Отдельный женский батальон при первом отряде

Как рассказать о том, какие мы были? Лев Толстой, забыла уже где, пишет, что это заблуждение - думать, что человек обладает одними и теми же определенными качествами. Люди как реки - говорит Толстой: вода в них одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то широкая, то теплая, то холодная, то мутная, то прозрачная.

Мне очень нравится это: люди - как реки...

Так вот: мы. Мы собрались в Центре в марте-апреле 1962 года. Первой в начале марта прибыла Валентина, вскоре приехали Ирина и Таня, Жанна появилась десятого апреля, а я - двенадцатого.

Каждая из нас пришла со своим жизненным опытом, и каждая принесла что-то особенное. Самая, пожалуй, сильная струя в нравственном климате нашей группы - дух спортивной состязательности, который принесли с собой Ира и Таня. Обе они пришли из сборной команды СССР по парашютному спорту, то есть из коллектива, в котором существуют свои законы и нормы поведения. И надо сказать, что этот “спортивный” стереотип поведения в наших условиях нашел благодатную почву: мы знали, что полетит одна, и каждая считала себя достойной.

Жили мы очень тесно, что называется, нос к носу, в значительной, хотя и специфической изоляции от внешнего мира. Людей вокруг нас было много, больше, чем в прежней жизни, - люди, которые строили корабли, шили скафандры, ставили на борт эксперименты, подвергали нас разнообразным испытаниям, учили, лечили, тренировали, возили, кормили... Не могу сказать, что лица мелькали, как в калейдоскопе, но они появлялись и исчезали, а мы стояли как на юру, открытые всем ветрам и всем взорам.

И тем не менее наша жизнь была очень замкнутой, крутилась на маленьком пятачке за забором с колючей проволокой и собаками по ночам. Но если бы я тогда задумалась о своем мироощущении, вряд ли включила бы в него “оторванность от мира”. Однако границу между собой и миром мы ощущали: нас было пятеро на весь Советский Союз, мы были отдельно от всех, мы были особенные.

Я говорю от собственного лица, но думаю, что и остальные в той или иной мере чувствовали то же.

Кстати сказать, именно на этом этапе, когда ты остро ощущаешь свою избранность, но она, эта избранность, еще не реализовалась, и залетают в душу семена величия, которые потом прорастут под фанфары. И, может быть, из-за этого ощущения тайной избранности (“высокомерие безымянной славы”!) так круто ломались потом судьбы. Но это к слову.

С теми, с кем мы общались постоянно, завязывались теплые отношения: мы дружили с нашими докторами, лаборантками, водителями, официантками и поварами. Почти все они, слава Богу, живы-здоровы, многие по-прежнему работают на своих местах, и мы по-прежнему испытываем друг к другу теплые чувства и встречаемся радостно.

Однажды, когда я, давно уже не числясь в отряде, зашла за чем-то в летную столовую, Валя и Катя, прежние наши официантки, и Наташа, повар, сбежались, обступили меня и никак не хотели отпускать: “Ну, давай, мы тебя покормим!”

Миша, который тогда был так же молод, как и мы, и возил нас в “рафике”, сейчас седой и солидный и водит “фирменный” центровский автобус. Когда случается у нас какое-нибудь всеобщее мероприятие с выездом, до чего приятно, войдя в автобус, сказать: “Здравствуй, Миша!” И услышать в ответ: “Здравствуй, Валя!”

И еще много есть людей из тех лет, и все мы - как из одного партизанского отряда!

В формировании отношений внутри группы сыграло роль и то, что мы существовали отдельной административной единицей: ребята, посовещавшись, решили не включать нас в состав отряда, считая, видимо, что женщины в космонавтике - явление временное. Потом слышала я и от Гагарина, и от Шонина (он одно время был секретарем нашей партийной организации), что решение сделать нас “отдельной единицей” было ошибочным: сложностей и неприятностей в группе из-за этого было больше, чем могло бы быть.

Сейчас не восстановить всех перипетий наших отношений, всех приливов и отливов нашей вражды и дружбы. Есть дневники, но события там все больше обыденные и на сегодняшний взгляд незначительные, а оценки, конечно, односторонние. Трижды встречается запись, что меня “обвиняют в отрыве от коллектива и высокомерии”. Но я не могла признать себя повинной в грехе “отрыва” и высокомерия: весь опыт моей прошлой жизни восставал против этого.

Коллектив, отношения с коллективом, отношение коллектива к тебе - тогда это были вопросы жизненно важные. В характеристиках писали: “Пользуется уважением коллектива”. Или “не пользуется” - и тогда все, сливай воду. И вердикт, который выносил в отношении тебя коллектив, был истиной в последней инстанции. И невозможно было ни усомниться в справедливости этого вердикта, ни пренебречь им. “Я счастлив, что я этой силы частица!” - эти слова моего любимого поэта* были не просто словами и не мыслью даже, а глубинным, живым чувством, родившимся, наверное, вместе со мной.

*В.В. Маяковский.

“Коллектив всегда прав” - это я вынесла еще из школьных своих лет. И как радостно было жить, растворившись в коллективе, и чувствовать его всегдашнюю мудрую правоту... Так я и жила все предыдущие годы: и в школе, и в институте в отношениях с коллективом у меня был полный порядок. А придя работать в Отделение прикладной математики, попала в очень хороший, молодой, дружный, высокоинтеллектуальный коллектив, в котором, смею сказать, меня любили. Может быть, потому, что, во-первых, я была одной из самых молодых, а во-вторых, приходится признаться, из самых необразованных.

Мои сослуживцы были физики-теоретики, окончившие университет, а мое образование было сугубо и чисто техническим - мне недоставало “гуманитарной составляющей”.

Например, я обнаружила, что являюсь полнейшим профаном в философии: из великих имен имела смутное представление лишь о Гегеле, об остальных же знала, что их концепции были либо ошибочные, либо вредные, советскому человеку не нужные. Я удивлялась, когда в обыкновенном разговоре вдруг упоминалось имя Канта, или Ницше, или еще кого-нибудь, о ком я слыхом не слыхивала, и поняла, что меня просто-напросто никогда не учили думать. Начиняли знаниями, как пирог капустой, учили решать задачи, сначала отдельные - по математике, механике, сопромату, термодинамике, потом комплексные. Научили проектировать ракетные двигатели. А думать - нет, не научили.

Мое школьное увлечение литературой тоже, как выяснилось, немногого стоило: все “яркие” и “свежие” мысли, за которые меня так хвалили на уроках литературы, шли по предписанному руслу, кумиры мои были из числа “дозволенных” - я увлекалась Белинским, Писаревым, Маяковским и не знала, что есть такие поэты - Цветаева и Ахматова и такой писатель - Хемингуэй.

Небольшая книжечка Ахматовой попала мне в руки, когда я работала уже в Институте, и я читала ее трое суток подряд - и на работе, и дома. И, видно, в таком я была потрясении, что меня эти три дня никто не трогал.

Моя неосведомленность в вопросах философии, истории, литературы то и дело обнаруживалась, как шило, которое в мешке не утаишь, заставляя меня смущаться и досадовать на себя.

Однажды вот - в Институте разнесся слух, что в сотом книжном магазине на улице Горького будут “давать” Хемингуэя. Все сорвались со своих месть и помчались. Народу в магазине было тьма: одна очередь за открытками (почему-то, чтобы купить книгу - это был двухтомник в черном переплете, - надо было заполнить открытку с заявкой, на которой следовало указать свою фамилию и адрес); другая очередь в кассу, третья к прилавку. А я по невежеству не знала, как правильно написать имя автора... Очень мне было стыдно...

С изобразительным искусством у меня тоже было “все в порядке”: мы всем классом ходили в Третьяковскую галерею, внимательно слушали экскурсовода, старались усвоить, каким мазком автор хотел что сказать. Знали и почитали великих русских художников. И вдруг однажды Володя Крылов принес на работу книгу Джона Ревалда “Импрессионизм” оказалось, что есть и такие художники.

И многие другие имена открылись мне через общение с моими новыми друзьями. Это благодаря им я прошла через мучительное и радостное увлечение Хемингуэем, потом - Ремарком. (Замечу в скобках: не надо думать - ну и работнички, то Ахматову читают, то картинки рассматривают! Мы работали столько, сколько нужно, - и по вечерам, и по воскресеньям, и ночью.)

Кроме всего прочего, начав работать, сразу поступила учиться в университет, и тут мне, конечно, тоже помогали. Такая вот была обстановка. Я жаждала учиться - всему, меня всему и учили, а кого учат не по обязанности, а по душе, того, как правило, любят.

Я испытывала к своим новым друзьям почтительное уважение, особенно к Тане Гермогеновой. Она была старше меня лет, может, на пять, но уже была кандидатом физико-математических наук.

Помню, мою “черную” зависть вызвал такой эпизод. Мы собрались как-то выпить - просто так, от хорошего отношения друг к другу и от игравшего в нас чувства полноты и радости жизни. Таня с мужем и маленькой дочкой жила неподалеку от Института, в том доме, где сейчас ресторан и гостиница “София”. Ресторан внизу и тогда был, а на верхних этажах - коммунальные квартиры, огромные, многонаселенные. Сюда мы и пришли со своими авоськами и бутылками.

Только Таня начала чистить картошку, как явился к ней на консультацию аспирант. Они пристроились тут же на уголке кухонного стола и начали писать друг другу на листках дифференциальные уравнения в частных производных и что-то энергично обсуждать, а картошку чистила я. И исходила завистью. Но зато, когда аспирант удалился и мы поставили кастрюлю на огонь, Таня спросила: “А сколько соли?” - и вот тут настал час моего торжества. Шучу, конечно.

И другие тоже - и Миша Масленников, и Володя Чуянов, и Лев Майоров, и Олег Москалев, и Юра Сигов, - все они были талантливы, веселы, остроумны.

Уйдя из Института в “школу космонавтов”, я очень долго не могла оторваться от них душой, они меня тоже помнили. Какие они писали мне письма - на распечатках со “Стрелы”, со стихами, картинками, кусками программ, туда же вклеивали оттиски своих научных статей, которые за это время были опубликованы. Они сочиняли их все вместе, и это были своеобразные отчеты за “истекший период”. Представляю, как они веселились, когда их сочиняли! И какую радость доставляли мне эти послания! Возникало чувство, что я не одна в этом жестком мире...

И вот, из такой атмосферы опеки и покровительства я попала в условия жесткой конкуренции.

Нас часто спрашивали во время подготовки к полету, да и потом, есть ли у нас конкуренция. Мы всегда (наверное, потому, что слово “конкуренция” было тогда из разряда “неприличных”) единодушно и очень решительно говорили, что нет.

Но как же нет? Ведь каждая старалась как можно лучше пройти очередную тренировку или испытание (за счет собственного труда и пота), и, конечно, все ревниво следили за результатами остальных и сопоставляли со своими. Однако пакостей друг другу мы не делали, наоборот, всегда старались помочь и поддержать.

Когда кто-то проходил очередное испытание, остальные “болели” за подругу, а к возвращению готовили какой-нибудь маленький подарочек - этот порядок завела Ирина, и он продержался до самого полета. Помню, когда я вернулась из сурдокамеры, девчонок дома не было - летали, а на моей подушке лежали открытка с кратким приветствием, шоколадка и пластмассовый олененок. Не могу передать, как было приятно! А этот олененок до сих пор у меня жив...

Перед внешним миром мы держались единым фронтом и друг друга не “продавали”.

Такой, например, эпизод: мы с Татьяной иногда покуривали - тогда это входило в моду у московских девиц. Курить космонавтам было категорически запрещено, и мы всегда прятались в какой-нибудь закуток. Но однажды кто-то все-таки нас “засек” и “заложил”, и на очередном служебном совещании в субботу Григорий Герасимович сказал, что есть, мол, сведения, что “некоторые из вас”, курят. Валентина, хотя и знала, что это так, с возмущением отвергла эти обвинения: “Девчонки? Курят?! Да вы что! Я, как старшая группы...” Перед таким натиском Григорию Герасимовичу ничего не оставалось, как “снять вопрос с повестки дня”.

Мы не скрывали друг от друга своих трудностей и недомоганий. Когда начались у меня вдруг боли в желудке, я, потерпев какое-то время, пожаловалась нашему терапевту Андрею Викторовичу Никитину (неофициально, разумеется). Он сказал, что это невралгия, и выдал мне огромную бутыль какой-то микстуры. Девчонки знали, что я принимаю лекарство, и если я забывала убрать эту бутыль от посторонних глаз подальше, кто-нибудь из них обязательно прятал ее в тумбочку.

Так что в нашей жизни, как и в любой другой, было всякое. Да и трудно представить, чтобы в маленьком, живущем замкнуто и обособленно, да еще так тесно, женском коллективе всегда тишь да гладь да Божья благодать. Мы все были разные, с разными привычками и наклонностями, с разным жизненным опытом. Но была у нас общая черта, которая усугубляла обстановку: нам всем в высокой степени присуще было стремление “бороться и искать, найти и не сдаваться”, - а иначе мы и не собрались бы здесь вместе. И вот мы сходились и расходились, ссорились и мирились, группировались и перегруппировывались, словом, варились в своем котле, и какие в нем кипели страсти!

Сейчас страсти улеглись, и мы опять вместе. Не так, конечно, как в те далекие времена, когда жили одной жизнью, - сейчас у каждой своя семья, своя жизнь, свои дела и заботы. Но мы по-прежнему ощущаем себя членами той давней группы. Конечно, мы теперь только “душевная”, а не административная единица, но тем не менее у нас есть традиции и есть “дисциплина”. Что держит нас вместе?

Думаю, не ошибусь, если скажу, что тот короткий жизненный этап, когда мы готовились к космическому полету, был самым ярким, самым драматичным, самым трудным и самым значительным для всех нас: наша жизнь непосредственно соприкасалась с людьми и событиями мировой значимости.

Оглядываясь назад, понимаю, что те тяготы и опасности, которые мы претерпевали при подготовке к полету, стремление к высокой цели и соперничество на пути к ней - все это очень крепко нас спаяло, можно сказать, сроднило. Потом жизнь нас разводила и снова сводила, и, живя в одном доме, мы и не виделись иногда подолгу, но родственное чувство все равно оставалось. Мы все друг с другом в чем-то расходимся, каждая с каждой. И в каждой есть черты, несимпатичные и даже неприятные для кого-то из остальных. И все же... “Мы с вами одной крови, вы и я!” - говорил Маугли зверям. Так и мы тоже - одной крови. Я назвала бы это чувством внутреннего единения. Центром притяжения, связующим и цементирующим началом, конечно, является Валентина, вокруг нее все и крутится. 16 июня, в день ее старта, мы каждый год собираемся у нее, и помешать этому может разве что землетрясение. Приходит много народу, бывает шумное и веселое застолье и много хороших и высоких слов в ее адрес. Но она всегда “переводит стрелку” на нас, как будто это мы четверо летали в космос, а она ожидала нас на Земле.

Бывает, что сидим до рассвета, вспоминаем “ту жизнь”, грустим и смеемся, поем “те песни”. Мы приходим к ней все вместе с одним букетом, а уходя, уносим четыре: она обязательно вручает нам огромные букеты великолепных роз.

Есть у нас еще одна традиция - собираться на дни рождения. Не ожидаем приглашения и разрешения не спрашиваем - покупаем общий подарок и приходим. И это неотвратимо, как Новый год, - хочешь, не хочешь, а встречать надо. Мы очень хорошо знаем друг друга, знаем, что кому в данный момент нужно, у кого какие пристрастия, знаем, кто из нас любит украшать себя, а кто - интерьер квартиры. Знаем, какой цвет любимый, знаем размер обуви (а также все другие размеры). Так что с подарком больших проблем не бывает (исключая, конечно, Валентину - ей подарок подобрать трудно).

Однажды в качестве подарка фигурировала стремянка. А что - вещь в доме нужная, а мы знали, что она (не буду говорить, кто) давно хочет ее приобрести.

Если предстоит какое-нибудь особое событие (юбилей, свадьба у кого-то из детей, еще что-то), тут уж все приходят и помогают по хозяйству.

В тот год, когда я уехала из Звездного городка, случилась у меня юбилейная дата, и возникла проблема: нарушить традицию, разумеется, невозможно, а ехать всем ко мне “в такую даль” хлопотно. Вот и решили, что соберемся у Ирины. Девчонки еще с вечера все купили и наготовили, а я приехала на собственный день рождения, как в гости.

Так что “особый бабий батальон при первом отряде”, как и по сию пору называет нас Леонов, сохранил (через столько-то лет!) свою целостность. В космической среде это явление уникальное - даже легендарный первый отряд не может таким похвастаться. И это тем удивительнее, что “батальон” - “бабий”: считается ведь, что женщины к настоящей дружбе не способны.

Я бы даже сказала, что скорее это не дружба в обычном понимании, а соучастие в жизни друг друга. Каждая знает: будет нужно - девчонки придут на помощь. Проверено жизнью неоднократно. Мы-то мало чем можем реально помочь Валентине, а она всегда помогает нам в трудных обстоятельствах. Меня она поддерживала и спасала в самый тяжелый период моей жизни (и, спасая, заслала в Кабул). Нам всем - не скажу, что легче, но спокойнее жить, зная, что она есть.

Первый и тогда единственный

И наконец, отношения с отрядом. Не приняв нас в отряд организационно, ребята тем не менее считали нас “своими”, помогали, учили, опекали.

Какой он был тогда, отряд?

Это действительно был отряд. Он был четко оформленным образованием - и организационно, и идеологически, и нравственно. Они были “один за всех и все за одного”, как мушкетеры Его Величества Короля.

Конечно, молва романтизирует героев, но о том, что первый отряд был “дружный”, “самый дружный”, и сейчас еще рассказывают в Центре. Говорят, они поклялись помогать друг другу, поклялись, что те, кто слетает, сделают все, чтобы слетали остальные. Наверное, это правда, потому что действительно слетали все, кто не “сошел с дистанции” по здоровью или по другим причинам.

Авторитет отряда был очень высок. Когда говорили “Отряд решил” или “Отряд не согласен”, это сразу перетягивало чашу весов, как было, например, в случае со списанием Володи Комарова. Отряд был высшим судией и наставником. Отряд был защитой и обороной.

Командиром отряда в те годы был Гагарин. Как командир, он никогда не бывал мелочен. Мелкие дела утрясались как-то помимо него, и мелкие нарушения он пропускал как бы мимо внимания, оставляя возможность для “саморегулирования”. Но если вдруг что-то “выходило за рамки”, он умел проявить жесткость: собирал отряд и делал внушение, не заботясь о том, чтобы друзья-космонавты не подумали: “Вот, занесся...”

Он всегда вел себя естественно, так, как считал нужным, и, как правило, “попадал в десятку”. Эта его искренность, полное отсутствие какой-либо рисовки очень меня привлекала: я всегда почитала искренность за одну из ценнейших человеческих добродетелей. Тем более что встречается она весьма не часто...

А ведь, наверно, было ему не так просто найти верный тон общения с ребятами: совсем недавно они были “на равных”, и вот - Командир, Герой, Любимец планеты... Тогда еще помнили, что на его месте мог оказаться любой из первой шестерки. Ни ордена и звезды, ни уникальная слава и популярность во всем мире не избавляли его от необходимости заработать в своем новом качестве авторитет у товарищей, которые теперь стали и подчиненными. Может быть, это удалось ему не сразу, не знаю. Но удалось.

По всеобщему молчаливому согласию Гагарин считался “самым главным” в Центре: он должен был все знать и за все быть в ответе. Что бы у кого ни случилось по службе или дома, бежали искать помощи и спасения у Гагарина. Иногда доходило до смешного: когда однажды маленький Быковский запер в ванной няню со своим младшим братом, а те стали кричать и звать на помощь, побежали за Гагариным.

Конечно, он не был всемогущ и всем, кто искал его помощи, помочь не мог, но на его внимание и участие мог рассчитывать каждый. Я думаю, основой, стержнем его личности было чувство высочайшей ответственности перед людьми. Перед всеми людьми.

Может быть, перед человечеством...

Что еще об отряде? Говорили, у них был обычай: если вдруг кто-нибудь из героев проявлял “элементы зазнайства”, его “купали”. Иногда они приезжали на завтрак и говорили, например: “Вчера Германа искупали”. Я как-то спросила: “Как искупали? Что это значит?” - Говорят, поставили под душ прямо в одежде. Почему-то больше всего меня занимала мысль, как же потом высушить и отгладить форму. Мне тогда казалось, да и теперь кажется, что скорее это было какое-то символическое действо. Спрашивать сейчас не хочется, кто-нибудь потом сам напишет.

Разумеется, в отряде были симпатии и антипатии, существовали микроколлективы и подводные течения, незаметные для постороннего глаза. Вообще любую проблему, любое происшествие в отряде они старались в отряде же и разрешить, не вынося сор из избы. Если же случалось какое-нибудь серьезное происшествие, которое помимо их воли получало огласку, приезжал Каманин, собирал отряд и устраивал “разнос”.

Разносы Каманина до сих пор вспоминаю с содроганием. Собирали отряд, приходил Карпов, другие начальники. Каманин садился за стол напротив всех, бывал хмур, на скулах ходили желваки. Он произносил разгромную речь, в его изложении детали происшествия выглядели устрашающе, несмотря на то что были они всегда вполне тривиальны: ну, выпивка, ссора с женой, случайная драка без членовредительства или какое-нибудь еще нарушение морального кодекса строителя коммунизма.

“Про вас же песни поют!” - заключил он однажды свою гневную тираду.

Давление на психику было таким сильным, что и впрямь начинало казаться, что произошло что-то ужасное. Космонавты сидели в мрачном молчании, с замкнутыми лицами. Тот, кто “попался”, был свой человек, наш товарищ, и в душе никто его не осуждал: все живые люди, с каждым может случиться... Я всегда чувствовала себя так, как будто это меня выволокли на публичную порку. Убеждена, что и всем было страшно и противно.

Приходилось кому-то выступать от отряда, наверное, тому, кто в это время был парторгом, - выступали без энтузиазма, невооруженным глазом видно было, что “отбывает номер”. Все знали: таковы правила игры, все уже состоялось, судьба этого человека или этих людей решена, а это все - ритуальные танцы...

Мы, девчонки, старались как-нибудь увильнуть от этих разборок, куда-нибудь забуриться. Не удавалось - это была хорошо отлаженная машина, а от машины не спрячешься...

В 1964 году из отряда с формулировкой “за невозможностью использовать” был отчислен Эдуард Кугно, не летавший космонавт второго отряда. Был он человеком неординарным, самостоятельно мыслящим и однажды на политзанятиях выступил со свежей идеей: однопартийная система, сказал он, неэффективна, и для динамичного развития общества следует создать оппозиционную партию, которая будет ставить перед собой те же цели - борьбу за социализм, за светлое будущее человечества, за мир и счастье трудового народа, но тактика этой борьбы будет отличаться от тактики КПСС. Вторая блестящая идея, которую он высказал: необходимо более полно и правдиво информировать людей обо всем, что происходит, так как ложь и умолчания приводят к возникновению всяких диковинных слухов, что не служит на пользу обществу.

Уму непостижимо - что подвигло его выступить с этими гениальными идеями. И не на чьей-нибудь кухне, что тоже могло быть небезопасно, а во всеуслышание на политзанятиях!

Преподаватель, который вел занятия, сообщил об этом в политотдел Центра, и машина закрутилась. Информация “по команде” пошла выше, и не знаю уж, до какой вершины дошла, - не удивлюсь, если до ЦК КПСС. Все сделали быстро и тихо: Эдик получил новое назначение и уехал.

И вот что интересно: не было никаких разносов, и Каманин не приезжал, и отряд не собирали - ведь это не банальное бытовое прегрешение вроде пьянки, это похуже, чем сибирская язва... И отряд не выступил в защиту товарища - тогда это был бы уже не случайно затесавшийся “идеологически чуждый элемент”, а массовое идеологическое расстройство. Да в тех высоких сферах, откуда пришел приказ, никто и не стал бы эту ситуацию обсуждать.

Всем было не по себе, я тоже очень расстраивалась: он был одним из моих самых близких друзей. Но я только и могла сделать, что снова и снова спрашивала: “Ну кто тебя за язык тянул?!” Его об этом все спрашивали. Никто его не тянул, он хотел, чтобы все у нас стало еще лучше.

И это самое грустное в этой грустной истории...

Очень ценилась в отряде шутка: при всей серьезности и сложности работы космонавты никогда не упускали случая устроить какой-нибудь веселый розыгрыш, умели видеть смешное в обыденном, обыграть (или создать) юмористическую ситуацию, всегда готовы были посмеяться над ближним и над собой, находили точное слово или острую реплику. А Гагарин и Леонов частенько бывали инициаторами и исполнителями всех этих шуток и розыгрышей.

Конечно, нравственный климат в любом коллективе формируется всеми его членами, один вносит одно, другой - другое. Я не беру на себя смелость определить, кто вносил больше, кто меньше: со стороны не всегда это видно, а мы все-таки были немного в стороне. Но в наибольшей мере, мне кажется, чувствовалось влияние Гагарина и Леонова - и в серьезных делах, и в веселье.

Вот такой он был, отряд, первый и тогда единственный.

Теперь никого из космонавтов гагаринского набора в отряде нет, но традиции бережно хранятся, и одна из бережно хранимых традиций - поездка сотрудников Центра и космонавтов в город Гагарин 9 марта, в день рождения Юрия. Пока жива была мама Юры Анна Тимофеевна, ездили к ней, сейчас - просто в город. “Десант” всегда возглавляет Леонов.

Утром все приехавшие разъезжаются по школам, больницам, предприятиям, встречаются с людьми, рассказывают о космических делах. Кто знал Юрия - рассказывает о нем. А вечером в самом большом зале города проводится торжественное собрание.

Для города это большой праздник.

На праздник приезжает очень много людей - заслуженных, знаменитых. Ветераны космонавтики с предприятий и с космодрома, руководители космической отрасли, артисты, художники, официальные лица. Заседание всегда ведет Леонов, всегда с блеском и всегда весело. Посмеиваясь про себя, я как-то подумала - и зачем он пошел в летчики, шел бы лучше в конферансье, вон как здорово у него получается!

Леонов обязательно привозит, как он выражается, “свеженьких”, только что с орбиты, и космонавты рассказывают о своем полете. Сколько я слышала выступлений космонавтов - выступления в Гагарине, пожалуй, самые живые, самые искренние. Ребята рассказывают все как есть, ничего не утаивая и не приукрашивая, и зал слушает придирчиво и заинтересованно.

В последние годы, когда не летавшие космонавты перестали быть “совсекретными ребятами”, Леонов привозит их и представляет. И вообще поехать в Гагарин могут все, кто хочет: объявляется время отправления автобуса, и все. Однажды с нами были две очаровательные дамы - кандидаты на полет от Англии и Японии, Хелен Шарман и Рёко Кикути.

...Было раннее утро. Автобус ехал по слякотной весенней дороге, в нем шла своя жизнь - велись какие-то разговоры, решались дела. А я наблюдала, как космонавты общаются с Хелен (они звали ее Лена) и Рёко, и будто погрузилась в атмосферу давних лет Утра Космической Эры... Ребята и заботились о них, и подначивали, и подшучивали - и это было так узнаваемо!

Конечно, сейчас есть мэтр Леонов, есть другие люди, умудренные жизненным и космическим опытом. А в том первом гагаринском отряде почти все были нашими ровесниками (Комаров и Беляев немного старше), но они сумели в отношениях с нами найти верный тон, который помог нам быстро освоиться в новой жизни и, несмотря на то что жизнь была сложной и трудной, сделать ее радостной.

Хелен и Рёко молоды, что будет дальше в их жизни, неизвестно. Но я не сомневаюсь, что время, проведенное в отряде космонавтов, навсегда останется для них самым ярким, самым теплым и они его никогда не забудут.

Не зря ведь сказано, что самая большая роскошь - это роскошь человеческого общения. А их (как и нас в свое время) одаривали щедро.

вперёд