить, и делаю это из-за любимой женщины. По-моему, это куда романтичней, чем цветы и фальшивые скрипки!

Сара ласково улыбнулась, перегнулась через стол и поцеловала его.

Спустя неделю Бобби заполнил анкету на получение американского гражданства.

Через месяц пришло благоприятное решение. А еще через неделю Сара и Бобби расписались в муниципалитете. После церемонии он произнес клятву верности Соединенным Штатам.

"Как у нас, так и в Америке работы по этой проблеме находятся в начальной стадии. Очень жаль, — указал Ермаков, — что мы, ученые, не можем обмениваться информацией".

"Известия"

Слезы капали у нее из глаз, и нельзя было стереть их с поверхности шлема. Радужной пеленой слезы застилали уходящий к Марсу корабль, приглушали блеск звезд и смягчали грусть.

Всю последнюю неделю Николай переговаривался с маршалом Донцом, и в конце концов тот обещал помочь. Франю возьмут в школу пилотов "Конкордски" в Средней Азии; ей осталось только заполнить бумаги.

Они отчаянно любили друг друга в эти последние дни. Слез почти не было; все-таки он был Герой Советского Союза, а она — бывалая космическая обезьяна. Они с самого начала знали, что расставание неизбежно, они были звездными любовниками во всех смыслах этого слова.

Франя обернулась и посмотрела на Землю, куда ей скоро предстояло вернуться, где ее ждала новая жизнь — тоже своего рода подарок Николая. Возрождалась ее мечта, ее цель, возможность карьеры. Он, ее любимый мужчина, сделал все, что мог.

"Никита Хрущев" отошел от космограда на пять километров. Из главного двигателя беззвучно вырвался язык пламени — постепенно разросся в столб голубого света. Марсианский корабль стал набирать скорость, стремительно уходя в космос, к далекой цели.

Франя дождалась, пока он превратился в еще одну звездочку, крошечную голубую точку, плывущую в черной бесконечности.

— Я люблю вас, Николай Михайлович Смирнов! — сказала Франя громко, хотя никто не мог ее слышать.

Но это уже не имело значения. Или, может быть, только это и имело значение.

Рекордный урожай пшеницы на Украине

"Новости"