Вернувшись с обеда, я был потрясен — готовые каналы были залиты свежим бетоном, а десяток бойцов долбил новые. Ими командовал какой-то нетрезвый младший лейтенант.

— Нет у меня никаких документов. Они в части, — ответил он, когда я попросил его показать чертежи, по которым ведет работу.

— А как же ты работаешь? — удивился я.

— Да мне ваши ребята показали отметки, а размер каналов я вот записал на бумажке, — показал он мне какой-то обрывок газеты, который достал из брючного кармана.

— А готовые каналы, зачем залили?

— А что они нужны? — ответил он вопросом на вопрос. Я лишь махнул рукой и пошел к Данилову.

— Ну, не будет резервных каналов, Анатолий. Что теперь поделаешь... Вот раздолбаи... И так каждый день, — пожаловался он...

Сборка ракеты-носителя "Энергия" на стапеле

— Зарецкий, Рабкин, хотите сходить на заседание коллегии? — спросил нас Мазо.

— Хотим, — ответил за нас обоих Рабкин.

Я не испытывал никакого желания, но возражать не стал. На заседаниях подобного уровня мне до сих пор присутствовать не приходилось. Единственное, чем они привлекали, можно было узнать состояние дел и перспективу наших работ.

В зал заседаний пускали по особому списку. По должности никто из нас явно не подходил в качестве участника того совещания. Как нас туда вписали, так и осталось загадкой.

Небольшой зал был заполнен "большим" руководством — элитными пассажирами тех двух самолетов. Но были и новые лица, в основном, военные чины с генеральскими погонами.

На небольшой сцене расположился президиум заседания. Главным действующим лицом здесь был наш министр. Он вел заседание, задавал вопросы, тут же распекал нерадивых подчиненных. В президиуме скромно сидели его заместители, два каких-то генерала и Глушко.

Министр по списку вызывал очередного руководителя на трибуну, обращенную к президиуму, а не как обычно, к залу, и задавал два-три вопроса. Стоя за трибуной, руководители все время держали руки по швам, словно военные, и на все указания министра отвечали по-военному, что-то вроде "есть, товарищ министр", или "так точно, товарищ министр".

Все "допрашиваемые" в тот день солидные руководители, которых я видел, произвели на меня удручающее впечатление. Удивило, что редко кто из них мог сходу четко и убедительно ответить министру. В основном, это были ответы, типа "мне надо подготовиться для ответа на ваш вопрос, товарищ министр", или "мне нечего сказать по этому вопросу, товарищ министр".

Что происходило с умными и опытными руководителями на той трибуне? Неужели они так боялись расстаться со своей должностью? Чего они боялись?

Министр вызвал Шабарова. Высокий статный человек, как и все, вытянулся на трибуне по стойке "смирно" и в ожидании вопроса подобострастно нагнул голову в сторону министра.

— Товарищ Шабаров! Почему техническая позиция не готова к сборке макета?

— Не могу знать, товарищ министр.

— Что у вас происходит в четвертом и пятом пролетах? Сколько еще работы там осталось?

— Я не интересовался, товарищ министр.

— Так поинтересуйтесь, товарищ Шабаров!.. Садитесь... Очень плохо.

Потрясающе!.. При чем здесь Шабаров? За подготовку технической позиции отвечает Данилов. Почему же Шабаров так нелепо ответил министру?.. А может, Мазо рассказал тогда правду о подобной ситуации в кабинете Глушко? Ведь, по словам Мазо, Шабаров тоже так ничего и не смог ответить Генеральному конструктору. Но я же встречался с Евгением Васильевичем многократно, и он не производил впечатления недалекого или некомпетентного человека.

А что Глушко?.. Он безучастно сидел в президиуме так, словно это заседание его абсолютно не касалось, и почти непрерывно пил минеральную воду. Сколько же он ее выпил!

— Что такое Глушко съел, что столько пьет? — шепотом поделился своими наблюдениями Мазо.

— Может, поддал вчера? — прошептал Рабкин.

— Что ты, Валентин Петрович не пьет, — уверенно заявил Мазо, который с той самой встречи с этой исторической личностью считал себя знатоком его биографии.

— И не писает, — добавил Рабкин. На нашей галерке повеселело...

Улетая с полигона, даже не предполагал, что в следующий раз попаду сюда почти через пять лет. Улетал я один.

— Куда ты так спешишь, Афанасич? Оставайся... Мне здесь нравится. Никто тебя не кантует, и коэффициент идет. Постараюсь здесь хоть с месяц продержаться. В общем, пока не выгонят, — поделился своими соображениями экскурсант.

— Не могу, Виктор Семенович. У меня экзамены, дипломная работа, согласование алгоритмов, да и ребята Гурьева уже год ждут мои ТУ. У них из-за этого вся работа стоит, — пояснил ему причины, заставляющие меня срочно покинуть это выгодное местечко.

— Слушай, Афанасич, ты скажи Данилову, что я остаюсь контролировать строительство ваших канавок. Может он меня в свой премиальный список включит?

Я лишь рассмеялся в ответ, представив Виктора Семеновича в роли контролера строительных работ. Ведь в первый же день он был так напуган, что с тех пор в пролеты МИКа входил только в строительной каске.

— Виктор Семенович, отойди оттуда! Раствор сваливают! — крикнул ему, заметив самосвал, готовившийся разгрузиться прямо на бетонный пол пролета. Он махнул рукой — вроде понял. Неожиданно услышал его возмущенные крики и нецензурную брань водителя. Оказалось, Рабкин не знал, что при такой разгрузке из сваленного раствора во все стороны "брызгает" щебенка. Несколько камешков больно ударили его по ногам.

Но больше всего он был напуган, когда откуда-то с шестого этажа здания контрольно-испытательной станции прямо на его голову посыпалась окалина — там что-то сваривали. Он отскочил, как ошпаренный, а, отдышавшись, долго грозил наверх кулаком.

— Виктор Семенович! Я же тебя предупреждал. Подходи к зданию, лишь убедившись, что над входной дверью, куда идешь, на всех этажах закрыты окна и не видно ни одного строителя. В противном случае, лучше подожди или войди через другую дверь.

— Забыл, Афанасич... Тут оказывается без каски ходить опасно.

— В каске тоже. Недавно сорвалось ведро с раствором. Эти придурки на девятый этаж раствор ведрами на веревке поднимали. Каска не помогла — насмерть.

— Иди ты!.. Нет, пока здесь строят, меня сюда на аркане не затащат, — сказал тогда Рабкин. И вот теперь он готов контролировать. Что?..

Он все больше напоминал мне Шурика Шашева. В характере и поступках этих столь разных людей было нечто общее. Оба откровенные сачки с солидным набором отрицательных качеств. Но было в них обоих что-то такое, что не отталкивало, а даже наоборот привлекало...

— Афанасич, ты знаешь, кто автор идеи твоего оборудования? — спросил меня Мозговой, встретив еще в коридоре. Я лишь вопросительно глянул на него, — Не поверишь. Оказывается вовсе не ты. Угадай с трех раз, — загадал он мне загадку.

— Не томи, Олег Васильевич. Но не удивлюсь, если это окажется Отто. Вполне может и Чебурашка примазаться. И даже Мазо. Больше никого не вижу.

— Не угадал... На днях по заводскому радио целая передача была посвящена Гарбузову и его новому подходу. А дальше рассказали обо всем, что вы тогда сделали с Маркиным и Солдатовым. Только ни твою, ни их фамилии так ни разу и не упомянули... Так что теперь у нас новый ученый появился с "заушным" образованием... Как ты думаешь, Афанасич, зачем все это?

— Да мне кажется, готовятся поставить вместо Чебурашки.

— Не в бровь, а в глаз, Афанасич... Дай, пожму твою честную руку, — предложил и исполнил Мозговой...

Докладывая Бродскому о командировке, все же не выдержал:

— Эмиль Борисович, как понимать эту историю с авторством Гарбузова?

Я намеренно задал вопрос в самом общем виде, потому что и так знал, что Бродский наверняка приложил к этому свою твердую руку, а потому должен был понять мой вопрос с полуслова. Так и оказалось.

— А что ты хочешь, Анатолий? Идеи витают в воздухе. Главное, что в нашем отделе... Мы то знаем, что ты автор. И какая разница, о ком скажут по радио... Ну, Гарбузов применил это оборудование для разгонного блока. Ну, чуть перепутали — объявили его автором... Не бери в голову, Анатолий. Мы тут тебе премию выписали за его разработку, — тарахтел Бродский.

— Это те тридцать рублей?

— Нет, пятьдесят. По списку разгонного блока.

— Все, Эмиль Борисович, я больше к этому оборудованию и близко не подойду. Пусть автор работает.

— Ну, напрасно ты так. У тебя голова светлая, Анатолий. Еще что-нибудь придумаешь.

— Придумаю, но не в вашем отделе, — довольно резко закончил я тот неприятный для меня разговор. Бродский, чувствуя свою вину, не стал его продолжать, а я впервые почувствовал себя обворованным...

Но расслабляться было некогда. И хотя после разговора с Бродским я больше действительно не притронулся к алгоритмам, работы хватало. Забросив всю плановую работу, принялся за подготовку к экзаменам. Параллельно делал дипломную работу.

Как и в училище, предложил институту свою тему, поскольку представлял ее перспективу и то, как для экономии времени можно использовать уже готовый материал моих алгоритмов. А в названии утвержденной темы моей дипломной работы впервые появилось слово "диагностика"...

Два месяца ко мне никто не приставал ни с какими вопросами. Все видели, что я тружусь, не поднимая головы. И лишь когда принес свой второй диплом и оценочный лист, где преобладали отличные оценки, в том числе и за дипломную работу, все поняли, чем я был занят все это время.

— Афанасич, а как же алгоритмы и ТУ? Пора выпускать, — засуетился Прокопыч.

— Вот пусть Гарбузов и выпускает. А я поищу себе работу в Москве, — заявил ему.

Разумеется, информация мгновенно была доведена до Бродского, и я тут же был вызван "на ковер".

— Вот не ожидал, Анатолий, что ты обидишься по такому пустяковому поводу. Будь выше этого.

— Да уж куда выше, Эмиль Борисович? Я у вас уже пять лет работаю и все в той же поре. Второе образование получил, а зачем все это, если даже той работе, что сделал своей головой, вдруг назначают другого автора? Если бы достойного, а то так... Все могу понять, но когда делается с объяснением причины, открыто. А меня даже не сочли нужным поставить в известность.

— Тебя же не было, когда мы решали.

— Эмиль Борисович... Оборудование получили не мгновенно. Гарбузов тоже готовил документы ни один месяц... Не понимаю.

— Анатолий, выводы я сделал... Но, сам знаешь, никто кроме тебя алгоритмы не выпустит. Доведи эту работу до конца. А я постараюсь выбить для тебя достойную должность. И выбрось из головы мысль об уходе. Ты у нас ведущий специалист.

Что ж, объяснение состоялось. За переуступку приоритета пообещали должность. Правда, говорят, обещанного три года ждут. Но носом начальство все же ткнул. Хоть какое-то моральное удовлетворение.

Еще месяц ушел на разработку алгоритмов, а вся оставшаяся часть лета — на согласование готового документа. Работа шла трудно. Наши кураторы наотрез отказались ставить свои подписи в документ, выполненный с отступлением от нормативов. Неделями приходилось убеждать, что иначе не сделать. Но вода камень точит. Вскоре почувствовал, что в стане противника у меня появились сторонники. Сначала все тот же Женя Зубков, а затем и его начальник Кожевников.

Дольше всех сопротивлялась военная приемка. Раз не по нормативам, значит, не годится. Все... И лишь когда там совершенно случайно узнали, что я офицер в отставке, да еще служивший на полигоне, отношение ко мне переменилось. Меня, как своего, начали слушать. В конце концов, подпись военных удалось получить.

Утвержденный документ направили в Харьков. А вскоре мы получили их приглашение. В этот раз Бродский решил возглавить делегацию лично. А в помощь взял специалиста Смирнова и нашу известную спорщицу Ростокину. От кураторов, конечно же, поехали наши сторонники Кожевников и Зубков.

Вся неделя прошла в бурных сражениях. Спорили с девяти утра до девяти вечера, с перерывом на обед. Лишь в пятницу к вечеру о чем-то смогли договориться. Договоренность решили оформить. Пока печатали документ, начались разговоры на околовсяческие темы.

— Скажите, а правда, что в Москве оклады выше, чем такие же у нас? — спросил кто-то из моих земляков.

— Кто вам сказал? — мгновенно ответил ему, поскольку уже не раз отвечал своим землякам, которые почему-то в этом нисколько не сомневались. "Как же вы там живете?" — в конце концов, всегда удивлялись они, когда узнавали, что при идентичных заработках цены на все, особенно на фрукты и овощи, в Москве гораздо выше.

— Все говорят, — последовал традиционный ответ и в этой аудитории.

После моих пояснений, разочаровавших участников наших посиделок, и их традиционного "как же вы там живете", кто-то из них сказал:

— Мне кажется, чтобы нормально жить в Москве, надо получать не меньше четырехсот рублей.

— Да, вы правы, — тут же согласился Бродский, единственный из нашей делегации имевший именно такой оклад.

— Знаете, был у меня начальник, который часто возмущался, — продолжил свой рассказ земляк, — Кого, говорит, сейчас присылают на совещания? Мелюзгу всякую. Разве может принимать решение тот, кто имеет маленький оклад? Я, говорит, раньше даже не разговаривал с теми, у кого оклад меньше четырехсот рублей.

— Это правильно, — с гордостью подтвердил Бродский, свысока поглядывая на окружавшую его "мелюзгу".

— Кто только получает такие оклады? Хоть бы раз получить, — подключился к разговору один из местных рядовых инженеров, участвовавший в том совещании.

— Да любой нормальный мужчина просто обязан получать не меньше четырехсот рублей, — неожиданно понесло меня. "Да-да-да", — согласно закивал головой Бродский, — В день, — в один миг обрушил я аудиторию, которая содрогнулась от дружного смеха.

— Где ты такие заработки видел, Зарецкий? — отсмеявшись, спросил Бродский.

— Повсюду, Эмиль Борисович, даже здесь, в Харькове. Стоит только присмотреться и подсчитать.

— Это же криминал, Анатолий. Не захочешь таких денег.

— А нам и не предлагают. У них, говорят, это плата за страх, — продолжил я развлекать публику, — А мы разве способны на решительные поступки? Не похоже. Целой толпой неделю обсуждаем какой-то нестандартный документ, можно его подписывать, или нет. За что нам такие деньги платить?

Последние мои заявления вызвали не столько смех, сколько инициировали бурные дебаты. Но я уже не слушал — принесли итоговый протокол, который надо было внимательно проверить. Не знаю, что подействовало, но документ дружно подписали все...

Дома меня встретил цыганский табор. В комнатушке тещи разместились гости: Валя с Сашей и Ольга. А сама теща с кошками перебралась к нам.

— Не беспокойся, Толик, на днях мне обещают комнату, — тут же проинформировал меня Саша. А неожиданно смутившаяся Валя, наспех поприветствовав меня, спешно удалилась на кухню.

— А я и не беспокоюсь. Непременно дадут.

— Ну, как же... Стеснили мы вас.

— В тесноте вне обиды... Чем хоть будешь заниматься в своем НИИ?

— А кто его знает... Главное, что из Казахстана вырвались. Еле дождались приказа.

— Валя, а у тебя какие планы? — поинтересовался, когда она, наконец, появилась в комнате.

— Нет у меня никаких планов, Толик, — ответила она.

— А телевидение?

— Кому я там нужна, — удивила меня Валя, которая, казалось, давно жила этой целью и бросилась в свое авантюрное мероприятие решительно и бесповоротно только ради нее.

Меня не покидало ощущение, что всю неделю, которую они прожили у нас после моего возвращения из Харькова, Валя избегала любых разговоров со мной. Что-то ее угнетало. Казалось, она так и не отошла от того потрясения и теперь жалеет, что тогда в состоянии депрессии сообщила мне много лишнего.

Может, Саша даже не знает, что она ездила в Перхушково? Тогда не исключено, что Валя опасалась, как бы я случайно ни выдал ее тайну... А возможно, она подумала, что после перевода Саши я уже не поверю в ее версию событий. И тогда кто она теперь в моих глазах?..

Не знаю, о чем могла думать в те дни Валя-Валентина, но только чувствовал, что ей плохо, и долгожданный перевод мужа в Подмосковье не принес ей счастья... А осуждать ее?.. Кто я такой?.. Скорее всего, такой же сумасшедший, готовый поставить на карту все ради достижения заветной цели.

А наши девчонки были на седьмом небе. Они носились по всей квартире, оглашая ее веселым смехом. Они с грохотом катали кошек в игрушечной детской коляске вместе с толпой кукол или, притаившись в одном из углов комнат, играли в какую-нибудь девчачью игру. Их разница в возрасте совсем не чувствовалась. На время они стали подругами.

— Афанасич, собирайся, едем в Днепропетровск, — с радостной улыбкой вошел как-то Гурьев после оперативки.

— Кто едет и зачем? Я же всего неделю, как из Харькова вернулся. Еще за командировку не отчитался, — возмутился я.

— Тебя вызывают на совещание по твоему стандарту, а мы со Степановой едем от отдела по блоку А. Там целая толпа едет. И от службы, и от управленцев, и от двигателистов.

— Вспомнили вчерашний день. А Милованов едет?

— Не знаю. Позвони.

Оказалось, что Милованов ехал, и вскоре мы вчетвером оказались в одном купе поезда "Москва-Днепропетровск". В соседнем купе расположились Иван Иванович, Кожевников, Зубков и Семагин от двигателистов.

У нас было чинно и тихо, зато у соседей громыхала посуда, и оттуда весь вечер доносились громкие разговоры и веселый смех. Там ехали настоящие командированные.

— Афанасич, может, зайдем? — периодически обращался ко мне Гурьев.

— Нас не приглашали. Да и как мы нашу даму одну оставим?

— А мы все пойдем, — страдал от неутоленной жажды Гурьев.

— Я не пойду, — вдруг решительно заявил Милованов, — Я принципиально против пьянок в командировках.

— И я не пойду, — поддержала его Степанова, — Афанасич прав, нас не пригласили.

Сделав еще пару попыток, обиженный в лучших чувствах Гурьев недовольно поворчал и от нечего делать лег спать. Мы тут же последовали его примеру.

А за тонкой перегородкой шел пир горой. Казалось, это продолжалось всю ночь. Я периодически просыпался то от взрыва смеха, то от слишком громких дебатов. Все стихло, когда кто-то из пассажиров смежного купе, которому очевидно мешали спать, с досады крепко стукнул в перегородку...

— Вот и мы сейчас были бы такими, — показал Милованов на выползавших из своего купе помятых, с опухшими физиономиями коллег, от которых за версту разило спиртным.

Едва нас определили в гостиницу, мы с Виктором отправились на работу. Похоже, мы оказались в меньшинстве. А вечером нас ждал сюрприз.

— Афанасич, — подозрительно суетился Гурьев, — С вас по пятерке. Я все организовал. Ребята нас ждут. Сейчас схожу за Степановой и вперед.

— Гурьев, что за дела? — возмутился Милованов.

— Ты давай пятерку, а сам можешь не ходить, — нахально объявил Прокопыч.

Конечно же, все пошли. Вечер прошел в культурной обстановке. Присутствие нашей дамы не давало разгуляться на всю катушку, но спиртного было явно больше, чем закуски.

Утром у меня создалось впечатление, что на работу ходим только мы с Миловановым. Тем не менее, в обеденный перерыв в столовой увидел всю компанию в полном сборе.

— Афанасич, давай пятерку, — подошел Гурьев, — Мы с Любой с обеда уходим в гостиницу. Подготовим все к ужину. Возьми пятерку с этого дундука, а то я боюсь к нему подходить.

— А ты сделай ему сюрприз, как вчера. Он отдаст. Не беспокойся, — посоветовал ему...

— Гурьев, что за дела?! — ни на шутку возмутился Милованов, увидев в нашей комнате накрытый стол и радостно суетящегося Прокопыча.

— С тебя пятерка. Мы ему ужин приготовили, а он недоволен, — заворчал Прокопыч.

— Прокопыч, чтоб это было в последний раз... Какой это ужин? Мы же сопьемся здесь за неделю, — выдвинул ультиматум Виктор, отдавая пятерку.

— Где же пить, как ни в командировке... Не сопьемся. Не боись, — приободрился Прокопыч в предвкушении приятного вечера, давным-давно недоступного в домашней обстановке.

Меня уже давно поражала эта устойчивая традиция. Почтенные люди как с цепи срывались в командировках. Казалось, они изо всех сил пытались наверстать упущенное в унылых буднях домашних хлопот. И спиртное лилось рекой, а скромные в быту серые людишки чудили так, что позавидовал бы любой серийный пьяница.

Были и исключения вроде Милованова. Да и предыдущая поездка в Харьков прошла несколько странно.

— Афанасич, ты купи бутылку водки, а то я не успею, — попросил меня тогда Смирнов, — Мы с Бродским деньги потом отдадим, а с Инны брать неудобно — дама все-таки. Пусть за наш счет.

Вечером, едва поезд тронулся и обстановка стабилизировалась, накрыли стол. Все выложили свои припасы и напряженно замолчали, многозначительно поглядывая на Бродского.

— Ладно, доставайте. По чуть-чуть можно, — дал добро начальник. Я выставил бутылку. Разлили на четверых. Повеселело.

Неожиданно достал бутылку Смирнов. Я удивленно посмотрел на него.

— Успел, — коротко бросил он мне.

— Лучше бы не успел. Давай сюда бутылку, — мгновенно среагировал Бродский. Он выхватил водку из рук опешившего Смирнова и сунул в свой портфель.

— Эмиль Борисович, — взмолилась Инна Александровна, — Давайте еще по капельке.

— Никаких капелек, Инна. Нам завтра с утра работать, — грозно заявил Бродский, прекратив дальнейшие разговоры по этому поводу...

— Вот мой взнос за водку, — протянул мне два рубля Смирнов уже после командировки.

— Это много, — попытался возвратить ему рубль.

— Нормально, — мрачно сказал Борис Федорович, отводя мою руку с рублем, — Бродский отказался вносить свою долю. Сказал, что не любит пьянствовать в дороге.

— Оригинально, — рассмеялся я, — А он тебе хоть твою бутылку вернул?

— Где там, — совсем расстроился Смирнов.

— Держи, — быстро сунул ему в карман его два рубля, — Считай, мы угостили и его как нашу даму.

Мы дружно рассмеялись. Борис Федорович повеселел, отягощенный потерянными было "подкожными" двумя рублями...

— С вас по трояку, — заявил Прокопыч и в следующий вечер, проигнорировав предыдущий протест Милованова. Стол был скромнее, чем вчера, но с явным перекосом в сторону спиртного, в ущерб закуске.

Виктор, поскандалив с полчаса, сдался, объявив очередное китайское предупреждение.

— Ну, давайте хоть город посмотрим, а то каждый день одно и то же, — уговаривал он нас весь тот пьяный вечер.

И с ним, наконец, согласились. То был наш последний вечер в Днепропетровске. Стояла ранняя осень, такая яркая и теплая, какая бывает только в южных городах. Я показал коллегам город, который знал неплохо. Уже в сумерки вывел коллектив на берег Днепра, где на небольшом островке громоздится гигантский памятник Тарасу Шевченко. Красота места поражала. Все замерли, любуясь увиденным: широкие водные просторы, крутой берег в осенней красе густых зарослей, таинственный островок с глыбой кобзаря, закатное небо и тишина...

Кому пришло в голову искупаться в Днепре, не помню. Место было явно не пляжное, да и одеты мы были не для купания. Но идею поддержали и воплотили все, без исключений. Вода оказалась удивительно теплой, и мы барахтались, пока ни стемнело. Крепко отжав наши отнюдь ни купальные костюмы, даже в одежде почувствовали легкий озноб, а потому предложение Гурьева зайти отогреться в кафе восприняли с энтузиазмом и без подвоха.

Но Прокопыч не был бы Прокопычем. Он быстро переговорил с официантом, и через десять минут перед нами предстал узнаваемый стол с богатой выпивкой и обильной закуской.

— Гоните по десятке, — улыбался Прокопыч в предвкушении приятного командировочного вечера, не потерянного напрасно в унылом состоянии трезвости...

То была моя последняя командировка в Днепропетровск. От огневых технологических испытаний ракетных блоков "Бурана" вскоре отказались. Сама собой отпала необходимость в разработке стандарта. Проект тихо умер, не родившись...

Дома меня ждала лишь моя семья. Цыганский табор откочевал на новое место жительства — Саше предоставили временное жилье.

На работе меня ждали лишь технические условия, которые можно было разрабатывать не спеша. Словом, период, продолжительностью в год, который своими событиями вымотал мою душу и тело, похоже, завершился. Можно было, наконец, передохнуть перед новым броском в неизвестность...

— Слушай, Афанасич, — подошел ко мне Миша Бычков, вернувшийся с полигона, — Ты как-то говорил, что знаком с телевизионной дикторшей. Та, которая в Ленинске передачи ведет. Это которая Валентина.

— Ну, да, знаком. А что?

— Ты знаешь, что она учудила?

— В Ленинске?

— А то где же... Представляешь, объявила, как обычно, программу передач, а потом понесла такое... Прощайте, говорит, дорогие телезрители. Я рада, что, наконец, уезжаю в Европу и больше никогда не вернусь в ваш Ленинск. И дальше в том же духе. Тут же выключили звук и дали заставку... Не знаешь, что с ней?

— Не знаю, — соврал ему, — А дальше что?

— Да ничего. Прошли слухи, что она заболела или даже чокнулась. Но больше ее по телевизору не показывали.

Вот это да... Что же тогда с ней случилось, с Валей-Валентиной?.. Неужели она не понимала, что такой поступок — это конец ее телевизионной карьере? Наверняка понимала. Обязана понимать... Тогда зачем она это сделала?.. С какой целью?.. Неужели от радостного известия можно было настолько потерять голову? Вряд ли... Ведь Саша сообщил мне о переводе еще в свой первый приезд, весной. Она, конечно же, узнала об этом раньше меня... А за месяцы ожидания приказа острота ощущений падает, я знаю... Что же тогда?.. Я долго размышлял, но никак не мог понять причину ее сумасбродного поступка... Эх ты, Валя Кузнецова — кузнец своего несчастья...

АПОЛЛОНЧИК

Тот забавный понедельник начался с необычно шумного явления Мазо своим подчиненным. Он еще шел по коридору, а его голос уже проник в помещения сектора, заставив всех выйти из состояния сонного оцепенения.

— Ну и молодежь пошла! — провозгласил он вместо приветствия, — Иду с электрички, а навстречу собственной персоной Емельянов... Где ты, спрашиваю, должен быть?.. На Новостройке, а ты только на электричку идешь. Ты же только к обеду туда попадешь. А он преспокойненько так отвечает — у меня режим дня, не могу же я нарушать его из-за командировки. Во дает, Николай Михайлович! И ни тени смущения. Он даже не понимает, что нарушает дисциплину!

— Это Бойков их так приучил. Он сам с места не двинется, и все его подчиненные такие. Один Гарбузов чего стоит, — не преминул заложить своих соперников Чебурашка.

— А тут еще нагоняет Аполлончик, — продолжил меж тем Мазо, — Хотите, спрашивает, арапчика покажу? Смотрю, у него в руке куколка в чалме и халате. Натуральный арапчик... И предлагает мне, дерните за веревочку. Ну, я дернул.

— И что? — не выдержал Гурьев.

— А он мне язык показал.

— Кто, Аполлончик?

— Да нет, арапчик. И спрашивает, смешно?

— Арапчик спрашивает?

— Какой арапчик? Ты что, Гурьев, совсем? Как он может спрашивать?.. Алексей, говорю, ты бы еще Бродскому показал. Ему, говорит, я вот что покажу, и дернул за другую веревочку. А у арапчика из-под халата член выскочил. Я обалдел. Совсем как настоящий и размером с его ногу... Он ржет, а у меня челюсть отвисла, — закончил Мазо под бурный смех присутствующих.

— Ну и Аполлончик, — смеялся случайно заруливший к нам Мозговой, — Такой не только тебе и Бродскому, но и Дорофееву покажет.

— Да я ему так и сказал, когда в себя пришел... А он отвечает, ну и что здесь особенного, надо будет, всем покажу... Во молодежь пошла! — продолжил возмущаться Мазо...

Не дождавшись окончания дебатов по поводу молодежи, вышел в коридор и направился, было, в архив. Навстречу шел Миша Бычков. Он, как обычно, тут же остановил меня, отвел в сторонку и тихим таинственным шепотом спросил, придерживая за рукав:

— Афанасич, ты можешь себе представить, как Ленин сидит на толчке и тужится?

От изумления я не успел произнести ни слова, а Миша уже пошел от меня дальше по коридору, содрогаясь от беззвучного смеха. "Типичный пациент Ивана Ивановича", — подумал я, — "Да и Аполлончик недалеко ушел. Дурдом на выезде, а не головное конструкторское бюро".

А навстречу шел еще один "пациент" — генерал Халутин, этот молодящийся старикашка. Частенько, ответив на приветствие молодого сотрудника, он останавливал его и, совсем как тот маленький кавказец из психиатрического отделения, тут же предлагал побороться или еще каким угодно способом померяться силой.

Бывший летчик и в свои семьдесят лет сохранил отменное здоровье, но бороться с ним отказывались даже крепкие ребята, просто из уважения к его возрасту и генеральскому статусу. И он, не встречая сопротивления, начинал вроде бы в шутку, но довольно агрессивно задираться, при этом, едко насмехаясь над хлипкой современной молодежью, не умеющей дать сдачи. Словом, вел себя генерал, мягко говоря, не по-джентльменски.

Похоже, это ощущение мнимого превосходства доставляло ему огромное удовольствие, и он использовал любую возможность "пошутить", как он говорил, с молодежью, а потому молодежь отдела старалась обходить его стороной.

Была у генерала и еще одна слабость — он любил "выявлять нарушителей дисциплины и принципиально бороться с недостатками", а попросту закладывать сотрудников. На любом собрании он был в числе выступающих. Он открывал свой объемистый блокнотик и начинал зачитывать результаты своей слежки за коллегами. Кто и на какое время уходил, не записавшись в журнал отлучек, кто и сколько времени пробыл в архиве или в библиотеке, и даже кто курит, сколько минут и как часто и так далее и тому подобное.

Конец его изысканиям положила все та же молодежь. Посменно понаблюдав за ним, они составили месячный график его "работы", на котором была четко документирована вся его деятельность: наблюдение за коллегами в засадах у проходной, у курилки, у архива, послеобеденный сон в скверике, встречи с друзьями-ветеранами, самовольный уход с работы и так далее. Из графика следовало, что лишь двадцать процентов рабочего времени генерал уделяет своим прямым обязанностям.

К графику прилагалось стихотворение, в котором самодеятельный поэт подчеркнул, что летчику-ветерану, герою войны негоже так низко пасть, чтобы:

Следить, кто, сколько съел на ужин, Потом закладывать друзей... Такой Халутин нам не нужен, Пора бы сдать его в музей!

К сожалению, память сохранила лишь этот куплет. В отличие от генерала, молодежь поступила тактично — материал просто положили на его рабочий стол. Он долго его изучал, а на ближайшем собрании заявил, что молодежь восприняла критику старшего поколения и исправила отмеченные им недостатки. Слежка прекратилась. А вот от остальных своих привычек генерал не спешил избавляться.

— Зарецкий, подожди, ты мне нужен, — остановил он меня, — Сегодня после работы на занятия, — объявил он, крепко схватив меня за руку.

— Что за занятия, Александр Иванович? — удивился я.

— Тебя записали в народный университет марксизма-ленинизма. Так что по понедельникам ты обязан посещать наши семинары.

— В качестве кого? Я эту грамоту сам солдатам преподавал, — ответил ему. Он с удивлением посмотрел на меня.

— А ты разве в армии служил, Зарецкий?

— Девять лет. Окончил военное училище и четыре года прослужил на полигоне.

— Так ты офицер?

— Старший лейтенант запаса.

— А почему в запасе?

— По болезни.

— Ну и хилая молодежь пошла. Ну-ка давай поборемся. Посмотрим, на что ты способен, — еще крепче сжал он мою руку. Едва он это сделал, я автоматически освободился от захвата, — Ах ты гусь! — неожиданно обрадовался генерал и попытался обхватить меня обеими руками. Попасть в такой капкан — безрадостная перспектива. Я резко присел, выскользнув из его объятий, и тут же, распрямляясь, переместился так, что оказался сбоку и слегка позади генерала. Он крутнулся, пытаясь поймать ускользнувшую добычу, но я уже был в двух метрах от него.

— Ловко! — отметил генерал, — Ну, я тебя еще поймаю, лейтенант. Чтоб вечером был на занятиях, — грозно повторил он и отправился по своим делам.

— Красиво у тебя получилось, — услышал сзади голос Аполлончика. Я обернулся, — Что за приемчик? — спросил он, протягивая руку для приветствия.

— Да так, из арсенала уличной драки.

— Да-а-а? — удивился Аполлончик, — Хочешь, арапчика покажу?

— Уже наслышан. Не хочу, — рассмеялся я.

— Слушай, приходи в одиннадцать на крышу. Я тебя с ребятами познакомлю, — предложил Аполлончик.

— На какую крышу? — удивленно спросил его, — Что за ребята?

— На пятом этаже есть выход на крышу корпуса. Он закрыт, но мы подобрали ключ. Сначала просто отдыхали. Там тихо, спокойно и начальства нет. А потом начали отрабатывать приемы из разных видов единоборств... Приходи. Сам увидишь, — еще раз пригласил он меня.

Так началась моя дружба с Лешей Гомоновым и его друзьями по крыше...

В тот понедельник на марксистско-ленинский семинар так и не попал — попросту забыл. Моя забывчивость обошлась вызовом "на ковер" к Бродскому.

— Анатолий, что за демарш по поводу занятий в народном университете?

— Никаких демаршей, Эмиль Борисович. Есть недопонимание... Кто меня записал без моего ведома?.. И еще... Что я там должен делать — учиться или преподавать? Если учиться, то чему?

— Анатолий, не морочь голову. Чисто формальное мероприятие. Надо, значит надо. Весь отдел ходит. Я тоже хожу на эти семинары, хотя зачем они мне. Это ты как-то случайно выпал. А теперь тебя обнаружили. Так что будь любезен, посещай занятия, как все, — напутствовал меня Бродский...

Сколько же личного времени я потерял впустую на этих никчемных семинарах? Два часа каждого рабочего понедельника на протяжении пятнадцати лет. Ужас...

Вначале мелькнула мысль, а ни начать ли мне исподволь пропагандировать идеи моей альтернативной "Программы комплексных преобразований социальной среды", которые с большим интересом восприняли пациенты нашего психиатрического отделения? Но я тут же рассмеялся, представив, как же рады будут московские психи, когда в их палате, как когда-то в госпитале города Ленинска, вдруг появится лектор, излагающий свою веселую "Программу КПСС"...

Нашу семинарскую группу официально возглавлял Бродский, но большинство семинаров проводил "староста группы" генерал Халутин. Очень быстро он выделил меня и вскоре сделал своей правой рукой в этом безнадежном деле. Какое никакое общее дело постепенно сделало нас сотрудниками. Более того, со временем Александр Иванович стал поддерживать меня во всех, казалось, безнадежных или сомнительных вопросах, решительно принимая мою сторону.

Именно Александр Иванович познакомил меня с людьми, о которых я, увлеченный авиацией, много читал еще в свои юношеские годы. С летчиками-испытателями Сергеем Николаевичем Анохиным и Петром Михайловичем Стефановским, а также с известным авиаконструктором Павлом Владимировичем Цыбиным мне довелось не только встречаться в самой разной обстановке, но и неоднократно беседовать на всевозможные темы.

Анохин и Цыбин уже давно работали в нашем КБ и одно время часто заходили к Халутину. Случалось, что и мы с Александром Ивановичем навещали их, чтобы из первых рук узнать последние новости о разработке одноступенчатого космического самолета...

Но все это было гораздо позже. А в тот понедельник я впервые попал на крышу. Когда мы с Лешей подошли к заветной двери, замка на ней уже не было. Леша постучал условным стуком, и нам открыли.

Сережа и Славик уже были в "боевых доспехах" и начали тренировки. Я с удивлением наблюдал за их непонятными телодвижениями. Выглядело это необыкновенно красиво, но больше напоминало танцы, чем грозное, а потому запрещенное, единоборство "каратэ", о котором немного рассказал по дороге Леша.

Уже в конце тренировки Сергей продемонстрировал нам свои достижения. Одним ударом кулака или ноги он раскалывал пополам кусок довольно толстой и широкой доски, которую держали мы с Лешей. Кажущаяся легкость, с которой он это выполнял, впечатлила настолько, что Леша тоже решил испытать свои возможности.

Хорошо, что ударил не голым кулаком, как Сергей, а в перчатке. Доска осталась целой, а Алексей чуть ни взвыл от боли. Эта рука потом болела у него почти месяц.

— Нет, ребята, я ее все-таки добью, — заявил Аполлончик, придя в себя от болевого шока.

— Брось, Леша, — сказал Сергей, — У тебя удар размазанный. Таким только руку изувечишь, даже в перчатке. Да и как ты больной рукой будешь бить?

— Что она у меня одна? А левая на что? — бодрился Леша, потирая правую руку, — А удар, ты прав, выполнил небрежно, — подтвердил он.

Удар левой Леша провел блестяще. Короткий, резкий, неожиданный. Та же доска раскололась, как тоненькая планочка.

— Ну, Леша!.. Классный удар... Из тебя хороший боксер получится, если немного позанимаешься, — искренне похвалил Аполлончика.

Подобные удары я видел лишь у нашего тренера, да на крупных соревнованиях, которые мы посещали, когда занимался в секции. Он рассмеялся:

— Я уже свое отзанимался, Анатолий... Так и остался кандидатом в мастера. Дальше не пошел. Врачи запретили... Несколько лет без тренировок и вот на тебе, руку повредил. Хоть мы и не били доски, но, думаю, тогда бы разбил сходу, а ни со второй попытки, — переживал свою неудачу Аполлончик...

На следующий день он принес пару боксерских "биточков", в которых обычно отрабатывают удары, и две лапы. И начались наши ежедневные тренировки.

За пятнадцать минут до утреннего чая мы уходили в наш "спортзал", а возвращались через пятнадцать минут по окончании чаепития. Никто не замечал нашего исчезновения на целых сорок пять минут. Да и кому до нас было дело, если, вернувшись с тренировки, мы иногда заставали шахматистов, завершающих очередной блицтурнир.

Вторая тренировка приходилась на послеобеденное чаепитие и также занимала сорок пять минут.

Очень быстро Леша понял, что я тоже не новичок в боксе. Правда, мы изначально поставили иную задачу, и отнюдь не спортивную. Мы имитировали короткие схватки в тесном пространстве, неожиданное нападение противника и подобные ситуации, которые могли случиться где угодно.

Вскоре у нас появилась защитная амуниция, а потому мы били друг друга не условно, как в каратэ, а в полную силу. Когда появились синяки, нас заметили в отделе. Пошли расспросы. Пришлось на время затаиться...

После вынужденного перерыва мы с Лешей начали осваивать азы каратэ. Сразу поняли, что не вся техника этого вида единоборства нам доступна. Выбирая лишь отдельные приемы, мы отрабатывали их до автоматизма, причем контактным методом, то есть по-прежнему били в полную силу.

К нашим тренировкам присоединились и Сергей со Славиком. И тут выявилась их слабость. Они хорошо разбивали доски, но не могли ударить противника в схватке. Где-то на уровне рефлексов срабатывала защитная автоматика. Удара не было. А мы с Лешей сокрушали их обоих, пробивая их защиту мощными ударами. Не помогала им и техника удара ногами. Мы успевали блокировать такой удар, уходить от него, а то и мгновенно сбивать противника с ног.

С наших тренировок мы возвращались измотанными и еще полчаса приходили в себя на рабочем месте. Накануне новогодних праздников нас разоблачили. Кто-то проследил за нами, и однажды в разгар наших боев дверь открылась и вошла комиссия во главе с Бродским. Наказывать нас было не за что, но тренироваться на предприятии нам запретили.

— Не хватало нам еще производственных травм в виде разбитых носов, — возмущался Эмиль Борисович.

И мы снова затаились...

В тот раз решили отметить Новый год всем отделом. На фабрике-кухне арендовали зал, подготовили программу — типичная "Карнавальная ночь". Спиртного было в меру, а потому все были веселы, но трезвы как стеклышко.

— Афанасич, ты как насчет продолжить? — подошли ко мне инициаторы альтернативной вечеринки неудовлетворенной публики.

— Без участия, — ответил страждущим и пошел в зал.

— Вот где попался! — неожиданно крепко захватил меня кто-то сзади.

Я не успел отключить рефлексы, и в одно мгновение Халутин — а это был он — оказался на полу. "Кошмар", — мелькнула мысль, едва увидел поверженного генерала при полном параде. Я подал ему руку, помог встать, но чувствовал, что это падение не прошло ему даром.

— Что ты со мной сделал, засранец? — сдавленным голосом спросил Халутин.

— Простите меня, Александр Иванович. Я машинально, — извинился перед ним.

— Машинально он. Разбил генерала, — потихонечку приходил в себя Халутин. Я меж тем делал вид, что отряхиваю его форму:

— Я же вас не видел, Александр Иванович. Вы как снег на голову.

— А если бы видел? То что?

— Если бы видел, сразу сдался. Советскому генералу-победителю не стыдно и сдаться, — слегка польстил ему.

— То-то же, — уже веселее произнес генерал, взял меня под руку и, опираясь на меня, поковылял на свое почетное место рядом с Бродским.

С того самого падения и началось мое сближение с Халутиным. К тому же у него раз и навсегда отпало желание бороться с молодежью.

Встретив уже после новогодних праздников, он осторожно взял меня за руку.

— Все-таки крепко ты меня приложил, лейтенант. Бродский сказал, что вы с Гомоновым на крыше тренируетесь. Решил проверить твою подготовку. Проверил на свою голову. Еле отдышался за праздники, — жаловался генерал...

ОБЩЕСТВЕННИК

Стоит только дать слабину, вмиг на голову сядут.

— Анатолий, — обратился как-то ко мне Халутин, — Я тут в командировку улетаю. Мы с Бродским посоветовались и решили, что семинары пока будешь вести ты. Тем более что опыт у тебя есть. Сам говорил. А наши слушатели ничем не лучше солдат. Такие же сачки. Ты с ними построже, — дал он указания и исчез на месяц.

Так я стал нештатным помощником старосты группы. Но на этом мои злоключения не кончились.

— Зарецкий, а как так получилось, что у тебя до сих пор нет никакой общественной нагрузки? — подошел ко мне однажды Мозговой, которого совсем недавно избрали нашим профсоюзным лидером.

— Очевидно, пока работал, не заметили... А что без нагрузок никак нельзя?

— Ну, ты же хочешь расти? А какой может быть рост, если ты не ведешь общественной работы. При рассмотрении кандидатов на должность в первую очередь смотрят именно на их общественную активность.

— А я думал на достижения в работе.

— Это у нас вторично.

— Оригинально, — удивился я, — Во всем мире так, а у нас иначе?

— Ты нас со всем миром не ровняй, Афанасич. Там загнивающий капитализм, а у нас, сам знаешь что. Сам семинары ведешь. Не мне тебе пояснять.

— Вот тебе, Олег, и общественная нагрузка, — обрадовался я.

— Эта не считается. Тем более что ты там неофициально... А мы тут посоветовались кое с кем и решили двинуть тебя в профгруппорги сектора вместо Тарасова. А то он что-то засиделся на этом месте. Как ты на это смотришь?

— Никак. Я же не член профсоюза.

— Да ты что?! — то ли удивился, то ли возмутился Мозговой, — Немедленно принять. Прокол в работе Тарасова. Вот видишь? Пора снимать, — обрадовался он.

За неделю меня приняли в профсоюз и на ближайшем собрании избрали профгруппоргом. Так и не удалось мне, вопреки моим убеждениям, остаться в стороне от общественной жизни...

А вскоре я почувствовал ее "прелести". Неожиданно меня вызвали на расширенное заседание треугольника отдела, где, как оказалось, руководство, партия и профсоюз делили все то, что полагалось отделу.

В тот раз дербанили квартальную премию и продуктовые наборы, и я впервые узнал, каким образом формируется сумма, которая потом делится автоматически — как процент от оклада. Я был поражен, выяснив, что автоматически распределяется лишь остаток суммы, выделенной отделу.

А на том заседании по существу решали, сколько денег можно "увести" из той суммы. Прежде всего, меня удивило то, что никому из "заседателей" и в голову не приходило, что это банальное воровство, а их заседание — по существу сговор, в который вступали начальство, партия и общественность.

Меж тем заседание шло по накатанной дорожке. Дала "заявку" на деньги партия, затем профком отдела, профгруппорги. Дошла очередь до меня.

— Зарецкий, сколько вам и на что? — задал вопрос Мозговой.

— Я не понимаю, о чем вы, — прикинулся я наивным приготовишкой из когорты начинающих профгруппоргов.

— Во дает! — удивился Мозговой, — У тебя разве в кассе много денег?

— Нет у меня никакой кассы.

— Ладно, разберусь с Тарасовым. А пока стольник вам хватит, — лично решил за меня председатель профкома.

Здесь же выяснилось, что размер премии начальникам секторов парторгу и председателю профкома определяет Бродский, а профгруппоргам — председатель профкома. Прикинув, понял, что получу "лишнюю" тридцатку. "Тридцать сребреников", — мелькнула мысль, развеселившая и занявшая меня настолько, что очнулся, когда назвали мою фамилию.

— Зарецкий, вам три набора. Мазо, тебе, а третий распределите передовикам.

— Какие наборы? — удивился я.

— Ты что спишь? — спросил Мозговой, — Во дает! Продуктовые. Подойдешь к Коломацкой. Она тебе разъяснит.

— Квартальная премия! — провозгласил Мазо, подняв руку с листочком, на котором была написана сумма премии на сектор, а также ему и мне лично. Там же была странная приписка: "100 руб. — касса".

Народ, заслышав радостную весть, приободрился. А уже через полчаса Мазо подозвал меня:

— Афанасич, я тут распределил. Всем по среднему, а Гарбузову и Гурьеву я по двадцатке накинул сверху. Сотню разделил пополам Степановой и Кабулиной. Когда получат, отдадут тебе, в кассу. Согласен?

— С чем?

— Что ты дурака валяешь? На активе выступал и сейчас вроде не понимаешь.

— Анатолий Семенович, я вам не ты, а профгруппорг.

— Извините, вырвалось... Так что непонятно, Анатолий Афанасьевич?

— Мне не понравилось, что происходило на активе, но там я новый человек. А здесь будьте любезны, поясните, почему вы выделили именно Гарбузова и Гурьева за счет других сотрудников.

— Потому что они работают лучше других.

— Только они? И именно на двадцать рублей?

— Не только. Тебе, то есть вам, Анатолий Афанасьевич, тоже тридцатку добавили.

— Мне, как я понял, добавили не за работу, а за общественную деятельность... Квартальную премию, насколько мне известно, дают за выполнение плана. План выполнили все. Или это не так?

— Так-так.

— А за работу, Анатолий Семенович, есть другие премии. Или это не так?

— Так-так. Что же мне переделывать?

— А как же. Иной список я не подпишу, — решительно заявил ему. Мазо раздраженно выхватил список и выскочил из комнаты.

Через пять минут меня попросил зайти Мозговой:

— Афанасич, зачем тебе это надо? Что ты с Мазо воюешь? Плюнь, ничего ты не добьешься. Какая справедливость? Тут ее не было и не будет. Мне, думаешь, приятно всем этим заниматься? А вот занимаюсь. В общем, я ваш список подписал, Афанасич.

Я молча повернулся и ушел. Вот она, социалистическая демократия, в действии. Вроде бы меня избрали, вроде бы даже слушают. Вот только делают по-своему...

Зашел к Коломацкой.

— Поздравляю с избранием, Анатолий Афанасьевич. Вот ваши талоны на продуктовые наборы. Получать в нашем магазине. Даете талон, оплачиваете и получаете.

— Так за это еще и платить надо?

— А как же! Это же дефицит. В набор входит килограмм гречки, банка растворимого кофе, банка шпротов, банка сайры и коробка шоколадных конфет. Шикарный набор, — восторгалась она.

— И все это одному счастливчику? — пошутил я.

— Почему одному? Мы в своем секторе набор всегда разыгрываем. Отдельно гречку, отдельно кофе. И все довольны... Кстати, персонально для вас есть два билета в Большой театр на оперу "Хованщина". Всего три рубля. Берете?

— Беру, — обрадовался я неожиданной возможности попасть с женой в Большой театр. Мечта, которую за много лет так и не удалось осуществить.

— Но к ним нагрузка. Два билета в театр "Маяковского" даже не помню, на какой спектакль. Это еще два двадцать. Берете?

— Беру, — решительно махнул я рукой. Большой стоит того, чтобы заплатить и за "нагрузку". Ходить же ведь совсем не обязательно.

Вернувшись в сектор, объявил, что нам выделили три продуктовых набора, и предложил их разыграть, как в секторе Лазуткина — по предметам. Меня поддержали и через пятнадцать минут почти все были счастливы, кроме Мазо, которому вместо набора досталась лишь банка сайры.

— Ты почему мой набор разыграл? — грозно спросил он меня, вызвав в коридор.

— Потому что они выделены на сектор, а не нам персонально. Сектор решил, что будем разыгрывать, как у Лазуткина. Вот и все, товарищ Мазо. Встречный вопрос. Почему ты не согласовал со мной премиальный список? Поставлю вопрос на собрании коллектива, — заявил ему и вернулся в комнату.

В общем, не было печали, появилась общественная деятельность. Тут же возникли друзья и недруги. Жизнь забила ключом. Теперь хоть стало понятно назначение множества людишек, постоянно снующих по подразделениям. Они к кому-то подсаживаются, о чем-то договариваются, даже спорят. Вроде бы кипит работа.

Только вот к работе все это не имеет никакого отношения. Это ведется общественная деятельность. Кто-то что-то втихую распределяет, другие готовят собрание коллектива, намечают и обсуждают кандидатуры, которые непременно изберет коллектив, намечают каких-то делегатов на какие-то крупные собрания подобных общественников и все в том же духе. Счастливое время приятного и полезного времяпровождения...

— Афанасич, ты знаешь, ты меня на целых десять копеек обманул, — неожиданно подсел ко мне Тарасов.

— Что значит, я тебя обманул? — мгновенно взорвался я, — В чем?

— Да тут, понимаешь, не то, чтобы обманул... По инструкции ты действовал правильно... Но и мне не хочется десять копеек терять, — о чем-то не совсем понятном бормотал Тарасов. "Сюсюкало", — тут же вспомнил его полигонную кличку. Как же точно охарактеризовали его рабочие, — Вот ты взял с меня взносы перед отпуском. Вроде бы правильно округлил. А потом я заплатил после отпуска. Тоже правильно. Но если сложить эти суммы, то получается, что при округлении выходит на десять копеек меньше. Я три часа считал, прежде чем понял. Нет, ты тут ни при чем. Но факт остается фактом. Десять копеек я потерял.

— Вячеслав Иванович, вот тебе десять копеек, и не морочь мне голову, — возмутился я невиданным крохоборством бывшего профсоюзного лидера.

— Мне твоих денег не надо! Я хочу свои законно получить, — повысил голос Тарасов.

— Законно ты ничего не получишь. Сам же знаешь.

— В том-то и дело. А получить хочу.

— Пиши заявление. Рассмотрим на собрании.

— Не буду ничего писать! Я и так три часа одуревал от разных мыслей.

— Три часа рабочего времени?! — врезался в наш разговор Мазо, — Тарасов! Твои три часа обходятся государству более трех рублей твоей зарплаты, а ты их перевел на поиск своих десяти копеек? Ну, конечно же, это твои личные десять копеек! Я тебе сегодня в табель запишу не восемь часов, а пять, чтобы больше не повадно было заниматься ерундой в рабочее время.

— Не имеете права, Анатолий Семенович.

— Знаю, что не имею. Вот и Зарецкий не имеет права брать взносы иначе, чем по инструкции. А ты там что-то насчитал, — неожиданно пришел мне на помощь Мазо, — Иди, работай, не отвлекай людей по пустякам... Вот же шкура! — добавил он, когда Тарасов вышел за дверь...

Я впервые попал в Большой театр. Это было нечто. В Харькове я нередко бывал в местных театрах. Нельзя сказать, что я был большим поклонником или завсегдатаем театра. Но никогда не упускал малейшей возможности, если таковая вдруг предоставлялась. Но то, что увидел и услышал тогда в Большом, было превосходно и поистине незабываемо.

Разумеется, мы с женой побродили по всему зданию театра, подышали его атмосферой. Я ходил, а воображение выдавало картинки прошлой жизни, когда театр посещали совсем другие люди, а не та публика, которая попала сюда через партийно-профсоюзный распределитель.

Рядом с нами в основном сидели не театралы, а общественники, в касту которых неожиданно затесался и я. Большинство, разумеется, пришли сюда ради оперы, но как же много откровенно скучающих лиц!.. Они оживлялись лишь в антракте, когда, отстояв гигантскую очередь в буфет, можно было, наконец, приобрести дефицитный бутерброд с черной икрой — то, ради чего, собственно, и был затеян тот культпоход...

Сходили мы и в театр "Маяковского". Пьеса понравилась. Правда, в основном игрой актеров...

А через месяц Коломацкая побаловала меня билетами во Дворец Съездов, куда трупа Большого переместилась на время ремонта здания театра. "Аида", "Царская невеста", "Князь Игорь", "Лебединое озеро", — все эти шедевры классической оперы и балета скрасили недолгий срок моей общественной деятельности.

— Анатолий Афанасьевич, есть возможность всей семьей отдохнуть в нашем пансионате в районе Туапсе, — предложила Коломацкая в начале апреля, — Правда, за жену надо будет уплатить тридцать процентов стоимости путевки. Кстати, эти деньги вы можете взять без отдачи в профсоюзной кассе. Но выезжать вам придется в праздники, потому что путевка с четвертого мая.

Что ж, деньги в профсоюзной кассе в тот раз были. Не то, что осенью. Тогда все кассы — всех секторов и отдела — были очищены до копеечки. Шла бурная подготовка к юбилею Бродского...

— Лида, что-то я давно ничего не получал, — заявил как-то Эмиль Борисович своей бессменной секретарше, — Посмотри по списку, что там есть, и заходи... Заходите, товарищи, — пригласил он нас с Мазо в свой кабинет.

Мы еще сидели у Бродского, когда вошла Лидия Федоровна и показала ему какую-то выписку.

— Так... Так... Так, — просмотрел весь список Бродский, — В общем, Лида, запиши меня на ковер и на машину "Волга", — выдал он необходимые указания. Мы с Мазо переглянулись.

— Хороший себе подарочек заказал Эмиль Борисович, — с оттенком зависти сказал Мазо, когда мы вышли из кабинета, — Пышный, похоже, ожидается юбилей. Зашел к Мозговому одолжить денег из профсоюзной кассы. Ни рубля, говорит, не осталось. Все ушло на подарки Бродскому, — поделился он информацией, которая уже не была для меня новостью. Нашу кассу выгребли еще неделю назад на те же цели...

— Представляешь, Толя, — остановила меня как-то расстроенная Ростокина, — В кои-то веки выиграла, наконец, ковер. Никогда не везло, а тут впервые хоть что-то досталось. В обед сбегала домой за деньгами. Прихожу, а Аля говорит, беги скорее, а то будут выдавать только до четырех. Прибегаю, а там Бродский. Как ты, спрашивает, здесь оказалась в рабочее время? Как и вы, отвечаю, за ковром пришла. Я, говорит, начальник, а тебя никто не отпускал. Вот поставлю тебе прогул, будешь знать.

— Да он, похоже, пошутил, — предположил я.

— Где там... Вот иду от него... Устроил выволочку, как девочке. Прогул, конечно, не поставил, но полдня оформил без оплаты. Не ожидала от него... Ладно, пойду ковер вешать, — махнула рукой Инна Александровна и пошла дальше по коридору...

А к вечеру прояснилась причина странного поведения Бродского. Шедший навстречу Миша Бычков, как всегда, остановил меня, и радостно улыбаясь, поведал историю:

— Представляешь, Афанасич, Бродскому машину не дали... Ты, говорят, уже две "Волги" получил, дай теперь другим получить. Очередь большая, а ты оба раза вне очереди... Где твои машины, спрашивают? Они же совсем новые. А я их брату, говорит, подарил, а они ему не нужны, и он их продал. Во дела, Афанасич... Ну, Эмиль, — пошел от меня Миша, как всегда содрогаясь от беззвучного смеха. Умел он так смеяться над странностями мира сего...

Миша-Миша, и как же тебя угораздило самому так бездарно влететь с тем халявным спиртом? Расписывались за получение Бродский, Люлько, Разумовский, Лазуткин, Мазо, а виновным оказался один — юридически непричастный Миша Бычков.

Следователь, который вел дело о краже спирта на полигоне, подсчитал убытки государства странным образом. Копеечный технический спирт обозвал чистым медицинским и назначил цену как в розничной продаже. И оказалось, что спирта украли аж на тысячу восемьсот рублей. А это как раз половина стоимости автомобиля "Запорожец". Кража в особо крупных размерах!..

Помню, как всех подозреваемых вызывали на допрос. В качестве свидетеля вызывали и Мишу. Он после свидания со следователем, как всегда, отловил меня в коридоре и весело пошутил:

— Ну, Афанасич, скоро наши герои отправятся по этапу. Следователь въедливый попался. Все раскопал. Всех вычислил. Ну, я тоже не без греха. Да, говорю, не отрицаю, пил со всеми, кто в вашем списке. Отчего не выпить, если угощают... А отвечать им придется, Афанасич, — смеялся тогда Миша... Рано смеялся...

Именно его наметили в "козлы отпущения". Больше было некого. Уговаривали Мишу всем преступным составом всю неделю. Даже Разумовский приезжал из министерства. Обещали горы золотые. И Миша по доброте душевной взял вину на себя. Неожиданно явился к следователю с повинной. Каюсь, мол, подвел я мое честное начальство. Выпил весь вверенный мне спирт со случайными товарищами. А с этими не пил. Начальники все-таки.

Полностью оправданные великодушные начальники тут же горой вступились за своего нерадивого подчиненного. Написали кучу характеристик и ходатайств, подписанных руководством предприятия. И в результате дело из уголовного перевели в разряд административного с условием, что виновный возместит все убытки, а, кроме того, будет наказан администрацией предприятия со всей строгостью.

— Не переживай, Миша, — утешал его Бродский, — Мы тебя в обиду не дадим. Убытки компенсируем. Накажем условно.

— Ну, как, Миша? Хоть кто-нибудь компенсировал спиртовые? — спросил как-то Мозговой.

— Где там, — огорченно махнул рукой Миша, — Один Лазуткин дал триста рублей. Сказал, больше не могу. А остальные молчат.

— Готовься, Миша, сегодня будем тебя костерить почем зря на собрании отдела. Ворам и пьяницам бой, — бодренько выдал он, — Даже решение подготовлено. Исключить тебя из очереди на получение жилья, — проинформировал он.

— Ничего себе! — удивился Миша, — Я же первый на очереди... Сколько лет живу в деревянном бараке... Да я не пойду на собрание, раз они так! — искренне возмутился он.

— Не вздумай, Миша. Твое дело из административного легко превратить в уголовное. Нас уже обязали то решение направить в соответствующий адрес.

В общем, на собрании Мишу отделали по всем правилам жанра. С гневными обвинительными речами выступили все начальники, чье доверие он не оправдал. Не было только Разумовского. А жаль. Мне кажется, что, скорее всего, он бы отказался от выступления. Из всей камарильи лишь он, да Лазуткин могли бы поддержать Бычкова. Увы, Лазуткин, претендующий на должность начальника сектора, в одиночку этого сделать не осмелился. И подготовленное заранее неправедное решение было принято большинством голосов...

Юбилей Бродского прошел, как событие Вселенского масштаба. С утра коллектив отдела полным составом поздравил юбиляра цветистыми речами и дорогими подарками. Ему вручили поздравительный адрес и паспорта от цветного телевизора и музыкального центра. Кроме того, объявили, что по ходатайству коллектива юбиляру вне очереди выделен автомобиль "Жигули" последней модели. Юбиляр недовольно поморщился.

А по коридору весь день шли делегации с цветами, поздравительными адресами и подарками. От отдела на юбилейный вечер не был приглашен никто.

— Мог бы хоть актив пригласить, — возмущался оскорбленный таким невниманием к своей персоне Мазо, — А то даже рюмку не налил.

— Двадцать бутылок коньяка в его сейф вчера поставили, — вторил ему обиженный Мозговой, вот уже две недели занимавшийся только подготовкой к знаменательной дате, а теперь оставшийся без подношения, — Вот, думаю, отметим... Отметили.

На следующий день в комнату зашел трезвый как стеклышко юбиляр.

— Ну, как прошел юбилей, Эмиль Борисович? — с умильной улыбочкой спросил Мазо.

— Скромно, Анатолий. Были только свои... А так одни расходы... Подарков надарили кучу, а что с ними делать, ума не приложу... У людей совсем нет головы на плечах. Одних только книжек "Пейзажи Подмосковья" насчитал целых двадцать штук. Куда столько?.. Которые поумней, те хоть адрес внутрь вложили, а книжку не портили. Вот несколько экземпляров отобрал, сегодня с утра отнес в букинистический магазин. Хоть деньги получил... А некоторые прямо в книжке расписались. Куда с такой? — пожаловался юбиляр.

— А вы аккуратненько заклейте подписи чистым листом, — посоветовал Мазо.

— Придется. Но за такую меньше дадут. Испорченная... Лучше бы деньгами давали, — ворчал недовольный Бродский...

Отпраздновав Первомай, вечером отправились на вокзал. Было прохладно, и накрапывал дождик, а, проснувшись утром, мы оказались в Раю. Яркое солнце, глубокое синее небо, а вдоль дороги изумрудная молодая зелень бескрайних полей и островки пышно цветущих садов Украины. Благодать...

Ранним утром следующего дня высадились на станции "Туапсе". А часа через три шустрый автобус уже понес нас по горному серпантину в Новомихайловское, где располагался пансионат НПО "Энергия".

Как ни странно, семейный отдых предполагал раздельное проживание супругов. Жену с дочерью поселили в комнату двухэтажного корпуса, а меня повели устраиваться в другой, "мужской" корпус. В четырехместном номере уже были заняты три койки, валялись разбросанные вещи и пустые бутылки. Пахло банальным общежитием.

Расстроенные, пошли переговорить с администрацией. Бесполезно. Махнув на все рукой, направились к морю. Было тепло, но вода в море — ледяная. Побегав с дочерью по мелководью, все же решился и плюхнулся в набегавшую волну. Понравилось. Вскоре, к ужасу жены, и дочь последовала моему примеру.

Вечером решили, что переночую с семьей. А утром к нам постучалась моя коллега Вера Аралова с дочерью и мужем. Ее с дочерью определили именно в этот номер. Они, как и мы были возмущены местными порядками. Вскоре мы всем коллективом снова оказались в администраторской. На этот раз наш поход завершился победой.

Все остальные дни прошли как непрерывный праздник. Наши девочки перекапывали песчаный пляж, строя замки или отрывая подземные ходы с секретами. Мы им помогали, беседуя меж тем обо всем и ни о чем.

Это был наш первый отдых, который понравился всей семье настолько, что дни до его окончания мы с женой подсчитывали с сожалением, ибо совсем скоро придется покинуть столь прекрасное место, ненадолго приютившее нас в тот весенний месяц май...

— Афанасич, завтра в командировку, — как всегда сходу включил меня в работу Гурьев, — Летите с Мазо в Харьков. Документы тебе оформлены. Иди в кассу, получай командировочные и можешь идти домой.

Из предписания узнал, что лечу на две недели. Встретив утром Мазо, узнал, что в Харьков летит целая делегация во главе с недавно назначенным первым заместителем Генерального конструктора Губановым. Естественно, летят и наши кураторы Кожевников и Зубков.

Самолет предприятия должен был в тот же день вернуть всю делегацию в Москву.

— Анатолий Семенович, а зачем же меня направили на две недели? — спросил Мазо.

— Мы улетим, а ты останешься давать пояснения по твоим алгоритмам, — ответил он.

В Харькове прямо у трапа нас встречали. Губанова тут же посадили в черную "Волгу", и он уехал в сопровождении встречающих. Нас же загрузили в автобус, и мы, не спеша, поехали следом по улицам родного города. Ехать надо было почти через весь город, и я попутно показывал Мазо его достопримечательности.

На предприятие нас провезли без оформления пропусков и тут же проводили в кабинет легендарного Генерального конструктора Сергеева. Много лет назад он был в числе почетных гостей в день вручения дипломов нам, выпускникам училища. Мы смотрели на него во все глаза, когда он выступил с напутствиями и пожеланием удачи. Дважды Герой Со-циалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, руководитель огромного коллектива разработчиков систем управления ракет.

И вот мы с Мазо сидим в его кабинете. Мне предстоит убедить Сергеева в своей правоте и добиться невозможного — решения, не соответствущего традициям его организации, но жизненно необходимого, чтобы реализовать наши с Кузнецовым идеи автоматизации пневмоиспытаний.

— Предупреждаю наших дорогих гостей. Товарищ Губанов в курсе, а вот вы нет, — обратился к нам Сергеев, — Говорить будем только мы с Борисом Ивановичем. Нас не перебивать, вопросы не задавать. Когда надо, мы вас спросим. Нарушителей порядка будем удалять с совещания. За работу, — завершил он вступительную речь.

И действительно оба руководителя быстро сверили перечень вопросов и наметили порядок работы.

— Извините, можно вопрос, — неожиданно перебил их беседу местный начальник отдела, некто Шепельский.

— Выйдите, товарищ Шепельский, — мгновенно отреагировал Сергеев.

— Я только спросить, — попытался возразить нарушитель порядка.

Сергеев лишь молча посмотрел на него и продолжил беседу с Губановым. Шепельский вышел.

Сергеев действительно не шутил. Когда требовалось, он называл фамилию, и его подчиненный выдавал необходимую справку. Так же вел себя и Губанов, много лет сотрудничавший с харьковчанами. Примерно через час Сергеев сформулировал вопрос и назвал фамилию:

— Шепельский! — не слыша ответа, спросил кого-то, — Где Шепельский?

— Вы его выставили, Владимир Григорьевич.

— Вызовите Шепельского, — попросил Сергеев. Совещание продолжилось...

— Ну вот, — взглянул на часы Сергеев, — Почти уложились. Остались всего две проблемы, но серьезные. Сделаем перерыв на обед, — предложил он.

Дружным коллективом мы прошли в здание столовой, где для нас был освобожден целый зал. Всего за рубль десять нас угостили шикарным обедом. Настоящий украинский борщ, индейка с гарниром, салат из свежих овощей и необыкновенно вкусный компотик.

— Что здесь так всегда кормят? — удивился Мазо.

— Нет, конечно, Анатолий Семенович. Но несколько лучше, чем на нашей фабрике-кухне, — ответил ему.

После столовой мы вчетвером вышли прогуляться за территорию предприятия. Как ни странно, нас выпустили без пропусков.

— Вы москвичи? — лишь спросили на проходной.

— А как вы догадались? — спросил любознательный Мазо.

— Бледные и говорите не по-нашему, — пояснила вахтерша.

— Как это не по-вашему?

— По-московски, — ответила она. Мазо недоуменно пожал плечами.

Мы перешли шоссе и углубились в лесопарк. Как же хорошо было после трехчасового сидения в кабинете попасть под густые кроны старых деревьев. Я знал эту часть лесопарка великолепно. Здесь зимой мы ходили на лыжах, а весной и осенью бегали кроссы. И в школе, и в институте, и в училище.

Я быстро вывел моих спутников на конечную станцию детской железной дороги. Нам повезло. Как раз прибыл детский поезд, который полностью обслуживали дети. Мои коллеги видели подобное впервые и с интересом понаблюдали за прибытием и отправлением состава из пяти небольших вагончиков, которые тащил маленький тепловозик.

— Жаль, что вы не увидите паровозик. Он уже давно не ходит. Стоит на станции в парке. То зрелище было поинтересней. Там же и детское пожарное депо с маленькими пожарными машинами. Все, как полагается, — рассказал им...

— Ну, все, Афанасич. Сосредоточься. Скоро наш вопрос, — прошептал Мазо, когда мы снова расселись по своим местам в кабинете Сергеева, — Кстати, ты обратил внимание, какие у него лапы? Взял в руку бутылку с водой и большим пальцем просто поддел крышку. В момент слетела, как от металлической открывалки. Вот это силища.

Но я его уже не слушал. Я готовился к сражению, понимая, что вопрос непростой, и потому его оставили напоследок. В полчаса обсудили предпоследний вопрос. Наконец назвали нашу проблему.

— Этот вопрос я решу в две минуты, — неожиданно заявил Сергеев, — Засекайте время, — все дружно взглянули на часы, — Итак, мы хотим строить дом для сотрудников нашего КБ на сто шестьдесят квартир. Вопрос будет решаться в министерстве через месяц. Если ты, Борис Иванович, поддержишь меня, мы беремся за ваше задание. Шепельский доложил, что в принципе проблем нет. Ну, как? Поддержишь?

— Конечно, поддержу, — ответил Губанов.

— Вопрос решен, — констатировал Сергеев, — Шепельский, уложились?

— Досрочно, Владимир Григорьевич, — радостно подтвердил Шепельский, пожимая в знак победы руку мне, Зубкову и Кожевникову. Мазо он видел впервые, а потому даже не заметил его протянутой руки.

Я ликовал. Так просто?.. Мы готовились к битве с Титаном, а у Титана элементарный интерес — сделать доброе дело для своих сотрудников, временно поступившись своими устаревшими традициями...

— Анатолий Афанасьевич, улетаешь вместе с нами. Незачем здесь оставаться. Теперь все зависит от министерства, — обрадовал меня Мазо.

Конечно, было немного жаль, что не смогу навестить мать и братьев. Снова как утром промчусь в трех километрах от дома, но что поделаешь. Я подошел к секретарю Сергеева и попросил разрешения позвонить в город. Узнав, что я харьковчанин, мне разрешили. Увы, дома никого не оказалось. Мама, очевидно, была в саду, а брат на работе.

Через час нас подвезли прямо к самолету, который уже ждал нас с запущенными двигателями. Едва расселись, он взлетел. Еще через час мы приземлились во Внуково, а через полтора часа я позвонил в дверь нашей московской квартиры, откуда вышел сегодня в шесть утра.

— Ты откуда? — удивилась открывшая мне дверь теща.

— Из Харькова, — ответил ей.

— А где подарки? — задала она свой любимый вопрос.

— Папа вернулся! — радостно бросилась ко мне Светланка.

— Быстро ты, — обрадовалась жена, — Что вылет отменили?

— Нет, слетал. Все сделали, а потому вернулись с Губановым на самолете предприятия, — пояснил ей.

На следующий день мы с Мазо оформили отчет о командировке, и пошли в кассу.

— Афанасич, чувствуешь разницу? Я иду в кассу получать деньги, а ты сдавать, — неожиданно огорошил меня Мазо своей бредовой мыслью.

— Что в лоб, что по лбу, — ответил ему народной мудростью.

— Нет. Ты не понимаешь, Афанасич. Приятней получать, чем отдавать, — продолжил он настаивать на своей бессмысленной идее. Мне кажется, что для него в тот момент было важно, чтобы я просто с ним согласился. Ведь он прилетел победителем и тут же доложил Бродскому о небывалом успехе. А то, что он даже ни разу не раскрыл мой документ, так ли это важно, если рядом был консультант — автор документа. "Нет уж, Анатолий Семенович, не порадую я тебя. Не дождешься", — решил я.

— Я уже позавчера получил, причем в девять раз больше, чем вы получите сегодня. А сегодня лишь сдаю излишки. Результат один и тот же — мы оба разбогатели на три рубля, только я их уже получил, а вы еще неясно, то ли получите, то ли нет, — пошутил с ним в его же манере.

— Почему это не получу? — забеспокоился Мазо, — Получу, Афанасич... А получать все равно лучше, чем сдавать, — продолжил настаивать он.

Получив, наконец, свой трояк, он радостно помахал мне купюрой. Я вытащил из кармана первую попавшуюся и помахал в ответ. Удивительный человек...

В моей основной работе возникла, наконец, вынужденная пауза. И я со всей энергией молодости набросился на второстепенную — на разработку технических условий.

Продолжительная работа над алгоритмами дала неожиданный результат. Просмотрев черновики того, что уже наработал, понял, что документ технических условий можно и нужно сделать компактным. Его формулировки должны быть строгими и точными, не допускающими двоякого или иного толкования. Именно такой документ может стать своеобразным законом, однозначно определяющим облик проектируемого изделия.

Отрешившись от наработанных материалов, начал формулировать и записывать пункты и параграфы так, чтобы они образовали своеобразный алгоритм подготовки изделия на всех этапах его существования — от проекта до изготовления и от испытаний до эксплуатации.

Через месяц на столе Бродского лежал документ, небольшой по объему, но емкий по содержанию, в котором он так и не смог изменить ни слова — ни добавить, ни убавить. Прочитав мой труд от корки до корки, он молча подписал его и пожал мне руку. Через неделю утвержденный Главным конструктором документ был сдан в архив и разослан во все смежные организации.

Наконец закипела работа в группе Гурьева, и вскоре документы-близнецы, в которых были лишь изменены индексы изделий и исключены пункты, к ним не относящиеся, были состряпаны.

— Афанасич, ты посмотри, что там ребята сделали, — попросил Гурьев, — Может, что не так, поправь.

— Прокопыч, что сделали ребята, сам знаешь, а ошибки за ними править мне не интересно, — ответил ему, и Прокопыч надолго обиделся.

По объему выпущенной документации группа мгновенно вышла в передовики, и счастливый Прокопыч вскоре забегал по отделу с тайными списками на премирование.

Неожиданно нашего полку прибыло. В группе появился офицер-ракетчик, подполковник в отставке, некто старший инженер Таранов.

— Афанасич, будете работать вместе, — выдал ценные указания Гурьев.

— Как с Отто? — вырвалось у меня.

— Как получится, — мрачно ответил все еще обиженный на меня Прокопыч.

Общаться с Тарановым оказалось проще, чем с непредсказуемым Отто. Мы быстро поняли друг друга. Военные, как ни как. Он сходу принялся изучать рекомендованную мной документацию, и его не надо было подгонять и контролировать.

А за нами обоими внимательно наблюдал Отто, почувствовавший конкурента.

— Афанасич, а почему ты Таранова ориентируешь на центральный блок? Им же занимается Отто, — вдруг обратился ко мне Гурьев после короткого общения с моим бывшим подопечным.

— Прокопыч, я никого ни на что не ориентирую. Я готовлю, по вашему указанию, специалиста. А ориентировать его будете вы.

— Пусть занимается блоком А со Степановой, — принял Прокопыч роковое решение.

Уже через месяц понял, что мой новый подопечный готов к самостоятельной работе. И вскоре Таранов и Степанова стали неразлучной парой. Они явно симпатизировали друг другу. Меня же, наконец, освободили от шефских обязанностей.

Наступил сезон летних отпусков, а вместе с ним как-то незаметно спала рабочая активность сотрудников. Зато активизировались общественники. Чего только не распределяли они в тот период на "тайных вечерях". Я же, к ужасу руководства и профсоюзных боссов, делал тайное явным. Все, что выделяли сектору, отныне делили открыто решением коллектива, мгновенно собранного в одной из комнат сектора. Эти "летучки" просто выводили из себя Мазо.

— Анатолий Афанасьевич, почему вы собираете людей на собрание в рабочее время? — пытался он хоть таким способом выразить свое недовольство.

— Потому что от меня потребовали дать список счастливчиков через полчаса. А это тоже рабочее время.

— Что там распределять? Все уже распределено на активе.

— На активе распределено сектору, а не конкретным людям, — возражал ему.

— И там конкретным. Только вы не хотите это признать. В демократию хотите поиграть, Анатолий Афанасьевич?

— Странно это слышать от вас, Анатолий Семенович. К тому же, разве в демократию играют?

— Это вы у нас демократ, Анатолий Афанасьевич. У меня другие взгляды, — прекращал Мазо этот бессмысленный спор в присутствии собравшихся подчиненных.

Люди, почувствовав во мне задатки лидера, отстаивающего их интересы, естественно, во всем поддерживали меня. Самыми активными моими сторонниками стали Степанова и Таранов. Они не боялись конфликтовать с Мазо и на любом собрании высказывались достаточно резко, критикуя его "диктаторские замашки", как определил его манеру поведения Таранов.

— Они дождутся, Афанасич, — сказал мне как-то Миша Бычков, как всегда, перехватив в коридоре, — Мы тебя вместо Мозгового выберем.

— Меня нельзя, Миша. Я беспартийный, — возразил ему, — Кандидатуру на пост председателя профкома согласуют с парткомом. А они не утвердят беспартийного кандидата. Да и вообще к общественной деятельности призвание надо иметь и свободное время. А мне работать интересней.

— Жаль, жаль... А то мы тут уже с ребятами обсуждали, кого двинуть вместо Мозгового, — расстроился Миша, все еще веривший в социалистическую демократию...

К концу лета активизировались заготовители сельхозпродукции. Отдел все чаще отправляли на овощехранилище. В один из таких дней ко мне подошли Гарбузов с Емельяновым и предложили "сообразить на троих". В тот день моей традиционной "обеденной" компании не было — Бычков и Четверкин недавно улетели на полигон, а Мозговой погряз в общественной суете, и его освободили от работы на овощехранилище. Я согласился.

Ребята откровенно набивались в друзья. Традиционные пьяные разговоры о работе это лишь подтвердили. Так случилось, что после ухода Кузнецова, в секторе я надолго остался как бы сам по себе. Работу всегда вел самостоятельно, не консультируясь ни с кем. Кто и как пользовался моими идеями, меня никогда не интересовало. Да и во всем остальном наши интересы не пересекались. А отсюда — ни надежных приятелей, ни явных врагов. Этакое теплое болото.

— Афанасич, — отозвала меня как-то в сторонку Люба Степанова, — Зачем ты делишься со всеми своими соображениями? Учишь всех на свою голову?.. А потом эти деятели бегут к Мазо и выдают все за свое. Даже смотреть на это противно.

— Спасибо, конечно, за предупреждение, — рассмеялся я, — Люба, я и тебя учил и до сих пор учу на свою голову... А мои соображения сами по себе ничто... Да и те, о ком ты говоришь, никогда ничего не смогут воплотить... Так что пусть бегают. Мазо наверняка понимает, откуда ноги растут, — ответил ей. Люба тогда, похоже, успокоилась...

В следующий наш визит на овощехранилище, новоявленные приятели вновь пригласили меня на посиделки. В тот раз рабочая тема конкретизировалась. Понял, что "дружить" предлагают против Бойкова, Гурьева и Мозгового. Мысленно рассмеялся — мне они не конкуренты. Чуть позже неожиданно всплыла фигура Мазо. "Ну и ну, шустрые ребята", — подумал я, — "Знал бы Мазо, кого поддерживает".

— Коля, — обратился к Емельянову, — Мазо же всегда был твоим кумиром. Ты даже над телефоном издевался, как он.

— Какой там кумир, — неожиданно смутился Емельянов, — Причем здесь телефон? У меня у самого такая привычка, — заявил он, вызвав наш дружный смех.

Дружить даже против Мазо мне не хотелось — непродуктивная идея, а потому быстро перевел разговор на спортивные темы и не ошибся. Вскоре Сергей взахлеб рассказывал нам про свой любимый клуб "Муравей" и входивший тогда в моду бег трусцой...

К моему удивлению, он оказался не болтуном и не забыл своего обещания, сделанного в нетрезвом виде. Уже на следующий день он вручил мне книгу знаменитого новозеландского тренера Артура Лидьярда "Бег ради жизни". И это оказалось как нельзя вовремя.

С момента, когда окончательно прекратились наши занятия с Аполлончиком и его командой, я испытывал некий дискомфорт. Мне чего-то не хватало. К тому же Леша неожиданно для меня уволился с предприятия.

— Леша, что случилось? — огорченно спросил его, когда он объявил мне о своем решении.

— Да ничего не случилось, — как всегда спокойно и рассудительно, ответил Аполлончик, — Просто пора заняться делом, ради которого учился.

— А ты разве здесь не делом занимаешься? — удивился я.

— Да какое это дело писать инструкции по заземлению изделия. Я же робототехнику изучал, — огорошил меня Аполлончик, — А к Разумовскому попал по распределению. Хотел сразу уйти, а тут меня такие красотки окружили. Просят, не уходи от нас, Аполлончик, — я мысленно рассмеялся, когда он произнес свое прозвище, присвоенное ему, похоже, именно теми красотками, — Одна Нелли Акопян чего стоила, когда еще замужем не была. Ну, я и сдался. Отработал положенные три года, а потом увяз в этом болоте, все никак не мог уйти... Только время зря потерял... А сейчас встретил ребят, с которыми учился. Они уже начальниками секторов стали, кандидатами наук, а я все еще инженер. Поговорил с ними, пригласили к себе, — рассказал он мне свою историю.

— Ты занимался роботами? — с восхищением спросил, готовясь забросать его вопросами.

— Да это не совсем то, о чем ты подумал, — ответил Аполлончик, — Промышленные роботы это не те роботы, о которых пишут фантасты.

— Понял, — разочарованно ответил ему. И еще Леша огорчил меня тем, что он должен был уехать из Москвы. Свой новый адрес он мне не оставил, а на мой так ничего и не прислал...

В конце лета случилось то, чего и следовало ожидать. Меня досрочно выгнали из общественников. А произошло это буквально через три дня после моего выступления на активе, где я предложил ликвидировать все партийно-профсоюзные кассы как незаконные.

— Что значит незаконные? — мгновенно отреагировал Бродский, — Вы говорите, да не заговаривайтесь, Зарецкий!

— Незаконные означает только то, что нет ни одного правоустанавливающего документа, где они хотя бы упоминались. Нет ни одной инструкции, которая определяла, как формируются и расходуются денежные средства. А значит, вся суета вокруг этих касс незаконна. Ведь наполняются они отнюдь ни добровольными взносами коммунистов или членов профсоюза. Да и на каком основании деньги для парткома изымают у беспартийных? — спросил, обращаясь к Мозговому — председателю профкома.

— Ну, ты даешь, Афанасич!.. Странные вопросы ты тут ставишь... Во-первых, все решает актив, во-вторых, народ и партия едины... Не вижу никаких проблем, — ответил он.

— Ставлю вопрос иначе, — завелся я, — Кто наделил актив такими полномочиями?.. В каком протоколе профсоюзного собрания это записано?.. Правомерно ли премирование актива самим же активом, да еще за счет депремирования остальных сотрудников, выполнивших план?.. Жду ответа, Олег Васильевич.

— Я не могу сходу ответить на столько каверзных вопросов, — стушевался он.

— И не сходу тоже, — мгновенно атаковал потерявшегося оппонента, — А потому предлагаю провести такое собрание и там обсудить все эти вопросы, — предложил я тогда активу...

— Зря мы тебя приняли в профсоюз, да еще поторопились двинуть в профгруппорги, — шутил со мной Мозговой по дороге на электричку, — Толя, да что мы сами не понимаем? Что ты нас носом тыкаешь в это дерьмо? Оно тебе надо? — уговаривал он меня...

На следующий день меня вызвал Бродский и без лишних слов отправил, как это часто бывало, вместо себя на целых три дня на какую-то научно-техническую конференцию.

— Сходи, развейся, Анатолий. А то ты слишком увлекся общественной деятельностью, — напутствовал он меня, вручая свой пригласительный билет...

Вернувшись с конференции, узнал, что пока отсутствовал, состоялось собрание, на котором коллективу предложили, ссылаясь на рекомендацию парткома, срочно избрать профгруппоргом коммуниста Таранова. На расспросы коллег, почему партком не рассматривал мою кандидатуру, ответили, что рассматривал, но я сам отказался остаться на второй срок в связи с предстоящими длительными командировками на полигон. Коллектив отнесся к "моему решению" хотя и с разочарованием, но с пониманием.

Я не стал возмущать коллектив. Зачем? Бороться с партхозактивом за сомнительное место профсоюзного лидера? Я уже понял, что не стану подпевалой в дружном хоре прикормленных "активистов", а значит, от меня будут пытаться избавиться любым путем. Надо мне это? Думаю, нет... Достаточно того, что напугал "актив" настолько, что меня убрали досрочно, не дождавшись планового отчетно-выборного собрания...

Отныне я перестал ходить на профсоюзные собрания, если они проводились после работы. И на следующий день меня никто никогда не спрашивал, почему я ушел с собрания, хотя это считалось серьезным проступком. Для меня сделали приятное исключение.

Но за все последующие четырнадцать лет работы на предприятии я больше НИКОГДА не получал НИЧЕГО из того, что так любил распределять профсоюз, работавший в полной гармонии с партхозактивом.

ГОД ОЛИМПИЙСКИХ НАДЕЖД И СВЕРШЕНИЙ

Книгу, которую дал мне Гарбузов, я не только прочел от корки до корки, но и законспектировал. А ближе к осени, купил свои первые кроссовки и приступил к самостоятельным тренировкам в беге по методике Лидьярда.

И вообще осень семьдесят девятого года оказалась богатой на памятные события. Той осенью дочь впервые пошла в школу. Конечно же, это было главным семейным событием. Мы начали готовиться к нему еще с весны, когда узнали, что подруга дочери Аня собралась, как и ее старшая сестра Лена, учиться в английской спецшколе.

— Зачем вам это надо? — возмущалась теща, узнав о наших планах, — Мучить ребенка с этаких пор. Пусть хоть в детстве отдохнет. А то ездить Бог знает куда и в дождь, и в холод, — ворчала она.

— Светик, а ты хочешь с Анечкой учиться, или пойдешь в обычную школу? — несколько раз спрашивал я дочь. Мне было важно, чтобы она сама сделала этот непростой выбор, или хотя бы думала, что сделала его самостоятельно.

— Хочу с Аней, — всякий раз твердо отвечала Светланка. Мне нравилась эта твердость и то, что она всегда тянулась за своей подружкой, которой ее родители никогда не давали скучать.

И мы, подражая им, всей семьей зимой становились на лыжи, а летом садились на велосипеды и нарезали километры по аллеям Лосиного острова. Уже в пять лет дочь могла свободно пройти на лыжах до пяти километров, а уж проехать на велосипеде и того больше. В те же пять лет она встала на коньки и две зимы откатала на катке платной секции фигурного катания.

Да и в целом к школе дочь была подготовлена. Она давным-давно бегло читала, умела считать, знала множество сказок и умела их пересказывать. А потому, когда Валентина, мама Ани, сообщила, что прием в школу будет по конкурсу, нас это не испугало.

Конкурс проходил по всем правилам. Преподаватели вызывали группу кандидатов в аудиторию и по очереди беседовали с каждым из них, отмечая что-то в их индивидуальных карточках, где они значились под кодовыми номерами. Родителям вызванных конкурсантов разрешали присутствовать, но так, чтобы дети и преподаватели их не видели.

В отношении тестов на скорость чтения и точность пересказа у меня не было сомнений, но я был поражен, насколько быстро и четко дочь отвечала на все так называемые вопросы "на сообразительность". Конкурс Светланка выдержала блестяще. По баллам она оказалась в лидерах и в тот же день была принята в школу.

Удовлетворенные успехом дочери мы спокойно уехали всей семьей в отпуск. Что могло случиться за четыре месяца, остававшиеся до первого сентября?.. Случилось...

— А вашу Свету не приняли в нашу школу, — сообщила Аня в день нашего возвращения из Туапсе. Мы бросились к Валентине.

— Такой был скандал, — сообщила она нам, — Школа же ведомственная, для детей железнодорожников. А преподаватели отобрали детей по способностям, не обращая внимания, кто их родители... Родители не принятых детей возмутились, куда-то написали... Всех родителей пригласили на общее собрание. Тех, кто не пришел, отчислили сразу, а с остальными потом боролись целую неделю. Кого-то оставили, но большинство не железнодорожников отчислили.

— А Анечку оставили? — спросил из чистого любопытства.

— Оставили. Пришлось бросить работу и устроиться к ним уборщицей. И муж перешел в спецшколу преподавать физкультуру.

На следующий день мы с женой встретились с руководством школы... Бесполезно...

Как ни странно, дочь спокойно перенесла наше сообщение, что будет учиться в обычной школе, расположенной почти под окнами нашего дома. Конечно же, она не совсем понимала, что случилось, но новость, огорчившая нас с женой, так обрадовала бабушку, что Светланка восприняла ее как положительную. И мы облегченно вздохнули.

— А в эту школу меня примут? — все же спросила она.

— Конечно, примут, — уверенно ответил ей, и английская спецшкола была мгновенно забыта, как досадное недоразумение.

Что ж, эта школа была нам знакома давным-давно. Ее построили, когда дочери уже было три года, и они с бабушкой с интересом наблюдали за ее строительством, так же как до того за бесконечной чередой пожаров, случавшихся под нашими окнами в основном поздними вечерами.

Едва жители очередного деревянного домика выезжали на новое место жительства, осиротевший дом моментально вспыхивал. Приезжали пожарные, быстро ликвидировали возгорание, а через пару-тройку часов пожар разгорался с новой силой. Поджигатели успокаивались лишь, когда дом сгорал дотла, либо когда его останки вывозили на свалку. А потом подходила очередь следующего домика...

В течение года, вместо радующего глаз деревенского пейзажа, под нашими окнами постепенно образовалось гигантское пепелище. Почерневшие фундаменты сожженных домов, обугленные стволы фруктовых деревьев, ржавое железо, битый кирпич, — на фоне выпавшего снега все это выглядело удручающе, как огромная свалка. Да, собственно вскоре она таковой и стала, поскольку жители близлежащих домов стали выносить туда весь крупногабаритный мусор.

Периодически на свалке резвились малолетки, организуя гигантские костры, тушить которые приезжали пожарные, вызванные кем-нибудь из жителей домов, в чьи окна ветер нес дым, искры и даже обугленные головешки.

За лето возродившаяся зелень скрыла рукотворный хаос варварского разрушения брошенного хозяевами жилья. А по диагонали все это безобразие прорезала пешеходная тропинка, проложенная от автобусной остановки прямо к нашим домам.

Но к осени стихийную тропинку пришлось сдвинуть, поскольку значительную часть свалки огородили забором.

Несколько стройплощадок возникло и вдоль Ярославского шоссе. И теща забила тревогу:

— Закроют весь лес этими домами. Солнца не увидим... И церковь закроют. Такую красоту, — горевала она.

— Не закроют, — успокаивал ее, — Вдоль шоссе явно построят башни, а на площадке напротив или школу, или детсад.

Я угадал, и уже через год на нашем горизонте возникли три башни и школа со стадионом. К тому же в башнях оказались встроенные магазины, которых так не хватало в нашем новом районе, а при школе вскоре создали платную секцию фигурного катания. Так что свою родную школу дочь начала осваивать за два года до поступления в первый класс...

— Папа, а Анюта собирается поступать в балет. И я хочу, — буквально накануне сентября заявила Светланка.

— Анюта занималась танцами в Доме культуры Метростроя, а ты нет, — попробовал охладить энтузиазм дочери, но она продолжала настаивать. На ее сторону встала и жена. Я же опасался очередной неудачи дочери, которая могла бы породить у нее неуверенность в своих силах...

Школа искусств располагалась напротив нашего дома у первой башни. И снова конкурс и толпы желающих. Балетную студию вела солистка балета Большого театра Раиса Гусейновна Измайлова. Она со своей помощницей Леной лично отбирала учеников.

В этот раз родителей категорически не допустили в зеркальный зал, где проходил конкурс. У детей проверяли музыкальный слух и память, а главное — внешний вид и физическое развитие.

— Кошмар! — выскочила из зала чья-то активная мамаша, случайно проскочившая туда незамеченной преподавателями, — Что там с ними делают! Ужас! — громко возмущалась она.

Народ забеспокоился, зашумел. Вышла Раиса Гусейновна:

— Я же говорила, не входить. Товарищи родители, ничего не будет с вашими детьми... Мы проверяем их гибкость. У кого ее нет, того мы не мучаем, а гибким детям наши проверки не страшны, — успокоила она чадолюбивых слабонервных родителей.

Конкурс продолжался весь день, и лишь к вечеру вывесили списки. Светланка к нашей радости была принята в первый класс. Анюты в списках не было.

Едва Анюта сообщила матери о провале, Валентина тут же бросилась в школу.

— Этого не может быть! — кричала она, — Вы перепутали. Это Светлану не приняли, а Анюта уже год занимается народным танцем и гимнастикой.

Она была так убедительна, что преподаватели засомневались.

— Приведите девочек, — попросила Раиса Гусейновна. У нас с Таней упало настроение. Опять неудача.

— Ну, вот. Эта девочка подходит, — показала Измайлова на Светлану, — А эта нет. Смотрите сами, — она подвела Анюту к станку и начала вытворять с ней такое, что Таня отвернулась от страха.

— Ужас, — тихо сказала она мне, — Она ей ноги переломает.

— А теперь смотрите, — принялась она за Светлану. Разница была налицо...

— Тебе не было больно? — спросил у Светланки, когда мы вышли из зала.

— Нисколечко, — ответила довольная своим успехом дочь.

— А тебе? — спросил ее подружку.

— Немножко больно, — честно ответила она, — Нас на танцах так не мучили. Даже на гимнастике проще, — поделилась она своим опытом занятий в многочисленных кружках, где занималась все дошкольные годы...

Меня же в школе дочери привлекал стадион. Вначале я пытался бегать по улицам, но вскоре отказался от этой затеи — слишком много собаководов с утра прогуливали своих питомцев. В то время мода держать собак по популярности не уступала бегу трусцой. На стадионе было спокойней, хотя и там периодически возникали конфликты между мирным бегуном и внезапно атакующей "добычу" собакой, за которой не уследил ее горе-хозяин.

Заморосили осенние дожди, потом улегся снег, навалились морозы, а я бегал и бегал. С каждым днем мои результаты становились все лучше и лучше. Я уже свободно пробегал с утра десять километров за пятьдесят минут, принимал душ и отправлялся на работу.

Прямо с весны и наш район зримо ощутил приближение Олимпийских игр. Узенькое Ярославское шоссе — трасса на олимпийское стрельбище в Мытищах — расширили вдвое, вдоль него разбили газоны и соорудили огромные рекламные щиты, украшенные олимпийской символикой. Ярославка преобразилась, стала нарядной, праздничной.

А на работе вдруг стало скучно. Шла подковерная борьба вокруг эскизного проекта МКС "Буран". Заказчик, под влиянием говорунов из ЦНИИМАШ, решивших мелко отомстить ГКБ за годы унижений в бытность Сергея Павловича, игнорировавшего их ценные указания, счел проект слабо проработанным.

Переговоры шли долго и трудно. В конце концов, было найдено компромиссное решение. Эскизный проект МКС "Буран" оставили в покое, а ГКБ обязали дополнительно разработать технический проект системы. Ранее этот этап не предусматривался, а потому вновь встал вопрос о сроках начала летных испытаний. И нереальный восемьдесят первый год переместился на восемьдесят третий.

"Еще три года протянут, и выскочим прямиком на восемьдесят шестой. Похоже, прав был Кузнецов", — подумал, заглянув в очередной план-график, выпущенный Службой Главного конструктора.

Работы прибавилось, но она была повторением пройденного, с той только разницей, что документы технического проекта существенно похудели в сравнении с аналогичными документами эскизного проекта — за счет исключения вариантов. В техническом проекте оставляли всего один вариант реализации...

За лето моя беговая подготовка существенно улучшилась. Теперь в день я пробегал минимум пятнадцать километров, и это был вовсе ни бег трусцой, поскольку километр уже пробегал за четыре минуты.

Накануне Олимпийских игр жена с дочерью уехали в Ленинград в так называемую поездку "выходного дня". Они уехали в пятницу, а вернулись в понедельник и не узнали Москву. Она словно опустела. Исчезли толпы мешочников, заполнявших вокзалы, городской транспорт и улицы в районе магазинов.

Зато в любом месте города можно было видеть как минимум одного милиционера, причем непременно в светлой "парадной" форме.

На улицах стало заметно меньше машин, и теперь полупустой автобус, украшенный праздничными флажками, бодро доставлял нас от дома до ВДНХ всего за пятнадцать минут, а не за полчаса, как обычно.

А как приятно вдруг стало посещать магазины — вынужденное занятие, которое никогда не доставляло мне удовольствия. Ждали, что выбросят дефицит, но этого не случилось. Зато в достатке были обычные продукты, а главное исчезли нескончаемые очереди в обычных магазинах и агрессивные мечущиеся толпы покупателей в магазинах самообслуживания.

Один из таких магазинов серии "Универсам" накануне игр построили совсем недалеко от нас прямо у Ярославки. Обычные продукты там не залеживались. Их разбирали в одно мгновение. А что творилось, если вдруг вывозили редкость! Один из таких случаев навсегда врезался в память.

"Выбросили" макрель в необычных в ту пору высоких банках. Стоило тележку-контейнер с консервами выкатить из подсобки, толпа одержимых покупателей со всех сторон бросилась к ней. Бедняга работник магазина, спасаясь от давки, громко матерясь, вскочил в сетку-контейнер прямо на груду банок. Теперь толпа, расхватывающая банки по принципу "бери, сколько унесешь", с минуту катала несчастную тележку по залу. Скорость ее "разгрузки" легко угадывалась по опускавшемуся все ниже и ниже работнику. Наконец, люди расступились, и он, чертыхаясь, вылез из пустой сетки брошенной тележки.

Следующую тележку он просто вытолкнул в зал. Она остановилась около нас с женой. Едва успели выхватить четыре банки, как нас чуть ни сшибла с ног налетевшая толпа, в мгновенье укатившая тележку куда-то в сторону. Помятые, но довольные, мы с добычей в руках уже спокойно наблюдали за мечущейся по залу обреченной тележкой, окруженной стайкой хищных пираний, жадно откусывающих свою часть добычи...

И вот полные тележки подобной продукции эпохи социализма спокойно стоят, где им положено, и никому до них нет дела. Народ ищет горбушу, сайру, шпроты, а не дешевую макрель. Какое счастье!

— Хорошо бы эти игры проводили хоть раз в год, — отметила удовлетворенная невиданным изобилием жена.

— Хорошо, — поддержал ее я...

А однажды нам достался дефицит. Выкатили тележку с банками растворимого кофе. Народ, попривыкший к изобилию, даже не сразу разглядел подвох, и тележка спокойно доехала до места назначения, где уже висел плакатик: "Кофе не более 5-ти банок в одни руки".

В мгновение ока выстроилась очередь. Взяв положенные пять банок, некоторые тут же становились в очередь повторно. Но хитрые вскоре были выявлены, а кассирам тут же поступило указание: "Кофе пробивать не более пяти банок". Халява кончилась. Тех десяти банок, которые достались нам с женой по праву, хватило почти на год — счастливый год Олимпийских игр.

Но, конечно же, самое интересное — это сами игры. Билетов на соревнования не продавали нигде, а потому я даже не мечтал попасть на Олимпийский стадион. Но оказалось, что их распространяли через предприятия и организации. И мы с женой и дочерью все же побывали на стадионе в Лужниках, где горел Олимпийский огонь, и на гребном канале в Крылатском.

— Афанасич, бери с собой побольше денег, — посоветовал Мозговой, уже побывавший на Олимпиаде, — И не спеши на стадион. Походи по по павильонам и киоскам. Туда пускают за час до начала соревнований. Много чего интересного найдешь, — хитро улыбаясь, сообщил он.

Конечно же, мы с женой как всегда слегка задержались и попали к стадиону лишь за полчаса до начала. Толпы народа уже штурмовали многочисленные торговые точки. Но мы, к радости дочери, все же успели накупить кучу олимпийских мишек и прочих мелких сувениров. Попался нам и самый настоящий дефицит — финский сервелат. Он был в необычной для того времени вакуумной упаковке. Попробовали и появившийся тогда новый напиток "Фанту".

Но больше всего нам понравились соревнования. В тот день у нас на глазах рождались Олимпийские чемпионы, устанавливались олимпийские и мировые рекорды. А вернувшись домой, мы увидели все это в теленовостях. И дочь прыгала от восторга, узнавая события, свидетелем которых она была.

А сколько бодрых песен появилось к Олимпиаде. Они звучали не только на олимпийских стадионах, но и повсюду. И утром, по дороге к школьному стадиону, я мысленно напевал последнее, что запомнил: "Здравствуй, стадион, где рекорды рождаются..."

Нарезая по стадиону километр за километром, чувствовал не усталость, а огромный подъем всех душевных сил. Бегая, я отвлекался от бега настолько, что порой забывал, сколько километров уже преодолел, и так, на всякий случай, пробегал парочку-тройку лишних.

Сразу после Олимпиады, которая прошла в теплые солнечные дни, погода резко испортилась. Лето повернуло на осень. Стало прохладно, заморосили дожди, а я все бегал и бегал. Бегал, даже когда ударили сильные морозы, но, несмотря на это, в ту постолимпийскую зиму так ни разу и не заболел.

СМУТНОЕ ВРЕМЯ И КАДРОВАЯ ЧЕХАРДА

В коридоре встретил заплаканную Ростокину. Она медленно шла от кабинета Бродского и, похоже, все еще была под впечатлением от неприятного разговора.

— Инна Александровна, что случилось? — обеспокоено спросил ее.

— Все, Толя... Гонят меня на пенсию.

— Кто гонит? Что они без вас будут делать? — искренне удивился я, поскольку до сих пор все вопросы по системам "Бурана" даже не обсуждались без участия Ростокиной или Разумовского. Разумовского уже давно нет. А Лазуткин, плотно осевший на полигоне, к новой тематике пока относился скептически.

— Да вот, новый начальник сектора... И Эмиль его поддержал, — пожаловалась она.

— Что они с ума сошли? Да Лазуткин должен на вас молиться.

— Причем здесь Лазуткин? У нас теперь новый начальник — Шинкин, — огорошила меня Инна Александровна.

— А это что за зверь? Откуда взялся?

— У Кожевникова работал. Тихо сидел, не высовывался. Вот и досиделся. Назначили к нам вместо Разумовского на мою голову.

— А Лазуткин?

— Лазуткин остался с носом. Да и я тоже. Кому теперь нужна? — безнадежно махнула она рукой и пошла дальше по коридору...

Вскоре Ростокина действительно уволилась из ГКБ и устроилась на работу на наш завод. Несколько раз встречал ее в лифте. Из ее рассказа понял, что она трудится в лаборатории контрольно-испытательной станции и, как всегда, занята живой работой. Что ж, порадовался за нее...

Неожиданно стал популярен у наших отдельческих "самоделкиных". Всякий раз, проходя через курилку, я неизменно видел эту неразлучную парочку ветеранов ракетной техники — Брылкина и Самошина. Они всегда что-то живо обсуждали, и это были отнюдь ни рабочие вопросы.

— Представляешь, поток такой, лодку просто сносит. И якорь не держит — ил на дне. Да и какой у нас якорь. Привязали к веревке трак от гусеницы. Два трака с собой не возьмешь. Мы еле один доперли, — жаловался Самошин Брылкину.

— Сделай настоящий якорь, — посоветовал ему Брылкин.

— Рад бы, да где чертежи взять? Якорь нужен легкий, но чтобы держал хорошо, — четко сформулировал он требования к объекту.

— Якорь Матросова, — не удержался я.

— Чей? — переспросил Брылкин, — Что-то не знаю такого... А он чертежи даст?

— Он уже ничего не даст... Он якорь придумал, легкий и держит хорошо, — пояснил ему.

— Достать бы чертежи, — мечтательно вздохнул Самошин.

— Они вам не подойдут. Вам маленький якорь нужен, а он проектировал для больших судов.

— То-то и оно, — снова вздохнул Самошин.

— Не гарантирую успех, но попробовать можно, — неожиданно для себя предложил им свои услуги.

— Зарецкий, да если получится, все наши рыбаки будут тебе благодарны. Пробуй, — оживился Виктор Тимофеевич, или "Тифеич", как звал его Брылкин, а вскоре и я.

Через неделю первый якорь был готов к испытаниям. Я прочел гору литературы о якорях и в три дня спроектировал подходящую конструкцию. Якорь для удобства рыбаков сделал разборным. Он весил всего четыре килограмма и занимал мало места. На дне водоема такой якорь мгновенно зарывался в грунт и за счет этого легко удерживал судно.

— Ну, Толя, молодец! — восторгался Тифеич в понедельник, — Держит, как зверь! Всех несет, а я стою на месте, как вкопанный. Две лодки снесло прямо на меня. Так представляешь, якорь удержал все три. В общем, принял заказ сразу на десять якорей. Пойду в цех, ребят порадую.

Так я стал штатным проектантом Тифеича и Лукича, как мне теперь было позволено их называть, а они — моими старшими товарищами, моей надежной опорой во всем, включая работу...

— Афанасич, а Тифеич сказал, что у тебя есть родственники в Кораблино... Правда? — подошел как-то ко мне Женя Борисов, начальник Тифеича и Лукича.

— Правда, — ответил ему, — Тетка с семьей.

— А кто? Я же всех там знаю.

— Тетя Нина Зарецкая.

— Да ты что?! — удивился он, — Нина Семеновна?

— Точно.

— А ты ни тети Нади сынок?

— Он самый.

— Толик! — восторженно произнес он, — Извини, что так тебя назвал. Вырвалось.

— Нормально, — подбодрил его.

— Да я же их обоих с малых лет знаю. Они у нас комнату снимали, когда в школе учились. До Моловки зимой не находишься. Вот они у нас и жили. А я тогда маленький был. Они со мной нянчились, — рассказал он мне историю своего знакомства с мамой и тетей.

С того дня у меня появился еще один старший товарищ.

— Женю Борисова? Конечно, помню, — ответила мне мама в телефонном разговоре, — Маленький, шустренький, с карими глазками. Симпатичный был мальчишка.

— Да уж, — рассмеялся я, — Остались только карие глазки. А так дядя, будь здоров.

— Родители у него очень хорошие были. Как они, живы?

— Вроде бы живы. Он еще хотел им написать, что работает со мной, — ответил ей...

А на работе стало совсем скучно. Все были заняты исключительно разгонным блоком, и тема "Буран" словно бы исчезла, бесследно растворилась в коридорах и кельях ГКБ. Гурьев, казалось, совсем забыл о моем существовании, и я загрустил от отсутствия перспективы. Все чаще записывался в журнал отлучек и уходил на целый день в читальный зал технической библиотеки. Я отыскивал и читал все подряд, где хоть чуть-чуть упоминался искусственный интеллект. Меня все еще манило это направление, хотя и понимал, что мое время ушло.

От нечего делать поступил на курсы патентоведения и изобретательства при филиале МАИ. Бродский не возражал, а Мазо, как и Гурьеву, было все равно. И вскоре, сдав экзамены, получил свидетельство об их окончании, а главное — необходимые знания. На время переместился в патентную библиотеку. Жить стало веселее...

— Зарецкий, тут Шульман какую-то галиматью принес. Просит дать заключение. Я посмотрел, ничего не понял. Посмотри и разнеси в пух и прах, как ты умеешь. Пусть отстанет, не до него сейчас, — выдал мне как-то указания Бродский, вручая ту самую "галиматью".

Так я впервые встретился с темой, которая вскоре радикально изменила мою жизнь. А пока без всякого энтузиазма раскрыл объемистый "труд" и стал вчитываться в научный бред, подписанный его автором Шульманом.

Но чем пристальней вчитывался, выискивая каверзные моменты, зацепившись за которые легко утопить любую идею, тем больше понимал, что, несмотря на словесную шелуху и обилие тумана, труд содержал рациональное зерно. Да еще какое! Предлагалось ни много, ни мало разработать алгоритм работы автоматизированной системы управления подготовкой и пуском "Бурана". Более того, предлагался великолепный инструмент для того, чтобы выполнить эту неподъемную работу.

Уж я то знал, как непросто разработать алгоритм управления мало-мальски сложным процессом. А новая методика претендовала на большее. К тому же она полностью основывалась именно на постраничном представлении информации, за что я когда-то бился с управленцами и прочими сторонниками слепого следования нормативам.

— Эмиль Борисович, эту работу надо не громить, а поддержать, — выдал я Бродскому свое заключение.

— Не морочь голову, Анатолий. Это указание Шабарова. У него проблемы с Караштиным. Сказано разгромить, значит, разгромить, — неожиданно рассердился Бродский.

— Не буду я этого делать, — решительно заявил ему, положил документ Шульмана на стол и вышел примерно на год...

Вскоре после того злополучного дня в отделе случилось несчастье — внезапно умер Люлько, заместитель Бродского. Я не так часто пересекался с ним по работе, а вот по делам общественным и околовсяческим — сколько угодно. Мне он показался покладистым человеком, знающим свои возможности и свое место в этой жизни.

Иногда он вел семинары вместо Бродского, а я был при нем Халутиным. Нередко он оставался за начальника отдела, и тогда все, кому ни лень, отпрашивались в отгулы, которых у многих даже не было. Он никому не отказывал, и народ пользовался его добротой "за счет государства", как ехидничал Мазо, который просто уходил в такие дни, никого не поставив в известность.

На войне Виталий Федорович, насколько я понял, был младшим офицером-сапером. Помню, как в юбилейные дни он рассказывал в курилке о своих приключениях. Сколько же у него их было при его то характере.

— Да чего только ни случалось, — поделился он тогда с нами, — Захватили мы как-то железнодорожный узел, и тут вызывают меня к комполка. Дает он мне задание немедленно уничтожить эшелон с немецкими боеприпасами. Боялись, не удержим станцию... Ну, я тогда еще молодой был, плохо знал, что к чему. Приказал растащить вагоны подальше друг от друга, на длину бикфордова шнура. Думал, будут рваться по очереди, по одному... А они как сдетонировали все разом. Весь железнодорожный узел со станцией и депо вдребезги. Даже составы разбросало, а нас, подрывников, контузило.

— Ну, у вас, Виталий Федорович, всегда так. Раз и вдребезги, — не преминул уколоть его Мазо, случайно оказавшийся в курилке.

— Тебя б туда, Мазо. Ты бы все сделал правильно. А я вот сделал, как сделал, — обиделся ветеран, а может, и не обиделся, трудно сказать. Да и было бы ему на кого обижаться, — В общем, пришел в себя, меня вместе с комполка к комдиву. Что ты, спрашивает, натворил? Мы за этот узел столько народу положили, а ты его в расход. Под трибунал захотел?.. А какой трибунал? У меня кровь из ушей. Я и не слышал, что он там кричал. Это мне после рассказали... Направили в госпиталь.

— Как всегда, выскочил сухим из воды, — снова вклинился Мазо. На этот раз Люлько даже не взглянул на него. Ведь рассказывал он для нас, а не для Мазо.

— В госпитале узнал, что наши все-таки отступили, не удержали станцию... А вскоре немцев в клещи взяли. Драпать надо, пока не окружили, а не на чем, да и невозможно... Так и попались... В общем, представили всех к награде, кроме нас, подрывников, — закончил он свой рассказ, как всегда, добродушно посмеиваясь над своей молодостью и неопытностью...

Запомнился и другой его рассказ из той же серии "о своих промахах", но допущенных уже в другое время и в другой обстановке. В тот раз мы ждали Бродского в его кабинете. Зазвонил телефон. Кто-то хотел, было, снять трубку, но Виталий Федорович среагировал мгновенно:

— Стой! Не бери трубу! Разве ты Бродский, или его секретарь?

— Но телефон же звонит?

— Пусть звонит. Не тебе же, — заметил Люлько. Дождавшись, когда телефон умолк, он продолжил, — Запомни. Никогда не поднимай трубку в чужом кабинете... Вот со мной была история. Я тогда только-только пришел в КБ после института... Рабочий день кончился, а я чуть задержался. Тогда это нормально было. Это сейчас вы все летите по звонку.

— Мы тоже, когда надо, задерживаемся, — возразил ему кто-то.

— Вот именно, когда надо, — поворчал для порядка ветеран, — Так вот, пошел я через цех, чтобы покороче, а вышло... Тоже вот так, иду, а где-то впереди телефон трезвонит. Я иду, а он трезвонит, и трубку, похоже, некому снять. Ну, думаю, значит человеку очень надо... Зашел в чей-то кабинет и поднял трубку, а оттуда спрашивают, чего, мол, трубку не берешь. Я здесь, отвечаю, случайно, а так никого нет. А вы кто такой, спрашивает. Инженер Люлько, отвечаю. А я, говорит, Сергей Павлович Королев. Так вот, товарищ Люлько, срочно соберите мне сведения о ходе изготовления изделия. Сколько и каких деталей сделали, сколько осталось, и когда будут сделаны, а потом с докладом ко мне.

— Ну и влипли вы, Виталий Федорович, — отметил кто-то.

— Сам знаю. У меня, говорю, Сергей Павлович, рабочий день кончился. А у меня, отвечает, тоже и смеется. Да я в этом ничего не понимаю, говорю. Вот заодно и разберешься, а сам снова смеется... Ну, думаю, попал. А что сделаешь? Он уже мою фамилию знает. Не сделаешь, влетит по первое число.

— А зачем вы ему свою фамилию назвали? — спросил кто-то хитрый.

— А чью же? — возмутился Люлько, — Мне и в голову не пришло назваться чужой фамилией. Что я шпион какой?.. Ну, и пошел я по цехам. Часа два тормошил всех мастеров и начальников смен. Говорил им, что по заданию Королева, и мне сразу все находили. Чего не знали, тут же звонили домой вышестоящему начальству. Собрал все. Голова кругом. Посидел немного, разобрался и пошел докладывать... Он мои бумаги посмотрел. Молодец, говорит, инженер Люлько, спасибо. А вот брать трубки в чужих кабинетах больше не советую, и смеется... Надолго я его урок запомнил, — закончил он свой рассказ...

За вакансию, неожиданно образовавшуюся в отделе, развернулось настоящее сражение. Бродский мгновенно попытался протолкнуть своего любимчика Мазо. Партия, в лице Меди, тут же прокатила беспартийного Мазо, припомнив ему неудачное вступление в партию. Сразу же пошли слухи, что якобы Меди сам втайне претендует на эту должность. Кто распускал эти слухи, и соответствовали ли они действительности, неизвестно, потому что вначале борьба между претендентами и их сторонниками в основном велась скрытно.

Но вскоре стычки противников стихийно выплеснулись на собрания коллектива, на которых претенденты, не стесняясь в выражениях, "разоблачали" многочисленные гнусные поступки соперника, а чаще просто виртуозно поливали друг друга грязью. Это было познавательно, но омерзительно, и я перестал ходить на собрания, даже проводимые в рабочее время.

Отдел вдруг залихорадило. В нашем секторе засуетились Гурьев и Мухаммед, в секторе Меди — свои претенденты на должность начальника сектора. Забегали, в предвкушении возможного повышения, Гарбузов и Мозговой. А в курилке народ часами возбужденно обсуждал открывшуюся "правду" о своих начальниках и прогнозировал дальнейшее развитие событий, на которые никак не мог повлиять.

А Бродский вдруг принял соломоново решение — он выдвинул нейтрального кандидата, провалить которого было трудно. В состав сектора коммуниста Яцушко входили группа подготовки космонавтов и поисково-спасательная группа, где работали влиятельные люди, которые уважали своего начальника и могли постоять за него не только на партийных собраниях, но и в любых других инстанциях.

Вскоре к всеобщему удовлетворению назначение состоялось. К тому же оно не вызвало никаких иных кадровых перемен, поскольку Яцушко не освободили от обязанностей начальника сектора.

— Ну, Бродский, и хитрюга, — по секрету сообщил мне Гарбузов, — Выбил должность через тире для Яцушко, а должность Люлько припрятал для Мазо.

— Что значит через тире? И откуда ты все знаешь? — с удивлением спросил его.

— Отец рассказал. Он в курсе... А так все просто. "Зам" назначен, но через тире он еще и "начальник сектора". Яцушко вроде повысили, но должность освобожденного "зама" так и осталась вакантной... Все успокоились. А в удобный момент Бродский потихоньку протолкнет на нее Мазо, — разъяснил мне Сергей "тайны Мадридского двора"...

А над группой Гурьева вновь нависла опасность. Неожиданно узнал, что пропавшая из вида Люба Степанова ушла в декретный отпуск, а исчезнувший одновременно с ней Таранов, как оказалось, и вовсе уволился.

— В какой такой декретный отпуск? Она же не замужем, да и не видно ничего, — спросил Гурьева под дружный смех сослуживцев.

— Это только тебе не видно, Афанасич... Разве обязательно быть замужем, чтобы появился ребенок? — сквозь смех ответила Кабулина.

— А Таранов, почему уволился? — вызвал я повторный приступ смеха у всех присутствующих. Впрочем, ответ мне уже был не нужен. Я вдруг понял, что блок А, опекаемый этой парочкой, остался безнадзорным, — Прокопыч, ну и кто теперь займется блоком А?

— Ты, Афанасич, — продолжая смеяться, ответил Гурьев.

Слова Прокопыча оказались вовсе не шуткой. Вскоре меня подозвал к своему столику Мазо и выдал конкретное поручение — ни много, ни мало разработать сетевой график профилактики двигателей блока А в случае аварийного прекращения запуска ракеты.

— А Мухаммед разве не может сделать такой график? Это же его епархия, — высказал свое недоумение по поводу непрофильного поручения.

— Афанасич, ты у нас в отделе единственный дипломированный двигателист. А здесь вопросов больше, чем ответов. Даже двигателисты Крутова ничего не знают о профилактике. Так что Мухаммеду эта работа пока не по плечу, — пояснил Мазо.

И началась моя очередная каторга, потому что, как всегда, оказалось, что этот документ, согласно плану, уже якобы делали почти год. Конечно же, делали условно, прорабатывая несуществующую исходную документацию. Мне же для завершения так и не начатой работы оставалось всего два месяца.

Для начала возобновил контакты с сектором Крутова. Оказалось, что в группе Александрова появился новый инженер Валера Лыфарь, весьма толковый молодой специалист. И вскоре начались мои чуть ни ежедневные командировки в Химки. Ездил в основном с Симагиным, но раза два меня сопровождал Лыфарь.

Каждая такая поездка заканчивалась в станционном кафе распитием купленной в магазине бутылки, причем, пили почти без закуски, ибо на нее уже не хватало денег. Симагину очень нравились наши командировки. Он готов был проездить сюда хоть год. Я же хотел поскорее получить информацию у специалистов и прекратить эти поездки, которые быстро вымотали меня настолько, что даже забросил беговые тренировки. Ни бегать же, в самом деле, с похмелья...

За месяц узнал все, что смог, и приступил к работе над документом. Я не располагал конвейером Мухаммеда, а потому все графики рисовал сам. Работы оказалось больше, чем ожидал, поскольку документ вышел еще и большим по объему.

— Афанасич, как дела с планом? — засуетился Чебурашка за два дня до срока выпуска документа.

— Не знаю. Документ сделал, но на согласование и сдачу в архив времени нет, — честно ответил ему.

— Анатолий Афанасьевич, вы собрались сорвать нам план? — набросился на меня Мазо, которому уже нажаловался Чебурашка.

— Ничего я не собрался. План уже давным-давно сорван. И вы это знаете не хуже меня. Я лишь пытаюсь исправить ситуацию. Документ разработан и готов к согласованию. Помогите его согласовать. Это же ваша прерогатива, — обрисовал я Мазо сложившуюся ситуацию.

— Мне что больше делать нечего?! — взревел Мазо, — Сорвешь план, пинай себя! — сострил он.

Что ж, оба начальника в своем репертуаре. Надеяться не на кого.

И я помчался по предприятию, собирая подписи на документ. Начальники, к которым обращался, взвешивали на руках объемистую папку с кальками документа и все как один говорили:

— Сдавайте документ в наш архив. Через недельку-другую будем готовы к разговору.

С большим трудом удавалось уговорить войти в положение и посмотреть документ немедленно. Начальник приглашал своих сотрудников. Я быстро и внятно давал пояснения, и через час начальник ставил вожделенную подпись. За день я совершил невозможное — не только обошел всех смежников, но и согласовал документ.

Оставалась военная приемка, Служба Главного конструктора, Дорофеев и Шабаров. И всего один, последний день.

Похвалив зеленый плетеный галстук капитана Галиновского, мгновенно получил его подпись. Майор Чернов, полистав документ, лишь покачал головой:

— Надеюсь, этими работами заниматься не придется, — изрек он и тоже подписал.

В Службе Главного вначале предстояло преодолеть незнакомого мне ведущего конструктора Бугрова. Говорили, что он был в отряде космонавтов, но его отчислили, обнаружив какие-то проблемы со здоровьем. Пережив неудачу, он был зол на весь мир, а потому, направляясь к нему, приготовился к длительному противостоянию.

— Заходи. Что у тебя? — обратился ко мне, как к старому знакомому, Бугров.

— Да вот, — выложил я свой гроссбух.

— Вот это да! — глянул он на мое произведение, — И ты думаешь, я это подпишу? — неясно чему обрадовался он. "Вот хорек", — подумал я, а вслух бодро произнес:

— Уверен.

— Да-а-а? — с удивлением глянул он на меня.

— Да, — уверенно ответил ему.

— Ну, садись, — показал он на стул рядом, — Посмотрим, что вы тут напахали.

Внимательно просмотрев согласующие подписи, он стал медленно листать страницы. Пролистав листов десять, он открыл документ посредине и минут пять молча рассматривал изображенный там участок графика.

— Ну, это ни я ничего не понимаю, ни ты ничего не понимаешь, — многозначительно произнес он.

— Почему это не понимаю? — возмутился я, — Я это разработал и даже сам все графики начертил.

— Да-а-а? — с изумлением глянул он на меня, молча закрыл документ и решительно подписал его.

Мы пожали друг другу руки, и я отправился к Ивану Ивановичу. Все последующие документы Бугров подписывал мне, не глядя. У меня не было с ним проблем, а потому страшные сказки, которые периодически рассказывали о нем, считал выдумкой. Хотя, кто знает, кто знает?..

— Ну, вот, сделали, наконец, — обрадовался Иван Иванович, прочитав заголовок документа.

— На какой такой конец? — возмутился я, — Я этим документом занимаюсь всего два месяца, причем с нуля.

— Да ты что? — удивился Иван Иванович, — Тут же от вас ходила парочка ко мне целый год. Сначала с Гурьевым, а потом вдвоем. Где они?

— Один Гурьев остался. Вот сбросил все на меня. Но от "проработанных материалов" он выдал мне только заглавие документа. Больше, сказал, ничего нет.

— Ладно, пойдем к Коляке, — предложил Иван Иванович, подписав документ.

— График профилактики двигателей? Интересно-интересно, — встретил нас Яков Петрович, — Иван Иванович, ты иди по своим делам, а мы тут с Зарецким посмотрим, — отпустил он своего подчиненного.

Пожалуй, за все время согласования документа я впервые увидел заинтересованное лицо. Заместитель Главного конструктора с сияющими глазами за полчаса внимательно просмотрел документ от корки до корки. Некоторые цифры графика он тут же переносил в свой блокнот.

— А почему у вас работы заняли время больше суток? Вы пытались уложиться в сутки? — спросил Коляко, подписав документ.

— Конечно, пытался, Яков Петрович. К сожалению, мы ограничены требованиями о совместимости работ. Время, указанное в графике, уменьшить невозможно. Операции уже проверены во время стендовых испытаний одиночных двигателей, а у нас их целых четыре.

— Понятно, Анатолий Афанасьевич, спасибо, — пожал он мне руку, возвращая документ.

Дорофеева перехватил, когда он уже выходил из кабинета.

— Борис Аркадьевич, выручайте, — обратился к нему.

— Что случилось?

— Подпишите, не глядя, — показал ему на документ. Дорофеев рассмеялся:

— Как же так? Приду с обеда, заходи. А так не могу.

— Тогда не успею в архив сдать, а мне еще надо у Шабарова утвердить. Даже не знаю, что делать.

— Ладно, давай, подпишу, — согласился Дорофеев, — И позвоню Шабарову, чтобы не уходил на обед, — пошутил он.

Он, как и Бугров, просмотрел согласующие подписи, прочел первый лист, заглянул в средину документа, закрыл его и подписал. Потом действительно позвонил Шабарову и договорился, что я подойду к нему для утверждения документа.

Поблагодарив Дорофеева, направился в приемную Евгения Васильевича. В тот день его так и не увидел. Секретарь молча взяла мой документ, вошла в кабинет и через три минуты вынесла его с утверждающей подписью. Я был на седьмом небе. Собрать двадцать семь подписей за два дня. Это был мой личный рекорд. Еще немного и мне удастся невозможное — выполнить план.

До конца рабочего дня сдавал документ в архив. Работники архива тщательно проверили каждый лист, расписываясь на нем и проставляя свои штампики. Наконец все позади, и я с чувством исполненного долга отправился домой...

— У-у-у, маразму набрался! — вернулся, очевидно, с какого-то совещания Мазо, — Ну и дубье. Совещание толком провести не могут, — возмущался он, как всегда, невысокими организационными способностями своих руководителей.

Позвонив кому-то по телефону, Мазо неожиданно обратился ко мне:

— Зарецкий, пойдем к Бродскому. Он ждет.

Мы молча вышли из комнаты, так же молча прошли длинный коридор. Я чувствовал, что ситуация необычная, но так и не смог понять причину молчания Мазо, пока мы ни вошли в кабинет начальника отдела.

— Эмиль Борисович, я не собираюсь отвечать за невыполнение плана Зарецким. Я его предупреждал, что будет отвечать персонально. Предупреждал, Анатолий Афанасьевич? — обратился он ко мне.

— Предупреждал, — подтвердил я, догадавшись, наконец, в чем дело. Похоже, меня привели на порку за невыполнение плана. Что ж, тем хуже для него. Мог бы сначала поинтересоваться, как обстоят дела. Выходит, что действительно "маразму набрался", причем, без всякого "у". Мне стало весело, и я чуть было ни рассмеялся.

— Еще улыбается, Эмиль Борисович... Я думаю, что полное лишение квартальной премии это слабое наказание. А ваше мнение?

— Анатолий, — обратился ко мне Бродский, — Вот уж не ожидал от вас такого. Разве трудно было вовремя скорректировать план?

— Не трудно, Эмиль Борисович. Я, кстати, предлагал такой вариант, когда мне поручили доделать эту работу. Только оказалось, что ее не доделывать, а делать надо. А можно ли такой документ сделать за два месяца?

— Конечно, нельзя. Мазо, в чем дело?

— Эту работу целый год делали Таранов со Степановой. Куда ее еще было переносить? Зарецкий взялся. Пусть теперь ответит за срыв плана.

— Анатолий, сколько тебе еще осталось кроме согласования? Сколько дней, чтобы закончить документ? — спросил Бродский, похоже, забывший, что подписал его мне два дня назад.

— Эмиль Борисович, документ вчера сдан в архив, — огорошил я своих руководителей.

— Как?! — взревел Мазо и опустился на стул, глотая воздух перекошенным ртом.

— Анатолий, успокойся, что с тобой? — испугался Бродский.

— Когда сдал? Врет он все! Когда бы он его успел согласовать? С кем?! — снова закричал пришедший в себя Мазо.

— Документ, полностью согласованный со всеми и утвержденный Шабаровым, сдал вчера в архив за пять минут до окончания рабочего дня, — доложил я Бродскому.

— Анатолий, свободен. Иди, работай. Мазо, останься, — скомандовал Бродский.

Я вышел из кабинета, как оплеванный, не испытывая никакой радости оттого, что Бродский, конечно же, объяснит моему начальнику, что к чему. Тот станет опытней в борьбе с подчиненными. Вот только борьбу эту не прекратит никогда, потому что ни в ком из нас не видит сотрудников — товарищей по труду... И в который уже раз я снова задумался, а нужен ли мне такой начальник, от которого, как он сам выражается, можно только "маразму набраться"?..

Неожиданно для всех умер наш ветеран Бойков... Возможно, он и болел и даже наверняка болел, но об этом никто не знал. Скорее всего, именно болезнью и объяснялась его низкая активность на работе, за которую ему постоянно доставалось. Он же воспринимал "критику" спокойно, даже равнодушно, что буквально выводило из себя Мазо. А высокий, богатырского телосложения Бойков лишь добродушно посмеивался — "ай, моська..."

Анатолий Яковлевич был убежденным старым холостяком. Я застал его именно в таком статусе. Он любил порассуждать на эту тему и не воспринимал свое положение как божье наказание.

— Анатолий Яковлевич, какой ты пример молодежи подаешь? Вон, глядя на тебя, Миша Бычков уже не женится по убеждению, да и другие не спешат, — задевал его довольно часто Кузнецов, сторонник домостроя. И Анатолий Яковлевич начинал обстоятельно излагать все, что знал о перенаселенности планеты, об ответственности перед будущими поколениями и еще все то, чем он объяснял свое безбрачие.

Лет за пять до смерти он к всеобщему удивлению женился. Его избранница, Лидия Федоровна, бессменный секретарь Бродского, никогда не была замужем. Увы, странная пара прожила вместе так недолго. После смерти мужа Лидия Федоровна тут же решительно ушла из отдела...

Очередная вакансия вызвала очередную "бурю в стакане". Забегали все три кандидата: Гурьев, Мозговой, Гарбузов. На мой взгляд, лишь Мозговой имел шансы занять освободившуюся должность. Бойков всегда оставлял его за себя, и Олег Васильевич успешно справлялся с обязанностями начальника группы. К тому же он единственный из троицы претендентов был партийным и постоянно занимал достаточно солидные общественные посты.

Увы, Мазо мгновенно назначил исполняющим обязанности начальника группы Гарбузова, причем, приказом, как положено. Подковерная борьба мгновенно перешла в открытую — Мозговой отказался стать подчиненным Гарбузова, в котором не видел достойного начальника. Война грозила выплеснуться за рамки отдела.

И Бродский снова прибег к проверенному веками соломонову решению. На вакантную должность был назначен Смирнов, старший инженер, работавший у Яцушко. Собственно, он и не собирался переходить в наш сектор. А должность в нашем секторе попросту исчезла.

— Сережа, — спросил я Гарбузова, — Что это за финты с должностью Бойкова? Как и с должностью Люлько?

— Точно, — улыбаясь, подтвердил он, — Бродский знает свое дело.

Мне стало тошно на душе. Я тоже знаю свое дело, причем лучше многих других, а что толку. Повышать будут мазо и гарбузовых. Мне же всегда будут поручать проваленные подобными типами дела и наказывать, в случае их несвоевременного исполнения. А потом тыкать носом — как тебя повышать, если ты со своей работой не справляешься. От такой перспективы я совсем загрустил...

Вернувшись с очередной трехдневной конференции, на которую меня направил Бродский, обнаружил в ящике стола записку: "Афанасич, ты следующий. Олег". Зайдя в комнату группы Бойкова, обнаружил на месте начальника группы Гарбузова, от которого узнал, что Мозговой уволился с предприятия...