ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Муза неба.
Мнe было 17 лет. Ее звали Урания. Может-быть, читатель думает, что это была молодая девушка с золотыми волосами и голубыми глазками, похожая на весенний сон, невинная, но все-таки любопытная дочь Евы? О, нет, она, как и всегда, была просто одной из девяти муз, именно та, под покровительством которой находилась астрономия, — наука о небесных телах, — та, небесный взор которой управлял хороводом звезд и оживлял их. В ней воплощалась ангельская мысль, которая парит над всеми тяготами земной жизни. У нея не было тела, действующаго на чувственность, у нея не было сердца, тревожное биение котораго чувствуется издалека, не было телесной теплоты; но все-таки она жила в своем особом идеальном, высшем, всегда чистом мире, и все-таки в ней, благодаря ея имени и ея фигуре, было нечто человеческое, и это человеческое было достаточно сильно для того, чтобы произвести на душу юноши живое и глубокое впечатление, чтобы вызвать в этой душе неопределенное и неопределимое чувство восхищения и даже почти любви.
Юноша, рука котораго еще не коснулась божественнаго плода на райском дереве, губы котораго еще сохранили свою девственную неприкосновенность, сердце котораго еще не говорило, чувства котораго еще только что просыпаются от какого-то необъяснимаго, непонятаго стремления — такой юноша, при чрезмерно напряженной умственной работе, которая неразрывно связана с современным воспитанием, в часы одиночества предчувствует то, что он встретит в жизни, чему он должен будет пожертвовать всеми своими силами, и он спешит воплотить в разных образах то очаровательное, но неуловимое существо, которое наполняет собою мир его грез. Он неудержимо стремится к этому таинственному существу, он хочет к нему приблизиться; но он не решается на смелый шаг, и даже если б ему на помощь явилась какая-нибудь более решительная сила, то и тогда он, в пылу самоотверженнаго обожания, вероятно, все-таки продолжал бы колебаться.
Все, что говорит нам об этих смутных притягательных силах, способно нас очаровать, захватить и соблазнить. Гравюра, изображающая овал чистаго лица, картина, хотя б и старой школы, статуя, особенно статуя, — все это в нашем сердце затрагивает новыя струны. Кровь течет в жилах быстрее или, наоборот, пульс останавливается. Мысль молнией прорезает наш мозг под краснеющим лбом и властно овладевает нашим разумом. Это начало желаний, пролог жизни, заря прекраснаго летняго дня, которая возвещает нам восход солнца.
Что касается меня, то моя первая любовь, моя юношеская страсть была хоть и не поглощена, но все-таки вызвана... старинными часами. Это странно, но это так. Мое послеобеденное время, от двух до четырех часов, я проводил за довольно неинтересными вычислениями. Мне приходилось днем проверять сделанныя за предыдущую ночь наблюдения над звездами и планетами. Эти вычисления настолько же просты, насколько они скучны. При помощи таблиц их делают совершенно механически, так что за работой свободно можно думать о чем угодно постороннем.
В то время директором Парижской обсорватории был знаменитый Леверье. Совершенно не будучи художником по натуре, он завел себе для своего рабочаго кабинета роскошные столовые часы из золоченой бронзы. Часы эти вышли из-под резца Прадье в конце первой Империи. Цоколь часов состоял из барельефа, изображавшаго рождение Астрономии среди равнин Египта. Над циферблатом на сфинксах покоился массивный небесный шар, окруженный поясом зодиака. Боковыя стенки часов украшали изображения египетских богов. Но главную прелесть этого произведения искусства составляла восхитительная маленькая статуэтка Урании, благородная, даже, можно сказать, величественная.
 Из мира грез меня вывел приход директора. |
Муза неба стояла прямо. В правой руке у нея был циркуль, которым она измеряла градусы небеснаго шара, а в опущенной левой руке она держала небольшую астрономическую трубу. Закутанная в богатыя складки, ея фигура носила печать духовнаго благородства и настоящаго величия. Я никогда не видел такого прекраснаго лица, какое было у нея. Освещенное спереди, это чистое лицо было серьезно и строго. Если свет падал косыми лучами, то оно делалось задумчивым, но когда это волшебное лицо освещалось с боку или сверху, то оно оживлялось таинственной улыбкой; его взгляд делался почти ласкающим, и это радостное оживление внезапно переходило в выражение счастья, при виде котораго в душе невольно начинала звучать какая-то певучая, поэтичная мелодия. Эта изменчивость выражения удивительно оживляла фигуру. Как муза или как богиня, она была красива, прелестна, восхитительна.
Каждый раз, когда мне приходилось бывать у Леверье, на меня самое сильное впечатление производила далеко не его мировая известность. Я не помнил логарифмы и даже забывал о безсмертном открытии планеты Нептуна, чтобы только насладиться обаянием произведения Прадье. Эти дивныя формы, облитыя античными складками одежды, эти выразительныя черты лица приковывали мои взоры и поглощали все мои мысли. И часто, когда мы в четыре часа покидали обсерваторию, чтобы вернуться в Париж, я заглядывал в полуотворенную дверь кабинета в надежде, что там нет директора. Понедельник и среда были для меня самые удобные дни, потому что в первый из них происходили заседания членов института, на которых Леверье редко отсутствовал, а на второй заседали наблюдатели долготы, которых он терпеть не мог и которым он выражал свое презрение тем, что на время их заседаний уходил из обсерватории. В такие дни я становился перед моей милой Уранией, наслаждался ею, сколько хотел, восторгался красотой ея форм и уходил более удовлетворенным, но, пожалуй, не более счастливым. Она меня восхищала, но при этом оставляла в моей душе чувство, похожее на сожаление.
В один прекрасный вечер, это было именно в тот вечер, когда я заметил, что выражение ея лица меняется от освещения, я нашел дверь широко отворенной. На камине стояла лампа, освещавшая музу. Косые лучи света обливали мягким сиянием ея лоб, щеки, губы и шею. Выражение лица было удивительное. Я подошел к ней, остановился и замер в изумлении. Потом мне пришла мысль переставить лампу в другое место, чтобы направить свет на плечи, руки и волосы. Казалось, что статуя живет, мыслит, просыпается и улыбается. Меня охватило какое-то необъяснимое, странное чувство: я был весь во власти этого дивнаго изваяния. Из поклонников я сделался влюбленным. В то время я был бы очень удивлен, если бы мне сказали, что та любовь не настоящая, и что такой платонизм возможен только в детских мечтах. Из мира грез меня вырвал приход директора, я боялся, что мое присутствие в кабинете его — Вы опоздаете наблюдать Юпитера, сказал он мне, в ту минуту, как я ставил лампу на камин; и добавил мне вслед, когда я был уже в дверях: — Уж не поэт ли вы?
Слова эти были сказаны тоном глубокаго презрения, причем он протянул последний слог, так что вышло почти «поат».
Я мог бы возразить ему, указав на примеры Кеплера, Галилея, Аламбера, Гершелей и других знаменитых ученых, которые были в одно и то же время и поэтами, и астрономами; я мог бы напомнить ему перваго директора обсерватории, Жана-Доминика Кассини, воспевшаго Уранию в стихах — латинских, итальянских и французских; но ученики обсерватории не имели привычки возражать что бы то ни было директору-сенатору. Сенаторы были в то время очень важными особами, а директор обсерватории был несменяемым. Да и к тому же, наш великий геометр отнесся бы к самой чудной поэме Данта, Ариоста или Гюго с таким же точно глубоким презрением, с каким прекрасная нью-фаундлендская собака смотрит на рюмку вина, которую ей подносят. Впрочем, в этом случае виноват.
Прелестная фигура Урании, как она меня преследовала с ея дивными выражениями физиономии! Улыбка ея была так пленительна! Бронзовые глаза ея иногда смотрели как живые. Казалось, она сейчас заговорит! И вот в ту же ночь, едва успел я заснуть, как снова увидел перед собою чудную богиню; на этот раз она заговорила со мной.
О, она в самом деле живая! И какия прелестныя уста! я готов был целовать их после каждаго произнесеннаго слова... — Улетим вместе, говорила она, — унесемся в высь, — дальше от земли; ты увидишь ничтожество мира земного, познаешь безпредельную вселенную во всем ея величии! Вот — смотри и наблюдай!
Тут вошел директор; он не так сильно удивился моему присутствию, как я мог бы ожидать (через кабинет проходили иногда, направляясь в залы для наблюдений).
Тогда я увидел землю, низвергающуюся в глубокия бездны безконечности; купол обсерватории, Париж, сверкающий огнями — все это летело вниз с страшной быстротой; а я, казалось, стоял неподвижно и испытывал то же ощущение, какое замечаешь на воздушном шаре, когда он подымается на воздух, а земля как будто опускается вниз. Долго, долго подымался я, словно движимый волшебной силой, направляясь к недостягаемому зениту. Урания была рядом со мною, но только немного выше; она кротко смотрела на меня и показывала все царства земныя. Занялся день. Я узнал Францию, Рейн, Германию, Австрию, Италию, Средиземное море, Испанию, Атлантический океан, Ла-Манш, Англию. Но вся эта география лилипутов быстро принимала самыя крохотные размеры. Вскоре земной шар стал величиною с луну, какой мы видим ее в последней четверти, затем превратился в маленькую полную луну.
— Вот, сказала мне Урания, — этот пресловутый земной шар, где бушует столько страстей и в тесном круге котораго заключена мысль стольких миллионов существ, чьи взоры никогда не проникают дальше земных пределов. Смотри, как уменьшается его кажущаяся величина по мере расширения нашего горизонта. Мы не различаем уже Европы от Азии. Вот Канада и Северная Америка. Как все это мелко и ничтожно!
Проносясь возле Луны, я заметил гористые ландшафты нашего спутника, сияющия вершины, глубокия, сумрачныя долины, и мне захотелось остановиться немного, чтобы ближе изучить этот соседний с нами мир; но Урания, не удостоив его даже взглядом, продолжала увлекать меня в быстром полете в звездныя области.
Мы подымались все выше и выше. Земля, постепенно уменьшаясь по мере того, как мы отдалялись, превратилась наконец в простую звезду, блестевшую, благодаря солнечному освещению, в недрах чернаго, безпредельнаго пространства. Мы уже повернули к Солнцу, сиявшему в пространстве, не освещая его, — и увидели одновременно с ним другия звезды и планеты, уже не исчезавшия перед светом солнца, которое не озаряло невидимаго эфира. Божественная муза указала мне на Меркурия, по соседству от Солнца, на Венеру, блестевшую с противоположной стороны, на Землю, равную с Венерой по виду и блеску, на Марса, на котором я различил средиземныя моря и каналы, на Юпитера с его четырьмя громадными спутниками, на Сатурна, Урана...
— Все эти миры, сказала она, — держатся в пустоте, благодаря притяжению Солнца, и вращаются вокруг него с стремительной скоростью. Это гармонический хор, тяготеющий вокруг центра. Земля ничто иначе, как пловучий остров, деревенька в этом великом солнечном царстве, а само это царство солнца не более, как область в безконечном звездном пространстве.
Мы все подымались. Солнце с его системой быстро удалялось от нас; уже Земля обратилась в маленькую точку. Даже Юпитер — этот исполинский мир, казался крохотным, подобно Венере и Марсу, чуть-чуть побольше Земли.
Мы пронеслись мимо Сатурна, опоясаннаго гигантскими кольцами; его одного было бы достаточно, чтобы доказать безконечное, непостижимое разнообразие, царящее во вселенной; Сатурн сам по себе образует целую систему с его кольцами, состоящими из маленьких тел, вращающихся вокруг него с неимоверной быстротой, и с его восемью спутниками, сопровождающими его как небесная свита.
По мере того, как мы возносились в высь, наше солнце уменьшалось в размере. Вскоре оно перешло в разряд звезд, потом утратило свое величие, все свое превосходство перед звездным миром и стало не более как звездой, немного разве поярче других. Я стал всматриваться в безпредельное усеянное звездами пространство, среди котораго мы продолжали нестись, и старался узнать различныя созвездия; но они заметно стали изменять свою форму, потому что изменялась перспектива вследствие нашего подъема: млечный путь разсыпался под нами целым катарактом расплавленных солнц, низвергающихся в бездну, — звезды, к которым мы приближались, метали фантастические золотые и серебряные лучи, ослепляя нас сиянием на подобие молнии.
Мне казалось, что наше солнце, постепенно превратившееся в маленькую звездочку, примкнуло к созвездию Центавра, между тем какое-то новое сияние, бледное, голубоватое, довольно странное, лилось из той области, куда увлекала меня Урания. Это сияние не имело в себе ничего земного и не напоминало мне ни одну из картин природы, которыми я любовался на земле — это не походило ни на изменчивыя тени сумерек после грозы, ни на прозрачную мглу утренней зари, ни на тихое, спокойное сияние луны, отражающееся в зеркале моря. Впрочем, этот последний эфект, пожалуй, более всего приближался к представившемуся нам зрелищу, но этот странный свет становился все более голубым, настоящаго голубого цвета, и не вследствие отражения небесной лазури или от контраста, подобнаго тому, какой производит электрический свет в сравнении с газовым, нет, он был голубой сам по себе, как будто само солнце было голубое!
Каково же было мое изумление, когда я убедился, что мы в самом деле приближаемся к солнцу, положительно голубому: блестящий диск, как будто вырезанный из наших ясных земных небес, лучезарно выделялся на совершенно черном фоне, сплошь усеянном звездами! Это сапфировое солнце составляло центр целой системы планет, озаренных его светом. Теперь мы должны были пролететь совсем близко от одной из этих планет. Голубое солнце заметно росло; но странное дело, свет, которым оно освещало эту планету, усложнялся с одной стороны каким-то зеленоватым отблеском. Я снова взглянул на небеса и увидал другое солнце — чуднаго изумрудно-зеленаго цвета. Я не верил глазам своим.
— Теперь мы проносимся через солнечную систему звезды Гаммы в созвездии Андромеды, но ты пока видишь только часть этой системы; в действительности она состоит из трехъ солнц: голубого, зеленаго и желто-оранжеваго. Голубое, самое маленькое, солнце вращается вокруг зеленаго, а зеленое солнце, вместе с голубым, вертится вокруг большого оранжеваго солнца, которое ты сейчас увидишь.
 Другия планеты казались совершенно покрытыми водой н населенными водными обитателями. |
И, действительно, в следующее мгновение появилось третье солнце, испускавшее яркое оранжевое сияние, которое своим контрастом с голубым и зеленым светом других двух солнц вызывало чрезвычайно оригинальные световые эффекты. Я хорошо знал эту своеобразную звездную систему, потому что я не раз наблюдал ее в телескоп, но ранее я не имел никакого понятия о том, как она красива в действительности. Какое сияние, какие ослепительные потоки света! Как ярки, живы краски в этом странном источнике голубого света, в этом зеленом освещении второго солнца и в бледных красновато-золотых лучах третьяго.
Как я уже сказал, мы приблизились к миру, принадлежащему к системе сапфировых солнц. Ландшафты, вода, растения, скалы, словом, все здесь было голубое, с зеленоватым оттенком со стороны, освещенной вторым солнцем и с едва уловимым розоватым налетом под лучами третьяго солнца, поднимавшагося над далеким горизонтом. Чем дальше мы проникали в атмосферу этого мира, тем яснее в воздухе звучала дивная, волшебная музыка, как сон, как благоухание. Никогда в жизни я не слыхал ничего подобнаго. Мягкая, звучная мелодия тихо неслась издалека. Казалось, что где-то поют арфы и скрипки, под аккомпанимент органа. Это была дивная музыка, которая восхищала с перваго мгновения, которая без всяких пояснений была доступна понимание всякаго, которая сразу наполняла душу чувством невыразимаго блаженства. Мне казалось, что я могу слушать эту мелодию вечно. Я не решался нарушить молчание и заговорить с Уранией, я боялся пропустить и не услышать хотя бы только один звук. Урания заметила это. Рукою она указала на одно озеро, где над голубой водой кружился рой каких-то крылатых существ.
 Над голубой водой кружился рой каких-то крылатых существ. |
В их фигурах не было ничего похожего на человека или вообще на обитателя земли. Это были существа, очевидно, созданныя для того, чтобы порхать по воздуху. Казалось, что они сплошь сотканы из света. Издали я принял их за маленьких стрекоз: у них были такие же длинныя, стройныя тела, большия крылья, они отличались той же легкой подвижностью, суетливостью и грацией. Но когда я разглядел их ближе, я увидел, что ростом они не меньше человека, а их осмысленные взгляды красноречиво говорили о том, что это не насекомыя. Их головы сильно напоминали головы стрекоз, но у них не было ног. Поразившая мой слух дивная музыка оказалась просто шелестом, который они при полете производили своими крыльями. Их было очень много, по первому взгляду — несколько тысяч.
На горных вершинах я заметил растения, которыя нельзя было назвать ни деревьями ни цветами. У них были необыкновенно высокие тонкие стебли, а на этих стеблях, разветвлявшихся, как сучья, и похожих на протянутыя руки, красовались тюльпанообразныя чашечки. Эти растения были оживлены. По крайней мере, они, как наши мимозы и еще сильнее, чем дезмодии *), выражали свои внутренния ощущения при помощи своих подвижных листьев. Группы этих растений образовывали настоящие растительные города. У обитателей этого мира не было других жилищ, кроме растений:, и среди этих благоухающих мимоз они отдыхали в то время, когда они не резвились на воздухе.
*) Дезмодия — кустарниковое растение, часто встречающееся в Индии. Оно замечательно тем, что солнечный свет заставляет его листья двигаться: одни листья качаются вверх и вниз. а другие описывают кончиком круги. Примеч. переводч.
— Этот мир кажется тебе фантастичным, — сказала Урания, — и ты, вероятно, спрашиваешь себя, каковы у этих существ мысли, обычаи, науки, есть ли у них искусство, литература и история? Пришлось бы затратить слишком много времени на то, чтоб ответить на все вопросы, которые ты можешь задать. Скажу тебе только, что их глаза лучше, чем лучшие ваши телескопы, что их нервы при прохождении кометы начинают вибрировать и при посредстве электричества делают такия открытия, какия вы на земле не сделаете никогда. Те придатки, которые ты видишь у них над крыльями, заменяют им руки, и они несравненно искуснее ваших рук. Вместо книгопечатания у них заведена непосредственная фотография событий и звуковая запись слов. Впрочем, они занимаются только научными изследованиями, т -е. изучением природы. Те три страсти, которыя поглощают большую часть человеческой жизни: погоня за счастьем, политическое честолюбие и любовь, им неизвестны, потому что у них нет никаких политических подразделений и никаких властей, кроме одного правительственнаго совета; и, наконец, потому, что они все — двуполые.
— Двуполые?! — повторил я, и решился задать вопрос. — А разве это лучше?
— Не лучше, но это иначе, чем всюду. Это предупреждает многия столкновения. — Надо, — продолжала она, — совсем избавиться от земных впечатлений и мыслей, чтобы получить возможность понимать безконечное разнообразие, отличающее формы, в которыя вылилась жизнь вселенной. У вас, на земле, с течением времени менялись виды животных и растений, начиная с первых геологических эпох и до появления человека, да и теперь животное и растительное царство земли состоит из самых разнообразных представителей: от человека до коралла, от птицы до рыбы, от слона до бабочки. Так же, но только в несравненно более широких размерах, силы природы в безчисленных небесных областях постепенно положили начало безконечно разнообразным животным и растительным организмам и другим телам. Форма существ на каждом небесном теле обусловлена элементами, свойственными этому телу, т.-е. массой, теплотой, светом, электричеством, плотностью, тяжестью и т. д. Формы, органы, чувства — их у вас всего пять, да и те довольно неудовлетворительны, — все это зависит от условий жизни на каждом отдельном небесном теле. Жизнь складывается по земному на земле, по марсовому — на Марсе, по сатурновому — на Сатурне, по нептунному — на Нептуне, т.-е. в полном соответствии с условиями того места, где ей приходится складываться, или, выражаясь еще яснее, еще лучше, жизнь всюду вызывается и развивается в строгом согласии с органическим состоянием, руководимым высшим законом, которому повинуется вся природа, именно — законом совершенствования, прогресса!
Пока Урания говорила это, я глазами следил за полетом воздушных существ к цветочному городу, и я остолбенел от изумления при виде того, как растения двигались, выпрямлялись и наклонялись, чтобы принять своих жильцов. Зеленое солнце скрылось за горизонтом, и на небо взошло оранжевое светило. Весь ландшафт был залит совершенно сказочными тонами, а над этой картиной висела полуоранжевая, полузеленая луна. Мелодия, которая до сих пор наполняла воздух, теперь умолкла, и среди наступившей глубокой тишины я услышал песню, которую пел такой чистый голос, какого нельзя сравнить ни с одним человеческим голосом.
— Какая дивная система! — воскликнул я. — Как хорош этот мир, озаренный лучами таких светил! Ведь это, строго говоря, двойныя, тройныя, многократныя звезды?
— Это не звезды, а сверкающия солнца, — ответила мне богиня. — С земли вы видите их, как они, легко связанныя узами взаимнаго притяжения, по два покоятся на небесном лоне, всегда прекрасныя, всегда сияющия, всегда чистыя.
„Носясь в безпредельном пространстве они поддерживают друг друга на разстоянии, без прикосновения, как будто бы невидимый, но высший принцип установил между ними скорее нравственную, чем материальную связь. По гармонично проложенным кривым они в такт кружатся одно вокруг другого, рожденныя небесными парами на звездных полях безконечности, в пору весны творения:
„В то время, как простыя звезды, как ваша земля, например, сияют в пространстве в одиночестве, спокойно и недвижимо, двойныя и другия миогократныя звезды как бы одухотворяют своими движениями, своей окраской и своей жизнью тихия области вечной пустоты. Эти звездные часы для вас, обозначают века и летоисчисление неизвестных вам миров.
„Однако, — добавила она, — будем продолжать наше путешествие. Пока мы удалились от земли всего только на несколько триллионов миль*).
*) Триллион равен биллиону миллионов, т.-е. цифре 1. 000. 000. 000. 000. 000. 000. Миля приблизительно равна четырем верстам.
Переводчик
— На несколько триллионов?
— Да. Если бы сюда могли доноситься с земли какие-нибудь звуки, например грохот извержений вулканов, канонады, гром или гул народных масс в дни революций или, наконец, несущияся к небу церковныя песнопения, то разстояние это настолько велико, что эти звуки, проносясь по воздуху с обычной скоростью звуковых волн, дошли бы до нас не раньше, чем чрез пятнадцать миллионов лет. Мы только теперь могли бы слышать то, что происходило на земле 15. 000. 000 лет тому назад,
И, несмотря на это, мы, сравнительно с безпредельностью вселенной, находимся все еще недалеко от твоей родины.
Там, внизу, в виде маленькой звездочки, ты еще можешь видеть свое солнце. Мы пока еще не покинули тот уголок вселенной, к которому принадлежит ваша солнечная система.
Вся вселенная состоит из нескольких миллионов солнц, находящихся на разстоянии триллионов миль одно от другого.
Размеры вселенной настолько огромны, что молния, движущаяся со скоростью трех сот тысяч километров*) в секунду, могла бы пронестись через нее лишь в пятнадцать тысяч лет.
И всюду, всюду разбросаны солнца, куда бы мы ни обратили наш взор. Всюду мы встречаем источники света, тепла и жизни, источники, разнообразные до безконечности, солнца различной яркости и величины, солнца различнаго возраста, солнца, держащияся в вечной пустоте, в световом эфире, силою взаимнаго притяжения всех и силою движения каждаго в отдельности.
*) 1 километр приблизит. равн. 1 версте. Переводч.
Каждая звезда, каждое гигантское солнце, вращается вокруг своего центра, как огненный шар, и несется к своей цели. Ваше солнце движется и влечет вас к созвездию Геркулеса, к тому созвездию, систему котораго мы только-что миновали, идет к югу Плеяд, Сириус спешит к созвездию Голубя, Поллукс несется к Млечному пути, и все эти миллионы, даже миллиарды солнц мчатся по безконечности со скоростями, доходящими до двух, трех и даже четырех сот метров*) в секунду.
Движение, которое поддерживает во вселенной равновесие, является сущностью, основой ея организации, ея силы, ея жизни.
*) 1 метр = 22½ вершка.