ПОЛДЕНЬ, ХХII ВЕК

Когда помощник вернулся, старший диспетчер по-прежнему стоял перед экраном, нагнув голову, засунув руки в карманы чуть ли не по локоть. В глубине экрана, расчерченного координатной сеткой, медленно ползла яркая белая точка.

— Где он сейчас? — спросил помощник. — У него был глубокий бархатный бас.

Старший диспетчер не обернулся.

— Девять мегаметров, — сказал он сквозь зубы. — Прошел над Мадагаскаром.

— А скорость?

— Почти круговая, — диспетчер обернулся. — Ну, что ты мнешься? Что там еще?

— Ты, пожалуйста, не волнуйся, — сказал помощник. — Ничего не сделаешь... Вломился в Главное Зеркало и пошел дальше. Зеркало, конечно, вдребезги.

Старший диспетчер шумно выдохнул воздух и, не вынимая рук из карманов, присел на подлокотник кресла.

— Сумасшедший, негодяй, — пробормотал он.

Некоторое время они молча смотрели на экран. Белая точка ползла и ползла, пересекая экран наискосок.

— Может быть, у них неисправное управление, — сказал помощник неуверенно.

— Но кто пустит в Пространство неисправный звездолет? И почему он не дает позывные?

— Он подает что-то...

— Это не позывные. Это абракадабра.

— Это все-таки позывные, — тихонько возразил помощник. — Все-таки вполне определенная частота...

— Частота, частота... — буркнул старший диспетчер. — Хотел бы я поглядеть на него поближе.

Помощник нагнулся к экрану, близоруко вглядываясь в цифры координатной сетки. Потом он поглядел на часы и сказал:

— Через пять минут он пройдет мимо Станции Гамма. Тогда мы попробуем.

Старший диспетчер угрюмо нахохлился. «Что можно сделать еще, — думал он. — Все как будто бы сделано. Остановлены все полеты. Запрещены все финиши. Объявлена тревога на всех возлеземных станциях. Турнен готовит аварийные роботы...»

Нашарив на груди микрофон, старший диспетчер спросил:

— Турнен, что с роботами?

Турнен не спеша отозвался:

— Я рассчитываю выпустить роботы через пятнадцать-шестнадцать минут. Когда они отстартуют, я дополнительно сообщу вам.

— Прошу тебя, — настойчиво проговорил диспетчер, — не копайся, пожалуйста, поторопись.

— Я никогда не копаюсь, — ответил Турнен с достоинством. — Но и торопиться напрасно не следует. Я не задержу старт ни на одну секунду.

— Пожалуйста, Турнен, пожалуйста...

— Подходит к Станции Гамма, — предупредил помощник. — Даю максимальное увеличение.

Экран мигнул, координатная сетка исчезла. В черной пустоте возникла странная конструкция, похожая на перекошенную садовую беседку с нелепо массивными колоннами. Старший диспетчер протяжно свистнул и вскочил.

— Ядерная ракета! — воскликнул он с изумлением. — Двадцатый век!..

Этого он ожидал меньше всего.

— Да-да, — нерешительно проговорил помощник. — Действительно... Я такое где-то видел...

Диковинная конструкция с торчащими из-под купола пятью толстыми трубами-колоннами медленно поворачивалась. Под куполом дрожало лиловое сияние — колонны казались черными на его фоне. Старший диспетчер медленно опускался на подлокотник кресла. Конечно, это была ядерная ракета. Точнее, ядерный планетолет. Фотонный привод, двуслойный параболический отражатель из мезовещества, водородные двигатели. Полтора столетия назад было много таких планетолетов. Солидные, неторопливые машины с пятикратным запасом прочности. Они долго и хорошо служили, но последние из них были уже давным-давно демонтированы.

— Действительно... — бормотал помощник. — Изумительно... Сижу, как в кино.

— Ты, главное, не переживай, — усмехнулся старший диспетчер. Через экран слева направо быстро прошла широкая серая тень.

— Наши оранжереи, — прошептал помощник.

Старший диспетчер зажмурился. «Тысяча тонн, — подумал он. — Тысяча тонн и такая скорость. Где же роботы?!.»

Помощник сказал хрипло:

— Прошел. Второй раз прошел мимо.

Старший диспетчер открыл глаза.

— Где роботы? — заорал он.

У стены на пульте селектора вспыхнула зеленая лампочка, и спокойный мужественный голос произнес:

— Говорит Д-П. Капитан Келлог вызывает Главную Диспетчерскую. Прошу финиша на базе Пи-Экс Семнадцать...

Старший диспетчер, налившись краской, открыл было рот, но не успел. В Зале Телепроектора загремели сразу несколько голосов:

— Назад!..

— Д-П, финиш воспрещен!..

— Капитан Келлог, назад!..

— Главная Диспетчерская, капитану Келлогу. Немедленно выйти на любую орбиту четверной зоны. Не финишировать. Не приближаться. Ждать.

— Слушаюсь, — растерянно отозвался капитан Келлог. — Выйти в четвертую зону и ждать.

Было слышно, как в селекторе женский голос убеждал кого-то: «Объясните же ему, в чем дело... Объясните же...» Затем зеленая лампочка на пульте селектора погасла, и все смолкло.

Изображение на экране померкло. Снова появилась координатная сетка и снова в глубине экрана поползла яркая мерцающая искра.

Раздался голос Турнена:

— Аварийный дежурный старшему диспетчеру. Могу сообщить, что роботы уже стартовали.

В ту же секунду в правом нижнем углу экрана появились еще две светлые точки. Старший диспетчер нервно-зябко потер ладони.

— Спасибо, Турнен, — пробормотал он.

Помощник следил за планетолетом, неведомо откуда появившемся.

— Изумительно... Ядерная ракета... Ты что-нибудь понимаешь?

— Ничего я не понимаю, — с тоской ответил старший диспетчер. — Я думаю о наших ребятах, которые сидят на станции Тэ-та... Как раз высота восемь пятьдесят, и там сейчас бродит этот перестарок... А им не на чем эвакуироваться.

— Его сейчас перехватят, вот увидишь...

Диспетчер покачал головой.

— Тысяча тонн, и такая скорость... Наткнется на станцию и всю разнесет.

Две светлые точки — аварийные роботы — ползли по экрану. Расстояние между ними и ядерным перестарком постепенно уменьшалось.

— Его перехватят, — повторил помощник. — Но это опасно.

— Для кого?

— Для него опасно.

Старший диспетчер промолчал. Он смотрел на ползущую между четкими линиями сетки мерцающую точку и думал, что странный планетолет вот-вот войдет во вторую зону, где густо расположены космические ангары и заправочные станции; что на одной из этих станций работает дочь; что зеркало Главного рефлектора Внеземной обсерватории разбито; что этот корабль движется словно вслепую, и сигналов он то ли не слышит, то ли не понимает; что каждую секунду он рискует погибнуть, врезавшись в одну из многочисленных тяжелых конструкций или попав в стартовую зону Д-космолетов. Он думал, что остановить слепое и бессмысленное движение этого корабля будет очень трудно, ведь он так дико и беспорядочно меняет скорость, и работы могут протаранить его, хотя роботами управляет, наверное, сам Турнен...

— Станция Дельта, — пробормотал помощник. — Даю максимальное увеличение.

Снова на черном экране появилось изображение неуклюжей громады ядерного планетолета. Вспышки плазмы под его куполом стали неровными, неритмичными, и казалось, что это огромное чудовище судорожно перебирает черными толстыми ногами. Рядом возникли смутные очертания аварийных роботов. Роботы приближались осторожно, отскакивая при каждом рывке ядерной ракеты.

Диспетчер и помощник глядели во все глаза. Диспетчер, вытянув шею до отказа, шептал: «Ну, Турнен... Ну... Ну, голубчик... Ну...»

Роботы начали двигаться быстрее и увереннее. Цепкие титановые щупальцы с двух сторон протянулись к ядерной ракете и вцепились в растопыренные столбы-колонны. Одно из щупалец промахнулось, попало под купол и разлетелось в пыль под ударом плазмы. (Помощник тихо охнул). Откуда-то сверху свалился третий робот и вцепился в купол растопыренными блестящими манипуляторами. Ядерная ракета медленно пошла вниз. Мерцающее сияние под ее куполом вдруг погасло.

— Ф-Фу... — пробормотал старший диспетчер и вытер лицо ладонью.

Помощник нервно засмеялся.

— Как кальмары кита! И куда же ее теперь?

Старший диспетчер спросил в микрофон:

— Турнен, куда ты ведешь его?

— На наш ракетодром, — ответил Турнен не спеша. Чувствовалось, что он слегка задыхается. Старший диспетчер вдруг ясно представил себе его круглое, лоснящееся от пота лицо, освещенное экраном.

— Спасибо, Турнен, — сказал он проникновенно и повернулся к помощнику. — Дай отбой тревоги. Выправи график, и пусть возобновляют работу.

— А ты? — удивился помощник.

— Я лечу туда. У меня есть что сказать этим идиотам.

Старший диспетчер пощелкал клавишами, и на экране открылась холмистая равнина. Ветер гнал по небу белые рваные облака, рябил темные лужицы между кочками, поросшими чахлой растительностью. В маленьком озерце барахтались утки.

Давно здесь не опускались звездолеты, подумал помощник. Ракетодром был почти заброшен с тех пор, как звездоплавание перешло на Д-технику. Д-корабли стартовали только в пространстве.

— Хотел бы я все-таки знать, кто это? — промолвил старший диспетчер сквозь зубы.

— Скоро узнаешь, — с завистью сказал помощник.

Утки неожиданно поднялись и редкой стайкой помчались прочь. Облака закрутились воронкой, смерчь воды и пара поднялся из центра равнины. Исчезли холмы, исчезло озерцо, понеслись в облаках бешеного тумана вырванные с корнем чахлые кустики. Что-то огромное и темное мелькнуло на мгновение в клубящейся мгле, что-то вспыхнуло алым заревом, и видно было, как холм на переднем плане задрожал, вспучился и медленно перевернулся, будто слой влажного дерна под лемехом мощного плуга.

— Ай-яй-яй! — проговорил помощник, не сводя глаз с экрана. Но он уже не видел ничего, кроме быстро проплывающих белых и серых облаков пара.

Когда вертолет опустился в сотне метров от края исполинской воронки, пар уже успел рассеяться. В центре воронки лежал на боку ядерный корабль, толстые тумбы реакторных колец беспомощно торчали в воздухе. Рядом лежали, зарывшись наполовину в горячую жидкую грязь, вороненые туши аварийных роботов. Один из них медленно втягивал под панцирь свои механические лапы. Над воронкой дрожал горячий воздух.

— Нехорошо, — пробормотал кто-то, пока они выбирались из вертолета.

Над головами мягко прошуршали винты — еще три вертолета пронеслись в воздухе и сели неподалеку.

— Пошли, — сказал старший диспетчер, и все потянулись за ним, не отрывая взгляда от поверженной громадины. Они спустились в воронку. Ноги по щиколотку уходили в горячую скользкую жижу. Они не сразу увидели человека рядом со звездолетом, а когда увидели, то остановились.

Он лежал ничком, раскинув руки, уткнув лицо в мокрую разрыхленную горячую землю, прижимаясь к ней всем телом и дрожа, как от сильного холода. На нем был странный костюм, измятый и словно изжеванный, непривычного вида и расцветки, и сам человек был рыжий, ярко-рыжий, и он не слышал их шагов. А когда к нему подбежали, он поднял голову, и все увидели его лицо, бело-голубое и грязное, пересеченное через губы багровым шрамом. Кажется, этот человек плакал, потому что его синие запавшие глаза блестели, и в этих глазах были сумасшедшая радость и страдание. Его подняли, подхватив под руки, и тогда он глухо заговорил:

— Доктора. Доктора, скорее... Штурману Кондратьеву очень плохо...

Он переводил взгляд с одного лица на другое и вдруг улыбнулся:

— Здравствуйте, пра-правнуки...

От улыбки затянувшийся шрам открылся, и на губах повисли густые красные капли, и все подумали, что этот человек улыбался в последний раз очень давно. В воронку, скользя и спотыкаясь, спускались люди в белых халатах.

— Доктора, — повторил рыжий и пошатнулся. Его подхватили стоящие рядом люди.

НОВОСИБИРСК, 8 октября 2021 года (Соб. корр). Здесь сообщают, что Комиссия АН ССКР по изучению результатов экспедиции «Таймыр-Ермак» закончила работу.

Как известно, выполняя международную Программу исследования глубокого космического пространства и возможностей межзвездных перелетов, Академия наук ССКР в 2017 году отправила в глубокое пространство экспедицию в составе двух планетолетов первого класса «Таймыр» и «Ермак». Экспедиция стартовала 7 ноября 2017 года с международного ракетодрома Плутон-2 в направлении созвездия Лиры. В состав экипажа планетолета «Таймыр» вошли: капитан и начальник экспедиции А. Э. Жуков, борт-инженеры К. И. Фалин и Дж. А. Поллак, штурман С. И. Кондратьев, кибернетист П. Кениг и врач Е. М. Славин. Планетолет «Ермак» выполнял функции беспилотного информационного устройства.

Специальной целью экспедиции являлась попытка достичь светового барьера (абсолютной скорости — 300 тысяч км/сек) и исследования вблизи светового барьера свойств пространства-времени при произвольно меняющихся ускорениях.

16 мая 2020 года беспилотный планетолет «Ермак» был обнаружен и перехвачен на возвратной орбите в районе планеты Плутон и приведен на международный ракетодром Плутон-2. Планетолет «Таймыр» на возвратной орбите не появился.

Изучение материалов, доставленных планетолетом «Ермак», показало, в частности, следующее:

а) на 327 сутки локального времени экспедиция «Таймыр-Ермак» достигла скорости 0,957 абсолютной относительно Солнца и приступила к выполнению программы исследований;

б) экспедиция получила и приемные устройства «Ермака» зарегистрировали весьма ценные данные относительно поведения пространства-времени в условиях произвольно меняющихся ускорений вблизи светового барьера;

в) на 342 сутки локального времени «Таймыр» приступил к выполнению очередной эволюции, удалившись от «Ермака» на 900 млн. километров. В 13 часов 09 минут 11,2 сек. 344 суток локального времени следящее устройство «Ермака» зафиксировало в точке нахождения «Таймыра» вспышку большой яркости, после чего поступление информации с «Таймыра» на «Ермак» прекратилось и больше не возобновлялось.

На основании вышеизложенного Комиссия вынуждена сделать вывод о том, что планетолет первого класса «Таймыр» со всем экипажем в составе Алексея Эдуардовича Жукова, Константина Ивановича Фалина, Джорджа Аллана Поллака, Сергея Ивановича Кондратьева, Петера Кенига и Евгения Марковича Славина погиб в результате катастрофы. Причины катастрофы не установлены.

Светлая память бесстрашным героям-исследователям Космоса!

Известия Международного Центра Научной Информации, № 237, 9 октября 2021 года.

После обеда штурман Сергей Иванович Кондратьев немного поспал, а когда он проснулся, пришел Женя Славин. Его рыжая шевелюра озарила стены, как солнце в час заката. От Жени хорошо и сильно пахло каким-то незнакомым одеколоном.

— Здравствуй, Сережа, милый! — закричал он с порога, и сейчас же кто-то строго сказал: «Разговаривайте тише, пожалуйста».

Женя с готовностью кивнул, на цыпочках приблизился к постели и сел так, чтобы Кондратьев мог его видеть, не поворачивая головы. Женя был радостным и возбужденным. Кондратьев уже и не помнил, когда в последний раз видел его таким. А длинный красноватый шрам на лице Славина он вообще видел впервые.

— Здравствуй, Женя, — прошептал Кондратьев, зажмурился и всхлипнул. — Фу, черт, — пробормотал он сердито. — Ты прости, пожалуйста. Я, брат, совсем ослаб... Как ты там?

— Да хорошо, все хорошо, — растроганно произнес Женя. — Все просто великолепно! Главное, тебя вот выходили. Я, признаться, уже и не надеялся...

Штурман ожесточенно шмыгнул носом.

— Черт знает что! Лежу тут один... Ты чего раньше-то не приходил?

— Ты представляешь, не пускали! Я к самому Протосу ходил, орал на него, знаешь, по-нашему, по-старому... Никакого впечатления. Уговаривал, убеждал, пытался доказать, что я все-таки сам врач... хотя какой я, в общем, теперь врач...

— Ну, ладно, верю, верю, — ласково сказал Кондратьев.

— А сегодня он сам позвонил мне. Ты здорово идешь на поправку, Сережа. Через полторы недели я буду учить тебя водить птерокар¹! Я уже заказал для тебя птерокар!

¹ Птерокар — летающий автомобиль с машущими крыльями (фантаст.).

У Кондратьева в четырех местах был переломлен позвоночник, разорвана диафрагма и разошлись швы на черепе. В бреду он все время представлял себя тряпичной куклой, раздавленной тяжелым грузовиком. Впрочем, на врача Протоса можно было положиться. Это был толстый румяный человек лет пятидесяти (или ста, кто их теперь разберет), очень молчаливый и очень добрый. Он приходил каждое утро и каждый вечер, присаживался рядом и сопел до того уютно, что Кондратьеву сразу становилось легче. И, конечно, это был превосходный врач, если до сих пор не дал умереть изувеченному грузовиком человеку.

— Птерокар — это не для меня, — проворчал Кондратьев.

— О-о! — вскричал Женя. — Через полторы недели ты будешь его водить! Протос — волшебник, я говорю это тебе как бывший врач!

— Да, — сказал Кондратьев. — Протос очень хороший человек...

— Блестящий врач! Когда я увидел, как он работает, я понял, что надо менять профессию. Меняю профессию, Сережа! Пойду в писатели!

— Так, — усмехнулся Кондратьев. — Значит, писатели лучше не стали?

— Еще не знаю, — ответил Женя. — Во всяком случае, они, наверное, все модернисты, и я буду единственным классиком.

Кондратьев поглядел на Женю из-под полуопущенных ресниц. Да, Женька не теряет времени даром. Одет по последней моде, несомненно: короткие штаны и мягкая свободная куртка с короткими рукавами и открытым воротом. Ни единого шва, все мягкой светлой окраски. Причесан слегка небрежно, гладко выбрит и наодеколонен. Даже слова старается выговаривать так, как выговаривают праправнуки, — твердо и звонко и старается не жестикулировать. «Птерокар — надо же! А ведь всего несколько недель прошло, как мы вернулись...»

— Я опять забыл, Евгений, какой нынче год?

— Две тысячи сто девятнадцатый, — сказал Женя торжественно. — Все называют его просто сто девятнадцатым.

— А рыжие, рыжие, — они как? Сохранились в двадцать втором веке или совершенно вымерли?

Женя все так же торжественно ответил:

— Вчера я имел честь беседовать с секретарем Экономического Совета Северо-Западной Азии. Умнейший человек и совершенно инфракрасный.

Они засмеялись, рассматривая друг друга. Потом Кондратьев спросил:

— Слушай, Женя, откуда у тебя эта трасса через физиономию?

— Это? — Женя ощупал пальцами шрам. — Неужели еще видно? — огорчился он.

— Еще как, красным по белому.

— Это меня тогда же, когда и тебя. Но мне обещали, что это скоро пройдет. Исчезнет без следа. И я верю, потому что они все могут.

— Кто это — они?

— Как кто? Люди... Земляне.

— То есть — мы?

Женя заморгал.

— Конечно, — сказал он неуверенно. — В некотором смысле... мы. Он перестал улыбаться и внимательно поглядел на Кондратьева.

— Сережа, — позвал он тихо. — Тебе очень больно, Сережа? Кондратьев слабо усмехнулся и показал глазами: нет, не очень. «Но скоро будет очень, — подумал он. — Все равно, Женя хорошо сказал: «Сережа. Тебе очень больно, Сережа?» Хорошие слова. Он сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда «Таймыр» зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты, и Кондратьев глупо никчемно рискнул во время вылазки и повредил ногу. Было очень больно, хотя, конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался. А потом, когда им удалось, наконец, вскарабкаться на гребень бархана, он ощупал ногу Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: «Сережа. Тебе очень больно, Сережа?» Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не вернулся, должно быть, затонул в пыли, и тогда они поползли обратно к «Таймыру»...»

— О чем ты хочешь писать? — спросил Кондратьев. — О нашем рейсе? Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах будущей повести, но Кондратьев уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: больно, больно, больно... И как всегда, когда боль становилась невыносимой, в потолке раскрылся овальный люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.

— Эт-то что? — осведомился Женя и встал.

Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.

— Может быть, мне лучше уйти? — спросил Женя, озираясь.

Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.

— Нет-нет, — сказал Кондратьев, — это просто процедура. Сядь, Женя.

Он пытался вспомнить, о чем говорил Славин. Да. Повесть-очерк «За световым барьером». О рейсе «Таймыра». О попытке проскочить световой барьер.

— Слушай, Евгений, — вымолвил, наконец, Кондратьев. — Они понимают, что случилось с нами?

— Да, конечно, — ответил Женя.

— Ну?

— Гм, — сказал Женя. — Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не легче. Я, например, не могу понять, что они понимают.

— А все-таки?

— Я рассказал им все. Когда я дошел до этих чертовых эфирных мостов, они заявили: «Все понятно. Это была сигма-деритринитация».

— Как? — спросил Кондратьев.

— Де-ри-три-ни-та-ци-я. Сигма притом.

— Прелестно, — пробормотал Кондратьев. — Глокая куздра. Может быть, они еще что-нибудь заявили?

— Они мне прямо сказали: «Ваш «Таймыр» подошел вплотную к световому барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно-временной континуум». Они сказали, что нам не следовало прибегать к легенным ускорениям.

— Так, — вздохнул Кондратьев. — Это я все понял. Теперь я вижу, что нам, пожалуй, действительно не стоило прибегать к этим... как их... ускорениям. Дери... тери... Как это называется?

— Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает Риманово пространство. Ну... это приблизительно то, что предсказывал в наше время Быков-младший. (Угу! — проворчал Кондратьев). Это прокалывание они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работают на этом принципе. Д-космолеты! При деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они берутся, и в чем их суть — я совершенно не понял. Какие-то локальные вибрационные поля, гипер-переходы плазмы и так далее. Факт тот, что при легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов времени. Вот это и случилось с нашим «Таймыром».

— Прелестно, — печально произнес Кондратьев и закрыл глаза. Они помолчали. «Плохо дело, — думал Кондратьев. — Д-космолеты. Деритринитация. Этого мне никогда не одолеть. И сломанная спина...»

Женя погладил его по щеке.

— Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, ничего не поделаешь, придется очень много учиться...

— Переучиваться, — прошептал Кондратьев, не открывая глаз. — Не обольщайся, Женя. Переучиваться! Все с самого начала.

— Ну что же, я не прочь, — ответил Женя бодро. — Главное — захотеть.

— Хотеть — значит мочь? — ядовито осведомился Кондратьев.

— Вот именно.

— Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.

— Ну-ну, — возразил Женя. — Ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной.... м-м... молодой женщиной...

— Понятно, — сказал Кондратьев.

— Она учительница. Преподает литературу. Между прочим, мулатка. Веселая, красивая, славная...

— Ну, разумеется.

Женя поджал губы и принялся рассматривать собственные пальцы.

— Словом, выходи из больницы, и тогда поговорим. Ты киснешь, штурман. Поправляйся скорее.

— Постараюсь, — проговорил Кондратьев. — Евгений, — попросил он, — будь добр, подойди к окну.

Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному — во всю стену — голубому окну. В окно штурман не видел ничего, кроме далекого, прозрачного неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево — загорается и быстро гаснет.

— Подошел, — сказал Женя.

— Что там?

— Там балкон.

— А дальше?

— А под балконом площадь. — Женя оглянулся на Кондратьева.

Кондратьев насупился. Ему было неловко и обидно, что до сих пор он не знает ничего. Ничего. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату, но сразу свалился в обморок. Больше он не делал попыток.

— Вот это здание, в котором ты лежишь, — негромко говорил Женя, — это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната...

— Палата, — проворчал Кондратьев.

— ...и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы — Урал — и сосновый лес. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Это километрах в двадцати. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины. Там их сейчас четыре. Так. Что еще? В-третьих, на площади цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок, и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес...

— Тоже тяжелобольной? — спросил штурман с интересом.

— Возможно. Хотя мало похоже. Так... Удрать ему не удалось, потому что его уже поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Вчера она спрашивала меня, не был ли я случайно знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко... Сейчас она тащит этого тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу... А вот снижается еще один птерокар. Хотя нет, это не птерокар... А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.

— Я просил, — ответил штурман мрачно. — Он не разрешает.

— Почему?

— Откуда я знаю? Возможно, здесь теперь не принято развлекать людей со сломанной спиной.

Женя подумал и глубокомысленно согласился:

— Очень может быть. Возможно, врачи стараются свести к минимуму все воздействия на нервную систему больного. Лечение изоляцией.

Он вернулся к постели.

— Сережа, — сказал он. — А помнишь Кенига?

— Ну?

— Помнишь, как ты рассказывал ему про свою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: «Ах, какой я впечатлительный! Ах!»

Кондратьев улыбнулся.

— А наутро я пришел к тебе, — продолжал Женя, — и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел «разнообразную ночь».

— Помню, — ответил Кондратьев. — И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди.

— Ах, какой я впечатлительный! — закричал Женя.

Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.

— Слушай, Евгений, — позвал он, не открывая глаз. — А что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?

Женя весело засмеялся.

— Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я разбил какой-то телескоп на внеземной обсерватории. Честное слово, не заметил — когда. Начальник обсерватории чуть не удавил меня. Но воспитание не позволило.

Кондратьев открыл глаза.

— А потом?

— Потом, когда они узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча даже предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.

— А ты? — спросил Кондратьев.

Женя вздохнул.

— Ничего не получилось. Врачи запретили.

— А если бы не запретили?

Женя пожал плечами.

— Конечно же, какой может быть разговор.

Приоткрылась дверь, в комнату заглянула смуглая девушка в белом халатике, туго перетянутом в талии. Девушка строго поглядела на больного, затем на гостя и сказала:

— Пора, писатель Славин.

— Сейчас ухожу, — сказал Женя.

Девушка кивнула и затворила дверь. Кондратьев сказал:

— Как она тебя назвала? Писатель Славин?

— Они все зовут друг друга по профессии, — Женя засмеялся. — Обращение «товарищ» употребляется только к незнакомому человеку. И при знакомстве представляются: «Механик Иванов», «агроном Сидоров».

— Здорово, — сказал Кондратьев. — А как будут звать меня?

— Тебя? Тебя будут звать — звездолетчик Кондратьев. Или — штурман Кондратьев.

— Звездолетчик Кондратьев, — штурман криво усмехнулся. — Ладно, Евгений, ступай. Сейчас звездолетчика Кондратьева будут кормить кашкой. С ложечки.

Женя поднялся.

— До свидания, Сережа, — сказал он, осторожно похлопав руку Кондратьева, лежавшую поверх простыни. — Выздоравливай. На днях увидимся еще раз, если разрешат.

— До свидания, писатель Славин, — проговорил Кондратьев. — Приходи обязательно. Приходи вместе со своей мулаткой. Как ее зовут? Преподаватель литературы Петрова?

— Учительница Калиняк, — сказал Женя серьезно. — Шейла Калиняк. До свидания.

Он вышел. Вышел в незнакомую и словно чужую жизнь, под бескрайнее небо, в зелень бескрайних садов. В мир, где, наверное, стрелами уходят за горизонт стеклянные автострады, где стройные здания бросают на площади ажурные тени. Где мчатся машины без людей и с людьми, одетыми в диковинные одежды, — спокойными, умными, доброжелательными, всегда очень занятыми и очень этим довольными. Вышел и пойдет дальше бродить по планете, похожей и не похожей на Землю, которую мы покинули так давно и так недавно. Он будет бродить со своей мулаткой Шейлой Калиняк и скоро напишет свою книгу, и книга эта будет, конечно, очень хорошей, потому что Женя всегда писал только очень хорошие книги...

Кондратьев открыл глаза. Рядом с постелью сидел толстый румяный врач Протос и молча смотрел на него. Врач Протос улыбнулся, покивал и сказал вполголоса:

— Ничего, все будет хорошо, Сергей.

— Может, ты все же проведешь вечер с нами? — сказал Женя Славин с виноватым видом.

— Правда, оставайтесь с нами, Сережа! — попросила Шейла. — Поедем к нам, потанцуем. Я приглашу девушек...

— Нет уж, — пробормотал Кондратьев. — Я пойду.

— Куда вы пойдете с таким печальным видом? — настаивала Шейла. — Может, вам не хочется танцевать? Тогда просто побеседуем. Наш сосед очень славный человек...

— Инженер-ассенизатор, — вставил Женя.

— Нет, спасибо.

Шейла, конечно, приглашает искренне, но Женька... Хотя черт их разберет, влюбленных... И вообще — сидеть, завидовать и еще беседовать с каким-то ассенизатором... Нет, уж.

— До свидания, — сказал Кондратьев решительно, отступая от птерокара. Шейла улыбнулась ему ласково и печально. Прекрасный человек Шейла, она все понимает. Не станет смотреть вслед и шептать: «Ах, как ему тяжело сейчас, бедняжке».

Женя небрежно, кончиками пальцев коснулся клавиш на приборной доске. Он даже не глядел на приборную доску. Левая рука его лежала за спиной Шейлы. Он был великолепен и, подмигнув Кондратьеву, рванул птерокар с места так, что дверца захлопнулась сама. Птерокар взмыл в небо и поплыл над крышами. Кондратьев поплелся к эскалатору.

Ладно, подумал он, окунемся в жизнь. Женька говорит, что в этом городе нельзя заблудиться. Посмотрим.

Эскалатор бесшумно понес его в недра здания. Кондратьев посмотрел вверх. Над головой была полупрозрачная крыша, на ней лежали тени птерокаров и вертолетов, принадлежавших, видимо, обитателям этого дома. Кажется, каждая крыша в городе была посадочной площадкой. Кондратьев посмотрел вниз. Там был обширный светлый вестибюль. Пол вестибюля был гладкий и блестящий, как лед.

Мимо Кондратьева, дробно стуча каблучками по ступенькам сбежали две молоденькие девушки. Одна из них, маленькая, в белой блузе и ярко-синей юбке, пробегая, заглянула ему в лицо. У нее был нос в веснушках и челка до бровей. Что-то в Кондратьеве поразило ее. На мгновение она остановилась и, чтобы не упасть, ухватилась за поручень. Затем она догнала подругу, и они побежали дальше, а внизу, уже в вестибюле, оглянулись обе. «Ну вот, — уныло подумал Кондратьев, — начинается. По улицам слона водили».

Он спустился в вестибюль (девушек уже не было), попробовал ногой пол — не скользит ли. Оказалось — не скользит. В вестибюле были огромные окна, и в окна было видно, что на улице очень много зелени. Город тонул в зелени — это Кондратьев видел, пролетая на птерокаре. Сверху казалось, что зелень заполняла все промежутки между крышами. Кондратьев обошел вестибюль, постоял перед торшерной вешалкой, на которой висел одинокий сиреневый плащ, осторожно оглянувшись, пощупал материю и направился к двери. На ступеньках крыльца он остановился. Улицы не было.

Прямо от крыльца через густую высокую траву вела утоптанная тропинка. Шагах в десяти она исчезала в зарослях кустарника. За кустарником начинался лес — высокие прямые сосны вперемежку с приземистыми, видимо, очень старыми дубами. Вправо и влево уходили чистые голубые стены домов.

— Хорошо! — произнес Кондратьев и потянул носом воздух.

Воздух был очень хороший. Кондратьев заложил руки за спину и решительнее двинулся по тропинке. Тропинка вывела его на довольно широкую песчаную дорожку. Кондратьев, поколебавшись, свернул направо. На дорожке было много людей. Он даже напрягся, ожидая, что праправнуки при виде его немедленно прервут разговоры, отвлекутся от своих насущных забот, остановятся и примутся пялить на него глаза, может быть, даже расспрашивать. Но ничего подобного не случилось. Какой-то пожилой праправнук, обгоняя, неловко толкнул его и сказал: «Простите, пожалуйста...» Кондратьев на всякий случай улыбнулся. «Что-нибудь случилось?» — услыхал он слабый женский голос, исходивший, казалось, из недр пожилого праправнука. «Нет-нет, — сказал праправнук, доброжелательно кивая Кондратьеву. — Я здесь нечаянно толкнул одного молодого человека». «А, — сказал женский голос, — тогда слушай дальше. Вайда стала спорить, что хориола лучше пианино, и мы...» Пожилой праправнук удалялся, и женский голос постепенно затих. «Замечательно, — подумал Кондратьев. — Это, конечно, радиофон. но только где он у него?»

Праправнуки обгоняли Кондратьева и шли навстречу. Многие улыбались ему, иногда даже кивали. Однако никто не лез с расспросами. Правда, некоторое время вокруг Кондратьева описывал сложные траектории какой-то черноглазый юнец — руки в карманы, — но в тот самый момент, когда Кондратьев сжалился, наконец, и решил ему кивнуть, юнец, видимо, отчаявшись, отстал. Кондратьев почувствовал себя свободнее и стал присматриваться и прислушиваться.

Праправнуки казались самыми обыкновенными людьми. Пожилые и молодые, высокие и маленькие, красивые и некрасивые. Не было глубоких стариков. Не было дряхлых и болезненных. И не было видно детей. Впрочем, Кондратьев вспомнил, что все дети сейчас должны находиться в школах-интернатах. И вели себя праправнуки на этой зеленой улице очень спокойно, но нельзя сказать, чтобы все они казались радостными и счастливыми: Кондратьев видел и озабоченные, и усталые, изредка даже просто мрачные лица. Один молодой парень сидел у обочины дорожки среди одуванчиков, срывал их один за другим и свирепо дул на них. Видно было, что мысли его гуляют где-то далеко-далеко, и эти мысли совсем невеселые.

Одевались праправнуки просто. Мужчины постарше были в длинных брюках и мягких куртках с открытым воротом, женщины — тоже в брюках или длинных платьях строгой изящной раскройки. Молодые люди и девушки почти все были в коротких штанах и белых или цветных блузах. Встречались, впрочем, и модницы, щеголявшие в пурпурных или золотых плащах. На модниц оглядывались.

В городе было тихо. Во всяком случае, не было слышно никаких механических звуков. Кондратьев слышал только человеческие голоса, да иногда откуда-то музыку. Еще шумели кроны деревьев, и изредка проносилось мягкое «фр-р-р» пролетающего птерокара. Видимо, воздушный транспорт двигался, как правило, на большой высоте. Задевая одеждой за ветки кустарника, Кондратьев с любопытством бродил по тропинкам и песчаным дорожкам и не чувствовал себя здесь совершенно чужим. Почти такими же были сто лет назад пригородные парки. Если бы еще уверенность в том, что он нужен этому городу, этим людям.

Кондратьев обогнал мужчину и женщину, идущих под руку. Мужчина рассказывал:

— ...в этом месте вступает скрипка — та-ла-ла-ла-а! — а потом тонкая и нежная ниточка хориолы — ти-ии-та-та-та...ти-и-и!

Это получалось у него проникновенно. Женщина смотрела на своего спутника с любовью и восторгом.

У обочины стояли двое немолодых и молчали. Один совершенно неожиданно сказал с вызовом:

— В экзостазе имеются отверстия сосудов. Бедро функционирует совершенно нормально.

— Все равно! — отозвался другой, и они снова замолчали.

Навстречу Кондратьеву медленно шли трое — высокая бледная девушка, огромный пожилой индус и задумчивый, рассеянно улыбающийся парень. Девушка говорила, резко взмахивая сжатым кулачком:

— Вопрос решать надо альтернативно. Или ты — художник-писатель, или ты художник-сенсуалист. Третьего быть не может. По крайней мере, сейчас. Я не могу считать достойными те приемы, к которым прибегает Вальедалид. Он играет пространственными отношениями. Никчемно! Хотя бы потому, что это техника, а не искусство. Он просто равнодушный и самодовольный дурак.

— Маша, Маша! — укоризненно прогудел индус.

— Не останавливайте ее, учитель Кедар, пусть ее, — сказал парень.

Кондратьев поспешно свернул на боковую тропинку, миновал живую изгородь, пеструю от больших желтых и синих цветов и остановился, как вкопанный. Перед ним была самодвижущаяся дорога.

Кондратьев уже слыхал от Жени об удивительных самодвижущихся дорогах. Их начали строить давно, и теперь они тянулись через многие города, образуя беспрерывную разветвленную материковую систему от Пиринеев до Тянь-Шаня и на юг через равнину Китая до Ханоя, а в Америке — от порта Юкон до Огненной Земли. Женя рассказывал об этих дорогах неправдоподобные вещи. Он говорил, будто дороги эти не потребляют энергии и не боятся времени; будучи разрушенными, восстанавливаются сами; легко взбираются на горы и перебрасываются мостами через пропасти. По словам Жени, эти дороги будут существовать и двигаться вечно до тех пор, пока светит солнце и цел земной шар. И еще Славин говорил, что самодвижущиеся дороги — это, собственно, не дороги, а поток чего-то среднего между живым и неживым.

Дорога текла в нескольких шагах от Кондратьева шестью ровными серыми потоками. Это были так называемые полосы Большой Дороги. Полосы отделялись друг от друга и от травы улиц низкими белыми барьерами. На полосах сидели, стояли, шли люди. Кондратьев приблизился и нерешительно поставил ногу на барьер. И тогда, наклонившись и прислушавшись, он услышал голос Большой Дороги: скрип, шуршание, шелест. Дорога, действительно, ползла.

Рядом остановились двое в комбинезонах. Они прощались.

— Значит, мы ждем тебя на заводе. А то Валя очень устал и просится отдохнуть месяц-другой. Он, правда, измотался совершенно.

— Я только приведу в порядок дела в лаборатории...

— Ничего, поработаешь пока на два фронта. Сам же говоришь — руки чешутся, а наш заказ — для Венеры.

— О! Ладно, приду завтра.

— Славно! Ждем.

Они махнули друг другу рукой. Затем один вскочил на дорогу, а другой повернулся и пошел прочь через кустарник. Тогда Кондратьев решился и тоже шагнул на дорогу.

Он чуть не потерял равновесие — кто-то поддержал его под локоть, выпрямился, постоял немного и перешел на следующую полосу.

Дорога текла с холма, и Кондратьев видел сейчас ее до самого синего горизонта. Она блестела на солнце как гудронное шоссе.

Кондратьев стал глядеть на проплывающие над вершинами сосен крыши домов. На одной из крыш блестело исполинское сооружение из нескольких громадных квадратных зеркал, нанизанных на тонкие ажурные конструкции. На всех крышах стояли птерокары — красные, зеленые, золотистые, серые. Сотни птерокаров и вертолетов висели над городом. Вдоль дороги, ненадолго закрыв солнце, проплыл с глухим свистящим рокотом треугольный воздушный корабль и скрылся за лесом. Никто не поднял головы. Далеко в туманной дымке обозначились очертания какого-то сооружения — не то мачты, не то телевизионной башни. Дорога текла плавно, без толчков, зеленые кусты и коричневые стволы сосен весело бежали назад, в просветах между ветвями появлялись и исчезали большие стеклянные здания, светлые коттеджи, открытые веранды под блестящими пестрыми навесами.

Кондратьев вдруг сообразил, что дорога уносит его на окраину Свердловска. «Ну и пусть, — подумал он. — Ну и хорошо». Наверное, эта дорога может унести куда угодно. В Сибирь, в Китай, во Вьетнам. Он сел и обхватил руками колени. Сидеть было не очень мягко, но и не жестко. Впереди Кондратьева трое юношей сидели по-турецки, склонившись над какими-то разноцветными квадратиками. Наверное, они решали геометрическую задачу. А может быть играли. «Зачем нужны эти дороги? — подумал Кондратьев. — Вряд ли кому-нибудь придет в голову ездить таким вот образом во Вьетнам или в Китай. Слишком мала скорость... и слишком жестко. Ведь есть стратопланы, громадные треугольные корабли, птерокары, наконец... Какой же прок в дороге? И сколько она, наверное, стоила!» Он стал вспоминать, как строили дороги век назад — и не самодвижущиеся, а самые обыкновенные, и притом не очень хорошие. Огромные полуавтоматические дорогоукладчики, гудронная вонь, зной и потные измученные люди в кабинах, запорошенных пылью. А в Большую Дорогу вбита чертова уйма труда и мысли, гораздо больше, конечно, чем в Трансгобийскую магистраль. И все для того, видимо, чтобы можно было сойти где хочешь, сесть где хочешь, и ползти, ни о чем не заботясь, срывая по пути ромашки. Странно, непонятно, нерационально. А еще двадцать второй век!

Стеклянные этажи над вершинами сосен внезапно кончились. Сосны стали ниже и гуще. На минуту рядом с дорогой открылась широкая поляна, на которой кучка людей в комбинезонах возилась с каким-то сложным механизмом. Дорога проскользнула под узкой полукруглой аркой-мостиком, прошла мимо указателя со стрелой, на котором было написано: «Матросово — 15 км. Поворот к Желтой Фабрике — 6 км» и еще что-то — Кондратьев не успел прочитать. Он огляделся и увидел, что людей на лентах дороги стало меньше. На лентах, бегущих в обратную сторону, было вообще пусто. «Матросово — это, наверное, поселок. А Желтая Фабрика?» Сквозь стволы сосен мелькнула длинная веранда, уставленная столиками. За столиками сидели люди, ели и пили. Кондратьев почувствовал голод, но, поколебавшись, решил пока воздержаться. На обратном пути, подумал он. Было очень радостно ощущать здоровый сильный голод и быть в состоянии в любой момент сойти и поесть.

Сосны поредели, и откуда-то вынырнула широченная автострада, блестевшая под лучами вечернего солнца. По автостраде летели ряды чудовищных машин на двух, трех, даже восьми шасси, тупорылых, с громадными кузовами-вагонами, закрытыми ярко раскрашенной пластмассой. Машины шли навстречу, в город. Видимо, где-то поблизости автострада ныряла под землю и скрывалась в многоэтажных тоннелях под городом. Приглядевшись, Кондратьев заметил, что на машинах не было кабин, не было места для человека. Машины шли сплошным потоком, сдержанно гудя, на расстоянии каких-то двух-трех метров друг за другом. В просветы между ними Кондратьев увидел несколько таких же машин, идущих в обратном направлении. Затем дорогу снова плотно обступили заросли, и автострада скрылась из глаз.

— Вчера один грузовик соскочил с шоссе, — сказал кто-то за спиной Кондратьева.

— Это потому, что снят силовой контроль. Роют новые этажи.

— Это-то так. Все равно, не люблю я этих носорогов.

— Ничего, скоро закончим многослойный конвейер, тогда шоссе можно будет закрыть.

— Давно пора...

Впереди показалась еще одна веранда со столиками.

— Леша! Лешка! — крикнули из-за соседнего столика и помахали рукой.

Парень и молодая женщина впереди Кондратьева тоже замахали руками, перешли на медленную ленту и соскочили на траву, напротив веранды. И еще несколько человек соскочили тут же. Кондратьев хотел было тоже сойти, но тут заметил столб с указателем: «Поворот на Желтую Фабрику — 1 км» и остался.

Он соскочил у поворота. Между стволами была видна неширокая утоптанная дорожка, ведущая вверх по склону большого холма. На вершине холма на фоне закатного неба четко вырисовывались очертания небольших строений. Кондратьев не торопясь двинулся по дорожке, с наслаждением ощущая под ногами податливую землю. «А ведь в дождь здесь должна быть грязь», — почему-то подумал он. Он нагнулся и сорвал в траве большой белый цветок. По лепесткам цветка бегали маленькие муравьи. Кондратьев бросил цветок и пошел быстрее. Через несколько минут он выбрался на вершину холма и остановился на краю исполинской котловины, тянувшейся, как ему показалось, до самого горизонта.

Контраст между спокойной мягкой зеленью под синим вечерним небом и тем, что открылось в котловине, был настолько разителен, что Кондратьев попятился, зажмурил глаза и помотал головой. На дне котловины кипел ад. Настоящий ад, со зловещими сине-белыми вспышками, крутящимся оранжевым дымом, клокочущей вязкой жидкостью, раскаленной докрасна. Что-то медленно вспучивалось и раздувалось там, как гнойный нарыв, затем лопалось, разбрызгивая и расплескивая клочья оранжевого пламени, заволакивалось разноцветными дымами, исходило паром, огнем и ливнем искр, и снова медленно вспучивалось и лопалось. В вихрях взбесившейся материи носились лохматые молнии, возникали и исчезали через секунду чудовищные неясные формы, крутились смерчи, плясали голубые и розовые призраки. Долго ошеломленный Кондратьев вглядывался, как завороженный, в это необыкновенное зрелище. Затем он понемногу пришел в себя, стал замечать и нечто другое.

Ад был бесшумен и строго геометрически ограничен. Ни одним звуком не выдавала себя грандиозная «Желтая Фабрика», ни языки пламени, ни дым не проникали за какие-то пределы, и, приглядевшись, Кондратьев обнаружил, что все обширное, уходящее далеко к горизонту пространство ада накрыто еле заметным прозрачным колпаком, края которого уходили в бетон (если это был бетон), покрывающий дно котловины, Потом Кондратьев увидел, что колпак этот был двойным и даже, кажется, тройным, потому что время от времени в воздухе над котловиной мелькали плоские отблески, вероятно, отражения вспышек от внутренней поверхности верхнего колпака. Котловина была глубокая, ее крутые ровные стены, облицованные гладким серым материалом, уходили на глубину по крайней мере сотни метров. «Крыша» необъятного колпака возвышалась над дном котловины не более чем метров на пятьдесят. Кондратьев сел на траву, сложил руки на коленях и стал смотреть в колпак.

Солнце зашло, по серым склонам котловины запрыгали разноцветные отсветы. Очень скоро Кондратьев заметил, что в бушующей адской кухне хаос царит не безраздельно. В дыму и огне то и дело возникали какие-то правильные четкие тени, то неподвижные, то стремительно двигающиеся. Разглядеть их как следует было очень трудно, но один раз дым вдруг рассеялся на несколько мгновений, и Кондратьев увидел довольно отчетливо сложную машину, похожую на паука-сенокосца. Машина подпрыгивала на месте, словно пыталась выдернуть ноги из вязкой огненной массы, или месила своими длинными блестящими сочленениями эту кипящую массу. Затем что-то вспыхнуло под нею, и она опять заволоклась облаками оранжевого дыма.

Над головой Кондратьева с фырканьем прошел небольшой вертолет. Кондратьев проводил его взглядом. Вертолет полетел над колпаком, затем вдруг вильнул в сторону и камнем рухнул вниз. Кондратьев ахнул и вскочил на ноги. Вертолет уже стоял на «крыше» колпака. Казалось, он просто неподвижно повис над языками пламени. Из вертолета вышел крошечный черный человечек, нагнулся, упираясь руками в колени, и стал смотреть в ад.

— Скажи, что я вернусь завтра утром, — крикнул кто-то за спиной Кондратьева. Штурман обернулся. Невдалеке, утопая в пышных кустах сирени, стояли два аккуратных одноэтажных домика с большими освещенными окнами. Окна до половины были скрыты в кустарнике, и качающиеся под ветерком ветки выделялись на фоне ярких голубых прямоугольников тонкими ажурными силуэтами. Послышались чьи-то шаги, и тот же голос крикнул: — И попроси маму, чтобы она сообщила Борису.

— Хорошо, — откликнулся женский голос.

Окна в одном из домиков погасли. Из другого домика доносились звуки какой-то грустной мелодии. (В траве стрекотали кузнечики, слышалось сонное чириканье птиц. «Люди, — подумал Кондратьев. — Все-таки они люди. Веселые, умелые и немного наивные, какими были и мы, грешные. Хорошие, добрые люди».

Он встал и отправился назад. Несколько минут он плутал в кустарниках, отыскивая дорогу, затем отыскал и зашагал между соснами. Дорога смутно белела под звездами. Еще через несколько минут Кондратьев увидел впереди голубоватый свет столба с указателем и почти бегом сошел к самодвижущейся дороге. Она была пуста.

Ленты неярко светились под ногами, слева и справа уносились назад темные массы кустов и деревьев. Далеко впереди горело в небе голубоватое зарево — там был город. Кондратьев вдруг ощутил зверский голод.

Он сошел у веранды со столиками, той самой, возле которой стоял указатель «Поворот на Желтую Фабрику — 1 км». На веранде было светло, шумно и вкусно пахло. Народу было так много, что Кондратьев даже удивился. Были заняты не только все столики — их было не меньше пятидесяти, и они стояли полукругом — но и пространство внутри полукруга, где люди сидели и лежали на каких-то ярко раскрашенных круглых матрасиках. Большая куча таких матрасиков громоздилась в углу веранды. «Здесь, пожалуй, не поужинаешь», — уныло подумал Кондратьев, но все-таки поднялся по ступенькам и остановился на пороге. Праправнуки пили, ели, смеялись, разговаривали и даже пели.

Кондратьева сразу потянул за рукав какой-то голенастый праправнук.

— Садитесь, садитесь, товарищ, — сказал он, поднимаясь из-за столика.

— Спасибо, — пробормотал Кондратьев. — А как же вы?

— Ничего! Я уже поел, и вообще не беспокойтесь.

Кондратьев, совершенно не зная, что сказать и как себя вести, с величайшей неловкостью уселся, положив руки на колени. Его визави, огромный темнолицый мужчина, поедавший что-то очень аппетитное из глубокой тарелки, вскинул на него глаза и невнятно спросил:

— Ну, что там? Тянут?

— Что тянут? — не понял Кондратьев. Все за столиком поглядели на него.

Темнолицый, перекосив лицо, глотнул и сказал:

— Вы ведь из Аньюдина?

— Нет, — сказал Кондратьев. — Я с Желтой Фабрики. «Не ляпнуть бы чего-нибудь невпопад», — подумал он.

— Где это? — с любопытством спросила молодая женщина, сидевшая справа от Кондратьева.

— До поворота на Желтую Фабрику один километр, — пробормотал экс-штурман. — А там — по холму... и... к домикам...

— А над чем вы там работаете?

Кондратьеву захотелось встать и уйти.

— Видите ли... — начал он, но тут коренастый юноша, сидевший слева, радостно воскликнул:

— Я знаю, кто вы! Вы штурман Кондратьев с «Таймыра»!

— Ох, простите! — извинилась женщина. — Я не узнала вас. Простите. Темнолицый сейчас же поднял правую руку ладонью вверх и представился:

— Химик-технолог Москвичев.

Его примеру последовали другие:

— Хирург-эмбриомеханик Завадская.

— Метеоролог Басевич.

Маленькая белая девочка, затиснутая между метеорологом и химиком-технологом, весело пискнула:

— Оператор тяжелых систем Черняк. Экс-штурман Кондратьев привстал и поклонился.

— Я вас тоже не сразу узнал, — объявил темнолицый химик-технолог. — Вы поправились. А мы здесь сидим и ждем. Не хватает планетолетов, остается только сидеть и поедать селянки. Сегодня днем нам предложили двенадцать мест на продовольственном танкере — думали, что мы не согласимся. Мы сдуру начали бросать жребий, а в это время на танкер погрузилась группа из Воркуты. Главное — здоровенные ребята! На двенадцать мест еле втиснулись десять человек, а остальные пятеро остались здесь. — Он неожиданно захохотал. — Сидят и кушают селянку!.. Кстати, не съесть ли еще порцию? А вы ужинали?

— Нет, — ответил Кондратьев.

Химик-технолог вылез из-за стола.

— Тогда я и вам сейчас принесу. Вам с приправами или без?

— Без, — сказал Кондратьев решительно. Химик-технолог удалился, протискиваясь между столиками.

— Выпейте вина, — предложила хирург Завадская, пододвигая Кондратьеву свой стакан.

— Спасибо, не пью, — механически ответил Кондратьев. Но сразу же вспомнил, что он больше не звездолетчик и звездолетчиком никогда уже не будет. — Простите. С удовольствием.

Вино было ароматное, легкое, вкусное. «Нектар, — подумал Кондратьев. — Боги пьют нектар. И едят селянку с приправами».

— Вы летите с нами? — пропищала оператор тяжелых систем.

— Не знаю, — смутился Кондратьев. — Может быть. А куда вы собираетесь?

Праправнуки переглянулись.

— Мы — добровольцы, — сказал метеоролог. — Мы летим на Венеру. Надо превратить Венеру во вторую Землю.

Кондратьев резко выпрямился и поставил стакан.

— Венеру? — спросил он недоверчиво. Он-то хорошо помнил, что такое Венера. — А вы были когда-нибудь на Венере?

— Мы не были. Был химик Москвичев. — Хирург-эмбриомеханик кивнула в сторону ушедшего соседа. — Да это ведь неважно. Плохо, что не хватает планетолетов. Мы ждем уже три дня.

Кондратьев вспомнил, как он тридцать три дня крутился вокруг Венеры на планетолете первого класса, не решаясь высадиться.

— Да, — сказал он, усмехнувшись. — Это неприятно ждать так долго...

Затем он с недоверием посмотрел на беленького оператора тяжелых систем.

— Простите, вы тоже летите на Венеру?

— У меня индекс здоровья восемьдесят восемь, — немножко обиженно ответила девушка.

— Простите... Конечно... восемьдесят восемь... — пробормотал Кондратьев. «Радиоактивные пустыни, — подумал он. — Атомные вулканы. Черные бури...»

Вернулся химик и грохнул на стол поднос, уставленный пиалами и тарелками. Среди тарелок торчала пузатая бутылка с длинным горлом.

— Вот, — сказал химик. — Кушайте, штурман Кондратьев. Вот, собственно, селянка, вот, если все-таки захотите, приправы... Десерт... Лед. Пейте, это «Яшма». Оно вам понравится... Беринг опять говорил с Аньюдином. Обещают планетолет завтра в шесть.

— Вчера нам тоже обещали планетолет «завтра в шесть», — вздохнул юноша-метеоролог.

— Нет, теперь уже наверняка. Возвращаются звездолетчики. Д-космолеты — это не продовольственные танкеры. Шестьсот человек за рейс, Земля — Венера за двадцать часов. Послезавтра в это время мы уже будем там.

— Ура, звездолетчикам! — неожиданно заорал юноша и протянул к Кондратьеву стакан.

— Ура! Ура! — охотно откликнулось кафе, кто-то запел превосходным гулким басом: «Тяжелые громады звездолетов уносятся в Ничто...» — остальных слов разобрать было невозможно, все потонуло в невообразимом шуме, смехе, аплодисментах... Кондратьев торопливо отхлебнул из стакана и снова уткнулся в тарелку. Селянка была превосходна.

Химик-технолог тоже ел селянку, одновременно рассказывая:

— С Д-космолетами мы уже через месяц будем иметь на Венере полмиллиона человек... Все оборудование и снаряжение... Нужны свои заводы. Хватит! Сто лет живем там, как собаки, — носа не высунешь без спецкостюма. Давно пора!..

— Совершенно незачем было там жить, — оказала вдруг хирург Завадская.

— Как вы можете так говорить? — жалобно запищала оператор тяжелых систем. — Всегда вы так, Елена Владимировна... Вы ее не слушайте, — обратилась она к Кондратьеву. — Елена Владимировна всегда так, а на самом деле вовсе этого не думает...

— Нет, думаю, — Елена Владимировна поглядела на девушку. — И моя точка зрения известна Совету. Прекрасно можно было поставить там автоматические заводы и уйти оттуда.

— Уйти? — химик усмехнулся. — Еще чего!.. Нет уж, матушка Елена Владимировна, уйти...

Юноша произнес металлическим голосом:

— Куда ступила наша нога, оттуда мы не уйдем.

— Там слишком много наших могил, — крикнула девушка-оператор.

— В том-то и дело, — сказала Елена Владимировна. — А теперь и еще будут.

— На Земле тоже умирают, — возразил юноша. — Даже великие. Даже молодые! И если нужно умереть для того, чтобы после нас жили, любой из нас пойдет без колебаний на смерть. Так всегда было и всегда будет!

«Эк его», — подумал Кондратьев с восхищением.

— Мы не позволим вам умирать, — спокойно ответила Елена Владимировна.

— Ах, да не в этом дело, — девушка даже раскраснелась. — Мы не об этом говорили. У вас, Елена Владимировна, так получилось, будто план «Венера» не нужен.

— Да, не нужен, — сказала просто Елена Владимировна.

— То есть как не нужен? — угрожающе спросил химик, отодвигая тарелку. — Нас там двадцать тысяч человек, мы даем Земле семнадцать процентов энергии, восемьдесят пять процентов редких металлов и все живем, как собаки. В оранжерею полежать на травке ходим по очереди. Голубого неба месяцами не видим...

— Так зачем же вы там торчите? — вмешался в разговор широкоплечий человек, сидевший за соседним столиком. — Обошлись бы как-нибудь без ваших процентов...

— У тебя не спросили, — ответствовал химик, не поворачивая головы. Широкоплечий немедленно схватил свой стул и втиснулся между Кондратьевым и Еленой Владимировной.

— Не спросили?! — возмутился он. — Зря не спросили! — Он повернулся к Кондратьеву. — Я — шахтер. Зегерс. Посудите сами, штурман Кондратьев. Мы десять лет роем шахту к центру Земли. Нас тоже десять тысяч. Теперь всё бросают на Венеру. У нас отбирают производственные мощности и просят помочь. Где же справедливость?

— А вы бы отказались, — посочувствовал штурман. На лицах праправнуков изобразилось замешательство, и Кондратьев понял, что наконец что-то ляпнул. На него смотрели так, словно он посоветовал шахтеру обокрасть детский сад.

— Так ведь на Венере тоже нужны шахты, — сказал шахтер натянутым голосом.

— Простите, — пробормотал Кондратьев. — Я, кажется... В общем, не обращайте на меня внимания.

Все заулыбались. Шахтер, сообразив, видимо, что от экс-штурмана толку мало, апеллировал к хирургу-эмбриомеханику Завадской:

— Ведь верно, Елена Владимировна?

— Вашу шахту я предлагала закрыть пять лет назад, — ледяным голосом оказала Елена Владимировна.

Химик злорадно захохотал.

— О, врачи, врачи! Выбираем мы вас в Совет на свою голову!

— Мы хотим работать! — горячилась девушка. — Чтобы весело было и трудно! А как же иначе? Что мои тяжелые системы на Земле? Ну, передвинуть домик с места на место, ну, котлаванчик для фабрики отрыть... Да разве я это только могу? Дайте мне построить ракетодром, — она взмахнула сжатым кулачком. — Дайте построить город на болоте! И чтобы буря была! И подземные взрывы! И чтобы потом сказали: «Этот город строила Марина Черняк», понимаете?

— Конечно... без бури и взрывов было бы лучше, — негромко сказал химик.

— Правильно, Маринка! — закричали за соседними столиками. — А то зажали нас здесь, на Земле, и развернуться негде...

За спиной Марины воздвигнулся худющий юноша с большим носом.

— Это все правильно, — произнес он рассудительно. — Я сам подрывник и ужасно хочу больших взрывов. Но есть еще другая сторона. Самая главная, простите меня, Елена Владимировна. Двадцать тысяч человек работают на Венере в ужасных условиях. Это очень хорошие люди. Я бы прямо сказал, лучшие люди. А мы, пятнадцать миллиардов землян, никак не соберемся им помочь! Это просто срам! Ну и что же, что они хотят работать на Венере? Это их право — работать на Венере! И раз они не хотят уходить оттуда, мы должны им помочь. И, простите, Елена Владимировна, поможем.

— Милый! — растроганно пробасил химик-технолог. — Милые вы мои пятнадцать миллиардов! Нет, я просто обязан съесть еще одну порцию!

Елена Владимировна бесконечно умными глазами поглядела на носатого юношу, улыбнулась и оказала:

— Да, да, в том-то все и дело.

«Ах, молодцы, молодцы, — весело подумал Кондратьев. — Черт знает что! Все правы!»

— Елена Владимировна, — понизив голос, спросил он, — а вы-то сами почему летите на Венеру?

— На Венере пока еще очень мало хирургических кабинетов, — тоже вполголоса ответила Елена Владимировна. — А я хирург-эмбриомеханик. Я могу работать без кабинета, в любых условиях, даже по пояс в болоте...

Кондратьев огляделся. Шахтер перебрался поближе к химику и юноше-подрывнику. Спор между ними разгорелся с новой силой. Коренастый метеоролог шептался с оператором тяжелых систем. Елена Владимировна, прищурясь, задумчиво смотрела поверх голов. Кондратьев встал и потихоньку вышел на крыльцо. Ночь была безлунная и ясная. Над черной бесформенной громадой леса низко висела яркая белая Венера. Кондратьев долго смотрел на нее и думал: «Может быть, попытаться туда? Все равно кем — землекопом, каким-нибудь водителем или подрывником».

— Смотрите? — раздался из темноты голос. — Я вот тоже смотрю. Дождусь, когда она зайдет, и пойду спать. — Голос был спокойный и усталый. — Я, знаете, думаю и думаю. Насадить на Венере сады... Просверлить Луну огромным буравом. Была, знаете, такая юмореска у Чехова — прозорливец был старик. В конечном счете, смысл нашего существования — тратить энергию... И по возможности, знаете, так, чтобы и самому было интересно и другим полезно. А на Земле теперь стало трудно тратить энергию. У нас все есть, и мы слишком могучи. Противоречие, если угодно... Все есть, а силу девать некуда. Конечно, и сейчас есть много людей, которые работают с полной отдачей — исследователи, педагоги, врачи-профилактики, люди искусства... Агротехники, ассенизаторы... И их всегда будет много. Но вот как быть остальным? Инженерам, операторам, лечащим врачам... Конечно, кое-кто уходит в искусство, но ведь большинство ищут в искусстве не убежища, а вдохновения. Судите сами — чудесные молодые ребята... Им мало места! Им нужно взрывать, переделывать, строить... И не дом строить, а, по крайней мере, мир. Сегодня Венера, завтра Марс, послезавтра еще что-нибудь... Молодцы, Совет! Вот и начинается межпланетная экспансия человечества — разрядка великих аккумуляторов... Вы согласны со мной, товарищ?

— С вами я тоже согласен, — ответил Кондратьев.

На веранде захлопали в ладоши. Женский толос крикнул:

— «Марш добровольцев!» Прошу подпевать!

Мы пройдем горячими черными пустынями — Миллионы яростных, сильных, молодых! Если надо будет — горы передвинем мы, На вулканах атомных взрастим сады!

И кафе подхватило так, что Кондратьев вздрогнул.

Если надо будет — горы передвинем мы, На вулканах атомных взрастим сады!

Шейла и Женя смотрели стереовизор. Славин сидел на полу, Шейла лежала рядом и грызла яблоки. Показывали фильм «Стажер» — о приключениях планетолетчиков начала двадцать первого века. Отважные планетологи, совершая чудеса храбрости, искали в кольцах Сатурна остатки догалактических форм существования материи. Фильм был трагический и кончался всеобщим неудовлетворением. Поиски и жертвы ни к чему не привели. Когда фильм закончился, Женя заметил:

— Хорошая картина. Самое главное — все это было на самом деле. Эту экспедицию затеял Юрковский, я был тогда совсем сопляком. И Юрковский там погиб. Очень талантливый был человек. Только аннигиляционных лучей тогда еще не было.

Шейла бросила в него огрызок яблока.

— Марк Твен был прав, — трагическим голосом сказал Женя. — Он говорил, что правнуки во все времена будут закидывать мусором своих предков. И будут кричать несчастным старцам: «Проваливай, лысый!»

— «Проваливай, рыжий»! — поправила Шейла. — Уникальный муж. Живое ископаемое.

— Зато как сохранился! — вскричал Славин. — И какой неподдельный интерес к жизни!

Он схватил Шейлу в охапку и принялся целовать. В дверь постучали.

— Ну вот, — проворчал Женя.

— Войдите! — крикнула Шейла.

Дверь приоткрылась, и голос инженера-ассенизатора спросил:

— Я вам помешал?

— Входите, входите, Юра, — пригласила Шейла.

— Эх, мешать так мешать, — инженер-ассенизатор вошел и потребовал: — А ну, пошли в сад.

— Чего мы не видели в саду? — удивился Женя. — Давайте лучше смотреть стереовизор.

— Стереовизор у меня у самого есть. Пойдемте, Женя, расскажете нам с Шейлой что-нибудь про Луи Пастера.

— Сколько вы нынче очистили выгребных ям? — осведомился Женя.

— Каких ям?

— Выгребных, знаете, с этим... со всяким мусором.

— А! — радостно воскликнул инженер-ассенизатор. — Как же, вспомнил. Выгребные ямы. Но на Планете давно уже нет выгребных ям, Женя!

— А я родился через полтора века после Пастера.

— Тогда расскажите про доктора Моргенау.

— Доктор Моргенау, насколько я знаю, родился через год после старта «Таймыра», — мрачно возразил Женя.

— Одним словом, пойдемте в сад. Шейла, берите его.

Они вышли в сад и уселись на скамейке под яблоней. Вечерело, деревья в саду казались черными. Шейла зябко поежилась, и Женя сбегал в дом за курткой. Некоторое время все молчали. Потом с ветки сорвалось большое яблоко и с глухим стуком ударилось о землю.

— Яблоки еще падают, — сказал Женя. — А Ньютонов что-то не видно.

— Ты имеешь в виду ученых-полилологов? — серьезно спросила Шейла.

— Н-да, — протянул Женя, который всего-навсего хотел сострить.

— Хотел бы я посмотреть сейчас на какого-нибудь полилолога, — с внезапным раздражением сказал Юра. — Ведь мы часто полжизни мучаемся над решением какой-нибудь весьма частной задачи. А в двадцать первом веке об этой задаче были написаны целые тома всяких общих рассуждений. Возьмите теорию информации. Когда-то она считалась синтезом целой груды дисциплин — и математики, и лингвистики, и логики, и еще чего-то... А сейчас? Очень узкая отрасль знания.

— Я никого не хотел обидеть, — вскричал Женя. — Я просто пошутил!

— Дерево науки разрастается, — патетически продолжал Юра. — И хорошо, если вам за жизнь удастся переварить хотя бы один его листочек! Современные Ньютоны свихнулись бы, если бы им в головы пришли сразу все проблемы, связанные с падением яблока. Почему именно это яблоко? Почему именно в данный момент? Механика соприкосновения яблока с землей. Процесс передачи импульса. Условия обращенного падения. Квантовая картина падения. Наконец, как, черт подери, извлечь пользу из этого падения?..

— Это-то просто, — заметил Женя. Он нагнулся, пошарил на земле и поднял яблоко. — Я его съем.

— Еще неизвестно, будет ли это максимальная польза, — язвительно заметил Юра.

— Тогда съем я, — объявила Шейла и отобрала яблоко у Жени.

— Кстати, о пользе. — Славин решил не сдаваться. — Вы, Юра, очень любите рассуждать о пользе. Между тем вокруг бегают невообразимо сложные кибердворники, киберсадовники, киберпоедатели мух и гусениц, киберсоорудители бутербродов с ветчиной и сыром. Ведь это же дико. Это даже не стрельба из пушек по воробьям, как говорили в наше время. Это создание однокомнатных индивидуальных квартир для муравьев. А сколько энергии они жрут, наверное!

— Женечка! — укоризненно сказала Шейла, а инженер весело засмеялся.

— Это же так просто, — сказал он. — Освобождение мысли, удобство, экономия. Если есть грязная и скучная работа, ее следует передать механизмам, каких бы затрат это ни стоило, и это всегда будет рационально. Да кто же пойдет сборщиком мусора? А если даже и найдется такой любитель, то все равно он будет работать медленнее и хуже киберов. Потом эти киберы вовсе не так трудно производить, как вы думаете. Их было довольно сложно придумать, это правда. Их трудно совершенствовать, это тоже правда. Но коль скоро они попали в серийное выращивание, с ними гораздо меньше возни, чем с... э-э... лаптями... как они у вас там назывались...

— С ботинками, — кротко поправил Женя.

— И самое главное, в наше время никто не делает одноплановых машин. Во-первых, вы совершенно напрасно разделяете кибердворников и киберсадовников. Это одни и те же машины.

— Позвольте! — возмутился Женя. — Я же видел! Кибердворники — они с такими лопатками, пылесосами... А киберсадовники...

— Да просто на них сменные наборы манипуляторов. И дело даже не в этом. Дело в том, что все эти киберы... и вообще все бытовые машины и приборы... это все великолепные озонаторы. Они поедают мусор, сухие ветки и листья, жир с грязной посуды, и все это служит им топливом. Вы поймите, Женя, это не грубые механизмы вашего времени. По сути это квази-организмы. И в процессе работы, в процессе своей квази-жизни они еще и озонируют воздух, витаминизируют воздух, насыщают воздух легкими ионами. Это маленькие добрые солдаты огромной славной армии чистоты.

— Сдаюсь, — Славин развел руками.

— Нынешняя ассенизация, Женя, это не очистка выгребных ям. Мы не просто уничтожаем мусор, не создаем мерзких свалок на дне океанов и в пустынях. Мы превращаем мусор в свежий воздух и солнечный свет.

— Сдаюсь, сдаюсь, — повторил Женя. — Слава ассенизаторам! Превратите меня в солнечный свет!

— Приятно встретить человека, который ничего не знает, — вздохнул Юра. — Самый лучший отдых — растолковывать кому-нибудь общеизвестные истины. А теперь вы, Женя, расскажите что-нибудь о Краюхине.

— Я не устал.

— А правда, что Краюхин еще в детстве пытался забраться в геодезическую ракету?

— Было такое происшествие, — сказал Женя. — Как сейчас помню. Иду это я мимо ракеты...

— Женька, Женька, — покачала головой Шейла. — Тебя тогда по-моему еще на свете не было.

— В том-то все и дело, — вздохнул Женя. — Я это помню потому, что тогда как раз вышла замуж моя бабушка. Она была геодезистом.

— Да, Шейла, а как ваши злоумышленники?

— Какие злоумышленники? Ах, мальчишки, которые собирались на Венеру? Ничего, учатся. Вчера поставила Комову тройку за сочинение.

— Их поймали?

— Конечно. И поймав, учинили им экзамен по газовой динамике. Там же в Аньюдине. Мальчишки, конечно, с треском провалились, и их с позором отправили назад в школу.

— А если бы не провалились? — поинтересовался Женя.

Шейла презрительно фыркнула.

— А если тебя проэкзаменовать по Д-принципу?

— Да, это был бы цирк.

— Кстати, позавчера я был в цирке, — вставил Юра.

— Цирк еще сохранился? — удивился Женя.

— Очень хорошо сохранился. Выступала Харуко Катаяма с дрессированными спрутами из полинезийского заповедника.

— С ума сойти!

— Это было очень эффектно. В огромном бассейне с флюоресцирующей водой маленькая смуглая девочка среди омерзительных чудовищ. Хлопали ужасно. Но самый сильный номер она приберегла под конец. Взяла крошечного спрутика, этакого серенького гаденыша, вспрыснула ему что-то и тут же, на глазах у всех, вырастила из него вполне взрослый экземпляр. Мы — хлопать. А она поклонилась очень изящно и объявила, что никакой магии здесь нет, что это последние результаты работы их лаборатории.

— Правда, — подтвердила Шейла. — Я слыхала, что в Полинезии ведутся работы по восстановлению поголовья головоногих на корм кашалотам...

Раздался тонкий писк радиофона.

— Это меня, — шепнул Юра и сказал: — Слушаю.

— Ты где? — осведомился сердитый голос.

— В саду. Сижу отдыхаю.

— Ты придумал что-нибудь?

— Нет.

— Каков тип! Он сидит и отдыхает! У меня ум за разум заходит, а он отдыхает! Шейла, писатель Славин, гоните его вон!

— Иду, иду, чего ты раскричался, — пробормотал Юра, поднимаясь.

— Иди прямо к экрану. И вот что — теперь мне совершенно ясно, что бензольные процессы здесь не годятся...

— А я что говорил?! — вскричал Юра и, пробираясь между кустами, направился к своему коттеджу.

Шейла и Женя вернулись к себе.

— Будем ужинать? — спросил Женя.

— Не хочется в кафе идти.

— Вот всегда так. После яблок ничего не ешь.

— Не ворчи на меня. Я ужасно замерзла, — жалобно сказала Шейла. — А ты?

В этот момент стереовизор щелкнул, и приятный мужской голос сообщил:

— Товарищи! Коллектив нашей фабрики бытовых приборов начал серийный выпуск кухонных машин нового образца. Универсальная кухонная машина УКМ-2 «Красноярск» проста и неприхотлива в обращении и представляет собой полукибернетический автомат, рассчитанный на шестнадцать сменных программ. УКМ-2 объединяет в себе механизм для переработки сырья и полуфабрикатов, сдабривания их специями и обработки различными температурами — варение, жарение, тушение на пару и под давлением, с механизмом мойки и сушки столовой посуды. УКМ-2 способна одновременно готовить обед из трех блюд, в том числе на первое: супы и борщи разные, бульоны и окрошки...

— Это то, что нам нужно, — обрадовался Женя. Глаза его загорелись. — Как ты думаешь, Шейла?

— Пожалуй. Пока нас не подключили к фабрике-кухне, это было бы очень недурно. А то ты в последнее время одними бутербродами питаешься.

— Ты тоже. Одними яблоками.

Приятный мужской голос продолжал:

— Первые партии УКМ-2 «Красноярск» уже поступили в сеть доставки на дом. Заказы принимаются, начиная с этой минуты, через общую Линию Доставки по шифру УКМ-2-7173. Повторяю...

Женя торопливо достал записную книжку. Он еще не привык к диктофону.

— Желающие могут дополнительно вызвать инструктора по тому же шифру с добавлением индекса КЖ. Доставка УКМ-2 производится в течение двенадцати часов с момента набора шифра.

Приятный мужской голос замолк.

— Иду заказывать, — сказал Женя. — Хочу гуляш. Со специями. С последующей полукибернетической мойкой посуды. И чтобы жир с моих тарелок превратился в воздух и солнце!

Рано утром писателя Славина разбудило фырканье тяжелого вертолета. Женя вскочил с постели и подбежал к окну. Он успел заметить синий фюзеляж вертолета с надписью большими белыми буквами: «Доставка на дом». Вертолет прошел над садом и скрылся за кронами деревьев, сверкающих росой, полных птичьего гомона. На садовой дорожке у крыльца стоял большой желтый ящик. Возле ящика, неуверенно переступая коленчатыми лапами, топтался изумрудно-зеленый кибер-садовник.

— Я вот тебя, ассенизатора! — заорал Женя и полез через окно. — Шейла! Шейлочка! Привезли!

Киберсадовник скрылся в кустах. Женя подбежал к ящику и, не притрагиваясь, обошел со всех сторон.

— Она! — сказал он растроганно, — Молодцы, «Доставка на дом!» «Красноярск», — прочитал он сбоку ящика. — Она!

На крыльцо, кутаясь в халатик, вышла Шейла.

— Утро какое чудесное! — Она сладко зевнула. — Что ты расшумелся? Соседа разбудишь.

Женя посмотрел в сад, где за деревьями белели стены коттеджа инженера-ассенизатора. Там что-то вдруг загремело, и послышалось невнятное восклицание.

— Он уже проснулся, — сообщил Женя. — А ну, возьмемся, Шейлочка!

Ящик оказался совсем легким. Они втащили его в кухню без особого труда и поставили у стены рядом с окном Линии Доставки. Женя потер руки и пропел: «Шекснинска стерлядь золотая...»

— Ужасно кушать хочется, — жалобно сообщила Шейла. — Давай распакуем и попробуем...

— Ну уж нет, — решительно возразил Женя. — А зарядка? А душ?

— Ты нарочно оттягиваешь удовольствие, — заявила Шейла. — Ты — гурман несчастный.

— Для спасенья ваших душ принимайте ионный душ, — продекламировал Славин и потащил Шейлу делать зарядку.

Через пятнадцать минут они, свежие и взъерошенные, нетерпеливо отталкивая друг друга, распаковывали ящик. Женя с чувством цитировал:

— «УКМ способна одновременно готовить обед из трех блюд, в том числе на первое: супы и борщи разные, бульоны и окрошки, на второе: бифштексы, ростбифы и лангеты...»

— Не будем вызывать инструктора, — объявила Шейла.

— Ни в коем случае. Беру эту машину на себя. Тем более, что она, как известно, «проста и неприхотлива в обращении».

— Как гребенка.

Они отошли в сторонку и полюбовались своей машиной издали. Она горделиво поблескивала гладкой пластмассой кожуха среди вороха мятой бумаги.

— Инструктор нам совершенно не нужен. У Вари почти точно такая машина. И я уже один раз готовила гуляш. Получился из-з-зумительно вкусный гуляш. Смотри, здесь окно для закладки продуктов, здесь — для подачи посуды, отсюда вынимают готовое блюдо. Ты что там делаешь?

Женя возился у клавиш Линии Доставки.

— Мясо — р-р-раз, — бормотал он, — баранину... Картошка — два... так...

— Только почему-то здесь всего четыре кнопки, — вслух размышляла Шейла. — У Вариной машины двенадцать кнопок.

— Значит наша лучше, — сказал Славин, не оборачиваясь. — Лук — четыр-р-ре... Петрушка...

— Конечно. Проста и неприхотлива в обращении. Четыре кнопки — это первое блюдо, второе, третье...

— Четвертое, — добавил Женя. Он кончил набирать шифры и нежно обнял машину. — Милая, спасительница ты наша!

— Да, наверное, четвертое. Чай, например. А если будешь обниматься с машиной, я оболью тебя кислотой. Дезоксирибонуклеиновой. Так, кажется, поступали ревнивые женщины в твоих романах?

Славин опустился на корточки и снял боковую стенку.

— Кишок-то, кишок! — поразился он. — Не дай бог — испортится. Может, лучше все-таки вызвать инструктора?

— Эх ты! Я поняла, для чего четвертая кнопка. Для нарезки хлеба. У Вариной машины есть такая кнопка.

— Логично, — согласился Женя. — Только мне почему-то кажется, что эти четыре кнопки — это четыре стихии Фалеса Милетского. Вода, огонь, воздух, земля. Или четыре арифметических действия.

Сложные внутренности машины произвели на него впечатление.

— Давай сюда мясо, — сказала Шейла. — И картошку.

Женя полез в окно Линии Доставки.

— Так. И что будет? — спросил он.

— Гуляш.

Женя не стал спорить. Шейла вложила мясо и картофель в окно справа и со шнуром в руке отправилась к штепселю.

— Включай.

— Как? — осведомился Женя.

— Нажми кнопку.

— Какую?

— Вторую, Женечка. Мы же делаем второе — гуляш.

Машина ответила на нажатие кнопки глухим рокотом. На переднем щитке ее зажглась белая лампочка, и Женя, заглянув в окно «для закладки продуктов», увидел, что там уже ничего нет.

— Кажется, она приняла мясо, — произнес он изумленно.

— Ну вот видишь! — Шейла была удовлетворена.

Они стояли рядом, любовались своей машиной и слушали, как она щелкает и жужжит. Потом белая лампочка погасла и зажглась красная. Машина перестала жужжать.

— Все. — Шейла пошла к столу за тарелками. — Вынимай гуляш.

Женя взялся обеими руками за ручки в верхней части машины и потянул их к себе. Из машины выдвинулся белый ящик, и странный запах распространился по комнате.

— Что там? — спросила Шейла.

— Посмотри сама, — сдавленным голосом ответил Славин. Он стоял, держа в руках ящик, и, скривившись, рассматривал его содержимое. — Она превратила мясо в воздух и солнечный свет. Может быть, здесь лежала инструкция?

Шейла посмотрела и воскликнула: «Ой!» В ящике лежала пачка каких-то тонких листов, красных, испещренных белыми пятнами. От листов поднимался смрад.

— Что это? — спросила Шейла и взяла верхний лист двумя руками. Лист сломался у нее в руках, и куски его упали на пол, дребезжа, как консервная банка.

— Прелестный гуляш! — Женя покачал головой. — Гремящий гуляш! Пятая стихия! Интересно, каков он на вкус?

Шейла самоотверженно сунула кусок «гуляша» в рот.

— Мужественная женщина! — пробормотал Женя.

Шейла отвернулась и выплюнула. Женя со вздохом вывалил дымящееся второе в упаковочную бумагу. Запах усилился. Шейла взяла буханку хлеба.

— Какую кнопку ты нажал? — спросила она.

— Вторую сверху, — робко ответил Женя, и ему сейчас же показалось, что он нажал вторую снизу.

— Я уверена, что ты нажал четвертую кнопку, — Шейла решительно сунула буханку в окно справа. — А это хлебная кнопка.

Славин хотел было спросить, не может ли Шейла объяснить странные метаморфозы, происшедшие с мясом и картошкой, но жена оттолкнула его в сторону и, сухо извинившись, нажала четвертую кнопку. Раздался какой-то лязг, и стали слышны частые негромкие удары.

— Видишь, — назидательно произнесла Шейла. — Режет хлеб.

— Почему-то не загорается лампочка, — глубокомысленно заметил Женя.

Машина стучала и фыркала, и это длилось довольно долго. Женя начал соображать — какую бы кнопку нажать, чтобы она остановилась. Но машина издала приятный звон и принялась мигать красной лампочкой, не переставая жужжать и стучать. Женя посмотрел на часы.

— Я всегда думал, что приготовить гуляш легче, чем нарезать хлеб.

— А куда, собственно, спешить?

Это был резонный вопрос. Спешить было совершенно некуда. Через три минуты Славин обошел машину и заглянул внутрь. Он не увидел там ровным счетом ничего такого, что могло бы послужить пищей для размышлений, ничего такого, что могло бы послужить просто пищей. Выпрямившись, он внимательно посмотрел на жену и покачал головой.

Машина продолжала стучать и фыркать.

— Ты не могла бы ее остановить? — спросил, наконец, Женя. Шейла промолчала, и некоторое время они еще стояли в ожидании, глядя, как машина мигает лампочками — белой и красной попеременно. Потом Шейла протянула руку и ткнула пальцем в самую верхнюю кнопку. Раздался звон и машина остановилась. Стало тихо.

— Хорошо как! — вырвалось у Жени. Было слышно, как за окном ветер шелестит в кустах и стрекочут кузнечики.

— Куда ты девал ящик? — воскликнула вдруг Шейла.

Славин испуганно оглянулся и увидел, что ящик стоит на столе среди тарелок.

— А что? — спросил он.

— Ты не вставил ящик на место, и теперь я не знаю, где нарезанный хлеб.

Славин обошел машину и заглянул в оба окна — справа и слева. Хлеба не было. Он со страхом поглядел на черную глубокую щель в машине, где раньше был ящик. Щель выглядела зловеще.

— М-может быть, мы обойдемся без? — предложил Женя неуверенно.

— Как так — без? Какой может быть завтрак без хлеба?

— А он вообще — может быть? — проворчал Женя и залез рукой в щель. — И вообще, мясо на завтрак — это вредно.

В машине было горячо. Женя нащупал какие-то гладкие поверхности, но это был не хлеб. Он вытащил руку и пожал плечами.

— Хлеба нет.

Шейла, нагнувшись, заглянула под машину.

— Тут, Женя, какой-то шланг.

— Шланг?!

Вытянув из-под машины длинную гофрированную трубку с блестящим кольцом на конце, Шейла обрадовалась.

— Глупый, — сказала она, — ты же не подключил к машине воду. Понимаешь — воду! Вот почему гуляш вышел таким...

— Н-да, — протянул Женя, косясь на останки гуляша. — Воды в нем, действительно, немного... Но где же все-таки хлеб?

— Не все ли равно? Хлеб — это не проблема. Смотри, вот я подключаю шланг к водопроводу.

— А, может быть, не стоит? — с опаской сказал Женя.

— Глупости. Будем делать рагу. Сейчас я принесу овощи, а ты вставь ящик. Исследовать — так исследовать.

На этот раз машина, побужденная к действиям нажатием первой кнопки сверху, работала около минуты.

— Неужели рагу тоже вываливается в ящик? — спросил Женя, берясь за ручки.

— Давай-давай, — нетерпеливо сказала Шейла.

Ящик был до краев наполнен розовой кашей, лишенной запаха.

— Борщ украинский, — грустно пробормотал Женя. — Это похоже на...

— Вижу сама, — перебила Шейла. — Ну и срамотища! Даже инструктора стыдно вызывать. Может, позовем соседа?

— Да, ассенизатор здесь подойдет больше. Пойду позову.

— Войдите, — послышался голос Юры.

Славин вошел и, пораженный, остановился в дверях.

— Надеюсь, супруги с вами нет? — спросил Юра. — Я не одет.

На нем была плохо выглаженная сорочка. Из-под сорочки торчали голые загорелые ноги. На полу по всей комнате были разложены какие-то странные детали и валялись листы бумаги. Юра сидел прямо на полу, держа в руках ящик с окошечками, в которых бегали световые зайчики.

— Что это? — спросил Женя.

— Это тестер, — ответил Юра устало.

— Нет, вот это всё?..

Юра огляделся и сказал:

— Это — УСМ-16. Универсальная Стиральная Машина с полукибернетическим управлением. Стирает, гладит и пришивает пуговицы. Осторожнее! Не наступите.

Женя посмотрел под ноги и увидел кучу черного тряпья, лежащего в луже воды. От тряпья шел пар.

— Это мои брюки, — невесело пояснил Юра.

— Значит, ваша машина тоже не в порядке?

Надежда получить консультацию и завтрак испарилась.

— Она в полном порядке, — сердито возразил Юра. — Я разобрал ее по винтикам и целиком понял принцип действия. Вот подающий механизм. Вот анализатор — его я не стал разбирать: он и так в порядке. Вот транспортный механизм и система терморегулирования. Правда, я не нашел пока шьющего устройства, но машина должна быть в полном порядке. Я думаю, вся беда в том, что у нее почему-то двенадцать клавиш программирования, а в проспекте было сказано — четыре...

— Четыре? — переспросил Женя.

— Четыре, — ответил Юра, рассеянно почесывая колено. — А почему вы сказали: «Ваша машина тоже...»? У вас тоже есть стиральная машина? Мне привезли мою всего час назад. Доставка на дом.

— Четыре! — повторил Женя с восторгом. — Четыре, а не двенадцать... Окажите, Юра, а вы не пробовали закладывать в нее мясо?