ГОВОРИТ СТЕБЕЛЬКОВ

1

...Наш корабль летел по круговой орбите. Слева была видна Луна. Ее изрытая поверхность с ярко освещенными гребнями гор и черными впадинами плыла мимо окна. Острые пики вершин, блестящие, длинные, были нацелены прямо в борт корабля, казалось, корабль вот-вот заденет их, распорет себе обшивку. Круглые цирки чернели и местами сверкали, словно огромные драгоценные кольца. Потом выплыла темная коричневая равнина.

Море Дождей, узнал я. А вот и цирк Архимеда.

Я сообщил на Землю: «Иду на посадку в районе цирка Архимеда». Закрылся в скафандре. Воздух из кабины выкачивался в освободившиеся от горючего баки. Предстоял самый ответственный момент — спуск. Двигатели были выключены. Корабль летел еще горизонтально, но уже при минимальной скорости. Скоро он снова примет вертикальное положение, но уже хвостовой частью к Луне. Тогда надо включить тормозные двигатели и плавно прилуниться.

Луна стала сползать вниз. Впервые я увидел ее не над собой и не сбоку, а под ногами. Я включил тормоза и дал еще одну радиограмму.

В этот момент видимость исчезла. Ракету окутало желтое облако, оно клубилось за стеклами иллюминаторов. Я был в недоумении и подумал, что это, вероятно, лунная пыль, ее подняла струя газов от тормозных двигателей.

Однако не верилось, чтобы так высоко поднялась густым облаком пыль.

Желтизна рассеивалась, стала просвечиваться и скоро совсем исчезла. Снова я увидел Луну, спокойную и безучастную. Откуда же на такой высоте взялась пыль? Не было времени задумываться над этим. Внизу кольцевой хребет кратера грозно выставил острые зубья вершин, он был похож на крепостную стену с башнями и бойницами. Море Дождей имело мрачный пустынный вид. Холодно сверкали Кавказ и Апеннины. Дальше виднелись мелкие кратеры и цирки, как оспины на лице. Луна ждала гостей, распахнув свою обезображенную грудь с глубокими, бескровными, как у мертвеца, ранами расщелин, с громадными рубцами горных хребтов, местами похожих на оголенный позвоночник, с многочисленными язвами цирков и кратеров.

Я впервые летел на Луну. Я, разумеется, просмотрел все кинопленки, отснятые первыми путешественниками на спутник Земли, слушал их рассказы. Иные космонавты даже восторгались лунными пейзажами, они были там очевидцами необыкновенного по красоте зрелища. Сейчас лично я не присоединялся к их восторгам. Мертвое не может быть красивым. Самый пустынный и самый холодный уголок Земли был в тысячу раз приветливей «лучшего» района Луны с самым красивым названием, придуманным людьми на Земле.

Но что за фокус! Я снова увидел пыль, теперь уже в своей кабине. Как она могла попасть в наглухо закупоренную кабину? Она была не желтой, как исчезнувшее облако, а сероватой. Обшивка в кабине дрожала, местами обвисла. Я, неуклюжий в скафандре, поднял руки и ухватился за обшивку над головой. Но — удивительное дело! — заклепки дрожали, шатались и вываливались из металлического корпуса корабля, как гвозди из трухлявого дерева. Сыпалась серая зола. Обшивка срывалась. В корпусе образовались дыры, и в них проглянуло черное небо.

«Металл разрушается! — ужаснулся я. — Неужели это действие непонятного желтого облака? Ведь это гибель». И я дал радиограмму: «Встретил желтое облако. Идет разрушение металла ракеты. Катастрофа неизбежна. Сюда лететь нельзя. Отложите отправку других кораблей. Лететь ни в коем случае нельзя. Прощайте!»

Мне хотелось передать на Землю как можно больше. Но сигнальный глазок рации погас. Я не знал, что получилось из этой радиограммы. Связи нет и больше не будет — это мне показалось самым страшным. «Все, конец... — подумал я. — Как жаль! Цель совсем рядом».

Цель независимо ни от чего и против моего желания продолжала катастрофически приближаться. Тормозные двигатели были выключены из-за опасности взрыва. Ни о каком управлении ракетой нечего было и думать, она падала на Луну, а там ждали острые гребни гор...

Ракета разломилась пополам. Я видел внизу отделившуюся заднюю часть ее с двигателями и запасом горючего. Моя кабина падала следом, не отдаляясь. Металл вокруг был уже не металл, а нечто похожее на спрессованную золу. Его можно было свободно отламывать кусками, проткнуть пальцем. Будь вокруг Луны атмосфера, она, струями, со свистом ворвавшись в многочисленные дыры кабины, разнесла бы ее на куски. Но я пока что находился за стенками непрочной скорлупы. Так или иначе, гибель все равно неотвратима. И все же, несмотря на полную безвыходность положения, я что-то пытался сделать — сорвал мягкую внутреннюю обшивку кабины и укутался ею, как одеялом.

В последнюю секунду я подумал о матери...

Удар был резким и беззвучным. Я упал во что-то рассыпчатое и горячее и потерял сознание.

Было так, как бывает только во сне, когда глубокое забытье оставляет и начинают видеться неясные картины, а потом все исчезает и вот снова что-то видишь, но совсем другое, несвязное, быстро меняющееся, и сколько времени длятся сновидения, определить невозможно.

Я утратил понятие времени, не мог уложить его в земные дни, часы, минуты. Я не знал, сколько пробыл в состоянии небытия — может, несколько минут, а может, целую неделю. И о себе ничего не знал — жив, сплю, брежу ли? Я почувствовал, что плыву куда-то, качаясь на мелких волнах. Или это несли меня? Попробовал открыть глаза и не мог. Сверху лежало что-то, заслоняя свет.

Опять было забытье. А очнувшись, я услышал голоса, торопливо произнесенные слова, совершенно непонятные. Я вздрогнул и хотел подняться, когда услышал русскую речь. Голос был тонкий, похожий на женский. Мать!? Но ведь я на Луне! А если на Земле, то мать никогда не спросила бы так:

— Русский человек, вы слышите нас?

Нас? Значит, тут не один...

Опять тот же вопрос — будто после тяжелой операции врач спрашивал: «Как вы себя чувствуете?».

Плохо ли, хорошо ли, но я чувствовал себя. Значит, был жив. Меня спрашивали по-русски, значит и я мог спросить на родном языке. И я произнес первое слово:

— Слышу.

Опять невнятный быстрый разговор, ни одного знакомого слова.

— Вы будете жить, — услышал я женский голос.

Я обрадовался, резко повернул голову, что-то черное и мягкое слетело с лица. Ослепительно яркий свет ударил прямо в глаза, ударил сильно, до боли, но я, охваченный радостным чувством, не сомкнул век. Я увидел густое аспидное небо, пересеченное лучистыми линиями. Свет падал косо, как слепой дождь. Он струился по гладким скалам, нестерпимо резал глаза своим металлическим блеском. Я прикрыл веки.

— Выпейте это, — совсем рядом тот же голос.

Я приоткрыл глаза и увидел тонкий прозрачный стаканчик, его держали длинные гибкие пальцы, белые и просвечивающиеся. В стаканчике дрожала желтоватая жидкость. Мне вспомнилось желтое облако.

— Выпейте. Вам станет легче.

Мне приподняли голову, и я выпил безвкусную тягучую жидкость. Она подействовала возбуждающе. Теперь я разглядел, что по бокам высились не скалы, а стояли цельные сводчатые опоры, промежутки между ними были заполнены какими-то лохматыми растениями зеленоватого и фиолетового цвета. Вверху были гнутые перекрытия и, вероятно, стекло. Антрацитовое небо чернело в угольчатых проемах.

«Люди» не показывались, но временами слышались шаги и тихий непонятный разговор. Свет ослабел. Теперь стало лучше видно в глубину, и я разглядел, что между опорами были точно деревья с гибкими стволами; переплетаясь, они тянулись вверх, крупные темные листья свисали в траурную тишину этого необыкновенного храма. «Люди» рано или поздно должны были показаться. Мне подумалось, что это должны быть безобидные существа, с мягкими без костей прозрачными руками, одноглазые и хвостатые. И я увидел их. Трое, они стояли у дальней стены и тихо, без жестов разговаривали, иногда поглядывая в мою сторону. У них было по две руки и по две ноги и не было никакого хвоста — зачем он человеку? И на руке у них — пять пальцев. Лица белые, головы лысые, глаза прикрыты очками, чернеющими издали, как пустые глазницы. Они приблизились.

Один, пожилой, с впалыми щеками и морщинистым лбом, вероятно, был старшим, он держал в руке какой-то блестящий прибор, вроде пульверизатора. Другого, пониже ростом, с легким белесым пушком на подбородке, с едва заметным румянцем на щеках, можно было назвать молодым человеком, если бы не голый череп. Третий... Но это была женщина, и я сразу же вспомнил ее тонкий голос и узкую прозрачную руку, державшую стаканчик с желтоватой жидкостью. Лицо ее имело мягкий овал, оно было очень бледным, с голубоватыми тенями возле очков; на голове светились волосы, короткие и редкие.

Все трое были одеты в цельные костюмы из мягкой сероватой материи, напоминающие комбинезоны. Бледнолицые, в серой одежде, с черными кругами очков вместо глаз, молчаливые, какие-то медлительные, они напоминали растения, вытянувшиеся в темноте, казались безжизненными существами, лишенными теплой крови, — вероятно, в их жилах текло нечто вроде березового сока или той жидкости, которую я пил, как лекарство. Да, эти люди были совсем из иного мира. Возможно, они выросли в подземных городах, боятся света; это люди с холодной душой и таким же холодным, как водоросли, телом.

Так подумал я и очень удивился, когда увидел их глаза. Я увидел глаза женщины. Свет еще больше ослабел, в помещении стоял сумрак. Женщина подошла и, приподняв очки, посмотрела мне в лицо. Я вздрогнул. У женщины были большие красные зрачки глаз. На белом безжизненном лице они казались особенно яркими, алели, словно две кровоточащие раны. Женщина отошла в сторону, исчезла, потом появилась с тем же стаканчиком в руке, в нем теперь была розоватая жидкость.

— Выпейте.

Лекарство подействовало очень скоро. Захотелось спать, приятная истома разливалась по всему телу, и все стало безразлично. Я почувствовал, что сейчас усну, усну крепко и, может быть, не проснусь никогда. Я снова опустился в темный мир небытия.

Но я проснулся. Я почувствовал себя вполне здоровым и удивительно легким. Голова оказалась обритой. Биологическая обработка, подумал я. Осмотревшись, я увидел, что лежу не там, где очнулся в первый раз. То был большой зал с высоким сводом и ползущими вверх гибкими стеблями густолиственных растений. Здесь была небольшая комнатка без окон и дверей с очень толстыми стенами, сделанными, похоже, из молочно-белого плексигласа. Такой же был и пол. Полусферический потолок просвечивался насквозь, наружная сторона его была покрыта краской или каким-то дополнительным сплавом черного цвета. Койка, на которой я лежал, была собрана из тонких трубок. Около нее стоял небольшой гладкий столик с белым шкафчиком внизу. В комнате больше ничего не было.

Я встал, прошелся по шероховатому полу и снова почувствовал себя необыкновенно легким. Я заметил на стене две круглых, как пуговицы, ручки. Потянул первую — открылась дверца, в нише был умывальник. Потянул вторую — здесь был шкаф — в нем висел костюм, похожий на те, что носили неизвестные мне люди.

Как только я закончил свой несложный туалет, раздался тонкий мелодичный звон и засветилась еще одна ручка, на противоположной стене. Затем обозначилась дверь, она открылась, толстая, как и стена. Я увидел женщину с красными глазами.

Мне хотелось бы получше рассмотреть это удивительное существо, но мое любопытство и пристальное внимание могли посчитать невежливостью, и все же я не мог оторвать взгляда от необыкновенных глаз. Да, они были красными и сияли, как раскалившиеся угли. Их оттеняли длинные пушистые ресницы, которые, насколько я мог рассмотреть, были не из отдельных волосков, а как бы из веточек, сцепившихся друг с другом. На нижнем веке ресниц не было. Из глаз лился розоватый свет.

Я молча поклонился.

— Здравствуйте! — Женщина произнесла довольно правильно это трудное русское слово и протянула руку. — Ильмана.

— Николай.

Мне понравилась эта простота знакомства. И рука Ильманы оказалась совсем не холодной, а теплой и мягкой, как и у всякой молодой женщины.

— Вы неплохо выглядите, даже хорошо, — сказала она живо, но без улыбки. — И дела ваши идут хорошо. Можно поздравить с прибытием на Луну.

— Благодарю вас, — я снова поклонился.

— Эта комната предназначена вам. Прошу не чураться и спрашивать меня, если что потребуется. Я имею в виду необходимое для человека. Поначалу давайте решим такой вопрос: время завтрака, обеда и ужина.

Она стала объяснять, как урок ученику, сказала, что поставит на столик часы, для удобства заведенные по московскому времени. Я слушал и недоумевал: ну, ладно, пусть она знает русский язык, может быть, потом выяснится, откуда и как. Но меня удивили шаблонные слова «предназначена», «не чураться», «решим вопрос», «имею в виду». Однако я промолчал.

— А теперь идемте завтракать, — пригласила она. — Дверь открывается так: надо нажать ручку...

Мы шли словно в туннеле, слабо освещенном, — стены сплошь закрывались ползучими растениями, которые сцепились и переплелись вверху, — вышли в круглый просторный зал, тот самый зал, в котором я очнулся. Стало ясно, что весь этот дом похож формой на крытый летний цирк: зал занимал место арены, вокруг был коридор, от него к внешней стороне — комнаты. Двери всюду были автоматические, толстые. И было сумрачно. Тускло поблескивали сводчатые опоры, густой аромат шел от темно-зеленой и фиолетовой листвы, всюду была чистота.

В зал по-одному вошли хозяева дома, их оказалось восемь вместе с Ильманой — единственной женщиной. Мужчины были приблизительно одного возраста, если считать по-земному, тридцати пяти — сорока лет, совершенно лысые или с легким мягким пушком на голове. Ильмана была моложе. Они пришли в сумеречный зал без очков, и их красные глаза сияли огнем.

Только один был намного старше всех остальных, тот, которого я видел вчера, если словом «вчера» можно назвать время, когда мне дали лекарство и я уснул. Ясно, что человек этот является здесь как бы старейшиной, он вошел последним, и все почтительно приветствовали его наклоном головы, приложив правую руку ко лбу. Ильману он потрогал пальцами за подбородок, вероятно, приласкал, и я подумал, что она, пожалуй, дочь этого старика.

В стене раздвинулись двери, и в зал въехал длинный овальный стол. На нем стояли закрытые кастрюльки, примерно такие, в каких подают первое блюдо в поездных ресторанах. Когда стол остановился, из-под него выдвинулись сидения — стулья с низкими спинками, их оказалось девять. Хозяева не ждали гостя, значит один из них отсутствовал.

Старик сел за узкой стороной стола, рядом с ним — Ильмана. Свободное место оказалось на другом конце стола, против старика. Я стоял, ожидая приглашения. Старик поднялся и заговорил, поглядывая на меня красными глазами. Речь его была краткой. Язык красноглазых приятен для слуха, в нем изобилуют мягкие звуки. Я хорошо уловил только одно слово, произнесенное несколько раз, — «Улла». Ильмана перевела сказанное на русский, причем перевод был еще короче:

— Магистр нашей научной станции Кайбол от имени всех нас, прибывших сюда с планеты Альва, приветствует человека Земли. Пусть он займет место за нашим общим столом. Не пожелает ли сказать в ответ что-либо человек с Земли?

Я пожелал. Ильмана предупредила:

— Говорите коротко и только правду.

Я выразил благодарность за внимание и высказал сожаление, что не удалось выполнить задание своего правительства. Наша цель была — создать на Луне советскую научную базу, вслед за мной планировалось отправить сюда несколько кораблей.

— Будет ли предоставлена мне возможность сообщить о случившемся на Землю? — прямо спросил я, надеясь, что Ильмана переведет мои слова.

Но Кайбол не стал ждать перевода. Сурово нахмурив морщинистый лоб, он медленно ответил по-русски, с трудом подбирая слова:

— Мы ответим не скоро. Мы изучаем положение на Земле. Пока довольно!

Старик принялся за еду, и все склонились над кастрюльками.

Тут, видать, вели аскетический образ жизни. Завтрак состоял из кастрюльки жидкой каши. Сама кастрюлька, собственно, была консервной банкой, с которой снята крышка. Кашу слегка подогрели, и на этом кончилось ее приготовление. Кроме того были фрукты — без косточек, длинные, как сосиски, вкусом напоминавшие сливы. И еще стакан крепкого настоя, горячего и приятного, все пили его маленькими глотками. За столом стало оживленнее, даже суровый Кайбол глядел веселее.

«Альва, — думал я. — Обитаемая планета. Она, конечно, за пределами солнечной системы. Альва...».

Это слово созвучием напомнило мне об альбиносах¹, о которых приходилось когда-то читать. На Земле встречаются люди с бесцветными волосами и красными зрачками глаз, они видят только в полумраке. Наука не установила причин столь странного явления.

¹ Альбинизм (от латинского слова albus — белый) — отсутствие пигмента в коже, волосах и радужной оболочке глаз, сквозь которую просвечиваются кровеносные сосуды, отчего глаза кажутся розово-красными.

После завтрака, когда альвины — так окрестил я людей далекого мира — стали расходиться, Ильмана сказала:

— Я врач, и вы будете под моим наблюдением. Но имейте в виду, что у меня есть и другая работа, поэтому прошу выполнять все мои требования.

— Что это за работа?

— Вы не должны задавать подобных вопросов, — строго заметила она. — Придет время — узнаете. Впрочем, это зависит от вас, целиком от вашего поведения, прошу правильно понять меня. Сейчас у меня есть немного свободного времени, и мы осуществим одно мероприятие, намеченное магистром.

— Мероприятие? — меня очень удивило это слово.

— Да. Мы осмотрим помещение. — Ильмана говорила холодно и бесстрастно, как будто спешила повторить давно наскучившую роль. — Я покажу то, что вам необходимо знать.

Оказывается, коридор не образовывал замкнутого кольца, формой он напоминал подкову, концы его упирались в тамбур, тут же помещалась кухня с выходом в центральный зал. От коридора к внешней стороне располагались жилые комнаты и лаборатории. Возле каждой двери вверху светилась красная кнопка — до нее едва можно дотянуться рукой.

— Вы не курите? — спросила Ильмана. — Очень хорошо. Впрочем, курить здесь все равно нечего. Вам придется бывать на кухне. Соблюдайте осторожность, чтобы не вызвать пожара. Кому не известно, что он возможен там, где есть кислород. Здесь пожар принес бы гибель всем нам. Чтобы потушить пожар, возникший в любой комнате, достаточно нажать эту кнопку — в потолке откроется щит и кислород улетучится.

Возле одной из дверей Ильмана остановилась, внимательно посмотрела на меня.

— Здесь кабинет магистра. Если вы вздумаете заглянуть сюда, это кончится для вас очень плохо.

— Можете надеяться на меня, — заверил я. — Извините, но я осмелюсь задать несколько совсем невинных вопросов.

— Послушаем.

— Вы дочь магистра Кайбола?

— Да. Еще? — Она смотрела строго, но чуть заметно улыбнулась.

— Почему его называют магистром?

— Я подбирала из вашего языка подходящее слово и не нашла. Профессор, хозяин, начальник, руководитель — все это не то. Может быть, «магистр» у вас означает другое, но само слово мне понравилось, и я назвала Кайбола так. Для вас, вероятно, это не имеет особого значения.

— Никакого, — согласился я.

— А для моего отца тем более. У нас вообще нет никаких титулов и званий.

Ильмана показала комнаты общего пользования, и больше смотреть, кажется, было нечего. Мне очень хотелось спросить, откуда она знает русский язык, но этот вопрос был из тех, которые задавать рано. Я понимал: они не доверяют и надо еще доказать, что я заслуживаю доверия. Я спросил о другом:

— Из моих вещей ничего не сохранилось?

— Только сумка. Костюм и белье мы вам заменили.

— А где сумка?

— Она обгорела. Пришлось выбросить.

— Обгорела? — удивился я и вспомнил, как упал во что-то рыхлое и меня охватило жаром.

— От удара ваш корабль сильно разогрелся, — быстро объяснила Ильмана. — Вы не догадывались об этом?

— Жаль, — вздохнул я.

— О чем вы жалеете? Если бы не скафандр, вы сами обгорели бы.

— В сумке было кое-что важное для меня.

— Вы это получите.

— Большое спасибо! Я очень вам благодарен. Вы спасли мне жизнь.

Ильмана молчала.

— Какое-то желтое облако и вдруг... — начал было я, но Ильмана строго посмотрела на меня.

— Идите в свою комнату. У меня больше нет времени для разговоров. До свидания!

— До свидания, Ильмана!

Делать было совершенно нечего. Я присел к столику и задумался.

Альвины будут строго хранить свои секреты. Зачем они здесь? — Надо бы это узнать. Но как? Требовать, просить? Пожалуй, это бесполезно.

Ильмана надела мне на бритую голову нечто вроде тюбетейки с блестящими бусинками, которая прилипла к коже, словно пластырь.

— Не снимайте три часа — это необходимо, — сказала она.

Мне было неприятно, я чувствовал себя арестантом, но противиться не стал.

Ильмана ушла. Я скоро забыл о странном головном уборе. Я думал о Земле, о людях, которые не знают, что со мной, и о моей неожиданной встрече с альвинами. Если бы я оказался один среди лунного безмолвия, хотя бы и с запасом кислорода и пищи, но без связи с Землей, — все равно не стоило бы бороться за жизнь, это бессмысленно. Я летал высоко в небе, много раз выбрасывался с парашютом, падал в море, и никогда ничего не боялся. Там была надежда на спасение, там было с чем бороться — с водой, собственной усталостью и временной нерешительностью. Здесь, одиночке, закованному в скафандр, против чего бороться? Надежду на помощь я оборвал категорически решительной радиограммой: «Сюда лететь ни в коем случае нельзя». Сброс контейнера с беспилотной ракеты ничего не изменил бы: Луна для пешего в скафандре человека — все-таки очень большая планета, и на ней невозможно найти посылку с Земли.

Но судьба моя сложилась иначе, и пока к лучшему. Альвины — не просто разумные существа. У них высокая цивилизация. Я не мог предположить, что они появились здесь с враждебными целями и, раздумывая, постепенно проникался уважением к ним...

Ильмана пришла ко мне не через три часа, а раньше. На этот раз она была приветливее. Она сняла с меня колпак и сказала:

— Все идет хорошо. Магистр разрешил вам прогулку.

Я догадался, что они проделали со мной. На моей голове был электроэнцефалограф, или подобный ему прибор для регистрации биотоков мозга, и, видимо, они узнали, о чем я думал эти два часа. Я смутился и стал перебирать в памяти, не было ли в моих мыслях чего-либо нехорошего. Но, очевидно, ничего такого не было, если мне разрешили прогулку. Это — первое проявление доверия.

Полусферический дом стоял в пещере, сделанной в одной из сторон огромной трещины, расколовшей кольцевые горы цирка Архимеда. Издали похожий на юрту, он отчетливо виднелся в темноте. Солнечные лучи ударялись в противоположную сторону трещины, отражаясь, тускло освещали другую ее сторону, отсвет проникал и в пещеру.

Я, Ильмана и Тэл оказались в подлинно лунном мире. Тэл был тот самый альвин, которого я, очнувшись после падения на Луну, увидел вместе с Кайболом и Ильманой. Тэл узнал, что Ильмана и человек с Уллы отправляются к месту катастрофы, и вызвался сопровождать их в опасном путешествии, вернее, сопровождать Ильману.

В скафандрах, с запасными баллонами за спиной, мы поднимались по зигзагообразному дну трещины. На Земле такой подъем оказался бы невозможным. Здесь же с необыкновенной легкостью мы взбирались на кручи, прыгали с одной на другую, пролетая пространство до десяти метров; случалось, падали, но падение было легким, без ушибов. Лунный мир не казался нам безмолвным, потому что мы все время разговаривали (в шлемах скафандров были миниатюрные рации), особенно Ильмана и Тэл, не столько из обоюдного интереса и надобности, сколько для того, чтобы Кайбол мог слышать и следить за нами. В наглухо закрытом скафандре каждый слышал собственный голос, свое дыхание и дыхание спутников.

Когда мы выбрались из трещины, мир сразу же преобразился. Ослепительное, как луч мощного прожектора, направленный из темноты в упор, сияло солнце, холодное и синеватое, переливающееся ртутью. Не мигая, светились звезды, и висел огромный полудиск Земли. Странное смешение дня и ночи!

Конец трещины вывел к подножию кольцевых гор. Я обернулся и посмотрел вверх. Горная цепь, освещенная солнцем, сверкала, словно алмазная. Теневые скаты были почти невидимы, чернели, как пустота. Создавалось впечатление, что горы лишены объемности.

Внизу расстилалась темно-коричневая равнина — «море». Она кончалась недалеко, за ней чернела пустота и светились звезды. Горизонт был почти рядом, на расстоянии двух-трех километров. Низко над равниной редким еле заметным желтоватым туманом ползла пыль, поднявшаяся в электронном слое, который создается ультрафиолетовыми лучами Солнца.

— Можно считать, что мы прошли половину пути, — сказала Ильмана. — Дальше будет легче.

Мы шли по ровному «морскому» дну. Встречались кругообразные светлые пятна — следы врезавшихся метеоритов. Под ногами попадались твердые обломки породы. Впереди вспыхнул желтый фонтан — как снаряд взорвался, только без звука.

— Метеорит, — сказала Ильмана.

Пришлось обойти это место, чтобы не наступить на раскалившиеся от удара камни. Вдали сверкнула россыпь звезд.

— Горы. Кратер. И левее — тоже... — услышал я голос Ильманы. — Мы почти у цели.

Я не видел никаких следов падения своего корабля.

Полудиск Земли спустился ниже, голубая дымка, покрывавшая его, поредела, проступили едва различимые очертания материков. Хорошо можно было разглядеть Каспийское море, территории Средней Азии и Казахстана, над которыми не было облаков. Я сказал Ильмане, что отчетливо видимая часть Земли — моя Родина.

Она молча посмотрела. Тэл что-то спросил. Ильмана ответила. Он сказал два-три слова, довольно резко. Она коротко бросила «йю». Мне это не понравилось, и я заметил:

— Нехорошо разговаривать при постороннем на языке, которого он не понимает.

Это был упрек, Ильмана поняла его.

— Вы знаете английский?

— Да. У меня мать — учительница английского языка.

— В таком случае, вы можете разговаривать с Тэлом без переводчика.

— Он знает английский язык? — удивился я.

— Как я русский... Вы не очень догадливы. И очень хорошо, что мало спрашиваете... Но как нам быть — я не знаю английского, а Тэл ни слова не понимает по-русски! Как соблюсти приличие?

«Ясно, они специализировались каждый на определенном языке» — понял я и окликнул Тэла:

— Хэлло, Тэл! Как вам нравится вид моей родной планеты?

Тэл, услышав слова английского языка, страшно обрадовался и выпустил целую тираду, щедро пересыпанную восклицаниями.

— О Ник! — позволь тебя называть так — это же здорово! Оказывается, мы можем понимать друг друга! Я и не подозревал. У нас только Кайбол знает кое-что по-английски, но он наскребет в своем черепе не более двух десятков слов, чтобы составить деловую фразу. Как, по-твоему, я владею английским?

— Здорово! — подражая Тэлу, весело ответил я. — Словно голливудский герой. Мне показалось, что вы с Ильманой, разговаривая, прошлись насчет моей родной планеты. Не так ли?

— Ты прав, дружище! Я сказал, что на твоем месте мне было бы очень обидно видеть свою планету так близко и не иметь возможности слетать туда хоть на пару дней.

Мне стало весело. Я был рад, узнав Тэла поближе. Оказывается, он с хорошей душой. Мрачный лунный пейзаж, исполненный в четырех красках — черной, белой, голубой и коричневой, — сразу как-то преобразился, повеселел. Мне подумалось, что Тэл может быть хорошим другом, он много разговорчивей Ильманы, даже обмолвился о Кайболе.

— Ты тоже прав, — сказал я. — Мать-Земля рядом... Досадно — хоть плачь! Чувствую, тебе и Ильмане понятно мое настроение. Спасибо, Тэл!

В наш оживленный разговор вмешалась Ильмана.

— Я вижу, попала в общество плохо воспитанных мужчин. Они говорят на незнакомом мне языке, и я уловила свое имя. Это вдвойне неприлично. Что вы сказали обо мне, отвечайте! Иначе рассержусь!

Я понял, что она шутит.

— Я попросил Тэла передать ваш разговор о Земле, только и всего.

— Больше это не повторится. — Голос ее был строг. — Вернемся, и я сразу же начну изучать английский язык. — Она остановилась и показала рукой: — Вот здесь вы прилунились. Не совсем удачно, к сожалению. Но могло быть хуже.

От веселого настроения не осталось и следа, горько стало у меня на душе.

В том месте, где упал охваченный быстротечным холодным тлением корабль, остался лишь продолговатый холм серой золы. Еще виднелись лоскутья внутренней обшивки кабины и лежали кислородные баллоны — они уцелели, потому что были сделаны из пластмассы. Я отчетливо представил себе, как все это произошло.

...Неуправляемый корабль падал отвесно. Он падал со скоростью во много раз меньше той, с какой он падал бы на Землю. Но не по этой причине я не разбился насмерть. Металл разрушался, и рыхлый корпус корабля стал своего рода амортизатором. Я был в нем, как хрупкий прибор в мешке с песком. Я не разбился, но потерял сознание.

А кругом расстилалась пустынная безжизненная равнина, местами покрытая слоем пыли.

Ильмана вернула то, что хранилось у меня в сумке, — селенографическую карту, блокнот и карандаш. Я захватил его по привычке, приобретенной в военном училище.

Но сейчас самой дорогой вещью для меня была фотокарточка матери, вложенная в блокнот. Я брал ее с собой во все полеты, и никогда со мной не случалось несчастья. Единственно верный, ничем не заменимый талисман! Я вырос, не зная отца, зато хорошо знал, что такое мать! И конечно взял с собой ее фотокарточку. Когда я спрашивал у Ильманы, что сохранилось из моих вещей, то думал прежде всего о фотографии матери. И вот она здесь — значит нет безвыходного положения.

Я поставил фотокарточку к стене, на столик, сел, раскрыл блокнот, взял карандаш и задумался. Я мог бы вести дневник, но в жизни никогда этим не занимался и не любил писать писем. Блокнот был маленький. Я решил использовать его для самых важных записей.

Прежде всего надо добиться разговора с самим Кайболом. Пока удавалось видеть его лишь за обеденным столом. Магистр как будто не замечает присутствия человека с Земли. Последнее время он больше молчит, озабоченный чем-то...

Я вырвал листок и написал записку Кайболу. Если альвины знают русский язык, значит сумеют прочесть ее. В тот момент у меня и в мыслях не было, что это был первый в истории дипломатический документ, свидетельствующий о начавшихся взаимоотношениях человечества Земли с людьми другой планеты. Я даже не поставил своей подписи и называл себя в третьем лице:

«Что магистр Кайбол намерен сделать с человеком Земли — гость он здесь или пленник?

Почему людям Земли не дают нормально прилуниться? Их цель — изучение спутника Земли, и препятствия, создаваемые теми, кто прибыл сюда из-за пределов солнечной системы, нельзя назвать миролюбивыми действиями».

Теперь надо было увидеть Ильману и передать через нее записку. Но я сначала увидел Тэла, который запросто зашел в мою комнату. Тэл становился все общительнее. Как я заметил, это был доверчивый, с открытой душой альвин. Не нравился только его грубоватый язык, который никак не вязался с поступками Тэла.

Тэл увидел на столике фотокарточку и не взял ее, а только осторожно прикоснулся пальцами. На восторженном лице его засияли широко открытые огненные глаза.

— О, какая шикарная...

Он не договорил. Я схватил его за плечо и оттолкнул.

Тэл начал бормотать извинения:

— Ник, прости! Я сказал что-нибудь обидное? Извини, я не знаю других слов. Я объясню, только не сердись!

— Где вы научились таким словам? — спросил я.

И Тэл, чувствуя себя виноватым, рассказал:

— Я учился английскому языку по телевидению, так же, как Ильмана — русскому. Мы принимаем все передачи радио и телевидения. Но по радио язык не изучишь. Только по телевидению. Там видишь человека, видишь жесты, мимику, выражение лица и догадываешься о значении слова. Уходя, человек надевает шляпу и говорит: «Гут бай!» Понятно, что это значит. И так каждый сеанс узнаешь все новые и новые слова. Ты теперь веришь мне? Только все это между нами.

Мне подумалось, что и по телевидению невозможно изучить язык, и я с сомнением покачал головой.

— Ты не веришь? — переспросил Тэл. — Тогда могу добавить, что мы заглядывали в окна школ, были учениками первых классов. Но занятия в школах закончились, и теперь нам осталось только телевидение.

Заглядывали в окна школ? Трудно было поверить, но я не стал допытываться у Тэла, каким образом это удается им. «Вы не должны задавать подобных вопросов, придет время — узнаете», — говорила Ильмана. Ясно было одно: Тэл усвоил язык телевидения, нахватался слов из пошленьких кинокартин, и глядя на фотокарточку матери, сказал не то, что думал. Он, конечно, не виноват, и я протянул ему руку.

— Все ясно, Тэл. Я просто не догадался... Будем считать, что инцидент исчерпан.

Вошла Ильмана. Каким-то образом она узнала о нашем резком разговоре.

Тэл начал что-то объяснять ей. Конечно, она, осматривая мою сумку, видела фотокарточку, и теперь сразу поняла, из-за чего у нас с Тэлом получилась маленькая стычка.

— Это — моя мать, — сказал я, поправив на столе фотокарточку.

Ильмана осторожно взяла фото и стала рассматривать.

Мать фотографировалась давно, когда была молодая.

— В жизни она такая же красивая? — спросила Ильмана.

— Она лучше. В тысячу раз!

Фотография не была цветной, нельзя было судить о цвете глаз, лица, губ, волос.

— А какие у нее глаза?

— Почти голубые.

— Голубые? — Ильмана посмотрела вокруг, выискивая, с чем бы сравнить. — Такие, вероятно, как ваша Земля?

— Да, если смотреть на нее с Луны.

— Оригинально. А волосы?

— Темные. Немного посветлее неба над Луной.

— А губы?

— Красноватые, как ваши глаза.

— Это интересно. — Ильмана вернула карточку.

— А у вас мать есть?

Она ушла, задумчивая и грустная.

— Ник, о чем ты спросил ее? — вмешался Тэл.

— О ее матери...

— Зря. Не делай этого больше. У нее было горе.

Тэл хотел что-то добавить, но вернулась Ильмана, она словно забыла что-то. Выражение лица изменилось, взгляд был привычно строгим. Я вспомнил о своей записке.

— У меня к вам большая просьба. Передайте это магистру. Тут всего два вопроса.

— Прочтите. Я запомню и сообщу магистру, — сказала Ильмана.

Я прочитал. Она сухо заметила:

— Все это напрасно. Магистр сам хорошо знает, что и когда сделать в отношении вас. Есть события, которые не следует торопить... Но я передам ваши вопросы магистру. Кстати, от него к вам просьба, и я пришла именно по этому поводу.

— Я слушаю.

Ильмана сказала что-то Тэлу, и он ушел. Затем она изложила просьбу магистра, которая касалась состояния здоровья всех альвинов.

Они преодолели громадное расстояние от своей планеты до спутника Земли, долго находились в кабинах космического корабля. Да и сейчас условия почти те же. А предстоит еще длительное путешествие обратно. Как бы ни был хорошо оборудован корабль, в нем нет и не может быть всех условий для нормальной жизни. Это сказалось на состоянии здоровья альвинов. На своей планете они не такие бледные и вялые, как здесь. Особенно слаб магистр...

— Но чем же я могу помочь? — спросил я.

— Вас это не затруднит, — сказала Ильмана. — Но нужно, чтобы вы согласились от чистого сердца.

— Готов на все.

— Как врач, я знаю, что вы совершенно здоровы, у вас прекрасно развитая мускулатура. Мы сделаем запись биотоков вашего сердца, мышц рук и ног. Эта запись будет передана другому организму, ваши биотоки воздействуют на работу его мышц и придадут ему силу.

— Понимаю. Я согласен.

— Тогда приступим. Идемте в мой кабинет.

Я искренне хотел помочь альвинам, и не потому, что это мне ничего не стоило. Ведь между друзьями должны быть бескорыстные и честные отношения, а я надеялся, что мы будем друзьями.

Природа Луны не рождает звука. Так же никакого отзвука не услышал я на свой запрос. Кайбол, встречаясь за столом, смотрел на меня более дружелюбно — и только. Должно быть, еще не подошло время для ответа на мои вопросы. Тэл заглядывал в мою комнату, но долго не задерживался и уходил, ссылаясь на работу.

Безделие и оторванность от своего мира угнетали. Однажды я сказал Тэлу.

— Я здесь как американский безработный, только не голодаю. Дайте мне какое-нибудь дело.

И скоро Тэл объявил:

— Есть дело, опасное. Видишь ли, нам не хватает воды.

— Воды? Но разве здесь есть вода?

— Но ты же умываешься, пьешь кофе!

— Да, но откуда она?

— А вот увидишь, — пообещал Тэл. — Мы пойдем втроем. Будет еще, — ну, как бы тебе сказать? Инженер — вот как! Его зовут Грос.

— Когда пойдем?

— После обеда.

...В скафандрах, мы покинули дом и вышли за черту жизни. Наш трудный путь лежал не к выходу из расщелины, а вглубь ее. На куполе дома загорелся маяк, свет прожекторным лучом проникал в глубину, но там ничего нельзя было разглядеть.

От дома вниз шла резиновая труба, толстая и гибкая. Спуск облегчался тем, что можно было придерживаться за резиновую трубу. Она могла изменяться в поперечнике, и, таким образом, колебание давления внутри не грозило разрывом.

Я иногда задерживался, разглядывая причудливые неровности отвесных сторон расщелины. Тут удерживались вертикально и даже с наклоном высокие и кривые столбы, словно деревья без сучьев. В одном месте я увидел почти законченную скульптуру человека — будто распятие, только одна рука, уродливо-короткая, протянута вперед, словно ловила что-то. Черные глыбы всюду грозно нависали над головой и удерживались в одной точке; на Земле они непременно обрушились бы. И случись залететь сюда метеору, он натворил бы много бед.

Луч прожектора постепенно исчезал. Последний тонкий лучик уперся в выступ и здесь остановился. Дальше и всюду вокруг стояла непроглядная темень.

Грос включил лампочку над своим головным колпаком. Тэл и я сделали то же. Мы остановились отдохнуть, хотя я совсем не устал.

Три лампочки давали достаточно света, чтобы видеть вперед на десятки метров. Я недоумевал, почему мы не включали их до сих пор.

— Энергию экономим, — ответил Тэл, когда я спросил об этом. — Кто знает, сколько времени придется работать!..

Я осмотрелся вокруг. Трещина вверху расширилась метров, примерно, до ста, хотя дно ее, сплошь заваленное обломками, было по-прежнему узким. Правая сторона нависала, левая поднималась террасами. На одной из площадок я заметил силуэт чего-то длинного, похожего на дирижабль, дальше — еще неясный силуэт, как расплывчатое темное облако.

— Что там? — спросил я у Тэла, но он не ответил.

Пошли дальше. Ничего похожего на воду я не видел. Легкие сухие камни перекатывались под ногами. В жутком безмолвии метались по каменным глыбам огромными призраками тени и приплясывали, как черное пламя.

Инженер, шедший впереди, что-то сказал.

— Скоро должен быть лед, — перевел Тэл.

Лед? Значит, здесь действительно есть ископаемый лед!

Труба закончилась. Конец ее был прикреплен к низкому вагончику на гусеницах, перед ним блестели два широких кривых ножа, соединенных углом, как плуг снегопаха. Тэл остановился. Грос пошел дальше, но скоро вернулся.

— Лед здесь, — сказал Тэл.

— Где? — Я не видел никакого льда, под ногами были те же серые валуны.

— А вот под этими камнями, — указал впереди себя Тэл.

Стало понятно, как добывается вода. Вагончик металлическим угольником раздвигает на обе стороны обломки лунной породы, плавит под собой лед и всасывает грязную воду. Там она фильтруется и идет вверх по трубе. Вагончик движется на гусеницах автоматически, по мере таяния льда. Но вот случилась неполадка, он остановился. Агрегаты продолжали работать, лунные камни нагревались — лед таял и отступал вглубь.

Предстояло сбить каменный выступ, в который уперся вагончик. Я увидел в руках Гроса какой-то прибор, наподобие простого фонарика. Светлый пунктир ударил в выступ и сбил его. Легкие лунные камни разлетелись, раскаленные.

Вагончик дрогнул, пополз без стука, словно черепаха, волоча за собой резиновую трубу — где-то наверху она выползала из дома, как бесконечно длинная скользкая змея. Грос, Тэл и я шли рядом. Металлический угольник раздвигал обломки, потом он постепенно остановился. Вагончик добрался до ископаемого льда и начал сосать воду. Инженер осмотрел приборы на вагончике и подал знак возвращаться.

Инженер и Тэл часто останавливались, чтобы отдохнуть. Я чувствовал себя бодрым.

Высоко впереди засветился глаз маяка. Вдруг какая-то сила сшибла с ног Тэла и Гроса, шедших рядом. Завеса пыли скрыла их. О мой скафандр что-то ударилось сухим горохом.

«Метеорит! — подумал я. — Вот что самое опасное здесь, в глубокой расщелине, — отвесные стены ее могут обрушиться». Когда пыль осела, я увидел Тэла лежавшим на ровной площадке, рядом с ним стоял Грос. Одной рукой инженер ощупывал свой скафандр за спиной, другой делал мне какие-то знаки. Тэл то скрючивался в судорогах, то вытягивался. Я приподнял его и услышал в своем шлемофоне хрип:

— А, черт!.. Нечем дышать...

На скафандре Тэла был разбит кислородный баллон. Минута промедления, и он может погибнуть. Я показал инженеру на свой баллон, тот быстро отвинтил шланг от разбитого баллона и присоединил к моему скафандру. Тэл вдохнул кислород раз, другой и скоро встал.

— Слушай, Ник, ты спас мне жизнь, — сказал Тэл, медленно шагая рядом: теперь мы были связаны, дышали из одного баллона.

— Твой друг сделал бы то же...

— Он не мог помочь. Один из камней попал в него, ударил как раз в то место, где надо присоединить шланг. От удара металл сильно разогрелся, расширился, и Грос не смог бы привинтить мой шланг.

— Это был метеорит?

— Да. Но он ударился где-то выше, и на нас посыпались камни. Слушай, Ник, мы можем отдохнуть здесь, подождать, пока нам принесут запасной баллон.

— Зачем? Дойдем так. Хватит кислорода на двоих?

— Может быть, — ответил неопределенно Тэл, — но я, признаться, устал.

— Пойдем. Я тебя поддержу. Ты отличный парень.

— А ты спас меня. Я тоже задыхался... — напомнил я.

— Тебе больше помогла Ильмана.

— Слушай, Тэл, спрошу тебя прямо: тебе нравится Ильмана?

— Она шикарная...

— Оставь эти слова.

— А как я должен сказать?

— Она славная, хорошая, замечательная, может быть, красивая... Назови как хочешь.

Тэл не согласился:

— Что значит — славная? Чем она прославилась?

— Не понимай буквально, Тэл.

— Хорошая — сухо, замечательная — бессмысленно. Ты, Ник, сказал: может быть, красивая...

— Да. Я сказал так, потому что не знаю точно: я из другого мира.

Тэл помолчал. Впереди тускло вырисовывался купол дома. Луч прожектора исчез, маяк светился слабо, как глаз альбиноса.

— Я люблю ее, — тихо сказал Тэл, — признаюсь тебе, как другу, Ник.

— Это самое хорошее слово. Она для тебя — любимая...

— Но от него мало радости. Она меня не любит, и я обречен в старости на одиночество, — вздохнул Тэл.

— Она еще полюбит тебя.

— А если нет?

— Тогда вернешься на свою Альву и полюбишь другую девушку.

— Ты шутишь! — усмехнулся Тэл. — Второй раз полюбить невозможно. Не надо было мне... — он умолк.

— Ильмана сама сказала?

— Зачем об этом говорить? Я знаю.

Дом был недалеко. Грос ушел вперед. Тэл устал, и мы присели отдохнуть. Разговор этот для меня был интересен. Мы не боялись, что нас услышат. Ильмана только начинала изучать английский язык, Кайбол, по словам Тэла, понимал его плохо.

— Ты не можешь знать, Тэл, — сказал я. — Это только предположение...

— Ошибаешься, Ник. Я тебе объясню.

То, что рассказал Тэл, было для меня еще одной неожиданностью. Альвины узнают мысли друг друга на расстоянии. Удивительные ресницы их есть не что иное, как рецепторы неведомого нам шестого чувства. Эти рецепторы достигают полного развития к тому времени, когда альвин становится взрослым... Теперь мне стало понятно, почему они обычно неразговорчивы.

Все-таки я пытался утешить Тэла:

— Почему же Ильмана покинула родину на такой большой срок? Чтобы быть с отцом? Нет, Тэл, вас судьба свела, и навсегда.

— Судьба! Пустяки говоришь. У нее погибла мать. Тогда Ильмана была подростком. Она решила никогда не разлучаться с отцом.

Тэл уже второй раз заговаривал о матери Ильманы, но уклонялся от объяснений, и сейчас он не добавил к сказанному ни слова.

Фотокарточка матери стояла на столике рядом с часами. Сейчас взгляд матери показался мне иным. Всегда ее глаза были немножко печальными — как будто тогда еще, десять лет назад, фотографируясь, она почувствовала, что перед сыном откроется далекий, опасный путь. А тут я увидел глаза ее строгими и ожидающими — так обычно смотрит учительница на своего ученика.

Неслышной легкой походкой вошла Ильмана. Я встал и поклонился. Ильмана хотела что-то сказать, но увидела фотокарточку и подошла к столику. В ее взгляде не улавливалось любопытства, и нельзя было заметить в розовых зрачках печали, но все лицо ее выражало печаль.

Нет, она не была красавицей. Лицо ее, лишенное губ и того свежего цвета, который придается горячей молодой кровью, не могло быть привлекательным.

Ильмана повернулась ко мне.

— Идемте, Николай. С вами хочет говорить магистр.

Наконец-то Кайбол соизволил принять человека с Земли! Интересно, что он скажет?

Ильмана осталась возле двери, ведущей в кабинет магистра. Она предупредила:

— Вы должны внимательно слушать и ни о чем не спрашивать. Преждевременные вопросы бесполезны.

Я вошел, толстая дверь беззвучно затворилась.

Тут мало что напоминали кабинет. Это была скорее лаборатория. Кайбол сидел за маленьким столиком. Длинный щит с множеством приборов отгораживал большую часть комнаты; высотой он был вровень с глазами, и я увидел, что вся другая половина комнаты заполнена аппаратурой. Магистр поднялся. Черные тени лежали под выпуклыми надбровными дугами, но эти густые тени не могли притушить яркого пылания необыкновенных глаз.

Кайбол медленно заговорил по-русски, иногда делал паузу.

...Давно люди Альвы установили на Луне автоматическую станцию для наблюдения за Землей. Эта станция зарегистрировала два очень сильных взрыва на Земле и передала сообщение на Альву. Там поняли, что на далекой Улле создана атомная бомба. Это встревожило альвинов. Однако опасность таилась, оказывается, много ближе. Соседняя с Альвой планета Рам нанесла неожиданный удар. Атомные взрывы унесли десятки тысяч жизней. Ответной мерой было полное уничтожение на планете Рам всякого оружия, а заодно и цивилизации, но без человеческих жертв.

Затем Член Высшего Совета Альвы Кайбол с группой помощников отправился к Улле, имея чрезвычайные полномочия действовать по обстоятельствам, потому что связь с Альвой занимает очень много времени.

Экспедиция только недавно прибыла на спутник Уллы и прежде всего занялась изучением языков — их оказалось много. Невозможно было сразу узнать истинное положение дел на Улле. Но экспедиция точно выяснила, что первые зарегистрированные сильные взрывы были атомные, ими уничтожены два города. Ядерное оружие совершенствуется, уллины смело проникают в космос.

И все же не это беспокоило Кайбола. Задача его усложнялась. Оказывается, то, что разделяло Альву и Рам на два совершенно разных по своему устройству мира, разделяет одну планету на два лагеря. Симпатии Кайбола и всех альвинов, понятно, на стороне лагеря мира и процветания. Экспедиция задерживается здесь потому, что у сторонников войны есть план — создать на спутнике свою базу и начать отсюда атомную бомбардировку планеты. Это явилось бы вынесением войны в космос, и тогда Кайбол не останется безучастным...

Он, Кайбол, видит, что его гость — представитель лагеря мира и справедливости, ему будет оказываться то внимание, которое он заслужил и еще заслужит. Но ему пока не будет предоставлена возможность сообщить о себе. Если на Улле узнают, что здесь уже есть готовая база, сторонники войны попытаются захватить ее для осуществления своих преступных целей...

Кайбол сел за столик. Я продолжал стоять — в комнате не было лишнего стула. Многое мне стало ясно, но хотелось бы знать, что же сейчас происходит на Земле? Однако спрашивать не стал: если я заслужил доверие, скоро все выяснится.

— Зачем же вы так недружелюбно встретили меня?

Магистр болезненно нахмурил лоб.

— Мы не знали, кто летит сюда, нас ввело в заблуждение это... — он подошел к щиту и нажал одну из множества кнопок. Послышался тихий шелест, затем раздался громкий голос:

— Сейчас выступит инженер Болд Чарны, разработавший новый проект в завоевании космоса. Пожалуйста, господин Чарны!

Невидимый Болд Чарны откашлялся за щитом, заговорил лающим голосом:

— Их приоритет в завоевании Луны весьма и весьма сомнителен. Мы не будем брать во внимание посадку там космонавтов на очень короткое время. Мы надеемся, что в самое ближайшее время наши астронавты достигнут Луны, и это будет началом создания постоянной базы...

Запись на этом кончилась.

— Ни одна советская станция не передавала ничего подобного, — сказал я.

— Но это было сказано на вашем языке. — Кайбол двинул голой кожей на месте бровей. — Нас ввели в заблуждение, мы не сразу поняли, чей это голос, и на всякий случай приняли меры... Вы не знаете, чем занимается компания «Атлантик»?

Я слышал об «Атлантик-компани», но не знал точно, чем она занимается. Судя по названию, возможно, строит морские суда. Но я не сказал этого. Предположения неуместны.

— Производит ли она мощные ракеты? — уточнил вопрос магистр.

— Если дают заказы и деньги, — осторожно ответил я.

— Вы слышали такое имя — Дин Руис?

— Никогда. Кто это, разрешите спросить?

— Сын Пата Руиса, генерала в отставке, президента этой компании, — сказал Кайбол. — Дин Руис летит выручать вас.

— Меня? Летит на Луну, несмотря на опасность, не считаясь с предупреждением! Ведь на Земле получили мою последнюю радиограмму?

— Да. И ваше правительство поступило правильно, временно отменив космические полеты. Не надо рисковать жизнью людей. Если все пойдет хорошо, недоразумение с вами скоро выяснится. Но почему рискнул Дин Руис?

— Ради славы и денег.

Кайбол промолчал — видимо, он не соглашался со мной.

— Сейчас вы услышите передачу на английском языке. Начало ее мы не успели записать, но Тэл исправил свою ошибку.

Прозвучал конец непонятной фразы и затем:

— В наше время практически стали возможны полеты к другим планетам и в глубины космоса на огромные расстояния, и печать много уделяет внимания тому, каким должен быть астронавт. Это — молодой человек, двадцати — двадцати пяти лет, с высокими интеллектуальными способностями и, так сказать, нормальный до ненормальной степени. На Земле мы видим его футболистом, водолазом, акробатом, летчиком, парашютистом. Физические данные его безукоризненны, и, что очень важно, у него есть непоколебимая вера в необходимость своего подвига и возвращения на Землю.

Но нам нет надобности в отвлеченном воображении. Мы знаем имя идеального астронавта. Это — Дин Руис. Да-да, сын почтенного Пата Руиса, президента «Атлантик-компани», акционерный капитал которой составляет пятнадцать миллиардов долларов.

Дин хорошего сложения, у него короткая шея — это поможет ему выдержать страшную нагрузку при подъеме в космос. Сердце и легкие совершенно здоровы, мускулы достаточно развиты. Заметим, кстати, что чрезмерно большая мускулатура астронавту нежелательна — в условиях невесомости упражнять ее трудно. Дин Руис — высоко образованный молодой человек. Он вполне подготовлен к полету в космос. Испытания показали, что он не страдает «морской болезнью», функции пищеварительной системы не нарушаются невесомостью. Дин испытывался с помощью гигантской центрифуги в непроницаемой камере с повышенным и пониженным давлением. В порядке подготовки, он облетел вокруг Земли в космической ракете «Икс — 19».

Наружность космонавта не играет какой-либо роли, но мы свидетельствуем, в добавление к сказанному, что Дин Руис красив. А счастье красивых людей только на Земле. Вот почему мы глубоко верим в успех Дина Руиса, он благополучно вернется на Землю. Дин твердо обещал выяснить тайну гибели русского космонавта.

Итак, счастливого пути, Дин, счастливого возвращения на Землю!

Слушайте, слушайте нас! Передаем новое сообщение. Ракета «Сириус» прошла первые сто тысяч километров. Дин радирует, что чувствует себя отлично. Ему очень нравится коньяк марки «Джон-Дженни». Он уверен, что отыщет следы русского парня. Слушайте нас! Следующая передача в тринадцать часов...

Грянула музыка. Кайбол выключил магнитофон.

— Что вы скажете?

У меня все еще стоял в ушах голос Земли. Он радовал и в то же время вызывал недоумение: почему Дин Руис? Почему не Иванов или Петров, а Руис?

— Не ради русского парня полетел он, — уверенно сказал я.

Кайбол молча кивнул головой. Он снова включил магнитофон, и я услышал иной голос, гудящий, как похоронный колокол, — это была проповедь какого-то священнослужителя.

— ...Вы ждете от меня слова. Какого слова вы ждете? Нет больше слова для вас, ныне будет сказано последнее.

Неблагодарные богу, что вы натворили на Земле? Поздно уже говорить, что в большинстве человеков прочно угнездилось упорство, недоверие к сословиям, руководящим от бога, и множество пороков. А почему? Правдивый ответ только в словах пророка: «Вы оставили источник воды живой и наделали водоемов с трещинами, в которых не держится вода». Источник этот — вера.

И все больше охотников до чужой собственности, и все больше забывается наставление апостола: «Никто не ищи своего, а каждый пользы другого». Противобоговы правительства и их безбожные народы поносят веру и имя его самого... А что вы сделали в защиту веры? Молчите же! Богочеловек, нисшествие которого на Землю было предопределено небесами, не явится к вам. Вы не защитники его, вы понудили отвратить от вас святой лик его.

Что же ждать теперь? Грядет день страшного суда. От взрывов, от землетрясений и потопа погибнет мир. Где спасение? Человек уже исчезает с лица Земли. Он закапывается в недра ее или устремляет взор свой к ближним планетам...

Проповедь смолкла.

— Это старо, — сказал я.

— Нет, тут есть и кое-что новое, — не согласился Кайбол. — Человек ищет спасения на других планетах... Но послушаем Москву.

И вот на Луне зазвучал голос Москвы!

— Как сообщалось в прессе, «Атлантик-компани», получившая огромные взносы от семей, которые могли сделать такие взносы, приступила к сооружению подземных городов одновременно в нескольких странах. Миллионеры очень торопили Пата Руиса со строительством этих городов. Но последние сообщения говорят о том, что «Атлантик-компани» прекратила строительные работы. Неужели проект не реален? Тогда почему тысячу счастливых семей, которым была обещана безопасная, спокойная и с комфортом жизнь в течение всей войны, это нисколько не взволновало и они не требуют назад свои деньги? Создается впечатление, что они возлагают большие надежды на полет Руиса, устремляя взоры к Луне...

Щелчок — и в кабинете установилась тишина.

— Те, кто хочет развязать страшную войну, могут избрать Луну своим убежищем — оно здесь готово, — медленно сказал магистр. — Больше того, отсюда будут угрожать атомным ударом и диктовать свою волю, требовать смены правительств.

— Да, это возможно, — сказал я. — И все же войны не будет. Мир сильнее войны.

Кайбол усмехнулся, черные глубокие морщины рассекли вдоль его лицо и исчезли.

— Мы у себя тоже так думали и жестоко поплатились. Вас просто обрадовал голос Земли. Вы невнимательно слушали. Голос родной матери всегда кажется приятным, ласковым.

— Ошибаетесь, магистр, — смело взглянул я на Кайбола. — В голосе родной матери я различу любую нотку. И не все на Земле родное для меня.

Кайбол помрачнел.

— Мы никого не пустим сюда с оружием и не допустим атомной войны. Исчезнет все оружие, погибнут машины, города, мосты, но останутся живы люди. Лучше жить под открытым небом, вспахивать поле обломком дерева, чем лежать мертвым под красивым памятником. Люди труда не пропадут, а о тех, кто живет чужим трудом, я не думаю, и никто не пожалеет их. Люди труда начнут заново создавать цивилизацию. Смотрите! — Кайбол резко встал, шагнул к белому щиту, усеянному приборами, и протянул сухую с длинными пальцами руку к желтому выпуклому кругу. — Вот — стоит повернуть, и огромный снаряд полетит к Земле. Он врежется в ее атмосферу, без взрыва раскроется и...

— Желтое облако окутает Землю, — закончил я.

— Да, желтое облако, как вы называете...

— Но ведь несчастье обрушится на всех! И на тех, кто хотел мира и жил справедливо! — воскликнул я.

— Знаю, — коротко бросил магистр. — Это-то меня и удерживает.

— Слушая только радио, трудно узнать истинное положение дел, — осторожно заметил я. — Можно ошибиться, причинить страшные бедствия, а окажется, что в этом не было необходимости.

— Вы правы, — сказал Кайбол. — Поэтому мы будем действовать вместе с вами. Согласны?

— Да, — ответил я. — Но у нас нет полной информации.

— Мы будем знать все, — твердо сказал Кайбол. — Я научился читать. Я ознакомлюсь с последними приказами военных штабов, с их планами...

Я слушал и ничего не понимал. Находясь на Луне, читать бумаги, которые там, на Земле, спрятаны от посторонних глаз в сейфы, охраняются, как документы сверхсекретной важности!

— Возможно ли? — пробормотал я.

Кайбол не ответил, и я понял, что вопросы насчет этого бесполезны. Я не мог не верить ему. Да, он будет знать все, может обойтись и без меня — это особенно беспокоило, — и я напомнил:

— Значит, вы не будете предпринимать решающего шага, заранее не поставив меня в известность об этом, не станете действовать без моего согласия?

— Разумеется. Иначе наш союз невозможен.

— Благодарю вас, — я немного успокоился. — А что мы сделаем с Дином Руисом?

— Задержим его. Пусть поживет с нами.

— Согласен.

Первая наша беседа закончилась тем, что Кайбол подарил мне очень нужную вещь — не совсем обычный магнитофон. Широкое мягкое кольцо с маленькими, словно пуговицы, дисками надевалось на голову. В каждом диске помещался моток тончайшей магнитной ленты. Для записи не нужно произносить слов, можно диктовать мысленно. Если оставить магнитофон включенным, запишутся все мысли, которые могут возникнуть по тому или иному случаю, но это была бы напрасная трата микропленки. Подсчитано, что если заснять все, что видит человек в течение дня на Земле, то на это понадобилось бы не менее 15 километров пленки. Человек видит и мыслит, думает о множестве вещей. О том, что он видит, он рассказывает в три раза медленнее, чем думает теми же словами. Сколько же нужно пленки, чтобы записать все его мысли!

Я должен был экономно использовать микроленту, думать только о самом важном. Я верил, что вернусь на землю, мне легче будет рассказать людям о пережитом, если будет сделана магнитофонная запись.

Нужно было сначала хорошо вспомнить прошедшее. У меня были кое-какие записи в блокноте. Я надел кольцо, включил магнитофон и стал мысленно рассказывать о том, что произошло во время полета к Луне, о встрече с альвинами и о первой беседе с Кайболом.

ТОЛЧОК В ПЯТЬ БАЛЛОВ

1

Если листки из блокнота Киджи рассказывали о докторе Шкубине одно, то профессор Дольц говорил о нем другое. По словам старого профессора, Валентин Шкубин — добрый человек: он тратит небольшое наследство отца на больных и науку. Но его всю жизнь преследует несчастье. Он искал уединения и независимости, но будучи слабохарактерным всегда находился в зависимости и прежде всего от своего отца. Доктор Шкубин пытался лабораторным путем создать живую клетку. Узнав об этом, отец запретил ему подобные опыты. Религия находит возможным разрушать жизнь, выводить новые виды растений и животных, но непостижимым считает первичный акт творения жизни — это принадлежит всемогущему. Доктор, видимо, не верил в сверхестественные силы, но подчинился отцу. История эта была хорошо известна Дольцу. Профессор не хотел близких отношений с доктором Шкубиным из-за «ордена». Неприятно было видеть каменные стены и решетки: за ними ум человека может только погибнуть, но не развиваться.

На Ингу доктор произвел впечатление человека добродушного, немного рассеянного и не совсем здорового. Он не спросил у Инги, откуда она родом. Очевидно, для него было достаточно одного телефонного разговора с профессором, которого он уважал. Инга была довольна. Зачем вызывать чувство недоверия у своего соотечественника, давно покинувшего родину?..

Она пришла к Шкубину во второй раз. Его не оказалось в лаборатории. Инга поднялась на веранду и увидела там старуху служанку. Та сказала, что доктор в клинике, и попросила подождать.

Инга увидела аквариум и в нем — саламандру. Узкое пятнистое тело скрылось за камнями.

Внизу, за деревьями, раздались хрустящие шаги. Показался Шкубин. Тяжело дыша, он поднялся по ступенькам.

— Здравствуйте, фройляйн... Жара ужасная.

Да, день был, кажется, жаркий, но Инга этого как-то не замечала: бывая в пустыне, она привыкла и не к такой жаре.

Доктор пригласил ее к себе в кабинет. Там он выпил воды и вдруг спросил:

— Не хотите ли, фройляйн, пойти ко мне работать лаборантом?

Инга растерялась.

— Но... Я работаю.

— Я заплачу больше, чем платит вам Дольц. Наблюдая за вами, я убедился, что вы хорошо знаете дело.

— Спасибо за такой отзыв и предложение, но я не могу, господин доктор.

— Жаль, — сказал Шкубин. — Однако я невежлив. Хотите что-нибудь выпить, фройляйн?

— Что вы, господин доктор! Я вообще никогда... И к тому же очень жарко.

— Я достану холодного. — Шкубин, не слушая возражений, открыл холодильник, который стоял тут же, и достал бутылку.

— Это хорошее виноградное вино. Как доктор, я не вижу никакого вреда от него. Вы знаете, фройляйн, что в таком вине содержится около трети таблицы Менделеева?

Он налил Инге и себе.

— Что-то слышала об этом, но не особенно верю, — рассмеялась Инга.

— А вы попробуйте. Тут есть даже алюминий и титан. Выпейте алюминия, его содержится всего лишь один грамм на тысячу литров.

— Что ж, уступлю вам, господин доктор, — она подняла рюмку. — Выпью несколько микрограммов алюминия, а заодно и титана.

— Будьте здоровы! — Шкубин тоже выпил. — А теперь вернемся к моему предложению. Мне очень нужен помощник, хотя бы на короткое время.

У Инги возникла мысль: «Пожалуй, дня на два-три следует согласиться. Если я допустила ошибку, слишком доверившись ему, то надо исправить ее. Шкубин очень заинтересовался моими анализами, и за этим что-то кроется. Он принимает меня за лаборантку профессора, я не буду разуверять его, лишь скажу об этом Дольцу».

— Вы раздумываете, фройляйн, — тихо сказал Шкубин. — Это хорошо. Я не тороплю вас.

— Господин доктор, мне положен отпуск, и я... — Инга запнулась, подумав: «Как нехорошо лгать, кажется, впервые это со мной. Однако, если верить Киджи, он тоже скрывает что-то вместе с Патом Руисом. Но если это неправда, я потом попрошу извинения». И она закончила: — Я располагаю свободным временем. Но мне хотелось бы отдохнуть. Впрочем, я согласна поработать с вами дня два-три, а потом... Там видно будет.

— Вот и прекрасно! — воскликнул обрадованный Шкубин. — Вы можете эти дни жить у меня. Свободных комнат много. Фрау Эльза отлично вас устроит. Договорились?

— Договорились, — сказала Инга, подумав, что на полпути не останавливаются.

— Примите тогда еще несколько микрограммов алюминия и титана.

— За наш успех в работе, господин доктор!

Инга не думала об опасности. Профессор Дольц будет знать, где она, и при необходимости поставит в известность Новосельского. Впрочем, не придется ничего сообщать. Она верит в свои силы. Риск есть, но он увлекателен. Жизнь была бы скучной, если бы человек знал все наперед и делал только положенное. Иногда нужно переходить эту черту, надеяться только на себя.

Доктор сказал, что он поставил перед собой трудную задачу — разгадать тайну порошкообразной массы. Он обещал это профессору Дольцу и не хочет выглядеть в его глазах беспомощным. Надо попытаться лабораторным путем получить такой порошок, он напоминает ржавчину, только цвет его другой.

Инга слушала и не верила Шкубину. «Да, я поступила правильно, согласившись на его предложение», — думала она.

Они спустились в лабораторию. Шкубин подал ей кусок железа и попросил тщательно очистить и обсушить, чтобы не осталось ни капли влаги. Железо было помещено под стеклянный колпак. Шкубин повернул кран на шланге, присоединенном к черному высокому баллону, который был сделан, похоже, из пластмассы. Колпак стал наполняться желтоватым газом.

— Действие этого газа, — пояснял Шкубин, — сходно с действием водяного пара, вызывающим ржавчину. — Он закрыл кран на шланге. — Теперь нам делать здесь нечего, оставим так на сутки. Вы, фройляйн, будете заходить сюда через каждые два часа. Вот журнал — отмечайте внешние изменения. Здесь есть щуп. Видите? — Шкубин потрогал ручку сверху колпака. — Внутри острый стержень. Вот так пробуйте прочность металла. Если процесс будет проходить бурно, поставьте меня в известность, даже среди ночи. Это очень важно. А пока можете сходить за своим чемоданом. В вашем распоряжении — ровно два часа.

Инга так и сделала. Она успела съездить не только в отель, но и к Дольцу. Она сказала профессору, что ради анализов будет два дня жить у Шкубина — работа предстоит очень интересная, возможно, потребуется не выходить из лаборатории. Пусть профессор считает ее в эти дни своей лаборанткой.

Старый профессор удивленно посмотрел на нее, задумался и, вспомнив что-то, улыбнулся.

— Со мной в юности было похуже, — сказал он. — Я кончил университет и, не найдя работы, поступил к одному ученому в качестве прислуги. Углубленный в свои дела, он и не подозревал, кто я на самом деле. Я не зря провел целый год в его доме. Такой библиотеки, как у него, я больше нигде не видал. Что ж, пожелаю вам успеха. Доктор Шкубин — порядочный человек.

С чемоданом в руке Инга вернулась за железную ограду. Единственный вход во владения Шкубина был возле клиники, и дежурный в белом халате заранее знал, кого можно пропустить к господину доктору.

Прошло два часа, четыре, шесть, восемь — брусок под стеклянным колпаком оставался таким же твердым, как и положено быть железу, но вечером, придя в лабораторию в пятый раз, Инга заметила сквозь желтую газовую завесу, что цвет железа изменился, стал серым. Трогая железо щупом, она сцарапала немного пылинок. Пепельный след возле реки и эти пылинки, возможно, были явления одного порядка, только образовались они в процессе разной интенсивности.

Доктор рано ложился спать и рано вставал. Инга не стала беспокоить его. Она поднялась в свою комнату. Там фрау Эльза проводила вечернюю уборку. Кончив уборку, старуха не ушла — поставила ведро с водой и палку в коридоре, вернулась в комнату и попросила разрешения присесть. Инга разрешила. Женщина устало присела и положила на колени руки. Бледное, скуластое лицо было изрезано морщинами. Редкие седые волосы. Маленькие, серые, выцветшие глаза. Женщина долго сидела, опустив голову, иногда украдкой взглядывала на Ингу, как будто собиралась спросить или заговорить о чем-то, но не решалась, и снова устало горбилась.

Что видела эта женщина на своем веку? Работу, беспрекословное подчинение хозяину. Странно видеть такое в конце двадцатого века. Вот что значит островок, отгороженный от жизни. Эта женщина, родившаяся в семье батрака и доживающая свой век батрачкой, о чем она может думать? Интересуют ли ее каналы на Марсе, изменение климата на северном полюсе? Вероятно, нет. Она думает об одном: когда руки не смогут работать, найдется ли крыша, под которой можно спокойно умереть?

— Трудно вам, фрау Эльза? — спросила Инга. — Вы целый день на ногах.

Женщина вздрогнула, качнулась на стуле.

— Нет, не трудно. Тяжело, когда ничего нет. Все чужое.

— Вашему хозяину легче. — Инга хотела завести разговор.

— Он тоже несчастный, — вздохнула фрау Эльза.

— Почему же?

Старуха не ответила.

— Вы давно здесь работаете? — спросила Инга.

— Давно. С тех пор, как сын перестал говорить.

— У вас есть сын? Что же случилось с ним?

Фрау Эльза прикрыла глаза и, покачиваясь на стуле, стала рассказывать. Она оказалась доверчивой собеседницей.

У них — муж работает здесь же, садовником, — кроме Томаса был еще сын, старший. Его звали Франц. Он любил книги и на свой риск поехал в Берлин учиться. Чему он там учился, фрау Эльза не знала. Потом Франц вернулся и стал работать в библиотеке. То был год радостных надежд. Муж Эльзы, без ноги, с протезом, мог выполнять только легкую работу садовника. Томас ходил в школу. Вся надежда была на Франца. Его любили, к нему ходило много людей.

— Видно, так уж устроена жизнь, что хорошему простому человеку счастья на земле не видать, — горестно покачивала головой фрау Эльза. — Да и хотел ли Франц счастья только для себя? Он ничего не говорил мне, но пошли разговоры, а их я считала глупостью: подумать только — Франц хочет взорвать горы, чтобы дать сюда доступ свежему ветру с востока. Чем взорвать? Книгами? Не глупо ли! А ведь кто-то поверил...

Как-то в дождливый день в городе был митинг. Я не пошла. И муж, на деревянной ноге, не пошел. А Томас вернулся из школы, бросил книги и убежал на площадь. Я слышала шум, песни и ждала чего-то страшного. И не ошиблась.

Я услышала стрельбу. Потом прибежал Томас, его нельзя было узнать. Он был весь белый, дрожал, плакал, задыхался, что-то хотел рассказать, но получалось только: рга-рга... Он, маленький, видел, как убили Франца, и так был потрясен, что перестал говорить.

Эльза вытерла глаза и лицо рукой, потом снова заговорила о сыне — не о Франце, а о Томасе.

— Господин Шкубин обещал вылечить, но старания его оказались напрасными. Тогда он, добрый человек, дал работу всей нашей семье. Томас все еще надеется на излечение. В последнее время он очень изменился: чувствую — он хочет покинуть нас.

Старуха посидела еще несколько минут. Инга не тревожила ее вопросами — совсем иные мысли занимали ее. Фрау Эльза вышла в коридор и загремела там ведром. Потом послышался шлепок мокрой тряпкой.

Спать не хотелось — было еще очень рано. Инга включила радиоприемник, настроила на Москву. Передавали концерт. Пел молодой женский голос, не очень сильный, чистый и немного грустный. Инга не могла запомнить всех слов песни, улавливала только смысл их. В песне говорилось о том, что Земля — не песчинка в вихре множества миров... Женский голос утверждал нечто странное: все — и звезды эти и планеты — движется вокруг Земли. И жаловался: так далеки стали расстояния, расставания на сто лет. И все же сердце верит во встречу. Тот, кто улетел далеко-далеко, непременно вернется. Он будет тосковать по Земле, чувствуя земное тяготение даже за Полярною звездой.

Инге стало грустно. Не о ней ли сложена эта песня? Она осмотрелась вокруг: старинные тяжелые двери, узкое стрельчатое окно, темная комната с низким потолком. Инга подошла к окну: Альпы, утихающее пламя заката, маленький городишко, коттеджи, «фройляйн», «господин» — все это странно и в то же время интересно. И, вероятно, немало загадочных событий происходит в этом захолустье. Никто не имеет права вмешиваться в дела «Ордена». Это — маленький энклав, особое государство, расположенное на территории другой страны, все равно как тот стеклянный колпак, отграничивающий от внешней среды кусок железа, который оставлен под действием желтоватого, как болотный туман, газа.

Желтый туман, «желтое облако»! Не в этом ли кроется загадка?

Она побывала в лаборатории в двенадцать часов, в два часа ночи и, не отметив больше ничего особенного в опыте, поднялась к себе в комнату и легла спать. И вскоре — а может, так показалось — почувствовала сильный толчок и проснулась. Дребезжало окно, скрипнула и сама распахнулась дверь. Упала плитка штукатурки и рассыпалась. Где-то звякнуло стекло.

Что это — взрыв? В лаборатории? Инга посмотрела на часы. Четыре! Она быстро оделась и спустилась вниз. Там было все как и прежде, но, подойдя к столику, на котором стоял стеклянный колпак и под ним лежало железо, она заметила, что брусок утратил острые углы. Она потрогала их щупом. Углы отвалились. Инга забыла о том, что заставило ее проснуться. Она тщательно исследовала щупом железо. Щуп был острый, изготовленный из какого-то очень прочного материала, но только не металлический, он втыкался в кусок железа, как в тающий лед, входил на сантиметр и упирался в твердое. Отметив результат наблюдения на четыре часа, Инга вышла из лаборатории.

За окнами было темно. В доме всюду горел свет. По коридору ходил в халате Шкубин и осматривал окна, стены и потолок. Вид у него был озабоченный.

— Это — землетрясение, фройляйн, — сказал он. — Недалеко было землетрясение, да. Толчок баллов пять. Мне это сильно подействовало на нервы. А вы? Почему вы не спите?

— Я была в лаборатории.

— Господи! — воскликнул Шкубин. — Вы удивительный человек! Я не хотел, чтобы вы работали и ночью. Вот она типичная немецкая аккуратность. Что же вы отметили?

— Мне кажется, опыт удался, — спокойно сказала Инга.

— Опыт, опыт... — вздохнул Шкубин. — Я знал, что он удастся. Но вот не знаю, удастся ли мне теперь уснуть. Одно к другому, одно к другому...

— Вы недовольны?

— Я говорю о землетрясении. Хорошо, что дом прочный. Нигде ни одной трещины, только выпало одно стекло. Спокойной ночи, фройляйн!

— Спокойной ночи, господин доктор! — Инга пошла к себе в комнату, раздумывая: «Что за человек Шкубин? Простодушный и добрый или хитрый и коварный? Но пока думать плохо о нем я не могу».

Утром, в восемь часов, Шкубин в сопровождении своей лаборантки вошел в лабораторию.

Под стеклянным колпаком ничего не было, то есть там не было куска железа, но лежала пыль — продолговатой кучкой, напоминающей аккуратный могильный холмик, — ее было не более столовой ложки. Шкубин присел на стул, опустил голову, он долго оставался неподвижным и безмолвным.

— Выходит, если усилить концентрацию газа, процесс будет протекать несравненно быстрее, — сказала Инга, словно не замечая его состояния.

— Я не спал всю ночь, — сказал Шкубин, тяжело поднимаясь. Он посмотрел в окно, куда-то в пространство. — Ну-с, что же мы имеем в результате всего этого?

Открывать колпак было нельзя. Инга насосом выкачала желтоватый газ обратно в баллон. Шкубин следил за ней, и когда она откинула стеклянный колпак, сказал:

— А теперь повторим тот же анализ. Делайте все сами, фройляйн, я посижу.

Они перешли к квантоваку. Инга рассыпала пыль узкой дорожкой, накрыла светлым полушарием.

— Господин доктор, наденьте очки.

— Вы предусмотрительны. Спасибо, фройляйн, — устало сказал Шкубин и надел очки.

Инга включила прибор. Она делала все свободно, уверенно, даже лучше, нежели делал это сам Шкубин.

— Дайте мне карточку, — сказал доктор. — Это умная машина: сама анализирует и расшифровывает. Да, фиолетовые и синие линии сильнее красных.

Он, кажется, смутился, сказал не так, как надо бы, и долго рассматривал узкую темную полоску, пересеченную множеством линий всех цветов радуги и всевозможных оттенков. Потом руки его устало опустились на колени, и он задумался.

— Вы чем-то обеспокоены, господин доктор, — заметила Инга.

Шкубин ответил не сразу. Он поднял глаза, измученные бессоницей и сердечной болью.

— Нет. Я просто доволен. Мы имеем то же, что и принесенные вами пробы. Совершенно то же. Впрочем, не совсем. — Видите ли, когда неизвестный нам предмет летел к Земле с большой скоростью и не сгорел, а в какие-то секунды превратился в прах — это одно. Другое — когда мы испытываем кусок металла целые сутки и добиваемся примерно такого же результата. Сутки и секунды — тут есть разница.

— Но в принципе!

— В принципе — да. Вы правы. Надо усилить концентрацию газа, и на этот раз мы возьмем не железо, а сплав прочнейших металлов с примесью титана. — Он повеселел. — Вот поставим опыт, и тогда мы с вами тоже примем малую дозу титана и алюминия, а?

— Я замечаю, вам вредно это, господин доктор.

— Доктору не вредно, человеку — да, — он многозначительно поднял указательный палец. — Но доктор тоже человек. И у него есть в душе что-то такое, от чего нельзя вылечиться, и поэтому, — резко взмахнув рукой, он показал пальцем вниз, — порой хочется умереть. Честно, как подобает человеку.

«Он пьян, — подумала Инга. — Или просто расстроен. Неужели он такой... несчастный?» — вспомнила она разговор с фрау Эльзой.

Доктор встал, медленно прошелся по лаборатории, взял с полки кусок металла и подал Инге.

— Вот! Если это превратится в пыль хотя бы за один час — мы добились цели, фройляйн Инга.

Кусок был гладкий, сравнительно легкий, он матово поблескивал.

— Работайте! — сказал Шкубин и сел.

Инга положила металл на круглую плиту, накрыла колпаком, осторожно включила газ.

— Полное включение, — сказал Шкубин.

— Опасно, господин доктор. Шланг может лопнуть, — сказала Инга и повернула кран до отказа.

— Ничего. Нужно в короткий срок создать высокую концентрацию — в этом залог успеха. — Шкубин снял часы с руки и положил их на стол.

За несколько секунд прозрачный колпак стал коричневым, кусок металла нельзя было разглядеть.

— А если шланг или стекло не выдержат? — встревожилась Инга.

Шкубин встал и легонько отстранил ее рукой.

— Уйдите отсюда, фройляйн.

Инга не уходила.

На стенках стеклянного колпака появились капельки влаги.

— Я просил вас уйти! — повысил голос Шкубин.

— Не надо нервничать, господин доктор! — спокойно сказала Инга. — Работа есть работа, и я не имею права оставить вас одного.

Шкубин сам выключил газ и отошел.

— Да, работа, — задумчиво проговорил он. — Только для чего? Вот если бы... Ах, поздно, поздно, — вздохнул он, потом резко поднял голову, — что ж, опыт поставлен, можно идти. Вы заглянете сюда через час, а я все же попробую заснуть.

Возле дома, на ровной площадке, которую пересекала белая теннисная сетка (для чего она тут натянута, кто играет в теннис?), было жарко. Инга вошла в сад. Она думала о Шкубине, о его опыте. Пожалуй, Новосельский прав: пепельный след это остатки неизвестного Земле космического корабля, он «сгорел» вот так, как превратилось в порошок железо под стеклянным колпаком в лаборатории Шкубина. Не так ли погиб и корабль Стебелькова? Но откуда взялось возле Луны странное «желтое облако»?

Чем больше она думала, тем страшнее становилось ей. Теперь нельзя уходить от Шкубина — это было ясно. Однако она не знала, что же все-таки предпринять? Страшный секрет открывался только перед Шкубиным, ей же пока не удавалось понять, как он добился превращения металлов в порошок. Ее немного успокаивало то, что Шкубин доверчив, он производит опыты словно против своей воли и опасаясь их результата.

Инга остановилась перед решеткой. Тут кончались владения Шкубина. Дальше возвышались скалистые горы и шумел водопад. Небольшая речка срывалась с кручи белой струей, ударялась о камни, кипела, раскидывая брызги, растекалась на ручейки. От дома Шкубина шум водопада не слышен, значит она зашла далеко.

Инга повернула назад. Она продолжала думать все о том же, но мысль упиралась во что-то неясное, как эта тропинка в решетку, за которой были горы, высота и кипящий водопад. Ей вспомнился давно прочитанный рассказ о старике, которому далеко в море попалась очень большая рыба. Он должен был убить рыбу, которую жалел, иначе она победила бы его. И он думал: как хорошо, что человеку не приходится убивать Луну, Солнце, Звезды. Странная мысль пришла в голову старику! Знал ли он, называя рыбу другом, что и рыбы, и птицы, и растения, и человек состоят из одних и тех же сложных молекулярных соединений, все неразрывно связаны и, как говорит Новосельский, вскормлены Солнцем? Да, хорошо, что не приходится убивать солнце и звезды! Это непосильно, невозможно и губительно для всего живого.

Прошел час. Пора посмотреть, что же стало с куском металла, окутанного желтым газом.

В лаборатории было тихо. Желтел стеклянный колпак, словно заполненный мутной водой с глинистым осадком. Желтизна скрывала металлический брусок. Инга попробовала найти его щупом. Твердый острый стержень всюду упирался лишь в ровную круглую плиту под колпаком, как будто там ничего больше и не было. Значит, металл превратился в пыль...

Она сделала пометку в журнале. Надо было сообщить Шкубину, но он не показывался.

Инга подумала: «Нехорошо, что мы поссорились с Киджи, он честный, прямой, смелый. К тому же, он корреспондент, имеет право интересоваться любым делом в любой стране. Ни Дольц, ни Новосельский не смогут сделать того, что мог бы сделать Киджи. Это был бы надежный помощник».

Только к вечеру Шкубин появился на веранде, отдохнувший и веселый. Инга стала было рассказывать о результатах наблюдений, но Шкубин не хотел слушать.

— Я все знаю. Я это предвидел. Не лучше ли сыграть нам в теннис. Хочется немножко размяться.

— Лучше завтра, — сказала Инга.

— Почему не сегодня?

— Господин доктор, — немножко смутилась она. — Я хотела бы попросить вашего разрешения...

— Все, все понимаю, — закивал Шкубин. — Пойти в город...

— Вы угадали. А завтра мы непременно сыграем.

— Что ж, я вас не держу. Но считаю нужным предупредить, фройляйн, что не следует говорить никому о наших с вами делах. И не задерживайтесь долго, — с грустной улыбкой наказывал Шкубин. — До свидания. Я иду в лабораторию, хотя и не собирался сегодня работать.

Вечер был теплый. По небу ползли похожие на тени длинные темно-лиловые облака. Снежные вершины гор потухли.

Шкубин проводил взглядом лаборантку.

— Фройляйн, — сказал он тихо, усмехнулся и покачал головой. — Дело складывается лучше, без всяких усилий с моей стороны. Оказывается, такому человеку, как я, и в этих условиях надо оставаться самим собой.

Он махнул рукой и не пошел в лабораторию, а поднялся в кабинет и открыл холодильник.

Инга не удивилась, встретив в «Эдельвейсе» Киджи.

— Инга Михайловна! — воскликнул он. — Как я рад вас снова видеть. Я только что звонил профессору Дольцу. Я спешил. Ваш поступок меня обеспокоил. Хотя уже вечер, поздно, я собирался заглянуть к Шкубину. Интервью... Но все-таки в чем дело, объясните...

Она коротко рассказала. Киджи почти закричал:

— А-а, вот что! Оказывается, я не ошибся. Все это нужно Руису. Вы видели его?

— Нет, эти дни он у Шкубина не появлялся. Вы ошибаетесь, Лео. Весь этот опыт связан с исследованием пыли, которую мы с вами нашли. Шкубин — не злодей, он понимает, что это значит...

— Как бы не так! — сказал Киджи. — Думайте о Шкубине что хотите, но ссориться с вами из-за него я больше не намерен. Скоро мир будет изумлен сенсационной новостью, как говорили раньше, а вы узнаете об этом сейчас.

— Что именно?

Киджи сел противнее на стул и торжественным голосом сказал:

— Из неведомых космических далей вернулся Николай Стебельков.

Инга вздрогнула и побледнела. Она ничего не видела. Лампа стояла на столе позади Киджи, и нельзя было разглядеть его лица; весь он казался тенью, а тень не может говорить, это ей только послышалось.

— Вы не верите? — спросил Киджи.

Она вздохнула.

— Но почему? Я помню ваши слова: люди, ограничивающиеся тем, что им положено делать, мало интересны. Надо всегда придумывать для себя нечто уводящее за черту положенного... Вы мне казались именно таким человеком, и я был рад, встретив вас, потому что сам из людей того же сорта. Горсть космической пыли увела вас за границу в пределы «Ордена крови из ран Христовых». Вы любите фантазировать. Почему же вам кажется невероятным возвращение космонавта Стебелькова?

Инга ничего не могла сказать. В душе неистовствовала буря, какие она видывала в пустыне, когда тяжело дышать, слепит глаза, пересыхают губы. Но буря постепенно улеглась, и опять перед ней — свет и тень Киджи. Если бы это сказал ей Новосельский и не здесь, а в Москве, она поверила бы сразу, потому что затаенно верила в это семнадцать лет. Но словам Киджи, сказанным просто, в комнате отеля, старого, как стар весь порядок жизни в этом городе, где кроме профессора Дольца и еще нескольких человек, никого и ничто не интересует — разве только своя судьба, — нет, словам сейчас поверить она не могла, это было бы слишком легкомысленно.

— Что же вы молчите? — удивлялся Киджи.

Перед глазами встал образ Стебелькова — лицо с заметно выступающими скулами и упрямый вихор на затылке, потом она увидела себя, очень маленькой, потом — постаревшую в горе Анну Симоновну, мать Стебелькова...

— Рассказывайте, — тихо попросила Инга.

— Сейчас расскажу. Но вы, я вижу, все еще не верите в эту возможность. Так вот, — Киджи достал из чемодана магнитофон, положил на стол, — вы услышите его голос. Услышите через несколько минут, узнаете не только о самом Стебелькове, но и о Руисе и тогда будете иначе думать о Шкубине. Но прежде выслушайте мои сбивчивые объяснения, потому что я не совсем хорошо понял Новосельского, да и он не все еще знает. — Он посмотрел на нее с улыбкой. — Признаться, я все это время думал о вас. Но вы плохо слушаете, Инга Михайловна.

— Плохо, Лео. Очень плохо.

— Я спешил к вам. Так вот: здесь был не метеорит, а корабль Стебелькова, и зола — остатки этого корабля. Подлетая к Земле, корабль выстрелил ракету, которая вывела на орбиту вокруг Земли спутник со Стебельковым. Произошла ошибка или таков был расчет, но факт то, что спутник оказался удаленным от Земли на расстояние около тридцати пяти тысяч километров, он движется по экваториальной орбите, делает один оборот в сутки и поэтому как бы висит над одним и тем же пунктом земной поверхности — немного восточное Аральского моря. Там пустыня...

Киджи смотрел на Ингу и рассказывал о своей поездке на открытие Сиб-Казахстанского канала, о встрече с молодым казахом-радиолюбителем, имя которого, к великому сожалению и стыду, забыл спросить, и о вторичной спешной поездке туда же вместе с Новосельским. Теперь Инга слушала внимательно.

— Мы запеленговали радиостанцию спутника. Поразительно было вот что: Стебельков три дня передавал свои сообщения на Землю, но никто не слышал его, кроме того юноши, никто на земном шаре. Ясно, он пользуется для радиопередач квантовым лучом, и, очевидно, этот луч оказался нацеленным на самое пустынное место ошибочно. Можно предположить, что расчет был на густонаселенную территорию южнее Москвы, но произошло сдвижение по параллели на восток. Луч уперся в пустыню, к счастью, возле небольшого поселка. Стебельков ведет передачи в скоростной магнитофонной записи — вероятно, для экономии энергии радиопередатчика, — и лишь перед началом сеанса он сам говорит в микрофон: «Слушай, Земля!» К сожалению, двусторонней связи пока установить не удалось, но там, за Аральским морем, уже работает целая экспедиция. Готовится к полету специальный корабль для снятия спутника с орбиты. Через день-два мы узнаем все. Мир будет изумлен, но эта новость придется кое-кому не по вкусу. Публикаций пока никаких нет, но я на правах одного из первооткрывателей получил запись нескольких передач Стебелькова, и мы сейчас прослушаем их. Однако меня удивляет, почему вы так... равнодушны, что ли, не пойму.

— Я молчу, потому что боюсь сфальшивить, — сказала Инга.

Киджи включил магнитофон.

Был ли это голос действительно Стебелькова, Инга не могла понять. Она хорошо помнила, как говорил Стебельков. Если он шутил, то говорил быстро, с задором, с вызовом на спор, но обычный разговор был всегда неторопливым, рассудительным. Не соглашаясь, он любил повторять «нет же, нет, это неважно, это совершенно не важно», а соглашаясь, уверял: «Да, да, только так, только так...». Этого Инга сейчас не слышала. Она слышала спокойный мужской голос, лишенный всякой индивидуальной окраски. Но это говорил, конечно, Стебельков. Только он мог рассказать о неожиданно появившемся вблизи Луны «желтом облаке», о катастрофе и о том, что произошло дальше, хотя встреча с альвинами выглядит фантастичной. Но ведь он вернулся, значит это правда, видимо, он улетал с альвинами на их далекую планету и вот только теперь смог вернуться. По существу, все эти семнадцать лет он был в пути — от Луны к Альве и обратно, к Земле.

И тут она подумала — само собой, с неприязнью к себе пришло в голову, что ей вот уже тридцать один год, а Стебелькову как было двадцать три года, так почти столько же и теперь, потому что по теории относительности в космическом корабле, движущемся со световой скоростью, один час равен ста часам на Земле...

Голос Стебелькова смолк. Киджи закрыл магнитофон.

— Как я завидую ему, — сказал он.

— Я тоже, — сказала Инга тихо. — Полетать бы лет десять.

— Поторопились поставить памятник.

— Да. Надо всегда, всегда верить в человека. — Инга встала. — В эту ночь я не смогу уснуть.

— Не остаться ли вам в отеле? Поздно.

— Нет, я должна вернуться.

— Да, верить человеку надо. Но не верьте Шкубину.

Инга не отозвалась на эти слова. Киджи предложил проводить ее.

Была уже глубокая ночь. На улицах не было прохожих, только изредка проносились машины. Деревья стояли сонные. Над горами скользила луна, и вершины их бледно светились.

Киджи возобновил разговор о Шкубине. Инга сказала, что она не может сейчас уйти от него, она должна быть в его лаборатории. Киджи не стал возражать. Шкубин один не опасен. Надо смотреть за Руисом.

В дверь постучали, резко, словно в номере жил глухой.

— Войдите, — сказал Руис.

Через порог молча переступил санитар из клиники Шкубина — Руис видел его, когда ходил проведать бывших своих компаньонов, и запомнил этого долговязого парня с дурацким лицом.

Санитар поклонился, подал письмо и небольшой пакет. Руис разорвал конверт.

«Сэр!

Я добился того, чего вы хотели, — можете посмотреть образец. Хотите — через неделю представлю тонну, только не могу понять, зачем вам это?..».

Подписи не было.

— Идите, — сказал Руис санитару.

Парень своими длинными, сильными руками показал, что нужен письменный ответ.

«Странный немой, — подумал Руис, — слышит, но говорить не может. Хороший посыльный для таких дел».

Он ничего не написал, выпроводил немого и только теперь дал волю своему восторгу. Он потирал руки, смеялся, грозил, топал ногами и, останавливаясь перед зеркалом, гордо закидывал голову. В уме он подбирал самую короткую фразу, которая выразила бы все, она останется в веках: «Я один уничтожу созданное миллионами... Я — против миллионов...»

Он радовался тому, что Шкубин лишен фантазии и практической мысли. Прохаживаясь от зеркала к двери и обратно, Руис разрабатывал свой план.

За оградой, на территории «Ордена», ближе к горам он построит под землей небольшой завод, компактно смонтированный и полностью автоматизированный. Завод будет работать месяц, два, три, может быть, год, пока не заполнятся громадные баллоны жидкостью. Эти баллоны, спрятанные также под землей, будут соединены, и от них будет проведена сцементированная труба к одной из горных вершин.

Когда неведомого людям оружия накопится достаточно, произойдет неожиданное — в горах начнет действовать вулкан. Да, люди подумают, что это просто извержение желтоватых паров. Они будут наблюдать и не подумают вмешаться, смысл совершившегося придет слишком поздно. Сыроватый коричневый туман окутает землю, и разрушится все, созданное людьми. Это будет месть. И достаточно иметь небольшую группу верных солдат, которые получат в руки надежно припрятанное огнестрельное оружие, как власть окажется в руках одного человека.

Для осуществления этого плана нужны деньги. Руис решил пригласить своих бывших компаньонов, которые жили до сих пор в отдельных виллах на курортах и в коттеджах Шкубина.

К четырем часам в отель стали съезжаться гости. Это были хилые старики, худые, с отвисшими животами, с дряблыми подбородками, болтающимися, как салфетка. Руис выглядел среди них молодцом.

Когда-то вот эта горстка людей грозила миру термоядерной войной. Потом они бежали из своих стран, придумали себе десятки разных болезней, поселились на курортах и в санаториях. Продуманные болезни скоро сами влезли в их потрясенные души, и судить больных никто не решался. Они сознавали свою беспомощность и были озлоблены до отчаяния.

Собравшись вместе, старики приободрились. Все было как раньше — солидно, грандиозно. Почтительно назывались имена. Гордо вскидывались головы. Блестели лысины и проборы. Звенела посуда, всюду булькало и шипело, слышались звучные глотки, чмоканье и кряхтенье. По залу бесшумно летали официанты в белом и черном, почтительно склонившись, застывали у столов.

Разговор становился все громче. За одним столом группа экс-президентов давно забытых компаний сошлась на том, что оставшимися капиталами ни в коем случае нельзя рисковать — надо подождать перемен. И все же каждому из них хотелось поскорее затеять прибыльное дело. Как и раньше, для них проблемой ь 1 оставалась прибыль — пусть она извлекается из войны, холеры или космических полетов. Один из них утверждал, что самый верный путь к захвату экономической власти — иметь больше держателей акций. Это доказывал человек, жить которому, по всем признакам, оставалось не более года.

Отдельно сидел почти в полном составе совет директоров «Атлантик-компани». Директора с гордостью смотрели на Пата Руиса и потирали руки, преисполненные уверенности, что после долгих лет подлинного прозябания дело их сдвинется с мертвой точки и получит новый размах. До их слуха доносился оживленный разговор бывших генералов, разместившихся за соседним столом. Там речь шла о том, что уж если делать ставку на новую войну, то с применением водородных бомб самого крупного калибра. В этом случае невозможна эффективная защита, и небольшая армия, имея достаточно ракет и ядерных зарядов, может угрожать столицам крупнейших государств и подчинить себе весь мир. Только весь мир! Ведение войны с ограниченными целями ушло в прошлое.

Пат Руис ходил от стола к столу, прислушивался к разговору гостей и радовался. Рискуя, он поступил правильно. Эти люди — все до единого — тоже готовы рискнуть в последний раз, чтобы вернуть свое могущество.

Изумленное солнце пялилось во все окна — казалось, оно тоже радовалось и светило только сюда. По стенам между окнами поднимались лепные стебли эдельвейсов, и цветы их сияли на потолке белыми звездами. Гости попросили Руиса сказать речь. Он одернул черный пиджак, вскинул седую голову и начал говорить. Это была туманная речь. Руис обещал своим гостям господство над всеми и намекал насчет финансов, которые нужно объединить.

Гости не знали планов Руиса, но аплодировали ему, и думали о его речи по-разному.

— Он мудрый, — говорили одни.

«Он выжил из ума, — считали другие. — Кто из нас сможет вторично довериться ему?». Но вслух вторили:

— Да, мудрый, дальновидный. Вот увидите, он будет президентом, и все пойдет по-старому.

Руис догадывался, о чем думал каждый из гостей. Он мысленно сортировал их: одним можно довериться, с другими надо встретиться еще не раз, прежде чем сказать главное, стоит повозиться, потому что богаты; слишком старых и мало состоятельных тут же вычеркивал из памяти.

Гости разъехались, и Руис пошел отдохнуть. Открывая дверь, он глянул вниз и увидел в фойе молодого человека с курчавой головой, разговаривавшего с портье. Руис узнал корреспондента, весьма надоевшего ему въедливыми вопросами у памятника космонавту. Этот кучерявый и сейчас был с фотоаппаратом и еще с каким-то аппаратом, вероятно, с магнитофоном. Руис прислушался. Разговор шел о нем. Портье поклонился корреспонденту и побежал наверх, скользя рукой по балюстраде.

Руис поступил по-дурацки: он зашел в комнату и захлопнул дверь на замок. Портье стучал, звонил, снова стучал и так настойчиво, что пришлось открыть.

Когда Киджи шагнул в открытую дверь, Руис отвернулся.

— Я не принимаю корреспондентов.

— Я пришел к вам не как корреспондент, а как ваш родственник, — спокойно сказал Киджи.

— Вы — родственник? — удивился Руис и сделал шаг вперед. — По-моему, вы просто наглец.

— А это мы сейчас выясним. Разрешите сесть?

— У меня нет времени для разговора, — сказал с раздражением Руис.

— Я пришел ненадолго. Впрочем, это будет зависеть от вас. Так вы не признаете меня за родственника?

Руис отвернулся, он стоял, заложив руки за спину. Киджи присел к столу и коротко рассказал свою родословную.

— Вы хотите материальной помощи? — спросил Руис.

— Нет. Я хочу, чтобы вы признались в убийстве моего отца.

Руис так круто повернулся, что едва не упал. Он посмотрел на Киджи с гримасой старческого бессилия и долго ничего не мог сказать. Только теперь он сел.

— Как видите, я не обманщик, — хмурясь, проговорил Киджи.

— Что вам нужно от меня? — выдавил Руис.

Киджи повторил. Руис молчал, у него побелели губы. Лео сунул руку в карман брюк. Известковая бледность залила лицо Руиса.

— Вы хотите стрелять?

Киджи, усмехаясь, выпростал из кармана скрученный в трубку журнал.

— Стрелять — это был бы для вас лучший выход. Еще подумают, что вы погибли героем, как ваш сын. Нет, вам придется отвечать. Но почитаем сначала вот здесь кое-что. — И Киджи, полистав страницы, начал читать. Он читал свою статью из журнала «Космос». Руис взял себя в руки.

— Сказки для детей, молодой человек, — сказал он пренебрежительно. — Трагическая история с моим сыном породила тысячи фантастических рассказов, я знаю.

— Но у вас действительно работал радистом Киджи, мой отец. И он погиб. И причину его смерти никто не объяснил. Я требую от вас объяснений. Это случилось тогда, когда ваш сын с преступной целью...

— Не смейте глумиться над памятью моего сына-героя! — загремел в негодовании Руйс. — Выйдите немедленно вон!

Киджи, с трудом сдерживаясь, сказал:

— Сэр, черт бы вас побрал! Вы, я вижу, занялись устройством торжественных обедов. Для чего бы это, а? Что вы задумали опять? Но сейчас я не буду задавать вам слишком много вопросов. Пока мне хотелось бы одного — признания в убийстве моего отца.

— Убирайтесь вон!

— Так, хорошо, — спокойно сказал Киджи. — Мне не хотелось ускорять событий. Но не зря же я пришел к вам. Интересно знать, что вы скажете после этого... — Он открыл футляр магнитофона. — Сейчас вы услышите голос Стебелькова. Да, того самого, перед памятником которому вы произнесли лицемерную речь.

— Глупая шутка, — сказал Руис, не зная, как выпроводить нахального корреспондента.

Не отвечая, Киджи включил магнитофон.

Руис рассмеялся и спросил, при просмотре какого спектакля сделана эта запись. Не получив ответа, он расхохотался.

Однако наигранное веселье покинуло Руиса, когда Стебельков (если это был его голос) заговорил о том, что было тайной Руиса и еще четырех человек, — но тех давно не было в живых, оставался только Шкубин.

КОСМИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

1

...После разговора с Кайболом я много думал об атомных взрывах на Альве, о трагедии на планете Рам и о таинственной силе «желтого облака». Отчего разрушаются металлы? Это — не взрыв и не коррозия, а нечто другое. Ядерная физика на Земле вступила в новую фазу своего развития — открыто множество элементарных частиц. Альвины знают, конечно, больше. Один наш профессор сказал: «Задача изучения этих частиц столь же трудна, как и познание далеких глубин Вселенной». Если альвины могут легко преодолевать громадные космические пространства, то они глубже познали материю, им известно большее число элементарных частиц, а именно на этом пути открывается тайна «желтого облака».

Я пытался представить себе, как разрушается металл.

Атомы металлов и их сплавов расположены в геометрически правильном порядке и создают так называемую кристаллическую решетку. Внешние электроны их слабо связаны с ядром и могут переходить на внешние орбиты других атомов. Эти свободные электроны создают вместе с кристаллической решеткой особый вид связи — металлическую связь.

Но как бы ни был идеально строг порядок расположения атомов, все же в решетке встречаются свободные места — вакансии, их больше всего около поверхности. Надо полагать, «желтое облако» создает новую, необыкновенную для металлов внешнюю среду. Неизвестные элементарные частицы врываются в вакансии, раздвигают атомы, перемещают их. Орбиты свободных подвижных электронов неимоверно растягиваются, как бы рвутся. Металлическая связь нарушается. Вместо кристаллической решетки — хаотическое расположение атомов. Вместо металла — порошок, напоминающий золу.

Объяснение очень примитивное. Я понимал, что спрашивать об этом не следует. Да и зачем мне нужен секрет альвинов, зачем Земле «желтое облако»?

Кайбол часто приглашал меня к себе. Я заметил, что магистр стал выглядеть лучше, цвет лица изменился, как у больного, который, поборов свой недуг, быстро пошел на поправку. Движения стали энергичными. Если он раньше разговаривал сидя за столиком, то теперь часто вставал и прохаживался по лаборатории. Я подумал, что это, возможно, сказалось действие моих биотоков, но разумеется и словом не обмолвился.

Я поражался страшной работоспособности Кайбола, его необыкновенной памяти. Как-то он пригласил меня для очередного разговора, и я убедился, что сказанное магистром о возможности читать приказы, которые находятся в военных штабах на Земле, не было пустым словом.

Кайбол сидел окруженный приборами, на которых вспыхивали, мерцали, гасли и снова вспыхивали огненные точки, похожие на его глаза. Эти приборы по приказанию магистра могли двинуть на Землю такую силу, которая изменила бы там жизнь. Я смотрел на приборы и ждал, что скажет магистр.

— Последнее время я думал, не послать ли предупреждение Земле. Без угроз. Скорее, как совет, — медленно проговорил Кайбол.

— Не все поверили бы, — усомнился я.

— Мы сделали бы это вдвоем.

Я промолчал: это был бы новый для меня шаг, и нельзя решиться на него сразу.

— Но я отказался от этой мысли, — продолжал Кайбол. — Не надо, и я не могу вмешиваться в чужую жизнь. Кроме того, опасаюсь безрассудной попытки захватить нашу базу. Но мы решительно встанем на защиту человеческих жизней, как только упадет первая бомба, не так ли? Посмотрите сюда! — Кайбол поднял голову, высоко на стене засветился большой экран.

Я увидел Землю, задернутую голубоватым покрывалом, с едва заметным контуром материков. Земной шар медленно поворачивался, как глобус, только без линий параллелей и меридианов.

— Хотите получше увидеть свою родину? — предложил Кайбол.

— Еще бы!

Кайбол нажал синюю кнопку на пульте — Земля осветилась. Я догадался, что он включил оптический генератор.

Земной шар надвинулся, он не умещался в рамки экрана, вращение его стало еще медленнее. Поплыли темно-зеленые массивы дальневосточных лесов. Байкал засветился, как зеркало, — в нем отражалось солнце. Потом показались желтые степи Казахстана.

— Это пески? — спросил магистр.

— Нет. Пшеничные поля. Хлеба созрели... Пустыни коричневые. Смотрите, их осталось совсем мало — отдельные пятна.

Уходил за экран Уральский хребет. Сейчас покажется Москва. Интересно, что можно увидеть? Неужели одну точку?

Угадав мое желание, магистр еще приблизил изображение. Москва выросла и заполнила весь экран. Я увидел Кремль, здание университета, голубую ленту реки, арену стадиона в «Лужниках» — все в миниатюре, но настолько четко, ясно, что казалось, мы летим над Москвой в пассажирском самолете, который, накренясь, делает вираж.

Москва отдалилась и поползла вправо. Я мысленно провел западную границу Родины. Через некоторое время засинел океан...

Кайбол выбрал крупный город, расположенный недалеко от побережья, и стал приближать его. Город расползался во все стороны, распадался на кварталы, я видел отдельные дома. Кайбол нацелился на высокое здание. По экрану сверху вниз пробежали ряды окон.

— Скоро начнут совещаться, — сказал магистр.

Одно из окон увеличилось до размеров экрана. Я увидел человек двадцать военных — это были генералы, и по их форме я узнал, в чей штаб мы с Кайболом заглянули. Видимость была плохая. Генералы двигались в полумраке, что-то пили у столика, потом уселись за длинным столом, и один из них, высокий, сухой, с множеством орденских ленточек, разложил перед собой бумаги, поднялся и начал говорить. Голоса мы не слышали. Кайбол повернул регулятор на пульте. Свет на экране собрался в одно пятно. Оно легло на листы бумаги, мы могли читать, что было написано там: буквы выступали отчетливо.

Генерал говорил быстро — листы один за другим переворачивались, и я не успевал прочитывать их. Но все-таки мне стало ясно, о чем докладывал генерал.

Он излагал план войны с применением нового оружия — «лазеров». Предполагалось создать на Луне базу с батареей квантовых генераторов, сбить пущенной отсюда мощной ракетой астероид с его орбиты, затем, корректируя с Луны квантовыми лучами его полет, заставить упасть на территорию Советского Союза. Подготовленный в глубокой тайне и нанесенный внезапно удар будет расценен народами как божье наказание стране коммунистов. По словам генерала, лучше, конечно, выбрать астероид побольше, взять Цереру или Палладу — тогда удалось бы уничтожить почти все живое и все созданное на европейской части Советского Союза. Но в этом случае надо считаться с опасностью, что удар крупного астероида может сбить с орбиты Землю и она уйдет от Солнца. Ученые должны изучить этот вопрос...

— Насколько реален план использования астероидной бомбы? — спросил Кайбол.

— Думаю, что пока он нереален, — ответил я. — В руках этих генералов пока нет столь мощных «лазеров», чтобы можно было регулировать полет астероида.

— Однако в их план входит использование Луны и космического пространства, даже целой небольшой планеты, как оружия. Я не могу смотреть на это безучастно.

Кайбол оставил совещавшихся генералов, он приблизил другой город, заглянул в один дом, другой третий...

— Никак не удается отыскать штаб «Атлантик-компани», — сказал магистр. — Очень хотелось бы знать планы ее президента.

Он устало откинулся на спинку стула, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Очень неприятная работа, но необходимая. Куда интереснее это...

Кайбол опять взялся за ручку на пульте, и я снова увидел Москву. Я различил здание библиотеки имени Ленина. Одно из окон ее, надвинувшись, стало как бы экраном.

В большом зале, склонившись над книгами, сидело множество людей. Светлое пятно луча побежало по открытым страницам. Вот луч выбрал нужное, остановился, приблизил книгу. Я прочитал сверху «В. И. Ленин». Кто-то сидел над раскрытым томом Ленина, читал доклад о войне и мире на седьмом партийном съезде. Открытая страница начиналась словами:

«...наше триумфальное шествие по всей России, сопутствуемое стремлением всех к миру. Мы знаем, что односторонним отказом от войны мы не получим мира...».

Увлекшись, я стал читать дальше. Страница перевернулась. Скосив глаза, я посмотрел на Кайбола. Мне показалось, что он прочитывал на каждой странице всего лишь несколько фраз и ждал следующей страницы. Почему он не читает все подряд? Это меня заинтересовало. Кайбол понял невысказанный вопрос.

— Если бы я читал так, как вы, мне понадобилось бы очень много лет, чтобы узнать ваших мыслителей и писателей.

— А как же иначе?

— Я вижу сразу всю страницу, выбираю главное и это главное прочитываю. Можно, разумеется, и сфотографировать. В этом зале сидит около ста человек, я читаю сразу несколько десятков нужных мне книг. Пока новая страница не открыта, я заглядываю в другие книги.

— Значит, я вас задерживаю?

— Признаться, да, — улыбнулся Кайбол. — Пока вы читали, я не мог перевести фокус света на другой стол.

— Я читал эти книги раньше. Не задерживайтесь из-за меня.

Кайбол погасил экран.

— Этим я займусь, когда останусь один. — Кайбол помолчал и сказал, довольный:

— Да, у вас был великий человек. Он видел далеко. Ленин! — произнес он, прислушиваясь к собственному голосу и стараясь, видимо, по-своему понять, как звучит это имя, и повторил: «Ленин!»

— А кто из писателей вам больше нравится?

— Этого еще не могу сказать, — ответил Кайбол. — Я читаю больше Ленина. Но знаю многие страницы Льва Толстого. Он интересует меня как мыслитель.

— Чем же именно?

— Он сказал, я вспоминаю почти с точностью: железные дороги, телефоны и другие принадлежности цивилизованного мира, это все полезно, хорошо. Но если бы стоял выбор: или вся эта цивилизация — и для нее не сотни тысяч гибнущих людей, а только одна жизнь, которая должна неминуемо погибнуть, — или не нужно цивилизации, тогда бог с ней, с этой цивилизацией, с этими железными дорогами, телефонами, если они непременно обусловлены гибелью человеческой жизни!

Кайбол посмотрел на меня вызывающе. Я догадывался, к чему он поведет разговор, и молчал.

— Бог с ней... — это выражение я понимаю как «лучше не надо цивилизации». Так ли это?

— Так.

— Человеческая жизнь дороже любой самой сложной машины, ракеты, дороже высокого дома и даже большого города. Все это можно построить заново, но нельзя вернуть жизни. Я на стороне тех, кто ценит человека превыше всего.

— Это верно, — согласился я. — Но я отдал бы свою жизнь, если бы ценой ее удалось спасти город, в котором живет моя мать.

— Вы говорите так потому, что это невозможно. Борьба такая, что нельзя защитить город хотя бы и ценой жизни. Это жертва бессмысленная. Вы плохо цените себя или... — Кайбол остановился.

«Или это пустая фраза, бахвальство», — закончил я его мысль. Но Кайбол продолжил:

— Или не знаете, что такое человеческая жизнь, что такое человек. Но я думаю, вернее первое.

Кайбол встал и сделал несколько шагов назад и вперед по своему тесному кабинету. Голова его была опущена.

— Я слышал, фашисты во время войны разрушили и сожгли в вашей стране много городов. И я слышал по радио, что все эти города восстановлены, многие из них стали еще лучше, потому что построены заново. Это правда?

— Правда.

— Но восстановилась ли из многих миллионов жизней, загубленных фашистами, хоть одна? Нет, это невозможно. Жизнь, каждая в отдельности, неповторима, как неповторима история. Ваш Толстой говорил, что каждый человек представляет единственный, никогда не повторяющийся случай и потому уничтожение единственного существа является таким ужасом! Это большая правда. Бывают люди похожие друг на друга, схожи и некоторые повороты истории, но это не одно и то же. Скажите, есть у вас другой Ленин?

— Нет, — ответил я и, подумав, добавил: — Есть великие люди, есть продолжатели его дела, но Ленина — нет.

— Теперь подумайте, что осталось бы вам в наследство, если бы Ленина не стало в вашем возрасте, в таком же возрасте убили бы Пушкина, рано умерли бы Толстой, Менделеев, Циолковский, Жолио-Кюри, Курчатов?

— Но Стебельков — это совсем другое: я обыкновенный.

— Откуда вы знаете? — с задором спросил Кайбол и остановился с широко открытыми огненными глазами. — Я вижу, вы плохо читаете своих мыслителей. Назову опять же Толстого. Он говорил о сложности жизни, о том, что в ней все устроено в высшей степени мудро и поэтому невозможно сказать, зачем именно эта индивидуальность живет... Может быть, она окажется впоследствии великой?

— Я уважаю вас, молодой человек. Но не играйте в скромность и уважайте других. Многие ваши сверстники — будущие великие люди. А о вас уже теперь можно сказать это. Не улыбайтесь! — Магистр снова опустил голову и заговорил раздраженно и глухо: — Не научились вы еще ценить жизнь. Война — это высшее проявление бесчеловечности. Допустить ее — столь же страшное преступление перед человечеством. Мы не совершим этого преступления, не так ли?

— Да, это было бы непростительно, и мы договорились с вами.

— Вот видите! — снова воскликнул Кайбол. — Я же говорил, что вы не просто Стебельков. Когда человек, пусть он еще молод, берет на себя ответственность за судьбы других, — это уже настоящий человек. Когда человек в массе и делает то, что делают другие, не отдавая себе отчета, лица и характера его не видно. Зрелость проверяется, когда он должен принять самостоятельное решение.

Магистр говорил долго. Кажется, он хотел подготовить меня к тому, чтобы скорее заняться делами Земли. Конечно, судьба человечества Земли волновала его не так, как меня. И по-своему он прав: опасность войны есть, вмешательство будет оправдано. Но согласиться мне на это сейчас было трудно. Ответственность ответственности — рознь...

Выходило так, что я не мог здесь целиком положиться даже на Кайбола, несмотря на его искреннее желание защищать человеческие жизни. О земных делах я знал больше магистра, я мог бы спорить с ним. Борьба не обходится без человеческих жертв, и тот, кто хочет во что бы то ни стало спасти свою жизнь, просто трус и шкурник. Кайбол, конечно, не трус. Он просто не совсем понимает сути этой борьбы, она для него — слишком далекое прошлое, странное и почти забытое.

Но спорить я не стал и сказал только:

— Мы договорились действовать вместе. У нас принято не отступать от своего слова. Я сдержу его.

— Разумеется... — сказал Кайбол, — мы будем действовать вместе.

Ильмана рассказала мне легенду.

...Давно живут под светом Айро — Солнца несчастные влюбленные Рам и Альва. Они кружатся в танце, каждый в отдельности, вокруг Айро, стремясь к сближению. Идет время, все лучше видит Альва Рама и он ее. Вот они совсем рядом, стоит протянуть руки — и они вместе. Но Рам и Альва медлят, ожидая еще большего сближения. И не замечают того, что время уже упущено и они взаимно удаляются. Через двенадцать больших кругов танца вокруг Айро они оказываются далеко друг от друга, а затем все повторяется. За это время новорожденные становятся взрослыми и создают свои семьи. А несчастные влюбленные Рам и Альва вечно молодые. Подчиняясь в движении силе Айро, они снова и снова пытаются сблизиться, но каждый раз происходит то же...

Однажды Альва протянула руку Раму, но тут же стала удаляться. Рам, воспринял это как насмешку. Любовь затмилась озлоблением. Рам неожиданно ударил Альву против сердца, и левая грудь ее сразу же опала и завяла.

Альва была наделена великим умом, а ум дает необыкновенную силу. Она взяла у остывших звезд горсть пыли и швырнула ее в лицо Раму. Пыль умерших звезд окутала его желтым облаком, скрыла из глаз. А когда облако рассеялось, Рам предстал совсем другим. Сильный юноша с короткими жесткими волосами превратился в безобразного, обросшего дикой шерстью пещерного жителя...

Легенда была немного грустной, но в устах Ильманы она прозвучала как жестокое осуждение коварства Рама.

— Хотите посмотреть Альву? — предложила Ильмана. — Мы захватили с собой кинопленку, чтобы всегда помнить и думать о своей родине.

Комната Ильманы, в которой она работала, находилась рядом с лабораторией магистра. Это был кабинет врача. Но здесь имелась также радиостанция. Ильмана слушала передачи на русском языке и наиболее важные из них записывала. Теперь это не являлось для меня тайной. Радиостанция — приемник и передатчик вместе — была чуть больше спичечной коробки: радиотехника альвинов развилась на основе молектроники. Киноаппарат напоминал фотокамеру с двумя объективами. Экран засветился прямо на стене, он менял форму в зависимости от изображения — принимал вид квадрата, круга, вытягивался по горизонтали или по вертикали.

Пленка была цветная. Меня изумила роскошная природа Альвы. Широко раскинувшиеся кроны деревьев закрывали небо. Листва была синей, голубой, зеленой. Цветы на тонких стеблях обвивали стволы, перекидывались с дерева на дерево и повисали гирляндами. По горным склонам серой тучей двигались какие-то животные с причудливо выгнутыми рогами. Вершины гор были осыпаны золотыми блестками, а выше светились две «луны».

— Слева спутник Альвы Ларс, справа планета Рам. В год великого противостояния планеты подходят друг к другу очень близко, — пояснила Ильмана.

Показался город. Это был небольшой городок, так укрытый зеленью, что об архитектуре зданий ничего нельзя было сказать. И ни одной заводской трубы, никаких машин на улицах!

— У нас нет больших городов, — сказала Ильмана.

Я увидел людей. Женщины в белых платьях, мужчины в коротких спортивного покроя брюках и бесцветных рубашках с короткими рукавами прогуливались между деревьями. В густой тени лица их вырисовывались довольно отчетливо, объемно, глаза светились мягко и не казались столь красными, как сейчас у Ильманы. Альвины выглядели физически хорошо развитыми. Я любовался энергичным шагом мужчин и легкой походкой женщин, удивлялся фарфоровой белизне их лиц и рук.

Почва Альвы оказалась красноватой. Трава на ней кустистая, невысокая, издали похожая на лесной мох. Дороги и дорожки не были покрыты камнем или асфальтом. Они были из того же темно-красного грунта, чуть приподняты. И слегка блестели. Ильмана объяснила, что дорожный грунт пропитывается специальным составом, он затвердевает и делается гладким. По обочинам — плотные кустарниковые заросли, их не подстригают, но они все одинаковой высоты — около двух метров. Они придают окрестностям своеобразный «сельский» вид.

Ильмана сказала, что альвины очень любят природу, не насилуют ее, стремятся сохранить в естественном виде. Исключение составляют плодовые деревья, их сажают в определенном порядке. Все имена у альвинов — из природы. Ильмана — название деревца с серебристыми листьями. Имя Кайбол — от названия лесного плода в виде ореха. Грос — так зовут инженера, вместе с которым я спускался в лунную расщелину, — несмотря на громкозвучность и кажущуюся величественность слова, всего-навсего полевой цветок.

Киноэкран показывал богатства Альвы, и я видел горы из чистой железной руды, которую и добывать не надо — отправляй прямо в плавку. Но металлы там применяются очень редко, их заменяют пластмассы — прочные, легкие, негнущиеся, гибкие, любых цветов, не поддающиеся порче — им не страшно и «желтое облако».

Дно горных рек усеяно самородками золота, вода переливается по ним, и весь поток ее кажется золотым. Это скорее природная красота, но не богатство, потому что золото никуда не используется. Но почвы Альвы каменисты и скудны, в большинстве это — пастбища, и только лучшие участки заняты садами.

Есть деревья, которые дают не только фрукты, но и хлеб и даже масло. Сады расположены вокруг городов, это очень удобно для работы.

А животноводство Альвы — это огромные заповедники с лесами и пастбищами, озерами и реками. Охота на диких животных, на зверя и птицу — увлекательнейшее занятие. Мужчины и женщины, прежде всего юноши и девушки, соревнуются в едином для всех виде спорта, среди природы.

— У нас нет стадионов, — сказала Ильмана. — У вас это своеобразные театры для показа ловкости и борьбы физкультурников. Не правда ли, странным кажется, когда спортсмен тренируется в беге, прыжках, метании копья или диска, стрельбе из лука только для того, чтобы выйти на стадион и поставить рекорд? На Альве занятие спортом — это, главным образом, подготовка к охоте. Бег с препятствиями, скачки, скалолазание, метание копья и многие другие виды спорта служат охоте, ловле зверей и птиц. Огнестрельного оружия у нас нет совсем. Очков, как и добычи, никто не считает. Поощряется трудная добыча, меткость удара на дальнее расстояние.

Я видел, как пожилой альвин метко поразил козла «бейка» в момент, когда горный красавец прыгал со скалы на скалу, и видел, как юноша в специальной защитной одежде выходил на поединок с крупным зверем «харом», напоминающим нашего медведя, — в схватке хар должен быть задушен голыми руками. Юноша победил по всем правилам, и девушки поднесли ему цветы.

Экран помог мне совершить путешествие на спутник Альвы. Ларс — небольшая планета, не имеющая атмосферы. Я видел закрытые помещения, похожие на ангары, и звездолеты, стоявшие вертикально, — они были очень высокие, темные резкие тени от них уходили за горизонт. Ларс — это ракетодром, с которого космические корабли альвинов отправляются в межзвездные рейсы.

И снова я вернулся на Альву. Объектив показал мне множество городов, они мало чем отличались друг от друга. Обычный пейзаж Альвы — небольшой городок на фоне скалистых гор, укрытый густой зеленью. Промышленные предприятия по внешнему виду — обыкновенные жилые дома. Все производственные агрегаты расположены глубоко в недрах, либо в горных расщелинах, либо в разрезах, на месте добычи сырья, а линии управления выведены на поверхность, к городу.

Но растительность вокруг городов была не всюду одинаковой. Я видел деревья, похожие на тучи, от них спускались вниз тонкие гибкие стебли — картина особенно красивая. Мир, раскинувшийся под этими качающимися деревьями, был голубоватый, как глубины океана, тихий, как начинающееся утро.

Под деревьями стояла молодая женщина, очень похожая на Ильману. Она улыбнулась, помахала рукой и пошла в густой голубой тени по красноватой, как ковер, дорожке.

— Это вы? — спросил я у Ильманы.

— Нет, это моя мать. Смотрите дальше и ни о чем пока не спрашивайте, — голос у нее дрожал.

На экране вспыхнуло пламя, все взметнулось вверх, будто сорвалась пленка, и кадры понеслись беспорядочно. Свет и тьма смешались, на секунду движение замерло.

Когда экран прояснился, высоких деревьев уже не было, они лежали обуглившиеся, и города тоже не было — камни и среди них трупы... Объектив переметнулся на другой город. Та же страшная картина...

Я смотрел на экран и временами поглядывал на Ильману, сидевшую рядом.

— Отец в то страшное время был на Ларсе, я с подругами — далеко в горах, и все мы потеряли своих матерей, родных, близких, — тихо сказала Ильмана.

Я понял, что не просто так, не для развлечения показывала она мне Альву. Она и Кайбол хотели, чтобы я был сговорчивее, когда Кайбол придет к решению вмешаться по-своему в дела Земли.

— Высший совет Альвы решил наказать убийц, — сказала Ильмана. — Это было справедливое наказание.

Опять я увидел Ларс. Несколько кораблей поднялось со спутника Альвы, они исчезли между звезд. Нет, это были не пассажирские корабли — звездолеты. Я видел один такой корабль, похожий на дирижабль, недалеко здесь, в глубине лунной трещины. Я знал, что это такое. Снаряд, выбрасывающий «желтое облако»...

Заглянув вместе с Кайболом отсюда, с Луны, в здание военного штаба одного из государств Земли и в библиотеку, я уже не удивлялся тому, каким образом альвины могли заснять все происходящее на планете Рам. Ильмана рассказывала:

— Планеты Альва и Рам через каждые двадцать четыре круга сближаются настолько, что между ними можно установить регулярное пассажирское сообщение. Однако никакой связи между ними не было. Альвины не любили вмешиваться в чужие дела, но они, конечно, знали, что происходит на соседней планете. Там шли непрерывные войны, и в конце концов создалось единое государство, управляемое гарамуналом.

«Рам» — значит, «голова»; «Раму» — «главный». Жители Рама считают свою планету главной в системе Айро — нашего Солнца — и себя тоже главными. Из рамуинов выделяются гарамуины — знать, элита, главенствующая во всей жизни, но законы издает одно лицо — гарамунал, что в переводе означает «наиглавнейший».

Сейчас вы увидите, что такое Рам.

Я увидел черную планету, голую — без лесов, ровную — без гор, озер и рек. Черная и серая пыль носилась волнами. Никакого намека на строения. Мертво было на всем полушарии, обращенном к нам.

— Неужели это сделали вы? — опросил я встревоженно.

— Нет, — ответила Ильмана. — Это сделали гарамунал и его воины.

— Как, почему?

— Всех, кто был против него, не хотел подчиняться ему, — уничтожали, сжигали их жилища. Погибли деревья и травы, высохли водоемы. Мы не знаем, каким образом гарамунал это делал, возможно, в озлоблении он не думал о последствиях, но вот уже давно на большей части планеты ничего не растет — ведь погибли семена и корни растений. Уцелевшие жители перебрались в места, не тронутые огнем, но там они оказались лишними. Они называют себя обездоленными. Жители планеты и войско гарамунала давно испытывают недостаток в продовольствии. Гарамунал, чтобы сохранить свою власть, начал войну против Альвы — он знал, что наша планета богата, и обещал всем гарамуинам и воинам богатую жизнь.

Планета на экране медленно поворачивалась, очертания ее ушли за пределы экрана, и я увидел наползающую светлую сторону ее. Обозначились города. Один из них, самый крупный, расположенный среди желтой равнины, приблизился, можно было разглядеть строения. Они были круглые, высокие и напоминали водонапорные башни; окна тоже круглые.

Объектив нацелился на одно из окон громадной башни с куполообразной крышей и, приблизив его, позволил заглянуть во внутрь.

Здесь проходил, видимо, суд. Гарамуины с торчащими во все стороны жесткими черными волосами, с красными лицами, в длинных сверкающих драгоценностями одеждах, скрывавших руки и ноги, сидели полукругом, а перед ними стоял голый по пояс рамуин. Длинные волосы его были заломлены назад, связаны вместе с голыми мускулистыми руками, закинутыми за спину и схваченными в кольцо.

— Запомните этого рамуина. Это Брай Лут, вождь обездоленных, — сказала Ильмана. — Он и его сподвижники выступили против войны с Альвой.

Снова на экране показались похожие на дирижабли снаряды альвинов, нацеленных на черно-желтую планету. Вот они врезались в атмосферу Рама, и густые коричневые клубы дыма повалили из них. Дым рассеивался, окутывая всю планету легкой желтоватой мглой. Ильмана сказала:

— Мы не хотели жертв. Мы знали язык рамуинов, и наши самые мощные радиостанции трижды передавали: всем покинуть жилища, остановить транспорт... Там посчитали это проделкой сообщников Брай Лута с целью вызвать панику и захватить власть. Никто не придал значения появившемуся над городом желтому туману. Он окутал не только столицу Рама, но и всю планету, проник всюду, куда проникал воздух — в дома, склады, шахты. И началось невероятное...

Высокое здание с блестящим куполом и острым шпилем, из которого горизонтально выбрасывались три световых луча — красный, зеленый и желтый, — было чем-то вроде храма. Его заполнили священнослужители и верующие. Высоко над их головами висел громадный светящийся шар. Ильмана объяснила:

— Шар изображает Айро с его теплом и светом — жизненным даром бога Айрамуши. Религия...

Главный священнослужитель, видимо, читал проповедь. Он был одет во все черное, усыпанное блестками драгоценных металлов. Чья-то дрожащая рука указала на одежды святейшего. Они вдруг потускнели, блестки исчезли.

Служители храма отшатнулись от проповедника. Все подняли головы вверх, они ждали ответа от бога Айрамуши: что это значит?

Тяжелый светящийся шар сорвался с цепей и низринулся вниз...

— Эти не поверили нашему предупреждению, — сказала Ильмана. — К счастью, пострадал только проповедник.

Гарамуины, видимо, не сразу поняли, что это был ответный удар Альвы. Но война уже шла, странная, небывалая, все рушилось без выстрелов, без взрывов.

Гарамунал являлся, очевидно, и главнокомандующим войска. Он показался в городе верхом на каком-то ящероподобном животном. Ильмана пояснила мне, что давно один из предшественников гарамунала впервые посадил войско на ящериц и одержал победу. Эти ящерицы были похожи на земных гекконов. Горы, пустыни, водные пространства не были для них преградой, они способны взбираться на отвесные скалы, им не страшны удары холодным оружием — эти гекконы хорошо защищены, как панцирем, роговыми чешуйками. Со временем гекконов заменили боевые машины, гекконы в малом количестве остались лишь для высочайших церемониальных выездов.

Гарамунал выглядел жалким. Чего-то существенного не доставало в его одеждах, которые не держались на его тучном теле.

Высокие здания зияли оконными и дверными проемами, как после сильнейшей бомбежки. Дорога была захламлена. Геккон, чувствуя что-то неладное, кидался из стороны в сторону, Гарамунал еле удерживался на его круглой спине.

В городе начался грабеж. Наиболее предприимчивые из рамуинов шныряли по складам, тащили все, что уцелело, запасали продукты. Не стало запоров и охраны.

На гарамунала никто не обращал внимания: нет оружия — нет войска; нет войска — нет главнокомандующего и гарамунала. Он посмотрел в ту сторону, где стоял храм — одно из самых высоких зданий города. Оно потеряло шпиль и сверкающую крышу — безобразно торчал ее ребристый остов.

Гарамунал подъехал к рамухонде — главной канцелярии, которая была также военным штабом. Перед входом стояла какая-то скульптура, вероятно, наполовину сделанная из металла, но от нее остались одни обломки.

У подъезда вместо машин стояли загнанные гекконы, некоторые лежали, пригнув короткие лапы и откинув длинные хвосты.

Армия еще существовала. Она жила вчерашней дисциплиной, а главное потому, что в этой странной и страшной войне пока не было жертв. В рамухонде толпились одетые кое-как военачальники. Гарамунал вошел в середину этой толпы, обликом похожей на группу пленных, которые ожидали тут своей участи от командования неприятеля.

Что они могли доложить своему правителю и командующему?

На экране открывались двери складов — ни одного снаряда, никакого оружия, все превратилось в прах. На взлетных площадках и ракетных базах — пустота, чернеют только пологие кучи золы. Аппараты связи молчат, как пустые коробки. Воины, лишившись оружия, толпами бродят по городу.

Власть, державшаяся на оружии и насилии, пала. Я не видел, что стало с гарамуналом и его помощниками. Кинопленка альвинов оставила их в рамухонде.

Я увидел плачущего старика, он сидел в большой захламленной комнате, седые жесткие волосы лежали на его плечах.

— Это скульптор, — сказала мне Ильмана. — После нам попалась в развалинах дома книга, написанная им. Он был автором всех памятников, установленных в столице Рама и других городах.

Основным материалом в его работе являлись металлы и их сплавы. Работа обычно проходила так: по чертежу скульптора металлисты изготовляли каркас, его привозили и устанавливали в мастерской. Скульптор брал листы соответствующей формы и определенного металла и обрабатывал их путем холодной ковки и чеканки. Подготовленные таким образом куски затем укреплялись на каркасе, который постепенно обретал художественную, по замыслу скульптора, форму. Заказчик сам представлял материал, из которого хотел иметь скульптуру; богатые, разумеется, предпочитали драгоценные металлы. Иногда в мастерской накапливалось столько ценностей, что возле дома скульптора выставлялась стража.

И вот не осталось никакого намека на эти художественные и материальные ценности. Все металлические фигуры были словно истерты в порошок, валялись лишь гипсовые обломки и грязные полотнища.

Старик поднял голову — лицо его, искаженное горечью обрушившегося несчастья, вдруг просветлело. Он смотрел в дальний угол, там что-то возвышалось, окутанное покрывалом. Скульптор тяжело встал, подошел и стащил полотно. Это была единственная уцелевшая скульптура, высеченная из камня. Пьедесталом служил расползающийся тяжелый свиток цепей, он охватывал фигуру до пояса. Это был, несомненно, простой рамуин, с сухими напряженными мускулами и широкой грудью. Лицо сосредоточенное, угрюмое; длинные волосы раскиданы ветром. Опираясь левой рукой о толстые кольца каменных цепей, он как бы привстал. В правой, высоко вознесенной руке угрожающе поднят молот. Сейчас он освободится от цепей, ударом молота раскрошит их и затем...

Не от его ли страшных ударов превратились в прах монументальные памятники гарамуналам и прославленным полководцам? Каменный богатырь сокрушил прочнейшие и драгоценные металлы, и все разрушенное лежало возле его ног.

— Это Брай Лут, — я вспомнил кадр, показавший суд над вождем обездоленных.

— Да, — подтвердила Ильмана. — Символично. Не правда ли? Это была одна из первых работ скульптора. Он встречался с Брай Лутом, когда будущий вождь обездоленных работал каменотесом. И знаете, о чем думает старик, глядя на эту единственную на всей планете скульптуру? Он думает: пройдет какое-то время, исчезнет город, он превратится в развалины. И когда возникнет новая цивилизация и потомки Брай Лута начнут раскапывать останки этого городища, чтобы узнать прошлое, — они наткнутся на эту единственную каменную скульптуру и прочтут на ней имя скульптора. Вот почему у него посветлело лицо. Он все-таки доволен: что-то сделано в жизни полезное.

— Если остался среди рамуинов хоть один сколько-нибудь счастливый, — сказал я, — так это старик скульптор.

— Нет, — возразила Ильмана. — Таких оказалось много — Брай Лут и его сподвижники.

— Его не успели казнить?

— Смотрите дальше.

Я увидел рамувалу — главную тюрьму, она была далеко за городом. Высокое здание в кольце каменных стен. Вокруг — кремнистая равнина без признаков растительности. Тяжелые окованные двери, надежные запоры, толстые прутья оконных решеток, недремлющее око вооруженной стражи, кандалы на руках и ногах — всего этого было с избытком для того, чтобы заключенные не могли бежать.

Брай Лут сидел в одиночной камере, в этой же рамувале содержались и другие члены «Лиги обездоленных», все они ожидали только смерти.

Брай Лут смотрел в окно. Там, на свободе, наступал вечер. Но что это? Почему голубое небо, сумеречно темнея, стало вдруг закрываться желтизной? Вероятно, над кремнистой равниной пронесся ураган, он поднял пыль?

Постепенно за окном голубое, желтое и черное смешивалось. Наступала ночь. Для жизни осталась только эта ночь. Завтра на рассвете...

Брай Лут вскочил. Глаза его горели в темноте. Он рванул руками, и — отчего это, неужели столько силы у него? — наручные металлические кольца лопнули!

В чудеса Брай Лут не верил. Он конечно знал прочность металлов и мог ударами молота по долоту распарывать каменные глыбы. Многие металлы прочнее камня, и кандалы сделаны надежными. Но почему вдруг металлические кольца лопнули? Освободившейся рукой Брай Лут взял звенья цепи в кулак, сжал. Они искрошились, и на ладони осталась щепоть серой массы.

Брай Лут улыбнулся. Он подумал: это друзья готовят освобождение и постарались, чтобы на его руки и ноги надели не настоящие кандалы. И вот руки свободны! Что же дальше? Как вырваться из этих каменных стен?

Охранник ходил за дверью. Окно высоко, до него не дотянуться рукой. Раздумывая, что же делать, Брай Лут смотрел на решетку из толстых металлических прутьев. В камере сгустилась темнота, но на одну сторону оконного проема падал отсвет угасающей зари. Брай Лут видел, что черные прутья решетки стали сероватыми и не такими толстыми, как были прежде. У него ничего не было в руках, чтобы проверить крепость решетки. Он подошел к стене и вынул обломок камня, за которым было спрятано что-то очень дорогое — возможно, завещание. Брай Лут прицелился. Камень разорвал решетку, как паутину, и улетел наружу. Обломки ее упали в камеру на пол и рассыпались так же, как цепи и наручные кольца.

Брай Лут не хотел терять времени на размышления: что произошло, почему крепкий металл превращается в пыль? Ясно одно — металлы разрушаются, а камень остается неизменно твердым. Он подошел к двери. На внутренней стороне ручки не было, ухватиться не за что. Он сильно ударил о дверь плечом, и металлическая обивка посыпалась шматками высохшей грязи. Охранник встревожился. Еще один сильный удар. Запора как не бывало, дверь сорвалась и упала.

Охранник, вскинув пулевой самопал с кинжалом-штыком, возился с затвором, руки его дрожали. Брай Лут двинулся на него. Что-то крикнув, охранник навел оружие в грудь. Он не понимал, что случилось с оружием, хотел зарядить, но затвор рассыпался в руках. Страшный узник с длинными косматыми волосами, с черной во всю грудь бородой, заложив руки за спину, шел прямо на него. Он шел на самоубийство, хотел заколоться!.. Охранник пятился, пока не уперся спиной о стену. Заключенный надвинулся грудью на острие штыка. Острие от столкновения с грудью сломалось, штык рассыпался, как гнилой стебель.

Охранник выронил оружие, упал ничком, — видимо, посчитал узника за святого.

А Брай Лут шел по коридору и ударял в двери тяжелой рукой.

От толчков и ударов металлическая обшивка дверей осыпалась, как старая подмоченная штукатурка. Заключенные выходили в коридор, во двор.

Брай Лут поднялся на возвышение из какого-то хлама и начал говорить. Обездоленные слушали его, радовались и недоумевали. Некоторые, все еще не веря в свое освобождение, кинулись к тяжелым воротам в каменной стене, окружавшей тюрьму. Ворота упали под собственной тяжестью и развалились. Стража куда-то исчезла. Заметив, что многие из заключенных намерены поскорее покинуть эти стены, Брай Лут остановил их энергичным жестом руки.

Он разделил толпу на группы, и обездоленные взялись за дело: одни пошли на склад, где хранились продукты, другие разыскали гекконов, которых держали при тюрьме для различных работ, третьи занялись больными.

Начало светать, Брай Лут повел колонну к городу. Над головами летели несметные стаи черных птиц, они спешили в город — там могла оказаться богатая пожива. Дул ветер, и носились тучи серой пыли.

Брай Лут часто останавливал колонну на отдых. Обездоленные были измучены, многие истощены.

И вот показался город, без всяких признаков жизни в нем. Издали он походил на огромное кладбище. Высокие каменные здания стояли, как печальные памятники. Иногда клубясь поднималась пыль — обрушивалось какое-нибудь строение с металлическими опорами и перекрытиями.

Брай Лут и его товарищи увидели горожан. Одетые кое-как, с сухими истрескавшимися губами, они несли на себе громадные свертки. Женщины, разложив небольшие костры на улице, готовили пищу. Счастливцами оказались те, у кого нашлась глиняная посуда. Дети резвились и плакали. Старики и старухи сидели у костров молча, как осужденные к смерти, готовые отправиться в далекий невозвратимый путь.

На колонну Брай Лута обратили внимание, особенно мужчины. Они подходили и сразу же узнавали вождя обездоленных. У всех появилась надежда на спасение. Брай Лута обступили. Мертвенно-бледные старики, и те поднялись на ноги. Все говорили, все спрашивали Брай Лута, что делать?

Брай Лут слушал и молчал, он медлил со словом, обдумывая свое решение, видимо, считал, что поспешно высказанному слову могут не поверить, но все пойдут за своим вождем, если они увидят, что он долго молчал прежде, чем сказать и, значит, сказано единственно правильное. Его не торопили, не мешали думать.

Решение Брай Лута для многих оказалось неожиданным.

Установить порядок в городе — не самое главное. Кому нужен этот город? Надо уйти из него. Надо пойти в долины, где суком дерева можно взрыхлять почву, бросить в нее зерна, и с этого начать новую жизнь. Кто хочет идти — пусть собирается в дорогу. Пусть скажут всем об этом. Кто хочет своим трудом добывать пищу — тот пойдет за обездоленными. Брай Лут — каменщик. Он сделает первый каменный топор. Тогда можно будет срубить дерево. Потом он сделает плуг с лемехом из камня. Жители долин, что давно возделывают поля, примут горожан, — им не обойтись без плуга. И не надо делить пахотных угодий, они общие для всех, и работать все будут вместе. Придет время, и рамуины снова начнут плавить металлы. Снова возникнут города. Но тогда не будет деления на обездоленных, рамуинов и гарамуинов, никогда больше не будет гарамунала и войн. Пусть знают это все и собираются в путь. Пусть возьмут с собой всю одежду, огниво, а питание будет общим для всех.

Брай Лут говорил с жаром, он так выразительно жестикулировал, что я, не слыша его голоса и не понимая языка рамуинов, догадывался, о чем он говорит.

Брай Лут вместе со своими товарищами направился к центру города, и туда стали стекаться со всех сторон оживившиеся рамуины. Согнувшись под тяжестью ноши, шли мужчины. Женщины несли детей. Гекконы волочили за собой странные повозки, похожие на корыта.

Великое движение рождалось из одного шага обездоленных, а таких было тысячи, миллионы. Брай Лут, конечно, не знал, что происходило в других городах. Вероятно, то же самое. Но нужно было как-то организовать это движение. Во главе каждой колонны Брай Лут поставил своих друзей, и множество колонн по разным улицам направились на запад и в полуденную сторону, где было раздолье нив и лесов, не выжженных гарамуналом. Брай Лут остался пока в городе. К нему то и дело подходили горожане, по внешнему виду недавно богатые, но теперь все обездоленные.

Брай Лут приглашал всех и предупреждал, что новая жизнь начнется с тяжелого физического труда.

И за Брай Лутом пошли даже те, кто осудил его на смерть — им некуда было деваться.

Город опустел, он превращался в развалины. Айро розовым светящимся диском опускалось ниже, и черные тени легли среди желтой пыли и каменных обломков. Вот обвалилась крыша рамухонды, и из нее вышел гарамунал. Он был один, весь желтый от пыли, его короткие ноги дрожали и едва несли обмякшее грузное тело.

Напротив рамухонды обрушилась стена дома, гарамунал посмотрел туда. Лучи Айро били ему прямо в глаза. Там, на развалинах дома высилось что-то черное, похожее на памятник — фигура простого рамуина, взмахнувшая молотом. Обломки камня закрывали ее до пояса, и далеко вокруг была видна одна и та же картина — битый камень и остатки стен.

Гарамунал вздрогнул, он узнал — то был Брай Лут. Это он, бессмертный, для которого не нашлось топора, чтобы отрубить голову, ни стражи, ни палачей, увел с собой всех, опустошил город; он поднял молот, чтобы нанести последний удар.

Диск Айро спустился к горизонту, тень от поднятого молота удлинилась и коснулась гарамунала. Он упал лицом вниз, ожидая удара. Но Брай Лут медлил: вероятно, наслаждался видом повергнутого противника. Гарамунал приоткрыл глаза. Наплывшая тень не мешала смотреть вверх. Он увидел маленькое светлое облачко, быстро несущееся по небу. Сияние, подобно божественному, широкими кругами расходилось позади него...

— Это наш корабль, — сказала Ильмана. — Отец и другие члены совета полетели к рамуинам, чтобы установить дружественную связь с Брай Лутом.

Дискообразный корабль альвинов снизился и медленно пролетел над городом. С небольшой высоты столица Рама выглядела сплошными развалинами, оставленными жителями в незапамятные времена, над ними сгущались сумерки, но не зажглось ни одного огня.

Альвины поняли, что в городе никого нет. Дюзы корабля выплеснули длинные пики пламени, внизу заклубилась пыль. Корабль поднялся и перешел на горизонтальный полет, и скоро под ним в темноте засветилось множество огней.

— Огни новой жизни, — сказала Ильмана.

Экран потух...

Ильмана ждала, что я скажу об этом страшном столкновении жителей двух планет, но я молчал. Я думал о Брай Луте и всех рамуинах, оставшихся даже без каменного топора, который надо было как-то сделать. С того времени прошло около десяти лет. Трудно было представить, что успели сделать обитатели Рама, на вооружении которых первоначально находился только камень, какой образ жизни они ведут. Мне виделись пещерные жители, полуголые, с косматыми гривами волос; неугасающий очаг, в котором постоянно поддерживал огонь полуслепой немощный старик; групповая охота на крупного зверя — его загнали в западню, в длинной шерсти белеют, как соломинки, древки копий, и на вскинутую голову с разинутой пастью летят тяжелые камни...

Мне рисовались и другие картины: бескрайние зеленые равнины без дымных городов и машин; люди в белых платьях, травы по пояс, деревянные избы, прирученные звери, непуганые птицы, белые барашки облаков на горизонте... Эта безмятежная жизнь настолько понравилась жителям, что они отказались идти дальше сохи. Но я понимал, что этого быть не может — они пойдут дальше.

Угадывая мои мысли, Ильмана сказала:

— Брай Лут поступил очень благоразумно. Он выбрал в городе самые необходимые книги: как строить плавильные печи, машины, дома, мосты, изготовлять лекарства, книги по разным наукам. Благодаря этому общество пройдет второй путь к вершинам цивилизации в тысячу раз быстрее.

— Как встретил Брай Лут вашу делегацию?

— Он сказал: «В тот день мы благодарили наше избавление, от кого бы оно ни исходило». Ему предложили помощь. Он ответил: Нет, пока не нужно ничего. Все будут работать, мы позаботимся об этом, потому что простых рамуинов — большинство, дети, родившиеся от пастухов, сеятелей и жнецов вырастут равными. Он принял единственный подарок — радиостанцию, чтобы держать связь с Альвой и в крайней необходимости попросить помощи. Скорее всего потребуется медицинская помощь, сказал он.

— Сколько жителей города погибло при этой катастрофе?

— Гарамунал и несколько чиновников, — спокойно ответила Ильмана, — меньше того, сколько ежедневно погибали там от несчастных случаев. А на Альве погибли от атомных взрывов тысячи... У вас есть личное мнение на этот счет?

— Да, — сказал я твердо. — Вы поступили справедливо. Но мне все-таки жаль простых рамуинов — им приходится расплачиваться за преступления, которых они не совершали и сами никогда не совершили бы, вся тяжесть ложится опять на их плечи.

— Из двух зол выбирают меньшее — есть у вас, я слышала, такая пословица, — сказала Ильмана.

Я знал, к чему она клонит. Об этом мне еще придется разговаривать с магистром, и надо много, много думать...