Изобрѣтенiе зрительныхъ трубъ, сокративъ разстоянiя, возбудило въ любознательныхъ умахъ новое движенiе, не существовавшее ни въ одномъ изъ вѣковъ, предшествовавшихъ нашей эпохѣ. Со времени Христофора Колумба, воображенiе создавало сотни путешествiй на Южные острова, на Индiйскiе архипелаги и въ страны антиподовъ; но въ эпоху, до которой достигли мы, оно носится уже болѣе высокимъ полетомъ и выступаетъ изъ предѣловъ обитаемаго нами мiра: насталъ романическiй перiодъ нашей доктрины.

The man in the Moon, by Godvin. London, 1638. I'Homme dans la Lune ou le Voyage chimérique fait au Monde de la Lune, par Dominique Gonzalés, avanturier espagnol — Paris 1648.

Этотъ занимательный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень простой разсказъ есть произведенiе англiйскаго епископа Франциска Годвина, изданное по смерти автора, въ 1638 году. Десять лѣтъ спустя, оно было переведено на французскiй языкъ Жаномъ Бодуэномъ, плодовитымъ переводчикомъ, которому мы обязаны переводомъ произведенiй Тацита, Светонiя, Тасса и Бэкона. Мы говоримъ „переведено,“ но напрасно искали-бы мы въ трудѣ Бодуэна буквальнаго перевода англiйскаго подлинника, вообще болѣе положительнаго и серьезнаго. Французскiй авторъ слѣдующимъ образомъ рекомендуетъ читателю трудъ свой: „Очень можетъ быть, что этотъ новый мiръ будетъ не лучше принятъ тобою, чѣмъ былъ принятъ нѣкогда мiръ Колумба. Громадный американскiй материкъ, первую мысль о которомъ возъимѣлъ Колумбъ, впослѣдствiи очень населился и хотя до тѣхъ поръ онъ не былъ извѣстенъ, но современемъ было доказало, что онъ не меньше остальныхъ частей свѣта. Если это не убѣдительно для тебя, то вспомни, что истины относительно антиподовъ казались нѣкогда такими-же парадоксами, какъ и парадоксъ, будто на Лунѣ существуютъ различные народы, которые управляются законами, вполнѣ отличными отъ нашихъ. Кажется, что разъясненiе этихъ истинъ преимущественно предоставлено нашему вѣку.“

Фантастическое путешествiе на Луну есть произведенiе Доминика Гонзалеса, севильскаго дворянина. Въ первой трети романа приведенъ живой разсказъ о житейскихъ невзгодахъ дворянина, о путешествии его къ антиподамъ и о прибытiи искателя приключенiй на пустынный островъ св. Елены. Втеченiи года нашъ авантюристъ жилъ съ негромъ своимъ на островѣ, впослѣдствiи прославленномъ великимъ именемъ. Не будучи въ состоянiи приручить туземцевъ, по той весьма простой причинѣ, говорить онъ, что таковыхъ тамъ не оказывалось, онъ сталь искать общества птицъ и дикихъ звѣрей и преимущественно занялся прирученiемъ дикихъ лебедей (gansas), которые водятся только въ этой части свѣта. Прiучивъ ихъ направлять полетъ свой къ бѣлымъ предметамъ, Гонзалесъ сталь употреблять ихъ для переноски тяжестей, а впослѣдствiи и собственной своей особы. Послѣ цѣлаго ряда приключенiй, приводить которыя было-бы излишнимъ, нашъ герой улетѣлъ, при помощи своихъ лебедей, съ одного корабля, подвергавшагося крушенiю и очутился на вершинѣ Тенерифскаго пика. Въ ту поры птицы эти, принадлежащiя къ числу перелетныхъ, обыкновенно отлетаютъ стаями и вотъ, вспомнивъ о своихъ обычныхъ странствованiяхъ, лебеди поднимаются, поднимаются... Но куда-же? Авторъ, сидѣвшiй на своей палке (въ этомъ только и состоять его экипажъ), и самъ не зналъ куда; во всякомъ случаѣ онъ сообразилъ, что удаляется онъ отъ Земли.

Первое, что узналъ онъ во время воздушнаго путешествiя своего, было то, что на извѣстной высотѣ тѣла лишаются вѣса. Лебеди летѣли съ страшною быстротою и для того, чтобы не умереть со страху, Гонзалесу необходимо было чисто-испанское мужество. Летѣлъ онъ цѣлыхъ двѣнадцать дней. Съ перваго-же дня его окружили злые духи, крайне перепугавшiе лебедей; однакожъ онъ съумѣлъ поладить съ ними, причемъ демоны оказались настолько любезными, что снабдили его съѣстными припасами и бутылкою канарiйскаго вина на весь предстоявшiй путь. Поводимому, въ эфирныхъ пространствахъ человѣкъ не чувствуетъ ни голода, ни жажды, такъ какъ Гонзалесу захотелось есть только по прибытiи на Луну. Онъ хотѣлъ было вынуть изъ кармановъ полученныя имъ говядину, рыбу и вино, но къ великому прискорбiю своему не нашелъ тамъ ничего, кромѣ сухихъ листьевъ, собачьей шерсти и другихъ вещей, поименовывать который мы не станемъ изъ чувства приличiя. Этимъ вполнѣ выяснилось для него все коварство духовъ воздуха.

Во время переѣзда своего онъ удостовѣрился въ движенiи Земли и окончательно убѣдился, что противники Коперника сами не знаютъ, что говорятъ они. Гонзалесъ догадался также, что направляется онъ къ Лунѣ, потому что со дня на день послѣдняя увеличивалась въ объемѣ и вскорѣ онъ увидѣлъ ея горы и долины. Наконецъ, лебеди достигли атмосферы этого свѣтила. Можно-бы спросить, какимъ образомъ путешественникъ, сидя на своей палке, со свесившимися внизъ ногами и держа въ рукахъ веревку — такъ изображенъ онъ на гравюрѣ, украшающей его образцовое произведенiе — могъ сохранять такое положенiе втеченiе двѣнадцати дней и ночей. Но онъ отвѣтитъ, что въ такой позицiи ему было столь-же удобно, какъ и на кровати съ пуховикомъ.

Прежде чѣмъ прибыть на Луну, онъ равнымъ же образомъ убѣдился, что люди, полагающее, будто надъ областью огня находится область воздуха — чистѣйшiе неучи, никогда не видѣвшiе того, что они утверждаютъ. Прибылъ онъ на Луну во вторникъ, 11-го Сентября и тихонько спустился на одну гору. (Повѣствователь не сообразил, что вступивъ въ область притяженiя Луны, онъ долженъ былъ упасть на Луну и лебеди никакъ не могли везти его).

Вотъ простѣйшiй способъ путешествiя на Луну. Современем многiе отправятся туда, не подозревая даже, что то-же самое дѣлалось со стороны ихъ товарищей.

Посмотримъ, какое впечатлѣнiе произвелъ на Гонзалеса нашъ спутникъ.

Во первыхъ, говоритъ онъ, я замѣтилъ, что подобно тому, какъ земной шаръ кажется тамъ гораздо бóльшимъ, чѣмъ намъ Луна, точно такъ и многiе, видимые на Лунѣ, предметы представляются въ несравненно большемъ видѣ; смѣю даже сказать, что они въ тридцать разъ шире и длиннѣе, чѣмъ на Землѣ. Деревья на Лунѣ на одну треть выше деревьевъ лѣсовъ нашихъ; животныя тоже больше нашихъ, хотя нисколько непохожи на послѣднихъ, за исключенiемъ птицъ, которыя улетаютъ зимою изъ нашего мiра и, вѣроятно, проводятъ это время года на Лунѣ.

Нашъ искатель приключенiй ѣлъ листья и смотрѣлъ на своихъ милыхъ лебедей, какъ вдругъ его окружили какiе-то люди, которыхъ ростъ, видъ и одежда показались Гонзалесу черезчуръ ужъ странными. Они различались по росту, но по большей части они въ два раза выше насъ; цвѣтъ лица у нихъ оливковый, тѣлодвиженiя странныя, а одежда до того нелѣпа, что невозможно опредѣлить ея покрой и матерiалъ. Нельзя также описать ея цвѣтъ: цвѣтъ ея не черный, не бѣлый, не красный, не зеленый, не желтый, не голубой, а также и не состоять онъ изъ смѣшенiя всѣхъ поименованныхъ цвѣтовъ. Опредѣлить его столь-же трудно, какъ и объяснить слѣпому разницу между зеленымъ и голубымъ цвѣтами.

Языкъ ихъ музыкаленъ и всеобщъ. Такимъ образомъ, у всѣхъ обитателей Луны имя нашего героя, „Гонзалесъ“, произносится слѣдующимъ образомъ:

Правитель страны, по имени Полинасъ, (насколько можно было заключить по звукамъ), есть важнѣйшее лицо въ области; во всякомъ случаѣ, онъ не больше, какъ простой князь. Необходимо замѣтить, что Луна находится подъ правленiемъ одного монарха, которому подвластны двадцать девять князей, каждому изъ которыхъ подчинены еще двадцать четыре другихъ правителя. Полинасъ принадлежалъ къ числу послѣднихъ. Преданiе гласитъ, что королевская фамилiя родомъ изъ нашего мiра, откуда и явился первый монархъ Луны, Ирдонозуръ; члены этой знаменитой династiи живутъ по 30,000 лунъ, то есть 1000 лѣтъ. На какомъ основанiи авторъ сдѣлалъ этотъ выводъ — опредѣлить трудно.

На поверхности Луны ежедневно происходитъ одно достойное замѣчанiя явленiе. Когда человеку случается подпрыгнуть или сдѣлать скачекъ, то, вслѣдствiе чрезвычайно слабаго дѣствiя силы тяжести, онъ поднимается вверхъ на пятьдесятъ или шестьдесятъ футовъ и уже не опускается внизъ, потому что находится онъ тогда внѣ сферы луннаго притяженiя. Находясь на такой высотѣ, человѣкъ легко уже можетъ путешествовать, помахивая только по воздуху опахаломъ.

Доминикъ Гонзалесъ былъ такъ ласково принятъ правителями, которыхъ онъ посѣтилъ, что въ величайшимъ трудомъ получилъ позволенiе вернуться на Землю. Онъ провелъ на Лунѣ зиму съ 1600 на 1601 годъ. Очень онъ удивился, что дни и ночи длятся тамъ по полумѣсяцу; не меньше изумился онъ, узнавъ, что обитатели Луны спятъ втеченiе этого длиннаго дня, отъ восхода до заката Солнца. Они не могутъ переносить свѣтъ солнечныхъ лучей, а потому и превращаютъ ночь въ день, такъ какъ Земля освѣщаетъ ихъ отъ первой четверти своей до послѣдней. По заведенному обычаю, Гонзалесъ заснулъ при восходѣ Солнца и проспалъ пятнадцать дней.

Въ одно прекрасное утро король изъ рода Ирдонозура пригласилъ къ себѣ Гонзалеса и потребовалъ у него разсказа на счетъ его дивныхъ приключенiй. Въ числѣ подарковъ, данныхъ королемъ герою нашему, находился брильянтъ, извѣстный подъ именемъ луннаго камня и обладавшiй дивными свойствами. Будучи приложенъ къ тѣлу одною стороною, онъ дѣлалъ человѣка легкимъ; приложенный другою стороною — онъ увеличивалъ вѣсъ тѣла. Что касается камня, дѣлающаго человѣка невидимкою, то, какъ кажется, обитателямъ Луны онъ столько-же извѣстенъ, какъ и намъ.

Обитатели Луны добры, не подвержены человѣческимъ слабостямъ и долговѣчны. Ни кража, ни обманъ, ни убiйства неизвѣстны у нихъ. Даже по смерти они сохраняютъ превосходство своей природы: тѣла ихъ нетлѣнны и не подвергаются никакимъ перемѣнамъ, такъ что каждое семейство хранитъ трупы своихъ предковъ. Для нихъ смерть составляетъ переходъ къ лучшей жизни; они радуются смерти непритворно, безъ всякихъ ужимокъ, говоритъ авторъ, не то что у насъ. Въ большинствѣ подобныхъ случаевъ, мы прикидываемся печальными, не будучи печальны дѣйствительно: если-же порою намъ и взгрустнется, то вслѣдствiе личныхъ нашихъ интересовъ, а никакъ не потому, что лишаемся мы друзей.

Въ мартѣ мѣсяцѣ 1601 года, трое изъ лебедей околѣли и путешественникъ нашъ сталъ побаиваться, что промедливъ дольше, онъ лишится возможности добраться до Земли. Поэтому онъ поспѣшилъ распроститься съ Полинасомъ, который поручилъ Гонзалесу поклониться Елизаветѣ, королевѣ англiйской, славнѣйшей женщинѣ своего вѣка. Гонзалесъ обѣщалъ исполнить порученiе и въ четвергъ, 29-го числа, три дня после того, какъ проснулся онъ отъ сна, произведеннаго свѣтомъ послѣдней луны, онъ сѣлъ въ свой экипажъ, взялъ съ собою драгоцѣнные камни короля, нѣсколько съѣстныхъ припасовъ. и, въ присутствiи толпы зѣвакъ, далъ волю своимъ дикимъ лебедямъ.

Десять дней спустя онъ прибылъ въ Китай, гдѣ и сталъ выдавать себя за волшебника, воспользовавшись дивными свойствам камня, подареннаго королемъ Ирдонозуромъ. За анекдотическимъ путешествiемъ этимъ слѣдуетъ произведенiе более серьезное.

A discourse concerning a new World and another Planet, in two books, by Wilkins. London 1640.

Le Monde dans la Lune, divisé en deux livres: le premier prouvant que la Lune peut etrê un Monde; le second que la Terre peut etrê une planète. Par le sieur de la Montagne. — Rouen, 1655 *).

Изъ двухъ поименованныхъ сочиненiй, второе есть несомненно переводъ перваго, съ некоторыми только переменами, сделанными въ виду католической Францiи, къ которой англiйскiй епископъ Уилькинсъ относится порою очень непочтительно. Монтень не приводитъ ни заглавiя, ни страны, ни автора „занимательной и исполненной прекрасныхъ вещей книги, переводъ которой онъ посвящаетъ своему отечеству“; но сравнивая обѣ книги, мы немедленно-же убѣждаемся въ ихъ полнѣйшей тождественности. Англiйскiй подлинникъ былъ изданъ въ два прiема, прежде чемъ появился онъ въ одномъ томе. Первый трактатъ вышелъ въ 1638 году, подъ заглавiемъ: That the Moon may be a Planet, а второй — въ 1639 году, подъ названiемъ: That the Earth may be a Planet.

Одновременность появленiя сочиненiя этого съ книгою Годвина, о которой мы уже упомянули, была причиною того, что Уилькинса обвиняли въ плагiате въ томъ смыслѣ, что, подобно первому автору, онъ говорить о средствахъ, при помощи которыхъ можно подняться на Луну. Обвиненiе это не можетъ быть серьезно поддерживаемо въ виду того, что между появленiемъ обѣихъ книгъ прошло немного времени; къ тому-жъ, Улькинсъ человѣкъ серьезный, смотрящiй на предметъ съ точки зрѣнiя научной и религiозной и поддерживающiй свои положенiя основательными аргументами, а Годвинъ, между тѣмъ, нисколько не заботится въ своемъ романѣ о прочности основъ, на которыхъ покоится его произведенiе.

*) Два тома in-12, съ гравюрами и съ замѣчательнымъ по своей наивности фронтисписомъ, напоминающимъ нѣсколько фронтисписъ къ книги Галилея — Dialogo. Представленъ берегъ моря. Далекiй горизонтъ обозначается линiею, гдѣ небо и Земля повидимому соприкасаются. Надъ горизонтомъ изображена планетная система. На берегу стоятъ три человека: Коперникъ, налѣво, держитъ въ рукахъ какую-то игрушку въ видѣ Солнца и Луны; направо — Галилей держитъ телескопъ, а Кеплеръ говоритъ ему что-то на ухо. На небесныхъ орбитахъ изображены различныя божества: Венера на своей сферѣ, а Сатурнъ съ косою балансируетъ, съ грѣхомъ пополамъ, на послѣднемъ изъ круговъ.

Произведенiе Уилькинса пользовалось нѣкоторымъ успѣхомъ. Оно было переведено на французскiй языкъ въ Лондонѣ, въ 1640 году, подъ заглавiемъ Decouverte d'un nouveau Monde a въ 1713 году — на нѣмецкiй языкъ.

Въ произведенiи Уилькинса, какъ и во всѣхъ почти современныхъ произведенiяхъ, замѣчается преобладающая мысль, отъ которой ни одинъ современный авторъ не былъ свободенъ. На вопросъ объ обитаемости свѣтилъ смотрѣли тогда не съ научной, а съ богословской точки зрѣнiя и ревностнѣйшiе поборники этой идеи старались проводить убѣжденiя свои не путемъ физической или физiологической аргументацiи, но путемъ болѣе или менѣе легкаго соглашенiя ихъ доктрины съ духомъ христiанизма. Дѣло шло не столько о вопросѣ, обладаютъ-ли другiе мiры такими условiями жизни, каковы воздухъ, вода, дѣятели теплотворные и свѣтовые и проч., сколько о томъ, нѣтъ-ли въ Библiи текста, которымъ допускались-бы подобнаго рода мысли. Приведемъ изъ предисловiя къ книгѣ одно мѣсто, свидѣтельствующее о преобладанiи такихъ воззрѣнiй.

„Есть люди, настолько суевѣрно-мнительные, говоритъ авторъ, и опасающiеся, что мнѣнiе о множественности мiровъ и движенiи Земли противорѣчитъ религiи и св. Писанiю, такъ какъ мнѣнiе это, равно и мысль объ антиподахъ, были отвергаемы нѣкогда. Но эти люди позволять мнѣ откровенно сказать, что если только не выколятъ они себѣ очей разсудка и не откажутся отъ здраваго смысла, то необходимо должны они согласиться и сознаться, что ни одно изъ упомянутыхъ мнѣнiй не заключаем въ себѣ ничего такого, что хоть-бы малеѣйшимъ образомъ противорѣчило религiи, св. Писанiю или требованiямъ разсудка. Напротивъ, такiя мысли согласуются со всѣмъ этимъ и содѣйствуютъ къ вящшей славѣ Творца, чтó и можно усмотреть изъ чтенiя настоящего трактата, который разрѣшаетъ всѣ сомнѣнiя и недоумѣнiя и основательно отвѣчаетъ на возраженiя и главнѣйшiя аргументы, почерпаемые людьми разномыслящими въ требованiяхъ разсудка и въ св. Писанiи“. Нѣсколько дальше авторъ дѣлаетъ слѣдующее наивно-остроумное замѣчанiе: „Если въ столь трудныхъ матерiяхъ, работая въ одиночку, безъ помощи и содѣйствiя, мнѣ случалось ошибаться и дѣлать промахи, то, съ одной стороны, утѣшенiемъ служитъ мнѣ надежда, что ученые охотно извинятъ меня и помогутъ мнѣ, а съ другой — что люди невѣжественные и не замѣтятъ этого.“

Приведенное нами мѣсто выясняетъ главную цѣль книги и, вмѣстѣ съ тѣмъ, свидѣтельствуетъ въ пользу большой независимости убѣжднiй автора и его откровенности въ ту эпоху, когда ничего не могло быть выгоднѣе притворства. Во всемъ сочиненiи своемъ онъ проявляетъ большую силу соображенiя и порою извѣстную долю остроумiя, тѣмъ болѣе замѣчательнаго, что наивность нашихъ предковъ является здѣсь въ ея дѣтскомъ простосердечiи. Писатели французскiй и англiйскiй относятся къ числу либераловъ тогдашней эпохи и мы не можемъ не удивляться откровенности, съ какою выражаютъ они свои мысли.

Главнѣшiя положенiя сочиненiя состоять въ слѣдующемъ: „Новость и странность этой идеи не служитъ еще достаточный доказательствомъ ея ложности. При изслѣдованiи истинъ теологическихъ, говоритъ авторъ, — самый вѣрный методъ состоитъ, главнѣйшимъ образомъ, въ слѣдованiи авторитету божественному, представляющемуся нашей вѣрѣ въ столь ясной очевидности, въ какой ничто не представляется нашему разсудку. Напротивъ, въ вопросахъ философскихъ было-бы ошибочно исходить изъ свидѣтельства и мнѣнiй чисто-человѣчѣскихъ и затѣмъ уже обращаться къ истинамъ, которые могутъ быть выводимы изъ природы и самой сущности вещей. Неужели, говорятъ наши противники, неужели столь новое мнѣнiе должно вытѣснить истину, которая путемъ преданiя прошла всѣ вѣка мiра и не только была принята общимъ мнѣнiемъ, но и умнѣйшими изъ философовъ и людьми учеными? Неужели можно допустить, что достойнѣйшiе изъ людей, чрезъ посредство которыхъ Духъ Святой изложилъ письменно священные глаголы и которымъ внушено было познанiе сверхъестественнаго, были неучи и что Давидъ, Iисусъ Навинъ, Iовъ и Соломонъ ничего не знали? На это я отвѣчу, что не слѣдуетъ считать каноническимъ все, вышедшее изъ подъ пера Отцевъ Церкви или одобренное мнѣнiемъ древнихъ.

И онъ заканчиваетъ слѣдующими словами Алкиноя: „Всякiй, занимающiйся изслѣдованiемъ истины, долженъ сохранять за собою свободу философскую и не на столько раболебствовать предъ мнѣнiемъ кого-бы то ни было, чтобы считать непогрѣшимымъ все сказанное другими. Мы должны стараться познавать вещи въ ихъ сущности, собственнымъ опытомъ и путемъ всесторонняго изслѣдованiя ихъ природы, а не на основанiи того, чтó говорятъ другiе“.

Однакожъ авторъ не думаетъ (по крайней мѣрѣ, онъ не говоритъ этого), чтобы библейскiй текстъ стоялъ внѣ науки и чтобы между первымъ и послѣднею существовало явное противорѣчiе. Уилкинсъ усвоиваетъ себѣ способъ аргументацiи, къ которому прибѣгаютъ и въ настоящее время, въ виду защиты подобныхъ мыслей: библейскiй текстъ можно истолковывать самымъ различнымъ образомъ, но, во всякомъ случай, мы должны полагать, что св. Духъ соразмѣряетъ слова свои съ ложностью нашихъ понятiй и говорить о вещахъ не по ихъ сущности, а по тому, какими онѣ представляются намъ.

Такое соображенiе можно примѣнить къ слѣдующимъ библейскимъ выраженiямъ: „предѣлы неба“; — „основы Земли“; — „Бог поставилъ Землю на водахъ“; — „два свѣтильника небесные“ и проч.; выраженiя эти слѣдуетъ истолковывать не буквально, а въ ихъ общемъ смыслѣ. Несмотря однакожъ на полное желанiе устранить всѣ представляемыя библейскимъ текстомъ трудности, нашъ авторъ по временамъ находится въ очень неловкомъ положенiи.

Многiе ученые впадали въ величайшiя заблужденiя, желая почерпать въ св. Писанiи истины физическiя. Такъ поступали ученые Евреи, доказывавшее, что кость ноги великана Ога (Og) имѣла въ длину три лье и что Моисей (ростомъ былъ онъ четырнадцати локтей и держалъ онъ въ рукѣ копье въ десять локтей длиною), подпрыгнувъ вверхъ на десять локтей, поднялся только до лодыжки сказаннаго великана. Люди, желавшiе объяснить, какимъ образомъ быкъ Бегемотъ могъ съѣдать ежедневно траву, покрывавшую тысячу горъ, утверждали, будто ночью выростало столько травы, сколько было съѣдено ея днемъ. Тоже самое можно сказать и о лягушкѣ, величиною въ селенiе о шестидесяти домахъ, каковая лягушка была съедена огромною змѣею, а последняя — еще болѣе дивною вороною; поднявшись въ воздухъ, послѣдняя затмила Солнце и весь мiръ погрузила во мракъ. Если вамъ угодно, говоритъ авторъ, узнать имя этой птицы, то справьтесь въ 50 псалмѣ, стихъ II, гдѣ она названа , т. е. птицею горъ. Повидимому, прибавляетъ онъ, она была несколько съ родни другой птицѣ, которой повѣствуютъ, будто ноги ея отличались такою длиною, что достигали онѣ до дна морскаго. Но если-бы въ сказанное море мы бросили топоръ, то онъ дошелъ-бы до дна не прежде семи лѣтъ.

Всѣ, придерживавшiеся буквальнаго толкованiя Библiи, впадали въ подобныя-же, болѣе или менѣе значительныя несообразности. Къ числу таковыхъ принадлежатъ утверждавшiе, будто надъ звездною твердью находится область водъ. Такого мнѣнiя придерживались: Филонъ, Iосифъ, Юстинъ мученикъ, св. Августинъ, св. Амвросiй, св. Василiй, почти всѣ Отцы Церкви, Бэда, Страбусъ, Дамаскинъ и Ѳома Аквинскiй. Юстинъ-мученикъ объясняетъ даже, что необходимо это для того, во первыхъ, чтобы освѣжать и умѣрять жаръ, производимый движенiемъ плотныхъ сферъ, почему Сатурнъ и холоднѣе прочихъ планетъ и, во вторыхъ — чтобы сплотить и скрѣпить небеса, такъ какъ вслѣдствiе частыхъ и сильныхъ вѣтровъ послѣднiя могли-бы распасться и смѣшаться одно съ другимъ. Разсуждавшiе о сферичности и несферичности небесъ, тоже носились въ области фантазiй .

Иные, по поводу слѣдующихъ словъ Библiи: „Рука моя распростерла небеса подобно шатру, да будутъ они обитаемы;“ И Я повелѣвалъ ихъ воинствомъ“, — старались доказать, что свѣтила обладаютъ способностью мышленiя или разумомъ. Только разумныя существа, говорятъ они, могутъ подчиняться велѣнiямъ, слѣдовательно у свѣтилъ душа разумная. Такого мнѣнiя придерживались Филонъ и многiе изъ раввиновъ, прибавляя еще, что звѣзды вѣчно воспѣваютъ славу Господа, по словамъ Iова: „И поютъ звѣзды утреннiя“ и проч.

Необходимо, значитъ, допустить, что ни Ветхiй, ни Новый завѣтъ не имѣютъ никакого отношенiя къ истинамъ физическимъ и не слѣдуетъ извращать словъ св. Писанiя для того только, чтобы извлечь изъ нихъ что-либо клонящееся въ пользу науки. Св. Писанiе, въ его прямомъ и естественномъ значенiи, не утверждаетъ ни движенiя, ни неподвижности Земли.

Остроумный авторъ устраняетъ такимъ образомъ, одни за другими, многiя изъ затрудненiй, представляемыхъ толкованiемъ Библiи послѣдователямъ новой доктрины, затрудненiй, которыя и въ наше время выставляютъ намъ на видъ закоснѣлые диссиденты, старающiеся оправдать неточныя библейскiя выраженiя, въ родѣ слѣдующихъ: „два конца мiра“, — „середина Земли“, — „столбы неба“ — „неподвижность Земли“ и проч. Мы не будемъ настаивать на подобнаго рода аргументахъ, тѣмъ болѣе, что для представления въ истинномъ свѣтѣ догматическихъ, возбуждавшихся въ ту эпоху, споровъ, потребовались-бы многiе томы, особенно при желанiи приводитъ дословно вопросы и отвѣты. Впрочемъ, эта сторона предмета много утратила своего значенiя и важности втеченiе двухъ послѣднихъ вѣковъ, так что въ наше время главнѣйшiй интересъ ея заключается въ исторической ея занимательности, а не въ отношенiи къ ея къ совѣсти. Ко всему вышеприведенному мы можемъ присовокупить еще такъ называемые, аргументы „приличествованiя“, бывшiе въ большой чести въ сказанную эпоху.

Прилично, говорить Фромонъ, чтобы адъ, находящiйся въ средоточiи Земли, былъ, по возможности подальше отъ пребыванiя блаженныхъ. Но небо, обитель блаженныхъ, концентрично съ звѣзднымъ небомъ, следовательно Земля необходимо должна находиться въ центрѣ сферы этой, а затѣмъ — и въ центрѣ вселенной. Можно-ли устоять противъ силы такой аргументацiи и очевидности слѣдующаго толкованiя: дѣла человѣческiя нерѣдко называются въ Библiи „дѣлами, совершающимися подъ Солнцемъ“, слѣдовательно Земля находится подъ Солнцемъ и гораздо ближе къ центру вселенной, чѣмъ Солнце!

Законы приличествованiя, сказали мы, были тогда въ большой чести и даже самые независимые умы не рѣшались отступать отъ нихъ. Самъ Кеплеръ приносилъ имъ жертвы и слѣдуя имъ, онъ открылъ свои три безсмертные закона, послѣ тридцатилѣтнихъ изысканiй надъ симметрическими геометрическими фигурами. Поэтому нельзя ожидать, чтобы нашъ авторъ стоялъ выше ихъ. Есть заблужденiя, присущiя извѣстному вѣку, но распознать ихъ никто не въ состоянiи. Кеплеръ не допускаетъ больше шести планетъ на томъ основанiи, что ненужно болѣе шести отношенiй, именно столько, сколько есть правильныхъ геометрическихъ тѣлъ. Если книга, о которой идетъ рѣчь, помѣщаетъ Солнце въ центрѣ вселенной, то потому только, что такое место ему прилично.

Изъ числа множества возраженiй, приводимыхъ противъ мысли о движенiи Земли (мы не касаемся перваго изъ нихъ, основаннаго на наблюденiи видимыхъ явленiй), упомянемъ только о силѣ центробѣжной, вслѣдствiе которой всѣ предметы должны разлетѣться въ воздухѣ. Коперникъ полагалъ устранить возраженiе это сказавъ, что такъ какъ движенiе Земли есть движенiе естественное, а не искуственное, то и не можетъ оно, подобно послѣднему, производить насильственнаго дѣйствiя. Нашъ авторъ, соглашаясь съ доводомъ этимъ, вмѣстѣ съ Гольбергомъ отвѣчаетъ очень остроумнымъ соображенiемъ. Если вы предполагаете, что мiръ свѣтилъ вращается съ страшною скоростью, которою вы надѣляете его, то можно-ли надѣяться, чтобы незамѣтная точка Земли вращалась вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ? Вотъ еще примѣръ наивности нѣкоторыхъ возраженiй по поводу естественнаго и искуственнаго движенiи, о которыхъ мы только что упомянули. Допустимъ. говоритъ одинъ изъ противниковъ, что движенiе — это естественно по отношенiю къ Землѣ, но въ такомъ случаѣ оно не можетъ быть естественнымъ по отношенiю къ городамъ и зданiямъ, потому что какъ те, такъ и другiя — искуственны! На это нашъ остроумный писатель отвечаетъ только: „Хе, хе, хе!“

Итакъ, предки наши не меньше насъ посмѣивались надъ благодушными замечанiями, противополагавшимися порою ихъ воззрѣнiямъ.

Всѣ предъидущiя сображенiя находятся въ трактате: „ Что Земля можетъ быть планетою“; но вотъ мысли, касающiяся Луны. По нашему мненiю, нельзя лучше выяснить идею сочиненiя Уилькинса, какъ представивъ перечень главнейшихъ его положенiй. Если перечень этотъ нѣсколько и монотоненъ, за то онъ ясно и кратко излагаетъ послѣдовательность мыслей, входящихъ въ систему аргументацiи автора; если онъ не блестящъ, то незатѣйливость его даетъ, по крайней мѣрѣ, все обѣщанное ею. Вотъ положенiя эти:

Идея множественности мiровъ не противорѣчить ни законам разсудка, ни догматамъ религiи;

Небеса не состоятъ изъ вещества настолько чистаго, чтобы оно сообщало имъ нетлѣнность;

Луна есть тѣло плотное, твердое и темное и само по себѣ оно не обладаетъ свѣтомъ;

Многiе философы, какъ древнiе, такъ и новѣйшiе, допускали возможность существованiя на Лунѣ другаго мiра, что выводится изъ положенiй людей, придерживавшихся противоположнаго мнѣнiя;

Пятна и свѣтлыя мѣста, замѣчаемыя часто на Лунѣ, указываютъ на разницу, существующую тамъ между морями и сушею;

На Лунѣ есть высокiя горы, глубокiя долины и обширныя поля;

Атмосфера или сфера грубаго воздуха изъ паровъ непосредственно окружаетъ Луну;

Подобно тому, какъ мiръ этотъ служить для насъ Луною, такъ точно земной шарь есть Луна того мiра;

По всѣмъ вѣроятiямъ, въ мiрѣ Луны совершаются такiя-же явленiя, какъ и въ нашемъ;

Очень можетъ быть, что лунный мiръ обитаемъ, хотя и нельзя съ точностiю опредѣлить природу его обитателей;

Быть можетъ, кто-либо изъ потомковъ нашихъ найдетъ средетво перенестись въ мiръ Луны и войти въ сношенiя съ его обитателями.

Таковъ вкратцѣ методъ, которому слѣдуютъ Уилькинсъ и Монтень. Послѣднiя двѣ главы представляютъ для насъ живѣйшiй интересъ, такъ какъ въ этой именно части сочиненiя главнѣйшимъ образомъ выступаетъ наружу вся оригинальность книги. Вотъ слова автора:

„Поговоримъ о временахъ года и явленiяхъ, относящихся къ этому мiру, я долженъ сказать нѣсколько словъ и о его обитателяхъ, на счетъ которыхъ можно возбудить множество трудныхъ вопросовъ, а именно: не менѣе-ли удобенъ для обитанiя мiръ Луны, чѣмъ нашъ мiръ, какъ полагаетъ Кеплеръ? Отъ сѣмяни-ли Адама произошли его обитатели? Находятся-ли они въ состоянiи блаженства и какими способами достигаютъ они спасенiя души? Я ограничусь здѣсь изложенiем того, что вычиталъ я въ сочиненiяхъ авторовъ относительно этого предмета.

„До сихъ поръ на счетъ этого не сдѣлано ни одного открытiя, на которомъ мы могли-бы возвести зданiе нашихъ предположенiй. Во всякомъ случаѣ, можно полагать, что на планетѣ этой существуютъ жители; иначе къ чему природа надѣлила-бы ее всѣми удобствами жизни, какъ замѣтили мы это выше? Не возразятъ-ли намъ, что на Лунѣ слишкомъ сильный, невыносимый жаръ? Но продолжительныя ночи охлаждаютъ одно изъ полушарiй Луны и Солнце долго не можетъ нагрѣть его; кромѣ того, оно охлаждается частыми, перепадающими тамъ въ полдень дождями. Куза и Кампанелла такого мнѣнiя; они полагаютъ, что на Лунѣ существуютъ люди, животныя и растенiя. Но Кампанелла не можетъ съ достовѣрностью сказать, люди-ли это или какiя-либо другiя существа. Если это люди, то онъ полагаетъ, что они непричастны первородному грѣху; но, можетъ статься, имъ свойственны грѣхи, подвергающiе ихъ несовершенствамъ равнымъ нашимъ и отъ которыхъ, быть можетъ, обитатели Луны искуплены такимъ-же способомъ, какъ и мы, т. е. смертiю Iисуса Христа. Кампанелла полагаетъ, что въ такомъ смыслѣ должно понимать слова апостола: „Богъ соединилъ въ Iисусѣ Христѣ все сущее въ небесахъ и на землѣ.“ Но не осмѣливаясь легкомысленно относиться къ истинамъ божественнымъ и истолковывать выраженiя эти согласно съ внушенiями фантазiи, я не думаю однакожъ, чтобы мнѣнiе Кампанеллы въ чемъ-либо противоречило св. Писанiю, а равнымъ образомъ, чтобы имъ доказывалось что-либо. Слѣдовательно, самою правдоподобною является мысль Кампанеллы, что обитатели луннаго мiра не люди, а какiя-то другiя существа, имѣющiя съ нами нѣкоторое соотношенiе и сходство“.

Замѣтимъ, по поводу этихъ словъ Кампанеллы, что главнѣйшiе писатели, входящiе въ обозрѣнiе наше, вмѣстѣ съ своими собственными идеями, проводятъ идеи своихъ современниковъ, сочувственно отзывавшихся о нашемъ предметѣ.

Какъ кажется, Уилькинсъ въ особенности расположенъ ко второму мнѣнiю Кампанеллы о существованiи на Лунѣ людей, по природѣ своей отличныхъ отъ насъ. Къ подобнаго рода мыслямъ, приводимымъ въ его сочиненiи, мы относимся съ особымъ сочувствiемъ и читателю извѣстно, на какихъ началахъ основаны наши воззрѣнiя.

По природѣ своей они могутъ быть, говоритъ Уилькинсъ, — совершенно отличны отъ всего существующаго на Землѣ и никакое воображенiе не въ состоянiи опредѣлить природу ихъ, такъ какъ мы способны мыслить лишь то, что доставляется намъ путемъ чувствъ. (Вспомните аксiому: Nil est in intellectu, quin prius fuerit in sensu). Быть можетъ природа обитателей Луны смѣшанная. Кромѣ уже извѣстныхъ, въ природѣ могутъ существовать множество другихъ существъ. Между природою ангеловъ и людей — бездна. Быть можетъ, что по сущности своей, обитатели планетъ занимаютъ середину между людьми и ангелами. Очень возможно, что Богъ создалъ различныя породы существъ съ тѣмъ, да прославится Онъ въ дѣлахъ мудрости и всемогущества своего.

Николай де-Куза тоже полагаетъ, что они отличны отъ насъ во многихъ отношенiяхъ. — Плутархъ упоминаетъ объ одномъ жрецѣ Сатурна, объяснявшемъ природу Селенитовъ тѣмъ, что они обладаютъ различными свойствами: одни изъ нихъ любятъ жить въ нiжнихъ частяхъ Луны, откуда они могутъ смотрѣть на насъ, а другiе находятся выше и свѣтлы они, какъ лучи Солнца.

Но предположенiя эти не удовлетворяют нашего философа: ему необходимо нѣчто болѣе положительное и это положительное можетъ быть достигнуто лишь тогда, когда мы перенесемся въ предѣлы сосѣдняго намъ луннаго мiра. Осуществленiе попытки этой сильно занимаетъ его. „Если взглянемъ, говоритъ онъ, — съ какою постепенностью и медленностью всѣ искусства достигали своего полнаго развитiя, то нечего и сомнѣваться, что со временемъ будетъ открыто и искусство воздухоплавания. До сихъ поръ Провидѣнiе никогда не учило насъ всему разомъ, но постепенно вело насъ отъ одной истины къ другой“.

„Много прошло времени, прежде чѣмъ стали отличать планеты отъ неподвижныхъ звѣздъ, и затѣмъ не мало еще прошло времени до открытiя, что вечерняя и утренняя звѣзда — одно и то-же свѣило. Я нисколько не сомнѣваюсь, что со временемъ будетъ сдѣлано такого рода изобрѣтенiе, равно какъ и разъяснены другiя важная тайны. Время, всегда, бывшее отцемъ новыхъ изобретенiй и открывшее намъ многое, чего не знали предки наши, выяснить потомству нашему то, чего мы желаемъ теперь, но чего не можемъ знать. Настанетъ пора, говорить Сенека, когда все сокровенное въ настоящее время, съ теченiемъ многихъ вѣковъ выступить въ полномъ свѣтѣ. Искусства еще не достигли своего солнцестоянiя. Промышленность грядущихъ вѣковъ, при содѣйствiи труда вѣковъ предшествовавшихъ, достигнуть уровня, на который мы не можемъ еще подняться. Подобно тому, какъ мы удивляемся слѣпотѣ предшественниковъ нашихъ, такъ точно потомки наши будутъ изумляться нашему невѣжеству.“

„Первобытные Ирландцы считали себя единственными обитателями Земли и никакъ не могли понять, чтобы при существованiи даже другихъ людей, можно было войти съ ними въ сношенiя, по причинѣ обширныхъ и глубокихъ морей. Но въ слѣдующiе вѣка были изобрѣтены корабли, для плаванiя на которыхъ, по словамъ трагика, потребовались люди отважные:

„Изобрѣтенiе снаряда, при помощи котораго можно подняться на Луну, не должно казаться намъ более невѣроятнымъ, чѣмъ казалось невѣроятнымъ на первыхъ порахъ изобрѣтенiе кораблей и нѣтъ поводовъ отказываться отъ надежды на успѣхъ въ этомъ дѣлѣ.“

„Но, скажете вы, на Луну можно подняться въ такомъ только случаѣ, если вымыслы поэтовъ окажутся истиною, т. е. если она отправляется на покой въ море. Въ настоящее время нѣтъ у насъ ни Дрэка (Drake), ни Колумба, ни Дедала, изобрѣвшаго способъ летать по воздуху. Хотя мы и не имѣемъ ихъ, но спрашивается, почему-бы въ грядущихъ вѣкахъ не могли явиться столь высокiе умы для новыхъ предпрiятiй? Кеплеръ полагаетъ, что какъ скоро будетъ изобрѣтено исскуство воздухоплаванiя, то его соотечественники не замедлять заселить своими колонiями этотъ новый мiръ.“

Остроумный мыслитель старается разрешить трудности, вытекающiя изъ законовъ тяжести, разрѣженности воздуха и холода въ небесныхъ пространствахъ. Онъ полагаетъ, что поднявшись на извѣстную высоту, мы не подвергаемся притяженiю Земли и можемъ свободно носиться тогда въ воздухѣ. Но онъ является истиннымъ предшественникомъ Монгольфье и изобрѣтателемъ воздухоплаванiя въ слѣдующихъ словахъ, которыя, несмотря на всю ихъ наивность, заслуживаютъ полнѣйшаго вниманiя нашего.

„Альбертъ Саксонскiй, а послѣ него и Францискъ Мендос (Mendoce), говорить онъ, — дѣлаютъ чрезвычайно прiятное замѣчанiе, что по воздуху нѣкоторымъ образомъ можно плавать. И происходитъ это вслѣдствiе законовъ статики, по которымъ каждый сосудъ, мѣдный или желѣзный, — котелъ, напримѣръ, — несмотря на то, что онъ тяжелѣе воды, будетъ плавать по водѣ и не опустится на дно, если только онъ наполненъ воздухомъ. Предположите, что сосудъ или деревянная чаша находятся на поверхности стихiйнаго воздуха; въ такомъ случаѣ они станутъ плавать по ней, если полость ихъ наполнена воздухомъ эфирнымъ и сами собою не опустятся на дно, такъ точно, какъ не пойдетъ ко дну пустой корабль.“

Онъ заботится даже о принятiи всѣхъ мѣръ предосторожности. Чѣмъ питаться во время путешествiя? Въ какой гостинницѣ останавливаться? Для принятiя новыхъ странствующихъ рыцарей, въ воздушныхъ пространствахъ не имѣется замковъ. Что касается пищи, то не слѣдуетъ слишкомъ довѣрять баснямъ Филона-еврея, полагающаго, будто гармонiя сферъ можетъ замѣнить собою пищу. Быть можетъ, подобно нѣкоторымъ животнымъ съ зимнею спячкою, можно спать во время всего путешествiя, или, по примѣру Демокрита, питавшегося запахомъ теплаго хлѣба, и вовсе обойтись безъ пищи, вдыхая только эфирный воздухъ. Впрочемъ, неужели путешествiе должно длиться такъ долго, что нельзя запастись достаточнымъ количествомъ съѣстныхъ припасовъ?...

Главное въ томъ, чтобы придѣлать себѣ крылья и подражать птичьему полету, а то можно взобраться на спину большихъ птицъ, которыя, какъ говорятъ, водятся на Мадагаскарѣ или, наконецъ, сдѣлать летающую колесницу. Снарядъ этотъ можетъ быть устроенъ по тѣмъ началамъ, на основанiи которыхъ Архитасъ заставилъ летать деревяннаго голубя, а Регiомонтанъ — орла.

Такое изобретенiе, говоритъ авторъ, было-бы чрезвычайно полезно и прославило-бы не только изобретателя, но и его вѣкъ, ибо независимо отъ дивныхъ открытiй, которыя при помощи его можно-бы совершить въ мiрѣ Луны, оно было-бы несказанно полезно для путешествiй на Земле.

Несмотря на заблужденiя, свойственныя тогдашней эпохѣ, въ этомъ замѣчательномъ произведенiи замѣчаются проблески, предшествовавшие астрономическимъ истинамъ и зарѣ науки. Такимъ образомъ, полагая съ одной стороны, что всѣ звѣзды находятся въ равномъ отъ насъ разстоянiи и занимаютъ одинъ и тотъ-же поясъ на небѣ, авторъ не доходитъ до мысли объ ихъ числѣ и значенiи, но, съ другой стороны, съ такою точностью говорить объ ихъ паралаксахъ, съ какою можно говорить объ этомъ только въ наше время. Допуская вмѣстѣ съ Коперникомъ, что дiаметръ земной орбиты очень незамѣтенъ въ сравненiи съ разстоянiемъ отъ свѣтилъ, Уилькинсъ отвѣчаетъ такимъ образомъ на возраженiя противъ движенiя Земли, возраженiя, основания на неподвижности звѣздъ.

Авторъ „Луннаго Мiра“, подобно многимъ писателямъ шестнадцатаго и предшествовавшихъ вѣковъ, возобновилъ мысль о существованiи Елисейскихъ полей на этомъ сосѣднемъ намъ свѣтиле. Мнѣнiе это имѣетъ многихъ защитниковъ и противниковъ; мысли какъ тѣхъ, такъ и другихъ, представляют извѣстнаго рода исторический интересъ.

Если есть люди, полагающiе, что Богъ въ началѣ мiра создалъ слишкомъ много матерiи для того, чтобы можно было образовать изъ нея совершенный шаръ, и не зная затѣмъ, куда дѣвать остальной матерiалъ, употребилъ его на образованiе Луны; — то есть и люди, надѣлющие послѣднѣе свѣтило достоинствами и свойствами, до которыхъ нашей Землѣ далеко. Древнiе полагали, говоритъ нашъ авторъ, что небеса и Елисейскiя поля находились на Лунѣ, гдѣ воздухъ чрезвычайно прозраченъ и чисть. Платонъ, Сократъ и ихъ ученики думали, что Луна обитаема чистыми духами, освободившимися отъ узъ могилы и бреннаго тѣла. Басню о Церерѣ, скитающейся и отыскивающей свою дочь Прозерпину, слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что люди, обитающiе въ области Цереры, стремятся получить удѣлъ и въ царствѣ Прозерпины, т. е. на Лунѣ.

Какъ кажется, Плутархъ такого-же мненiя; но онъ полагаетъ, что есть двѣ обители блаженства, соотвѣтствующiя двумъ сущностямъ человѣка, по предположенiю Плутарха не погибающимъ и въ загробной жизни: душѣ и мыслительной способности.

Тотъ же писатель полагалъ, что демоны и души отверженныхъ пребывают въ срединной области воздуха, въ чемъ согласны съ нимъ и новѣйшiе писатели. Правда, св. Августинъ утверждалъ, что невозможно опредѣлить мѣсто, гдѣ находится адъ, но другимъ извѣстно это изъ св. Писанiя. Иные полагаютъ, что адъ находится внѣ нашего мiра, такъ какъ въ Евангелiи онъ называется , внѣшнимъ мракомъ, небольшая часть писателей помѣщаютъ его въ центрѣ земнаго шара. Многiе съ полною увѣренностью утверждаютъ, что тамъ именно находится адъ и даже знаютъ и описываютъ всѣ его закоулки, стороны и объемъ. Францискъ Рибера, въ своихъ комментарiяхъ на Апокалипсисъ, по поводу словъ: „и кровь поднялась изъ подъ точила до удилъ коней на пространствѣ шестисотъ стадiй“ говоритъ, что эти выраженiя относятся къ аду, а упомянутымъ числомъ опредѣляется дiаметръ ада, равный 200 итальянскимъ милямъ. Но Лессiй полагаетъ, что мнѣнiе это сообщаетъ аду слишкомъ большiе размѣры, такъ какъ дiаметръ въ одно лье, будучи возвышенъ въ кубъ, далъ бы сферу, могущую вмѣстить въ себѣ 800,000 милионовъ грѣшниковъ, предполагая, что для каждаго изъ нихъ было-бы отведено мѣсто въ шесть квадратныхъ футовъ. Дѣло въ томъ, что по разсчету Риберы, не наберется больше 100,000 миллiоновъ грѣшниковъ. Изъ этого видно, замѣчаетъ Уилькинсъ, съ какою заботливостью этотъ отважный iезуитъ печется о томъ, чтобы каждый изъ этихъ несчастливцевъ не получилъ мѣста больше, чѣмъ слѣдовало-бы. Какъ-бы то ни было, прибавляетъ онъ, но по всѣмъ вѣроятiямъ объ этомъ нельзя сказать ничего положительнаго; впрочемъ, гдѣ только страдаетъ душа, тамъ и адъ.

Возвратимся однакожъ къ Лунѣ. Когда Плутархъ называетъ ее земнымъ свѣтиломъ или небесною Землею, то понятiя эти соотвѣтствуютъ земному раю схоластиковъ. Рай находится на Лунѣ или по близости Луны — такъ полагали новѣйшiе писатели, по всѣмъ вѣроятiямъ заимствовавшiе эту мысль у Плутарха или Платона. Тостатъ приписываетъ ее Исидору и Бэдѣ, а Перерiй — Страбусу и своему учителю, Рабанусу. Одни полагаютъ, что рай находится въ мѣстности, отыскать которую невозможно; поэтому въ книгѣ „Эздра“ говорится, что „гораздо труднѣе найти выходъ изъ рая, чѣмъ опредѣлить вѣсъ пламени, измѣрить вѣтеръ или воротить протекшiй день“. Не смотря на все это, есть люди, полагающiе, что рай находится на вершинѣ какой-то высокой горы подъ экваторомъ; они же утверждаютъ, что знойный поясъ есть имѣнно тотъ пламенный мечъ, которымъ охраняется земной рай. По мнѣнiю другихъ, рай находится въ какой-то высокой и гористой местности. Съ этимъ согласны Рупертъ, Скоттъ и многiе другiе схоластики, какъ цитируютъ ихъ Перерiй и кавалеръ Роулей. Причина этого, по ихъ мнѣнiю, заключается въ томъ, что по всемъ вѣроятiямъ въ сказанной мѣстности не было потопа, по недостатку въ ней грѣшниковъ, которые-бы навлекли бы на себя подобную кару. Тостатъ полагаетъ, что тамъ хранится тѣло Эпоха, а нѣкоторые изъ Отцевъ Церкви, — Тертуллiанъ и св. Августинъ, напримѣръ — утверждаютъ, будто души праведниковъ должны находиться тамъ до дня суднаго. Не трудно привести единогласныя мнѣнiя Отцевъ Церкви въ подтвержденiе того, что они считали рай дѣйствительно существующимъ и въ настоящее время, что въ него имѣнно былъ восхищенъ св. Павелъ и что изъ него были изгнаны прародители наши. Но какъ на Землѣ нѣтъ мѣста, удовлетворяющаго сказаннымъ условiямъ, то очень возможно, что такимъ мѣстомъ можетъ оказаться мiръ Луны.

Такъ какъ безъ грѣхопаденiя Адама люди ходили-бы нагими, то необходимо, чтобы въ мѣстѣ этомъ не было ни сильныхъ стужъ, ни сильныхъ жаровъ, чтó скорѣе можетъ быть въ верхнихъ слояхъ атмосферы, чѣмъ въ нижнихъ. Замѣтимъ, что этимъ условiямъ не удовлетворяетъ ни одна гора и что мы не можемъ придумать ни одного мѣста, находящагося внѣ нашей Землѣ и болѣе удобнаго для обитанiя, чѣмъ Луна, пришли наконецъ къ заключенiю, что рай находится на послѣдней. Это обусловливается двумя главными причинами: 1) рай земной находится не на Земли, такъ какъ высочайшiя горы земнаго шара были покрыты волнами потопа, и 2) необходимо, чтобъ онъ былъ извѣстной величины, а не малою частицею нашей Земли, такъ какъ безъ грѣхопаденiя Адама родъ человѣческiй обиталъ-бы въ раю.

Будемъ однакожъ справедливы въ отношенiи автора „Луннаго мiра“: онъ не допускаетъ благодушно всѣ предположенiя и слѣдующими словами заявляетъ о своемъ здравомъ разсудкѣ и своей смѣлости: Ничего не смѣю я говорить о Селенитахъ, но полагаю, что не мало еще откроютъ ихъ съ теченiемъ времени“.

Сирано де-Бержеракъ прежде веего прибылъ, вѣроятно, въ рай, гдѣ сохраняется еще преданiе о славномъ Мада (Адамъ). Не смотря на искаженiе текста, въ немъ можно замѣтить мысль, что Бержеракъ видѣлъ обитель нашего прародителя.

Рядомъ съ преданiемъ, помѣщавшимъ земной рай на Лунѣ, можно прослѣдить признаки противоположнаго преданiя, по которому рай находился въ южномъ полушарiи, подъ экваторомъ. Какъ помнится, Данте прямо прибылъ туда, возвратившись къ антиподамъ. Онъ говоритъ, что рай представляется въ видѣ очень высокой горы, произведенной, вѣроятно, паденiемъ Луцифера, низвергнутаго на Землю архангеломъ Гаврiиломъ. Мнѣнiе Христофора Колумба не разнится существенно отъ вышеприведеннаго мнѣнiя. „Въ теченiе нѣкотораго времени я полагалъ, говоритъ онъ, что Земля сферична, но теперь я составилъ себѣ другое понятiе о мiрѣ и нахожу, что онъ не на столько круглъ, какъ обыкновенно описываютъ его. Онъ имѣетъ форму груши, или круглаго клубка, на одной изъ оконечностей котораго находится нѣчто въ родѣ возвышенiя. Полагаю, что пройдя экваторъ и достигнувъ возвышеннѣйшей точки, о которой я упомянулъ, я найду болѣе теплую температуру и разницу въ свѣтилахъ небесныхъ. Думаю я такъ не потому собственно, чтобы самая возвышенная точка была вмѣсѣ съ тѣмъ и прiятнѣйшею, чтобы находились тамъ воды и чтобы продоставлялась возможность подняться туда, но я убѣжденъ, что тамъ находится земной рай, въ который никто не можетъ проникнуть безъ воли Божiей“. *) Благочестивый адмиралъ считалъ многiя рѣки Новаго свѣта истекающими изъ этой обители блаженства и въ пятнадцатомъ вѣкѣ появилось множество описанiй великолѣпныхъ городовъ, начиная съ города Сипангу Марка Поло, до Цейлонскаго пика, на которомъ замѣчались слѣды, оставленные ногою Адама. Не безъ скорби видѣли, что епископъ авильскiй перенесъ на Луну или въ какую-то другую внѣ-земную область вертоградъ блаженства и монахи постоянно говорили возвращавшимся съ Востока богомольцамъ: „Если только земной рай не исчезъ, подобно обманчивымъ парамъ миража сирiйскихъ пустынь, то онъ находится въ Эденѣ, въ Счастливой Аравiи“.

*) Colleccion de los viages. Madrid, 1825.

Безъ сомнѣнiя, читатель уже замѣтилъ, что до эпохи, до которой мы дошли, колонизация свѣтилъ заканчивалась Луною; до сихъ поръ разсуждали не о множественности, а просто о дуализмѣ мiровъ. Почти то-же самое замѣчается и теперь въ провинцiяхъ нашихъ: говоря о другiхъ мiрахъ, тотчасъ-же сводятъ рѣчь на Луну. Помнится, что когда въ дѣтствѣ нашемъ, по ребяческому любопытству, мы возбуждали порою подобнаго рода вопросы, то всегда разсуждали при этомъ о Лунѣ, а не о далекихъ и невѣдомыхъ свѣтилахъ. На Лунѣ останавливается полетъ мысли человѣческой. Еще до Сократа Океллъ Луканiйскiй (Ocellus de Lucanie) говорилъ: „Окружность, описываемая Луною, составляетъ пограничную черту между конечнымъ и безсмертнымъ. Все, находящееся выше ея и до нея, есть обитель боговъ, а находящееся ниже ея составляетъ обитель природы и борьбы; послѣдняя разрушаетъ, а первая созидаетъ все сущее“. Какъ кажется, что подобныя воззрѣнiя долго еще существовали и послѣ этихъ далекихъ эпохъ и область физической природы ограничивалась системою Земли.

Порою взоры устремлялись и дальше, но крылья мысли оказывались слишкомъ еще слабыми для болѣе смѣлаго полета и тѣни глубокой тайны расстилались предъ небесными мiрами. Прежде втораго шага необходимо сдѣлать первый, но въ описываемую эпоху благоразумно ограничивались первымъ. „Если взглянемъ на другiя планеты, говоритъ авторъ „Луннаго мiра“, то, быть можетъ, найдемъ вѣроятнымъ, что каждая изъ нихъ составляетъ отдѣльный мiръ, такъ какъ онѣ не входятъ въ составъ одной сферы, подобно неподвижнымъ. звѣздамъ, какъ кажется. Но это значило-бы высказывать все разомъ. Главное, къ чему стремлюсь я въ настоящемъ трактатѣ, это желанiе доказать, что на Лунѣ можетъ существовать мiръ“. Изъ этого ясно, что тутъ нѣтъ и рѣчи о неподвижныхъ звѣздахъ.

Причина этого заключалась въ изобрѣтенiи Галилеемъ первой зрительной трубы, въ столь высокой степени изумлявшей нашихъ добродушныхъ предковъ. Въ сущности, эта труба была очень скромною трубою, потому что она увеличивала предметы только въ 32 раза и вообще не достигала этихъ предѣловъ. При помощи ея, съ нѣкоторымъ интересомъ могла быть наблюдаема и изучаема только Луна, такъ какъ эта труба представляла планеты въ едва замѣтныхъ дискахъ.

Приводя такъ подробно предшествовавшая стремленiя, мы дѣлали это въ виду того, что ими выражается эпоха, до которой мы достигли. Нижеприведенное сочиненiе объясняетъ причину такихъ стремленiй и, вмѣстѣ съ тѣмъ, представляетъ образчикъ самаго страннаго смѣшенiя астрономическихъ и религiозныхъ понятiй.

А. Рейта. Око Эноха и Илiи. Oculus Enoch et Eliae, sive radius sidereomysticus, eic. *) Antuerpiae, 1645.

*) Вотъ полное заглавiе этого сочиненiя. во всемъ его объеме. Представляемъ его для людей любознательныхъ, какъ истинный типъ подобныхъ заглавiй, столь обыкновенныхъ въ среднiе вѣка. „Oculus Enoch et Eliae, sive radius sidereomysticus. Pars prima, authore R. P. F. Antonio de Rheita, ord. Capucinorum, concionat. et provinciae Austriae ac Bohemiae quondam praebitore. Opus philosophis, astronomis et rerum coelestium aequis aestimatoribus non tam utile quam jucundum; quo omnium planetarum veri motus, stationes, et retrocessiones, sine ullis epicyclis vel aequantibus, tam in the oria Tychonica quam Copernicana compendiosissime et jucundissime demonstrantur, exhibenturque. Hypothesis Tychonis quoad absolutam veritatem stabilitur ac facilior ipsa Copernicana redditur, reformatur et ad simplicissimam normam et formam reducitur. Hisce accesserunt novae harmonicae determinationes molium et proportionum planetarum ad invicem. Item plurimae aliae novitates coelo ab authore deductae. Probabilissima causa fluxus et refluxus Oceani. Ratio brevis conficiendi telescopium astronomicum. Et ultimo planetalogium mechanicum et novum, guo paucissimis votis veri omnium planetarum motus jucunde exhiberi queunt. Pars altera, sive Theo-Astronomia, qua consideratione visibilium et coelestium, per novos et jucundos conceptus praedicabiles ab astris desumptos, mens humana, invisibilia Dei itroducitur. Opus theologis, philosophis et verbi Dei praeconibus utile et jucun, dum“.

Въ богатѣйшихъ монастырскихъ библiотекахъ среднихъ вѣковъ трудно найти книгу, которая могла-бы соперничать съ этимъ огромнымъ фолiантомъ въ 700 страницъ. Дивное смѣшенiе величiя и странности понятiй, замѣчаемыхъ въ произведенiи этомъ, выдвигаютъ его изъ ряда обыкновенныхъ книгъ. На фронтисписѣ изображенъ мiръ, поддерживаемый тройною цѣпью, среди храма византiйской архитектуры. Спаситель держитъ верхнiй конецъ безконечной цѣпи, поддерживаемой ангелами, апостолами и современными государями, въ ихъ костюмахъ. Наивность выраженiя сообщаетъ этому рисунку несравненную оригинальность.

Этому огромному сочиненiю предпосланы два предисловiя: въ первомъ авторъ обращается къ Сыну Божiему: Deo opt. max. Christo Iesu, rerum. omnium patratori, siderum pientissimo conditori et moderatori, etc., а во второмъ — къ Фердинанду III Австрiйскому: Augustissimo invictissimoque Caesari romani imperil septemviris etc. Въ первомъ предисловiи мы присутствуемъ при освященiи книги Трiединымъ Богомъ, во второмъ — при принятiи ея земнымъ владыкою.

Авторъ свято вѣритъ въ неподвижность Земли и въ центральное положение, занимаемое ею среди единственной вселенной, состоящей изъ Земли, звѣздъ и Эмпирея. Поэтому, какъ скоро рѣчь касается идеи множественности мiровъ, разсужденiя автора становятся черезчуръ ужъ странными.

„Такъ какъ нѣтъ недостатка, говоритъ онъ, въ древнихъ и новѣйшихъ писателяхъ, трактовавшихъ объ этой гипотезѣ, то не мѣшаетъ поговорить здѣсь о нихъ. Въ своемъ трактатѣ объ оракулахъ, Плутархъ говоритъ, что Платонъ допускалъ существованiе многихъ мiровъ, пяти именно. Если вѣрить Ѳеодориту (Тhéоdorеt), то Аристархъ, Анаксименъ, Ксенофанъ, Дiогенъ, Левкиппъ (Leucippe), Демокритъ и Эпикуръ также допускали идею множественности мiровъ. Метродоръ говоритъ, что „столь-же неразумно было-бы помѣщать въ безконечномъ пространстве одинъ только мiръ, какъ и допускать существованiе одной только былинки на обширномъ лугу“ *).

*) Эта фраза Метродора Хiосскаго можетъ относиться къ числу такихъ которыя пользовались огромнымъ успѣхомъ втеченiи 2000 лѣтъ. Мы замѣтили, она процитирована 35 разъ, начиная съ Плутарха и кончая авторомъ „Множественности мiровъ“.

Но для бóльшаго уразумѣнiя вопроса, необходимо выяснить слѣдующее различiе: подъ словомъ „мiръ“ разумѣется или вся существующая матерiя, вся вселенная, или только нѣкоторая часть послѣдней, Земля, напримѣръ, окруженная всѣмъ остальнымъ, подобно косточкѣ, заключающейся въ своемъ плодѣ. Въ первомъ случаѣ, мысль о существованiи многихъ мiровъ была-бы не только слишкомъ смѣлою, но даже и противорѣчила-бы самой себѣ.

Вотъ главнѣйшiй софизмъ теологовъ, софизмъ, который не принадлежитъ лично нашему автору: „За предѣлами нашего мiра и всей вселенной существуетъ только воображаемое пространство. Это воображаемое пространство не обладаетъ свойствами протяженности и не имѣетъ оно ни длины, ни ширины, ни глубины. Такъ какъ оно ничто, положительно ничто, или иначе — полнѣйшее ничтожество, то очевидно, что ничего не можетъ заключаться въ немъ. Слѣдовательно, въ этомъ воображаемомъ пространствѣ не существуетъ возможныхъ мiровъ“.

Решаемся оставить безъ комментарiевъ эти бредни, на счетъ которыхъ мы высказали уже, впрочемъ, наше мнѣнiе.

За исключенiемъ вышеприведеннаго, авторъ допускаетъ возможность существованiя многихъ мiровъ и столь благосклоннымъ мнѣнiемъ мы обязаны влiянiю кардинала де-Куза, который, какъ помнится, не допускалъ, чтобы во вселенной могъ существовать хоть одинъ необитаемый мiръ. Дѣйствительно, королларiй главы XI (De docta ignorantia, lib. II) занимаетъ бѣльшую часть главы, посвященной Антонiемъ Рейта идеѣ множественности мiровъ. Писатель этотъ на столько либераленъ, что отвергаетъ мнѣнiе о. Мерсенна, выводившаго мысль о немножественности мiровъ изъ факта, что св. Писанiе хранитъ на счетъ этого молчанiе.

У о. Рейта не всегда бывало хорошее зрѣнiе. Однажды онъ принялъ маленькiя звѣзды вокругъ Юпитера за новыхъ спутниковъ свѣтила этого и желая польстить папѣ Урбану VIII, преподнесъ ихъ ему подъ именемъ урбанооктавийскихъ звѣздъ: неудачное и очень плохое подражанiе наименованiю медицейскихъ звѣздъ, которымъ Галилей обозначилъ четырехъ спутниковъ Юпитера.

Ни мнѣнiя пиѳогарейцевъ относительно лунныхъ животныхъ, ни мнѣнiе Ѳалеса Милетскаго, ни мнѣнiя Гераклита и Демокрита нисколько не смущаютъ нашего автора. Онъ не думаетъ также, подобно нѣкоторымъ современнымъ ему да и нынѣшнимъ писателямъ, чтобы лунныя животныя, люди и растенiя, въ 43 раза были меньше таковыхъ на Землѣ такъ какъ Луна въ 43 раза меньше земнаго шара. Нѣтъ, онъ не занимается ростомъ Селенитовъ, но питаетъ однакожъ надежду, что грядущiе вѣка, благодаря успѣхамъ оптики, выяснятъ человѣчеству этотъ вопросъ и довольствуется заявленiемъ, что на Лунѣ попеременно стоятъ то большiя жары, то жестокiя стужи, что никогда не бываетъ тамъ дождей, но по временамъ падаетъ роса.

Въ замѣнъ этого, нашъ теоретикъ полагаетъ, что небесная твердь есть плотная сфера: фактъ этотъ для него очевиденъ, такъ какъ подобнаго рода мысль допускается нѣкоторыми мѣстами св. Писанiя. Равнымъ же образомъ онъ думаетъ, что небеса, находящаяся надъ твердью, состоять изъ воды, потому что еврейское слово „шамаинъ“ значитъ: aqua. Толкованiя эти составляютъ исходную точку для цѣлаго ряда предположенiй относительно того, что должно произойти съ Небомъ и Землею послѣ страшнаго суда.

Въ другомъ мѣстѣ онъ самымъ курьезнымъ образомъ опредѣляетъ объемъ неба: вотъ вкратце ходъ его умозаключенiй. Дiаметръ Солнца равенъ квадратному корню изъ разстоянiя Солнца отъ Земли. Подобно тому какъ дiаметръ Земли содержится 1,000 разъ въ дiаметрѣ эклиптики, такъ точно дiаметръ Солнца 1,000 разъ заключается въ радiусѣ орбиты Сатурна. Дiаметръ Солнца, выраженный въ дiаметрахъ Земли, равенъ квадратному корню изъ разстоянiя его отъ Сатурна (100X100 составляетъ 10,000 дiаметровъ Земли); слѣдовательно дiаметръ сферы Сатурна равенъ квадратному корню, выраженному въ дiаметрахъ Солнца, изъ радiуса или полудiаметра тверди небесной. Но какъ дiаметръ Солнца содержится въ дiаметрѣ сферы Сатурна 1,000 разъ, то полудiаметръ тверди равенъ 1,000,000 солнечныхъ дiаметровъ; число это, помноженное на 10, дастъ въ произведенiи 10,000,000 земныхъ поперечниковъ, или 20,000,000 полудiаметровъ. Если умножить число это на 1,000 (число часовъ, заключающихся въ земномъ дiаметрѣ), то получится 20.000,000 часовъ для полудiаметра тверди небесной.

Подобно тому, какъ дiаметръ Сатурна равенъ квадратному корню, въ дiаметрахъ Солнца, изъ полудiаметра тверди, такъ и послѣднiй, въ дiаметрахъ сферы Сатурна, равенъ квадратному корню изъ полудiаметра неба — Эмпирея. Въ концѣ концовъ, вычисленiе даетъ 20.000,000,000,000 полудiаметровъ Земли, а въ часахъ: 20,000,000,000,000,000.

Но какъ отношенiе дiаметра къ окружности равно ⁷/22, то умноживъ приведенное число на 22 и раздѣливъ на 7, въ окончательномъ выводѣ получится, что окружность Эмпирея, выраженная въ часахъ, равна 125,714,285,714,285,714. Это даетъ добродушному капуцину основательный поводъ уповать на милость Господа, уготовавшаго достаточно листа, для своихъ избранниковъ. Тутъ какъ нельзя больше кстати восклицанiе Баруха: O Israel, quam magna est domus Dei! Какъ велика обитель Бога!

Если-бы время позволяло намъ дойти до Тропологiи II Аналогiи VI второй части, трактующей о дѣйствiи звука трубнаго на грѣшниковъ in die judicii, то намъ крайне было-бы прiятно продолжать беседу съ Антонiемъ де-Реита и уразумѣть мистическое значенiе знаковъ зодiака; но, ей-ей, мѣста у насъ не хватаетъ для этого, тѣмъ болѣе что толпа послѣдующихъ писателей не оставляетъ насъ въ покоѣ и деспотически распоряжается нами.

Discours nouveau prouvant la Pluralité des Mondts, que les astres sont des Terres habiteés, et la Terre une estoile etc. par Pierre Borel (1647).

Произведенiе этого королевскаго лейбъ-медика, автора трактатовъ по части медицины и естествовѣдѣнiя, болѣе извѣстныхъ потомству, чѣмъ книга, заглавiе которой мы привели, составляетъ прелюдiю къ сочиненiямъ Сирано де-Бержерака. Библiографическiя каталоги относятъ эту книгу къ 1657 году, но мы нигдѣ не могли отыскать ея печатный экземпляръ. Въ библiотекѣ Арсенала имѣется рукопись, которую одинъ писатель, очень опытный въ подобнаго рода дѣлахъ *), комментируетъ слѣдующимъ образомъ:

*) Библiофилъ Жакобъ, обязательности котораго мы одолжены знакомствомъ съ рукописью этою.

„Въ эпоху, когда Сирано де-Бержеракъ написалъ свое Путешествiе на Луну, философы и ученые, занимавшiеся астрономическими наблюденiями, старались узнать, обитаемы-ли звѣзды, Солнце и въ особенности Луна. Очень можетъ быть, что Сирано де-Бержеракъ воспользовался или вдохновился однимъ очень древнiмъ трактатомъ, въ которомъ вопросъ этотъ разсматривался съ точки зрѣния современной науки. Борель находился въ сношенiяхъ съ Гассенди, Мерсенномъ, Рого и проч. Должно полагать, что онъ былъ знакомъ также и съ авторомъ Путешествiя на Луну. Во всякомъ случаѣ, его сочиненiе озаглавлено: „Новый трактатъ, доказывающiй множественность мiровъ, а также что звѣзды суть обитаемыя земли, а Земля есть звѣзда, находящаяся внѣ центра вселенной, въ третьемъ небѣ предъ неподвижнымъ Солнцемъ и много другихъ очень занимательныхъ вещей". Мы полагаемъ, что заметка эта нигдѣ не была напечатана. Глава XXX, „О томъ, чтó находится на Лунѣ и на звѣздахъ", представляетъ некоторое сходство съ однимъ мѣстомъ предисловiя Лебрэ къ сочиненiямъ Сирано. „Нѣкоторые изъ стоиковъ, говоритъ Борель, полагали, что не только Луна, но и Солнце обитаемы людьми. Кампанелла говоритъ, что въ этихъ свѣтлыхъ и лучезарныхъ странахъ могутъ существовать обитатели болѣе просвѣщенные, чѣмъ мы и лучше насъ понимающiе то, чего мы никакъ не постигнуть".

„Но Галилей, въ наше время такъ хорошо изучившiй Луну, утверждаетъ, что она можетъ быть обитаема и что на ней находятся горы; равнины ее темны, а гористыя части свѣтлы и вокругъ пятенъ этихъ видны какъ-бы горы и скалы. Поэтому нѣкоторые говорятъ, что-звѣзды блестятъ только вслѣдствiе своей неправильности и мы никогда не видѣли-бы ихъ, если-бы на нихъ не было горъ, отражающихъ свѣтъ Солнца".

Въ XLIV главѣ Борель разсуждаетъ, „при помощи какихъ средствъ можно-бы узнать истину относительно множественности мiровъ и въ особенности относительно того, чтó находится на Лунѣ" и слѣдующимъ образомъ говоритъ объ аэростатахъ: „Нѣкоторые вообразили себѣ, что подобно тому, какъ человѣкъ, плавая подражаетъ рыбамъ, такъ точно можетъ онъ изобрѣсть и искуство воздухоплаванiя и что при помощи этого изобрѣтенiя, не прибегая ни къ какимъ другимъ средствамъ, можно добиться истины относительно этого вопроса. Исторiя приводитъ примѣры летавшихъ людей. Многiе философы и въ числѣ ихъ Бэконъ полагаютъ, что дѣло это возможное. Я могъ-бы привесть здѣсь примѣры эти, различныя ихъ причины и даже относящееся къ этому орудiя и снаряды, но я приберегаю ихъ для моей натуральной магiи. Впрочемъ, если-бы даже можно было лѣтать, то ни къ чему-бы это не послужило: независимо отъ того, что человѣкъ, по причинѣ тяжести, не поднялся-бы на большую высоту, онъ не могъ-бы находиться въ неподвижности, столь необходимой для наблюденiя неба и употребленiя оптическихъ инструментовъ; кромѣ того, его вниманiе вполнѣ было-бы занято управленiемъ снаряда".

Въ ожиданiи эпохи, когда получатся великолепные результаты воздухоплаванiя, будемъ продолжать путешествiя, совершаемыя только при помощи крыльевъ воображенiя.

Cyrano de Bergerac. — Voyages dans la Lune (1649). Histoire des Etats et 'Empires du Soleil (1652).

„Было полнолунiе, небо было безоблачно и пробило девять часовъ вечера, когда, на возвратномъ пути изъ Кламара, близъ Парижа (гдѣ г. Кюижи-сынъ, владѣлецъ помѣстья, угощалъ меня и нѣкоторыхъ изъ друзей моихъ), многiя мысли, возбуждаемыя шафраннымъ шаромъ Луны, стали предметомъ нашего разговора во время дороги. Устремивъ глаза на это большое свѣтило, одни считали его слуховымъ окномъ неба, другiе утверждали, что это столъ, на которомъ Дiана гладить воротнички Аполлона, а иные выражали предположенiе, что, по всѣмъ вѣроятiямъ, это само Солнце: разоблачившись подъ вечеръ отъ лучей своихъ, оно смотрѣло въ дырочку, что въ его отсутствiе творится на свѣтѣ. Что касается меня, сказалъ я имъ, то желая присоединить мои восторги къ вашимъ, я полагаю, не забавляясь однакожъ остроумными выдумками, которыми вы щекочете время, чтобъ оно проходило скорее, — я полагаю, что Луна такой-же мiръ, какъ и нашъ и что мы служимъ для нея Луною. Нѣкоторые изъ общества нашего наградили меня за это громкими раскатами хохота... Быть можетъ, сказалъ я, — и на Лунѣ подшучиваютъ теперь надъ кѣмъ-нибудь, утверждающимъ, что земной шаръ есть мiръ".

Вотъ прекрасное введенiе; оно составляетъ прiятное предвкушенiе имѣющаго послѣдовать за нимъ разсказа и превосходный документъ, дающiй автору право гражданства въ нашихъ владѣнiяхъ. Савиньянъ Сирано, родившiйся въ Бержеракѣ, маленькомъ городкѣ въ Перигорѣ, заслуживаетъ съ нашей стороны благосклоннаго и формальнаго представленiя. Въ отношенiи его извѣстны въ наше время только два слѣдующiе стиха Боало:

Однакожъ Сирано оказалъ важныя услуги потомству. Скажемъ вмѣстѣ съ Шарлемъ Нодье, что на Сирано слѣдуетъ смотрѣть съ широкой точки зрѣнiя. То былъ талантъ неразвитой, непостоянный, причудливый, безпорядочный, во многихъ отношенiяхъ достойный порицанiя, но талантъ живой и изобрѣтательный. Этого и не подозрѣваютъ даже.... Кто читалъ Бержерака?

Около 1638 года, у аббата Гассенди, тогда уже прославлявшаго Францiю извѣстностью своего имени, въ одной изъ мирныхъ улицъ близъ Арсенала, невдалекѣ отъ Французской коллегiи, въ которой Гассенди состоялъ профессоромъ, собирался небольшой кружокъ философовъ, ревностными адептами котораго были: молодой Шапель, Ламотъ Ле-Вайе, Бернiе, Гено и Мольеръ. Молодой Сирано, человѣкъ безпокойный и съ очень неподатливымъ характеромъ, рѣшился сдѣлаться членомъ этого молодаго и блестящаго общества и, такъ или иначе, быть принятымъ въ число привиллегированныхъ слушателей профессора. Если ему была оказана эта милость, то, какъ кажется, единственно во избѣжанiе нападокъ и угрозъ яраго неофита. Мы забыли сказать, что Сирано былъ страшный насмѣшникъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, человѣкъ очень горячiй; къ несчастiю для послѣдней стороны его характера, физiономiя его представляла нѣчто такое, что возбуждало улыбку всѣхъ видѣвшихъ его: это его непомѣрной длины носъ. Многiе, имѣвшiе неосторожность насмѣхаться надъ нимъ въ глаза, поплатились за это жизнiю. Дассуси, описавшiй битву Сирано съ обезьяною Брiоше, въ концѣ Новаго Моста, очень мало польстилъ его портрету. „На головѣ у него, говоритъ онъ, почти нѣтъ волосъ, такъ что ихъ можно пересчитать за десять шаговъ; его носъ, широкiй въ основанiи и закрюченный, похожъ на клювъ желтыхъ и пестрыхъ болтуновъ, привозимыхъ къ намъ изъ Америки; ноги у него — точно воретена" и проч. Несмотря на это, у Сирано де-Бержерака не было недостатка въ умѣ; положительно это оригинальнѣйший писатель въ родѣ Монтеня и Раблэ; его можно назвать послѣднимъ изъ Галловъ. Впрочемъ, онъ самъ станетъ защищать свое дѣло. Возвратимся къ прерванному разсказу.

„Мысль эта, смѣлость которой, возбуждаемая противорѣчiемъ, шла въ разрѣзъ моему обычаю, такъ глубоко укоренилась во мнѣ, что во время всей дороги я былъ чреватъ тысячами опредѣленiй Луны, не будучи однакожъ въ состоянiи разрѣшиться ни однимъ изъ нихъ. Поддерживая это нелѣпое мнѣнiе почти серьезными соображенiями, я былъ уже готовъ согласиться съ нимъ, какъ вдругъ чудо или случай, фортуна или то, что называютъ видѣнiемъ, мечтою, химерою или, если хотите, безумiемъ, побудило меня написать настоящий трактатъ. Придя домой, я вошелъ въ мой кабинетъ, гдѣ и нашелъ на столѣ книгу, которую однакожъ я не оставлялъ тамъ. То была книга Кадрана и хотя я не имѣлъ намѣренiя прочесть ее, но взоры мои невольно упали на одинъ изъ разсказовъ этого философа, который говоритъ, что занимаясь однажды вечеромъ при свѣтѣ свѣчи, онъ увидѣлъ, какъ къ нему вошли, чрезъ двѣ затворенный двери, два высокаго роста старца и, послѣ многихъ вопросовъ, отвѣтили наконецъ, что они обитатели Луны и затѣмъ исчезли. Столь-же изумленный тѣмъ, что книга перемѣстилась сама собою, какъ и временемъ и страницею, на которой она раскрылась, я принялъ такое стеченiе обстоятельствъ какъ-бы за внушенiе мнѣ свыше показать людямъ, что Луна есть мiръ.... Безъ сомнѣнiя, говоритъ онъ дальше, два старца, явившiеся этому великому человеку, сдвинули съ мѣста мою книгу и раскрыли ее именно на извѣстной страницѣ съ тѣмъ, чтобы избавить себя отъ труда обращаться ко мнѣ съ тѣми наставленiями, съ которыми они обращались къ Кадрану. Но, прибавляешь онъ, — я не иначе разрѣшу мои сомнѣнiя, какъ поднявшись на Луну.

Въ одинъ прекрасный день физикъ нашъ приступаетъ къ дѣлу. Онъ обвязалъ вокругъ себя множество стклянокъ, на которыя Солнце съ такою силою бросало лучи свои, что теплота, привлекавшая склянки и производившая самыя большiя тучи, такъ высоко подняла Сирана, что вскорѣ онъ очутился надъ срединной областью пространства. Но какъ вслѣдствiе притяженiя, онъ летѣлъ слишкомъ быстро и вмѣсто того, чтобы приближаться къ Лунѣ, какъ онъ того надѣялся, онъ удалялся отъ нея, потому что это свѣтило представлялось ему въ меньшемъ видѣ, чѣмъ въ моментъ отправленiя, то Сирано разбилъ нѣсколько стклянокъ, съ цѣлью спуститься на Землю. Между тѣмъ, во время восхожденiя Сирано, Земля совершила извѣстную часть своего оборота и вместо того, чтобы спуститься въ точкѣ отправленiя, путешественникъ очутился въ Канадѣ, гдѣ отрядъ солдатъ схватилъ его и съ барабаннымъ боемъ привелъ къ губернатору.

Онъ попробовалъ было устроить другую машину, но едва приступилъ онъ къ опытамъ, какъ тутъ-же упалъ на Землю, причемъ нашелся вынужденнымъ, для излеченiя своихъ ранъ намазаться бычачьимъ мозгомъ. На слѣдующiй день онъ сталъ отыскивать свою машину и нашелъ ее на площади Квебека; принявъ ее за остовъ летающаго дракона, солдаты полагали, что ее необходимо наполнить ракетами для того, чтобы она полетѣла. Изумленный и взбѣшенный тѣмъ, что „дѣло рукъ его" находится въ столь великой опасности, Сирано схватываетъ руку солдата, подносившего огонь къ машинѣ, вырываетъ у него фитиль и прыгаетъ въ снарядъ.... Но онъ выбралъ для этого самый неудобный моментъ: фейерверкъ вспыхнулъ, машина и находящiйся въ ней человѣкъ поднимаются на огромную высоту; черезъ нѣсколько времени машина падаетъ, но воздушный путешественникъ продолжаетъ подниматься все выше и выше.... Привыкнувъ высасывать мозгъ животныхъ, Луна сосала теперь мозгъ, которымъ Сирано намазался наканунѣ, влекла его къ себѣ, а онъ очень быстро приближался къ ней. Наконецъ, въ извѣстное мгновенiе онъ упалъ на Луну ногами вверхъ, но сила паденiя не позволила ему припомнить, какимъ именно образомъ произошло это. Онъ очнулся подъ яблонею.

Передѣлки, которымъ подверглась рукопись Сирано, по причинѣ заключавшихся въ ней намековъ на земной рай, не позволяютъ съ точностiю возстановить идею автора. Втеченiе нѣкотораго времени онъ старался, повидимому, узнать: обитаема-ли Луна, причемъ нашелъ въ тѣни древесной нѣкоего юношу, потомка Мада (анаграмма очень прозрачна), который прибылъ съ Земли на Луну на снарядѣ, сдѣланномъ изъ желѣза и магнита. Способъ восхожденiя его заключался въ томъ, что онъ бросалъ въ воздухъ большой шаръ изъ натуральнаго магнита, привлекавшаго машину, въ которой находился путешественникъ. Послѣднiй продолжалъ операцiю эту до тѣхъ поръ, пока не достигъ сферы притяженiя Луны.

Какъ кажется (по причинѣ пропусковъ, нельзя объяснить этого страннаго обстоятельства), Сирано долго не приходилось встрѣчать обитателей Луны. О первой встрѣчѣ съ ними онъ разсказываетъ слѣдующее: „Пройдя четверть лье, я встрѣтилъ двухъ огромныхъ животныхъ, изъ которыхъ одно остановилось предо мною, а другое потихоньку ушло въ свое логовище; по крайней мѣрѣ, такъ я полагалъ, потому что нѣсколько времени спустя я увидѣлъ, что оно возвращается въ сопровожденiи семисотъ или восьмисотъ себѣ подобныхъ. Они тотчасъ-же окружили меня. Приглядѣвшись къ нимъ поближе, я замѣтить, что ростомъ и лицомъ они похожи на насъ. Приключенiе это привело мне на память разсказы моей мамки о Сиренахъ, Фавнахъ и Сатирахъ. По временамъ они испускали такiе яростные вопли (вызываемые, вѣроятно, удовольствiемъ видѣть меня), что я подумалъ, не превратился-ли и я въ чудовище. Наконецъ, одинъ изъ этихъ звѣрей-людей схватилъ меня; подобно волку, уносящему овцу, закинулъ меня на спину и принесъ въ городъ, гдѣ я изумился пуще прежняго, увидѣвъ, что то были дѣйствительно люди и не замѣтивъ ни одного изъ нихъ, который не ходилъ-бы на четверенькахъ".

Изъ этого видно, что обитатели Луны имѣютъ обыкновенiе ходить на четверенькахъ. Вообще, они ростомъ въ двѣнадцать локтей, поэтому очень удивлялись они невзрачности и странности тѣла земнаго человѣка. Городскiе старшины поручили Сирано надзору смотрителя рѣдкихъ звѣрей; его научили кувыркаться, гримасничать и вообще потѣшать почтенную публику. Вскорѣ его сталъ утѣшать демонъ Сократа, духъ, возникший на Солнцѣ. Онъ жилъ на Землѣ до правленiя Августа, во времена оракуловъ, боговъ-Ларовъ, Фей, и недавно только принялъ на себя образъ молодаго обитателя Луны, въ минуту смерти послѣдняго. Демонъ этотъ сдѣлалъ Сирано философомъ и содѣйствовалъ ему къ правильному наблюденiю порядковъ этого новаго мiра.

На Лунѣ говорятъ на двухъ языкахъ. Первый языкъ, употребляемый людьми знатными, состоитъ въ гармонiи различныхъ звуковъ; схоластическiе аргументы, диспуты, важнѣйшiя тяжебный дѣла — все это обсуждается въ концертахъ. Этимъ объясняется впослѣдствiи имя короля: La-la-do-mi и слово „река": (Не былъ-ли извѣстенъ Сирано Человѣкъ на Лунѣ Годвина?). Второй языкъ, употребляемый народомъ, производится трясенiемъ членовъ; слова состоятъ въ знаменательномъ подергиванiи пальцемъ, ухомъ, глазомъ, щекою и проч., точно человѣкъ не говорить, а тормошится.

Способъ, какимъ жители Луны принимаютъ пищу, также различенъ отъ способа, какимъ дѣлается это у насъ. Столовая состояла изъ большой пустой комнаты, въ которую ввели гостя и затѣмъ раздели его до нага. Сирано требуетъ супу и немедленно-же ощущаетъ запахъ вкуснейшей похлебки, когда-либо раздражавшей обонянiе недобраго богача, „Я хотѣлъ, говорить онъ, — встать съ мѣста и прослѣдить источникъ столь прiятнаго запаха, но мой носильщикъ не позволилъ мнѣ исполнить мое намѣренiе. — Куда вы? сказалъ он. Кончайте вашъ супъ. — Да гдѣ же у дьявола этотъ супъ? почти съ сердцемъ отвѣтилъ я. — Развѣ вы не знаете, какъ ѣдятъ здѣсь? Но если это вамъ неизвѣстно, то знайте, что здѣсь питаются только испаренiями яствъ". Дѣйствительно, кулинарное искусство состоитъ въ томъ, что въ большихъ сосудахъ, приспособленныхъ для этой цѣли, заключаются испаренiя, выделяемыя варенымъ мясомъ; сначала открываютъ одинъ сосудъ, въ которомъ заключенъ запахъ многихъ блюдъ, затѣмъ другой и такъ далѣе, пока общество насытится.

Освѣщенiе производится посредствомъ свѣтляковъ, заключенныхъ въ хрустальныхъ сосудахъ. Позже Сирано видѣлъ два огненные шара, служившiе для той-же цѣли: та были солнечные лучи, лишенные теплоты. Постели состоять изъ цвѣтовъ; молоденькiе мальчики ждутъ васъ, раздѣваютъ, укладываютъ на постель и легонько щекочутъ васъ, пока вы не уснете.

Стихи — эта ходячая монета страны. Едва Сирано выразилъ однажды сельскому трактирщику желанiе съѣсть съ дюжину жаворонковъ, какъ послѣднiе немедленно-же попадали къ его ногамъ и притомъ — совсѣмъ изжаренные. „Они подмѣшиваютъ, говоритъ онъ, въ порохъ какой-то составъ, который убиваетъ, очищаетъ отъ перьевъ, жаритъ и приправляетъ дичь". Когда Сирано потребовалъ счетъ, то ему ответили, что съ него слѣдуетъ получить шестистишiе. Превосходная монета: на какой-нибудь сонетъ можно кутить цѣлую недѣлю.

Въ противоположность тому, что дѣлается въ нашемъ мiрѣ, на Лунѣ пожилые люди уважаютъ молодыхъ, такъ какъ послѣднiе вообще способнѣе стариковъ. Отецъ не имѣетъ власти надъ своимъ сыномъ: „если вашъ отецъ не сдѣлался вашимъ сыномъ, то это произошло вслѣдствiе чистѣйшей случайности. Да и увѣрены-ли вы, что онъ не помѣшалъ вамъ наслѣдовать царскую корону? Очень можетъ быть, что ваша душа отправилась съ неба съ тѣмъ, чтобы дать жизнь императору римскому въ лонѣ императрицы, но встрѣтивъ на дорогѣ вашъ зародышъ, тотчасъ-же вселилась въ него, единственно съ цѣлью сокращенiя пути".

Въ произведенiи Сирано встрѣчаются ученiя всѣхъ школъ древности, отъ Пиѳагора до Пиррона, и не будь Лейбницъ въ ту пору нѣсколькихъ лѣтъ ребенкомъ, то мы сказали-бы, что въ книгѣ Сирано встрѣчается также ученiе Лейбница и Бернулли. Послушаемъ отрывокъ одного разговора въ защиту капусты. „Утверждать будто природа больше любитъ людей, чѣмъ капусту, это значило-бы щекотать насъ съ тѣмъ, чтобы мы смѣялись... Не думаете-ли вы, что это злополучное растенiе, обладай оно даромъ слова, не сказало-бы въ то мгновенiе, когда его срѣзываютъ: О человѣкъ, мой милый братъ, чѣмъ заслужила я смерть? Я могла-бы жить въ пустынныхъ мѣстахъ, но я возлюбила твое общество. Едва посадили меня въ твоемъ огородѣ, какъ въ изъявленiе моего удовольствiя я начинаю развиваться, простираю къ тебѣ объятiя, предлагаю тебѣ мое потомство въ сѣмянахъ. но въ награду за ласку мою, ты приказываешь отрубить мнѣ голову!" Быть можетъ, не такъ грешно убить человѣка: умерщвляя его, вы заставляете душу только перемѣнить квартиру, но убивая растенiе, вы вполнѣ уничтожаете его. Въ семьѣ Бога нѣтъ права первородства и если капуста не получила удѣла въ области безсмертiя, то, безъ сомнѣнiя, она вознаграждена за это чѣмъ-либо другимъ. Помни, о высокомѣрнѣйшая изъ тварей земныхъ, что хотя капуста, которую ты срѣзываешь, и не говоритъ, тѣмъ не менѣе она мыслитъ. Бѣдное растете не обладаетъ органами, которые давали-бы ему возможность горланить, подобно намъ, тормошиться да хныкать.... Если вы спросите наконецъ, откуда мнѣ извѣстно, что капуста способна къ столь прекраснымъ мыслямъ, то, въ свою очередь, я спрошу у васъ: какимъ образомъ вы знаете, что она не способна къ таковымъ и почему какая-либо капуста, запираясь на ночь, не могла-бы сказать, подобно вамъ: „Милостивый государь мой, Кудрявая Капуста, честь имѣю быть вашею покорнѣйшею слугою, Кочанная Капуста".

На Лунѣ существуютъ города двухъ разрядовъ: постоянные и подвижные. Дома первыхъ подобны башнямъ, въ центрѣ которыхъ, отъ подваловъ до чердаковъ, проходятъ больше и крѣпкiе винты, при помощи которыхъ дома то поднимаются, то опускаются, смотря по температурѣ. Подвижные дома устроены на колесахъ и снабжены парусами и мѣхами, посредствомъ которыхъ и совершается ихъ передвиженiе. Въ каждомъ семействѣ имѣется физiологъ, приходящiй по вечерамъ и прописывающiй цвѣты и духи для вашей спальни, согласно съ темпераментомъ вашимъ.

Погребенiе составляетъ кару преступниковъ, такъ какъ на Лунѣ покойниковъ сожигаютъ. Вотъ прекраснѣйшiй обрядъ похоронъ, быть можетъ заимствованный Сирано у Массагетовъ *): „Когда кто-либо изъ философовъ почувствуетъ приближенiе смерти, то приглашаетъ онъ друзей своихъ на роскошный пиръ. Каждый изъ приглашенныхъ воздерживается отъ пищи втеченiе двадцати четырехъ часовъ; прiйдя въ домъ мудреца, они приносятъ жертву Солнцу и цѣлуютъ старца, лежащаго на своемъ ложѣ. Когда очередь дойдетъ до его любимца, то нѣжно облобызавъ послѣдняго, умирающiй прижимаетъ его къ груди и, приложивъ къ устамъ его свои уста, правою рукою вонзаетъ кинжалъ себѣ въ сердце. Любимецъ до тѣхъ поръ не отрываетъ устъ своихъ, пока не почувствуетъ, что старецъ умеръ, послѣ чего извлекаетъ кинжалъ изъ груди покойника и начинаетъ сосать его кровь. За нимъ слѣдуетъ второй, третiй, четвертый изъ приглашенныхъ, однимъ словомъ — вся компанiя. Слѣдующiе дни проходятъ въ совмѣстномъ пожиранiи покойника, причемъ не ѣдятъ уже ничего другаго". Сирано добавляетъ, въ свойственныхъ ему выраженiяхъ, что къ нимъ присоединяются и молодыя дѣвушки; если оказываются на лицо младенцы, то они представляютъ собою потомство покойника.

*) Hérodote, Histoire, liv. I, CCXVI.

Въ рамки настоящего обзора намъ хотѣлось-бы по возможности помѣстить все; при этомъ мы нерѣдко находимся въ затруднительномъ положенiи относительно выбора сюжетовъ; въ особенности это применимо къ произведенiямъ Сирано. Обилiе предметовъ стѣсняетъ насъ. Во всякомъ случаѣ, мы не оставимъ героя нашего на Лунѣ и прежде чѣмъ уйти оттуда, укажемъ на странные солнечные часы, которыми нашъ своеобразный писатель надѣляетъ обитателей Луны. „Нѣсколько разъ случалось мнѣ, говоритъ онъ, — обращаться къ прохожимъ съ вопросомъ: который часъ, но вмѣсто отвѣта они только раскрывали рты, стискивали зубы и перекашивали лица. Это даетъ имъ возможность обходиться безъ помощи часовъ, такъ какъ они превращаютъ свои зубы въ столь точные солнечные часы, что желая указать кому-нибудь время, они открываютъ ротъ, причемъ тѣнь носа, падающая на зубы, обозначаетъ часъ, на счетъ котораго освѣдомляется спрашивающiй".

Сирано возвращается на Землю, несомый демономъ Сократа, который оказывалъ ему свое покровительство во время всего пути, пройденнаго въ полтора дня. Быстрота, съ какою совершилось путешествiе, лишила Сирано сознанiя, такъ что онъ очнулся въ Италiи, лежа на травѣ одного холма. Со всѣхъ сторонъ тотчасъ-же набѣжали собаки, имѣющiя обыкновенiе лаять на Луну и почуявшiе, что Сирано прибылъ оттуда. Онъ отправился въ Римъ, а оттуда, чрезъ Чивитта-Векiя, въ Марсель и вскорѣ затѣмъ онъ прибылъ въ

Не станемъ описывать невзгодъ злополучнаго Бержерака по возвращенiи на родину, гдѣ, благодаря мѣстному приходскому священнику, онъ прослылъ волшебникомъ, колдуномъ и наперсникомъ дiавольскимъ. Переходя отъ несчастiя къ несчастiю, отъ одного промаха къ другому, однажды онъ пробирался добрымъ городомъ Тулузою, какъ вдругъ его арестовали именемъ короля и безъ дальнѣйшихъ церемонiй засадили въ тюрьму, гдѣ онъ и увязъ по колѣни въ грязи. Сирано рисуетъ весьма прискорбную картину этого. „Мнѣ хотѣлось оглохнуть, лишь-бы только не слышать отвратительнаго кваканья копошившихся въ тинѣ лягушекъ, говорить онъ; я чувствовалъ, какъ ящерицы ползали по ногамъ моимъ, а змѣи охватывали мою шею. Остальнаго и выразить не могу"... Сирано любилъ чистый воздухъ, свѣтъ солнца и свободу; понятно послѣ этого, что сидя въ тюрьмѣ, онъ чувствовалъ себя очень нехорошо. По протекцiи нѣкоторыхъ изъ его друзей, ему позволили перейти изъ подвала на вершину башни и въ этой новой резиденцiи, въ обществѣ многихъ узниковъ, онъ приступилъ, подъ предлогомъ устройства физическихъ инструментовъ, къ сооруженiю новой машины, при помощи которой Сирано надѣялся возвратиться въ Котиньякъ.

То былъ большой, очень легкiй и, въ случаѣ надобности, герметически запиравшiйся ящикъ, вышиною въ шесть, а шириною отъ трехъ до четырехъ футовъ. Въ нижней его части находилась дыра, а отверстiе верхней части представляло доступъ въ хрустальный шаръ, шейка котораго проникала въ ящикъ. Ящикъ, имѣвшiй форму двадцатигранника, обладалъ свойствами зажигательного стекла.

Однажды утромъ Сирано сидѣлъ въ своей машинѣ, на терассѣ дома. Солнце освѣщало прозрачный двадцатигранникъ; лучи его проникали въ ящикъ, производя магическiе эффекты колорацiи, какъ вдругъ Сирано вздрогнулъ, точно человѣкъ, котораго поднимаютъ на блокѣ. Что случилось? Пустота, произведенная въ двадцатигранникѣ дѣйствiемъ солнечныхъ лучей, привлекала воздухъ, который вторгался въ машину нижнимъ отверстiемъ и приподнималъ ее вверхъ. Произошло это такъ быстро, что въ ту минуту, когда оправившiйся отъ изумленiя путешественникъ, хотѣлъ было орiентироватъся и посредствомъ веревки поднять прилаженный къ двадцатиграннику парусъ, съ цѣлью отправиться въ Котиньякъ, — Сирано такъ уже высоко вознесся въ воздухъ, что городъ Тулуза казался едва заметною точкою: Сирано поднимался къ Солнцу. Соседство этой раскаленной сферы не превратило его однакожъ въ пепелъ: онъ говоритъ, что жжетъ собственно не огонь, а болѣе грубая матерiя, которую огонь, въ силу своей подвижной природы, безпрестанно двигаетъ то въ одну, то въ другую сторону. Но въ эфирѣ нѣтъ этой матерiи.

Воздухоплаватель пролетѣлъ подлѣ Луны, оставилъ направо Меркурiя и Венеру, находившуюся въ перiодѣ приращенiя и приблизился к солнечнымъ пятнамъ — небольшимъ мiрамъ, вращающимся вокругъ дневного свѣтила. По поводу множества этихъ пятенъ Сирано начинаетъ философствовать на счетъ вѣроятнаго охлажденiя Солнца, прибавляя, что, быть можетъ, Земля была нѣкогда Солнцемъ; тогда на ней обитали баснословныя и чудовищныя животныя, о которыхъ такъ много разсказываютъ намъ древнiе. Наконецъ, послѣ четырехмѣсячнаго почти путешествiя, Сирано прибылъ въ одинъ изъ этихъ малыхъ мiровъ и почувствовалъ себя на вершинѣ блаженства, ощутивъ наконецъ подъ ногами твердую почву, послѣ столь долговременнаго розыгрыванiя роли птицы. Не преминемъ объяснить, что если нашъ путешественникъ пробылъ такъ долго безъ пищи, то потому именно, что природа тогда только возбуждаетъ въ насъ ощущенiе голода, когда это необходимо для питанiя нашего тѣла, но что солнечная теплота достаточна для поддержанiя силъ организма. Послушаемъ теперь чрезвычайно оригинальный разсказъ:

„Ущелiями, несомнѣнно прорытыми паденiемъ водъ, я прибылъ на равнину, но, по причинѣ утучнявшей ее тины, я почти не могъ двигаться. Пройдя однакожъ нѣкоторое разстоянiе, я достигъ ложбины, въ которой и увидѣлъ маленькаго человѣчка, совсѣмъ нагого, сидѣвшаго на камнѣ и, какъ казалось, отдыхашаго. Не помню, первый-ли я заговорилъ къ нему, или онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ, но живо представляется мнѣ, точно и теперь еще я слушаю его, что втеченiе трехъ битыхъ часовъ онъ говорилъ со мною на языкѣ, котораго я никогда и не слыхивалъ. Онъ не имѣетъ никакого сходства ни съ однимъ изъ языковъ нашего мiра, однакожъ я понималъ его легче и яснѣе, чѣмъ языкъ моей кормилицы. Когда я сталъ распрашивать о причинѣ столь поразительнаго факта, то собесѣдникъ мой объяснилъ, что въ наукѣ есть истины, внѣ которыхъ мы всегда далеки отъ удобопонятнаго и чѣмъ больше языкъ уклоняется отъ этихъ истинъ, тѣмъ меньше становится онъ понятнымъ. Когда я говорю, сказалъ онъ, — душа ваша въ каждомъ словѣ моемъ усматриваетъ истину, которую она ищетъ ощупью; не понимая этого разсудкомъ, она немедленно пойметъ это при помощи инстинкта".

Маленькiй человѣчекъ разсказываетъ потомъ, что обитаемая имъ земля была некогда раскаленнымъ хаосомъ, что она выдѣляетъ изъ себя влаги и изъ выдѣленiй этихъ образовалось море, котораго происхожденiе доказывается его соленостью; затѣмъ онъ объяснилъ еще, что въ этомъ мiрѣ люди родятся изъ тины и изъ пузырей, производимыхъ дѣйствiемъ солнечной теплоты. Затѣмъ онъ удалился для поданiя акушерской помощи одному эмбрiону, находившемуся въ нѣсколькихъ оттуда шагахъ, а Сирано отправился къ своей машинѣ, на которой онъ разостлалъ свою рубаху, опасаясь чтобы снарядъ не улетѣлъ. Однакожъ Сирано не нашелъ машину тамъ, гдѣ онъ оставилъ ее и увидѣлъ ее летающею на высотѣ въ ростъ человѣка, съ покачиванiями, происходившими вслѣдствiе расширенiя воздуха. Довольно долго пришлось ему прыгать по кошачьи, наконецъ онъ поймалъ машину, помѣстился въ ней и такимъ образомъ могъ продолжать дальнѣйшее путешествiе на Солнце.

По прибытiи въ области, сосѣднiя свѣтилу этому, замѣчается одно странное явленiе. Сирано побаивался, какъ-бы не попасть на твердь небесную и не завязнуть въ ней, какъ вдругъ онъ замѣтилъ, что его помещенiе да и самъ онъ до того сделались прозрачными, что взоръ безъ малѣйшаго препятствiя проникалъ ихъ; даже машина сдѣлалась вполнѣ незримою и собственное тѣло представлялось Сирано въ естественной окраскѣ своихъ органическихъ деталей: ярко-красныхъ легкихъ, алаго сердца, приводимаго въ движенiе послѣдовательными сжиманiями и расширенiями, печени, кровеобращенiя и проч. Вслѣдствiе необычайной прозрачности ящика, Сирано протянулъ слишкомъ сильно руку, что привело его въ невыразимое изумленiе: онъ въ дребезги разбилъ свой хрустальный двадцатигранникъ и повисъ въ безпредѣльномъ пространствѣ, обращая, говоритъ онъ, къ Солнцу свои печальные взоры и помыслы. Но, какъ оказалось, это былъ вѣрнѣйшiй способъ достичь цѣли путешествiя: сила воли его была настолько велика, что черезъ двадцать два мѣсяца послѣ отъѣзда, Сирано прибылъ въ обширную державу дневнаго свѣтила.

„Земля здѣсь подобна воспламененному снѣгу (довольно смѣлое выраженiе), настолько она свѣтозарна; довольно однакожъ странно, что съ той поры, какъ ящикъ упалъ, я никакъ не могъ сообразить, поднимаюсь-ли я, или опускаюсь на Солнце. Помнится только, что прибывъ на Солнце, я легко ступалъ по землѣ, касаясь почвы одною только точкою ногъ; часто я катался, подобно шару и нисколько не безпокоило меня, на чѣмъ-бы я ни ходилъ: на головѣ-ли, или на ногахъ. А если мнѣ случалось перекувырнуться ногами къ небу, а головою внизъ, то и тогда я чувствовалъ себя въ совершенно естественномъ положенiи. На какую-бы часть тѣла ни легъ я — на животъ-ли, спину, локоть, ухо — я всегда находился въ устойчивомъ положенiи, изъ чего я заключилъ, что Солнце есть мiръ, не имѣющiй центра. Благоговѣнiе, съ какимъ я ступалъ по этой лучезарной почвѣ, втеченiе нѣкотораго времени умѣрялось страстнымъ желанiемъ продолжать путешествiе. Мнѣ было чрезвычайно совѣстно ходить по источнику свѣта... Пробывъ въ пути, какъ кажется, пятнадцать дней, я прибылъ въ одну страну Солнца, менѣе свѣтлую чѣмъ та, которую я покинулъ".

Прозрачность тѣла уменьшалась по мѣрѣ того, какъ путешественник вступалъ въ менѣе свѣтлыя области. Сонъ, этотъ обитатель Земли, забывшiй Сирано со времени его отъѣзда, снова посѣтилъ его на ровномъ, открытомъ полѣ, не представлявшемъ ни малѣйшихъ слѣдовъ кустарника и герой нашъ уснулъ. Проснувшись, онъ увидѣлъ себя подъ деревомъ, въ сравненiи съ которымъ наши высочайшiе кедры — былинки. Стволъ его чистое золото, вѣтви — серебро, листья — изумруды, плоды — багрянецъ и амбра, распустившiеся цвѣты — алмазы, а почки — грушевидные перлы. На вершинѣ его распѣвалъ соловей. Но вотъ самое интересное мѣсто. „Долго стоялъ я, пораженный столь великолѣпнымъ зрѣлищемъ и не могъ я насытиться, глядя на него. Въ то время, какъ мысли мои были поглощены созерцанiемъ, въ числѣ другихъ плодовъ, и созерцанiемъ одной прелестной гранаты, мясо которой казалось массою огромныхъ рубиновъ, я вдругъ замѣтилъ, что вѣнчикъ, служащiй ей головою, шевельнулся и вытянулся настолько, чтобъ образовать собою шею. Затѣмъ я замѣтилъ, что нѣчто бѣлое какъ-бы закипѣло вверху, стало сгущаться, увеличиваться, то сокращалось, то вздувалось въ нѣкоторыхъ мѣстахъ и наконецъ явилось въ видѣ человѣческаго лица на маленькомъ бюстѣ. Этотъ бюстъ заканчивался къ талiи шаромъ, т. е. имѣлъ внизу видъ гранаты. Мало по малу онъ удлиннился; хвостикъ его превратился въ двѣ ноги, а каждая нога распалась на пять пальцевъ. Принявъ человѣческiй образъ, граната отдѣлилась отъ своей вѣтки и легкимъ кувыркомъ упала какъ-разъ у моихъ ногъ.

„При видѣ того, какъ эта разумная граната гордо расхаживала предо мною; что этотъ карликъ, ростомъ не больше, чѣмъ въ вершокъ, обладалъ однакожъ достаточными силами для того, чтобы создать себя, чувство благоговѣнiя охватило меня. „Тварь человѣческая, сказала мнѣ граната на томъ основномъ языкѣ, о которомъ я уже упоминалъ, — долго я глядѣла на тебя съ высоты моей вѣтки и прочла я на твоемъ лицѣ, что родился ты не въ здѣшнемъ мiрѣ. Поэтому я спустилась внизъ, желая узнать истину".

Дивное дерево это состояло изъ федерацiи цѣлаго народа, котораго королемъ было упомянутое крошечное существо. По приказанiю послѣдняго, плоды, цвѣты, листья, вѣтви, однимъ словомъ, дерево во всемъ составѣ своемъ, спускается на землю въ видѣ маленькихъ человѣчковъ, зрячихъ, чувствующихъ, движущихся и всѣ они начинаютъ плясать вокругъ Сирано, какъ-бы празднуя день своего рожденiя. Карликъ и Сирано вступаютъ въ продолжительную бесѣду, но по слабости груди, крошечный царь изъявляетъ желанiе принять другой образъ съ тѣмъ, чтобы быть подъ стать своему собесѣднику. Немедленно-же всѣ маленькiе человѣчки начинаютъ вертѣться съ такою быстротою, что у Сирано голова пошла кругомъ. Круги смыкаются и быстро двигаются; танцоры переплетаются въ движенiяхъ еще болѣе быстрыхъ и неуловимыхъ; казалось, что балетомъ этимъ изображался громадный гигантъ, потому что перепутываясь между собою, карабкаясь другъ на друга, всѣ эти существа представляли собою какого-то великана. Наконецъ, это многосложное тѣло приняло образъ прелестнаго юноши; король вошелъ въ его уста, воодушевилъ его, послѣ чего и могъ уже продолжать бесѣду съ Сирано.

Рѣчь коснулась сущности этихъ дивныхъ превращенiй. Рожденныя на Солнцѣ, эти существа то обладаютъ индивидуальностью, то составляютъ части одного цѣлаго. Такъ, напримѣръ, двадцать тысячъ этихъ существъ входятъ въ составъ одного орла. По желанiю короля, одни изъ нiхъ могутъ попадать съ дерева и превратиться въ рѣку, другiе — образовать лодку, послѣ чего король, окруженный своимъ дворомъ, преспокойно поплыветъ по волнамъ рѣки. Впрочемъ, по словамъ обитателя Солнца, возможна и всякая другая метаморфоза.

Немного есть разсказовъ, которые можно-бы сравнить, въ отношенiи тонкости замысла и оригинальности, съ „Исторiею птицъ" на Солнцѣ. Но Сирано не долго пользовался расположенiемъ обитателей страны: вскорѣ противъ представителя свирѣпаго человѣчества составился заговоръ и ни представленiя феникса (столѣтней птицы, которая отправляется на Солнце, снесши свое единственное яйцо), ни покровительство и утѣшенiя одной благодѣтельной сороки, защищавшей Сирано, не предохранили его отъ ненависти пернатаго люда. Даже наиболѣе расположенные къ нему не находили основательныхъ поводовъ для его защиты и всѣ по инстинкту ополчились на него, Если-бы, говорили они, животное это обладало хоть нѣкоторымъ съ нами сходствомъ, а то какъ нарочно, оно нисколько не похоже на насъ; это какая-то отвратительнѣйшая, голая тварь, которую природа не позаботилась даже прикрыть; какая-то ощипанная птица, уродъ, смѣшенiе всевозможныхъ натуръ, пугало, приводящее всѣхъ въ ужасъ... Рѣчь птицъ заканчивается великолѣпными ораторскими перiодами: „Человѣкъ настолько тщеславенъ и глупъ, что вообразилъ онъ себѣ будто мы созданы единственно для него; несмотря на свою разумную душу, онъ не можетъ однакожъ отличить толченый сахаръ отъ мышьяка и ѣстъ цикуту, принимая ее за петрушку, по внушенiю своего здраваго разсудка; утверждая, что мы мыслимъ только на основанiи свидетельства чувствъ, человѣкъ обладаетъ самыми слабыми, медленными и лживыми чувствами; въ довершенiе всего, создавъ его уродомъ, природа, вмѣстѣ съ тѣмъ, внушила человѣку честолюбивыя желанiя повелѣвать всѣми животными и истреблять ихъ!" Такъ говорили самые благоразумные; но другiе въ одинъ голосъ кричали, что невозможно допустить, чтобы животное, не похожее на нихъ лицемъ, обладало разсудкомъ. „У него нѣтъ, шептали они другъ другу", ни перьевъ, ни клюва, ни когтей; возможно-ли послѣ этого, чтобы онъ обладала мыслящею душею? О, Господи, что за дерзость!"

Понятно, что при такихъ обстоятельствахъ нашъ путешественникъ чувствовалъ себя очень не ловко, чѣмъ еще ухудшалось его положенiе и всевозможными мѣрами старался доказать, что онъ собственно не человѣкъ, что не меньше обвинителей своихъ онъ ненавидитъ людей и иринадлежитъ къ породѣ обезьянъ. Несмотря однакожъ на это, судьи-птицы обвинили его въ притворствѣ и лжи. Судъ затянулся, такъ какъ въ ту минуту, когда имѣлъ состояться приговоръ, небо вдругъ омрачилось. На Солнцѣ приступаютъ ко всякому рѣшенiю только при безоблачномъ небѣ, опасаясь, чтобы погода не повлiяла на душевное настроенiе судей. Втеченiе этого перерыва Сирано пользовался казенною пищею, т. е. каждые семь часовъ ему давали по пятидесяти червей.

Насталъ наконецъ день суда; вотъ нѣкоторыя изъ его основанiй: что это животное — человѣкъ, выводится это легко изъ слѣдующихъ соображенiй: 1) при видѣ его всѣ мы чувствуемъ ужасъ; 2) смѣется онъ, какъ безумный; 3) плачетъ, какъ идiотъ; 4) сморкается, какъ холопъ; онъ голъ, какъ чесоточный; 6) у него есть ....: 7) у него во рту два ряда четырехугольныхъ камней, проглотить или выбросить которые у него не хватаетъ разсудка и, наконецъ 8) каждое утро онъ устремляетъ вверхъ свои глаза, носъ и свой широкiй зѣвъ, складываетъ руки, точно надоѣло ему, что имѣется у него пара таковыхъ, перегибаетъ пополамъ ноги и опускается на колѣни; затѣмъ, при помощи какихъ-то волшебныхъ словъ, которыя онъ бормочетъ, его сломанныя ноги изцѣляются и онъ встаетъ.

„Уличенный въ колдовствѣ, въ деспотизмѣ и въ низкопоклонничестве, въ гордости и въ жестокосердiи относительно животныхъ преступникъ былъ приговоренъ къ тягчайшему наказанiю: къ печальной смерти. Правда, одинъ скворецъ, великiй законникъ, три раза ударивъ лапкою но вѣтви, на которой онъ сидѣлъ, изъявилъ желанiе защищать Сирано, но тотчасъ-же почувствовалъ угрызенiя совѣсти, причемъ и сказалъ, что если-бы дѣло шло о спасенiи его собственной души, то и тогда онъ не рѣшился-бы содѣйствовать жизни такого чудовища, какъ человѣкъ. — Въ знакъ удовольствiя и въ изъявленiе одобренiя искренности „столь добродѣтельной птицы", весь народъ защелкалъ клювами".

Но что-же это такое — печальная смерть? Это смерть, обусловливающая собою скорбь многихъ, жесточайшая изъ смертей. Птицы, обладающiя самыми меланхолическими и печальными голосами, отряжаются къ преступнику, котораго кладутъ на роковое ложе изъ кипарисныхъ вѣтвей. Скорбные музыканты собираются вокругъ него и наполняютъ его душу столь грустными мелодiями, столь ужасными сѣтованиями, что горечь чувствуемой имъ скорби нарушаетъ экономию его организма и сокрушаетъ его сердце; онъ видимо слабѣетъ и наконецъ умираетъ, задыхаясь отъ горя.

Но какъ въ то время на престолѣ находился король Голубь, то столь жестокая кара, въ видѣ помилованiя, была замѣнена тѣмъ, что человѣка предали на съѣденiе мухамъ....

Въ эпизодахъ подобнаго рода проходятъ странствованiя по Солнцу. Языкъ деревьевъ, бесѣдующихъ въ безмолвныхъ лѣсахъ, заслуживаетъ вниманiе не меньше всего вышеприведеннаго: въ немъ слышится вѣянье вечѣрняго вѣтерка на опушкѣ лѣса и неумолчный лепетъ листвы. Деревья бесѣдуютъ о медицинѣ, естествовѣдѣнiи, нравахъ, любви. Впослѣдствiи Сирано быль свидѣтелемъ дивной битвы Огненнаго Звѣря и Звѣря-Льдины, Саламандры и Реморы. Во время экскурсiй своихъ онъ встрѣчаетъ Кампанеллу; авторъ „Сité dе Dieu" объясняетъ ему, какимъ образомъ души Растенiй, Животныхъ и Людей, не умирая, возносятся на Солнце. Знаменитый калабрiецъ приводить Сирано къ символическому озеру Сна, въ лоно котораго изливаются, послѣ шестнадцатичасоваго теченiя, пять изнеможенныхъ отъ усталости источниковъ: источники Зрѣнiя, Слуха, Обонянiя, Вкуса и Осязанiя. Но если что-либо заслуживаетъ удивленiя въ этомъ свѣтломъ мiрѣ, нашей общей родинѣ, то это три орошающiя его рѣки: рѣка Памяти, широкая, но вѣчно оглашаемая назойливымъ крикомъ сорокъ, попугаевъ, соекъ и проч.; — рѣка Воображенiя, не столь широкая, но глубокая и сверкающая своими игривыми и свѣтлами водами. Рыбы, которыхъ питаетъ она, деревья, осѣняющiя ее, птицы, порхающiя вокругъ нея — все это невѣроятнѣйшiя изъ существъ, какiя только можно себѣ представить; наконецъ, рѣка Разсудка, глубокая, но текущая невообразимо медленно и безпрестанно возвращающаяся къ своему истоку.

Животныя на Солнцѣ чрезвычайно долговѣчны; они умираютъ естественною смертью, проживъ семь или восемь тысячъ лѣтъ. Порою случается однакожъ, что философы умираютъ отъ умственной водянки, причемъ голова ихъ непомѣрно разбухаетъ и затѣмъ лопаетъ.

Исторiя государствъ Солнца кончается такимъ-же образомъ, какимъ она и началась, насколько, по крайней мѣрѣ, видно это изъ дошедшей до насъ рукописи. Послѣднiй эпизодъ посвященъ описанiю депутацiи, прибывшей изъ страны „Любовниковъ", небольшаго мiра, находящагося невдалекѣ отъ Солнца. Молодая супруга требуетъ суда надъ своимъ мужемъ, обвиняя его въ томъ, что онъ два раза убилъ своего послѣдняго ребенка. Этотъ вздорный разсказъ не имѣетъ ни малѣйшаго отношенiя къ нашему предмету.

Безъ сомнѣнiя, намъ было-бы чрезвычайно интересно узнать, какимъ путемъ Сирано возвратился во-свояси, но исторiя решительно умалчиваетъ объ этомъ. Внѣ-земныя путешествiя издавались вообще по смерти ихъ авторовъ. Быть можетъ, что человѣкъ, такъ любившiй свѣтлую сферу Солнца, дѣйствительно отправился на нее, не окончивъ свой фантастическiй разсказъ и, вѣроятно, до сихъ поръ онъ еще не возвратился.

Многiе изъ поклонниковъ Сирано де-Бержерака старались подражать его смѣлымъ вымысламъ, но никто изъ нихъ не могъ подняться на высоту, на которой стоялъ ихъ учитель. Не можемъ, однакожъ, не представить здѣсь „задушевнаго" друга Сирано, Анри Лебрэ, бывшаго его душеприкащикомъ и опубликовавшаго первое изданiе „Путешествiя на Луну". По поводу восшествiя своего на Южный пикъ и интересныхъ эпизодовъ этого путешествiя, онъ приводитъ слѣдующiй разсказъ, въ которомъ порою замѣчаются штрихи кисти a la Bergerac.

„Я разложилъ мой плащъ на нагорномъ снѣгу, говоритъ онъ, — я уснулъ, несмотря на стужу. Мой проводникъ и Шампань, достовѣрнѣйшiе изъ свидѣтелей, не преминули сдѣлать то-же самое, но желанiе выпить малую толику лишило ихъ сна. Не зная чѣмъ заняться, тѣмъ болѣе, что наступила ночь, они стали забавляться наблюденiемъ Луны, въ то время полной, какъ яйцо, и при помощи моей зрительной трубы открыли на ней много такого, чтó привело ихъ въ немалое изумленiе. Возня, которую въ изумленiи своемъ они подняли, разбудила меня. Я взялъ трубу, извѣстную въ наукѣ подъ именемъ телескопа и прислонивъ ее къ скалѣ, устремилъ взоры на большой свѣтлый кругъ, наблюдая его во всѣхъ частяхъ. При этомъ я несравненно лучше изучилъ его, чѣмъ на лунныхъ картахъ; я замѣтилъ на Лунѣ моря, лѣса, горы, рѣки, города и даже соловьевъ на деревьяхъ. Полагаю, что если-бы у меня имѣлся инструментъ, который настолько изощрилъ-бы мой слухъ, насколько телескопъ изощрилъ мое зрѣнiе, то я услышалъ-бы пѣнiе соловьевъ. Это доставляло мнѣ величайшее удовольствiе и удаливъ проводника и Шампаня, чтобы они не мѣшали мнѣ, я взялъ телескопъ и съ бóльшимъ еще старанiемъ принялся наблюдать мiръ этотъ, который заставляетъ такъ некстати хохотать глупыхъ людей, не вѣрящихъ ничему, что разсказываютъ о немъ. И въ самомъ дѣлѣ, я увидѣлъ тамъ вещи, превосходящiя все, что только писали объ этомъ величайшiе изъ философовъ. Народы Луны, не говоря уже о прочемъ, велики и могущественны и ходятъ они, какъ утверждаетъ Бержеракъ, на четверенькахъ, чему я до той поры не слишкомъ верилъ. Но теперь я нисколько не сомневаюсь въ этомъ, такъ какъ собственными глазами я видѣлъ Бержерака, ѣхавшаго на колесницѣ, запряженной двумя гиппогрифами, которые такъ проворно дѣйствовали ногами и крыльями, что вскорѣ я потерялъ ихъ изъ вида. Онъ проѣхалъ невообразимою толпою народа и вступилъ въ большой городъ, находившiйся въ концѣ пути, по которому слѣдовали гиппогрифы. Предъ городомъ находилось нѣчто въ родѣ трiумфальной арки, покрытой надписями въ честь Бержерака, изъ чего я заключить, что послѣднiй совершалъ торжественный въѣздъ въ городъ. Я несказанно обрадовался, что рано или поздно, но великихъ людей вознаграждают и если родина оказывается въ отношенiи ихъ неблагодарною, то небо дозволяетъ, чтобы чужеземцы воздавали имъ подобающiя почести".

Ничего более мы не станемъ цитировать; эпизодъ начинаешь сбиваться на тонъ „Orlando furioso" и не отличается ни остроумiемъ, ни занимательностью. Лебрэ — ученикъ Бержерака и, подобно многимъ другимъ, онъ заимствовался у своего учителя только балагурствомъ, а не философскими воззрѣнiями, для которыхъ вымыселъ служилъ только покровомъ.