Первое знакомство с Сергеем Павловичем

Наша новая жизнь кроме бесконечных тренировок и испытаний была насыщена разнообразными событиями, и простыми житейскими, и Чрезвычайно Важными. И одним из важнейших событий, которое взволновало нас до крайности, было официальное представление С.П.Королеву. Королев хотел видеть Николаева и Поповича и их дублеров, Быковского и Волынова, которым предстояло лететь на стартовую позицию, к ним присоединили и нас. Возглавлял “экспедицию” Е.А.Карпов.

Когда наш автобус подъехал к воротам на Ярославском шоссе, они открылись сами собой, как по щучьему веленью, и это меня поразило. “Сезам, откройся!” - подумала я. Много позже узнала, что эти ворота на фирме так и называли - “Сезам”.

После короткой суеты, которая всегда возникала вокруг, когда мы куда-нибудь приезжали, нас повели на второй этаж, в кабинет Королева.

Как помню, кабинет у него был огромный и огромный стол буквой “Т”. За него мы и уселись, а Жаннетин костыль поставили в угол.

Сердце у меня билось как сумасшедшее.

Каждая коротко рассказала о себе, правда, рассказывать было почти что и нечего - ну, родилась, училась, работала. Королев задавал вопросы, спросил, как возникло желание лететь в космос. Не помню, кто что отвечал, но к концу разговора Сергей Павлович сделался хмур и выразил неудовлетворение составом группы - тем, что в целом мы оказались далеки не только от ракетно-космической, но и вообще от какой-либо техники (что, однако, не помешало ему впоследствии остановить свой выбор на Терешковой, оставив без внимания наше с Ириной техническое образование).

В “Космических дневниках” Н.П.Каманина, опубликованных во второй половине 90-х годов, прочла, что Королев выразил сомнение: а сумеют ли они, то есть мы, правильно оценить обстановку и свое самочувствие, чтобы вовремя запросить посадку. Я такого не помню, может, это было сказано без нас, но это вполне соответствовало имиджу Сергея Павловича - говорили, что он не жаловал женщин на производстве и стремился ограничить их присутствие на полигоне. На себе мы этого ни разу не почувствовали: с нами он всегда был корректен, внимателен и добр.

Много писалось о большой дружбе между космонавтами и Сергеем Павловичем, так и было в первые годы - ребята относились к нему благоговейно. Его авторитет был непререкаем. “СП сказал” - это была истина в последней инстанции. Конечно, он был недосягаемо высок, но все же был свой, близкий - мы знали, как много внимания он уделял ребятам, особенно до полета Гагарина да и после, а потом и нам тоже. Он бывал в Центре, а когда мы приезжали “на фирму”, почти всегда находил время поговорить с нами.

Люди, близко знавшие Королева, его соратники по Космической Идее, рассказывают, что в молодые годы он страстно мечтал о полете в стратосферу, для чего спроектировал и построил планер СК-3, обеспечив ему запас прочности “на все случаи жизни”, в том числе и для спуска из стратосферы. Это был только еще конец тридцатых годов, и достигнутый аэростатами потолок высоты составлял всего 10-12 километров, а Королев мечтал о полете человека в космос... Эта мечта выжила во всех его крушениях и неудачах - и в лагерях, и в “шарашке”, и потом, когда он с головой ушел в создание “ракетно-ядерного щита Родины”.

Она могла погибнуть только вместе с ним...

Мне кажется, что за эти долгие годы он неоднократно “проигрывал” в воображении свой полет в космос, как в юности, когда учился летать: глядя на садящийся планер, представлял, как меняется картинка “капот-горизонт”, мысленно “добирал” ручку и всем телом чувствовал (а тот, кто очень хочет летать, чувствует!) движение аппарата.

Существует легенда, что С.П.Королев испрашивал у Хрущева разрешение на полет в космос, но получил категорический отказ. Он был готов лететь сам - и поэтому имел моральное право послать в непредсказуемый полет другого человека.

Академик В.П.Мишин, который в те годы был заместителем Королева, а потом заменил его на посту Генерального конструктора, признавался, что сам он никогда не решился бы отправить человека в первый космический полет. Королев решился - и вся полнота ответственности легла на его плечи. И неподъемный груз - распоряжаться жизнью другого человека для решения своих задач - камнем лег на его душу.

А то, что это были задачи Государственные и Жизненно Важные, не имеет значения. Это были его задачи.

Говорят, что Хрущев потребовал от Королева расписку с гарантией успешного исхода полета, и Королев такую расписку написал, а после полета она была уничтожена. Наверное, это тоже легенда, но ведь легенда не вырастает на пустом месте, ее питают самые яркие черты реальности...

И еще “говорят”, что Королев разрешил Феоктистову лететь на “Восходе” несмотря на то, что тот был очень нужен на “фирме” как разработчик, и даже несмотря на многочисленные претензии к нему со стороны медицины, рассчитывая этим показать, что в космос может лететь человек с обычным, не “космическим” здоровьем и даже без особенной подготовки, именно потому, что все еще лелеял надежду слетать сам. После первых полетов, когда основной вопрос - сможет ли человек существовать в космосе - был решен положительно, Королев стал крайне отрицательно относиться к требованиям медиков, считая их чрезмерными.

Свои встречи с Сергеем Павловичем могу пересчитать по пальцам: их было немного, и в большинстве случаев я была “в числе прочих присутствующих” (при его встречах с космонавтами или на каких-то совещаниях). Но каждая встреча была Событием. И я очень хорошо помню часто казавшееся мне грустным и усталым выражение его лица и его глаза, смотрящие прямо в душу. В его отношении к космонавтам, они все об этом говорят, чувствовались отеческие нотки, но к Гагарину, как к первенцу, отношение было особое: Королев отправил с ним в космос частичку своей души. Свою Мечту...

Теперь, когда все состоялось, можно строить всякие квазифилософские конструкции, видеть предопределение, Промысел Божий, или, говоря материалистическим языком, историческую обусловленность выбора Гагарина. Но факт остается фактом: доклад, посвященный проблемам ракетного полета человека в стратосферу, Королев написал в день рождения Гагарина, 9 марта 1934 года, а зачитал его на стратосферной конференции в Ленинграде 5 апреля того же года. “Бывают странные сближенья...”

Вернер фон Браун, второй великий ракетчик, на вопрос, почему американцы так отстали от нас на первом этапе развития космонавтики, ответил так: “У нас не было своего Королева”. И это уже не легенда, это высказывание неоднократно публиковалось в нашей прессе.

Неудавшийся тост

В первых числах августа ребята уехали на старт “запускать” Николаева и Поповича.

Для нас это было Событием Чрезвычайной Важности - мы впервые переживали запуск космического корабля как часть собственной жизни. С нетерпением ждали сообщения о старте - очень волновались за ребят, а сообщение означало бы, что запуск прошел успешно. Отсутствие же сообщения могло означать все что угодно. Кроме того, считанное число людей во всем мире знало о предстоящем пуске, а мы - знали! И это наполняло меня (других, думаю, тоже) гордостью и острым чувством причастности к Великому Делу.

Волнение было так велико, что, когда вдруг ночью (вернее, ранним утром, часа в четыре) мне почудился или приснился какой-то звук, похожий на пушечный выстрел, я вскочила и побежала по комнатам будить девчонок, спросонья решив, что это салют в честь запуска наших ребят.

То-то было потом смеху!

Потом была встреча. Космонавтов встречали на Внуковском аэродроме и везли в открытых машинах по Ленинскому проспекту, а вдоль проспекта, как видим сейчас в кинохрониках, стояли “москвичи и гости столицы”, приветствуя героев космоса.

На Ленинском проспекте встречали тогда всех важных гостей, прибывавших в столицу. Фонарные столбы вдоль проспекта были пронумерованы и расписаны между предприятиями и организациями. Наш институт тоже имел “свои столбы”, и когда нас (в рабочее, конечно, время) отправляли встречать какую-нибудь Важную Персону, так и говорили: “К нашим столбам”.

Не помню только, откуда брались в руках у москвичей флажки и цветы - раздавали, что ли?

Но встречать космонавтов на Заре космической эры люди выходили сами. И народу всегда было видимо-невидимо. На Красной площади проходил митинг, на трибуне Мавзолея вместе с космонавтами стояли Первые Лица Государства во главе с Хрущевым. На площадь пускали по приглашениям, “не приглашенные” ожидали начала демонстрации на соседних улицах.

“Центровские” приезжали на автобусах загодя - пробиться через забитые народом улицы было не так-то просто - и располагались на гостевой трибуне слева от Мавзолея, а потом проходили в “хвосте” ближайшей к Мавзолею колонны.

Ребята знали это и высматривали своих. Конечно, приветствуя космонавтов, мы вопили и махали руками, но особенно не выделялись из прочего народа: все выражали восторг и ликование, и многие так же интенсивно. Когда я поняла, что Павел и Андриян видят нас, видят меня, была просто на седьмом небе!

После демонстрации в Кремле устраивался банкет. На банкете в честь Николаева и Поповича Гагарин вызвал меня сказать тост - именно вызвал, как в школе вызывают к доске. Я упиралась, но он настоял, и мой тост был неудачен.

Тогда я почему-то больше думала об оставшихся на Земле - о тех, кто строит корабли, готовит космонавтов. Я думала - Боже, как же нам было страшно за ребят! В голове вертелись симоновские строки про механика: “И руки раскинув, расставив ноги, в степи остаешься стоять крестом”. Я ощущала весь драматизм этого ожидания: ты приготовил самолет, ты проверил его тщательно, как только возможно, и даже еще тщательней, и ничего не можешь больше сделать - только ждать. Я думала о том, что самую тяжелую, самую сложную и опасную на земле работу делают мужчины, думала о шахтерах, о летчиках, о солдатах на войне. Но больше всего почему-то думала о женщинах, чьи мужья уходят на такую работу, а они ждут... Ждут и не могут ничем помочь. И вот, изложив все это сбивчиво и путанно, я заключила: “Давайте выпьем за тех, кому на земле тяжелее”.

Гагарин молчал, и все молчали, и в этом молчании сгущалось неодобрение. Потом Гагарин сказал: “Ну, что же, выпьем за тех, кому на земле тяжелее”. Все чокнулись и выпили.

А я почувствовала себя так, как будто не выдержала экзамена.

Экскурсия на космодром

В конце августа 1962 года планировался запуск автоматический межпланетной станции к Венере, и нам решили показать стартовую позицию и запуск ракеты - чтобы знали, что это такое, на самом деле, а не только по книжкам.

Нам показали все - и монтажно-испытательный корпус, и подъездную железную дорогу, по которой на специальной платформе в лежачем положении доставляется ракета, и бункер, откуда ведется связь.

Мы были потрясены - все такое огромное, какие-то циклопические сооружения! Особенно меня поразил котлован - как пропасть, а если представить ревущее в нем пламя, совсем делается жутко.

Вместе с нами летел на космодром Келдыш (вернее сказать, это мы летели с ним, наверное, даже на его самолете). Нас представили ему. Мы, конечно, очень смущались, боялись показаться глупыми. Мстислав Всеволодович задавал обычные вопросы: как жизнь, как настроение, какие трудности?

Нам подобные вопросы задавали часто: тогда интерес к космосу и к космонавтам (и к нам тоже) был большой. И возникала задача - найти правильный ответ, то есть сказать не то, что думаешь, и не то, что есть на самом деле, а то, что нужно и правильно сказать в данной ситуации. Тот, кто спрашивал, и не ждал искренности, интересно было - что ответят?

Такая вот велась игра: положенный вопрос - положенный ответ.

Наверное, это и были ростки двоемыслия, но тогда это казалось естественным. И мы всегда отвечали одинаково и очень бодро, что, мол, жизнь у нас хорошая, а трудностей мы не боимся ("за шиворот их и - к ногам!”), и, как ни странно, такой “правильный ответ” совпадал с действительно правильным - будущее казалось нам светлым, безоблачным, полным тяжелого, но радостного труда и не менее радостных свершений. И мы готовы были преодолевать любые трудности.

Мстислав Всеволодович спросил, читаем ли мы художественную литературу. Девчонки дружно начали говорить, что нет, некогда, надо очень много узнать, надо читать техническую литературу и так далее. Келдыш внимательно посмотрел на нас, улыбнулся и как-то грустно сказал: “Надо читать. Надо находить время”.

От короткого разговора с Келдышем осталось впечатление огромного человека, погруженного в дела и заботы колоссальных масштабов. Нас представляли многим высокопоставленным лицам, но ни разу больше не возникло у меня такого чувства - что соприкоснулась с огромным и необычным.

Это была моя вторая встреча с Келдышем. Первая, в его кабинете, когда я принесла заявление :"Хочу в космос!”, как-то прошла мимо сознания - я очень волновалась. Конечно, я много раз видела его в институте, когда он поднимался по лестнице в свой кабинет на втором этаже, но разговаривать вот так, “персонально”, конечно, не приходилось - да и о чем бы?!

А вот довелось, и в памяти всплыла живая картина: Келдыш, худощавый, седой, с замкнутым узким лицом, поднимается по лестнице в старом особняке на Миусской, где располагался тогда наш институт. Лестница из белого мрамора, широкая, с массивными дубовыми перилами и чугунным литьем; на ступенях ковровая дорожка, закрепленная металлическими прутьями. Он идет неторопливо, чуть прихрамывая, люди здороваются с ним почтительно, и лица их делаются добрыми и хорошими...

Удивительно - мы ведь и представления не имеем, что хранит в своих тайниках наша память и по каким странным ассоциациям из глубин подсознания всплывает иногда то, что, кажется, прочно и навсегда забыто. Вот и эта лестница...

В 1944 - 1946 годах мы жили в Докучаевом переулке у бабушки, в квартире на третьем этаже старого дореволюционного дома, и в нем была парадная лестница, не такая широкая, как на Миусской, но тоже с мраморными ступенями и чугунными завитушками перил. Окна на площадках были большие и чистые, ступени белые, и на лестнице всегда было светло и празднично.

Парадной лестницей пользовались редко: ходить с черного хода удобней - дверь выходила в кухню и запиралась только ночью на крюк, а днем там всегда кто-нибудь был (квартира коммунальная, многонаселенная). И уж, конечно, мы, дети, бегали по своим детским делам по черной лестнице, а по парадной - когда шли с кем-то из взрослых. Тогда поднимались чинно, мама или бабушка одергивали: “Не скачи через ступеньку!” - так что создавалось впечатление торжественности.

Когда потом, уже студенткой, я приезжала навестить бабушку и поднималась по этой “парадной” лестнице, ничего торжественного и светлого в ней не было: ступени грязные, обшарпанные, окна почти непрозрачные, куски перил повываливались...

Потом эта лестница на Миусской всколыхнула мои детские воспоминания - может быть, из-за людей, которые по ней ходили. И здесь, на космодроме - так, казалось бы, не к месту! - выплыла вдруг из забвения эта лестница в доме на Докучаевом, потянула за собой детские картинки, и мне стало как-то легче существовать в этой серьезной и деловой действительности...

Что такое надир?

Наша подготовка шла скачками: то начиналась страшная спешка, то вдруг оказывалось, что спешить некуда. Государственный экзамен сначала назначили на середину сентября, потом перенесли на декабрь. Это, конечно, вызывало нервозность.

11 сентября 1962 г.

Обстановка какая-то непонятная: с одной стороны, гонят, с другой - собираются отправить в отпуск. На середину октября назначен госэкзамен. Очень страшно. Вот уж где я просто не имею права пребывать на среднем уровне! Нужно заниматься! Упорно, как Терешкова, и даже еще упорнее. К счастью, вечерами меня грызет тоска, поэтому все-таки занимаюсь.

Завтра семинар по геофизике, все зубрят, а я пишу мемуары - очень не хочется учить всю эту чепуху. И хочется спать...

14 сентября 1962 г.

За эти два дня мир перевернулся, и совсем не в ту сторону... Из разговоров с промышленниками поняла, что наши скафандры будут готовы в октябре. Не все, а “сколько надо”. Скафандр Терешковой уже готов.

Началась вдруг ужасная спешка: гонят с центрифугой, с прыжками, на прыжки должны ехать вот-вот, причем так - двое едут сейчас, остальные вращаются, а потом приезжают. Летит, по-видимому, Терешкова...

Сегодня проглотила еще одну горькую пилюлю, правда, позолоченную: ходила к Карпову разговаривать о поступлении в аспирантуру. Он сказал, что, конечно, год терять не стоит, возможно, что в первый полет я не попаду, поэтому надо идти учиться. Думаю, комментарии излишни. И не хочу больше об этом! Очень мне тошно...

А в общем, это переживаемо. Многие это уже пережили, теперь предстоит мне. Ну, что же, почему я должна быть счастливее других?

Все время плохое настроение, как осенний дождь...

Мы, конечно, очень волновались, волновались за нас и ребята, выражая это больше в форме подначек - то в столовой масло со всех столов соберут, к нам поставят ("А то вы хиленькие”), то скажут нашей официантке Вале, чтобы принесла добавку ("А то они жалуются, что все время голодные ходят”), то еще что-нибудь придумают.

Экзамен прошел благополучно, все получили хорошие оценки. Помню, у меня получился “заскок” - забыла вдруг, что такое надир. Начала ерзать, подошел Гагарин: “Ты чего?” Я сказала, чего. У него, видно, тоже заскок случился, пошел смотреть в книжку. Пришел и доложил, что надир - это точка, противоположная зениту, а зенит - точка, которая над головой. Потом мы над собой посмеялись элементарные вещи из головы выскочили!

После экзамена нас из слушателей-космонавтов перевели в космонавты, и мы стали полноправными членами отряда.

Приехал однажды Н.П.Каманин, долго беседовал с нами “за жизнь”, спросил, хотим мы стать кадровыми офицерами ВВС или останемся гражданскими лицами. Сказал - подумайте. Мы думали, совещались между собой и с ребятами, в конце концов решили, что нужно быть как все, и нам присвоили первое офицерское звание - младших лейтенантов (одна маленькая звездочка на погоне). Нужно признаться, что настоящими, “всамделишными” офицерами мы так и не стали, хоть и прослужили около тридцати лет: случалось нам, и не раз, поступать не так, как положено военным людям. Ребята нам тогда говорили: “Ну, профсоюз развели!"

Во время тренировок, особенно к концу срока подготовки, нас много “снимали” на фото- и кинопленку. В Центре этим занимались два человека - Володя Базанов, служащий Советской Армии (то есть гражданский человек) и Боря Смирнов, солдат.

Был Боря белобрысый, с худой цыплячьей шеей, совсем ребенок; мы очень с ним подружились и немножко его опекали. Когда Боря “намыливался” в самоволку, кто-нибудь из нас гладил ему “цивильную” рубашку.

Фотографии он делал великолепные, как и Володя, их набралось у меня великое множество. Ю. аккуратно их собирал, а потом сделал и подарил мне два “космических” альбома. На обложке - чайка над волнами. “Я Чайка!”

Как у Чехова...

А Боря наш - уже не Боря, а Борис Алексеевич Смирнов, имеет имя в кинематографе. И то сказать, сорок лет прошло...

В один из зимних дней нас повезли на Красную площадь - перед серьезным и ответственным делом следовало поклониться святыням. Это была традиция - накануне полета космонавты посещали Мавзолей и кабинет Ленина в Кремле. Не думаю, чтобы с трепетом душевным - это было ритуальное действо и, как всякое ритуальное действо, отправлялось механически.

Нас в кабинет Ленина не водили, не помню уж, почему. Мавзолей в тот день был закрыт, и мы просто прошлись по Красной площади, а наши фотографы Боря и Володя нас пофотографировали.

вперёд