Какие бывают курьезы

Подготовку закончили к назначенному сроку, но запуск отложили: что-то было не готово, то ли корабль, то ли скафандр, и в начале декабря нас “прогнали” в отпуск.

Ирина поехала в Свердловск, навестить маму и родню, отпустили ее со скрипом, а нам четверым командование раздобыло путевки в санаторий на Черноморское побережье Кавказа, в Гагры.

Я заявила, что без семьи не поеду, и пришлось отцам-командирам напрягаться, так как детей в санатории тогда не принимали. Каким-то образом дело уладилось, и даже, приехав туда, девчонки сумели вытребовать право водить Саньку в столовую.

Ребенок в столовой санатория - по тем временам это было ЧП! Но Валя, Таня и Жанна, которые по этому поводу “нанесли визит” директору, одержали победу - наверно, ошеломили его быстротой и натиском. Уж не знаю, какие аргументы они приводили - нам было приказано “не раскрываться", - но, видимо, кагэбэшник, “аккредитованный” при санатории, по своим каналам получил о нас информацию; и директор был “в курсе”.

Когда все наконец устроилось, я испытала чувство бесконечного облегчения: все тяжелое и страшное позади, впереди отдых, и, главное, мои со мной... Это было счастье.

Я не знала тогда, да мне и ни к чему было, что санаторий (он назывался “Санаторий им. 17-го съезда партии”) принадлежал ЦК КПСС и отдыхали в нем, как сказали бы теперь, партийные функционеры довольно высокого ранга, народ все солидный и положительный. И вдруг мы - четверо совсем молодых женщин, Танька - так и вовсе девочка, при них один мужчина не то среднеазиатской, не то кавказской наружности и маленький ребенок. И не поймешь, кто его мама: все с ним возятся, и играют, и кормят, и таскают на руках, и все всегда вместе, и все дружны и веселы.

Не знаю, была в санатории какая-нибудь легенда о том, кто мы такие, или нет, но выглядела наша веселая семейка, наверное, несколько загадочно. И вот кто-то из отдыхавших в санатории высоких среднеазиатских (так я думаю) партийных начальников и решил, что Ю. молодой бей с семьей - четырьмя женами и ребенком.

Потом, уже в Москве, Ю. рассказал, что однажды подошли к нему двое, тоже не то среднеазиатской, не то кавказской наружности, и попросили продать одну из жен (больше всех им понравилась Терешкова). Его реакцию можно себе представить, но “покупцы”, как говорила одна моя знакомая маленькая девочка, решили, что он просто испугался. “Ты не бойся, только скажи “да”, - уговаривали они, - и все будет шито-крыто, никто никогда ничего не узнает, никто никогда и следов не найдет”. Мне очень любопытно, что было бы, если бы он сказал “да”, неужели никто ничего так бы и не узнал?

Сейчас мы иногда вспоминаем этот эпизод и смеемся, а Ю. после полета сказал Валентине: “Жалко, что я тебя тогда не продал”.

Так что вот какие бывают курьезы. А законы чести между беями, значит, существуют: не получив согласия, они Валентину не увезли, красть не стали.

Погода была холодной и ветреной, море штормило. Мы гуляли по окрестностям, смотрели на волны, пили великолепные вина. На Новый год Саньке поставили елочку, украсили разноцветной фольгой и пробками от бутылок, так что образ жизни у нас был правильный. Приезжали киношники снимать фильм, были с нами несколько дней, возили на “рафике” по разным местам, это было очень интересно и весело. Возвращаться в Москву, к трудностям и проблемам, не хотелось...

В Гагры я попала тогда второй раз, а первый - это было мое свадебное путешествие. Да, у меня было настоящее свадебное путешествие, как в девятнадцатом веке!

Мы с Ю. поженились, когда учились на пятом курсе, диплом я защищала уже замужней дамой. На следующий день после моей защиты мы и отбыли в наше “свадебное путешествие”. Отец Ю., Анатолий Андреевич, раздобыл для нас путевки в дом отдыха “Рабис” недалеко от Сочи.

Я подумала, что “Рабис” - это грузинское слово, но оказалось, нет, наше родное, и означает оно - Дом отдыха работников искусств. Пишу об этом, чтоб не затерялось в туманных далях прошлого такое великолепное лингвистическое изобретение. Их много было в те времена, но уж Работникам Искусств оно никак не пристало.

Кроме как в пионерских лагерях, прежде я нигде не бывала, и все мне казалось великолепным. Мы лазили по горам, ездили на экскурсии, пили “изабеллу” - покупали у бабки, которая приходила с трехлитровыми банками к нашим воротам. До чего же ароматное и вкусное было это вино! Никогда потом мне пить такое не доводилось: в Москве “изабеллу” не продают, говорят, она не переносит транспортировки. Бывая потом на юге, все хотели найти “настоящую изабеллу”, но, видно, такое вино разрешается человеку пить только один раз в своей жизни...

Когда закончился срок путевки, мы поехали по побережью в сторону Сухуми, где на автобусе, где морем. Останавливались в дешевых гостиницах или снимали комнату на день-два - тогда это было совсем не сложно, не так дорого и доступно простому советскому человеку.

Остались у меня альбом фотографий, светлые воспоминания и ностальгия по изумительному вину с красивым именем “изабелла”...

Мысли и чувства

После отпуска жизнь стала поспокойней: мы были заняты тем, что “поддерживали тренированность”. Своим чередом шли тренировки и испытания, но они уже не вызывали такого душевного и физического напряжения. И времени свободного стало больше:

“Жизнь пошла удивительная - сплошная самоподготовка. Ну, мы и самоподготавливаемся с подушкой в обнимку - спим после завтрака, после обеда и перед ужином”, - написано в дневнике.

Конечно, это преувеличение, но после обеда мы иногда позволяли себе вздремнуть, благо кровати наши были недалеко от рабочего места.

По своей привычке заниматься самообразованием, от которой не могу избавиться по сей день, я “оккупировала” класс и по вечерам и в любое свободное время засаживала себя за занятия. В дневнике с удивлением обнаружила запись, что зачем-то начала заниматься английским языком. Зачем?.. Читала книги и статьи по ракетной технике - это было действительно нужно и интересно. Дневниковые записи хранят следы борьбы с собой - с леностью, с разгильдяйством: то уговариваю себя, то ругаю последними словами.

Как видно из записей, уже летом, т.е. с самого начала, мы начали задумываться - кто полетит? И уже тогда, не знаю уж, почему, становилось ясно, что полетит Терешкова. Написано, например, так: “Из штаба дошли к нам слухи, что она лучше всех”. Конечно, это служило источником плохого настроения, а также дополнительным стимулом засесть за стол “в своем любимом классе”.

Вот некоторые отрывки из дневника, дающие представление о моих тогдашних настроениях и о некоторых черточках нашей жизни.

10 февраля 1963 г.

Почему я не пошла с девчонками на лыжах? Сдался мне этот английский! А сейчас я сижу в своем “кабинете” и смотрю в окно. Голубое, зеленое и белое. И золотое - солнце. Как я люблю это окно! Кусок леса, который я вижу, - как картина в раме. Па переднем плане большая хмурая ель и две березки. Сейчас их стволы бело-золотые. Меняются времена года, меняется освещение. Было лето, была осень, сейчас зима. Если бы эти березки слышали мои мысли! “Земля, я Березка...”

Я - Березка!

19 февраля 1963 г.

И не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе.

Это субботнее настроение. Звонит колокол... Над мировою чепухою, над всем, чему нельзя помочь...

Нельзя помочь... Это ужасно! Ну, ладно, будем жить дальше. Как-нибудь да будет, еще никогда не было, чтобы никак не было. Ю. говорит: “Ты счастливая: у тебя есть все и еще немного”. Он прав, наверно. И почему мне все чего-то надо? Когда родился Санька, думала, что жизнь будет тихой, спокойной, все увлечения кончились и я буду ходить на работу, а остальное время делить между плитой и корытом. И вот на! Суета сует и всяческая суета...

Хочу домой!

20 февраля 1963 г.

На моей картине сегодня солнечный день, голубое-голубое небо. И почему-то такое же солнечное настроение. Почему? Вчера были в ОКБ, вечером хорошо позанималась - вот почему хорошее настроение. Как бы ни кончилась эта эпопея, я только приобретаю: я получила время читать книжки, чего давно уже не имела, занимаюсь в свое удовольствие самообразованием и вечерами встаю из-за своего любимого стола удовлетворенная.

6 марта 1963 г.

Получила от Ю. письмо. И можно ни о чем не думать и забыть все на свете! Как это - “о подвигах, о доблестях, о славе...” Смешно - о славе!

Ну-с, что дальше?

Центрифуга у меня неважно, сказала Ю. - ему меня жаль. Написал - будь мужчиной! А я и была мужчиной: по дороге от кабины к медикам уже пришла в себя. Они очень внимательно меня разглядывали, спрашивали - ну, как? У меня на сердце скребли кошки, я готова была разреветься, как ревет Санька - громко и отчаянно, но я улыбалась и говорила: “Все хорошо”. А в общем, это не важно и никаких последствий не возымеет. Просто обидно, что что-то сделано плохо, - обычное человеческое чувство.

... А мой парниша пошел в сад... У меня сжимается сердце, когда я думаю: как они там? Бедные мои, милые мои, несчастные мужички!.

9 марта 1963 г..

Lernen, lernen und lernen!*

Учиться, учиться и учиться! (нем.).

Это сейчас главная задача. Несмотря ни на что - нельзя сейчас разбазаривать время. Как всегда, такие великолепные и потрясающие мысли приходят после того, как время упущено, разбазарено и его нельзя вернуть.

На моей картине идет снег, густой и мелкий. Деревья все белые. А домой меня больше не пустят...

26 марта 1963 г.

...У меня такое ощущение, что я сейчас учусь жить, примерно так, как в школе училась писать. Бываю довольна собой, когда поступаю правильно, а когда ошибаюсь, думаю: “Вот черт! Ну, в следующий раз не сделаю так.” И действительно, иногда удается.

Завтра приедет Ю., не чаю, как доживу. Все правильно: пошел сложняк - где спасаться?

27 марта 1963 г.

... Интересное наблюдение - сидела в классе на аэродроме, читала журнал, дремала, думала одновременно. И было у меня прескверное настроение. И вдруг сквозь дрему и думы услышала “Сентиментальный вальс” - по радио. И сразу все улетучилось! Как будто светлый лучик проник в темную комнату. Подумала - как много всего в жизни! И на душе стало спокойно и свежо. Жизнь все равно прекрасна!

Быстро проходит воскресенье...

По субботам нас отпускали домой.

Это был самый замечательный день недели - день ожидания радости. Занятия до двенадцати, потом служебное совещание, потом обед - и домой! Я жила ожиданием этого момента чуть ли не с понедельника, и чем меньше было успехов и надежд и чем больше сложностей, тем сильнее тянуло домой.

Дом представлялся тихой гаванью, отгороженной от бурь (буквально - отгороженной!), или крепостью с мощными стенами. Это был такой яркий образ! Вот захожу в свой дом - в свою однокомнатную квартиру в Черемушках, - захлопываю дверь, и все тяжелое и страшное остается за ней. Меня обнимают надежные теплые руки, и не надо больше ни о чем думать и ничего не надо бояться. И кто бы ни рвался, можно никого не впускать в дверь. И в жизнь. Мне казалось, что довольно будет этой жизни в доме - мыть, варить, стирать, провожать и ждать. И чтобы Санька вертелся под ногами.

Это казалось невозможным, несбыточным счастьем! Дневники и письма тех лет полны клятв - вот вернусь домой и больше ни на шаг от корыта! Это писалось очень искренне, но - нет в мире совершенства, и так уж устроена жизнь - у плиты тоскуешь “о доблестях, о подвигах, о славе”, а находясь при великих делах - о плите и корыте.

Больше всего терзалась тем, что оставила дома двух необихоженных мужчин - большого и маленького, мне казалось, что они все время ходят голодные и чумазые. И еще меня мучила такая картинка - как они встают утром в пустой, холодной и темной квартире, хотя было лето, а летом у нас не темно и не холодно, да и Санька был с садиком на даче.

В Центр возвращалась в воскресенье вечером, Ю. провожал до электрички.

Очень трудно было расставаться, стояли до последней секунды - я в тамбуре вагона, он на платформе. Как-то сказал: “Мы прощаемся, будто на всю жизнь”. Так и казалось, хотя можно было звонить домой каждый день.

Да что звонить, можно было плюнуть на все и вернуться!

Да, вернуться. А что держало?

Сказать по правде, Великая Идея освоения Космоса, вначале была смутной, и одной из движущих сил, как понимаю теперь, было посмотреть - а что из этого выйдет. Смогу или нет? Кроме того, понятие “космонавт” постепенно обретало черты профессии, а профессия, особенно тяжелая и опасная, вцепляется в человека и держит мертвой хваткой - есть такой странный, но непреложный закон жизни. Насколько я знаю, за всю историю Центра никто, ни один космонавт, не ушел сам, несмотря на то, что многим, как и мне, бесперспективность пребывания в отряде в какой-то момент становилась очевидной. Недаром же говорят, что, пока жив человек, жива надежда. И я, прекрасно понимая, что после полета Терешковой никаких перспектив для женщин в обозримом будущем не предвидится, не сделала этого шага.

И не вернулась...

Наставники

Время от времени я звонила в Институт своим друзьям и “наставникам”. Повидаться удавалось крайне редко, но все же иногда удавалось. Как-то раз они пустились на хитрость: от дежурного по части мне передали, что нужно приехать в райком партии для оформления документов - как раз тогда, на границе между прошлым и будущим, я вступала в партию.

Честно сказать, если бы не “крутой поворот” в моей судьбе, я не сподобилась бы вступить в партию. В школе я, можно сказать, всей душой была с комсомолом и в первые годы учебы в институте тоже была активной комсомолкой. Но потом мой комсомольский задор естественным образом угас. Я аккуратно платила членские взносы, не отказывалась от “разовых поручений” - но и все. И по возрасту время моего членства в комсомоле подходило к концу.

Не могу сказать, сама я сообразила, что в новом и таком неординарном качестве, в которое собиралась перейти, желательно иметь партийный билет, или кто-то мне подсказал, но перед уходом из Института я подала заявление о приеме в партию. Написала какие-то положенные слова - они были стандартными. Мое заявление рассматривалось в один из последних дней моего пребывания в институте. Помню, что секретарь партийной организации высказал упрек и в свой адрес, и в адрес партийной организации института, сказав, что партийная организация плохо работает, раз из “наших рядов” выбывают хорошие комсомольцы.

Конечно, всем было понятно, почему я подала заявление, но никто не видел в этом ничего предосудительного - это было в порядке вещей. А в заявлении все было написано правильно - хочу быть активным строителем коммунизма.

Так вот, приехав в райком к назначенному часу, я с удивлением увидела у дверей Севку Егорова. Он повел меня в Институт - отчитываться.

Обычно он приводил меня в свою рабочую комнату, длинную, узкую и очень тесную, усаживал в старое дырявое кресло. Из соседней комнаты приходил Т.М.Энеев, еще кто-нибудь, и я должна была рассказывать, как да что. Иногда я чувствовала себя не очень уютно - они были энтузиастами и первопроходцами идеи полета человека в космос и имели самое непосредственное отношение к тому, что происходило, а я была вроде как их представитель на переднем крае, и они за меня болели.

Я рассказывала им то, что знала - какие перегрузки на центрифуге и как потом себя чувствуешь, сколько градусов в термокамере, что было на этой неделе и что на той и кто как что перенес. Конечно, я опять “нарушала”, хоть и не выдавала особых секретов, но они тоже были “совсекретные ребята”, может, даже еще “совсекретнее”, чем я.

Однажды Севка вдруг спросил: “А ты знаешь, какое богатство увеличивается тем больше, чем больше его раздаешь?” Я была озадачена не столько содержанием, сколько неожиданностью вопроса, и он сам сказал: “Знания”.

Это правда, и все это знают, но знать можно по-разному. Я запомнила эти его слова на всю жизнь и всегда охотно делюсь (если есть, чем).

В другой раз он сказал: “Не будь кошкой, которая гуляет сама по себе”. Я не знала тогда этой сказки Киплинга, он мне ее рассказал. Я удивилась: всегда считала, что я - человек коллективный, но, подумав, поняла, что есть у меня такая черта - люблю гулять сама по себе.

Иногда задавала - больше себе, чем ему - вопрос: что буду делать потом, если не слетаю? В отличие от меня Севка представлял себе будущее - и всего человечества и мое как неотъемлемой его части - очень четко: “Вернешься в Институт, будешь работать, а через пять лет полетишь в командировку на Луну”.

- Ты что же, считаешь, что через пять лет ракеты на Луну будут ходить, как пригородные электрички?! - в изумлении спросила я.

- Нет, как дальние поезда, - ответил Севка. И был при этом абсолютно серьезен.

Позже и Королев (я где-то прочла) высказался в том духе, что “в недалеком будущем” все желающие будут летать в космос по профсоюзным путевкам. Видно, так сильна была тогда эйфория - и от того, что сбылась мечта, и от мощного движения вперед, которое не исчерпало еще своего импульса.

Да и вообще - ученые хуже всех умеют предсказывать будущее: они слишком много знают, находятся в плену своей научной парадигмы и не допускают мысли о возможности таких открытий, которые способны поломать эту привычную и родную научную картину мира.

Раза два или три Севка приезжал к нам. Я встречалась с ним у ворот (наверное, отпрашивалась у начальства), и мы ходили взад-вперед по дороге. У него была небольшая такая костяная карточка, на ней на цепочке висел изящный карандашик с ластиком. На карточке были записаны вопросы, которые он собирался мне задать; выслушивая ответ, делал какие-то пометки карандашиком, потом стирал ластиком вопрос и переходил к следующему.

Мне было смешно, но такой уж он был - “Три Д”: Демагог, Догматик и зануДа.

Теперь понимаю: была я хоть и не очень молодой (к тридцати шло), но, видимо, не очень умной. А они знали, что море, по которому они пустили плыть мою самоуверенную, но хлипкую лодчонку, только с виду гладкое, на самом же деле в нем много подводных камней и рифов. И что в мои паруса не всегда будут дуть благоприятные ветры. А они очень хотели, чтобы я доплыла! И пытались снабдить меня компасом, чтоб не сбивалась с курса. Я благодарна им за это, но так и не знаю, на какой риф напоролась.

И не узнаю, наверное, никогда.

Дела житейские

Поначалу зарплату нам определили в 200 рублей, это была целая куча денег. Я ушла из Института с оклада 150, это тоже было немало. Но 200! При том, что нас кормили “по летной норме” на 2.60 в день.

После госэкзамена, когда из категории слушателей-космонавтов нас перевели в категорию космонавтов, оклад нам, как не имеющим летной специальности (аэроклубовские “заслуги” не считались), положили 300 рублей (у летчиков оклад был 350). Еще платили за воинское звание, не помню сейчас, сколько. Но все равно - денег было ужас как много. Случалось иногда, я обнаруживала в ящичке с документами несколько десяток, положенных туда и забытых.

Сейчас такого у меня не бывает...

На территории части, в том же доме, где штаб, на первом этаже был продуктовый магазинчик. В будние дни мы покупали там “что-нибудь к чаю”, а в субботу, отправляясь домой, я покупала продукты.

Там много чего можно было купить: на прилавке стояла огромная кастрюля из солдатской кухни с красной икрой (по четыре рубля килограмм), и можно было взять, сколько хочешь. “В сезон” продавали ананасы (один ананас стоил в среднем пять рублей). Были всякие сыры, колбасы, сервелаты, карбонады, консервы, вина... Но мне кажется, что не так уж много было такого, чего не было в обычных московских магазинах.

Другое дело, что раньше я могла на все это только посмотреть, а теперь и купить могла.

Позже организовали продажу промтоваров. Товары привозил Центральный военторг и продавал в спортзале - приносили из классов столы и раскладывали на них одежду, обувь, предметы домашнего обихода и всякую всячину. Все было в основном импортное, модное и высококачественное, и, конечно, всего на всех не хватало.

В ожидании, когда откроется дверь, все толпились в раздевалке.

Сначала пускали “летавших” или Героев (дважды Героев тогда еще не было), потом нас - “нелетавших”, а уж потом остальных. Когда мы, “нелетавшие”, вторая категория покупателей, выходили из зала, нагруженные свертками и коробками, и видели в раздевалке тех самых людей, с которыми общались ежедневно, которые готовили нас к тренировкам, одевали-раздевали, наклеивали датчики, учили и помогали, мне делалось не по себе.

Они стояли и терпеливо ждали своей очереди, я пробиралась между ними, как сквозь строй, стараясь не смотреть в глаза. Мы всегда набирали “заказы” у докторов, лаборанток, официанток, уборщиц, и в какой-то мере это смягчало угрызения совести.

К слову сказать, и мы, если что-то было уж очень нужно и были опасения, что “не достанется”, просили Героев или их жен купить это. Однажды я попросила Берегового (он только что слетал и не был еще начальником Центра) купить мне палас. Он не то чтобы отказался, но начал бурчать, и тогда я сказала ему, что он зазнался (подумать только, до чего дошла моя дерзость!). Береговой “осознал” и просьбу мою выполнил.

Сейчас все это кажется смешным и нелепым.

И еще о “категориях”.

Как-то с детства у меня укоренилось убеждение, что уважение следует оказывать в первую очередь возрасту. Конечно, я испытываю священный трепет перед Героями, знаменитостями, делегатами, депутатами, представителями, председателями, начальниками и другими, но очень умеренный. И у меня существует какое-то глубинное убеждение, что все люди равны. Не знаю, в чем, но равны. И вот, когда я приходила на очередную тренировку и кто-то меня готовил, я частенько задавала себе вопрос: почему судьба распорядилась именно так? Почему Райка мне накладывает датчики, а не я Райке?

И какая-то неуверенность появлялась - а свое ли место я заняла?

Были у космонавтов однофамильцы среди инструкторов и техников на тренажерах, и не раз я ловила себя на мысли: оба Ивановы, почему этот Иванов тут, а тот там?

Глупо, конечно.

Второй отряд прибыл!

Вот так и шла жизнь. Перед самым Новым, 1963 годом нашего полку прибыло - приехали новые космонавты. Пятнадцать человек, все военные. Этот набор стали называть вторым отрядом. Про первый отряд много написано, все названы поименно, а история второго отряда, не менее интересная и драматичная, еще ждет своего историка. Не претендуя на эту роль, хочу все же о них немного рассказать.

Во втором отряде было семь летчиков, семь инженеров и штурман.

Они были из разных родов войск и не так “подогнаны по ранжиру”, как первый отряд, по возрасту и по росту. Лев Васильевич Воробьев, Георгий Тимофеевич Добровольский, Владимир Александрович Шаталов, Анатолий Васильевич Филипченко, Анатолий Петрович Куклин - летчики истребительной авиации, Алексей Александрович Губарев и Александр Николаевич Матинченко - транспортной, Анатолий Федорович Воронов - штурман.

Инженеры Юрий Петрович Артюхин, Лев Степанович Демин, Эдуард Павлович Кугно, Владислав Иванович Гуляев, Эдуард Иванович Буйновский, Виталий Михайлович Жолобов, Петр Иванович Колодин имели разные специальности.

Все они были постарше, чем космонавты первого отряда, и налет у летчиков соответственно был больше. По-разному сложилась их судьба, у кого счастливо, а у кого - трагически...

В.А.Шаталов совершил три космических полета, впервые осуществил ручную стыковку двух пилотируемых аппаратов. С 1971 по 1987 год был помощником главнокомандующего ВВС по подготовке и проведению космических полетов, с 1987 по 1991 год - начальником Центра подготовки космонавтов. Два космических полета выполнил А.В.Филипченко. А.А.Губарев был командиром основной экспедиции на станции “Салют-4” и экспедиции посещения на станции “Салют-6” по программе международного сотрудничества в космосе. Экипаж Г.Т.Добровольского (В.Н.Волков и В.И.Пацаев) впервые успешно состыковался с орбитальной станцией “Салют”. Проработав на станции около месяца, 30 июня 1971 г. при возвращении на Землю они погибли из-за разгерметизации спускаемого аппарата.

Ю.П.Артюхин, В.М.Жолобов и Л.С.Демин участвовали в полетах по программе “Алмаз”. Военная направленность этой программы держалась в строгом секрете, и в официальных сообщениях станции назывались “Салютами”. Артюхин и Желобов совершили полеты на станциях “Салют-3” и “Салют-5”, а Демин вместе с Г.В. Сарафановым - автономный полет на корабле “Союз-15”. Стыковка со станцией “Салют-3” не состоялась из-за отказа автоматической системы сближения, а посадка впервые производилась в ночных условиях.

Позже появилось еще пополнение: в 1964 году в отряд прибыл Георгий Тимофеевич Береговой - участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель. В 1968 году он выполнил космический полет на корабле “Союз-3”, с 1972 по 1987 год был начальником Центра подготовки космонавтов.

В 1966 году в отряд пришел Василий Григорьевич Лазарев, “лучший летчик из врачей и лучший врач из летчиков”, как его шутя называли в Центре: он окончил Саратовский медицинский институт, а затем Чугуевское военное училище летчиков и служил в частях ВВС. Вместе с О.Г.Макаровым 27 - 29 сентября 1973 г. он совершил испытательный полет на корабле “Союз-12” после гибели экипажа Добровольского, а потом на его долю (опять вместе с Макаровым) выпало тяжкое испытание. 5 апреля 1975 г. при выведении на орбиту произошла авария третьей ступени ракеты-носителя. Сработала система аварийного спасения, спуск происходил по крутой баллистической траектории с пиком перегрузок больше 20 единиц. Корабль приземлился в горах Алтая, попал на склон горы и не сорвался в пропасть только лишь потому, что парашют зацепился за верхушки деревьев. Об аварийной ситуации в печати сообщено не было, и в энциклопедии “Космонавтика” этот полет обозначен как суборбитальный, а корабль получил индекс “Союз-18-1.

Получилось так, что именно со вторым отрядом мы, женская группа, после полета Терешковой оказались в тесном контакте - вместе на тренировках и на занятиях, на полетах, на парашютных прыжках, на отдыхе. Сложился этакий “производственно-семейный” (вернее сказать, многосемейный) дружный и веселый коллектив.

...Теперь из них нет уже многих. В разные годы мы проводили в последний путь Г.Т.Берегового, В.Г.Лазарева, В.И.Гуляева, Э.П.Кугно, А.Ф.Воронова, Ю.П.Артюхина, Л.С.Демина, А.Н.Матинченко.

Светлая им память...

Конечно, образование первого и второго отряда - важные вехи в истории космонавтики. Во всех докладах и статьях по истории Центра они всегда упоминались, а наша группа как будто бы в щель между ними провалилась. Как будто Терешкова одна готовилась к космическому полету!

Татьяна однажды, осердясь на такое дело, высказала Береговому свое возмущение. Береговой сказал: “Действительно!” - и нас вписали в Историю.

Дом на Чкаловской

Второй отряд на первое время разместили в другом крыле профилактория, позже, в мае 1963 года, дали квартиры в поселке Чкаловский. Все, конечно, тут же переехали, выписали семьи, купили мебель и обзавелись хозяйством. Переехали и девчонки, а мы с Ю. продолжали жить в Москве: душа у меня никак не лежала уезжать из Черемушек.

Генерал М.П.Одинцов (он был тогда начальником Центра) не раз вызывал меня “на ковер”, требовал, чтобы я переехала, а я все упорствовала: после полета Терешковой режим нашей жизни изменился, девчонки поступили учиться в Академию Жуковского, я - в адъюнктуру, и каждый день ездить в Центр не было необходимости. В конце концов он оставил меня в покое, и мы до поры остались в Черемушках.

Жизнь в новом доме на Чкаловской была дружной и веселой. Почти весь подъезд был “наш”, все ходили друг к другу в гости и просто так, двери на лестницу не закрывались, а я часто приезжала к Ирине или просто “в дом”.

Не обходилось без анекдотических ситуаций. Как-то раз я отправилась навестить Музу Шаталову и очень удивилась, обнаружив на шаталовской кухне вместо Музы Лизу Филипченко в переднике и при кастрюлях. Лизавета (так мы ее звали) посмеялась, сказала: “Случается, что забредают не туда”, - и рассказала по этому поводу смешную историю. Не мудрено было перепутать квартиры: мебель у всех стандартная и расставлена одинаково - планировка квартир вариантов не допускала. Эта наша всеобщая стандартность потом была блестяще обыграна в кинокомедии “С легким паром”. Одно время ее несколько лет подряд показывали 31 декабря, и, сидя в предновогодний вечер перед телевизором, мы смеялись и вспоминали свои истории.

Вскоре сколотились дружеские компании, мы с Ириной больше всего дружили с Кугно, Гуляевым и Воробьевым. Часто собирались либо у кого-нибудь в доме на Чкаловской, либо у нас с Ю. в Черемушках. Пили вино, пели песни, слушали магнитофон. Всегда было очень весело. Моя институтская и “космонавтская” компании перемешались. Мы вместе ходили в байдарочные походы, ездили в лес за грибами, иногда куда-нибудь далеко лесные дороги тогда еще не были перегорожены шлагбаумами, как сейчас.

Владик Гуляев и его жена Людмила (в обиходе Люська) стали нашими (моими и Ю.) большими друзьями. Люська у нас появилась несколько позже, летом следующего года, с новорожденным Димкой. У нас с Ю. уже была машина, и мы ездили встречать их в аэропорт.

Эта дружба была долгой и прочной, до последнего их дыхания: сначала не стало Владика, потом Люськи...

Владик окончил Высшее военно-морское училище инженеров вооружения в Кронштадте и в Центре появился в морской форме. Он был высок и строен, и форма очень ему шла. Замечательный он был человек -веселый, умный, интеллигентный. С ним было очень интересно разговаривать - он был остроумен, знал литературу и историю, великолепным был рассказчиком. Любил помечтать, как, дожив до пенсии, пойдет в бакенщики - будет жить в избушке, которую построит на каком-нибудь островке, “слушать реку и размышлять”...

А Людмила была Очень Важной Персоной - зубной врач-протезист, и очень многие - и космонавты, и их жены, и дети предпочитали ехать к ней в Щелковскую поликлинику, даже когда появилась своя, - руки у нее были просто золотые, и она делала то, что в зубоврачебной практике считалось невозможным и даже недопустимым.

Маленькая, щуплая, она была двужильной - и в физическом и в духовном смысле. К любому случаю у нее находились пословицы, шутки, прибаутки, какая-нибудь строчка из стихотворения. Даже о невеселых вещах - жизнь ее не очень-то баловала - она рассказывала без жалобных ноток, с усмешкой, с иронией. А глаза были у нее просто потрясающие - огромные, настоящего голубого цвета.

Но я забежала вперед - все это было уже после полета Валентины.

вперёд