И вот мы, наконец, вышли на раскаленный трап и мгновенно оказались в жаркой сауне пика казахстанского лета. Нестерпимо захотелось пить.

— Быстрей в автобус, — поторапливал водитель, — Мне уже домой пора, а тут вас еще на площадку везти, — делился он своими трудностями, недовольно поглядывая на угрюмо плетущуюся группу самолетных скандалистов. Жара и выпитое спиртное, похоже, доконали их больше, чем ранний подъем и длительное путешествие.

Сели в автобус, который тут же тронулся по знакомому маршруту. Загуляли сквозняки, а на зубах, как и много лет назад, привычно захрустела песчаная пыль. Казалось, за годы моего отсутствия ничего здесь не изменилось. Но теперь я смотрел на проплывающий унылый пейзаж иными глазами. Исчезло чувство обреченности, которое охватывало меня всякий раз, когда возвращаясь из очередного отпуска, осознавал, что следующий лишь через год. Сейчас же я прилетел сюда ненадолго — выполнить конкретную работу и максимум через две недели покинуть этот суровый край.

Нас с Сережей поселили в двухместный номер. Он ничем не отличался от такого же, в котором я когда-то прожил здесь несколько лет. Правда, в этом был старенький работающий холодильник. Прогресс. К тому же в холодильнике неожиданно обнаружили большой кусок мяса.

— Повезло, — обрадовался Сережа.

— У мяса наверняка есть хозяин, — отметил я очевидный факт.

— Ну и что. Скажем, не было никакого мяса.

— Запах, Сережа, выдаст нас с головой.

— А что у нас не может быть своего мяса?

— Конечно, может, — вынужденно согласился с ним.

Меж тем Сережа открыл свой рюкзак и высыпал из него гору картошки. "Запасливый. Полмешка спецрейсом доставил", — подумал я.

— Давай пока чисти, а я пока немного побегаю, — удивил он меня своим странным предложением и начал быстро переодеваться в спортивную форму.

— Сережа, столовая открыта. Какие проблемы?

— В столовой платить надо, а здесь все бесплатно.

— Как бесплатно? — снова удивил он меня.

— С овощехранилища притащил... К командировке готовился, — заулыбался Сережа, — А тут еще с мясом повезло. Ну, ладно, я побежал, — и он бодро вышел из комнаты, а я принялся чистить картофель и жарить мясо. Заодно выгрузил то, что мне собрала в дорогу Татьяна — перекусить в самолете.

Минут через сорок, когда вернулся Сережа, ужин был почти готов.

— Ну, и далеко бегал? — поинтересовался у спортсмена-любителя.

— До третьего подъема.

— Да ты что! — удивился я.

— Нормальная пробежка. Я и больше бегаю, — и Сережа рассказал мне о своем увлечении бегом, о клубе "Муравей", в котором он был одним из лидеров и еще о многом интересном из области легкой атлетики. Я никогда не увлекался этим видом спорта, но его рассказы оставили тогда заметный след в моем подсознании.

— А вы что апельсины едите? — удивился Сережа моему угощению из традиционного Таниного набора.

— Странный вопрос... А ты что с ними делаешь?

— Мы их только детям даем. Сами не едим.

Данилов встретил меня как старого знакомого.

— Шабаров мне уже звонил. Просил помочь, — сообщил он после взаимных приветствий, — Работай в моем кабинете. Можешь пользоваться телефонами. Если надо связаться с Евгением Васильевичем, попроси секретаря.

Он выделил мне помощника, с которым мы тут же отправились на место. Пролеты МИКа произвели удручающее впечатление. Пусто, гулко, грязно. Множество бойцов стройбата с носилками, лопатами и метлами. Одним словом, типичная стройплощадка.

Данилов с пониманием отнесся к идее автоматизации наших в сущности опасных проверок, а потому принял все мои предложения. За два дня мы не только выбрали удобные помещения для наших пультовых, но и оформили все необходимые документы, узаконив наш выбор. Других поручений у меня не было, а потому собрался улететь ближайшим рейсом. Увы, это оказалось не просто. Списки улетающих давным-давно были составлены. Вакансий не было. Обратился к Данилову.

— Что ты так стремишься домой? Отдыхай, раз представилась такая возможность... Съезди на десятку. Посмотри, как мы здесь живем... Улетишь в свой срок... Хоть за полмесяца зарплату тебе начислят с коэффициентом... Да и командировочные капают... А еще я тебя в свой премиальный список включу — ты же нам здорово помог, Анатолий, — успокаивал меня Данилов. Конечно же, он мог бы ускорить мой отлет, но для этого нужны были веские причины. Ведь меня могли отправить, лишь сняв кого-то с рейса. Похоже, Данилов не любил оказывать подобные услуги в ущерб другим людям. И я смирился с вынужденным "отпуском".

Для начала решил посетить родную часть. С трепетом подошел к знакомой проходной и молча показал пропуск. Как ни странно, пропустили. Значит, мне действительно поставили "вездеход", а я думал, шутили, оформляя заявку.

Прошел прямо в казарму и поднялся на второй этаж, где располагалась комната офицеров.

— Вы к кому? — спросил дневальный.

— Я здесь служил четыре года назад, — ответил ему. Дневальный с любопытством посмотрел на меня и вызвал дежурного.

— Зарецкий! Как ты здесь оказался? — окликнул меня внезапно возникший откуда-то Гена Соколов.

— Да вот, Гена, ЦРУ забросило, а ты обнаружил. Придется ликвидировать, — с серьезным видом тихо сказал ему и мгновенно обнял так, что он не смог шевельнуться. Почувствовав себя в капкане, Гена на секунду сдрейфил, но тут же пришел в себя и заулыбался.

— Шутишь как всегда? — неуверенно спросил он.

— Как это ты, Гена, догадался? — выпустил его из объятий, опасаясь неадекватной реакции. Гена всегда соображал туго и сдуру мог припечатать так, что пришлось бы лечиться. Обошлось, — О-о-о! Да ты, Гена, уже до капитана дослужился. Поздравляю, — заметил я изменения на его погонах. Тут же припомнились рассуждения Шурика Шашева по этому поводу: "Хорошо штатским — одел костюм получше и уже человек. А в армии вся твоя глупость на плечах видна — мне вот уже почти тридцать, а я все еще старший лейтенант. И каждому видно — вот он дурак идет".

— Было бы, с чем поздравлять, Толя, — горестно махнул рукой Гена, — Если до сорока майора не получу, выгонят из армии без пенсии. Придется на гражданке вкалывать. А где тут получишь?.. Вот хоть капитана дали. Тоска зеленая... Ты то, как здесь оказался? — повторил он вопрос.

— В командировке. Пойдем в комнату, сразу всем расскажу.

— Да нет там никого. А кто есть, ты их не знаешь. Молодежь.

Гена тут же собрался ехать домой. Благо мотовоз на десятку шел всего через полчаса.

— Поехали, Толя, ко мне. У меня никого. На лето всех отправил подальше, — пригласил меня Гена в гости. С радостью принял его предложение.

По пути зачем-то зашли в комнату офицеров на первом этаже казармы... Лучше бы не заходили.

— Зарецкий!.. Какими судьбами? — радостно спрашивали офицеры, мои одногодки, которые все как один заметно сдали за прошедшие четыре года, что их не видел. Почерневшие, в крупных морщинах, одутловатые физиономии. Раздавшиеся на пару размеров грузные фигуры. В сравнении с ними я выглядел мальчишкой. И они это заметили, — Да ты совсем не изменился, Толя... Вот что значит жить в Европе... А мы тут, сам видишь, — и они, как и Гена, только горестно взмахивали руками.

Я представил себя таким же, как они, и мне стало грустно... Я вдруг зримо ощутил неумолимый бег времени, которое не щадит никого и лишь случайно позабыло обо мне, предоставив отмеченную моими товарищами отсрочку...

Как и предполагал, наш вечер воспоминаний затянулся, и Гена оставил меня ночевать. А утром, узнав, что я свободен, он решил не ехать на работу.

— Сходим в гараж. Я тебе свой мотоцикл покажу, — "обрадовал" он меня.

— Гена, что я мотоциклов не видел? Нашел чем удивить.

— Это особенный мотоцикл. Мой, — с гордостью сказал Гена.

Опохмелившись, отправились в гараж, который, оказалось, располагался в районе Даманского. По дороге не было ни одного киоска с водой, и мы добрались до места, изнывая от жажды и головной боли после вчерашних возлияний.

— Ну, Гена, — вырвалось у меня, когда мы, наконец, доплелись до объекта его гордости.

И, правда. Это действительно надо было увидеть. За четыре года в отдаленном районе города возник этот самодеятельный гаражный хаос, совершенно невозможный в прежнем Ленинске, который я знал. Со временем именно посещение этой гигантской помойки стал воспринимать в качестве временной отметки, ознаменовавшей, в моем представлении, начало этапа деградации главного города великой космической державы.

— Типичный Шанхай, — определил я представшее передо мной безобразие.

Гена меж тем озабоченно возился с замками, запиравшими какое-то немыслимое сооружение, типа гипертрофированной собачьей будки, сделанное из всего, что попадалось под его неумелые руки. Наконец ворота были открыты, и передо мной предстал мотоцикл "Урал" с коляской.

— Ну, как? — ждал заслуженной похвалы хозяин механического чуда невнятного зеленого цвета.

— Здорово! — выразил я свой восторг, — Оно хоть ездит?

— Еще как! — обрадовался Гена, — Сейчас его заведу, и мы покатаемся вокруг гаражей. Дальше нельзя. У меня прав нет, — обозначил он наши дальнейшие планы. Кататься вокруг гаражей не хотелось, но, представив разочарованное лицо товарища, согласился.

Подняв тучи пыли, мы сделали два круга. На большее меня не хватило, а Гена, казалось, готов был носиться "по трассе" до самого вечера. Наконец мы оказались в исходной точке "гонки". Созданная нами "дымовая завеса" на время скрыла солнце и окружающий пейзаж, а мы оказались в эпицентре рукотворного облака, которое надолго зависло в недвижном раскаленном воздухе.

— Выпить хочешь? — неожиданно предложил радушный хозяин.

— Неужели есть? — удивился я.

— А как же! — гордо ответил он.

Гена достал припрятанную фляжку, огромную канистру и две металлические литровые кружки. Вода в канистре оказалась противно теплой, попахивающей то ли машинным маслом, то ли бензином. Отвратительно теплым был и спирт. Приняв по пленочке, оба вдруг почувствовали нарастающее блаженство — головная боль и тошнота отступили.

— Может, еще покатаемся? — предложил Гена.

— Нет, уж. Катайся сам, — отказался я.

В одиночку Гене кататься не хотелось, и взамен он рассказал о своем прошлогоднем отпускном приключении.

— Представляешь, пошли мы с братом по ягоды. У нас в Вологодской области этих ягод на болотах — пропасть. Я взял большую круглую корзину, а брат ружье — птичек пострелять. И вот идем мы с ним по гати. Смотрим, а навстречу что-то непонятное движется. Сперва подумали, что корова. Только откуда она здесь? Встали, смотрим... Подходит ближе — медведь. Мы ходу... А он то ли видел нас, то ли не видел, но, чувствую, нагоняет. Брат не выдержал, остановился и прямо из-за меня с двух стволов как жахнул в его сторону. Думал напугать. А оказалось, слегка зацепил. Медведь взревел и за нами. Сразу нагнал.

— Еще бы. Где-то читал, что медведи бегают быстрее лошади, но на короткие дистанции.

— Это точно. Только корзину на голову накинул — сзади такой удар!.. Меня подбросило, и я со всего маха плюхнулся в болото. Боли не чувствую — значит, жив. Сижу по горло в воде, ничего не вижу. Корзину приподнял, а медведь рядом — метрах в пяти. Меня, похоже, не видит — одну корзину. Смотрю на него через разодранные прутья, как через амбразуру. Медведь постоял-постоял и пошел по гати назад. Я еще минут пять посидел и начал ползком выбираться из воды.

— А разве из болота выберешься без посторонней помощи?

— Да в том месте не совсем болото. Грязи и воды много, но не трясина. А гать, чтобы удобно было ходить. Мы то до настоящего болота тогда так и не дошли. Да и не до ягод стало.

— А брат куда делся?

— Да он как треск услышал, когда меня медведь шлепнул, сам в воду прыгнул. Тоже по шейку сидел, только я голову в корзине прятал, а он за кочкой. Вот медведь нас и потерял.

— Повезло.

— Еще бы... Медведь одним ударом кожух на мне разорвал и корзину, которой голову прикрывал. А на мне ни царапины.

А потом Гена рассказал о тяжелых временах, которые настали в части, лишенной перспективы, когда закрыли тему Н1.

— Все, у кого связи или еще что, разбежались... Никого не держали... Остались одни грибы, как я... Бесперспективные техники... Вот только недавно молодых инженеров прислали. А кто их учить будет?.. Уже некому... Говорят, будем каким-то "Бураном" заниматься. Скоро пуски начнутся, а у нас никакой документации нет. Бардак полный.

— Не волнуйся, Гена. Раньше восемьдесят шестого никаких пусков не будет.

— А ты откуда знаешь? — удивился Гена.

— Знаю, — коротко ответил ему, не желая развивать производственную тему, — Гена, а где сейчас Липинский, Суворов, Алексеев, Кольцов, Павутницкий?

— Липинского в прошлом году на пенсию отправили. Уехал куда-то в Европу... А остальные — в отпусках... Юра сразу после отпуска в Питер поедет в академию. На него приказ пришел, когда он уже уехал. Вот будет новость... А остальные, как я, бесперспективные. Выгонят со дня на день.

Мы приняли по пленочке на посошок, Гена закрыл гараж и проводил меня на мотовоз. Больше мы с ним не виделись. Когда приехал в следующую командировку, Гену уже уволили из армии, и он уехал в Вологодскую область к своим ягодам и медведям...

Сергея в гостинице не было. Ужин для себя готовить не хотелось, и я впервые за время командировки пошел в столовую. С трепетом вошел в знакомый зал. Внешне ничего не изменилось. Те же столы и стулья. Те же запахи общепита. Та же очередь у раздачи.

Лишь люди вокруг другие. Ни одного знакомого лица, ни в очереди, ни на раздаче. И еще удивило, что среди персонала столовой появились молодые казашки.

— Толик, ты как здесь оказался? — вдруг спросил кто-то невидимый. Обернулся — Натэлла.

— Наташка! Привет! — пожал ее протянутую руку, — Ну, вот. Хоть одно знакомое лицо в родной столовой. Куда все подевались?

— На десятку перебрались... Толик, пойдем за столик, — рассмеялась своему экспромту Натэлла, — Девочки! Обслужите нас! — выдала она команду и потащила меня в отдаленный уголок зала.

— Я смотрю, они тебя слушаются, — удивился, когда увидел, что девчонки тут же засуетились и быстро накрыли столик для двоих.

— Еще бы! Директор столовой как никак, — похвалилась Натэлла, — Ну, а у тебя как дела?

Ужиная, мы проговорили с ней с полчаса, вспоминая знакомых и прошлые времена. Похоже, нас обоих обрадовала эта встреча. Я не расспрашивал девушку о личных делах. Судя по всему, их по-прежнему не было. Впрочем, как знать... У симпатичной здравомыслящей Натэллы был существенный недостаток — косоглазие. Те, кто общались с ней постоянно, быстро переставали его замечать. В этой девушке был какой-то шарм. Тем не менее, за все четыре года ни разу не видел, чтобы за ней кто-нибудь ухаживал. А жаль...

Припомнился вечер на стартовой площадке в дни подготовки ракеты к пуску. Мы с Яшковым и Кавзаловым отправились на ужин в буфет с некоторым опозданием.

— Товарищи офицеры! Буфет закрыт, — воевала Натэлла с офицерами, толпившимися у входа, — Толик, проходи, — неожиданно пригласила она меня.

— А почему старшему лейтенанту можно, а полковникам нельзя? — тут же возмутился один из полковников.

— Он мой муж. Ему все можно, — неожиданно выдала Натэлла, — А вы расходитесь. Закрываю.

Я глянул на удивленные лица Яшкова и Кавзалова и незаметно подал им сигнал, чтобы не уходили. Натэлла, пропустив меня, закрыла дверь.

— Толик, что будешь? Остались только котлеты и яичница.

— На твое усмотрение, женушка, — пошутил я. Натэлла рассмеялась. Я тоже не выдержал напускной серьезности, — Там за дверью полковник и майор. Они со мной. Свидетелями будут, — продолжил, улыбаясь. Натэлла снова рассмеялась.

— Свидетели! Заходите, — все еще смеясь, обратилась девушка к ничего не понимающим Яшкову и Кавзалову. А после пояснений, развеселились и мои шефы.

— Занятная девица, если бы ни ее странные глаза, — отметил Кавзалов, — Так выдумать... Вот что значит молодость. Муж и все тут... Повезло нам, Анатолий. С тобой хоть поужинали, а то бы всю ночь промаялись.

На десятке лоб в лоб столкнулся с Галкой — бывшим администратором нашей гостиницы.

— Толик! Откуда ты? — бросилась она мне на шею.

— Ну, Галка, ты меня задушишь, — еле вырвался из ее объятий, — Какая неожиданная встреча. А так приехал на площадку — ни одного знакомого лица. Одна Натэлла осталась. Где девчонки? Куда все подевались?

— Да все здесь. Никто никуда не делся, — неожиданно обиделась Галка, — Встретился со мной, а спрашиваешь о ком-то... Знаю, кто тебя интересует. Не замужем она, но ребенка заимела... Дурак ты, Толик, да и она не лучше... Как узнала, что ты женишься, стала сама не своя. Захочу, говорит, сегодня же будет мой... Твоя Татьяна была при том разговоре, но никто еще не знал, на ком ты женишься... Сообразила, промолчала... А когда ты женился, тут же с этим типом связалась. Похоже, назло самой себе... Ничего у них не вышло. Только ребенок... Ладно, Толик, пойду. Адрес ее все равно не дам... Не интересую я тебя... Знаю... Ловушки тебе устраивала, а ты так и не воспользовался. Ладно, Толик, пока, — горестно махнула рукой Галка и ушла, не оборачиваясь...

Да-а-а... Сколько девичьих тайн неожиданно узнал от нее... Таня Смирнова...

Она поразила меня едва уловимым внешним сходством с моей любимой Людочкой — порой таким заметным, а порой совсем ускользающим. Месяца два длилось это наваждение. Все это время я глубоко страдал, но не от любви к похожей девушке, а от осознания жуткой реальности моей потери. Я подолгу издали смотрел на Таню и пытался разглядеть в ней живую Людочку...

А она меж тем совсем не улыбалась и постоянно грустила. Как же тяжело мне было ежедневно видеть в ней чем-то опечаленную любимую. Ведь красивое личико Людочки почти всегда озаряла улыбка, даже когда ей бывало совсем плохо... И я решил поухаживать за Таней с единственной целью, чтобы девушка чаще улыбалась. Ведь только улыбка делала сходство девушек заметным...

А может, я лишь обманывал себя? Не знаю... Несомненно одно — Таня мне нравилась... "Я ловлю твои взгляды тайком. В них глубокой печали тень. Лишь на миг улыбнулась мельком в этот радостный, праздничный день", — вдруг припомнился первый куплет стихотворения, которым много лет назад поздравил ее с праздником.

Иногда я спрашивал себя, а смог бы полюбить ее так же сильно, как Людочку?.. И всегда давал отрицательный ответ... Почему?.. "Я полюбил мечту мою, которой ты была. Мечте я отдал жизнь свою, а что мне жизнь дала?" — именно об этом я размышлял еще в юности, оставив след в стихотворении "Подруге юности", посвященном любимой... А ведь это действительно так — Людочка раз и навсегда стала моей мечтой, моей богиней, оставаясь при этом реальной земной девушкой, которую оберегал с детства, а потом любил, преданно и самозабвенно — как первую любовь, как желанную невесту. И только смерть разлучила нас с любимой, надолго бросив меня в бездну отчаяния...

Вместе с тем, мне кажется, что именно Таня, как в свое время Валя-Валентина, могла бы изменить мою неприкаянную жизнь, отогрев мою страдающую душу ответной любовью. Валя это почувствовала сразу и уже в первые сутки нашего знакомства решительно стала моей Королевой... Правда, когда мы встретились, она была старше Тани...

А Таня?.. Могла ли восемнадцатилетняя девушка обладать такой же душевной чуткостью и такой же решимостью? Вряд ли... Лишь через полтора года повзрослевшая Таня сама инициировала нашу встречу... Как жаль, что та единственная встреча оставила лишь круги на воде, словно последний всплеск золотой рыбки...

И вот через много лет я узнал, что мои чувства к Тане не были безответными... И что теперь?.. Да ничего, кроме бессонной ночи...

— Анатолий, срочно поезжай в Харьков, — озадачил меня Бродский, едва появился в отделе.

— Эмиль Борисович, что за срочность? Я только с полигона прилетел. Что-то с оборудованием не так?

— Да нет. С оборудованием все в порядке. Тебе в КБ Сергеева надо ехать. Пилюгинцы отказались делать систему управления для носителя. Работу передали Сергееву... Свяжись с нашими кураторами. С кем-нибудь из них и поедешь... Сейчас главное — время не упустить. У Данилова хорошо сработал. Теперь постарайся, чтобы и в Харькове получилось... Что делать и как убеждать, сам знаешь, — выдал ценные указания начальник отдела.

— Эмиль Борисович, а как быть с моей учебой в МИРЭА? Обещали, в семьдесят шестом пойду. А уже год прошел.

— Подойди к секретарю. Возьми план повышения квалификации. Выбери, что тебе надо и заходи. Раз обещал, пойдешь учиться, — обрадовал меня Бродский.

В тот раз от кураторов ехал Женя Зубков. Мы быстро нашли общий язык, ибо были похожи по складу характера, возрасту и должностному положению.

Его уже знали и уважали в КБ Сергеева, а потому, по представлению Жени, без всяких церемоний восприняли и меня. Мой статус повысился еще больше, когда узнали, что я родился и вырос в Харькове.

— Що цэ за москали до нас понайихалы? — вдруг спросил один из курильщиков, едва мы с Женей вошли в курилку, сурово глянул на нас и демонстративно отвернулся.

— Да кончай ты, Грыцько. Они нам работу дают, а ты выступаешь. Неудобно, — попытался кто-то урезонить доморощенного "националиста".

Меня всегда поражал этот странный украинский национализм, направленный исключительно против русских. Даже в Харькове, преимущественно русскоязычном городе, нет-нет, да и сталкивался с подобными типами... "Спокойно слушать эту белиберду в родном городе, да еще в такой солидной организации... Ну, уж нет", — решил я.

— Це дэржава нам роботу дае, а нэ ти москали, — продолжал меж тем выступать Грыцько, — Чуты йих мову нэ можу. Чув, як воны пыво звуть? Пи-и-во!.. Пи-и-во! — захохотал он на всю курилку. Женя, не знавший украинского, с удивлением смотрел то на него, то на меня.

— Дэ ты тут москалив побачив? — спросил я Грыцько. Теперь он с удивлением взглянул на меня, — Я здесь родился и жил, пока в Казахстан ни направили... Я харкивъянын, а от ты, Грыцько, з якого сэла? Бо у Харкови тильки сэло по-украйинськи розмовляе... Пы-ы-во!.. Этот анекдот я еще в первом классе слышал. Пы-ы-во!.. Противно слушать, — закончил я под дружный смех курильщиков.

Грыцько ничего не ответил, махнул рукой и тут же перешел на русский. Больше ничего подобного от него, да и ни от кого другого, не слышал.

Меж тем работа не заладилась. Мои аргументы были убедительными, а потому по техническим вопросам никто даже не пытался спорить. Возникли трудности организационного порядка, с которыми на нашем уровне, естественно, было не справиться. А пока нам порекомендовали включить наши требования в техническое задание.

За время командировки я почти не бывал дома. Уезжал в семь утра, а приезжал в девять вечера. Работа есть работа. Да и ездить надо было через весь город в переполненном транспорте. Когда возвращался, хотелось спать, но Володя, затащив меня в свою комнату, с упорством маньяка до полуночи показывал мне красочные альбомы и рассказывал о жизни художников.

— Я же для тебя стараюсь, — возмутился он однажды, когда я робко попытался переключить его на что-либо иное, — А то так и проживешь серым. Я это и так знаю. А вот ты нет, — отчитал он меня. Пришлось смириться.

В выходной навестили тетю Клаву московскую. Впервые побывал в ее харьковской квартире. Странно было видеть такие знакомые ее вещи здесь в Харькове.

Всех обрадовал сообщением, что скоро всей семьей приедем в отпуск. Мама на эту новость прореагировала спокойно. Что ж, сделаем еще одну попытку примирения сторон.

ГОД ЗА ДВА

— Афанасич!.. Приехал? — радостно встретил меня Прокопыч, — Как у тебя дела с техническими условиями? А то ребята ждут, план горит.

— Прокопыч! Меня полтора месяца не было. Из командировки в командировку. А ребята все ждут... Чего они ждут? У моря погоды?

— Плохо работаешь, Афанасич... Делаю вам замечание, — перешел на официальный тон "начальник". Все во мне всколыхнулось. "Надо же, Чебурашка неблагодарная", — только успел подумать.

— Кому замечание?.. За что? — спросил неожиданно вошедший Бродский.

— Зарецкому. За срыв плана по разработке ТУ, — скороговоркой ответил Гурьев.

— Какие ТУ, Станислав? Это же не срочно. План, если надо, скорректируем... А Зарецкому по ходатайствам Козлова и Данилова объявлена благодарность и выделена премия... Замечание отменяю... Зайди ко мне через полчаса... Анатолий, пойдем к Дорофееву. Он ждет, — пригласил меня Бродский. Выходя из комнаты, услышал бодрый голос Прокопыча:

— Афанасич, с тебя причитается.

Я не ответил... Войдя в кабинет Шабарова, неожиданно увидел сидящего в его кресле Дорофеева.

— Здравствуйте, Борис Аркадьевич, — поприветствовал нашего бывшего шефа, которого знал еще по полигону. Из чувства солидарности, он вынужден был уйти от нас вместе с Садовским. Говорили, что Дорофеев устроился на работу в КБ Бармина. Несколько раз он действительно попадался нам с Кузнецовым именно там, но это уже был другой Дорофеев. Какой-то потерянный, сникший, явно не на своем месте.

— Здравствуйте, Зарецкий. Бродский сказал, что в Харькове возникли какие-то проблемы. Хотелось бы узнать все из первоисточника.

— Оперативно же вы сработали, Борис Аркадьевич. А то пришлось бы ехать в ваше КБ. Проблема именно в управлении арматурой наземных систем. Харьков отказывается управлять всем этим при наших проверках. Требуется решение на высшем уровне. А где Евгений Васильевич? — спросил Дорофеева, давая понять, что для постороннего сказал достаточно.

Меж тем обратил внимание, что Бродский и Дорофеев смотрят на меня с улыбкой.

— Да я вроде бы здесь работаю, Анатолий, а не у Бармина. А Евгений Васильевич в своем новом кабинете, — сказал Дорофеев.

— Анатолий просто не в курсе. Он больше месяца в командировках, — засуетился Бродский, — Борис Аркадьевич снова руководит нашим комплексом. Так что продолжай, — обратился он ко мне.

Что ж, хорошая новость. С Дорофеевым я чувствовал себя уютно. И хотя Шабаров относился ко мне доброжелательно, общение с ним всегда заставляло напрягаться.

Мы быстро обсудили наши проблемы и наметили пути их решения. Я тут же получил задание разработать алгоритм управления проверками. Предстояла очень большая работа, в которой у меня не было помощников, кроме Маркина и Солдатова. К тому же по вечерам я должен был еще и учиться в институте.

— Что ж, отправляйся в отпуск, Анатолий. Отдохни, пока мы решим оргвопросы, а с сентября приступай к работе. Да и учебу не запускай. Пригодится, — напутствовал меня Дорофеев, когда высказал ему свои сомнения.

Накануне отпуска получил отпускные. Оказалось, что за две недели командировки на полигон к моей зарплате начислили надбавку — сорок пять рублей. Не шутил и Данилов — по его ведомости мне выдали премию в таком же размере.

Только собрался отойти от кассы, попросили расписаться еще в одной ведомости. Похоже, за премию от Козлова, о которой говорил Бродский. Едва расписался, документ буквально выхватили из рук. Успел лишь заметить, что Гурьеву за эту работу причиталось аж пятьдесят рублей, а Мазо — все семьдесят. Жаль, что не удалось узнать размер премии Бродского, но теперь стало очевидным, зачем он тогда пригласил к себе Гурьева — явно, чтобы поделить случайно попавшие в их руки коврижки.

Мне же за разработку оборудования выдали целых тридцать рублей. Убирая в карман свои огромные деньжищи, вспомнил, как Кузнецов наглядно демонстрировал мне принцип дележа подобных целевых премий:

— Вот она премия, — показал он мне листок бумаги, — Это начальнику отдела, — отбросил он половинку листа, разорванного пополам, — Это начальнику сектора, — отбросил четвертушку, оторванную от второй половинки, — А это всем остальным, — разорвал он в мелкие клочки оставшуюся четвертушку условной премии.

Я рассмеялся и тут же вычислил размер премии Бродского за мою единственную пока работу в КБ, которая, наконец, реально была воплощена в металле и готова к применению.

Пересчитав мою добычу, Татьяна решила, наконец, воплотить свою давнюю мечту — купить себе зимние сапоги. Ее старенькие "Аляски" уже давно "просили каши".

— Зимние надо покупать сейчас. Осенью уже не достать, — пояснила она мне, совершенно темному в подобных делах житейских.

Целую неделю мы обивали пороги обувных отделов многочисленных магазинов Москвы. Увы... Их полки были забиты безликой отечественной продукцией низкого качества.

И, наконец, свершилось! У входа в Серпуховской универмаг толпилась громадная очередь — "выбросили" австрийские сапожки!.. Часа через два мы добрались до входа на лестничную клетку универмага. Еще часа три мы двигались по ней, отсчитывая этаж за этажом. И вот впереди долгожданная цель — еще один этаж, и тогда мы попадем в заветный обувной отдел. И вдруг — о, ужас! — пронесся слух, что сапоги кончаются. Очередь заволновалась. Началась давка.

Два милиционера у входа в отдел были мгновенно сметены потерявшими терпение очередниками, отстоявшими полдня и рискующими теперь остаться без ничего. Нас же начала подпирать толпа, рвущаяся снизу. Вдвоем с соседом по очереди мы, взявшись за руки, создали пробку, не давая проникнуть людям, которые в очереди были сзади нас.

— Пойду контролировать очередь вместо милиции, — вдруг сказала Татьяна и рванула вверх.

— Таня! Вернись! Раздавят ни за что! — крикнул ей, но она меня, похоже, уже не слышала. Да и народу вверху стало гораздо меньше, чем около нашей пробки.

Громко возмущаясь, на лестницу вернулись помятые толпой милиционеры.

— Прекратите свалку! — крикнул один из них, — Иначе сейчас отдел закроем!

Угроза подействовала. Напор, который мы уже едва сдерживали, ослаб. Очередь шумела, но перестала слишком яростно рваться к заветной цели.

Через полчаса мимо меня, закрывшись коробкой с сапогами, проскочила Татьяна, подав сигнал "следуй за мной". С радостью ринулся за ней.

— Фу-у-х! Достали! Последние! — бурно восторгалась жена, когда я догнал ее почти у выхода из универмага, — Представляешь, стою у входа, контролирую. Смотрю, продавщица вынесла несколько коробок. Все, говорит, наконец последние. А тут начали запускать очередную партию. Идите и вы, говорит мне милиционер, а то останетесь ни с чем. Ну, я и рванула. Еле успела схватить последнюю коробку. Смотрю — сороковой размер. Надо же, какая досада. А потом смотрю, все мечутся и меняются коробками. Подходит женщина. У вас ни сороковой, спрашивает. А у вас, спрашиваю, какой. Тридцать восьмой... Ну, все, Толяша, мы с сапогами, — от души радовалась Таня.

Разыскивая сапоги, мы не забывали и о просьбе родителей купить им пылесос. Странно, но в Харькове их почему-то давно не было в продаже. И мне захотелось подарить родителям современный пылесос, марки "Тайфун". Но, как часто бывает, когда что-то ищешь, именно этой вещи в данный момент нет в продаже. В конце концов, пришлось купить пылесос предыдущей модели. Он, конечно, был менее эффектным, но зато более прочным, поскольку в нем еще почти не применялись пластмассовые детали...

В день отъезда неожиданно позвонила Нина Панина. Мне показалось, что она была чем-то обеспокоена.

— Толик, ты можешь к нам приехать? — взволнованно спросила она.

— Нина, мы сегодня в Харьков уезжаем, в отпуск... А что случилось? — забеспокоился, предположив, что Борису вдруг стало плохо.

— Да представляешь, Боря запил. Ему ни капли нельзя, а он стал пить запоями.

— Да ты что? — удивился я.

— А тут еще Шурик из Кораблино приехал. Так эти двое напились, а потом поехали на машине кататься... Как Шурик за рулем оказался, не представляю. У него даже прав нет. В общем, разбили машину. Хорошо, сами целы... А Борису и горя мало. Не потребуется она мне больше, говорит, — всхлипнула Нина, — Думала, может, ты на него повлияешь. Он тебя слушает.

— Нина, а где он сейчас?

— Да кто ж его знает. Вечером заявится. Вот только не знаю, трезвый или пьяный.

— Нина, я позвоню перед отъездом. Поговорю с ним. А приеду из Харькова, непременно к вам заеду, — пообещал ей.

Вечером поговорил с братом.

— Да что ты ее слушаешь, Толик, — возмутился Борис, — Нашла пьяницу. Ты же видел, я всегда могу остановиться, когда захочу.

— Видел... Боря, а что с машиной? Как это получилось?

— Да Шурику захотелось покататься. Сказал, что умеет водить машину. Оказалось, первый раз сел за руль... Ничего с машиной. Ерунда.

— Боря, что матери передать? Я завтра в Харькове буду.

— Передай привет. О моих художествах ни слова. Зачем ее огорчать? — попросил меня брат. Если бы я тогда знал, что это наш последний с ним разговор. А мы простились, как ни в чем ни бывало, даже не догадываясь, что навсегда...

Харьков встретил нас прекрасной погодой. Из всех летних месяцев я с детства обожаю август — время, когда уставшее за лето солнце уже не обжигает, а греет ласково, да и в садах уже давно есть, чем полакомиться. А еще этот последний месяц лета нравился мне тем, что много лет подряд он каждым своим новым днем приближал окончание моей деревенской "ссылки". И неважно, что впереди маячил новый учебный год — в городе меня ждала долгожданная встреча с моей миленькой подружкой...

Нас встретили, как дорогих гостей — всем коллективом. На вокзал приехали даже Саша с Тамарой и тетя Клава московская. Наша пятилетняя Светланка снова оказалась в центре внимания. Своей детской непосредственностью она, казалось, заставила всех забыть о былой конфронтации.

Только надолго ли эта идиллия? Я внимательно наблюдал за поведением дочери и постоянно замечал, что ребенок тоже ощущал нечто, что не давало мне расслабиться, почувствовать прежний уют родного дома. Светланка с удовольствием общалась со всеми, но всегда умолкала, едва появлялась бабушка. Везде, где можно, она старалась обойти ее стороной. На ее вопросы дочь отвечала быстро, четко, но односложно и тут же старалась поскорее скрыться — спрятаться за меня, за Таню, за дедушку, а то и просто потихоньку уйти в другую комнату. И все это без всякой видимой причины, на уровне детской интуиции.

А мама, казалось, смирилась с неизбежным и заняла сдержанную позицию. Она молча делала свои дела, внимательно слушала наши разговоры, очень редко о чем-то спрашивала и совсем не вступала ни в какие дискуссии. Зная характер матери, я сомневался, что она сможет целых три недели удерживать подобный нейтралитет. Любая оплошность, неважно, моя или жены, а то и просто ни к месту сказанное кем-то из нас слово, могли легко спровоцировать конфликт. Мать умела превращать заурядный бытовой разговор в жаркий спор. А поддавшийся на провокацию оппонент тут же становился ее непримиримым врагом, часто не догадываясь об этом до самого финала спора... Редкий дар...

А Татьяна?.. Ее взрывной характер и несдержанность в поступках и выражениях были тем сухим порохом, который мог легко воспламениться от малейшей искры, вовремя поднесенной так и не смирившейся с моей женитьбой матерью.

Я же всеми силами старался предотвратить возможный взрыв, сокращая до минимума неизбежные контакты дорогих мне женщин. Я тщательно следил за их разговорами и вовремя "гасил искры" или "подмачивал порох", не допуская разрушительного развития событий.

— Толик, что-то молочка захотелось, — как-то раз поделилась Таня, — Тут у вас рядом палатка есть. Давай сходим, купим, — предложила она.

— А кто его пить будет? — мгновенно подключилась мать, услышав предложение невестки даже из кухни.

— Как кто? — удивилась Таня, ничего не знавшая о давнем неприятии молока в нашей семье, — Все будут. Можно сварить что-нибудь молочное.

— Никто не будет... Надо тебе, вари, но только себе.

— Как это никто? — не поняла жена, — Да мы втроем за день трехлитровый бидон выпиваем. А здесь столько народу, что и пятилитрового будет мало.

— Кто это втроем? Толик молоко терпеть не может, а ты этого даже не знаешь, — начала раздраженно "искрить" мать.

— Еще как пьет! Толик, скажи маме, а то она мне не верит, — сыпанула горсть пороха невестка, задетая за живое, — Скажи! Скажи! — энергично дернула она меня за руку.

— Может и пьет, если так заставлять, как ты... А вот любить, не любит. Что я своего сына не знаю? — уверенно выдала очередную порцию искр мать.

— А вот и не знаете... Ну, скажи! Что молчишь? — подсыпала еще порцию взрывчатки несправедливо обвиненная жена.

— Мама, дай бидон. Мы сходим. Кто захочет, тот и будет пить, — попробовал я сгладить острые моменты опасного диспута по поводу такой мелочи, как покупка молока. Увы. Женщины так не считали.

— Вот видишь! — торжествовала мать, — Он с детства молоко не любит. Я же говорила... У него от молока желудок болит. А у вас вынужден пить.

— Никто его не заставляет! — начала выходить из себя жена, — Не маленький. Не нравилось бы, не пил. Любит он молоко.

— Значит, как женился, вкусы изменились... И не в лучшую сторону, — мощно заискрила мать, инициируя неизбежный взрыв.

— Меня в армии к молочному приучили, — ответил матери, незаметно дернув жену, чтобы замолчала. Она, наконец, поняла и не ответила на вызов, — Где бидон? — отвлек от словесной дуэли мать, которая тут же переключилась на поиски бидона, ставшего в нашей семье давным-давно ненужным.

Уф-ф-ф... Очередной конфликт, назревавший буквально на пустом месте вовремя погашен. Сколько же их было за две недели. Не счесть.

Очень выручила тетя Клава московская. Вместе со всеми она встретила нас на вокзале. Они тут же заговорили с Таней, как старые знакомые. Не обошла она вниманием и Светланку. И дочь все еще помнила мою любимую тетушку, которую мы изредка навещали в ее московской квартире. Тут же с удовольствием уселась рядом с ней.

— Надо же... Ну, Клавдия... Околдовала она ее что ли, — ворчала мать, которой явно не понравились такие отношения. Она считала, что в ее конфронтации с нелюбимой невесткой сестра должна быть с ней заодно.

Тетушка жила на Салтовке. В тот первый день она заночевала у нас, чтобы не ехать домой, сначала в часы пик, а потом — поздним вечером. К тому же мы сказали, что прямо с утра отправимся в ее края — на водохранилище.

Этот август выдался на редкость сухим и теплым. А потому мои бледные москвички получили шанс немного загореть на южном солнышке у большой воды харьковского водохранилища. К нашему удивлению тетушка решила составить нам компанию. И целую неделю мы купались и загорали вчетвером. За все эти дни она так и не попала в свою квартиру и ежедневно ездила вместе с нами через весь город на пляж, который располагался совсем недалеко от ее дома.

А по вечерам тетя Клава вместе со мной внимательно следила за матерью, которая хоть и видела нас лишь утром и вечером, но уже с трудом сдерживала эмоции. Вдвоем с тетушкой мы легко контролировали ситуацию, а потому первая неделя нашего отпуска прошла относительно спокойно.

В начале второй недели неожиданно заболел отец. Осмотревший его врач диагностировал банальную простуду. Но выписанные им лекарства не помогали. Температура не снижалась. Отец чувствовал себя плохо. Начались проблемы с сердцем.

— Батя, что у тебя болит? — спросил у него, сообразив, что болезнь явно не похожа на простуду.

— Нога, — неожиданно ответил он. Оказалось, что его беспокоила нога, в которой с войны так и остался не удаленный осколок.

Снова вызвали врача, который тут же установил, что действительно причина заболевания — старое ранение. Похоже, что осколок сдвинулся и что-то повредил. Отца отвезли в госпиталь.

Через три дня его выписали. Чувствовал он себя неважно, но не хотел оставаться в госпитале, тем более что никакого лечения ему так и не назначили. Оставалось только ждать, как поведет себя осколок. А ждать можно было и дома.

К концу недели отец начал вставать с постели, но ходил осторожно, опираясь на костыль или на кого-нибудь из нас. Наконец смогла взять "отпуск" тетя Клава, пообещав, что вернется дня через два.

Что произошло в тот злополучный вечер, так и осталось загадкой. Ни мама, ни Таня так и не вспомнили, как они оказались на кухне, после того как все легли спать. При этом каждая из них так и осталась при своем мнении, посчитав инициатором скандала не себя. Не вспомнили они даже причину спора, переросшего в роковой конфликт.

Когда подоспели мы с отцом, перед нами уже были две разъяренные фурии.

— Хватит с меня! Ни на минуту здесь не останусь! — крикнула, выходя из кухни, невестка.

— Скатертью дорожка! — крикнула ей вслед свекровь.

— Что случилось? Что вы не поделили? — спросил отец.

— Сына вашего, — резко ответила Таня отцу, — Собирайся, если поедешь, или оставайся с мамочкой, — раздраженно бросила она мне.

— Что случилось? — спросил ее в свою очередь.

— Уезжаем... Останешься, можешь не возвращаться, — сходу выдвинула мне ультиматум решительно настроенная жена. Спорить было бесполезно. "Чтобы дело провалить, надо дело затянуть", — мелькнула спасительная мысль.

— Куда мы сейчас поедем? Светланка спит. Подождем до утра, а там решим, что делать, — предложил вполне разумное решение. Но, похоже, жена уже приняла свое решение, которое считала единственно правильным. Эмоциональный стресс уже давно отключил ее разум. Что ж, теперь только сборы могли дать шанс изменить ситуацию. Могла закапризничать разбуженная дочь. Да мало ли что...

Увы. Мои надежды не оправдались. Сборы прошли стремительно. Светланка легко встала и без скандала оделась. Отпустить жену с дочерью одних в ночной город я не мог. Удержать до утра уже было невозможно.

Ни с кем не попрощавшись, мы вышли на улицу. Последнее, что видел, закрывая дверь, сидевшего за кухонным столом отца, горестно обхватившего обеими руками голову. Таким он и остался в моей памяти... Матери на кухне уже не было.

— Ну и куда пойдем? — спросил жену, когда остановились у перехода, — К Сашке с Тамарой или к тете Клаве?

У меня еще теплилась надежда, что утро развеет ночные кошмары, и ситуация, возможно не сразу, но нормализуется. У брата было просторней, но тетя Клава была предпочтительней — мать прислушивалась к мнению старшей сестры. А это давало надежду.

— Едем на вокзал, пока транспорт ходит, — решительно заявила жена, — Я в этом Харькове не останусь.

— Где мы билеты достанем? Конец августа, — попробовал немного охладить ее пыл вполне разумными доводами.

— На перекладных поедем, только подальше от этого проклятого города, — всхлипнув, ответила Таня. Понял, что спорить с ней в таком ее состоянии просто опасно — она с легкостью пойдет и на разрыв наших отношений...

Как ни странно, мы без труда сели в первый же проходящий поезд. Казалось, город выталкивал беглецов, не препятствуя их стремительному отъезду. Мы уложили Светланку. Вскоре рядом с ней уснула обессиленная Татьяна. Она так ничего и не рассказала, как возник конфликт, вызвавший такие последствия.

Мне же не спалось. Я смотрел на спящих жену и дочь и содрогался от одной лишь мысли, что пару часов назад мог их потерять, возможно, навсегда. И что дальше?.. Снова одиночество, от которого можно сойти с ума?.. А Валя-Валентина?.. Нет, нет и нет. Это уже спетая песня. Те двое суток счастья нам не вернуть никогда... Новые поиски?.. Что они дадут, если за все эти годы я так и не встретил девушку, подобную моей любимой Людочке... Только она была для меня тем настоящим, ради чего стоило жить на свете, бороться и побеждать... Но Людочки нет, и я даже не знаю, где теперь ее могилка... А наша Светланка? Ведь я просто обязан воспитать дочь так, как это сделал бы с Людочкой. Это мой ребенок. Мой... А его мать уже готова лишить меня семейного счастья... Не сомневаюсь, что инициатором скандала была моя мать. Она давно мечтает разрушить мою семью, даже не думая о последствиях. Что будет потом со мной, ее просто не интересует. Наивная, она думает, что мне будет лучше. Полный бред.

Конечно же, я не остался бы в Москве. Проклятый квартирный вопрос заставил бы меня вернуться в Харьков. А что дальше? Устраиваться на работу к Сергееву?.. Там меня знают, но как представителя ГКБ ведущего объединения отрасли. Как специалист я вряд ли их заинтересую — не тот профиль... А моя учеба?.. Кому она нужна, кроме меня... Ведь у меня уже есть высшее образование, а для людей несведущих это все.

Да, мамочка, все-таки устроила ты мне веселенький отпуск. И это накануне предстоящего года напряженной работы и учебы. Спасибо тебе...

Разумеется, я ругал и себя за то, что не уследил за развитием событий. Но не провожать же жену в туалет. Да и мать, если что задумала, сделает непременно. Не уследишь. Так что этот скандал был неизбежен.

— Что? Выгнали? — радостной улыбкой встретила нас теща, — Так и знала, что ты что-нибудь учудишь, — уколола она Татьяну.

— Мама, иди в свою комнату. Без тебя тошно.

— А подарки?.. Мне хоть что-нибудь привезли? — быстро обшарила она взглядом наши разбросанные вещи.

— Какие подарки?! — взорвалась Таня, — Иди отсюда, не мешай.

Все. Отпуск кончился. На следующий же день мы вышли на работу...

И завертелась карусель однообразных рабочих дней. Я быстро набросал схему пневмоиспытаний и день за днем, не поднимая головы, делал эскизы алгоритма управления процессами. Это была адская работа. Процессы ветвились буквально после каждой управляющей команды. Я упорно двигался по главной ветви, оставляя "висящими" второстепенные. Лишь через месяц добрался до финиша.

Но стоило вернуться к второстепенным ветвям, оказалось, что они тоже имеют свойства ветвиться. Число непроработанных веток и веточек множилось с катастрофической быстротой. Мои мозги плавились от напряженной работы. Моя феноменальная память уже не справлялась с объемами перерабатываемой информации, а ее становилось все больше и больше.

Попробовал не запоминать, а записывать. Это резко замедлило работу, да и в записях вскоре уже трудно было разобраться. Стало ясно, что неверен сам принцип разработки алгоритмов сложных технических процессов. Но нормативы и научно-техническая литература не предлагали ничего иного.

Четыре раза в неделю, за час до окончания рабочего дня, с сожалением бросал все и уезжал в институт на занятия. Домой возвращался за полчаса до полуночи. На проработку материалов лекций и выполнение заданий оставались лишь выходные.

Булева алгебра, теория множеств, теория вероятностей и прочие предметы, которые мы изучали первые полгода, казались мне такими далекими от моих проблем, с которыми столкнулся, разрабатывая алгоритмы. Обратившись на профильную кафедру института, лишь убедился, что эти проблемы всеобщие, а перспективные методы их преодоления пока в стадии разработки и использовать их в практической работе невозможно.

Своими трудностями поделился с Бродским. Глянув на горы изведенной миллиметровки, Эмиль Борисович ужаснулся:

— Это все ты сделал один?! Да ты с ума сошел, Анатолий!

— Пока нет, но уже на грани.

— Подключи кураторов. Для них это семечки.

— Пытался... Сказали, что разработка не по их части, а вот готовый документ проверят с пристрастием.

— Слушай, а почему ты чертишь на миллиметровке? Это же закрытые материалы.

— Эмиль Борисович, я бы и десятой доли не сделал, если бы делал все, как положено.

Увы. Мои объяснения Бродский не принял. Зато к работе подключил группу Мухаммеда и нашу группу в полном составе. Мухаммед тут же организовал конвейер по изготовлению документа. И работа закипела. Я резал миллиметровку на куски, а мои помощники быстро переносили содержание кусков на страницы будущего документа.

Выполненные тушью на кальке страницы выглядели красиво, но представленная на них информация стала весьма трудной для восприятия. Дня через два бессмысленной работы меня вдруг осенило. Я решил отойти от требований стандарта и представить информацию по-иному. Когда сказал об этом Мухаммеду и Гурьеву, которые поняли лишь одно — всю выполненную работу придется начинать сначала, они готовы были уничтожить меня на месте.

Обе группы получили недельную передышку, а я снова взялся за миллиметровку. Всю неделю работал по двенадцать часов в сутки, запустив занятия в институте. Зато работать вдруг стало легко, а будущий документ уже казался простым, понятным и главное — полным: случайно оставить "висящей" хоть одну веточку процесса было попросту невозможно. Фактически тогда я предвосхитил появившийся гораздо позже метод постраничного представления сложных процессов.

Первый, кто понял суть моих нововведений — это Мухаммед. Вдвоем мы легко одолели Бродского, которому пришлось доказывать, почему мы должны отступить от требований стандартов. Труднее было с кураторами — они встали насмерть. В конце концов, решили, что харьковчанам документ представлять будем мы с Бродским...

Через месяц после нашего бегства из Харькова мне на работу позвонил отец.

— Толя, что случилось? Почему вы уехали и молчите? Вы что не хотите с нами общаться? — спросил он, а я не знал, как ответить на его нелепые вопросы.

— Батя, как ты себя чувствуешь? Как нога? — спросил, чтобы не отвечать. Он и так все понимал без моих ответов.

— Да как сказать... Рану почистили. Пока хожу по дому с палочкой. Сказали, если будет хуже, ногу отнимут. Придется на старости лет скакать на одной ноге, — огорчил меня отец. Да-а-а... Это ранение оказалось самым тяжелым из пяти его ранений.

— На ампутацию, — сказал еще на фронте полевой хирург, осмотрев рану.

— Не сдамся, — тихо, но решительно ответил отец и попытался встать с носилок. Что было в выражении его лица после форсирования Днепра и тяжелых боев за плацдарм, который они всего сутки назад захватили и удержали... Но врач с минуту пристально смотрел на отца, а потом махнул рукой:

— В палату.

"Только бы не потерять сознание", — это была его единственная мысль на протяжении нескольких часов, которые провел в палате в ожидании врача. Отец был уверен, что тот только этого и дожидается, чтобы отнять ногу, уже не спрашивая разрешения раненого.

— Ну, что будем делать? — спросил хирург, когда освободился после срочных операций, — Рана тяжелая. Удалить осколок невозможно. Ампутация неизбежна, иначе умрешь, — без всяких сантиментов сообщил он отцу его мрачную перспективу.

— Калекой жить не хочу, — решительно ответил отец. Врач надолго задумался, потом снова осмотрел рану. Отцу хотелось кричать от боли, но он, сжав зубы, молчал.

— Что ж, попробую спасти ногу, — сказал, наконец, хирург, — Не уверен в успехе. Все зависит от твоего здоровья и силы духа, солдат. Выдержишь, будешь жить. Не выдержишь, ампутация тебе уже не поможет.

— Выдержу, — ответил тогда отец. Тот месяц кошмара на грани жизни и смерти он выдержал. А потом эвакуация в тыл, месяцы реабилитации в харьковском госпитале и списание из действующей армии. Но из госпиталя отец вышел на своих ногах...

Уже в мирное время отец раза два-три снова лежал в военном госпитале, когда осколок вдруг начинал "двигаться". Я помню наши посещения больного отца в тот период — мы еще жили в лагере военнопленных. Тогда мама почти ежедневно брала меня с собой. Сначала отец лежал на койке, а я удивлялся, что он, совсем как мой маленький братик, не может встать. А месяц спустя мы уже втроем подолгу сидели на садовой скамье в тенистом скверике госпиталя... Повторно отец лежал в том же госпитале, когда я уже учился в первом классе...

— Ладно, сынок. Живы будем, не помрем. Поговори с матерью, — попрощался он со мной.

— Толя, — раздался голос матери, — Почему вы сразу уехали, а не поехали к Сашке?

— Мама, тебе ничего не напомнил наш отъезд?.. Вспомни, как мы уезжали от бабушки после вашего с ней скандала. Мы не остались даже на ночь — ушли на станцию с больным отцом.

— Что ты сравниваешь. Она меня оскорбила.

— Ты сделала то же самое. Ситуация один к одному.

— Я ее не оскорбляла.

— Знаешь, мама, я бы счел оскорблением даже твое пренебрежительное отношение к ней. Ты же его демонстрировала постоянно. Выдержать такое невозможно.

— А я его и не скрываю. Только причем здесь ты? Почему ты уехал?

— А почему отец тогда уехал с нами, а не остался с бабушкой, хотя болел и мог бы остаться?

— Сравнил... Что же она теперь тебя к нам не пускает?

— Почему не пускает... Это ты отца не пускаешь к его матери вот уже много лет. У нас до этого еще не дошло.

— Вот и приезжай. А ее я видеть у себя не хочу, — повесила трубку мать, даже не попрощавшись...

Я не стал рассказывать Тане о телефонном разговоре. Зачем? Тогда Таня еще была вспыльчивой, но отходчивой. Со своей матерью она ссорилась и мирилась по нескольку раз на день. Но моя мать и через двадцать лет помнила все до деталей и не забывала обид. Мне кажется, она даже гордилась своим тяжелым неуступчивым характером...

Вскоре после этого разговора позвонила Нина Панина. Занятый работой и учебой я так и не смог навестить их по приезде из Харькова, как обещал. Но, похоже, она уже об этом забыла.

— Толик, Борю вчера скорая забрала в больницу, — сообщила она тревожным голосом.

— Что с ним?

— Сказали, камни в желчном пузыре. Не знаю, сообщать матери, или нет?

— А что врачи говорят?

— Говорят, без операции не обойтись. Операция не просто тяжелая, а очень тяжелая.

— Надо сообщить, — посоветовал ей.

Дальнейшие события развивались стремительно. Тетя Клава приехала в день, когда Боре сделали операцию. В тот же день она узнала его приговор. Операция оказалась бесполезной и лишь ускорила гибельные процессы, которые уже необратимо разрушали прежде могучий организм моего любимого брата.

— Этого не может быть, — успокаивал я тетушку, — Никто еще из наших родственников не умер от рака. Так что, скорее всего врачи ошиблись.

— Хорошо бы так. Только ты знаешь, где Боря служил?

— Где? — с удивлением спросил тетушку.

— На Новой земле. Знаешь, что там было?

Я знал... Мне вдруг стало понятно, почему брат никогда не рассказывал о своей армейской службе. Несколько раз я видел его фото той поры и никак не мог понять, в каких войсках он служил. То передо мной был бравый моряк, то артиллерист, а то чуть ли ни авиационный техник. Да и прослужил он не три положенных года, а почти пять. Боря только отмахивался от моих расспросов. Лишь однажды сказал, что служил на крайнем севере. И вот оказалось, что его служба проходила в зоне испытаний ядерного оружия. Мой оптимизм мгновенно обратился в свою противоположность.

— Тетя Клава, а его можно посещать? — спросил без всякой надежды.

— Нет. Он еще в реанимационной палате.

Через неделю матери и жене выписали пропуска и разрешили навещать брата прямо в той жуткой палате, причем в любое время. Они радовались, что смогут его видеть. Я же понял, что это конец и не ошибся...

На похороны приехала только мама. Отец все еще не выходил из дома. Она, конечно же, остановилась у Нины, где уже недели три жила тетя Клава.

Таня категорически отказалась встречаться с матерью, но проститься с Борисом все же приехала. Из всех моих братьев она искренне уважала и даже любила только его.

— Подходила ко мне. Прощения просила, — сказала мне мать после похорон.

— Ну, а ты?

— Что я? Неискренне все это. Не от души, — ответила она, и я тут же закрыл тему...

— Ты что, подходила к матери? — спросил Таню, когда вернулись домой.

— Лучше бы не подходила. Попросила прощения, а она отвернулась и ни слова в ответ.

— Ты разве в чем-то виновата? — удивился я.

— Да это мать посоветовала... На похоронах, говорит, любую обиду прощают. Попроси прощения, даже если не виновата. Она старше... Послушала на свою голову, — негодовала жена. "Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать", — совсем некстати возникли слова из басни, снова заставив меня нехорошо подумать о матери. Общее горе сближает людей. А ведь Борю любили все, кто его знал, а не только родственники.

Со смертью любимого брата я потерял что-то очень важное в жизни, своеобразную моральную опору, а возможно даже некий эталон, которому нередко хотелось следовать. Мы были разными, но я всегда ощущал в нем лидера. По многим вопросам мы расходились и шумно спорили, отстаивая каждый свое мнение, но при этом оба уважали мнение оппонента и, в конце концов, всегда приходили к разумному соглашению...

В моей жизни были лишь два человека, за которыми я пошел бы куда угодно, не раздумывая. На работе это был мой наставник Кузнецов, а вне работы — мой брат Борис. Расставшись с Кузнецовым, я почувствовал, что в своем деле отныне могу рассчитывать только на самого себя и еще, что сам способен ставить и решать любые технические проблемы. Более того, могу предлагать руководству и защищать свои технические решения на любом уровне.

Потеряв брата, ощутил нечто подобное, но в широком, житейском смысле. С тех самых пор мне уже не у кого было искать поддержки или хотя бы разумного совета...

— Анатолий, срочно отправляйся на полигон — Данилов вызывает, — "обрадовал" меня Бродский, едва я появился на работе после похорон.

— Что за срочность, Эмиль Борисович? Я же и так институт забросил с этими алгоритмами. А тут еще командировка.

— Я понимаю, Анатолий... Но Данилову надо помочь проложить трассы и кабельные каналы. Твоя схема, тебе и карты в руки. Что я Гурьева или Отто пошлю? Они проложат, а тебе потом расхлебывать, — убеждал меня Бродский, — А с институтом разберешься. Надо будет, еще годик поучишься.

— Ну, Эмиль Борисович, рано вы меня во второгодники записали. Ладно, справлюсь, — махнул рукой и отправился оформлять командировку.

Эта командировка оказалась самой тяжелой. Не столько по работе, сколько из-за моей внезапной болезни.

За два дня мы с выделенным Даниловым помощником приняли все принципиальные решения. Оставалось лишь закрепить их в строительных чертежах. Предложил поработать в выходные, но помощник отказался — он жил с семьей на десятке.

Вечером после работы почувствовал себя неважно, а ночью проснулся от шума за стеной и жуткого холода. Невыносимо болела голова, а рядом грохотал магнитофон — кому-то не спалось. Я дрожал, как в лихорадке, но не было сил подняться, чтобы одеться теплее. И еще подмывало грохнуть в стену изо всех сил, чтобы урезонить нарушителей тишины.

Лишь через час, собрав в кулак остатки воли, встал и одел на себя все, что нашел в номере. Не помогло. Понял, что причина лихорадки высокая температура. "Скорее бы кончалась ночь", — эта мысль вскоре стала единственной до самого утра.

Периодически на короткое время забывался, а когда приходил в себя, голова раскалывалась от истошных воплей под дребезг расстроенной гитары и бой бубна, задающего ритм. Эти бардовские откровения с привкусом зоны, гоняемые по кругу каким-то идиотом, стали моим ночным кошмаром.

Гостиница НПО "Энергия" на площадке 113 Байконура

Они живо напомнили мне аналогичную ситуацию в "родной" гостинице, расположенной в здании напротив. В ней я прожил четыре года моей военной службы. Однажды простудился и точно так же лежал в своем номере с высокой температурой. А за стеной трое новоиспеченных прапорщиков, недавно переселившихся из казармы в гостиницу, записывали на магнитофон одну и ту же фразу: "Кого гребёт чужое горе". Они по очереди произносили ее на разные голоса и дружно ржали после каждой удачной импровизации. Они записали целую катушку этого бреда, а потом слушали ту запись весь вечер, а я тихо сходил с ума...

— Толик, ты куда спрятал спирт? Что-то никак не найду, — вдруг услышал голос Бориса. "А он как сюда попал?" — удивился я.

— Боря, в этой гостинице у меня спирта никогда не было. Да и зачем он тебе? Ты же не пьешь... Кстати, как ты сюда попал?

— Да мне не пить, а согреться. Здесь холод собачий, как у нас на крайнем севере... А я, как и ты, в командировке. Направили тебе в помощь от завода "Каучук". Помнишь, кусочек металлорукава показывал? Который с самолета Пауэрса?

— Помню, — ответил ему. Я действительно помнил, как много лет назад был проездом в Москве и заходил к брату еще на старую квартиру в Оболенском переулке. Именно тогда он показал мне кусок странного шланга в металлической оплетке.

— Со сбитого самолета Пауэрса, — с гордостью сообщил мне Боря, — Готовлю образцы для испытаний. Будем такие же делать, а то и лучше, — похвалился он.

— Отрежь кусочек, — попросил его. И брат отрезал. Я до сих пор храню ту частицу легендарного самолета-шпиона, сбитого над Уралом нашими ракетами.

— А ты что разлегся? — удивился брат, — Пойдем в столовую. Покажешь мне свою красавицу.

— Какую?

— Как какую? Которая на Людочку похожа.

— Ее здесь нет. Она давно живет на десятке с ребенком.

— С твоим?

— Что ты, Боря. Мы с ней так и не поняли друг друга.

— Да-а-а... Не поняли они... Ладно, вставай, поедем на десятку.

— Боря, я болею. К тому же не знаю, где она живет... Да и зачем она тебе?

— Как зачем? Я ее сфотографирую, как Людочку, и буду продавать открытки с ее портретом и твоими стихами. Ты же ей тоже что-то накрапал?

— Боря, я же тебя просил этого не делать. Отдай мне все негативы, чтобы у тебя больше не было соблазна.

— Еще чего. Они мне дорого достались. Правда, все уже десять раз окупилось. Но все равно не отдам. Только взамен на фотографии другой Людочки, или как ее там зовут... Поехали.

— Боря, я действительно болею. Даже встать не могу, чтобы одеться или в стенку долбануть.

— Да ты и так спишь одетым. А в стенку зачем? Давай, я долбану.

— Да я с ума схожу от этих дурацких песен. Весь вечер гоняют на полную громкость.

— Отличные песни. Наши, "блатные". Что ты, Толик. Пусть поют.

— Ну, Боря, у тебя и вкус... Не ожидал.

— Чего не ожидал? Ты же не знаешь, я в тюрьме сидел по малолетке. Проспал на работу. А тогда за это срок полагался. Вот и оттрубил от звонка до звонка.

— Знаю, Боря.

— Откуда?

— Отец рассказал.

— Ну, дядя Афоня... Встречу, все ему скажу по этому поводу. Так он тайны хранит, — неожиданно рассердился брат. За стеной вдруг что-то упало. Музыка мгновенно стихла.

"Неужели магнитофон уронили?" — обрадовался я.

— Боря, — позвал брата.

— Его здесь нет, — узнал я голосок Людочки.

— Людочка... А ты как здесь оказалась? — радостно спросил мою прелесть, неожиданно склонившуюся надо мной. "Какая же ты красивая, любовь моя. Разве можно хоть кого-то сравнить с тобой? А у меня даже нет сил подняться, чтобы достойно встретить тебя в этом гадюшнике", — думал я, любуясь прекрасным личиком любимой.

— Тебе плохо, вот я и пришла, — улыбнулась мне Людочка, — Как ты только живешь в таких условиях? Здесь же холодно.

— Это тебе только кажется, потому что я болею, — ответил любимой, неожиданно с сожалением осознав, что вижу не живую Людочку, а лишь ее фантом. Да и брат, похоже, был не настоящий. Он же умер. Слезы сами ручьями покатились по щекам, — Людочка, где ты сейчас? Я так и не смог найти тебя в Харькове.

— Не плачь, любимый, — попытался меня успокоить фантом Людочки, — Ты поправишься. Все будет хорошо. Эта болезнь не смертельная, как у твоего брата... А меня в Харькове больше нет. Я теперь с моей мамой в Коробочкино.

— Людочка, скажи мне, наконец, где это Коробочкино? Как тебя отыскать? — спросил сквозь слезы.

— Не надо меня искать. Я всегда приду сама, когда тебе снова будет плохо.

— Мне и так плохо без тебя, любовь моя. Не уходи. Останься со мной.

— Это невозможно. Тебе уже лучше, любимый. Я ухожу, — попрощалась нашим жестом Людочка и медленно пропала в темноте.

Я проснулся весь мокрый. Температура, похоже, снизилась. За стеной было тихо. Быстро переоделся в сухое и провалился в пустоту...

Проснулся почти в полдень. По-прежнему болела голова. В гостинице бурлила жизнь, а в моем номере она словно остановилась. "Скорее бы кончались выходные", — сформировалась новая мысль, которая пульсировала у виска почти до самого вечера.

К вечеру снова поднялась температура. Возобновился и бесплатный "концерт" за стеной. Это было невыносимо. Временами казалось, что моя голова увеличилась до размера комнаты. В ее стену, прямо в висок, гулко бил гигантский бубен. Огромная часть стены от пола до потолка, мое гипертрофированное правое ухо, было занавешено дребезжащими ржавыми струнами, сквозь которые в комнату, в мою опустевшую голову, врывались стоны, хрипы и завывания нечистой силы. Вся эта кататония звуков многократно усиливалась, отражаясь от стен громадной черепной коробки, с тем, чтобы со страшной силой наброситься на сжавшийся до размеров грецкого ореха мой страдающий от боли мозг и терзать его, терзать и терзать...

И не было возможности отдохнуть, как в первую ночь — сон не шел. Наконец все стихло. И надо мной снова склонилась моя прелесть:

— Крепись, любимый. Я здесь, чтобы поддержать тебя. Ты все выдержишь — ты сильный.

А я только смотрел на мою красавицу и не мог произнести ни слова от боли, сжавшей в тиски мою несчастную голову и придавившей к койке всю мою левую половину тела.

— Ну, вот и все прошло, — наконец улыбнулась встревоженная Людочка, попрощалась со мной и снова исчезла, унося с собой мои страдания...

Я снова проснулся, хоть выжимай. Переодеваться было не во что, и пришлось лежать в чавкающем болоте до утра. К утру все подсохло, и я уснул до полудня.

С полудня все повторилось один в один. Лишь в полдень понедельника раздался стук в дверь. С трудом встал и открыл дверь.

— Что с тобой? — с ужасом смотрел на меня мой коллега от Данилова.

— Болею.

— Данилов так и подумал, когда пришел второй мотовоз с десятки, а ты не появился. Пойду ему отзвоню, — минут через десять он вернулся, — Я вызвал тебе врача и Данилова успокоил.

— Зачем мне врач? Я уже четвертый день болею.

— Как зачем? Оформишь больничный. Командировку автоматически продлишь. Денежки, — объяснил он мою перспективу.

— Не нужен мне больничный. Не хочу ничего продлять. Я и так занятия в институте пропускаю. Лучше поскорее все закончить.

— Ну, чудак человек. Работу я теперь и один окончу. Данилов сказал, чтобы я был при тебе. Если что нужно, скажи. А врач все равно придет и больничный оформит.

— Слушай, если не трудно, сходи в магазин, купи буханку хлеба и батон колбасы. Я с пятницы ничего не ел. И еще. Зайди к соседям и предупреди, что поправлюсь, их магнитофон выброшу на помойку вместе с записями.

Вскоре пришел врач. Мне измерили температуру. Оказалась тридцать девять с хвостиком.

— Как себя чувствуете? — тревожно спросил он.

— Великолепно. Вот предыдущие три дня это нечто. А сейчас все в порядке.

— Я бы не сказал, — "обрадовал" меня доктор, измерив еще и давление. Он сделал мне укол, выдал горсть таблеток и действительно выписал больничный, — Зайдете ко мне в поликлинику через три дня, — приказал он и ушел. Дождавшись дневного мотовоза, уехал на десятку и мой помощник.

С трудом сжевав бутерброд и запив его холодной водой из-под крана, впервые уснул в полной тишине. Соседи, похоже, вняли просьбе больного, и магнитофон надолго умолк.

Ни Людочка, ни Борис меня больше не посещали, и я сутками лежал в гордом одиночестве, питаясь таблетками и остатками колбасы с хлебом. В среду с утра появился мой помощник показать свою работу. Первым же мотовозом он умчался на десятку, якобы править отмеченные мной многочисленные недостатки.

Вечером, как всегда с мешком картошки, прибыл из Москвы Сергей Гарбузов.

— Ты, говорят, заболел, — сообщил он мне последнюю московскую новость, — Бродский приказал тебе помочь по работе, если надо... Меня вот в твой номер поселили. Не возражаешь?

— Что ты! Располагайся. Вдвоем веселей. А помогать мне не надо — Данилов помощника выделил. Мы с ним уже почти все сделали. Да и переболел вроде бы. Завтра иду к врачу закрывать больничный.

Увы. Больничный мне продлили аж до понедельника. А вот прогулка по площадке обогатила рядом впечатлений. Прямо у поликлиники обнаружил два новых сооружения. Одно из них было заметно еще издали и не вызывало сомнений. Это был бак горючего второй ступени ракеты Н1. Он опирался на штатную ферму, связывающую вторую и третью ступени. Судя по всему, бак приспособили под хранилище запасов воды. Без преувеличений это самое дорогостоящее хранилище в мире.

Еще больше развеселила курилка, сделанная из кусочков ферм, элегантно удерживающих навес из панели хвостового отсека первой ступени. Думаю, тоже кандидат в книгу рекордов Гиннеса. Подобные курилки вскоре увидел и на территории части и управления. Богато, однако, живут военные...

Вечером зашли проведать Миша Бычков и Володя Четверкин. Они прилетели с Сергеем. Намечались какие-то испытания разгонного блока.

К выходным почувствовал себя в полном порядке, и ребята решили это отметить. Нажарили картошки, Миша принес фляжку спирта и банку огурцов. Чем ни пир.

Удивил Четверкин. Он почти ничего не ел. И это при его комплекции.

— Володя худеет, — со смехом пояснил Миша, — Представляешь, Афанасич, с лета взялся худеть. Совсем ничего не ел. А я достал закваску и сделал пять трехлитровых банок кваса. Он тот квас и попивал вместо еды. И хоть бы на килограмм похудел. Все удивлялись... И вот захожу как-то в номер и вижу. Сидит Володя и ложкой уминает закваску прямо из банки, а из другой квасом запивает. Обедает он, видите ли... Похудеешь тут... Да от этой закваски так разопрет даже без пищи... Худеет он.

— Худею, — согласился Четверкин, — Сейчас же у тебя кваса нет. Может, похудею на спирте и картошке.

— Ну, конечно, на спирте и картошке только худеть, — дружно рассмеялись мы.

— Тут еще один худеющий нашелся — Леня Мокшин, — продолжил Миша, — Тот устроил себе мясную диету. Варил кусок мяса и ел целый день без ничего. Представляешь, Афанасич, проходим с Мухаммедом мимо его номера, запах — одуреть. Мы с дежурства, голодные, злые, а столовая не работает. Вот Мухаммед и предложил стащить у Лени мясо. Он его обычно в кастрюле варил на плитке. А плитка в прихожей, из комнаты не видно. Я взял кастрюльку, вилку и устроился в засаде. А Мухаммед пошел к Лене, якобы по делу. Пока он его отвлекал, я потихоньку вошел и вытащил. Кусище — с килограмм, а то и больше. Это на день... От такого похудеешь... Только с Мухаммедом устроились, порезали мясо, хлеб, налили по пленочке, заходит Леня. Представляете, говорит, у меня кто-то мясо спер. Как это, спрашиваем, спер. Да прямо из кастрюли, говорит. А может, оно уварилось, спрашивает Мухаммед. Сейчас, говорит, такое мясо пошло — вот у нас из двух килограммов всего один получился. А ты, спрашивает, сколько сварил. Килограмм, отвечает. Вот оно все и уварилось, на полном серьезе говорит ему Мухаммед, я по мясу специалист, говорит... Представляешь, Афанасич, поверил.

— Леня он такой, — подтвердил я, — Главное, врать уверенно и без улыбки. Поверит, чему угодно.

— Это точно... Ну, мы, конечно, угостили его, его же мясом, стопарик налили... Леня так и остался в неведении. Потом рассказывал, что бульон получился, закачаешься. Мы с Мухаммедом посмеялись — еще бы, из целого килограмма мяса.

— Да таких шутников у нас полно. Особенно много было во времена Н1. Славное было времечко, — подключился Четверкин, — Помню, Лазуткин перед отъездом достал десять банок горбуши. А у нас, как всегда, выпить есть, а закусить нечем. Просили, просили, так и не дал, гад. Домой, говорит, везу... Делать нечего, пошли в магазин, а навстречу Нуждин с консервами. Смотрим, один частик в томатном соусе. Спрашиваем, получше чего купить не мог? Других, говорит, не было да и эти последние... Кто догадался, не помню, но пока Лазуткина в номере не было, мы его банки спрятали, а вместо них подложили банки с частиком, но с этикетками от его же горбуши. Потом общими усилиями уговорили его пожертвовать пару банок на общее дело. За спирт согласился... Вскрываем — частик. Лазуткин, спрашиваем, ты чем нас угощаешь? У него глаза на лоб полезли от изумления. Вскрываем вторую банку — снова частик. Он с перепугу остальные принес — тот же результат. Ну, ты и гад, говорим, обмануть нас хотел, спиртику на халявку попить. Да меня самого обманули, чуть ни плачет Лазуткин... Ну, через полчаса мы его банки вернули. Он на радостях половину тут же выдал на закуску. Не частиком же закусывать, в самом деле.

— А помнишь, как над Некрасовым подшутили? — напомнил Миша.

— Было дело, — заулыбался Четверкин, — Тоже забавно получилось... В общем, купил как-то Кронид пачек десять туалетного мыла. Запах понравился и цена приемлемая. Лежит это мыло на тумбочке, а тут заходит Мокшин. Чем оно его заинтересовало, не знаю, распаковал кусок и смотрит на него, изучает. Что ты, говорю, наделал. Кронид тебя за мыло растерзает. Ничего, говорит, заклею, не подкопается. И тут кому-то пришло в голову подшутить над Кронидом... Отрезали подходящий кусочек хлеба, и Леня его упаковал вместо мыла... Для надежности еще несколько упаковок сделали... Приходит Кронид, а Леня его спрашивает, что у него за мыло странное — одни куски твердые, а другие мягкие. Кронид потрогал — действительно мягкие... Предложили вскрыть, посмотреть. Вскрыли, а там хлеб... Кронид тут же схватил все мыло и в военторг. Что вы, кричит, мне подбросили? Ну, девчонки в ответ... Он им упаковки с хлебом показывает, возмущается. А они ему — сам упаковал, а теперь дурака валяешь, у нас все мыло нормальное, ничего менять не будем... В общем, скандал. А мы стоим сзади, ржем. Девчонки заметили, все поняли, сами рассмеялись. Показывают Крониду на нас, а тот уже ни на шутку разошелся, ничего не понимает... В общем, еле успокоили ветерана.

В ответ я рассказал несколько подобных историй из своей армейской жизни. В общем, посидели хорошо.

В понедельник закрыл больничный, во вторник проверил и подписал документы строителям и распрощался с Даниловым и моим помощником. Данилов снова порадовал меня тем, что включил в очередной премиальный список.

— Это тебе, Анатолий, для поправки здоровья. Напугал ты нас своей болезнью, — объяснил он свое решение.

В среду, наконец, попал домой, где меня ждал сюрприз — вместе с женой и дочерью в прихожей меня встретила улыбающаяся Валя-Валентина... Оказалось, что она уже в Москве целую неделю.

— Все, Толик, мое терпение лопнуло. Не хочу больше жить в Ленинске. Все надоело — жара, казахи, даже работа надоела. Не тот масштаб. Как-то поговорила с людьми из Центрального телевидения, сказали, будут рады, если к ним переведусь. А как?.. Саша ни кует, ни мелет... Ты вот взял и ушел из армии. А он не хочет. Переведись, говорю, в Москву. А сама не верю, что ему это когда-нибудь удастся.

— Ну, ты, Валька, даешь... В Москву... Сюда только по большому блату переводят, — попытался охладить ее пыл.

— Сама знаю. Но мне на телевидении подсказали. Ты, говорят, сама съезди в Перхушково и поговори с военным начальством мужа. Они только на тебя посмотрят, сразу поймут, что таких людей надо переводить в центр. С твоей внешностью знаешь, какую карьеру на телевидении можно сделать. А им будет лестно, что они не только с тобой знакомы, но ты им обязана... В общем, Толик, решила рискнуть.

— Валька, ты в своем уме? — взорвался я, — Какой дурак это тебе насоветовал? Ты даже не представляешь, насколько рискуешь. Вспомни генерала Войтенко. Наверняка наслышана о его услугах — как и за что он устраивал на работу офицерских жен... Рискуешь нарваться на такого же генерала... Он тебе наобещает. Свое получит, а ничего не сделает. Ты готова к таким подвигам? Я тебя не узнаю, Валя-Валентина.

— Толик, по-моему, ты преувеличиваешь... Ну, знаешь ты одного такого генерала. Что они все такие? Есть же среди них порядочные люди.

— Валя, порядочные может и есть, но их мало. Да и с какой стати им хлопотать? Никакой логики... А вот мерзавцы сразу кинутся тебе помогать. Правда, только на словах. Отчего ни помочь, если дурочка сама дается в лапы... В общем, Валя, выбрось свои планы из головы. Никто тебе не поможет, а вот воспользоваться твоей наивностью могут.

Мне казалось, что я говорил убедительно. Валя, конечно же, расстроилась — ведь это была основная цель ее поездки в Москву...

Все эти дни мне было некогда, а Таня взяла отгул на работе, и женщины дня два утюжили московские магазины. На третий день застал дома только жену. Оказалось, что Валя с утра уехала таки в Перхушково. Мы с волнением ждали ее весь вечер — она вернулась за полночь сама не своя. Решили не тревожить ее расспросами. Уложили спать.

Рано утром вышел на кухню. Валя с мрачным видом сидела в гордом одиночестве.

— Что так рано? — спросил ее.

— Да я почти не спала. К тому же привыкла вставать по казахскому времени.

Я молчал. Надо будет, расскажет сама, что вчера случилось. А что случилось, я не сомневался.

— Толик, ты бы отправил жену к этим дикарям, если бы догадывался о последствиях? — неожиданно нарушила молчание Валя.

— Валя, я тебя предупреждал... А со своими проблемами привык разбираться сам.

— Ты оказался прав. Какие мерзавцы! — возмущенно произнесла Валя и снова умолкла. Я меж тем приготовил кофе и по-прежнему молчал в ожидании откровений, — Думала, меня убьют, — после длинной паузы выдала она совершенно невероятное предположение.

— Что за ерунда? — невольно вырвалось у меня.

— Если бы, — снова замолчала Валя. Похоже, она все еще была под впечатлением от пережитого кошмара, — Знал бы ты, сколько унижений вынесла, прежде чем добралась до большого начальства... В лицо смеялись... Жена приехала просить о переводе мужа в Москву. Без всяких оснований. Просто очень захотелось... Ну, ни дура?.. Пусть, думала, смеются, лишь бы записали на прием... Оказалось, самое страшное впереди... Все эти генералы и полковники сволочи!

— Ладно, Валя, не мучай себя... Давно знаю, на что они способны.

— Вряд ли... Представляешь, выставил помощника, который все записывал, и стал откровенно домогаться... Спрашиваю, вы с ума сошли?.. А ты, говорит, нормальная, что с такими просьбами обращаешься?.. Твой муж тебя сюда направил, он нормальный?.. На что ты рассчитывала, спрашивает, неужели такая наивная, что думала, тебе задаром такую услугу окажут?

— Валя, и ты все это слушала? Встала бы и ушла.

— Как?! Он мой пропуск и документы забрал, а дверь на ключ запер... Не согласишься, говорит, силой возьму... Такая сволочь!.. Молчать, говорю, не стану, ответишь по закону... А он смеется, по какому закону? Ты, говорит, даже из гарнизона не выйдешь, просто случайно попадешь под грузовик, раздавит в лепешку, никакая экспертиза ничего не установит.

— Ничего себе!

— Я в слезы, а ему того и надо... Подошел, вроде успокаивать, а сам лапать начал... Ну, думаю, влипла. Боров здоровый, задавит... Ладно, говорю, дай хоть в туалет сходить... Выпустил, только с помощником, чтобы не сбежала... Иду, плачу, а навстречу какой-то генерал идет. Спрашивает, что случилось? А я уже ответить не могу, со мной истерика.

— Еще бы!

— Привел меня в свой кабинет. Воды налил. Суетится, о чем-то спрашивает. А я уже от страха ничего ответить не могу... И воду боюсь пить — мало ли что подмешал... Постепенно пришла в себя. Успокоилась. Рассказала, что случилось... Пиши, говорит, заявление, посажу мерзавца... Нет, думаю, тогда уж точно живой не выпустят. Может, они тут все заодно.

— Это точно. Наверняка у них такое не впервые. Для них главное, чтобы в милицию не написала. Пойдут разбирательства. А так, бумажку порвал и все. Ничего не докажешь.

— Я ему так и сказала. Бессмысленно, говорю, писать. Свидетелей нет, доказательств нет... Соображаешь, говорит... В общем, принесли мне мою одежду, сумочку, документы и на машине довезли до станции. Дождалась электричку, а сесть побоялась — увидела, что несколько военных вошли. Мало ли, сбросят по дороге.

— Ну, это уже перебор.

— Толик, да я от страха рассудок потеряла. Села в какой-то автобус, доехала до центра. Там взяла такси и в соседний городок, а оттуда до другой станции. Еле дождалась электричку, замерзла... В общем, съездила на свою голову.

— Это точно.

— Никогда себе не прощу.

— Валя, забудь как страшный сон. Это система. На словах одно, а на деле... Выбрось из головы этот перевод. Пусть Саша суетится. А ты — только еще куда-нибудь вляпаешься.

— Как выбросишь. Я в этом Ленинске уже жить не могу. Все уехали. Одни мы остались. Еще немножко, и о Центральном телевидении можно забыть.

— Ищи другой выход, — посоветовал Вале-Валентине.

Весь день она не выходила из дома, ходила по комнате сама не своя. А на следующий день улетела в Ленинск...

Зимнюю сессию сдал удивительно легко. Благо, эти разделы математики когда-то изучал в университете. С нового семестра пошли прикладные предметы. Ознакомившись с программой и рекомендуемыми учебниками, понял, что так ничего и не узнаю по интересующему меня направлению. Снова отправился в поход по кафедрам. Отыскал несколько энтузиастов, которые работали в области создания искусственного интеллекта.

Переговорив с каждым, понял, что знаю больше, чем они. Стало ясно, что кроме диплома этот институт мне не даст ничего. Что ж, моя учеба в этом заведении обратилась в пустую формальность. И я с энтузиазмом окунулся в разработку алгоритмов...

Поздним вечером 13 марта получил телеграмму: "Умер папа. Мама". Это сообщение оказалось для меня громом среди ясного неба. Ведь всего пять дней назад, когда поздравлял маму с женским праздником, ни она, ни брат, взявший телефонную трубку, ни словом не обмолвились о самочувствии отца. Никаких признаков тревоги, и вот на тебе — большая беда...

Утром уже был в Харькове. Кроме матери и братьев дома оказались обе тети Клавы — московская и Зарецкая.

— Так вот, сынок, — сказала мама и прослезилась. Впрочем, тут же взяла себя в руки. Шел семейный совет. Решали, сообщать ли матери о смерти сына. Похоже, этот странный, на мой взгляд, вопрос обсуждали уже давно.

— Что тут обсуждать, — сходу подключился я, — Телеграмму надо было отправить еще вчера.

— Не хочу ее здесь видеть, — с раздражением высказалась мать.

— Мама, случись что со мной, а тебе даже не сообщат. Как тебе такое?

— Что ты сравниваешь.

— Одно и то же... В общем, вопрос закрыт. Иду отправлять телеграмму, — объявил к явному неудовольствию матери. И мы с братом немедленно пошли на почту.

По дороге узнал от брата, что еще накануне праздника отца снова положили в госпиталь. Осмотрев ногу, врач однозначно назначил ампутацию. Операцию отложили в связи с переездом госпиталя. И о больных попросту забыли. Прекратились врачебные обходы. Исчезли медсестры. Заботу о больных негласно переложили на родственников. Дня за два до смерти у отца поднялась температура. Мама, естественно, сказала об этом дежурному врачу.

— Ну и что, — ответил тот, — Обычная реакция. С ним все ясно. До переезда в новые помещения этому больному ничего делать не будем, — огласил он решение, косвенно ставшее отцу смертным приговором.

Сам отец ни на что не жаловался, да и жаловаться, собственно, давно уже было некому...

— Гангрена, — сказал врач брату, примчавшемуся в госпиталь, когда по телефону сообщили о смерти отца.

— Что, нельзя было спасти? — спросил он.

— А кто ж его знал. Никто за больными больше недели не следил, — ответил врач...

— Потрясающая халатность, — констатировал я, выслушав рассказ брата, — За такое срок дают.

— Да у нас спросили, будем ли жалобу подавать.

— Ну, и что решили?

— Мама сказала, бесполезно. Отца не вернуть, а врачей и так не хватает, — ответил брат. Я покачал головой, согласившись лишь с мыслью, что отца действительно не вернуть...

Отправив телеграмму, съездили в госпиталь за свидетельством о смерти. Удивились, узнав из документа, что причиной смерти является острая сердечная недостаточность. Пошли с братом к главврачу.

— Вы медик? — спросил главврач, выслушав мою аргументацию.

— Нет, — ответил ему.

— Вот и не умничай, — нагло заявил вальяжно развалившийся в руководящем кресле толстый жлоб в белом халате, — Прием окончен. До свидания. Освободите кабинет.

— Пока, душегуб. Надеюсь вскоре увидеть тебя на нарах, — громко хлопнул дверью, зная при этом, что у меня нет времени судиться с госпиталем, так бездарно сгубившим отца, а остальные родственники уже решили, что судиться бессмысленно. "В этом бездарном государстве все бессмысленно", — надолго отвлекла меня от всего остального эта непродуктивная мысль...

Оформив необходимые документы, узнали, что все кладбища Харькова закрыты, и похороны возможны только за городом. Отправились на центральное кладбище, где давным-давно похоронена мамина тетя — наша бабушка Ксения.

Я помню ее с раннего детства — с тех самых лагерных времен. Мне кажется, что она сопровождала мою жизнь всегда, но оказалось, что ее привезли из Москвы, когда родился мой брат Сашка, а мне уже было почти два года.

Она никогда не была замужем и свою жизнь целиком посвятила воспитанию детей близких родственников. Она нянчила мою маму, всех ее сестер, а потом их детей, включая нашу троицу. Моловка, Москва, Кораблино и Харьков — единственные населенные пункты, где она побывала за всю свою долгую жизнь. Ее, как эстафету, передавали в ту семью, где появлялся младенец. Она была крестной матерью всех своих воспитанников, а потому очень долго мы с братьями даже не знали ее настоящего имени, потому что, как и все, включая отца, звали ее Крестная.

Крестная была типичной дамой из прошлого. Стройная, подтянутая, всегда одетая в длинные старомодные платья исключительно темных цветов, она выглядела как гувернантка дворянских детей. Да собственно так оно и было, за исключением того, что свои обязанности она выполняла бесплатно. Все ее имущество хранилось в небольшом сундучке, а потому она была мобильной и готовой по первому зову мчаться туда, где в ней нуждались. Во всех семьях, где Крестная прожила хотя бы короткое время, она навсегда становилась членом семьи. Ее помнили, ей слали письма и поздравительные открытки.

В нашей семье она дожила до глубокой старости и умерла в день рождения моего младшего брата, когда ему исполнилось четыре года. С тех пор мы никогда не отмечали этот день как праздничный. Он стал днем памяти нашей Крестной...

Крестная любила не только своих воспитанников. Мне кажется, она любила всех, с кем так или иначе ей приходилось сосуществовать. Она любила моего отца, любила Валентина, прожившего у нас все пять лет своей учебы в институте, любила всех наших соседей по коммунальной квартире.

— Ну, что покурим, Афанасий? — предлагала она отцу, едва тот тянулся к папиросе.

— Покурим, — всегда отвечал отец, протягивая ей раскрытую папиросную коробку и зажженную спичку.

И вскоре вся комната наполнялась их неспешным разговором и сизым дымом, который они оба, к нашему с братом удовольствию, выпускали не просто так, а замысловатыми кольцами. И мы считали эти кольца, отмечая, у кого кольца выходили ровными, и у кого их было больше.

Иногда к парочке заядлых курильщиков присоединялась тетя Клава Зарецкая, и дым становился таким густым, что мама не выдерживала:

— Ну, накурили, хоть топор вешай. Может, хватит?

А я долго удивлялся, куда и зачем можно вешать топор, и как это связано с курением. Ведь наш топор всегда лежал в сарайчике, где хранились дрова и уголь для печки...

— Крестная, а как жилось при царе? — часто спрашивал бабушку, когда меня действительно интересовали неизвестные подробности той ужасной жизни, когда народ страдал от эксплуатации. Об этом нам рассказывали в школе, так было написано в книгах, которые я проглатывал, как горячие пирожки, так же легко усваивая весь бред, которым нас пичкала советская пропаганда.

— При царе жилось хорошо, — к моему удивлению отвечала Крестная, — Я тогда была молодая.

— Как же так? — возмущался я, — А в книжках написано, что людям жилось плохо, и только при советской власти народ стал жить хорошо, — пытался просветить свою несознательную бабушку.

— В книжках можно все написать, — возражала Крестная, — А как царя не стало, так то война, то голод, то война, то голод. Что ж хорошего? Сколько людей погибло, а сколько несчастных... Простому человеку всегда плохо, а уж при советской власти люди особенно натерпелись, — ужасала она меня своей непросвещенностью.

— Советская власть, Крестная, Коммунизм строит, а при Коммунизме можно даже не работать, а в магазинах все брать бесплатно, сколько хочешь. Денег совсем не будет, — пояснял бестолковой бабушке преимущества советской власти.

— А кто же это все в магазины положит, если никто работать не будет? — тут же смущала она меня неожиданным откровением. И я надолго задумывался...

— Работать будут самые сознательные, — наконец отыскивал подходящее решение в книжке.

— Где только таких сознательных найти, которые бесплатно будут на всех работать? — смеялась Крестная.

— Не найдут добровольцев, так кого-нибудь заставят, — достаточно близко к реальности фантазировал я.

— Это рабов что ли? — спрашивала бабушка.

— Почему рабов? Кто такие рабы? — удивлялся я.

— Такие же люди, но бесправные, как военнопленные. Только рабы работают по принуждению и бесплатно, — поясняла она.

Нет, спорить с ней на подобные темы мне тогда было еще не по зубам. К тому же Крестная ежедневно от корки до корки читала газету "Правда", которую выписывал мой партийный отец. А потому всегда была в курсе последних веяний, воспринимая их, разумеется, по-своему.

Вторым предметом наших бесконечных споров была религия. Впрочем, с детских лет в этом плане у меня не было никаких сомнений. Крестная воспитывала нас в вере. В лагере она открывала свой сундучок, внутри которого, прямо на крышке, были закреплены настоящие иконки в золотых окладах, выдвигала кронштейн, подвешивала и зажигала лампадку, и мы вместе с ней молились перед импровизированным иконостасом.

Постепенно я выучил довольно много молитв. А, кроме того, Крестная подолгу рассказывала мне многочисленные библейские истории, которые я, разумеется, воспринимал как сказки. Хотя в ту пору и сказочные сюжеты не казались мне выдумкой. Я был почти уверен, что говорящие звери, птицы и рыбы существуют и в самом деле. Правда, мне они не попадались, потому что жили где-то далеко в лесу. Лишь однажды я увидел говорящего попугая и очень обрадовался. Что же касается остальных сказочных персонажей, то они и вовсе не вызывали сомнений. Цари, короли, принцессы и даже великаны и гномы казались мне обитателями реального мира.

Когда мы переехали из лагеря, Крестная стала часто водить нас в церковь, которая располагалась совсем недалеко от нашего нового жилища. Но именно в церкви у меня зародились первые сомнения. Саму службу я почти не воспринимал — мне откровенно не нравилось заунывное песнопение и множество непонятных слов и действий священнослужителей. Зато мое внимание привлекли огромные картины, нарисованные на стенах и потолке. Я мог рассматривать их часами, пока бабушка усердно молилась.

Но едва она переставала что-то шептать и креститься, я засыпал ее вопросами. Меня интересовала каждая деталь священной символики — зачем она и почему. Так Рай и Ад предстали не в моем воображении, а нарисованными художниками. И я впервые испытал глубокое разочарование. Мои воображаемые атрибуты христианского мироощущения были куда более грандиозными.

Но больше всего меня поразила картина, отображавшая устройство нашего мира, где "земная твердь", опиралась на трех черепах, плывущих в бескрайнем море. На плоской земной тверди были изображены леса, реки и несколько маленьких домиков с людьми и животными вокруг них. Черепахи, несущие Землю, были разительно похожи на маленьких черепашек, которых я совсем недавно видел в зоопарке... Поверить в такое устройство мира в мои шесть лет уже было невозможно...

А дальше сработал принцип, который сформировался в моем пытливом сознании именно в то далекое время и остался неизменным навсегда — если не верны детали, то не верно и целое... И пошло поехало. Младенец Иисус с лицом взрослого человека... Райские кущи, напоминающие заурядный скверик возле нашего сельхозинститута... Стайка голых праведников с равнодушными лицами — а чему, собственно, радоваться...

Странным показался не только Рай, но и Ад. Два прямоходящих козла, двуручной пилой перепиливающие грешника. На лице грешника никаких эмоций. Он уже почти перепилен, а никаких следов крови... В первой прочитанной мной самостоятельно книжке "История средних веков" картинки пыток были куда страшнее.

Но самым неразрешимыми оказались вопросы, на которые мне так и не ответил никто: что же все-таки попадает в Рай или Ад — душа или тело? Ведь известно, что душа "отлетает", а тело остается в могиле... Есть даже картинка, где Дух Святой изображен в виде голубя, хотя и голубь, по-моему, имеет тело — я видел сбитого машиной мертвого голубя. Тогда почему праведники и грешники изображены телесными? Можно ли души грешников пилить, поджаривать на сковородке или варить в кипящей смоле? Вопросы, вопросы, вопросы...

— Бога нет, сынок. Это все бабушкины сказки, — ответил мне партийный отец, разом отсекая все мои остальные вопросы.

— А кто же тогда все создал? — спросил, с трудом восприняв его шокирующий ответ.

— Природа, сынок, все создала, — внес он очередную путаницу в мою неокрепшую голову.

— Кто такая Природа? Где она находится? Как она все создала? — тут же засыпал отца вопросами.

— Природа это все, что нас окружает. Она везде. Мы тоже Природа.

— И я Природа?

— И ты.

— И я могу что-то создать?

— Можешь. Вот вырастишь и будешь строить дома, заводы.

— А человека кто создал? Тоже Природа?

— Тоже.

— Значит, Природа это Бог?

— Может быть, хотя это и не совсем так, — нетвердо ответил отец.

Что ж, его ответ на какое-то время меня вполне удовлетворил. Именно тогда я невольно отделил Бога от Церкви. Он получил у меня второе имя — Природа...

Вскоре после разговора с отцом, Крестной категорически запретили брать нас в церковь. Мне кажется, то было правильным решением отца. Мы по-прежнему молились перед бабушкиным иконостасом, но я больше никому не задавал вопросов. Мне все было ясно.

Даже когда Крестная рассказывала о чудесах Господних, меня уже ничто не удивляло. "Ходить по морю, аки посуху"? Какое же это чудо? Отец рассказывал, что в их деревне живет старичок, который умеет летать в обыкновенном корыте... "Исцелять больных"? Врачи это делают ежедневно... Даже "воскресенье Лазаря из мертвых" не произвело на меня никакого впечатления — я попросту еще не знал, что такое смерть...

Впервые я увидел мертвого, когда мне было почти семь лет. Хоронили отца двух девочек, живших на первом этаже в квартире, расположенной прямо под нашей. Их мама как-то приходила жаловаться на нас — играя, мы с братом бегали вокруг стола и очень шумели. А у нее болел муж. И вот он неподвижно лежал в гробу в кузове автомашины. Стояли красивые венки из цветов. Вокруг машины стояли незнакомые люди. Что-то грустное играл оркестр.

— Что это такое? — удивленно спросил у Крестной, когда мы подошли посмотреть.

— Хоронят нашего соседа. Он на днях умер, — ответила она.

— Куда хоронят? — удивился я, зная в то время лишь единственный смысл слова "хоронить" — прятать.

— Сейчас отвезут на кладбище и закопают в могилу.

— Как закопают? А дальше что?

— А дальше ничего. Так и будет лежать.

— Закопанным? А если его откопать?

— Зачем? Он уже никогда не оживет. Он умер.

— Совсем никогда? — поразился я.

— Совсем, — ответила бабушка.

— А я умру? — спросил бабушку, мгновенно ощутив себя закопанным в землю.

— Все умрут... А ты еще маленький. Тебе еще жить и жить. Много лет.

— А сколько?

— Этого никто не знает. Всякое бывает. Вот сосед умер от болезни. А не заболел бы, мог еще пожить. Человек потому и называется человеком, что Богом ему отпущено прожить целый век, если ничего не случится.

— А сколько это — целый век?

— Целых сто лет. А тебе еще и семи нет. Так что не бойся пока, — успокоила меня Крестная.

Уже на следующий день я рассказал все, что узнал о смерти, своему приятелю Вовке Бегуну.

— Сто лет? — удивился он, — А это сколько? — в отличие от меня, Вовка не умел считать. Я показал ему десять пальцев и сказал, что сто — это если сосчитать все пальцы у десяти человек. А десять человек это больше, чем ребят в нашем дворе. Не сосчитать.

— Много, — оценил он, и мы с ним успокоились.

На следующий день он подошел ко мне и сказал, что его бабушке уже девяносто девять лет. Теперь его интересовало, сколько ей еще осталось жить?

— Один год, — быстро вычислил я.

— Так мало? — удивился Вовка.

С той поры мы оба очень жалели его бабушку, которой осталось жить всего лишь до той поры, когда мы с ним пойдем в первый класс.

— Бабушка, а ты боишься умереть? — как-то спросил он ее по моей просьбе.

— Нет, внучек, — улыбаясь, ответила бабушка, — Что это ты так рано о моей смерти заговорил? Я еще поживу, — обескуражила она нас, точно вычисливших ее срок...

Со временем мы об этом забыли, а бабушка прожила еще лет пятнадцать и умерла в возрасте чуть за восемьдесят. Похоже, тогда Вовка что-то здорово напутал с ее годами...

На родину отца, в деревню Новая Краснянка, я впервые попал после первого класса. Тогда меня удивило, что в переднем углу хаты открыто висели украшенные вышитыми рушниками иконы, и почти всегда горела лампадка. В первое же воскресенье бабушка с дедушкой взяли меня в церковь. Я был доволен, а брат капризничал, потому что его сочли маленьким и оставили дома.

Деревенская церковь удивила меня тем, что ничем не напоминала нашу городскую, в которую нас водила Крестная. Она представляла собой огромных размеров кирпичный сарай, тщательно оштукатуренный и окрашенный в белый цвет. О том, что это все-таки религиозное сооружение, свидетельствовал лишь небольшой железный крест на крыше. Позже узнал, что все это лишь остатки старой церкви дореволюционной постройки. Она сильно пострадала во времена атеистического угара, когда ее почти разобрали, а из добытого кирпича соорудили большой склад. И лишь после освобождения деревни нашими войсками власти разрешили восстановить в нем церковь.

Во времена моего детства каждое воскресенье люди, от мала до велика, стекались к церкви, как на праздник. На площадь подходили одна за другой нарядные семьи, приветствовали друг друга и присоединялись к группам, формируемым по родственным или иным предпочтениям. В положенное время из церкви выходил дьякон и совсем как в лагере военнопленных звонил в своеобразный колокол — бил молотком в кусок рельсы, подвешенной на проволоке к ветке дерева.

По этому сигналу толпа постепенно втягивалась в церковь, где начиналась служба. Но в церковь входили не все. Ребята постарше, постояв с родителями, шли в сельский клуб, где уже с утра развлекалась молодежь комсомольского возраста, которая к церкви даже не приближалась. Но все это я узнал гораздо позже, а пока вместе с дедушкой и бабушкой впервые вошел в нашу деревенскую церковь.

Ее внутреннее убранство не поражало роскошью. Медь вместо золота. Несколько небольших библейских картин на ослепительно белых стенах. Скромный алтарь. Веселый батюшка в скромной одежде.

Началась служба, и я удивил бабушку тем, что умею вести себя в церкви и даже знаю молитвы. И вот улыбающийся батюшка подошел к нам. Он с любопытством взглянул на меня.

— Благослови, батюшка, — удивил я его, в общем-то, традиционной просьбой, которую он, похоже, ну никак от меня не ожидал.

— Бог благословит, — ответил батюшка, взмахнув в мою сторону кадилом, — Хороший мальчик. Это ни Афанасия сынок? — спросил он дедушку.

— Его. Старшенький, — быстро ответила за дедушку бабушка.

— Похож... Как зовут? — наклонился он ко мне.

— Анатолий, — мгновенно назвался я, как положено, полным именем.

— Будь здоров, раб Божий Анатолий, — перекрестил он меня, снова взмахнул кадилом, дружески подмигнул и улыбнулся. Меня так удивило, что батюшка знал моего отца, что он запросто разговаривал с нами и что он сразу узнал, кто я такой. И еще мне понравилась его светлая открытая улыбка.

Так я познакомился с нашим батюшкой, с которым через несколько лет очень сблизился, часами просиживая, как и он, с удочками у реки и испытывая его терпение жалкими попытками разоблачить его религиозные заблуждения и обратить в атеиста...

Сам же я в атеиста обращался очень трудно, потому что с некоторых пор не воспринимал на веру ни веру, ни атеизм. Мне нужны были доказательства. И я обратился к книгам. Но что я мог прочесть в государственной библиотеке атеистического государства? Разумеется, лишь атеистическую литературу.

К удивлению библиотекарей почти год ученик второго класса увлеченно штудировал гору литературы, к которой редко обращались даже старшеклассники, которым поручали подготовить доклад или еще что-либо подобное о вреде религиозного мировоззрения.

Увы. Как ни убедительно были написаны те книги, они не убеждали. Мысль, что я взялся ниоткуда и уйду в никуда, казалась мне кошмарной. Она лишала перспективы. Зачем жить, если потом не будет ничего? К чему стремиться, если абсолютно все не имеет никакого смысла? Рано или поздно оно станет ничем, пустотой.

А прочитанная где-то фраза "Жизнь это форма существования белковых тел" надолго повергла меня в глубокое уныние. Я живо представил себя белковым телом, то есть чем-то, состоящим из яичного белка, и мне совсем стало тоскливо. К тому же оказалось, что фраза принадлежит нашему вождю Энгельсу, который в когорте Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин расположился на втором месте. С ним не поспоришь...

Религия давала надежду. В вере жизнь обретала смысл. Живи по совести — станешь праведником. И полная ясность, что впереди... А если согрешишь? Вроде бы тоже полная ясность, но такая же унылая, как у тех самых белковых тел.

Взрослые, к которым я обращался за разъяснениями, оказались неспособными к доказательному разъяснению. Верующие лишь подтверждали свою веру, неверующие — свое неверие. Но ни та, ни другая сторона не утруждали себя доказательствами. И еще я обнаружил верующих, которые скрывали свою религиозность, потому что это мешало их карьере в атеистическом обществе.

— Ленчик, а ты веришь в Бога? — спросил как-то у нашего авторитета, которому не нужно было жить общественной жизнью.

— Конечно, верю, — не задумываясь, ответил Ленчик, — Вору без веры нельзя... Это твой папашка в Ад попадет, потому что чертям служит, — огорошил он меня ворохом своих странных и абсолютно нелогичных представлений. К тому же я впервые отчетливо осознал, что реально ждет моего партийного отца после смерти. Мне стало страшно за них обоих, осознающих свою жуткую перспективу, но неотвратимо идущих по скользкому пути закоренелых грешников.

— Ленчик, ты же в Ад попадешь. Тебе не страшно? — спросил я человека с конкретной судьбой, избранной им добровольно.

Его ответ меня поразил:

— Почему обязательно в Ад? Я, Толик, верующий... Да, грешен, ворую, но в своем грехе не виноват — жизнь меня заставила воровать. К тому же, как кошелек сниму, всегда каюсь и ставлю свечку Николаю Угоднику... Не-е-т... Батюшка сказал, кающийся грешник непременно попадет в Рай.

— Ленчик, значит, можно грешить, но обязательно надо каяться? — вспыхнула у меня надежда на спасение отца от неминуемой участи.

— А как же! — уверенно заявил авторитет, — Толик, а что это тебя так заинтересовало? Ты же еще не вор... Да и папашка твой в подлости к нашему брату не замечен... Раскается, тоже в Рай попадет, хотя и с большим трудом, — рассмеялся он.

Что ж, Ленчик мне на многое раскрыл глаза, но на главный вопрос так и не ответил. Вечером, поговорив с Крестной, убедился, что о кающемся грешнике авторитет сказал правду. Возможность попасть в Ад перестала пугать. Главное, вовремя раскаяться...

Переломными в моих сомнениях и поисках истины стали лето-осень пятьдесят четвертого года. Уже весной нас начали активно готовить к вступлению в пионерскую организацию. Мы не успели побывать "октябрятами" — это движение возникло позже. А пока у нас только-только появились вожатые — пионеры и комсомольцы, и даже старшая пионервожатая — совсем взрослая тетя, которая почему-то, как школьница, носила пионерский галстук.

Сначала нам рассказывали о пионерах-героях, которые должны стать для нас примером самопожертвования во имя высоких целей — разоблачения врагов советской власти и борьбы с врагами этой власти, внутренними и внешними. Шла идеологическая обработка по всем направлениям. В наше сознание настойчиво внедряли образ идеального пионера — будущего комсомольца и коммуниста. Такой пионер честен во всем, предан коммунистической идее, бескомпромиссен с врагами этой идеи.

Подготовленные вожатыми, мы попадали в руки старшей вожатой, которая лично проверяла готовность каждого кандидата. Прежде всего, мы должны были честно рассказать о своих недостатках и вместе с ней наметить пути их преодоления. А исподволь нам внушали, что главным недостатком пионера является его неспособность ясно видеть чужие недостатки и принципиально бороться с ними. И пошло, поехало...

Для начала она предлагала рассказать о недостатках друга, такого же кандидата в пионеры, которому ты непременно должен помочь их устранить. Постепенно, сам того не замечая, кандидат увлеченно "закладывал" всех учеников класса. А дальше — больше. Вожатую интересовали семейные тайны, взгляды членов семьи кандидата, включая взрослых...

Даже в нашей шайке кандидатов в воры-карманники от нас ничего подобного не требовали. Зато учили конспирации. А потому у меня сразу же проявился тот самый главный недостаток пионера — я оказался, как определила вожатая, "ненаблюдательным эгоистом, который не хочет помочь друзьям и близким стать лучше". Мне тут же установили срок его устранения — в летние каникулы я должен был внимательно наблюдать за всеми близкими, а осенью доложить старшей вожатой результаты наблюдений.

— А я на все лето уезжаю в деревню, — сообщил ей, предполагая, что вожатая отменит задание.

— Деревня тоже наша, советская. Разве ты не хочешь помочь своим родственникам и соседям строить новую жизнь? Ведь наверняка среди них много несознательных, которые не верят партии, плохо отзываются о вождях страны, рассказывают о них пошлые анекдоты, растаскивают колхозное имущество и даже ходят в церковь... Таких людей надо выявлять, докладывать о них взрослым, а мы знаем, как им помочь исправиться. Ты и сам можешь им помочь. А бабушка твоя ходит в церковь?

— Ходит.

— Вот видишь. Ты ей должен разъяснить, что никакого Бога нет.

— Как ей разъяснить? Что же тогда вместо Бога? — невольно выдал я себя с головой. Реакция вожатой была мгновенной:

— Вот видишь. Похоже, бабушка и тебя водила в церковь и пыталась привить неправильные взгляды. Верно? — спросила она с ласковой улыбкой. Я кивнул головой, — Надеюсь, ты уже не веришь в эти религиозные заблуждения? — сверлила она меня своими глазками-буравчиками, словно пытаясь вскрыть мою голову и посмотреть, что там есть в самом деле. Я опустил глаза, не в силах выдержать ее испытующего взгляда.

— Вместо Бога все сделала Природа, — выдавил я, наконец, подходящую фразу, вспомнив слова отца.

— Ну, вот, — обрадовано поддержала меня вожатая, — Природа и Человек создали все. А Бог это выдумка отсталых людей, которые не могут или не хотят бороться с Природой, — вдруг удивила меня она.

— А зачем бороться с Природой? — невольно спросил всезнающую вожатую, — Природа возьмет, да накажет Человека, как Боженька.

— Ну, ты, оказывается, совсем ничего не понимаешь, а еще отличник, — пожурила меня вожатая, — Человек обязан покорить Природу. Нам нельзя от нее ждать милости, как от Бога, мы все должны у нее забрать силой, — неправильно процитировала она кого-то, чьи слова я прочел в какой-то атеистической брошюрке и помнил дословно. "У Бога забрать силой?" — невольно рассмеялся я.

— Что тебе показалось смешным? — вдруг рассердилась вожатая, — Об Бога действительно нельзя ждать ни милости, ни наказания. Он это сделать не может. Его просто нет!.. Можешь сам проверить... Иди, думай, пригласи следующего кандидата, — отпустила она меня.

Сама того не подозревая, вожатая натолкнула меня на продуктивную мысль. "Можешь сам проверить", — эти ее слова застряли где-то на уровне подсознания.

Решение пришло летом во время сильной грозы. С бабушкой и сестрой мы прятались в сарайчике, где не было видно вспышек молнии. При каждом ударе грома все традиционно крестились: "Господи, сохрани, помилуй". И вот раздался удар страшной силы. Как позже выяснилось, молния поразила большое дерево у реки — метрах в ста пятидесяти от нашего сарайчика.

— Это Господь кого-то наказал за грехи. Послал Илью Пророка на железной колеснице, — пояснила нам до смерти перепуганная бабушка.

" Сам Илья здесь. Сейчас или никогда", — мгновенно решил я свою участь во имя установления истины.

— Бабушка, хочу на двор, — тут же придумал предлог, чтобы выйти из убежища.

— Терпи, там гроза.

— Не могу, — сказал ей и выскочил во двор, прямо в объятия разгулявшейся стихии. В разгар дня было темно, как после захода солнца. Я мгновенно промок до нитки. Вдруг все небо по диагонали прочертила молния и тут же дрогнула земля от громового раската, — Господи! Я не верю, что ты есть!.. Никто мне не доказал!.. Докажи!.. Накажи за неверие!.. Накажи!.. Иначе стану атеистом! — содрогаясь от страха, бросил я вызов самому Богу.

Очередная вспышка молнии буквально ослепила, по ушам и по всему телу шарахнула ударная волна, а я вдруг вдохнул воздух с необычным запахом. Позже узнал, что так пахнет озон. Как оказалось, молния угодила в самодельный "громоотвод", недавно установленный дядей на высоком шесте.

Какое-то мгновение я ничего не видел и не слышал. "Я, кажется, жив... Я не раб Божий, а белковое тело... Это доказано", — циркулировало в оглушенной ударом голове...

Выскочила бабушка и, схватив меня за руку, втащила в сарайчик.

— Жив... Слава Богу, — причитала она.

— Бога нет, — уверенно заявил ей.

— Не богохульствуй, внучек, а то Боженька накажет, — испуганно посмотрела на меня бабушка.

— Он это сделать не может. Его просто нет, — устало повторил я слова вожатой. Мне было грустно, так не хотелось становиться белковым телом...

Осознав себя в ином качестве, я все же не смог смириться с ограниченным сроком существования моего белкового тела. Ведь когда исчезнет оно — исчезнет мое Я...

Навсегда...

А вот два вождя из когорты сохраняют свои тела в мавзолее "Ленин-Сталин". Кто знает, зачем?.. Пройдут столетия, размышлял я, и люди найдут способ их оживить. Я даже где-то прочитал, что такое возможно. Пусть то была фантастика, но она подавалась как научная. А науке я уже верил, потому что она опиралась на доказательства.

Меня вдруг захватила идея-фикс — я понял, к чему стремиться. Я должен стать таким, как Ленин и Сталин, и тогда рано или поздно окажусь рядом с ними в мавзолее. И как знать, вдруг вместе с ними увижу будущее Человечества — Коммунизм...

Так в мою душу на место, освобожденное от Бога, ворвался Коммунизм...

Что ж, размышлял я, теперь придется выполнять поручение вожатой, иначе не стать пионером. А вот надо ли ей рассказывать о Ленчике и о том, что тот уже определил мне совсем иное будущее — профессию вора-карманника?.. Но зачем она мне, рассуждал я, если при Коммунизме щипачей совсем не будет — щипать нечего. Бери все без денег, сколько хочешь. Да и не моя это тайна, чтобы ее узнала вожатая...

А как бы поступил Ленин? "Конспирация", с трудом припомнил я слово, которое вождь часто произносил, когда хотел что-то утаить от своих врагов. Но тогда получается, что пионервожатая мой враг?.. А Ленчик?.. Как совместить несовместимое?..

Все решило мое неожиданное знакомство с Федькой Полицаем — изменником Родины, отсидевшим свой срок. То, что он рассказал мне о сталинских лагерях, в которых томились миллионы невинных людей, среди которых даже были настоящие коммунисты, изменило мое отношение к власти. Власть, создавшая концлагеря, не может строить Коммунизм, осознал я летом пятьдесят четвертого года...

Вожатой я доложил лишь, что так и не удалось переубедить бабушку, а потому мне рано вступать в пионеры. Как ни странно, вожатая меня похвалила, и из списка кандидатов не исключила. Но мне уже не хотелось в пионеры...

"Вор всегда как разведчик в тылу врага... Дуй в пионеры, разведчик", — этими словами Ленчик благословил мое вступление в пионерскую организацию.

Уже пионером я познакомился со старым большевиком, который знал Ленина. Он подтвердил мнение Федьки Полицая о том, что страной управляет шайка псевдокоммунистов, отступивших от ленинских принципов и ведущих страну по ложному пути.

И вот тут я, ученик третьего класса, почувствовал себя новым Лениным. Я решил, что отыщу способ вернуть Человечество на правильный путь, а в благодарность оно сохранит мое бренное тело в мавзолее "Ленина-Сталина-Зарецкого"... Существование моего белкового тела обрело смысл...

"А вот где хоронить белковое тело моего отца?" — отвлекся я от воспоминаний. Вот уже два часа мы с братом ждали "задержавшееся" с обеда кладбищенское начальство. Наконец оно соизволило. За час нам почти удалось убедить весь персонал кладбища, что Крестная приходится матерью нашему отцу.

— А почему у них разные фамилии? Как вы докажете, что это его мать? — упорствовал бдительный начальник, — Несите его метрику.

— Какая метрика? Все документы сгорели в войну. Деревни уже давно нет, архивы еще немцы уничтожили, — врал я напропалую, — А что фамилия? Бабушка не захотела ее менять. А сын носит фамилию отца. Что в этом удивительного?

— Ну, приведите хоть какого-нибудь свидетеля с документами, который подтвердит то, что вы излагаете, — сдался, наконец, начальник.

И тут меня осенило. Через час мы привезли тетю Клаву Зарецкую — "младшую сестру" отца, которая тут же дала письменное согласие на захоронение "брата" рядом с могилой "их матери".

— Да-а-а, Афанасий, — всплакнула тетя Клава, — Теперь хоть покурите с Крестной как бывало... Любила она тебя... Сидели, кольца пускали. Какие кольца! У меня такие так и не вышли... И вот уже нет обоих, — загоревала она...

Уже вечером из Новой Краснянки приехала наша двоюродная сестра Алла с мужем. Мама опасалась напрасно — бабушка уже была нетранспортабельной. Сестру я не видел, можно сказать, полжизни — с тех самых пор, как мы внезапно уехали из деревни после разрыва матери с бабушкой. А потому весь вечер прошел в воспоминаниях о времени, когда все еще были молодыми, а некоторые даже маленькими. Вспоминали родственников, соседей, просто тех, кого знала вся деревня.

— Как там наш батюшка?

— Служит. Постарел, а все такой же неунывающий.

— А наша церковь? Переделали?

— Что ты! Кому она нужна? У старушек уже ноги не ходят, старичков давно нет, а бывшие комсомольцы и тогда не ходили. Даже ребятишек отвадили.

— А как Сашко поживает? — спросил я о нашем деревенском сумасшедшем.

— Что ж ему сделается. Постарел, а все бегает с детишками, в войну играет, как когда-то с вами.

— А дед Анчутка все летает? — спросил о деревенском гипнотизере, удивлявшем всех своими чудесами, которые по невежеству приписывали исключительно его контактам с нечистой силой. Потому так и прозвали Анчуткой.

Как ни спрашивал бабушку, она и говорить о нем не хотела:

— Нечего тебе на него смотреть, внучек. Опасно с ним встречаться. Анчутка он и есть Анчутка.

— Бабушка, а он действительно летает в корыте?

— Сама не видела, но люди говорят, что летал.

Большего добиться тогда так и не смог. Колдуна, похоже, боялись все в деревне, потому что даже ребята, как и бабушка, отказывались что-либо рассказывать о загадочном старикашке.

Увидеть деда Анчутку удалось лишь через несколько лет. Мне уже было около тринадцати. Я ждал наших ребят чуть в стороне от клуба.

— Ты ни Афанасия сынок? — неожиданно спросил меня кто-то шепотом. Я вздрогнул, потому что стоял здесь уже несколько минут и не видел рядом с собой никого. Обернувшись, заметил сидящего метрах в десяти на скамеечке улыбающегося человека неопределенного возраста. Я твердо знал, что никогда его не встречал, но молча кивнул ему головой. Не знаю почему, но я не мог оторвать взгляда от его лица, освещенного солнцем так, что казалось, его голова висела прямо в воздухе, а туловища не было вовсе. Приглядевшись, туловище все же увидел.

— Догадался, кто я? — все еще улыбаясь, спросил незнакомец. "Анчутка", — мелькнуло предположение. Снова кивнул, — Умный мальчик, — одобрительно отметил колдун, — Вот и познакомились. Знаю, ты давно хочешь посмотреть, как я летаю. Угадал?

— Да, — наконец произнес я первое слово за все время нашей "беседы".

— Тогда немедленно принеси корыто, — приказал колдун.

— А где я его возьму?

— Да хотя бы у председателя во дворе. Там его жена белье замочила. Белье выкинь, а корыто неси.

— Корыто председателя?.. А зачем белье выбрасывать?.. Так нельзя поступать, — твердо ответил ему.

— Белье тяжелое. С ним я не взлечу... И чем корыто председателя отличается от любого другого?.. А белье все равно грязное. Его стирать будут, — успокоил он меня.

— А как я возьму без спроса? Это нехорошо.

— Тебя никто не увидит. Для всех ты будешь невидимкой. Слышал про такого? — я молча кивнул, — А корыто я сам потом верну.

Когда принес корыто, увидел, что возле колдуна уже стоят ребята, которых я ждал, и с интересом смотрят на старушек, высыпавших из церкви, где только что окончилась вечерняя служба.

— Что там интересного? — спросил у кого-то из ребят.

— Смотри, видишь ручей поперек дороги?

Я не ответил, потому что так и не увидел никакого ручья, как ни вглядывался. Меж тем часть старушек вела себя так, словно они подошли к какому-то препятствию. Некоторые из них вдруг приподняли юбки и бодро перешагнули через что-то невидимое. То же по их примеру стали делать и другие старушки. Ребята смеялись, наблюдая необычное зрелище. Мне же было не смешно.

Вдруг я почувствовал, что кто-то крепко обхватил меня сзади с намерением приподнять над землей. Я резко крутнулся и не увидел никого. Не было рядом со мной и председательского корыта. Не увидел я и колдуна, сидевшего до того в окружении ребят. "Только что был здесь. Куда он делся? Посмеялся надо мной и сбежал", — подумал я.

— Никуда я не делся. Смотри. Сейчас полечу, — прошептал старческий голос. Я осмотрелся, но так никого и не увидел.

— Летит! Летит! — вдруг восторженно закричали ребята, дружно глядя в пространство, по которому якобы что-то перемещалось. Они отслеживали воображаемую траекторию полета невидимого мне объекта. Мне стало страшно, потому что я ничего не видел, кроме всеобщего помешательства — в небо уже смотрели все старушки, перешагнувшие перед тем несуществующий ручей.

С невероятным трудом я оторвал взгляд от неба и оглянулся. То, что увидел, заставило меня вскрикнуть — в председательском корыте сидел колдун, а все ребята смотрели вовсе не в небо, а на него. "Никуда он не улетел. Он обманщик", — чуть ни выкрикнул я.

— Стой молча. Ты все понял. А для них я летаю, — прошептал мне колдун и приложил палец к губам. Я молча смотрел на него, а он, улыбаясь, на меня, — Все. Прилетел, — сказал он, вылез из корыта, взял его и мгновенно скрылся в кустах...

— Ну, видел? — радостно бросился ко мне Колька Сухина — сын председателя колхоза, в чьем корыте только что якобы летал дед Анчутка.

— Что видел? — устало спросил его, чувствуя какую-то опустошенность, словно из меня вдруг выкачали всю энергию, — Ничего не видел. Только подошел. А ты что-то видел?

— Да ты что! Такое пропустил! Дед Анчутка только что летал в корыте вокруг церкви... Потом поднялся над ней и спикировал вниз... Пролетел вдоль ручья и сел... Здорово! Мне бы так научиться, — с восторгом рассказал мне Колька. Рядом стояли такие же возбужденные невиданным зрелищем ребята. Я глянул на площадь возле церкви, чтобы посмотреть на реакцию старушек... Площадь была пуста!.. Двери церкви закрыты на замок!..

Больше я так ни разу и не встретил деда Анчутку за все годы моего пребывания в деревне. Он словно исчез для меня. А жаль...

Я никому не рассказал о том, что видел. Пусть ребята думают, что колдун действительно умеет летать. Ведь они видели это своими глазами. Только своими ли?.. Как это дед Анчутка так колдует, что все видят то, чего нет на самом деле, долго размышлял я после того памятного события.

И меня вдруг осенило — а ведь подобный обман практикуется повсюду!.. Ведь и в церкви люди поклоняются тому, чего нет на самом деле. Почему?.. Кто так усердно колдует, чтобы в сознание верующих вселились призраки, далекие от реальной жизни?.. Ведь кто из живущих видел Рай, Ад, или на худой конец Ангелов? Только сумасшедшие, или те, кто, как и мои ребята, способны увидеть мнимый полет деда Анчутки...

А Коммунизм? Ни такой ли это призрак, который внедряют в сознание людей, создавая меж тем концлагеря для тех, кто видит истину и не поддается колдовской идее мнимого полета в светлое будущее?..

А есть ли оно — это светлое будущее — у человека, в душе которого нет Бога, размышлял я в свои тринадцать лет. Будущее такого человека лишь одно — мрак, пустота, могила... И как тогда жить, реально представляя себе только такое будущее?..

И вот предстояло подготовить могилу отцу — человеку, подарившему мне жизнь. Я еще не знал, что задумал брат мой Сашка — тот самый "урод", без которого "в семье не без ...", а потому на всякий случай решил проконтролировать процесс лично. Брат долго отговаривал меня ехать с ним на кладбище, но одно это уже настораживало.

Вместо кладбища мы почему-то приехали на старую квартиру. Удивило, что дверь была не заперта. Оказалось, там нас давно дожидались три парня, судя по их виду, большие любители спиртного. Настораживало, что в квартире они, похоже, были завсегдатаями.

— Толик, я уже с ними договорился. Выроют в три раза дешевле, — засуетился брат. "Вот оно что", — сообразил я, — "Деньги то ты, брат, взял у матери в полном объеме. Ну и ну".

— А они справятся? — спросил, сразу же усомнившись в надежности подобной публики.

— Да они этим подрабатывают, — соврал, как выяснилось позже, брат.

И вот за час работы трое внешне крепких молодых парней едва "скололи" сантиметров пятнадцать грунта.

— Что ты хочешь, Толик, грунт за зиму промерз, — подозрительно суетился брат, — Ты иди по своим делам, а мы тут все сделаем как надо.

Поняв, что я никуда не уйду, брат, наконец, "раскололся":

— Толик, ребята просят опохмелиться, иначе работа не пойдет. Они все сделают, но не за деньги, а за выпивку.

Мое бурное возмущение было воспринято как досадная помеха в достижении их, казалось, совсем близкой цели, а потому сражение с командой алкоголиков я безнадежно проиграл, со счетом 4:1. Теперь мне ничего не оставалось, как довести дело до конца с этой ненадежной бригадой самодеятельных "землекопов".

Опохмелившись, бригада действительно повеселела, и вскоре работа пошла "ударными темпами" — за час углубились на полметра. Сделав замеры, работники вдруг заговорили об обеде.

— Обед будет только после работы, — решительно заявил Сашке, — После обеда они все бросят, и копать придется нам с тобой.

— Нам с тобой не положено. Мы родственники, — быстро сообразил брат, которого такая перспектива явно не устраивала. Он тут же исчез и через полчаса появился с очередной порцией выпивки и закуски.

Подкрепившись, бригада заскучала. Следующие полметра грунта прошли за два часа. Снова пошли разговоры об обеде, и брат потихоньку от меня сбегал в магазин. Вернулся он, мало отличаясь от наших работников, которых уже заметно пошатывало.

— Сашка, ты совесть имеешь? — возмутился я, — Мало того, работу провалил, да еще сам где-то набрался.

— Все будет нормально, Толик. Это я немного, чтобы не замерзнуть. Ты тоже глотни, а то уже посинел весь.

Предложением брата воспользовался лишь для того, чтобы изъять у него спиртное.

— Все, орлы, — решительно заявил землекопам, — Мое терпение кончилось. Будете работать за рюмку и закусон. Прокопал на штык, выбросил землю — получи и отдыхай, жди своей очереди. Быстрее сделаешь, быстрее получишь свою порцию.

Как ни странно, работа закипела, да и самый трудный участок, похоже, уже прошли. Но часа через два, когда углубились в человеческий рост, команда взбунтовалась. Они вдруг сочли работу выполненной. Мы бурно дискутировали, когда подошел настоящий кладбищенский землекоп с лопатой. Заглянув в яму, он искренне рассмеялся:

— О чем спорите? Халтура, — оценил он работу бригады. Оглядев всех, обратился ко мне, — Ты хозяин? — я молча кивнул, — Дашь трояк, за пятнадцать минут сделаю, как положено.

Это была действительно красивая работа. Все, включая горе-землекопов, смотрели, как завороженные, на искусство профессионала. Через пятнадцать минут яма стала могилой.

— Да у него вон какая лопата, — обиженно высказался один из халтурщиков.

— Пить надо меньше, — похлопал его по плечу поднятый на поверхность настоящий землекоп, который, казалось, даже не сбил дыхание, выбросив наверх столько земли, что вся бригада осилила бы такое не меньше, чем часа за два.

Едва вернулись на квартиру и накрыли стол, к нам без стука вошли двое. Бригада, как по команде, подхватив верхнюю одежду, мгновенно испарилась.

— Ты ни Толик случайно? — спросил один из них, протягивая мне руку.

— Толик, но не случайно, — ответил, пожав руку незнакомца.

— Я тебя сразу узнал, а вот ты меня, похоже, нет, — рассмеялся он, — По какому случаю сабантуй? — спросил он Сашку.

— Да вот, отцу могилу вырыли, хотел ребят угостить, — ответил брат.

— Да ты что? Дядя Афоня умер? — искренне удивился молодой человек, — Соболезную, — снова пожал он руку мне, а потом Сашке, — Что же ты ко мне не обратился? Я бы тебе дал орлов, а не этих алкашей.

— Не подумал, — ответил брат, который, едва появился незнакомец, мгновенно протрезвел.

— Толик, а ты надолго? — обратился ко мне гость, — Как там в Москве?

— Только на похороны... А в Москве, как в Москве.

— Слушай, похоже, ты меня все-таки не узнал. Вот чувствую.

— Что верно, то верно, — ответил ему, поскольку действительно терялся в догадках.

— Я Вовчик, Ленчика племянник, — представился он. Рассмеявшись, мы обнялись.

Я помню, как его принесли из роддома, и мы все подходили смотреть на новорожденного. Помню, как он часами играл один у своего подъезда. Мы почти не общались, потому что он всегда держался особняком от наших ребят, да и по возрасту мы сильно разнились. Последний раз я видел его угловатым юношей, а теперь предо мной был властный молодой человек крепкого телосложения.

— Вовчик теперь в авторитете, — незаметно проинформировал меня Сашка.

Мы втроем помянули отца, поскольку спутник новоявленного авторитета вежливо отказался от угощения. Ему, как я понял, было не по чину пить в компании столь высокой персоны. Вспомнили Ленчика. Помянули и его.

А когда я рассказал о моей с ним последней встрече, буквально за неделю до его смерти, и как почувствовал его состояние, словно свое, Вовчик был потрясен. Похоже, он любил дядю и во всем стремился ему подражать, унаследовав не только его профессию вора, но и высокое положение в блатном мире.

— Ты настолько знал Ленчика? — удивленно спросил он меня, — Вот бы никогда не подумал... То, что ты рассказал о нем, Толик, меняет дело... Я это тебе никогда не забуду... Вот удивил. Ты всегда был таким правильным.

— Не всегда... Ленчик в мои десять лет из меня щипача сделал. А потом отпустил.

— Ленчик отпустил?.. Что-то на него непохоже, — удивился Вовчик.

— Это из-за Людочки Кучеренко, — пояснил Сашка, — Они с Толиком любили друг друга.

— В десять лет? — недоверчиво усмехнулся Вовчик.

— Всю жизнь, до самой ее смерти, — хмуро продолжил брат.

Меня же вдруг охватила такая тоска от нахлынувших воспоминаний, что я молча налил полный стакан водки и выпил его залпом, не закусывая, чтобы хоть так снять напряжение последних дней. "За тебя, любовь моя", — мысленно произнес я тост, который так никогда и не удалось произнести при жизни моей любимой Людочки.

— Верю, — глянув на меня, сказал Вовчик. Некоторое время мы сидели молча, думая каждый о своем, — Толик, можешь ходить по городу, не опасаясь. Если что, обзовись моей кликухой, — совсем как когда-то Ленчик взял меня под свое покровительство новоявленный авторитет.

— У меня своя есть. Ленчик обозвал как-то профессором, а сокращенно Проф, — сообщил ему свою липовую кличку.

— Надо же. Знаю. У меня даже спрашивают иногда, кто такой. Сгинул, отвечаю. А это оказывается ты. Ну, удивил ты меня сегодня, Толик.

— Да и ты меня, Вовчик, — ответил ему...

Прежде чем отправиться домой, нам с братом предстояло еще выполнить поручение матери — заказать заочное отпевание отца.

— Я пьяным в церковь не пойду, — решительно заявил Сашка, — Иди один. Я тебя здесь подожду, — и он сел на скамеечку рядом с церковью. Если бы я тогда понял, что он просто экономил деньги, полученные от матери.

И вот я вошел в храм, в который нас водила Крестная, и в котором уже не был более четверти века. Я робко вошел и огляделся. Здесь ничего не изменилось с тех самых пор, когда был здесь шестилетним ребенком. Вот они те самые картины Рая и Ада, а вот и милые черепашки, несущие плоскую Землю в безбрежном море-океане.

— Вы что-то ищете, молодой человек? — обратилась ко мне одна из бдительных служек в характерной темной одежде.

— Бога, — не раздумывая, рефлекторно ответил ей, внезапно ужаснувшись своему ответу настолько, что мгновенно протрезвел.

— Это вам к батюшке надо обратиться. Подождите, пока служба кончится, — вежливо ответила служка, и осталась стоять рядом со мной. Так, на всякий случай.

Чинно шла служба. Ангельскими голосами пел хор, изредка перекрываемый мощным густым басом. Разглядывая знакомые до мельчайших деталей картины, вдруг ощутил себя шестилетним мальчиком, открывающим еще непознанный мир во всех его проявлениях и "тайнах за семью печатями".

Неожиданно рядом с собой почувствовал отца, который, разумеется, никогда здесь не был, даже случайно. Отец стоял в темно-синих брюках навыпуск и в светло-зеленом кителе с яркими золотисто-желтыми лейтенантскими погонами и золотыми пуговицами, надраенными до зеркального блеска. Я прекрасно помню ту форму. Именно в ней отец изображен на маленькой черно-белой фотографии, где я, шестилетний мальчик, действительно сфотографирован рядом с ним.

Я вдруг с удивлением понял, что не могу припомнить лицо молодого отца. Да, я представлял его молодым по многим фотографиям, а часто ли видел его самого в то время? Увы. Не только тогда, но и все годы службы отец возвращался домой поздним вечером, а уходил, когда мы еще спали. Он часто дежурил в выходные дни, а праздники и вовсе перестали существовать для нашей семьи — все праздничные дни и ночи отец проводил на бесконечных дежурствах. Устраивать праздники без отца мать не хотела.

А служба все шла, и хор все пел... Неожиданно осознал, что повторяю за батюшкой знакомые слова молитвы и вместе с верующими "осеняю себя крестным знамением". Похоже, это заметила и служка, молившаяся рядом.

Перед глазами снова возник отец, каким я видел его в последний раз — сидящим за кухонным столом, горестно обхватив голову руками. Почему я тогда не попрощался с ним? Скорее всего, потому, что ничто не предвещало нашего расставания НАВСЕГДА...

И с Людочкой мы расстались так, словно впереди у нас была долгая жизнь, и точно так же ничто не предвещало, что я расстаюсь с любимой НАВСЕГДА...

Я вдруг увидел глаза моей любимой Людочки. Она смотрела на меня грустным взглядом. Так она смотрела на меня всего лишь однажды в свои последние дни.

Слезы ручьями хлынули из глаз, заслонив милые образы дорогих людей. А служба все шла, и хор все пел раздирающими душу ангельскими голосами...

— У вас горе? — участливо спросила служка, незаметно наблюдавшая за мной.

Я вытер слезы и сказал ей, зачем на самом деле пришел в церковь. Я не стал говорить, что лишь здесь впервые за много лет безверия ощутил облегчение моим душевным мукам, которые годами сводили с ума. Похоже, она увидела это по моему просветленному взгляду. Она тут же отвела меня в нужный церковный придел, и минут через пять я вышел из церкви, выполнив поручение матери...

Мы не ждали, что на похороны отца придет столько людей, но траурная процессия растянулась на полквартала. От организации, где он проработал много лет, вплоть до выхода на пенсию и которая его обидела из-за этой несчастной квартиры, тем не менее, прислала два автобуса с бывшими сослуживцами и оркестром. Проводить отца в последний путь вышли жители нашего дома, заселенного в основном людьми, с которыми он так или иначе был связан по работе.

Сослуживцев отца, которые подходили с соболезнованиями, я не знал, хотя в школьные годы часто бывал у него на работе и помнил многих, кто с ним работал. Впрочем, ничего удивительного — работники МВД, как военнослужащие, выходят на пенсию в возрасте, когда у штатских трудовая деятельность еще в самом разгаре. А потом, как в армии — стоит расслабиться, и нет человека. В последние годы службы отец нередко стал появляться с работы выпившим. Мать терпеть не могла пьяных, но четко знала, что выяснять отношения трезвому человеку с пьяным бессмысленно.

— Пил? — грозно встречала она его с порога.

— А я и не отрицаю, — виновато отвечал отец, — Выпил немного. Была причина.

— Свинья грязи найдет, — без всякого повода оскорбляла отца мать, — Завтра поговорим. Иди, отсыпайся.

— Почему завтра? Я и сейчас все могу объяснить, — спокойно отвечал отец, привычно не реагируя на оскорбление.

— Проспись, потом будем говорить, — продолжала настаивать мать.

— Да не хочу я спать, — взрывался отец, — Мой товарищ по службе умер. Сегодня хоронили, — объяснял он причину того, что выпил.

— Ну и что? У тебя таких товарищей пол вашей организации. И что надо пить?

— Много ты понимаешь, — начинал выходить из себя отец, — Я с ним столько лет проработал бок о бок. И не помянуть?

— Иди, всех поминай, пьяница! Через день пьяный приходишь. Товарищей он хоронит, — начинала скандал мать, не дождавшись завтрашнего дня.

— Да! Товарищей хороню! Человек только вышел на пенсию, и нет его! А ты пьяницей называешь. Не стыдно?

— Мне стыдно?! Посмотри на себя! На ногах не стоишь!

Такого оскорбления отец уже не выдерживал:

— На ногах не стою?! Смотри! — кричал он и тут же, не раздеваясь, хватал веник и начинал тщательно мести пол во всей квартире.

Эта работа его всегда успокаивала. Успокаивалась и мать, поворчав для порядка. Убрав всю квартиру, отец примирительно спрашивал:

— Ужинать будем?

— Ты уже поужинал на поминках, — сердито отвечала она.

— Ну, ладно, — раздраженно говорил отец, шел на кухню, начинал громыхать посудой, и вскоре с кухни уже пахло чем-нибудь вкусненьким, — Идите есть, — наконец приглашал он семью. Все шли, кроме матери. Весь вечер после ужина она ни с кем не разговаривала, а с утра отца ждал новый скандал, уже на его трезвую голову.

Выяснив, кто все-таки умер, мать смягчалась и прощала отцу вчерашнее. А я, услышав новость, удивлялся, потому что помнил этого человека молодым, крепким и веселым...

Так что старые товарищи по работе ушли в мир иной гораздо раньше отца. А приехавшие на похороны люди в военной форме, выражая свои соболезнования, называли себя его коллегами и учениками. Наши друзья лагерной поры были представлены лишь двумя женщинами — тетей Ниной Неженец и тетей Дусей Деяновой. Увы, их мужья, дядя Володя Макаров и дядя Павлик, тяжело болели и тот год, как и отец, так и не пережили.

А утро началось с подъема нашего цыганского табора. Все спали в ту ночь, как придется — спальных мест на всех не хватило. Поднявшись, все мрачно слонялись по квартире, не зная, чем себя занять. Мы с братом мучились после вчерашнего.

— Ну, ребята, сегодня предстоит самое страшное, — сказала нам мать после завтрака. Она выглядела собранной и готовой пережить это тяжкое испытание.

— Самое страшное уже случилось, мама. А похороны лишь заключительная фаза, — попробовал я чуть сгладить напряженное ожидание.

Вскоре выяснилось, что в морг за отцом придется ехать мне и младшему брату.

— Я не поеду, — наотрез отказался Сашка, — Я покойников боюсь.

— Это не покойник. Это наш отец, — ответил ему, махнув с досадой рукой.

Когда мы вернулись, у дома, нас уже встретила большая толпа народа. Заиграл оркестр. Военные сняли гроб и внесли в квартиру.

Все дальнейшие события прошли для меня как в тумане. Кто-то что-то говорил, а я уже не слышал ничего, кроме вчерашнего ангельского пения, перекрываемого густым басом. Я долго неотрывно смотрел на родное лицо отца и вскоре потерял ощущение времени. Мне казалось, что все происходящее не реально и меня никак не касается. То же самое случалось со мной всякий раз на похоронах дорогих мне людей. Срабатывала какая-то защитная реакция. Жизнь на время покидала меня, превращая в безмозглого биоробота. Я все видел, все слышал, механически исполнял команды, куда-то шел, куда-то ехал, отмечал какие-то детали, иногда сосредотачивался на них настолько, что уже не видел ничего остального. И все это без эмоций, без души.

А моя душа пережила самое страшное — потерю отца — еще накануне, в церкви, где, мне показалось, витала его душа. Все остальное воспринималось лишь спектаклем для живых, чтобы помнили о смерти.

И вот этот спектакль позади. Мы возвратились с кладбища, и теперь предстояло пережить последнее испытание — поминки. Они прошли в два захода — людей оказалось вдвое больше, чем могло поместиться в нашей квартире. Было сказано много теплых слов об отце всеми, кто хотел почтить его память... И вот, наконец, все разошлись, и мы остались со своим горем один на один...

Уже вечером выяснилось, что Сашка исчез. Вроде бы поехал провожать Аллу с Ваней, но кто-то видел, что они уехали одни, без него.

— Мама, он тебе деньги отдал? — спросил на всякий случай мать, хотя мне уже стало ясно, что брат давно решил продолжить поминки, но в другой компании.

— Нет, — ответила она, — Вот паразит!.. Ну, теперь пока ни пропьет, не появится, — тут же успокоилась мать, решив, что сын уехал к себе домой, а не попал в беду.

— А куда Тамара смотрит, почему разрешает пить? — удивился я, — Кстати, где она? У них дома никого не было, кроме тех трех алкоголиков. Да и сегодня ее не видел.

— Тамара куда смотрит, — проворчала мать, — Толик, ты вспомни, когда он начал пить?.. Он же до армии ни капли в рот не брал. И у Зарецких не пил. А женился, быстро научили... У них же вся семья пьющая. И тесть, и теща, и все дети, кроме Тамары... Вот и не возражала, когда ему там подносили, чуть ни насильно. Что ты, говорят, за мужик, если не пьешь... Научили.

— Это я заметил. Заезжал как-то в Кораблино и прямо со станции зашел сначала к ним. Так напоили, что до Зарецких уже не дошел. Так у них и заночевал. Дядя Ваня тогда даже обиделся на меня, — подтвердил я

— Вот-вот... И теперь с работы сорвала, — продолжила мама, — Не нравится ей, видите ли, сидеть на одном месте. Тогда умчались в Чарджоу... Не жилось им в Кораблино... А теперь вообще стали, как кочевники. Бросят нам Сережку, а сами на эту фотоволыну... И всякий раз через Кораблино. А там пир на весь мир. Они же на обратном пути всегда с деньгами приезжали... Что у них там произошло, не знаю, но теперь он ее не устраивает. Вот и уехала с Сережей в Кораблино... А он тут развернулся. Натащил каких-то алкоголиков и пьет с ними. Несколько раз разгоняла. Что с ним делать, не знаю, — рассказала она мне историю брата.

Что с ним делать, я тоже не знал, причем с самого раннего детства. Мы с братом близки по возрасту, но слишком разные во всем остальном. А потому он всегда воспринимал меня как равного, иногда даже как конкурента, но никогда как пример для подражания.

Мой авторитет старшего брата рухнул еще в те времена, когда я вышел из шайки Ленчика. Именно тогда у брата появились свои тайны, которыми он уже не мог поделиться со мной. Его уже не вдохновляли положительные примеры. Он устремился в чуждый мне блатной мир, а я в его глазах так и остался фраером из другого, неинтересного ему мира. Наши пути разошлись.

На следующий день после похорон мы, как положено, съездили на кладбище навестить могилы отца и Крестной. Прямо с кладбища зашли на старую квартиру. Там, конечно же, никого не было. От соседей узнали, что Сашка ушел совсем недавно с какими-то алкоголиками, которые у него ночевали. Вся команда имела непрезентабельный вид. Была слабая надежда, что брат заедет попрощаться со мной.

Вечером я уехал в Москву. Сашка так и не появился...

— Ну, как, Афанасич, отдохнул? — радостно улыбаясь, встретил меня Прокопыч, — Срочно берись за ТУ. Ребята ждут, — выдал он "ценные указания".

Я прошелся по его физиономии отрешенным взглядом и ничего не ответил. О чем можно спорить с Чебурашкой? Он даже забыл, что в моем квартальном плане нет никаких ТУ. Зато есть единственный пункт — разработка алгоритмов.

Вскоре я потерял счет не только дням и неделям, но и месяцам. Работа и учеба поглотили меня полностью...

Ранней весной у нас неожиданно появился гость — Саша Бондарь.

— А меня переводят в НИИ-4 младшим научным сотрудником, — радостно объявил он, — Теперь будем жить в Болшево, почти в Москве.

— Повезло, — только и смог ему сказать.

Эта новость меня ошеломила. Да знает ли он, какую цену заплатила за этот перевод его жена? Ведь даже того, о чем она сгоряча мне поведала, любой женщине хватило бы с избытком, чтобы забыть о подобном авантюрном плане. Можно лишь догадываться, что же было на самом деле, если этот перевод все же состоялся...

Я уже писал дипломную работу, когда меня вновь вызвал Данилов. В тот раз на полигон летела большая делегация — только из нашего отдела аж четверо. Как ни странно, автобус, доставивший нас во Внуково, был заполнен лишь наполовину. Секрет раскрылся уже в аэропорту.

В ожидании посадки мы с Тарасовым грелись на солнышке. Мазо, как всегда, метался от одной группки улетающих к другой, пытаясь узнать новости, которыми можно тут же поделиться с другими, демонстрируя свою осведомленность. Обычное занятие пустых людей.

А к нам меж тем подошел ведущий инженер Рабкин. Вообще-то он работал в группе, занятой подготовкой космонавтов на тренажерах Звездного городка. Но полгода назад случилось происшествие, в котором он получил серьезную травму лица. Говорили, что во всем виноват был он сам. Так и не установили, почему среди ночи Виктор Семенович один подошел к космическому кораблю и попытался открыть его входной люк.

К этому объекту он не имел никакого отношения, а потому не знал, что отсек корабля находился под избыточным давлением. Сорвавшимся люком Виктор Семенович был тяжело травмирован и с множественными переломами костей челюсти и лица пролежал без сознания до утра. В институте Склифосовского его восстановили. А все это время Бродский пытался замять скандал. Похоже, это удалось, но Рабкина навсегда отстранили от работ в Звездном. Выздоровев, Виктор Семенович оказался не у дел, но зато был избавлен от допросов компетентными органами.

— А вы знаете, что сегодня летят сразу два самолета? — сходу спросил он нас.

— Хоть три. Нам от этого не жарко и не холодно — завелся Тарасов.

— Ну, ты не прав, Слава! — удивился Рабкин, — Информация это энергия прогресса. Кто владеет информацией, тот владеет миром, — выдал он кучу афоризмов вокруг понятия "информация".

— А ты сам зачем летишь? Ты же вроде на полигон никогда не летал, — поинтересовался Тарасов.

— Летал когда-то давным-давно. А сейчас просто так, на экскурсию.

— Во дает! На экскурсию. Нам бы твои заботы. Скажи, Афанасич!

— Скажу, — подключился я и тут же замолчал, пораженный невиданным зрелищем: в ворота въехала длинная кавалькада черных "Волг" и направилась прямо к нам.

Оказалось, подъехало руководство, улетающее на полигон. Не успели отъехать те машины, подъехала следующая партия. Прибывающее многочисленное начальство всех мастей, поприветствовав подчиненных и знакомых смежников, тут же группировалось в соответствии со своим статусом или присоединялось к одной из уже сформировавшихся ранее живописных групп.

В ожидании вылета каждая из групп развлекалась по-своему. Из одних доносились взрывы смеха — там, очевидно, травили анекдоты. А в некоторых уже до отлета царила деловая обстановка — люди обменивались мнениями.

Ворота почти не закрывались, и вскоре крупного начальства стало больше, чем всей остальной публики.

К нам подошел Данилов:

— Летишь, Анатолий? Хорошо. Мой кабинет, как всегда, в твоем распоряжении, — поприветствовал он меня.

— Ты с Даниловым в таких отношениях? — неясно чему удивился Рабкин, — Надо же.

Наконец нас посетил циркулирующий Мазо:

— А я лечу в самолете высшего руководства, — похвалился начальник, — Выездное заседание коллегии министерства. Всех собрали, — объявил он нам то, что не успел сделать Рабкин. Тот даже отвернулся и плюнул с досады.

Подъехал Шабаров. Не глядя ни на кого, он тут же направился к группе самого высокого руководства.

— Евгений Васильевич в своем репертуаре. Хоть бы своих поприветствовал, — недовольно проворчал Мазо, — Ну, ладно. Пойду поближе к руководству. Наш самолет летит первым, — не удержался он от очередной похвальбы.

— Мазо, прилетишь первым, не теряй время, готовь стол к нашему прилету, — пошутил Рабкин.

Наконец пассажиров первого самолета пригласили на посадку. Мимо, поглядывая на нас свысока и сияя счастливой улыбкой, прошел элитарный Мазо. Мы втроем подобострастно помахали ему, удовлетворив его тщеславие.

Подъехал Разумовский. Не так давно его перевели в министерство. Вместо него временно назначили Лазуткина. Юрий Константинович тут же подошел к нам. Расспросив о наших делах, отошел к своим новым коллегам.

Неожиданно подъехал Глушко с целой свитой помощников. А уже под занавес прибыли машины с министром и его сопровождением. Тут же объявили посадку...

Высадившись в аэропорту "Крайний", узнали, что придется ждать второго самолета. Оказалось, что мы летели прямым рейсом, а тот самолет, летевший с посадкой в Куйбышеве, все еще в воздухе. Минут через сорок он, наконец, приземлился.

А вскоре к нам подошел сникший Мазо с жутким насморком.

— Что случилось? — участливо спросил Рабкин.

— Да кошмар. Представляете, садимся. Ну, думаю, прилетели, а оказалась Самара, да еще заводской аэродром.

— Как так? — не удержался Тарасов.

— Оказывается, за Козловым залетали.

— Надо же. И что там так холодно?

— Да собачий холод. А нас высадили прямо в поле... Ветер ледяной, и спрятаться некуда. Есть сарайчик, но туда пустили только начальство... Мы же, говорим, все теплое в багаж сдали... Не положено, и все... Так и простояли всю дозаправку. В самолете немного согрелся и уснул. Проснулся, насморк. Как бы совсем не заболеть.

— Не надо с начальством летать, — заключил Рабкин, — Полетел бы с нами, сохранил здоровье. А теперь срочно надо поправить. Лекарство, надеюсь, взял?

— А как же! Два пузыря. В багаже припрятаны.

В гостинице меня поселили в один номер с Рабкиным. Не успели разложить вещи, зашел Тарасов и пригласил к Мазо.

— Лекарство брать? — спросил Рабкин.

— И закуску тоже. Порядок забыл, экскурсант? Тебе еще прописаться надо — дурачась, строго напомнил Тарасов.

В комнате Мазо за столом уже сидели Миша Бычков и Володя Четверкин, жившие здесь, казалось, постоянно. Вечер прошел и завершился традиционно. Говорили исключительно о работе. Обсудили все, что можно обсудить, включая неизменное "Ты меня уважаешь". Почти под занавес зашел пьяный в дымину Лазуткин.

— Ребята, налейте стаканчик. Соскучился по водочке, — еле ворочая языком, попросил он.

— Тебе уже достаточно, — засуетился Тарасов, который, как и все, считал, что горючего и так мало и переводить его на пьяного бессмысленно.

После долгих препирательств водку разлили всем присутствующим, а что осталось, вылили в стакан Лазуткина. До полного не хватило чуть-чуть. Кровно обиженный Лазуткин водку тут же выпил, но взамен принес полную фляжку спирта. Пир по поводу нашего приезда разгорелся с новой силой.

С утра возникла проблема — Рабкин не знал, чем заняться.

— Хочешь, пойду с тобой в МИК, — неожиданно предложил он.

— Зачем? — удивился я, — Что у тебя своей работы нет? Да и пропуск могут не выписать, если заявки нет.

— Да я, Афанасич, действительно приехал посмотреть. Бродский сказал, подбери себе, чем будешь заниматься, тогда и решим, куда тебя пристроить. А с пропуском проблем не будет. Оформлю, хоть на Луну.

Как ни странно, пропуск Рабкину выписали, и вскоре мы уже были у Данилова.

— Я, почему тебя вызвал, Анатолий, — обратился ко мне Данилов после того, как я ему представил своего коллегу, — Строители что-то там напутали с осями. Надо бы посмотреть. Каналы сделали, а там или нет, трудно разобраться. По документам все правильно, но лучше перепроверить, пока идет заливка полов.

Захватив документы, мы с Рабкиным прошли в МИК.

— Афанасич, ты мне покажи, что к чему, — попросил он меня.

— Виктор Семенович, давай сначала дело сделаем, — предложил ему.

Первые два пролета уже отремонтировали, но они по-прежнему пустовали. А вот в третьем пролете нас ждал сюрприз. На временных опорах лежал макет центрального блока нового носителя. Я замер в восторге. "Ну, здравствуй", — мысленно поприветствовал этот неодушевленный объект, в котором воплотился многолетний труд множества людей и мой труд. Разумеется, я понимал, что это всего лишь макет, но он, как первый крик новорожденного — вот он Я, принимайте меня, Я живой!

— Афанасич, что ты встал, как вкопанный? Что это? — послышался голос Рабкина.

— Центральный блок "Бурана", — ответил ему.

— Иди ты, — прозвучал из уст Рабкина традиционный возглас Шурика Шашева.

Очнувшись, чуть поодаль увидел две боковушки, разумеется, тоже макетные. Еще полчаса я не мог вырваться из этого заколдованного места. Я водил Рабкина вокруг изделий, восторженно отвечал на его вопросы, а сам впитывал, как губка, мельчайшие детали конструкции блоков, автоматически подмечая все то, что могло мне пригодиться впоследствии.

Мы уже собирались уходить, когда я вдруг обнаружил еще одно изделие — стартово-стыковочный блок. Не удивительно, что сразу его не приметил. Это неказистое изделие по конструкции мало чем отличалось от опор, на которых размещались ракетные блоки...

Едва глянув на каналы, сразу понял, что они сделаны со сдвигом на пять метров. Наши отметки краской прямо на здании контрольно-испытательной станции, которые мы сделали с моим помощником, еще сохранились. Странно, что на них никто не обратил внимания, когда начинали долбить метровый слой бетона.

Подошел Данилов со своей свитой. Выслушав мои пояснения, взгрел своих помощников, которые тут же внесли необходимые правки в строительные чертежи.

— Оставьте и эти каналы, — предложил Данилову, — Будут резервными.

Данилов с предложением согласился, и мы подписали документы.

— Анатолий, ты тут проконтролируй моих разгильдяев, да и строителей заодно, — попросил он меня...