Сергей Иванович Кондратьев вернулся домой в полдень. Все утро он провел в Малом Информарии: искал профессию. Дома было прохладно, тихо и очень одиноко. Кондратьев прошелся по всем комнатам, попил нарзану, встал перед пустым письменным столом и принялся придумывать, как убить день. За окном ярко светило солнце, чирикала какая-то птичка, а в кустах сирени слышалось металлическое стрекотание и пощелкивание, видимо, там копошился один из этих многоногих деловитых уродов, отнимающих у честного человека возможность заняться, скажем, садоводством.

Экс-штурман вздохнул и закрыл окно. Пойти, что ли, к Женьке? Но его наверняка не застанешь дома. Обзавелся диктофонами новейшей системы и носится по всему Уралу: в голове тридцать три заботы, не считая мелких поручений. А Шейлы нет дома, она на работе. Прекрасный человек Шейла, все понимает.

Штурман поплелся на кухню и выпил еще стакан нарзану. Может быть, пообедать? Мысль неплохая, пообедать можно тщательно и со вкусом. Только не хочется есть...

Штурман подошел к окну Линии Доставки, набрал шифр наугад и с любопытством стал ждать, что получится. Над окном вспыхнула зеленая лампа: заказ исполнен. Штурман сдвинул крышку. На дне просторного кубического ящика стояла картонная тарелка. Штурман взял ее и поставил на стол. На тарелке лежали два крепеньких малосольных огурца. Такие огурчики, да на «Таймыр» бы, к концу второго года... Может, сходить к Протосу? Протос редкой души человек. Но ведь он очень занят, милый старый Протос. Все хорошие люди чем-то заняты...

Штурман рассеянно взял с тарелки огурец и съел. Потом он съел второй и отнес тарелку в мусоропровод. «Может, опять сходить, потолкаться среди добровольцев, — подумал он. — Или съездить в Китай? В Китае я не был...»

Размышления штурмана были прерваны пением сигнала — кто-то просил разрешения войти. Кондратьев обрадовался, он не привык, чтобы к нему заходили. Видимо, праправнуки из ложной скромности не хотели его беспокоить.

За всю неделю, что он здесь жил, его только один раз посетила соседка, восьмидесятилетняя свежая женщина со старомодным узлом черных волос на затылке. Она отрекомендовалась старшим оператором хлебозавода и в течение двух часов терпеливо учила его набирать шифры на клавишной панели Линии Доставки. Задушевного разговора с ней как-то не получилось, хотя она, несомненно, была превосходным человеком. Несколько раз без всякого приглашения являлись очень юные праправнуки, совершенно лишенные, по-видимому, чувства ложной скромности. Визиты эти были продиктованы соображениями чисто эгоистическими. Один, судя по всему, пришел для того, чтобы прочитать штурману свою оду «На возвращение «Таймыра», из которой штурман понял только отдельные слова («Таймыр», «Космос») — ода была на африканском языке суахили. Другой работал над биографией Эдгара Аллана По и без особой надежды просил каких-нибудь малоизвестных подробностей из жизни великого американского писателя. Кондратьев передал ему слухи о встречах Э. А. По с А. С. Пушкиным и посоветовал обратиться к писателю Славину. Прочие юнцы и девчонки являлись за тем, что когда-то давно называлось собиранием автографов. Но даже юные охотники за автографами были лучше, чем ничего, поэтому пение сигнала обрадовало Кондратьева.

Он вышел в прихожую и крикнул: «Войдите». Вошел человек высокого роста, в просторной серой куртке и длинных синих штанах пижамного типа. Он тихо притворил за собой дверь и, несколько наклонив голову, принялся рассматривать штурмана. Физиономия вошедшего очень напомнила Кондратьеву виденные когда-то фотографии каменных истуканов острова Рапа-Нуи: узкая, длинная, с узким высоким лбом и мощными надбровьями, с глубоко запавшими глазами и длинным острым лицом. Лицо было темное, а в распахнутом вороте куртки проглядывала неожиданно нежная белая кожа. На охотника за автографами этот человек решительно не походил.

— Вы ко мне? — с надеждой спросил Кондратьев.

— Да, — тихо и печально сказал незнакомец. — Я к вам.

— Так входите же, — пригласил Кондратьев. Он был тронут и немного разочарован печальным тоном незнакомца. «Кажется, это все-таки собиратель автографов, — подумал он. — Надо принять его посердечнее».

— Спасибо, — еще тише проговорил незнакомец.

Немного сутулясь, он прошел мимо штурмана и остановился посередине гостиной, устремив взгляд на кушетку. Кондратьев с некоторым беспокойством тоже посмотрел на кушетку. Это была чудесная откидная кушетка, широкая, мягкая, с пружинящей пенопластовой покрышкой светлого зеленого цвета, пористой, как губка.

— Меня зовут Горбовский, — тихо сказал незнакомец, не спуская глаз с кушетки. — Леонид Андреевич Горбовский. Я пришел поговорить с вами, как звездолетчик со звездолетчиком.

— Что случилось? — испуганно спросил Кондратьев. — Что-нибудь с «Таймыром»? Да вы садитесь, пожалуйста, садитесь!

Горбовский продолжал стоять.

— С «Таймыром»? Вряд ли... Он ведь в Музее Космогации. Что с ним еще может случиться?

— Да уж, — согласился Кондратьев, широко улыбнувшись. — Дальше некуда.

— Некуда, — Горбовский тоже улыбнулся. Улыбка у него, как у многих некрасивых людей, была милая и какая-то детская.

— Так что же мы стоим? — бодро вскричал Кондратьев. — Давайте сядем!

— Вы... вот что, Сергей Иванович, — смутился вдруг Горбовский. — Можно я лягу?

Кондратьев поперхнулся.

— П... пожалуйста, — пробормотал он. — Может быть, вам водички?

Горбовский уже лежал на кушетке.

— Ах, Сергей Иванович! — сказал он. — И вы такой же, как все. Ну, при чем здесь водичка, если человеку просто хочется полежать? В античные времена почти все лежали... Даже за едой.

Кондратьев сел в кресло.

— Уже в те времена, — продолжал Горбовский, — имела хождение многоэтажная пословица, существенной частью которой было «лучше лежать, чем сидеть». А я только что из рейса. Вы сами знаете, Сергей Иванович, что такое диваны на кораблях. Отвратительные, жесткие устройства. Да разве только на кораблях? Эти невообразимые скамейки на стадионах и в парках! Складные самопадающие стулья в кафе! А ужасные камни на морских купаниях? Нет, Сергей Иванович, воля ваша, искусство создания по-настоящему комфортабельных лежбищ безвозвратно утрачено в нашу суровую эпоху эмбриомеханики и Д-принципа.

«Бедняга», — подумал Кондратьев сочувственно. Проблема «лежбищ» встала перед ним в совершенно новом свете.

— Знаете, — поддержал он гостя, — я застал еще то время, когда в Северной Америке подвизались всякие там фирмы и монополии. Так вот дольше всех продержалась небольшая фирма, которая сколотила себе за полтора века баснословный капитал на матрасах. Она выпускала какие-то особенные шелковые матрасы — немного, но страшно дорого. Говорят, миллиардеры дрались из-за этих матрасов. Замечательные были матрасы. На них ничего нельзя было отлежать.

— И секрет их погиб вместе с империализмом? — спросил Горбовский.

— Вероятно, — ответил Кондратьев. — Я ушел в рейс на «Таймыре» и больше ничего о них не слыхал.

Они помолчали. Кондратьев блаженствовал. Давно уже ему не приходилось вести таких легких и приятных светских разговоров. Протос и Женя тоже были отличными собеседниками, но Протос очень любил рассказывать про операции на печени, а Женя большею частью учил Кондратьева водить птерокар и ругал за инертность.

— Нет, почему же? — неожиданно сказал Горбовский. — У нас тоже есть отличные лежбища. Но ими у нас никто не интересуется. Кроме меня. — Он повернулся на бак и подпер щеку кулаком. — Ах, Сергей Иванович, дорогой. И зачем это вы высадились на Планете Синих Песков?

Штурман опять поперхнулся. Планета Синих Песков с ужасающей отчетливостью встала перед его глазами. Детище чужого солнца. Совсем чужая. Она была покрыта океанами тончайшей голубой пыли, и в этих океанах были приливы и отливы, многобалльные штормы и тайфуны и даже, кажется, какая-то жизнь. Вокруг засыпанного «Таймыра» крутились хороводы зеленых огней, голубые дюны кричали и вопили на разные голоса, пылевые тучи гигантскими амебами проползали по белесому небу. И ни одной тайны не открыла людям Планета Синих Песков. Штурман при первой же вылазке сломал ногу, киберразведчики потерялись все до единого, а затем при полном безветрии налетела настоящая буря, и славного доброго Кенига, не успевшего подняться в корабль, ударило вместе с подъемником о реакторное кольцо, раздавило, расплющило и унесло за сотни километров в пустыню, где среди голубых волн гигантские провалы засасывали миллиарды тонн пыли в непостижимые недра планеты...

— А вы бы не высадились? — хрипло спросил Кондратьев.

Гробовский молчал.

— Вы хороши сейчас на ваших Д-звездолетах... Сегодня одно солнце, завтра другое, а послезавтра — третье... А для меня... а для нас это было первое чужое солнце, первая чужая планета, понимаете? Мы чудом попали туда... Я не мог не высадиться, потому что иначе... Зачем же тогда все?

Кондратьев остановился. «Нервы, — подумал он. — Надо спокойнее. Все это прошло».

Горбовский заговорил тихо и задумчиво.

— После вас на Планете Синих Песков первым высадился, наверное, я. Пошел на десантном боте и взял планету с полюса. Ах, Сергей Иванович, как это было нелегко! Полмесяца я ходил вокруг да около. Двенадцать зондирующих поисков! А сколько автоматов мы там загубили! Классическая бешеная атмосфера, Сергей Иванович. А вы ведь бросились в нее с экватора. Без разведки. Да еще на старой дряхлой «черепахе». Да...

Горбовский закинул руки за голову и уставился в потолок. Кондратьев никак не мог понять, одобряют его или осуждают.

— Так ведь, Леонид Андреевич, — осторожно оказал он, — как я мог вернуться на землю и заявить — так мол и так, летел десять лет, долетел до планеты, был около и вернулся. Вы понимаете, был около и вернулся! С пустыми руками! Да вы бы первый меня осмеяли. Верно же?

— Да, пожалуй... Но все равно, это было очень дерзко.

И опять Кондратьев не понял, одобряют его или осуждают. Горбовский оглушительно чихнул и быстро сел, опустив с кушетки ноги.

— Извините, — произнес он и снова чихнул. — Я опять простудился. Проваляешься ночь на бережку, и сразу насморк.

— А зачем это — на бережку?

— Как же, Сергей Иванович? На бережку лужайка, травка, приятно так рыбка плещется в заводи... — Горбовский опять чихнул. — Извините... И луна на воде — «дорожка к счастью», знаете?

— «Дорожка к счастью» хороша на море, — сказал Кондратьев мечтательно.

— Не скажите. Я сам из Торжка, речушка у нас там маленькая, но очень чистая. А в заводях — кувшинки. Ах, как отлично!

Кондратьев улыбнулся.

— В мое время это называлось «тоска по голубому небу».

— Это и сейчас так называется. А на море... Я как-то сидел — на Гаваях это было — ночью, луна изумительная, где-то девушки поют, и вдруг из воды как полезли, полезли какие-то... в рогатых костюмах...

— Кто?

— Спортсмены...

Кондратьев хохотнул.

— Нет уж, Леонид Андреевич, море вы не трогайте. Я и сам не прочь так... в рогатом костюме. А куда вы сейчас ходили, Леонид Андреевич?

Горбовский махнул рукой:

— А! Брожу к Венере и обратно. Нужно возить добровольцев. Славные ребята — добровольцы. Только очень шумные, едят ужасно много и все, знаете, рвутся на смертоубийственные подвиги.

Кондратьев с интересом спросил:

— А как вы смотрите на проект, Леонид Андреевич?

— Очень правильный проект, — Горбовский снова лег. — Я его составлял. Не я один, конечно... В молодости мне много приходилось иметь дела с Венерой. Злая, злая планета. Да вы, наверное, сами знаете...

— По-моему, очень скучно возить добровольцев на Д-космолете, — заметил Кондратьев.

— Да, конечно, задачи у Д-космолетов несколько иные. Вот я, например, на своем «Тариэле», когда все это закончится, пойду к ЕН 17 — это на пределе, двенадцать парсеков. Там есть планета Владислава, и у нее — два чужих искусственных спутника. Мы будем искать там Город. Это очень интересно — искать Города, Сергей Иванович!

— Какие Города?

— Чужие... Знаете, Сергей Иванович, вас как звездолетчика, наверное, очень интересует, чем мы сейчас занимаемся. Я приготовил для вас специально небольшую лекцию и, если хотите, сейчас прочитаю, а?

— Ну, конечно же!.. С удовольствием... Пожалуйста. — Кондратьев подтащил кресло поближе к кушетке.

Горбовский уставился в потолок и начал:

— В зависимости от своих вкусов и наклонностей наши звездолетчики решают, главным образом, три задачи, но меня лично интересует четвертая. Ее многие считают слишком специальной, слишком безнадежной, но, на мой взгляд, человек с воображением легко найдет в ней призвание. Тем не менее есть люди, которые утверждают, что она ни при каких условиях не может оправдать затраченного горючего. Так говорят снобы и утилитаристы. Мы отвечаем им на это...

— А в чем, собственно, состоит эта четвертая задача? — осведомился Кондратьев. — И заодно — первые три?

Горбовский некоторое время молчал, глядя на Кондратьева и помаргивая.

— Да, — сказал он, наконец. — Лекция, кажется, не получилась. Я начал с середины. Первые три задачи — это... планетологические, астрофизические и космогонические исследования. Затем. Проверка и дальнейшая разработка Д-принципа, то есть берут новый, с иголочки Д-космолет и гоняют его у светового барьера до изнеможения. И, наконец, попытки установить контакт с иными цивилизациями в Космосе. Пока тщетные попытки. Моя любимая задача тоже связана с иными цивилизациями. Только мы ищем не контакты, а следы. Следы побывок чужих космических летчиков на разных мирах. Некоторые утверждают, что эта задача ни при каких условиях не может оправдать... Или я это уже говорил?

— Говорили. А что это все-таки за следы?

— Видите ли, Сергей Иванович, каждая цивилизация должна оставлять множество следов. Возьмите хотя бы нас, человечество. Как мы осваиваем новую планету? Мы ставим возле нее искусственные спутники, от Солнца до нее тянется длинная цепь радиобакенов — по два-три бакена на световой год, маяки, всевозможные пеленгаторы... Если нам удается высадиться, мы строим на планете базы, научные города. И не берем же мы все это с собой, когда покидаем планету! Так же и другие цивилизации.

— И нашли вы что-нибудь? — спросил Кондратьев.

— А как же? Фобос и Деймос — это вы, конечно, знаете, подземный город на Марсе, искусственные спутники у Владиславы... Очень интересные искусственные спутники. Да. Вот чем мы, в общем, занимаемся, Сергей Иванович.

— Интересно, — сказал Кондратьев. — Только я, будь моя воля, выбрал бы все-таки исследование Д-принципа.

— Ну, это зависит от вкусов и наклонностей. А сейчас все мы возим добровольцев. Даже гордые исследователи Д-принципа. Мы сейчас, как в ваше время кучера трамваев...

— В наше время уже не было трамваев, — поправил с негодованием Кондратьев. — И трамваи водили не кучера, а... м-м-м... Это как-то по-другому называлось. — Его вдруг осенило. — Слушайте, Леонид Андреевич, а что если мы с вами сейчас пообедаем? И бутылочку винца...

Горбовский чихнул, сказал «извините» и сел.

— Постойте, Сергей Иванович, — произнес он, доставая из кармана огромный цветастый носовой платок. — Постойте... Я вам сказал, для чего я к вам пришел?

— Чтобы поговорить как звездолетчик со звездолетчиком?

— Правда. А больше ничего не сказал? Нет?

— Нет. Вас сразу очень заинтересовала кушетка.

— Ага, — Горбовский задумчиво высморкался. — Вы, случайно, не знаете океанолога Званцева, Николая Евсеевича?

— Я знаю только врача Протоса, — печально ответил Кондратьев, — и вот с вами познакомился.

— Отлично. Вы знаете Протоса, Протос хорошо знает Званцева, а я хорошо знаю Протоса и Званцева... Вообще Званцев сейчас придет.

— Вот хорошо-то, — обрадовался Кондратьев. — Пообедаем втроем. А то мне, знаете, как-то одиноко все...

Послышалось пение сигнала. Кондратьев вскочил.

— Это он, — кивнул Горбовский и снова улегся.

Океанолог Званцев был громадного роста и чрезвычайно широк в плечах. У него было широкое, медного цвета лицо, густые темные, коротко остриженные волосы, большие глаза и прямой маленький рот. Он молча пожал Кондратьеву руку, покосился на Горбовского и сел.

— Вы тут посидите, — попросил Кондратьев, — а я пойду закажу обед. Вы что любите, Николай Евсеевич?

— Я все люблю, — ответил Званцев. — И он тоже все любит.

— Да, я все люблю, — подтвердил Горбовский. — Только, пожалуйста, не надо овсяного киселя.

— Ладно.

Кондратьев пошел на кухню.

— И цветной капусты не надо! — крикнул Горбовский вслед.

Набирая шифры у окна Линии Доставки, Кондратьев думал: «Они пришли неспроста. Они умные и добрые люди, значит они пришли не из пустого любопытства, они пришли мне помочь. Они люди энергичные и деятельные, значит, вряд ли они пришли утешать. Но как они думают помочь? Мне нужно только одно...» Кондратьев зажмурился и немного постоял неподвижно, упираясь рукой в крышку окна Доставки. Из гостиной доносилось:

— Ты опять валяешься, Леонид. Есть в тебе что-то от мимикродона.

— Валяться нужно, — с глубокой убежденностью отвечал Горбовский. — Это философски необходимо. Бессмысленные движения руками и ногами неуклонно увеличивают энтропию Вселенной. Я хотел бы сказать миру: «Люди! Больше лежите! Бойтесь тепловой смерти!»

— Удивляюсь, как ты еще не перешел на ползанье.

— Я думал об этом. Слишком велико трение. С энтропийной точки зрения выгоднее перемещаться в вертикальном положении.

— Словоблуд, — возмутился Званцев. — А ну вставай!..

Кондратьев отодвинул крышку и расставил на столе пиалы и кастрюльки.

— Кушать подано! — крикнул он деланно-веселым голосом. «Ну, держись, Сергей Иваныч».

В гостиной завозились, и Горбовский откликнулся:

— Сейчас меня принесут!

Впрочем, в столовой он появился в вертикальном положении.

— Вы его извините, Сергей Иванович, — сказал Званцев, появляясь следом. — Он везде валяется. Причем сначала валяется в траве, а потом, не почистившись, лезет на кушетку.

— Где в траве? Где? — закричал Горбовский и принялся себя осматривать.

Кондратьев с трудом улыбнулся.

— Вот что. — Званцев уселся за стол. — По вашему лицу, Сергей Иванович, я вижу, что преамбулы не нужны. Мы с Горбовским пришли вербовать вас на работу.

— Спасибо, — тихо ответил Кондратьев.

— Я океанолог и давно работаю в организации, которая называется Океанская Охрана. У нас на планете огромное сложное океанское хозяйство. Мы выращиваем планктон — это протеин — и пасем китов — это мясо, жир, икра, химия. Врач Протос сказал нам, что вам категорически запрещено покидать планету. А нам всегда нужны люди. Особенно сейчас, когда многие уходят от нас в проект «Венера». Я приглашаю вас к нам.

Наступило молчание. Горбовский, ни на кого не глядя, истово хлебал суп. Званцев тоже начал есть. Кондратьев крошил хлеб.

— Я готов, — пробормотал он. — Если вы считаете, Николай Евсеевич, что я справлюсь, я готов.

— Вы справитесь, — заверил Званцев.

— Изъяснись подробнее, — оказал Горбовский, — чем Сергей Иванович может у вас там заниматься.

— Можно смотрителем на плантации ламинарий, — стал перечислять Званцев. — Можно в охрану на планктонные плантации. Можно в патруль, но там нужна очень высокая квалификация, это со временем. А лучше всего — китовым пастухом. Идите-ка вы, Сергей Иванович, в китовые пастухи. — Он положил нож и вилку. — Как я жалею, что ушел из китовых пастухов в океанологию! Какие это были годы, Сергей Иванович!

Горбовский с любопытством смотрел на Званцева.

— Рано-рано утром... Океан тихий, ни волны... ни ветерка... Розовое небо на востоке... Всплывешь на поверхность, откинешь крышку люка, выберешься на башенку и сидишь, сидишь, сидишь... Вода под ногами зеленая, чистая, из глубины поднимается медуза, перевернется и уйдет под субмарину... Рыба большая лениво так это проплывет... Хорошо!..

Кондратьев взглянул в его лицо, мечтательно-ублаготворенное, и вдруг ему так нестерпимо захотелось немедленно, сейчас же на океан, на соленый воздух, что он даже дышать перестал.

— А когда киты переходят на новые пастбища! — продолжал Званцев. — Знаете, как это выглядит? Впереди и сзади идут старые самцы, по два, по три в стаде, огромные, иссиня-черные, мчатся плавно, будто и не они мчатся, а вода мимо них несется... Идут по прямой, а молодняк и щеные самки за ними... Старики ведь у нас ручные, ведут, куда мы хотим, но им помогать надо. Особенно, когда в стаде подрастают молодые самцы, — те всегда норовят стадо расколоть и увести часть за собой. Вот тут-то нам и работа. Вот тут и начинается настоящее дело. Или вдруг касатки нападут... Ну, с ними разговор короткий — акустическими пушками...

Он внезапно очнулся и посмотрел на Кондратьева совершенно трезвым взглядом.

— Одним словом, здесь всё есть. И просторы, и глубины, и большая польза для людей, и добрые товарищи... и приключения, если особенно захотите.

— Да, — согласился Кондратьев.

Званцев улыбнулся.

— Готов! — воскликнул Горбовский. — И я тоже готов. Ну их к черту, Д-звездолеты. Хочу, как Коля, на башенке... и чтобы медузы...

— Теперь так, — деловито сказал Званцев. — Я отвезу вас во Владивосток. Занятия в школе переподготовки начинаются через два дня. Вы уже пообедали?

— Пообедал. «Работа, — думал Кондратьев. — Вот она, настоящая работа!»

— Тогда поедем, — предложил Званцев, поднимаясь.

— Куда?

— На аэродром.

— Прямо сейчас?

— Конечно, прямо сейчас. А чего ждать?

— Ждать, конечно, нечего, — растерянно проговорил Кондратьев. — Только... — Он спохватился и принялся быстро, слегка трясущимися руками, убирать посуду. Горбовский, доедая банан, помогал ему.

— Вы езжайте, — сказал он, — а я тут останусь. Полежу. У меня рейс в двадцать один тридцать.

Они вышли в гостиную, и штурман, бегло оглядев комнату, с отчетливостью подумал, что куда бы он ни приехал на этой странной планете праправнуков, всюду в его распоряжении будет такой вот прекрасный тихий домик, и добрые соседи, и волшебная Линия Доставки, и Самодвижущаяся Дорога в двадцати шагах...

— Вот, — не без грусти произнес он. — Пожил здесь всего неделю...

Званцев переминался с ноги на ногу. Видно, ему было непонятно, что переживает экс-штурман.

— Поедем, — махнул рукой Кондратьев. — До свидания, Леонид Андреевич. Спасибо вам за ласку.

Горбовский уже устраивался на кушетке.

— До свидания, Сергей Иванович, — отозвался он. — Мы еще много раз увидимся.

Кондратьев затворил за собой дверь и вслед за Званцевым вышел в сад. Они пошли рядом по песчаной дорожке.

— Николай Евсеевич, — спросил Кондратьев. — Почему вы так заинтересовались моей скромной персоной? Вы обо всех здесь так заботитесь?

— Нет, — просто ответил Званцев. — О других заботиться не надо. Они хозяева. А вы пока гость. А почему именно мы... Видите ли, Сергей Иванович, и я, и Леня Горбовский в свое время были весьма тяжелыми пациентами у врача Протоса. Он нас, как видите, спас. И он наш друг на всю жизнь. И он попросил помочь вам.

— Ага, — сказал Кондратьев и остановился. — Вот что, Николай Евсеевич, — произнес он решительно. — Мы сию минуту едем к врачу Протосу. А Жене Славину я позвоню с дороги.

Спутник был огромен. Это был тор¹ в два километра в поперечнике, разделенный внутри массивными переборками на множество помещений. В кольцевых коридорах было пусто и светло, треугольные люки, ведущие в пустые светлые помещения, были распахнуты настежь. Спутник был покинут невероятно давно, может быть, миллионы лет назад, но шершавый желтый пол был чист, и Август Бадер сказал, что не видел здесь ни одной пылинки.

¹Тор — геометрическое тело в форме бублика.

Бадер шел впереди, как и полагается первооткрывателю и хозяину. Горбовский и Валькенштейн видели его большие оттопыренные уши и светлый хохолок на макушке.

— Я ожидал увидеть здесь запустение, — неторопливо рассказывал Бадер. Он говорил по-русски, старательно выговаривая каждый слог. — Этот спутник заинтересовал нас прежде всего. Это было десять лет назад. Я увидел, что внешние люки раскрыты. Я сказал себе: «Август, ты увидишь картину ужасающего бедствия и разрушения». Я даже приказал жене остаться на корабле. Я боялся найти здесь мертвые тела, вы понимаете.

Он остановился перед каким-то люком, и Горбовский чуть не налетел на Бадера. Валькенштейн, который немного отстал, догнал их и остановился рядом, насупившись.

— Абер здесь было пусто, — сказал Бадер. — Здесь было светло, очень чисто и совершенно пусто. Прошу вас, взгляните. — Он сделал плавный жест рукой. — Я склонен полагать, что здесь была диспетчерская Спутника.

Они протиснулись в помещение с куполообразным потолком и с низкой полукруглой стойкой посередине. Стены были ярко-желтые, матовые и светились изнутри. Горбовский потрогал стену. Она была гладкая и прохладная.

— Похоже на янтарь, — сказал он. — Попробуй, Марк.

Валькенштейн попробовал и кивнул.

— Все демонтировано, — продолжал Бадер. — Но в стенах и переборках, а равно и в тороидальной оболочке Спутника остались скрытые пока от нас источники света. Я склонен полагать...

— Мы знаем, — быстро сказал Валькенштейн.

— Вот как? — Бадер посмотрел «а Горбовского. — Но что вы читали? Вы, Марк, и вы, Леонид?

— Мы читали серию ваших статей, Август, — ответил Горбовский. — «Искусственные спутники Владиславы».

Бадер наклонил голову.

— «Искусственные, неземного происхождения спутники планеты Владислава звезды ЕН 17», — поправил он. — Да. В таком случае, разумеется, я могу не излагать вам свои соображения по поводу источников света.

Валькенштейн пошел вдоль стены, озираясь.

— Странный материал, — заметил он. — Металлопласт, наверное. Но я никогда не видел такого металлопласта.

— Это не металлопласт, — возразил Бадер. — Не забывайте, где вы находитесь. Вы, Марк, и вы, Леонид.

— Мы не забываем, — Горбовский еле заметно улыбнулся. — Мы бывали на Фобосе, и там, действительно, совсем другой материал.

Горбовский и Валькенштейн бывали на Фобосе. Это был спутник Марса, и долгое время его считали естественным спутником. Но он оказался четырехкилометровым тором, окутанным металлической противометеоритной сеткой. Густая сеть была изъедена метеоритной коррозией и местами прорвана. Но сам спутник уцелел. Внешние люки его были открыты, и гигантский бублик был пуст точно так же, как этот. По изношенности противометеоритной сети подсчитали, что он был выведен на орбиту вокруг Марса по крайней мере десять миллионов лет назад.

— О, Фобос! — Бадер покачал головой. — Фобос — это одно, Леонид. Владислава — это отнюдь другое.

— Почему? — осведомился Валькенштейн, подходя. Он думал иначе.

— Например, потому, что от Солнца и от Фобоса до Владиславы, где находимся сейчас мы, триста тысяч астрономических единиц.

— Мы покрыли это расстояние за полгода, — сердито сказал Валькенштейн. — Они могли сделать то же. И потом спутники Владиславы и Фобос имеют много общего.

— Но это следует доказать, — Бадер поднял палец.

Горбовский проговорил, лениво усмехаясь:

— Вот мы и попробуем доказать.

Некоторое время Бадер размышлял и затем изрек:

— Фобос и земные спутники тоже имеют много общего.

Это был ответ в стиле Бадера — очень веско и на полметра мимо.

— Хорошо, — вздохнул Горбовский. — А что здесь есть еще, кроме этой диспетчерской?

— На этом Спутнике, — важно сказал Бадер, — имеются сто шестьдесят помещений размером от пятнадцати до пятисот квадратных метров. Мы можем осмотреть их все. Но они пусты.

— Раз они пусты, — заметил Валькенштейн, — нам лучше вернуться на «Тариэль».

Бадер поглядел на него и снова повернулся к Горбовскому.

— Мы называем этот Спутник Владя. Как вам известно, у Владиславы есть еще один спутник, тоже искусственный и тоже неземного происхождения. Он меньше по размерам. Мы называем его Слава. Вы понимаете? Планета называется Владислава. Естественно назвать два ее спутника Владя и Слава. Не так ли?

— Да, конечно, — согласился Горбовский. Это изящное рассуждение было ему знакомо. Он слышал его в третий раз. — Это вы очень остроумно предложили, Август. Владя и Слава. Владислава. Прекрасно.

— У вас на Земле, — продолжал Бадер неторопливо, — эти спутники называют «Игрек один» и «Игрек два». Но мы — мы называем их иначе. Мы называем их Владя и Слава.

Он строго поглядел на Валькенштейна.

— Что же касается состава этого желтого материала, который отнюдь не является металлопластом и который я называю янтарин...

— Очень удачно, — вставил Горбовский.

— Да... Неплохо... То состав его пока неизвестен. Он остается тайной. Наступило молчание. Горбовский рассеянно оглядывал помещение.

Он пытался представить себе тех, кто строил этот Спутник и потом работал здесь когда-то очень давно. Это были другие люди. Они пришли в Солнечную систему и ушли, оставив возле Марса покинутые космические лаборатории и большой город вблизи северной полярной шапки. Спутники были пусты, и город был пуст — остались только странные здания, на много этажей уходящие под почву. Затем — или, может быть, до того — они пришли в систему звезды ЕН 17, построили возле Владиславы два искусственных спутника и тоже ушли. И здесь, на Владиславе, тоже должен быть покинутый город. Почему и откуда они приходили? Почему и куда они ушли? Впрочем, ясно почему. Они, конечно, были великие исследователи. Десантники другого мира.

— Теперь, — предложил Бадер, — мы пойдем и осмотрим помещение, в котором я нашел предмет, названный мною условно пуговицей.

— Он и сейчас там? — спросил Валькенштейн, оживившись.

— Кто «он»? — не понял Бадер.

— Предмет.

— Пуговица, — веско поправил Бадер, — находится в настоящий момент на Земле в распоряжении Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в Космосе.

— Но я собирал материал по Владиславе, и мне не показали эту вашу пуговицу.

Бадер задрал подбородок.

— Я отправил ее с капитаном Антоном Быковым четыре локальных месяца назад.

С Быковым они разминулись в пути. Он должен был прибыть на Землю спустя два месяца после старта «Тариэля» к звезде ЕН 17.

— Так, — безучастно произнес Горбовский. — Осмотр пуговицы, таким образом, откладывается.

— Но мы осмотрим помещение, где я ее нашел, — настаивал Бадер. — Не исключено, Леонид, что в гипотетическом городе на поверхности планеты Владиславы вы обнаружите аналогичные предметы.

Он полез в люк. Валькенштейн процедил свозь зубы:

— Надоел он мне, Леонид Андреевич...

— Надо терпеть, — ответил Горбовский.

До помещения, где Бадер нашел пуговицу, оказалось полкилометра.. Бадер показал место, где пуговица лежала, и подробно рассказал, как он пуговицу обнаружил. (Он наступил на нее и раздавил). По мнению Бадера, пуговица была аккумулятором, имевшим первоначально сферическую форму. Она была сделана из полупрозрачного серебристого материала, очень мягкого. Диаметр — тридцать восемь и шестнадцать сотых миллиметра... плотность... вес... расстояние от ближайшей стены...

В комнате напротив, по другую сторону коридора, сидели среди приборов, расставленных прямо на полу, два молодых парня в синих рабочих куртках. Они работали, поглядывая в сторону Горбовского и Валькенштейна, и переговаривались вполголоса.

— Десантники. Прилетели вчера.

— Вон тот, длинный — Горбовский.

— Знаю.

— А другой, беловолосый?

— Марк Ефремович Валькенштейн. Штурман.

— А-а, слыхал.

— Они начнут завтра...

Бадер, наконец, кончил объяснения и спросил, всё ли понятно. «Всё», — ответил Горбовский и услыхал, как в комнате напротив хихикнули.

— Теперь мы вернемся домой, — сказал Бадер.

Они вышли в коридор, и Горбовский кивнул парням в синем. Парни встали и поклонились с улыбками.

— Желаем удачи! — крикнул один. Другой молча улыбался, крутя в руках моток многоцветного провода.

— Спасибо.

Валькенштейн тоже поблагодарил:

— Спасибо.

Отойдя шагов сто, Горбовский обернулся. Двое в синих куртках стояли в коридоре и смотрели им вслед.

Время в «Империи Бадера» (так насмешники называли всю систему искусственных и естественных спутников Владиславы — обсерватории, мастерские, заправочные станции, черные цистерны-плантации с хлореллой, оранжереи, питомники, стеклянные сады отдыха и пустующие торы неземного происхождения) исчислялось тридцатичасовыми циклами. К концу третьего цикла после того, как Д-звездолет «Тариэль», шестикилометровый гигант, похожий издали на сверкающий цветок, вышел на меридиональную орбиту вокруг Владиславы, Горбовский предпринял первый поиск. Д-звездолеты не приспособлены к высадкам на массивные планеты, особенно на планеты с атмосферами, и тем более на планеты с бешеными атмосферами. Для этого они слишком хрупки. Высадки осуществляются вспомогательными кораблями-ботами с атомно-импульсным или фотонным приводом, устойчивыми планетолетами облегченного типа с нефиксированным центром тяжести. Рейсовый звездолет несет на себе один такой бот, а десантный — от двух до четырех. «Тариэль» имел на борту два фотонных бота, и в одном из них Горбовский предпринял первую попытку прощупать атмосферу Владиславы. «Поглядеть, стоит ли», — сказал Горбовский Бадеру.

Бадер лично прибыл на «Тариэль». Он много кивал и говорил: «О, да!», и когда бот Горбовского оторвался от «Тариэля», сел на стульчик сбоку от наблюдательного пульта и стал терпеливо ждать.

Все десантники собрались возле пульта и следили за неясными вспышками на сером экране осциллографа — это были отпечатки сигнальных импульсов, которые посылал автопередатчик на боте. Десантников было трое, если не считать Бадера. Они молчали и думали о Горбовском, каждый по-своему.

Валькенштейн думал о том, что Горбовский вернется через час. Он терпеть не мог неопределенности, и ему хотелось, чтобы Горбовский был уже здесь, хотя он знал, что первый поиск всегда проходит благополучно, особенно, если десантный бот ведет Горбовский. Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовоким. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун, вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: «Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?» Валькенштейн кивнул и спросил: «Чем могу?» У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: «Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?» Здесь — это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: «Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна?» Это была манера Горбовского: подобраться к человеку, особенно незнакомому, задать такой вот вопрос и смотреть, как человек выкручивается.

И биолог Перси Диксон, черный, заросший курчавым волосом, тоже думал о Горбовском. Перси Диксон работал в области космопсихологии и космофизиологии человека. Он был стар, очень много знал и провел над собой и над другими массу сумасшедших экспериментов. Он пришел к заключению, что человек, пробывший в Пространстве в общей сложности больше двадцати лет, отвыкает от Земли и перестает считать Землю домом. Оставаясь землянином, он перестает быть человеком Земли. Перси Диксон сам стал таким и не понимал, почему Горбовский, налетавший полтораста парсеков и побывавший на десятке лун и планет, время от времени вдруг поднимает очи-горе и говорит со вздохом: «На лужайку бы. В травку. Полежать. И чтобы речка».

И Лю Гуань-чэн, атмосферный физик, думал о Горбовском. Он размышлял над его прощальными словами: «Посмотрю, стоит ли». Лю Гуань-чэн очень боялся, что Горбовский, вернувшись, скажет: «Не стоит». Так уже случалось несколько раз. Лю Гуань-чэн занимался бешеными атмосферами и был вечным должником Горбовского, и каждый раз ему казалось, что он отправляет Горбовского на смерть. Однажды Лю сказал ему об этом. Горбовский серьезно ответил: «Знаете, Лю, еще не было, случая, чтобы я не вернулся».

Генеральный Уполномоченный Совета Космогации, директор Транскосмической звездолетной базы и лаборатории «Владислава ЕН 17», профессор и десантник Август-Иоганн Бадер тоже думал о Горбовском. Почему-то он вспомнил, как пятнадцать лет назад на Цифэе Горбовский прощался со своей матерью. Горбовский и Бадер уходили к Трансплутону. Это очень печальный момент — прощание с родными перед космическим рейсом. Бадеру показалось, что Горбовский простился с матерью очень небрежно. Как капитан корабля — тогда он был капитаном корабля — Бадер счел своим долгом сделать Горбовскому внушение. «В такой печальный момент, — сказал он строго, но мягко, — ваше сердце должно было биться в унисон с сердцем вашей матушки. Высокая добродетель каждого человека состоит в том, чтобы...» Горбовский слушал молча, а когда Бадер закончил выговор, сказал странным голосом: «Август, а у вас есть мама?» Да, он так и сказал «мама». Не мать, не муттер, а мама...

— Вышел на ту сторону! — воскликнул Лю.

Валькенштейн поглядел на экран. Всплески туманных пятен исчезли. Он поглядел на Бадера. Бадер сидел, вцепившись в сидение стула, и у него был такой вид, словно его тошнит. Он поднял на Валькенштейна глаза и вымученно улыбнулся.

— Одно дело, — старательно выговорил он, — когда ты сам. Абер совсем другое дело, когда некто другой.

Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног и обратно.

— Кто вы такой? — спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на «Тариэле» незнакомого человека.

Молодой человек кривовато усмехнулся.

— Моя фамилия Сидоров, — сказал он. — Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.

— Горбовский в поиске, — сказал Валькенштейн. — Как вы попали на корабль?

— Меня привез директор Бадер...

— А-а, — протянул Валькенштейн. Бадер прибыл на звездолет два часа назад.

— ...и, вероятно, забыл про меня.

— Естественно. Это вполне естественно для директора Бадера. Он весьма взволнован.

— Я понимаю, — Сидоров поглядел на носки своих ботинок и сказал: — Я хотел переговорить с товарищем Горбовским.

— Вам придется подождать. Пойдемте, я провожу вас в кают-компанию.

Он проводил Сидорова в кают-компанию, положил перед ним пачку последних земных журналов и вернулся в рубку. Десантники улыбались, Бадер утирал пот со лба и тоже улыбался. На экране опять бились туманные всплески.

— Возвращается, — облегченно вздохнул Диксон. — Он сказал, что одного витка на первый раз достаточно.

— Конечно, достаточно, — согласился Валькенштейн.

— Вполне достаточно, — добавил Лю.

Через четверть часа Горбовский выкарабкался из кессона, на ходу расстегивая пилотский комбинезон. Он был рассеян и смотрел поверх голов.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Лю.

— Все в порядке, — ответил Горбовский. Он остановился посередине коридора и стал вылезать из комбинезона. Выпростал из комбинезона одну ногу, наступил на рукав и чуть не упал. — То есть что я говорю — все в порядке? Все ни к черту не годится.

— А что именно? — осведомился Валькенштейн.

— Я есть хочу, — заявил Горбовский. Он вылез, наконец, из комбинезона и направился в кают-компанию, волоча комбинезон по полу за рукав. — Дурацкая планета.

Валькенштейн отобрал у него комбинезон и пошел рядом.

— Дурацкая планета, — повторил Горбовский, глядя поверх голов.

— Это весьма трудная планета для высадки, — подтвердил Бадер, отчетливо выговаривая слова.

— Дайте мне поесть, — попросил Горбовский.

Когда он вошел в кают-компанию, Сидоров вскочил на ноги.

— Сидите, сидите, — благосклонно сказал Горбовский и повалился на диван.

— Так что же случилось? — спросил Валькенштейн.

— Ничего особенного. Наши боты не годятся для высадки.

— Почему?

— Не знаю. Фотонные корабли не годятся для высадки. Все время нарушается настройка магнитных ловушек в реакторе.

— Атмосферные магнитные поля, — предположил атмосферный физик Лю и потер руки, шурша ладонями.

— Может быть, — отозвался Горбовский.

— Что же, — неторопливо сказал Бадер. — Я дам вам импульсную ракету. Или ионолёт.

— Дайте, Август, — оживился Горбовский. — Дайте, пожалуйста, нам ионолёт или импульсную ракету. И дайте мне поесть что-нибудь.

— Интересно! — воскликнул Валькенштейн. — Да я и не помню уже, когда в последний раз водил импульсную ракету.

— Ничего, — успокоил Горбовский. — Вспомнишь... Послушайте, а дадут мне сегодня поесть?

Валькенштейн извинился перед Сидоровым, снял со стола журналы и накрыл стол хлорвиниловой скатертью. Затем он поставил на стол хлеб, масло, молоко и гречневую кашу.

— Пожалуйста, Леонид Андреевич.

Горбовский нехотя встал с дивана.

— Всегда приходится подниматься, когда надо что-нибудь делать... Он сел за стол, взял обеими руками чашку с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял вилку. Только когда он взял вилку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.

— Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид, — сказал он слабым голосом. — Наиболее лучшую.

— Дайте, Август. Самую лучшую. А кто этот молодой человек?

— Это Сидоров, — объяснил Валькенштейн. — Он хотел говорить с вами.

Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх.

— Садитесь, пожалуйста.

— О, — сказал Бадер, — я совершенно забыл. Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам...

— Я Сидоров, — молодой человек чувствовал себя неловко, потому что все глядели на него. — Михаил Альбертович. Биолог.

— Уэлкам, Михаил Альбертович, — сказал волосатый Диксон.

— Ладно. — Горбовский снова принялся за кашу. — Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван... — он понизил голос до шепота, — но на нем расселся Бадер, а он — директор.

— Не вздумайте взять его, — сказал Валькенштейн по-китайски. — Мне он не нравится.

— Почему? — спросил Горбовский.

Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лент видеофонографа.

— Не вздумайте взять его, — повторил Валькенштейн.

Горбовский закинул руки за голову.

— Родных у меня нет, — сказал Сидоров. — Плакать по мне некому.

— Почему — плакать? — спросил Горбовский.

Сидоров нахмурился.

— Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь над Владиславой уже год. Год потратил почти зря...

— Да, это обидно.

Сидоров сцепил пальцы.

— Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?

— Понимаю. Вы ведь, кажется, биолог...

— Да. Кроме того, я проходил курсы пилотов-космогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Но вы меня, конечно, не помните. В конце концов я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал с собой взять Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак. Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.

— Вот чудак, — произнес Горбовский, глядя в потолок. — На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?

— Стринг, — ответил Сидоров.

— Чудак, — сказал Горбовский. — Неумный человек.

Валькенштейн поглядел на лицо Сидорова и проворчал:

— Так и есть. Это же герой.

— Говори по-русски, — строго сказал Горбовский. — Он же знает китайский.

Сидоров покраснел.

— Да, знаю. Только я не герой. Стринг — вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.

— Сколько информации вы получили от Стринга? — спросил Валькенштейн.

— От Стринга? Нисколько, — ответил Сидоров. — Ведь он погиб.

— Так почему же вы им так восхищаетесь?

Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди — Горбовский, Валькенштейн и их друзья. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком... Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: «Осторожные сидят на Земле, Август-Иоганн. Специфика работы, Август-Иоганн!» и щелкнул крепкими пальцами.

«Неумный чудак». Ладно, подумал Сидоров, это их мнение. Но что делать мне? Опять сидеть сложа руки и радировать на Землю, что очередная обойма киберразведчиков сгорела в атмосфере; что очередная попытка высадиться не удалась; что очередной отряд исследователей-межпланетников отказывается брать меня в поиск; что я еще раз вдребезги разругался с Бадером, и Бадер еще раз подтвердил, что планетолета мне не доверит, но за «систематическую дерзость» вышлет меня из «вверенного ему участка Пространства». И опять добрый старый Рудольф Крейцер в Ленинграде, тряся академической ермолкой, будет приводить свои интуитивные соображения в пользу существования жизни в системах голубых звезд, а неистовый Гаджибеков будет громить его испытанными доводами против существования жизни в системах голубых звезд; и опять Рудольф Крейцер будет говорить все о тех же восемнадцати бактериях, выловленных экспедицией Квиппа в атмосфере планеты Владислава, а Гаджибеков будет отрицать какую бы то ни было связь между этими восемнадцатью бактериями и атмосферой планеты Владислава, с полным основанием ссылаясь на сложность идентификации в конкретных условиях данного эксперимента. И опять Академия Космобиологии оставит открытым вопрос о существовании жизни в системах голубых звезд. А эта жизнь есть, есть, есть! И нужно только до нее дотянуться. Дотянуться до Владиславы, планеты Голубой звезды ЕН 17.

Горбовский посмотрел на Сидорова и ласково спросил:

— В конце концов, зачем вам обязательно лететь с нами? У нас есть свой биолог. Прекрасный биолог Перси Диксон. Он немножко сумасшедший, но он доставит вам образцы какие угодно и в любых количествах.

— Эх! — Сидоров в отчаянии махнул рукой.

— Честное слово, — убеждал Горбовский. — Вам бы у нас очень не понравилось. А так все будет в порядке. Мы высадимся и доставим вам все, что вам нужно. Дайте нам только инструкции.

— И вы все сделаете наоборот, — не унимался Сидоров. — Вы же не знаете условий работы на Владиславе. Вам там будет не до инструкций.

— Что верно, то верно, — вздохнул Горбовский. — Условий мы не знаем. Придется вам подождать еще немножко, Михаил Альбертович.

Валькенштейн удовлетворенно кивнул.

— Хорошо, — Сидоров сдался. Глаза его совсем закрылись. — Тогда возьмите хоть инструкции.

— Обязательно, — заверил Горбовский. — Непременно.

На протяжении последующих сорока циклов Горбовский произвел шестнадцать поисков. Он работал на превосходном импульсном планетолете «Скиф-Алеф», который ему предоставил Бадер. Первые пять поисков он произвел в одиночку, пробуя экзосферу Владиславы на полюсах, на экваторе, на различных широтах. Наконец, он облюбовал район северного полюса и стал брать с собой Валькенштейна. Они раз за разом погружались в атмосферу черно-оранжевой планеты и раз за разом, как пробки из воды, выскакивали обратно. Но с каждым разом они погружались все глубже.

Бадер подключил к работе десантников три обсерватории, которые непрерывно информировали Горбовского о передвижениях метеорологических фронтов в атмосфере Владиславы. По приказу Бадера было возобновлено производство атомарного водорода — горючего для «Скиф-Алефа» (расход горючего оказался непредвиденно громадным). Исследования химического состава атмосферы бомбозондами с мезонными излучателями были прекращены.

Валькенштейн и Горбовский возвращались после поисков измученные и измочаленные и жадно набрасывались на еду, после чего Горбовский пробирался к ближайшему дивану и подолгу лежал, развлекая друзей разнообразными сентенциями.

Сидоров по приглашению Горбовского остался на «Тариэле». Ему разрешили установить в тестерных пазах «Скиф-Алефа» контейнеры-ловушки для биообразцов и биологическую экспресс-лабораторию. При этом он несколько потеснил хозяйство атмосферного физика Лю. Впрочем, толку было мало: контейнеры возвращались пустыми, записи экспресс-лаборатории не поддавались расшифровке. Воздействие магнитных полей бешеной атмосферы на приборы менялось хаотически, и экспресс-лаборатория требовала руки человека. Вылезая из кессона, Горбовский прежде всего видел бритый лоснящийся череп Сидорова и молча хлопал себя ладонью по лбу. Однажды он сказал Сидорову: «Дело в том, Михаил Альбертович, что вся биология вылетает у меня из головы на сто двадцатом километре. Там ее просто вышибает. Уж очень там страшно. Того и гляди — убьешься».

Иногда Горбовский брал с собой Диксона. После каждого такого поиска волосатый биолог отлеживался. В ответ на робкую просьбу Сидорова присмотреть за приборами Диксон прямо ответил, что никакими посторонними делами заниматься не собирается. («Просто не хватает времени, мальчик...»).

«Никто из них не собирается заниматься посторонними делами, — с горечью думал Сидоров. — Горбовский и Валькенштейн ищут Город, Валькенштейн и Лю заняты атмосферой, а Диксон изучает божественные пульсы всех троих. И они тянут, тянут, тянут с высадкой... Почему они не торопятся? Неужели им все равно?»

Сидорову казалось, что он никогда не поймет этих странных людей, именуемых десантниками. Во всем огромном мире знали десантников и гордились ими. Быть личным другом десантника считалось честью. Но тут оказывалось, что никто не знал толком, что такое десантник. С одной стороны, это — что-то неимоверно смелое. С другой — что-то позорно осторожное: они возвращались. Они всегда умирали естественной смертью. Они говорили: «Десантник — это тот, кто точно рассчитает момент, когда можно быть нерасчетливым». Они говорили: «Десантник перестает быть десантником, когда погибает». Они говорили: «Десантник идет туда, откуда не возвращаются машины». И еще они говорили: «Можно сказать: он жил и умер биологом. Но следует говорить: он жил десантником, а погиб биологом». Все эти высказывания были очень эмоциональны, но они совершенно ничего не объясняли. Многие выдающиеся ученые и исследователи были десантниками. В свое время Сидоров тоже восхищался десантниками. Но одно дело — восхищаться, сидя за партой, и совсем другое — смотреть, как Горбовский черепахой ползет по километрам, которые можно было бы преодолеть одним рискованным, но молниеносным броском.

Вернувшись из шестнадцатого поиска, Горбовский объявил, что собирается приступить к исследованию последней и самой сложной части пути к поверхности Владиславы.

— До поверхности остаются двадцать пять километров совершенно неизученного слоя, — сказал он, по обыкновению помаргивая сонными глазами и глядя поверх голов. — Это очень опасные километры, и здесь я буду продвигаться особенно осторожно. Мы с Валькенштейном сделаем еще по крайней мере десять-пятнадцать поисков. Если, конечно, директор Бадер обеспечит нас горючим.

— Директор Бадер обеспечит вас горючим, — величественно сказал Бадер. — Вы можете нисколько не сомневаться, Леонид.

— Вот и отлично. Дело в том, что я буду предельно осторожен и потому считаю себя вправе взять с собой Сидорова.

Сидоров вскочил. Все посмотрели на него.

— Ну, вот и дождался, мальчик, — улыбнулся Диксон.

— Да. Надо дать шанс новичку, — веско произнес Бадер.

Лю только кивнул красивой головой. И даже Валькенштейн промолчал, хотя и был недоволен.

— Это будет справедливо, — сказал Горбовский. Он попятился и, не оглядываясь, с завидной аккуратностью сел на диван. — Пусть идет новичок. — Он улыбнулся и лег. — Готовьте ваши контейнеры. Михаил Альбертович, мы берем вас с собой.

Сидоров бросился вон из кают-компании.

— Зря, — сказал Валькенштейн.

— Не будь эгоистом, Марк, — ответил Горбовский лениво. — Парень сидит здесь уже год. А ему всего-то и нужно только, что добыть бактерии из атмосферы.

Валькенштейн покачал головой:

— Зря. Он герой.

— Это ничего. Я теперь вспоминаю, курсанты звали его Атосом. Кроме того, я читал его книжку. Он хороший биолог и не будет шалить. Я тоже когда-то был героем. И ты тоже. И Лю. Верно, Лю?

— Верно, командир, — согласился Лю.

Горбовский сморщился и погладил плечо.

— Болит, — пожаловался он. — Такой чертов вираж. Да еще против потока. А как твое колено, Марк?

Валькенштейн поднял ногу, несколько раз согнул и разогнул ее. Все внимательно следили за его движениями.

— «Увы мне, чашка на боку», — пропел он.

— А вот я вам сейчас сделаю массаж, — сказал Диксон и тяжело поднялся.

«Тариэль» двигался по меридиональной орбите и проходил над северным полюсом Владиславы каждые три с половиной часа. К концу цикла «Скиф-Алеф» с Горбовским, Валькенштейном и Сидоровым отделился от звездолета и бросился вниз, в самый центр черной спиральной воронки, медленно скручивающейся в оранжевом тумане, который скрывал Северный полюс Владиславы.

Сначала все молчали, потом Горбовский сказал:

— Разумеется, они высадились на Северном полюсе.

— Кто? — спросил Сидоров.

— Они, — пояснил Горбовский. — И если они построили где-нибудь свой город, то именно на Северном полюсе.

— На том месте, где тогда был Северный полюс, — уточнил Валькенштейн.

— Да, конечно, на том месте. Как на Марсе.

Сидоров напряженно глядел, как на экране стремительно разлетаются из какого-то центра оранжевые зерна и черные пятна. Затем это движение замедлилось. «Скиф-Алеф» тормозил. Теперь он спускался вертикально.

— Но они могли сесть и на Южном полюсе, — добавил Валькенштейн.

— Могли, — согласился Горбовский.

Сидоров подумал, что если Горбовский не найдет поселения чужеземцев у Северного полюса, он так же методически будет копаться у Южного, а потом, если не найдет у Южного, будет вылизывать всю планету, пока не найдет. Ему даже стало жалко Горбовского и его товарищей. Особенно его товарищей.

— Михаил Альбертович, — позвал вдруг Горбовский.

— Да?

— Михаил Альбертович, вы когда-нибудь видели, как танцуют эльфы?

— Эльфы? — удивился Сидоров. Он оглянулся. Горбовский сидел вполоборота к нему и косил на него нечестивым глазом. Валькенштейн сидел спиной к Сидорову. — Эльфы? — спросил Сидоров. — Какие эльфы?

— С крылышками. Знаете, такие... — Горбовский отнял руку от клавиш управления и неопределенно пошевелил пальцами. — Не видели? Жаль. Я вот тоже не видел. И Марк тоже, и никто не видел. А интересно было бы посмотреть, правда?

— Несомненно, — сухо ответил Сидоров.

— Леонид Андреевич, — спросил Валькенштейн. — А почему они не демонтировали оболочки станций?

— Им это было не нужно.

— Это неэкономно.

— Значит, они были неэкономны.

— Расточительные разведчики.

Планетолет тряхнуло.

— Взяли, Марк, — сказал Горбовский незнакомым голосом.

И планетолет начало ужасно трясти. Просто невозможно было представить, что можно вынести такую тряску. «Скиф-Алеф» вошел в атмосферу, где ревели бешеные горизонтальные потоки, таща за собой длинные черные полосы кристаллической пыли, где сейчас же ослепли локаторы, где в плотном оранжевом тумане носились молнии невиданной силы. Здесь мощные, совершенно необъяснимые всплески магнитного поля сбивали приборы и расщепляли плазмовый шнур в реакторе фотонных ракет. Фотонные ракеты здесь не годились, но и первоклассному атомному планетолету «Скиф-Алеф» тоже приходилось несладко.

Впрочем, в рубке было тихо. Перед пультом скорчился Горбовский, примотанный к креслу ремнями. Черные волосы падали ему на глаза, и при каждом толчке он скалил зубы. Толчки следовали непрерывно, и казалось, что он смеется. Но это был не смех. Сидоров никогда не предполагал, что Горбовский может быть таким — не странным, а каким-то чужим. Горбовский был похож на дьявола. Валькенштейн тоже был похож на дьявола. Он висел, раскорячившись, над пультом атмосферных фиксаторов, дергая вытянутой шеей. Было удивительно тихо. Но стрелки приборов, зеленые зигзаги и пятна на флуоресцентных экранах, черные и оранжевые пятна на экране перископа — все металось и кружилось в веселой пляске, а пол дергался из стороны в сторону, как укороченный маятник, и потолок падал и снова подскакивал.

— Киберштурман, — хрипло бросил Валькенштейн.

— Рано, — Горбовский снова оскалился.

— Сносит... Много пыли.

— Рано, черт, — крикнул Горбовский. — Иду к полюсу.

Ответа Валькенштейна Сидоров не услышал, потому что заработала экспресс-лаборатория. Вспыхнула сигнальная лампа, и под прозрачной пластмассовой пластинкой поползла лента записи. «Ага!» — закричал Сидоров. За бортом был белок. Живая протоплазма. Ее было много и с каждой секундой становилось все больше. «Что за черт», — подумал Сидоров. Самописцу не хватило ширины ленты, и прибор автоматически переключился на нулевой уровень. Затем сигнальная лампа погасла, и лента остановилась. Сидоров зарычал, сорвал заводскую пломбу и обеими руками залез в механизм прибора. Он хорошо знал этот прибор, он сам принимал участие в его конструировании и не мог понять, что разладилось. С огромным напряжением, стараясь сохранить равновесие, Сидоров ощупывал блоки печатных схем. Они могли расколоться от толчков. Он совсем забыл об этом. Они двадцать раз могли расколоться во время прошлых поисков. «Только бы они не раскололись, — думал он. — Только бы они остались целы».

Корабль трясло невыносимо, и Сидоров несколько раз ударился лбом о пластмассовую панель. Один раз он ударился переносицей и на некоторое время совсем ослеп от слез. Блоки, по-видимому, были целы. Тут «Скиф-Алеф» круто лег на борт.

Сидорова выбросило из кресла. Он пролетел через всю рубку, сжимая в обеих руках вырванные с корнем обломки панелей. Он даже не сразу понял, что произошло. Потом он понял, но не поверил.

— Надо было привязаться! — крикнул Валькенштейн. — Пилот!

Сидоров на четвереньках добрался по пляшущему полу до своего кресла, пристегнулся ремнями и тупо уставился в развороченные внутренности прибора.

Планетолет ударило так, словно он налетел на скалу. Сидоров, разинув пересохший рот, глотал воздух. Очень тихо было в рубке, только хрипел Валькенштейн, шея его наливалась кровью.

— Киберштурман, — повторил он. И тотчас снова дрогнули стены. Горбовский молчал.

— Нет подачи горючего, — сказал Валькенштейн неожиданно спокойно.

— Вижу, — Горбовский тоже был спокоен. — Делай свое дело.

— Нет ни капли. Мы падаем. Замкнуло, черт...

— Включаю аварийную, последнюю. Высота сорок пять... Сидоров!

— Да, — отозвался Сидоров и принялся откашливаться.

— Ваши контейнеры наполняются, — Горбовский повернул к нему свое длинное лицо с сухими блестящими глазами. Сидоров никогда не видел у него такого лица, когда он лежал на диване. — Компрессоры работают! Вам везет, Атос!

— Мне здорово везет, — прошептал Сидоров.

Теперь ударило снизу. У Сидорова что-то хрустнуло внутри, и рот наполнился горькой слюной.

— Пошло горючее! — крикнул Валькенштейн.

— Хорошо... Прелесть! Но занимайся своим делом ради бога. Сидоров! Эх, Миша...

— Да, — сипло сказал Сидоров, не разжимая зубов.

— Запасного комплекта у вас нет?

— Ага, — Сидоров плохо соображал сейчас.

— Что «ага»? — закричал Горбовский. — Есть или нет?

— Нет.

— Пилот... — буркнул Валькенштейн. — Герой...

Сидоров скрипнул зубами и стал смотреть на экран перископа. По экрану справа налево неслись мутные оранжевые полосы. Было так страшно и тошно видеть это, что Сидоров закрыл глаза.

— Они высадились здесь! — услышал он голос Горбовского. — Там город, я знаю!

Что-то тоненько зазвенело в рубке, и вдруг Валькенштейн заревел тяжелым прерывистым басом:

Бешеных молний крутой зигзаг, Черного вихря взлет, Злое пламя слепит глаза, Но если бы ты повернул назад, Кто бы пошел вперед?

«Я бы пошел, — подумал Сидоров. — Дурак, осел. Нужно было дождаться, пока Горбовский решится на посадку. Не хватило терпения. Если бы сегодня он шел на посадку, плевал бы я на экспресс-лабораторию». А Валькенштейн ревел:

Чужая улыбка, недобрый взгляд, Губы скривил пилот... «Струсил Десантник», — тебе говорят, Но если бы ты не вернулся назад, Кто бы пошел вперед?

— Высота двадцать один, — крикнул Горбовский. — Перехожу в горизонталь.

«Теперь бесконечные минуты горизонтального полета, — думал Сидоров. — Ужасные минуты горизонтального полета. Многие минуты толчков и тошноты, пока они не насладятся своими исследованиями. А я буду сидеть, как слепой, со своей дурацкой разбитой машиной».

Планетолет ударило. Удар был очень сильный, такой, что потемнело в глазах. И Сидоров, задыхаясь, увидел, как Горбовский с размаху ударился лицом о пульт, а Валькенштейн раскинул руки, взлетел над креслом и медленно, как это бывает во сне, с раскинутыми руками опустился на пол и остался лежать лицом вниз. Кусок ремня, лопнувшего в двух местах, плавно, как осенний лист, скользнул по его спине. Несколько секунд планетолет двигался по инерции, и Сидоров, вцепившись в замок ремня, чувствовал, что все падает. Но затем тело снова стало весомым.

Тогда он расстегнул замок и поднялся на ватные ноги. Он смотрел на приборы. Стрелка альтиметра ползла вверх, зеленые зигзаги контрольной системы метались в голубых окошечках, оставляя медленно гаснущие туманные следы. Киберштурман вел планетолет прочь от Владиславы. Сидоров перешагнул через Валькенштейна и подошел к пульту. Горбовский лежал головой на клавишах. Сидоров оглянулся на Валькенштейна. Тот уже сидел, упираясь руками в пол. Глаза его были закрыты. Тогда Сидоров осторожно поднял Горбовского и положил его на спинку кресла. «Плевать я хотел на экспресс-лабораторию», — подумал Сидоров. Он выключил киберштурмана и опустил пальцы на липкие клавиши. «Скиф-Алеф» начал разворачиваться и вдруг упал на сто метров. Сидоров улыбнулся. Он услышал, как позади Валькенштейн яростно прохрипел:

— Не сметь!..

Но он даже не обернулся.

— Вы хороший пилот, и вы хорошо посадили корабль. И, по-моему, вы прекрасный биолог, — сказал Горбовский. Лицо его было все забинтовано. — Просто прекрасный биолог. Настоящий энтузиаст. Правда, Марк?

Валькенштейн кивнул и, разлепив губы, сказал:

— Несомненно. Он хорошо посадил корабль. Но поднял корабль не он.

— Понимаете, — Горбовский говорил очень проникновенно. — Я читал вашу монографию о простейших — она превосходна. Но нам с вами не по дороге.

Сидоров с трудом глотнул и спросил:

— Почему?

Горбовский поглядел на Валькенштейна, затем на Бадера.

— Он не понимает.

Валькенштейн кивнул. Он не смотрел на Сидорова. Бадер тоже кивнул и посмотрел на Сидорова с какой-то неопределенной жалостью.

— А все-таки? — вызывающе спросил Сидоров.

— Вы слишком любите штурмы, — сказал Горбовский мягко. — Знаете, это — штурм унд дранг, так сказал бы директор Бадер.

— Штурм и натиск, — важно перевел Бадер.

— Вот именно. А это не нужно. Это па-аршивое качество. Это кровь и кости. И вы даже не понимаете этого.

— Моя лаборатория погибла, — пытался оправдаться Сидоров. — Я не мог иначе.

Горбовский вздохнул и посмотрел на Валькенштейна. Валькенштейн: бросил брезгливо:

— Пойдемте, Леонид Андреевич.

— Я не мог иначе, — упрямо повторил Сидоров.

— Нужно было совсем иначе, — сказал Горбовский. Он повернулся и пошел по коридору.

Сидоров стоял посреди коридора и смотрел, как они уходят втроем, и Бадер и Валькенштейн поддерживают Горбовского под локти. Потом он посмотрел на свою руку и увидел красные пятна на пальцах. Тогда он пошел в медицинский отсек, придерживаясь за стену, потому что его качало из стороны в сторону. «Я же хотел, как лучше, — думал он. — Это же было самое важное — высадиться. И я привез контейнеры с микрофауной. Я знаю, что это очень ценно. И для Горбовского это тоже очень ценно: ведь Горбовскому рано или поздно самому придется высадиться и провести рейд по Владиславе. И бактерии убьют его, если я не обезврежу их. Я сделал то, что надо. На Владиславе, планете Голубой звезды, есть жизнь. Конечно, я сделал то, что надо». Он несколько раз прошептал: «Я сделал то, что надо». Но он чувствовал, что это не совсем так. Ом впервые почувствовал это там, внизу, когда они стояли возле планетолета по пояс в бурлящей нефти, и на горизонте огромными столбами поднимались гейзеры, и Горбовский спросил его: «Что вы намерены предпринять, Михаил Альбертович?», а Валькенштейн что-то сказал на незнакомом языке и полез обратно в планетолет. Затем он почувствовал это, когда «Скиф-Алеф», в третий раз оторвавшись от поверхности страшной планеты, снова плюхнулся в нефтяную грязь, сброшенный ударом бури. И он чувствовал это теперь.

— Я же хотел, как лучше, — невнятно пробормотал он Диксону, помогавшему ему улечься на стол.

— Что? — спросил Диксон.

— Я должен был высадиться...

— Лежите, — проворчал Диксон. — Первобытный энтузиазм...

Сидоров увидел, как с потолка спускается большая белая груша. Груша повисла совсем близко, у самого лица, перед глазами поплыли темные пятна, заложило уши, и вдруг тяжелым басом запел Валькенштейн:

И если бы ты не вернулся назад, Кто бы пошел вперед?

— Кто угодно... — упрямо прошептал Сидоров с закрытыми глазами. — Любой пойдет вперед...

Диксон стоял рядом и смотрел, как тонкая блестящая игла кибер-хирурга входит в изуродованную руку. «Как много потерял крови, — подумал Диксон. — Много-много. Горбовский вовремя вытащил их. Опоздай он на полчаса, и мальчишка никогда уже больше не оправился бы... Но Горбовский всегда возвращается вовремя. Так и надо. Десантники должны возвращаться, иначе они бы не были десантниками».

Вильгельм Эрмлер стоял перед своим огромным письменным столом и разглядывал блестящие глянцевитые фотографии. — Здравствуй, Вилли, — сказал охотник. Эрмлер поднял лобастую лысую голову и закричал:

— A! Home is the sailor, home from sea!..

— And the hunter home from the hill¹, — ответил охотник. Они обнялись.

¹ Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря,

И охотник вернулся с холмов (Стивенсон «Реквием»)

— Чем ты меня порадуешь на этот раз? — деловито спросил Вилли. — Ты ведь с Пандоры?..

— Да, прямо с серых болот, — охотник сел в кресло и достал трубку. — А ты все толстеешь и лысеешь, Вилли. Сидячая жизнь тебя доконает. В следующий раз я возьму тебя с собой.

Эрмлер озабоченно взялся за свой толстый живот.

— Да, — согласился он. — Ужасно. Нарушение метаболизма и еще что-то. Так ты привез что-нибудь интересное?

— Нет, Вилли, одни пустяки, десяток двухордовых змей, несколько новых видов многостворчатых моллюсков... А это у тебя что? — он протянул руку и взял со стола пачку фотографий.

— Это привез один новичок, Поль Гнедых. Знаешь его?

— Нет, — охотник разглядывал фотографии. — Недурно. Это, конечно, с Яйлы.

— Правильно. Яйла. Гигантский ракопаук. Очень крупный экземпляр.

— Да, — охотник разглядывал ультразвуковой карабин, прислоненный для масштаба к желтому голому брюху ракопаука. — Неплохой экземпляр для новичка. Но я-то видел крупнее. Сколько раз он стрелял?

— Этот мальчик? Он говорит — два раза. И оба раза — в главный нервный узел. Теперь я не могу разобраться в двигательной системе этого господина.

— Следовало стрелять анестезирующей иглой. Мальчик немножко растерялся, — охотник с улыбкой рассматривал фотографию, где возбужденный новичок горделиво попирал мертвое чудовище. — Ну ладно, а что у тебя дома?

Эрмлер махнул рукой.

— Сплошная матримония. Все выходят замуж. Марта вышла за какого-то агронома.

— Это которая Марта? — спросил охотник. — Внучка?

— Правнучка, Игорь, правнучка!

— Да, идет время... Ну что ж, я пойду. На свидание пойду. Ты знаешь.

— Опять? — Эрмлер с досадой покачал головой. — Может быть, хватит?

— Нет, Вилли. Надо. Встретиться как всегда в десятом павильоне.

Охотник положил на стол фотографии, кивнул и вышел. Он спустился в парк и направился к павильонам. Как обычно, в Музее было очень много народа. Люди шли по аллеям, обсаженным оранжевыми венерианскими пальмами, толпились вокруг террариев и над бассейнами с прозрачной водой; в траве между деревьями возились детишки — они играли в «марсианские прятки». Это была очень увлекательная, хотя и не очень поучительная игра. Давным-давно с Марса на Землю были привезены мимикродоны — спокойные, меланхоличного нрава ящеры, отлично приспособленные к любым условиям существования. Они обладали необычайно развитой способностью мимикрии. В парке Музея они пользовались полной свободой. Детишки развлекались тем, что разыскивали их, — это требовало немалой зоркости и ловкости — и затем таскали их с места на место, чтобы посмотреть, как мимикродоны меняют окраску. Ящеры были большие, тяжелые, ребятишки тащили их волоком. Мимикродоны не сопротивлялись. Кажется, им это даже нравилось.

Охотник миновал огромный прозрачный колпак, под которым помещался террарий «Лужайка планеты Ружена». Там, в бледной голубоватой траве, прыгали и дрались забавные рэмбы — гигантские, изумительной расцветки насекомые, немного похожие на земных богомолов. Охотник вспомнил, как лет двадцать назад он впервые охотился на Ружене. Трое суток сидел он в засаде, поджидая кого-нибудь, и огромные радужные рэмбы прыгали вокруг и садились на ствол его карабина. У «Лужайки» всегда было полно народу, потому что рэмбы очень забавны и красивы.

У входа в Центральный Павильон охотник задержался возле балюстрады, окружающей глубокий круглый бассейн-колодец. В бассейне, в воде, освещенной сиреневым светом, без устали кружило длинное волосатое животное. Это был ихтиомаммал, единственное известное животное, которое было теплокровным и дышало жабрами. Ихтиомаммал непрерывно двигался, он плавал так кругами и год назад, и пять лет назад, и сорок лет назад, когда охотник впервые увидел его. Ихтиомаммала с большим трудом добыл знаменитый Салье. Теперь Салье давно уже мертв и спит вечным сном где-то в болотах Пандоры, а его ихтиомаммал все кружит и кружит в сиреневой воде бассейна.

В вестибюле Павильона охотник опять остановился. Всю середину огромного светлого зала занимало чучело «летающей пиявки», «сора-тобу хиру» (животный мир Марса, Солнечная система; тип полихордовых, класс кожедышащих, отряд, род, вид — сора-табу хиру). Летающая пиявка была одним из первых экспонатов Музея Космозоологии, вот уже полтора века это омерзительное чудище скалило свою кошмарную пасть, похожую на многочелюстный грейфер, в лицо каждому, кто входил в Павильон. Девятиметровое, покрытие жесткой блестящей шерстью, безглазое, безногое...

«Да, были дела на Марсе, — думал охотник. — Пятьдесят лет назад эти чудовища, почти нацело истребленные, неожиданно размножились вновь и принялись, как встарь, пиратствовать на коммуникациях марсианских баз. Вот тогда-то и была проведена знаменитая глобальная облава, единственная в своем роде. Я трясся на краулере, и почти ничего не видел в туче песка, поднятого взрывами. Справа и слева неслись желтые танки, набитые добровольцами, и один танк, выскочив на бархан, вдруг развернулся, и люди стремглав посыпались с него, а танк тяжело завалился на бок и перевернулся вверх гусеницами. И тут мы выскочили из пыли, Эрмлер вцепился в мое плечо и заорал, указывая вперед. Я увидел пиявок, сотни пиявок, которые крутились на солончаке в низине между барханами. Я стал стрелять, и другие тоже начали стрелять, а Эрмлер все возился со своим самодельным ракетометателем и никак не мог привести его в действие. Все кричали и ругали его и даже грозили побить, но никто не мог оторваться от карабинов. Кольцо облавы смыкалось, и мы уже видели вспышки выстрелов с краулеров, идущих навстречу, и тут Эрмлер просунул между мной и водителем ржавую трубу своей пушки, раздался ужасный рев и грохот, и я повалился, оглушенный и ослепленный, на дно краулера. Солончак заволокло густым черным дымом, все краулеры остановились, а люди прекратили стрельбу и только орали, размахивая карабинами. Эрмлер в пять минут растратил весь свой боезапас, краулеры съехали на солончак, и мы принялись добивать все живое, что здесь осталось после ракет Эрмлера. Пиявки метались между машинами, их давили гусеницами, а я все стрелял, стрелял, стрелял... Я был молод тогда и очень любил стрелять. К сожалению, я всегда был отличным стрелком, к сожалению, я никогда не промахивался. К сожалению, я стрелял не только на Марсе и не только по отвратительным хищникам... Лучше бы мне никогда в жизни не видеть карабина...»

Охотник обошел чучело сора-тобу хиру и двинулся вдоль галереи.

Видимо, он выглядел неважно, потому что многие останавливались и с тревогой смотрели на него, а одна девушка даже подошла и робко осведомилась, не может ли она чем-нибудь помочь. «Ну что ты, девочка? — ответил охотник. Он через силу улыбнулся, залез двумя пальцами в нагрудный карман и достал диковинной красоты раковину с Пандоры. — Это тебе, — подал он раковину. — Я привез ее издалека». Девушка улыбнулась и взяла раковину.

— Вы очень дурно выглядите, — сказала она.

— Я уже не молод, детка, — ответил охотник. — Мы, старики, редко выглядим хорошо. Нам приходится слишком много таскать на душе.

Наверное, девушка не поняла его, но он и не хотел, чтобы она поняла. Он погладил ее по голове и пошел дальше. Но теперь он расправил плечи и старался держаться прямо. Люди больше не оглядывались на него. «Не хватает еще, чтобы меня жалели девчонки, — думал он. — Совершенно расклеился. Наверное, мне больше не нужно возвращаться на Землю. Наверное, мне нужно навсегда остаться на Пандоре, поселиться на краю Серых Болот, охотиться и никогда не слушать новостей. Никто не знает Серых Болот лучше меня, и я был бы там на месте. Там очень много дела для человека, который никогда не стреляет...»

Он остановился. Он всегда останавливался здесь. В продолговатом стеклянном ящике на обломках серого песчаника стояло, растопырив три пары корявых ножек, чучело сморщенной невзрачной серенькой ящерицы. У большинства неосведомленных посетителей серый шестиног не вызывал никаких эмоций. Немногие знали чудесную историю сморщенного шестинога. Но охотник знал и всегда испытывал чувство какого-то суеверного восхищения перед могучей силой жизни, когда останавливался здесь. Эта ящерица была убита в десяти парсеках от Солнечной системы, ее труп был препарирован, и сухое чучело простояло на этом самом стенде два года. И вдруг в один прекрасный день на глазах у посетителей из морщинистой серой шкурки полезли десятки крошечных юрких шестиногов. Правда, они сразу же погибли в воздухе Земли, сгорели от избытка кислорода, но шум был страшный, и зоологи так до сих пор не знают, как это могло произойти. Воистину, жизнь — это единственное, чему стоит поклоняться в этом мире...

Охотник брел по галереям, переходя из павильона в павильон. Яркое африканское солнце — доброе горячее солнце Земли — освещало залитых в стеклопласт зверей, родившихся за сотни миллиардов километров отсюда, под другими солнцами. Почти все они были знакомы охотнику, он видел их много раз и не только в Музее. Иногда он останавливался перед новыми экспонатами, читал диковинные названия диковинных животных и знакомые имена охотников. «Мальтийская шпага», «Крапчатый дзо» «Большой цзи-линь», «Малый цзи-линь», «Капуцин перепончатый», «Черное пугало», «Царевна-лебедь»... Симон Крейцер, Владимир Бабкин, Бруно Бельяр, Николас Друо, Жан Салье-младший... Он знал их всех и был самым старшим из них, хотя и не самым удачливым. Но он радовался, узнавая, что Салье-младший поймал, наконец, чешуйчатого скрытожаберника, что Володя Бабкин доставил на Землю живым слизняка-глайдера, а Бруно Бельяр подстрелил все-таки на Яйле горбоноса с белой перепонкой, за которым охотился уже несколько лет...

Так он пришел в десятый павильон, где было много его собственных трофеев. Здесь он останавливался почти у каждого стенда, вспоминая и смакуя. Вот «ковер-самолет», он же «падающий лист». Он выслеживал его четыре дня. Это было на Ружене, где так редко выпадают дожди, где когда-то давным-давно погиб замечательный зоолог Людвиг Порта. «Ковер-самолет» передвигается очень быстро и имеет очень тонкий слух. За ним нельзя охотиться на машине, его надо выслеживать днем и ночью, отыскивая слабые маслянистые следы в листве деревьев. Охотник выследил его, и с тех пор никто больше его не может выследить, и самолюбивый Салье не раз говаривал, что эта была случайная удача. Охотник с гордостью потрогал буквы, врезанные в пояснительную табличку: «...Добыт и препарирован охотником И. Хариным». Он выстрелил в него четыре раза и ни разу не промахнулся, но «ковер-самолет» был еще жив, когда валился на землю, ломая ветки деревьев с зелеными стволами. «Это было, когда я еще стрелял...»

А вот безглазое венерианское чудовище из тяжеловодных болот. Безглазое и бесформенное. Никто толком не знал, какую придать ему форму, когда набивали чучело, и в конце концов набили по самой удачной фотографии. Охотник гнал его через болото к берегу, где были отрыты несколько ловушек, и оно провалилось в одну и долго ревело там, ворочаясь в черной жиже, и потребовалось два ведра бета-новокаина, чтобы усыпить его. Это было совсем недавно, лет десять назад. «Но тогда я уже не стрелял...»

Это было приятное свидание.

Чем дальше продвигался охотник по галерее десятого павильона, тем медленнее становились его шаги. Потому что ему не хотелось идти дальше. Потому что он не мог не идти дальше. Потому что приближалось главное свидание. И с каждым шагом он все сильнее ощущал знакомое тоскливое беспокойство. А из стеклянного ящика уже следили за ним круглые белые глаза...

Как всегда, он подошел к этому небольшому стенду, опустив голову, и прежде всего прочитал на пояснительной табличке надпись, которую давно выучил наизусть: «Животный мир планеты Крукса, система звезды ЕН 92. Цикл углеродный, тип монохордовые, класс не определен, отряд, род, вид — четверорук трехпалый. Добыт охотником И. Хариным, препарирован доктором В. Эрмлером». Потом он поднял глаза.

Под стеклянным колпаком на наклонной полированной доске лежала голова — сильно сплющенная по вертикали, голая и черная, с плоской овальной лицевой частью. Кожа на лицевой части была гладкая, как на барабане, не было ни рта, ни носовых отверстий, были только глаза. Круглые, белые, с маленькими черными зрачками и необычайно широко расставленные. Правый глаз был слегка попорчен, и это придавало мертвому взгляду странное выражение. Эрмлер был превосходным таксидермистом — точно такое же выражение было у четверорука, когда охотник впервые наклонился над ним в тумане. Давно это было...

Это было сорок три года назад. «Зачем это случилось? — подумал охотник. — Ведь я не собирался там охотиться. Крукс сообщал, что там нет ничего интересного — только бактерии да сухопутные рачки. И все-таки, когда Сандерс попросил меня осмотреть окрестности, я взял в вездеход карабин...»

Над каменными осыпями висел туман. Поднималось маленькое красное солнце — звезда ЕН-92, — тусклый красный карлик, и туман казался красным. Под мягкими гусеницами вездехода шуршали камни, было очень пусто вокруг, только из тумана одна за другой выплывали навстречу темные невысокие скалы. Потом что-то зашевелилось на гребне одной из скал, и охотник сразу остановил машину. На таком расстоянии трудно было рассмотреть животное. К тому же мешал туман и сумеречное освещение. Но у охотника был опытный глаз. Конечно, по гребню скалы пробиралось какое-то крупное четвероногое, и он обрадовался, что все-таки захватил с собой карабин. «Посрамим Крукса», — весело подумал он. Охотник опустил ветровое стекло, осторожно высунул ствол карабина и стал целиться. Когда туман немного поредел и горбатый силуэт животного отчетливо обозначился на фоне красноватого неба, охотник выстрелил. То, что произошло в следующий момент, было совершенно неожиданным. Слепящая лиловая вспышка возникла на том месте, где находилось животное. Что-то громко треснуло, и послышался долгий шипящий звук. Затем над гребнем скалы поднялись и смешались с туманом облака серого дыма.

Охотник очень удивился. Он помнил, что зарядил карабин анестезирующей иглой, от которой меньше всего можно было ожидать такого взрыва. Поразмыслив несколько минут, он вылез из вездехода и отправился искать труп. Он нашел его там, где и ожидал — под скалой, на каменной осыпи. Это действительно было четвероногое или четверорукое животное размером с крупного дога. Оно было страшно обожжено и изувечено, и охотник вновь поразился, какое ужасное действие способна иногда оказывать обыкновенная анестезирующая игла. Трудно было даже представить себе первоначальный вид животного. Относительно целой оказалась только передняя часть головы — плоский овал, обтянутый гладкой черной кожей, и на нем были потухшие глаза. Охотник перенес останки на вездеход и вернулся к кораблю.

На Земле трофеем охотника занялся Эрмлер. Через неделю он сообщил охотнику, что трофей сильно разрушен и особого интереса не представляет, разве что как доказательство существования высших форм животных на планете Крукса, и посоветовал на будущее поаккуратнее обращаться с термитными патронами. «Можно подумать, что ты палил в него с испугу, — сказал он с раздражением, — словно оно на тебя напало». — «Но я отлично помню, что стрелял анестезирующей иглой», — возразил охотник. «А я отлично вижу, что ты попал ему термитной пулей в позвоночник», — ответил Эрмлер. Охотник пожал плечами и не стал спорить. Интересно было, конечно, узнать, отчего произошел такой взрыв, но в конце концов это было не так уж и важно.

«Да, тогда это казалось совсем не важным», — подумал охотник. Он все стоял и смотрел на плоскую голову четверорука. «Посмеялся над Круксом, поспорил с Эрмлером и все забыл. А потом пришло сомнение и за сомнением — горе».

Крукс организовал две крупные экспедиции. Он обшарил большие пространства на своей планете. И он не нашел там ни одного животного крупнее рачка величиной с мизинец. Зато в южном полушарии планеты, на обширном каменистом плоскогорье, спутники Крукса случайно обнаружили радиоактивный участок примерно круговой формы диаметром около двадцати метров. Замечательно было то, что радиоактивность была довольно сильной, быстро спадала и распространялась под почву на глубину всего в несколько сантиметров. Сначала этой находкой заинтересовались, но затем выяснилось, что где-то в том районе лет пять назад приземлялся для текущего ремонта звездолет Сандерса, и о находке забыли. Забыли все, кроме охотника. Потому что к тому времени у охотника уже родилось сомнение.

Как-то в Ленинградском Клубе Звездолетчиков охотник услышал историю о том, как борт-инженер Фалин чуть не сгорел заживо на планете Крукса. Он вылез из корабля с неисправным кислородным баллоном. В баллоне была трещинка, а атмосфера планеты Крукса была насыщена легкими углеводородами, бурно реагирующими со свободным кислородом. К счастью, с Фалина успели сорвать пылающий баллон, и он отделался только небольшими ожогами. Охотник слушал этот рассказ, а перед его глазами стояла лиловая вспышка над черным гребнем горы.

После того как на планете Крукса была обнаружена неизвестная стартовая площадка, сомнение превратилось в страшную уверенность. Охотник кинулся к Эрмлеру. «Кого я убил?! — кричал он. — Это зверь или человек? Вилли, кого я убил!?» Эрмлер слушал его, наливаясь кровью, а потом заорал: «Сядь! Прекрати истерику, старая баба! Как ты смеешь мне это говорить? Ты думаешь, я не могу отличить разумное существо от зверя?» — «Но радиоактивная площадка!..» — «Ты сам садился на это плоскогорье с Сандерсом...» — «Вспышка...» — «Не надо стрелять термитными снарядами в углеводородной атмосфере». — «Пусть так, но ведь Крукс не нашел там больше ни одного четверорука! Я знаю, это был чужой звездолетчик!» — «Истеричка! — орал Эрмлер. — Да на планете Крукса, может быть, еще сто лет не найдут ни одного четверорука! Огромная планета, изрытая пещерами, как голландский сыр! Тебе просто повезло, дурак, а ты не сумел воспользоваться и привез мне обугленные кости вместо животного!..»

Охотник стиснул руки так, что у него затрещали пальцы.

— Да, Вилли, я привез тебе не животное, — пробормотал он, — я привез тебе все-таки чужого звездолетчика...

«Как много слов ты потратил, Вилли. Сколько раз ты убеждал меня! Сколько раз мне казалось, что сомнения уходят навсегда, что я снова могу вздохнуть спокойно и не чувствовать себя убийцей... Но сомнения возвращаются, их не убьешь хитроумной логикой. Мы ни разу еще не встречались с чужими разумными существами. Но мы наверняка встретимся с ними. Разумное существо не может быть похоже на этого бедного четверорука? Но кто может доказать это? Нет прямых доказательств моего преступления? Но нет и прямых доводов моей невиновности. И разве дело в доводах?»

Он положил руки на ящик и прижался лицом к прозрачному пластику.

— Кто ты? — прошептал он.

Эрмлер увидел его издалека, и, как всегда, ему стало невыносимо больно при виде этого гордого сильного человека, страшно сломленного собственной совестью. Но он не подал вида. Нарочито громко стуча каблуками, он подошел к охотнику, хлопнул его ладонью по спине и нарочито бодрым голосом воскликнул:

— Ну, свидание окончено! Я зверски хочу есть, Игорь, и мы пойдем сейчас ко мне и славно пообедаем! Сегодня Марта приготовила настоящий оксеншванцензуппе! Пойдем, Игорь, зуппе ждет нас!

— Пойдем, — тихо ответил охотник.

— Я уже звонил домой. Все жаждут видеть тебя и слушать твои рассказы.

Охотник покивал и медленно пошел к выходу. Эрмлер посмотрел на его согнутую спину и повернулся к стенду. Глаза его встретились с белыми мертвыми глазами за прозрачной стенкой. «Поговорили?» — молча спросил Эрмлер. — «Да». — «Ты ничего ему не сказал?» — «Нет». Эрмлер взглянул на пояснительную табличку, «...четверорук трехпалый. Добыт охотником И. Хариным, препарирован доктором В. Эрмлером». Он снова оглянулся на охотника И украдкой написал мизинцем после слова «трехпалый»: sapiens¹. На табличке не осталось ни одного штриха, но Эрмлер поспешно потер ее ладонью.

¹ Sapiens — разумный, мыслящий (лат.).

Доктору Эрмлеру тоже было тяжело. Он-то знал наверняка, знал с самого начала...

Лю стоял по пояс в сочной зеленой траве и смотрел, как опускается вертолет. От ветра, поднятого винтами, по траве шли широкие волны, серебристые и темно-зеленые. Лю казалось, что вертолет опускается слишком медленно, и он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Было очень жарко и душно. Маленькое белое солнце стояло высоко, от травы поднималась влажная жара. Винты заверещали громче, вертолет развернулся бортом к Лю, затем упал сразу метра на полтора и словно утонул в траве на вершине холма. Лю побежал вверх по склону, путаясь и спотыкаясь.

Двигатель стих, винты стали вращаться медленнее и остановились. Из кабины вертолета полезли люди. Первым вылез долговязый человек в куртке с засученными рукавами. Он был без шлема, выгоревшие волосы его торчали дыбом над длинным коричневым лицом. Лю узнал его: это был начальник группы следопыт Анатолий Попов.

— Здравствуй, хозяин, — весело сказал он, протягивая руку. — Ниньхао!

— Хаонинь, следопыт! — воскликнул Лю. — Добро пожаловать на Леониду.

Он тоже протянул руку, но им пришлось пройти навстречу друг другу еще десяток шагов, прежде чем они сошлись.

— Очень, очень рад вам, — Лю улыбался во весь рот. — Соскучились?

— Очень, очень соскучился. Один на целой планете.

За спиной Попова кто-то сказал «ох ты», и что-то с шумом повалилось в траву.

— Это Борис Фокин, — пояснил Попов, не оборачиваясь. — Самопадающий археолог.

— Здесь такая чертова трава, — проворчал Борис Фокин, поднимаясь. У него были рыжие усики, засыпанный веснушками нос и белый пенопластовый шлем, сбитый набекрень. Борис торопливо вытер о штаны измазанные зеленью ладони и представился:

— Следопыт-археолог Фокин. Очень приятно познакомиться, физик Лю.

Это получилось у него очень здорово и по всем правилам, как его, вероятно, совсем еще недавно учили в школе.

— Добро пожаловать, следопыт-археолог Фокин, — ответил Лю.

— А это Татьяна Палей, инженер-археолог, — представил Попов.

Лю подобрался и вежливо наклонил голову. У инженера-археолога были серые отчаянные глаза и ослепительные зубы. Рука у инженера-археолога была крепкая и шершавая. Комбинезон на инженере-археологе сидел с большим изяществом.

— Меня зовут Таня.

— Лю Гуань-чэн, — нерешительно пробормотал Лю.

— Мбога, — продолжал Попов. — Биолог и охотник.

— Где он? — спросил Лю. — Ох, извините, пожалуйста, тысяча извинений.

— Ничего, физик Лю, — сказал Мбога. — Здравствуйте.

Мбога был пигмеем, и над травой виднелась только его черная голова, туго повязанная белым платком. Рядом с головой торчал толстый вороненый ствол карабина.

— Это — Тора-охотник, — с нежностью сказала Татьяна.

Лю пришлось нагнуться, чтобы пожать руку Тора-охонику. Теперь он знал, кто такой Мбога. Тора-охотник, член комитета по охране животного мира иных планет. Биолог, открывший «бактерию жизни» на Пандоре. Зоопсихолог, приручивший чудовищных марсианских «сора-тобу хиру» — «летающих пиявок». Лю было ужасно неловко за свой промах.

— Я вижу, вы без оружия, физик Лю, — заметил Мбога.

— Вообще у меня есть пистолет, — сказал Лю. — Но он очень тяжелый.

— Понимаю, — кивнул Мбога. Он огляделся. — Все-таки зажгли степь, — неодобрительно сказал он.

Лю обернулся. От холма до самого горизонта тянулась плоская равнина, покрытая блестящей сочной травой. В трех километрах от холма трава горела запаленная реактором бота. В небо ползли густые клубы белого дыма. За дымом смутно виднелся бот — темное яйцо на трех растопыренных упорах. Вокруг бота чернел широкий выгоревший круг.

— Это не страшно, — успокоил Лю. — Она скоро погаснет. Здесь очень влажно. Пойдемте, я покажу ваше хозяйство.

Он взял Попова под руку и повел его мимо вертолета на другую сторону холма. Остальные двинулись следом. Лю несколько раз оглянулся, с улыбкой кивая им. Попов сказал с досадой:

— Всегда неприятно, когда напакостишь при посадке.

— Она скоро погаснет, — повторил Лю. Он слышал, как позади Фокин заботится об инженере-археологе: «Осторожнее, Танечка, здесь, кажется, кочка...» — «Горе мое, — отвечал инженер-археолог. — Смотри себе под ноги».

— Вот ваше хозяйство, — Лю показал рукой.

Бескрайнюю зеленую равнину пересекала широкая спокойная река. В ее излучине блестела под солнцем гофрированная крыша.

— Моя лаборатория.

Правее лаборатории поднимались в небо струи красного и черного дыма.

— Там строится склад.

Было видно, как в дыму мечутся какие-то тени. На мгновение появилась огромная неуклюжая машина на гусеницах — робот-матка. В дыму сейчас же что-то сверкнуло, донесся раскатистый грохот, и дым повалил гуще.

— А вон там Город...

От базы до Города было немногим больше километра. С холма здания Города казались серыми приземистыми кирпичами. Шестнадцать серых плоских кирпичей, выступающих из зеленой травы.

— Да, — задумчиво произнес Фокин, — планировка совершенно необычайная.

Попов молча кивнул. Этот Город был совсем не похож на другие. До открытия Леониды следопыты — работники Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в Космосе — имели дело только с двумя Городами. Пустой Город на Марсе и пустой Город на Владиславе, планете Голубой звезды ЕН 17. Оба Города строил явно один и тот же архитектор — цилиндрические, уходящие на много этажей под почву здания из светящегося кремний-органика. А вот Город на Леониде был совсем другим. Два ряда серых коробок из ноздреватого известняка.

— Вы там бывали после Горбовского? — спросил Попов.

— Нет, — ответил Лю. — Ни разу. Собственно, мне было некогда. Я ведь не археолог, я атмосферный физик. И потом Горбовский просил меня не ходить туда.

«Бу-бух!» — донеслось со стройки. Там густыми облаками взлетели красные клубы дыма. Сквозь дым уже обрисовывались гладкие стены склада. Робот-матка выбрался из дыма в траву. Рядом с ним прыгали черные киберстроители, похожие на богомолов. Затем киберы построились цепью и побежали к реке.

— Куда это они? — с любопытством спросил Фокин.

— Купаться, — засмеялась Таня.

— Они разравнивают завал, — объяснил Лю. — Склад почти готов. Сейчас вся система перестраивается. Они будут строить ангар и водопровод.

— Водопровод! — восхитился Фокин.

— Все-таки лучше было бы отодвинуть базу подальше от Города, — сказал Попов с сомнением.

— Так распорядился Горбовский, — ответил Лю. — Нехорошо удаляться от базы.

— Тоже верно, — согласился Попов. — Только не попортили бы киберы Города...

— Ну, что вы! Они у меня туда не ходят.

— Какая благоустроенная планета! — тихо проговорил Мбога.

— Да! Да! — радостно подтвердил Лю. — Река, воздух зелень и никаких комаров, никаких вредных насекомых!..

— Очень благоустроенная планета, — повторил Мбога.

— А купаться можно? — спросила Таня.

Лю посмотрел на реку. Река была зеленоватая, мутная, но это была настоящая река с настоящей водой. Леонида была первой планетой, на которой оказался пригодный для дыхания воздух и настоящая вода.

— Купаться, я думаю, можно. Правда, я сам не купался — времени не было.

— Тогда мы будем купаться каждый день, — заявила Таня.

— Еще бы! — закричал Фокин. — Каждый день! Три раза в день! Мы только и будем делать, что купаться!

— Ну ладно, — сказал Попов. — А там что? — он указал на гряду плоских холмов на горизонте.

— Не знаю. Там еще никто не был. Валькенштейн заболел внезапно, и Горбовскому пришлось улететь. Он успел только выгрузить для меня оборудование и улетел.

Некоторое время все стояли молча и глядели на холмы у горизонта.

— Дня через три я сам слетаю вдоль реки в обе стороны, — решил Попов.

— Это будет интересно, — вежливо сказал Лю. — А сейчас пойдемте ко мне.

Попов оглянулся на вертолет.

— Ничего, пусть остается здесь. Бегемоты на холмы не поднимаются.

— О, бегемоты? — спросил Мбога.

— Это я их так называю. Издали они похожи на бегемотов, а вблизи я их не видел.

Они стали спускаться с холма.

— На той стороне трава очень высокая, я видел только их спины. Мбога шел рядом с Лю мягкой скользящей походкой. Трава словно обтекала его.

— Затем здесь есть птицы, — продолжал Лю. — Они очень большие и иногда летают очень низко. Одна чуть не сбила у меня локатор.

Попов, не замедляя шага, поглядел в небо, прикрываясь ладонью от солнца.

— Кстати, — вспомнил он, — я должен послать радиограмму на «Подсолнечник». Можно будет воспользоваться вашей рацией, Лю?

— Сколько угодно... Вы знаете, Перси Диксон хотел подстрелить одну. Я говорю о птицах. Но Горбовский не разрешил.

— Почему? — спросил Мбога.

— Не знаю. Но он был страшно рассержен и даже хотел отобрать у всех оружие.

— У нас он оружие отобрал, — Попов нахмурился. — Это был великий скандал на Совете. По-моему, очень некрасиво вышло, — Горбовский просто задавил нас всех своим авторитетом.

— Только не Тора-охотника, — заметила Таня.

— Да, я взял оружие, — отозвался Мбога. — Но я понимаю Леонида Андреевича. Здесь очень не хочется стрелять.

— И все-таки Горбовский человек со странностями.

— Возможно, — согласился Лю сдержанно. — По-моему, это замечательный человек.

Они подошли к просторному куполу лаборатории с низкой круглой дверцей. Над куполом вращались в разные стороны три решетчатых блюдца локаторов.

— Вот здесь можно поставить ваши палатки, — сказал Лю. — А если нужно, я дам команду киберам, и они вам построят что-нибудь попрочнее.

Попов поглядел на купол, поглядел на клубы красного и черного дыма за лабораторией, затем оглянулся на серые крыши города и признался виновато:

— Знаете, Лю, боюсь, мы будем вам тут мешать. И до Города далековато. Уж лучше мы устроимся в Городе, а?

— И потом здесь как-то гарью пахнет, — добавила Таня, — и я киберов боюсь...

— Я тоже боюсь киберов, — решительно сказал Фомин.

Лю обиженно пожал плечами:

— Как хотите. По-моему, здесь очень хорошо.

— Вот мы поставим палатки, — воодушевилась Таня, — и перебирайтесь к нам. Вам понравится, вот увидите. А от Города до базы совсем недалеко.

— М-м-м... — промычал Лю. — Пожалуй... А пока прошу ко мне. Археологи, заранее сгибаясь, направились к низкой дверце. Мбога шел последним, ему даже не пришлось наклонить голову.

Лю задержался на пороге. Он осмотрелся и увидел вытоптанную землю, пожелтевшую смятую траву, унылые штабели литопласта и подумал, что здесь, действительно, как-то пахнет гарью.

Город состоял из единственной улицы, очень широкой, заросшей густой травой. Улица тянулась почти точно по меридиану и кончалась недалеко от реки. Попов решил ставить лагерь в центре города. Разбивку лагеря начали в три часа пополудни по местному времени (сутки на Леониде составляли двадцать семь часов с минутами).

Жара как будто усилилась. Ветра не было. Над серыми параллелепипедами зданий дрожал горячий воздух, и только в южной части Города, ближе к реке, было немного прохладнее. Пахло, по словам Фокина, сеном и «немножко хлорелловой плантацией».

Попов взял Мбога и Лю, предложившего свою помощь, сел в вертолет и отправился к боту за оборудованием и продуктами, а Татьяна и Фокин занялись съемкой Города. Оборудования было немного, и Попов перевез его в два приема.

Когда он прилетел в первый раз, Фокин, помогавший при выгрузке, многозначительно сообщил, что все здания Города весьма близки по размерам, и отклонения размеров от средних хорошо укладываются на гауссиану.

— Очень интересно, — сказал вежливый Лю.

— Это доказывает, — сообщил Фокин, — что все здания имеют одно и то же назначение... Остается только установить — какое... — добавил он, подумав.

Когда вертолет вернулся второй раз, Попов увидел, что Таня и Фокин установили высокий шест и подняли над Городом неофициальное знамя следопытов — белое полотнище со стилизованным изображением семигранной гайки. Давным-давно, почти столетие назад, один крупный межпланетник, ярый противник поисков следов деятельности иного разума в Космосе, как-то сгоряча заявил, что неопровержимым свидетельством такого рода деятельности он готов считать только колесо на оси, чертежа пифагоровой теоремы, высеченный в скале, и семигранную гайку. Следопыты приняли вызов и украсили свое знамя изображением семигранной гайки.

Попов с удовольствием отсалютовал знамени. Много было сожжено горючего и пройдено парсеков с тех пор, как родилось это знамя. Впервые его подняли над круговыми улицами пустого Города на Марсе. Тогда еще имели хождение фантастические гипотезы о том, что и Город, и спутники Марса могут иметь естественное происхождение. Тогда еще самые смелые следопыты считали Город и спутники единственными следами таинственно исчезнувшей марсианской цивилизации. И много пришлось пройти парсеков и перекопать земли, прежде чем неопровергнутой осталась единственная гипотеза: пустые города и покинутые спутники построены пришельцами из далекой и неведомой планетной системы. Только вот этот город на Леониде...

Полов вывалил из кабины вертолета последний тюк, спрыгнул в траву и с силой захлопнул дверцу. Лю подошел к нему, опуская засученные рукава, и сказал:

— Теперь разрешите мне покинуть вас, Анатолий. Через двадцать минут у меня зондирование.

— Конечно. Какой может быть разговор. Большое спасибо, Лю. Приходите к нам ужинать.

Лю посмотрел на часы.

— Спасибо. Не обещаю.

Мбога, прислонив карабин к стене ближайшего здания, надувал палатку прямо посреди улицы. Он поглядел вслед Лю и улыбнулся Попову, растягивая серые губы на маленьком сморщенном лице.

— Поистине благоустроенная планета, Анатолий, — сказал он. — Здесь ходят без оружия, ставят палатки прямо в траве... И вот это...

Мбога кивнул в сторону Фокина и Тани. Следопыт-археолог и инженер-археолог, вытоптав вокруг себя траву, возились в тени здания над экспресс-лабораторией. Таня была в шелковой безрукавке и в коротких штанах. Ее тяжелые башмаки красовались на крыше здания над ее головой, а комбинезон валялся рядом на тюках. Фокин в волейбольных трусах с остервенением стаскивал через голову мокрую от пота рубашку.

— Горе мое, — говорила Таня. — Куда ты приключил аккумуляторы?

— Сейчас, сейчас, Танечка, — невнятно отвечал Фокин.

— Да, доктор Мбога, — сказал Попов. — Это не Пандора.

Он вытянул из тюка вторую палатку и принялся прилаживать к ней центробежный насос. «Да, это не Пандора», — подумал, он и вспомнил, как на Пандоре они ломились через сумрачные джунгли, и на них были тяжелые скафандры высшей защиты, и руки оттягивал громоздкий дезинтегратор со снятым предохранителем. Под ногами хлюпало, и при каждом шаге в разные стороны бросалась многоногая мерзость, а над головой, сквозь путаницу липких ветвей, мрачно светили два близких кровавых солнца. Да разве только Пандора! На всех планетах с атмосферами следопыты и десантники передвигались с величайшей осторожностью, гнали перед собой колонны роботов-разведчиков, самоходные кибернетические биолаборатории, токсиноанализаторы, конденсированные облака универсальных вирусофобов. Немедленно после высадки капитан корабля был обязан выжечь термитом зону безопасности. И величайшим преступлением считалось возвращение на корабль без предварительной тщательнейшей дезинфекции и дезинсекции. Невидимые чудовища, пострашнее чумы и проказы, подстерегали неосторожных. Так было всего десять лет назад.

Так могло бы быть и сейчас, и на благоустроенной Леониде. Здесь тоже есть микрофауна и очень обильная. Но десять лет назад маленький доктор Мбога нашел на страшной Пандоре «бактерию жизни», и профессор Карпенко на Земле открыл биоблокаду. Одна инъекция в сутки. Можно даже — одна в неделю. Попов вытер потное лицо и стал расстегивать куртку.

Когда солнце склонилось к западу и небо на востоке из белесого сделалось темно-лиловым, они сели ужинать. Лагерь был готов. Поперек улицы стояли три палатки, тюки и ящики с оборудованием были аккуратно сложены вдоль стены одного из зданий. Фокин, вздыхая, приготовил ужин. Все были голодны, поэтому Лю ждать не стали. Из лагеря было видно, что Лю сидит на крыше своей лаборатории и что-то делает с антеннами.

— Ничего, мы ему оставим, — пообещала Таня.

— Чего там, — сказал Фокин, поедая вареную телятину. — Проголодается и придет.

— Неудачно ты поставил вертолет, Толя, — заметила Таня. — Весь вид на реку загородил.

Все посмотрели на вертолет. Вида на реку, действительно, не было.

— Хороший вид открывается с крыши, — хладнокровно возразил Попов.

— Нет, правда, — вмешался Фокин, сидевший к реке спиной. — Абсолютно не на что со вкусом поглядеть.

— Как не на что? — Попов по-прежнему был невозмутим. — А телятина?

Он лег на спину и стал глядеть в небо.

— Вот о чем я думаю. — сказал Фокин, вытирая салфеткой усы. — Как мы будем прорываться в эти гробы? — он ткнул пальцем в ближайшее здание. — Будем копать или резать стену?

— Вот это как раз не проблема, — Попов даже не шевельнулся. — Интересно, как туда попадали хозяева — вот проблема. Тоже резали стены?

Фокин задумчиво поглядел на Попова.

— А что, собственно, вы знаете об этих хозяевах? Может быть, им и не нужно было туда попадать.

— Новый архитектурный принцип, — Таня хмыкнула. — Человек садился на травку, возводил вокруг себя стены и потолок и... и...

— И отходил, — досказал Мбога.

— А может быть, это действительно гробницы? — Фокин вызывающе посмотрел на товарищей.

Некоторое время все обдумывали его предположение.

— Татьяна, а что с анализами? — спросил Попов.

— Известняк, — ответила Таня. — Углекислый кальций. Много примесей, конечно. Но, в общем, знаете, на что все это похоже? На коралловые рифы. И еще похоже, что все здание сделано из одного куска...

— Монолит естественного происхождения, — вставил Попов.

— Вот уже и естественного, — возразил Фокин. — Характерная закономерность, — стоит обнаружить новые следы, и сразу же находятся товарищи, которые заявляют, что это естественные образования...

— Естественное предположение, — настаивал на своем Попов.

— А вот мы завтра соберем интравизор и посмотрим, — сказала Таня. — Главное, что этот известняк не имеет ничего общего с янтарином, из которого выстроен марсианский Город. И Город на Владиславе.

— Значит, еще кто-то бродит по планетам, — негромко произнес Мбога. — Хорошо, если бы они на этот раз оставили нам что-нибудь посущественней.

— Библиотеку бы найти, — простонал Фокин. — Машины бы какие-нибудь!

Они замолчали. Мбога достал и принялся набивать короткую трубочку. Он сидел на корточках и задумчиво глядел поверх палаток в светлое небо. Его маленькое лицо под белым платком выражало полный покой и ублаготворенность.

— Тихо как, — прошептала Таня.

«Бум! Бух! Тарарах!» — донеслось со стороны базы.

— О, дьявол! — пробормотал Фокин. — Это-то зачем?

Мбога выпустил колечко дыма и сказал вполголоса:

— Я понимаю вас, Боря. Я сам впервые в жизни не ощущаю радости, слушая, как наши машины работают на чужой планете.

— Она какая-то не чужая, вот в чем все дело, — сказала Таня. Большой черный жук прилетел неизвестно откуда, тяжело гудя, сделал два круга над следопытами и улетел прочь.

— Хорошо! Чувствуете, как хорошо?

Фокин тихонько засопел, уткнувшись носом в согнутый локоть. Таня поднялась и ушла в палатку. Попов тоже встал и с наслаждением потянулся. Было так тихо и хорошо вокруг, что он совершенно растерялся, когда Мбога, словно подброшенный пружиной, вдруг вскочил на ноги и застыл, повернувшись лицом к реке. Попов тоже повернулся лицом к реке.

Какая-то исполинская черная туша надвигалась на лагерь со стороны реки. Вертолет отчасти скрывал ее, но было видно, как она колышется на ходу и как вечернее солнце блестит на ее влажных лоснящихся боках, раздутых, славно брюхо гиппопотама. Туша двигалась довольно быстро, раздвигая траву, и Попов с ужасом увидел, как вертолет качнулся и стал медленно валиться на бок. Между стеной здания и днищем вертолета протиснулся низкий массивный лоб с двумя громадными буграми. Попов увидел два маленьких тупых глаза, устремленных, как ему показалось, прямо на него.

— Осторожнее! — заорал он.

Вертолет свалился, упираясь в траву лопастями винтов. Чудовище продолжало двигаться на лагерь. Оно было не менее трех метров высоты, покатые бока его мерно вздымались и опадали, и было слышно ровное шумное дыхание.

За спиной Попова Мбога щелкнул затвором карабина, тогда Попов очнулся и попятился к палаткам. Обгоняя его, очень быстро на четвереньках пробежал Фокин. Чудовище было уже шагах в двадцати.

— Успеете разобрать лагерь? — быстро спросил Мбога.

— Нет, — ответил Попов.

— Тогда я буду стрелять.

— Погодите, — Попов шагнул вперед, взмахнул руками и крикнул: — Стой!

На мгновение гора живого мяса приостановилась. Шишковатый лоб вдруг задрался, и распахнулась просторная, как кабина вертолета, пасть, забитая зеленой травяной жвачкой.

— Толя! — закричала Таня. — Немедленно назад!

Чудовище издало продолжительный сипящий звук и двинулось вперед еще быстрее.

— Стой! — снова крикнул Попов, но уже без всякого энтузиазма. — По-видимому, оно травоядное, — сказал он и попятился к палаткам. Мбога стоял с карабином у плеча, и Таня уже зажимала уши. Возле Тани с тюком на спине и с треногой в руке стоял Фокин. Усы его были взъерошены.

— Будут в него сегодня стрелять или нет?! — заорал Фокин натужным голосом. — Уносить интравизор или...

«Ду-дут!» Полуавтоматический охотничий карабин Мбога имел калибр 16,3 миллиметра, и живая сила удара пули с дистанции в двадцать шагов равнялась восьми тоннам. Удар пришелся в самую середину лба между двумя шишками. Чудовище с размаху уселось на зад. «Ду-дут!» Второй удар опрокинул чудовище на спину. Короткие толстые ноги судорожно задергались в воздухе. «Х-х-а-а...» — донеслось из густой травы. Вздулось и опало черное брюхо, и все стихло. Мбога опустил карабин.

— Пойдем, посмотрим, — пригласил он.

По размерам чудовище не уступало взрослому африканскому слону, но больше всего оно напоминало гигантского гиппопотама.

— Кровь красная, — заявил Фокин. — А это что?

Чудовище лежало на боку, и вдоль его брюха тянулись три ряда мягких выростов величиной с кулак. Из выростов сочилась блестящая густая жидкость. Мбога вдруг шумно потянул носом воздух, взял на кончик пальца каплю жидкости и попробовал на язык.

— Фи! — поморщился Фокин. На всех лицах появилось одно и то же выражение.

— Мед, — произнес Мбога.

— Да ну! — изумился Попов. Он поколебался и тоже протянул палец. Таня и Фокин с отвращением следили за его движениями. — Настоящий мед! Липовый мед!

— Доктор Диксон говорил, что в этой траве много сахаридов, — добавил Мбога.

— Медоносный монстр, — Фокин озадаченно смотрел на поверженное животное. — Зря мы его так.

— Мы! — возмутилась Таня. — Горе мое, поди прибери интравизор.

— Ну ладно, — оказал Попов. — Что же делать дальше? Здесь жарко, и такая туша рядом с лагерем...

— Это на мне, — сказал Мбога. — Оттащите палатки шагов на двадцать вдоль улицы. Я сделаю обмеры, кое-что посмотрю и уничтожу его.

— Как?

— Дезинтегратором. У меня есть дезинтегратор. А ты, Таня, уходи отсюда: я сейчас буду заниматься очень неаппетитной работой.

Послышался топот, и из-за палаток выскочил Лю с большим автоматическим пистолетом.

— Что случилось?! — задыхаясь, спросил он.

— Мы убили одного из ваших бегемотов, — важно сказал Фокин.

Лю быстро оглядел всех и сразу успокоился. Он сунул пистолет за пояс.

— Нападение? — спросил он.

— В общем-то, нет, — сказал Попов. — По-моему, он просто гулял, но его надо было остановить.

Лю посмотрел на перевернутый вертолет и кивнул.

— А нельзя ли его кушать? — спросил Фокин из палатки.

Мбога медленно ответил:

— Кажется, кто-то уже пробовал его кушать.

Попов и Лю подошли к нему. Мбога ощупывал пальцами широкие и глубокие прямые рубцы на филейных частях животного.

— Это сделали могучие клыки, — продолжал Мбога. — И острые, как ножи. Кто-то снимал с него ломти по два-три килограмма в один прием.

— Ужас какой-то!

Странный протяжный крик пронесся высоко в небе. Все подняли головы.

— Вот они! — сказал Лю.

На Город стремительно падали большие светло-серые птицы, похожие на орлов. Они падали друг за другом с огромной высоты, затем над самыми головами людей расправляли широкие мягкие крылья и так же стремительно взмывали вверх, обдавая людей волнами теплого воздуха. Это были громадные птицы, крупнее земных кондоров и даже летучих драконов Пандоры.

— Хищники! — встревожился Лю. Он потянул было из-за пояса пистолет, но Мбога крепко взял его за руку.

Птицы проносились над Городом и уходили на запад в лиловое вечернее небо. Когда последняя исчезла, раздался тот же тревожный протяжный крик.

— Я уже хотел было стрелять, — проговорил Лю с облегчением.

— Я знаю, — сказал Мбога. — Но мне показалось... — он остановился.

— Да, — произнес Попов. — Мне тоже показалось...

Поразмыслив, Попов распорядился не только отодвинуть палатки на двадцать шагов, но и поднять их на плоскую крышу одного из зданий. Здания были невысокие — всего два метра — и забираться на них было нетрудно. На крышу соседнего здания Таня и Фокин подняли тюки с наиболее ценными приборами. Вертолет, как выяснилось, не пострадал. Попов поднял его и аккуратно посадил на крышу третьего здания.

Мбога провозился над тушей чудовища всю ночь при свете прожекторов. На рассвете улица огласилась пронзительным шипением, над Городом поднялось большое облако белого пара и вспыхнуло короткое оранжевое зарево. Фокин, никогда прежде не видевший, как действуют органический дезинтегратор, в одних трусах вылетел из палатки, но увидел только Мбога, который неторопливо убирал прожекторы и огромную кучу мелкой серой пыли на почерневшей траве. От медоносного монстра осталась только отлично препарированная, залитая в прозрачную пластмассу уродливая голова. Она предназначалась для кейптаунского Музея космозоологии.

Фокин пожелал Мбоге доброго утра и полез было обратно в палатку досыпать, но встретился с Поповым. «Куда?» — осведомился Попов. «Одеться, конечно», — с достоинством ответил Фокин. Утро было свежее и ясное, только на юге в лиловом небе неподвижно стояли белые растрепанные облака. Попов спрыгнул на траву и отправился готовить завтрак. Он хотел сделать яичницу, но вскоре обнаружил, что не может отыскать масло.

— Борис, — позвал он, — где масло?

Фокин стоял на крыше в странной позе: он занимался гимнастикой по системе йогов.

— Понятия не имею, — ответил он гордо.

— Ты же вчера был дежурным.

— Э-э... да. Значит, масло там, где было вчера вечером.

— А где оно было вчера вечером? — спросил Попов, сдерживаясь. Фокин с недовольным видом взглянул на Попова из-под правого колена.

— Откуда я знаю? — сказал он. — Мы же потом все ящики переставили.

Попов чертыхнулся и принялся терпеливо осматривать ящик за ящиком. Масла не было. Тогда он подошел к зданию и стащил Фокина за ногу вниз.

— Где масло? — угрожающе спросил он.

Фокин открыл было рот, но тут из-за угла вышла Таня в безрукавке и коротких штанах. Волосы у нее были мокрые.

— Доброе утро, мальчики!

— Доброе утро, Танечка, — сказал Фокин. — Ты не видела случайно ящик с маслом?

— Где ты была? — свирепо спросил Попов.

— Купалась, — сказала Таня.

— О, черт! Кто тебе разрешил?

Таня отстегнула от пояса и бросила на ящики электрический резак в пластмассовых ножнах.

— Толечка, там нет никаких крокодилов. Замечательная вода и травянистое дно.

— Ты не видела масло? — спросил Попов.

— Масло я не видела, а вот кто видел мои башмаки?

— Я видел, — вспомнил Фокин. — Они на той крыше.

— На той крыше их нет.

Все трое повернулись и посмотрели на крышу. Башмаков, действительно, не было. Тогда Попов поглядел на доктора Мбога. Доктор Мбога лежал на траве в тени и крепко спал, подложив под щеку маленький кулачок.

— Ну что ты, — сказала Татьяна. — Зачем ему мои башмаки?

— Или масло, — добавил Фокин.

— Может быть, они ему мешали, — проворчал Попов. — Ну ладно, я попытаюсь приготовить что-нибудь без масла...

— И без башмаков.

— Хорошо, хорошо, — настроение у Попова было испорчено. — Иди и займись интравизором. И ты, Таня, тоже. И постарайтесь собрать поскорее.

К завтраку пришел Лю. Он гнал перед собой большую черную машину на шести гемомеханических ногах. За машиной в траве оставалась широкая просека. Она тянулась от самой базы. Лю вскарабкался на крышу и сел к столу, а машина застыла посреди улицы.

— Послушайте, Лю, — спросил Попов. — У вас на базе ничего не пропадало?

— В каком смысле?

— Ну... вы оставляете что-нибудь на ночь на дворе, а утром не можете найти.

— Как будто нет, — Лю пожал плечами. — Пропадают иногда мелочи, всякие отходы... обрывки проводов, обрезки пластолита. Но я думаю, этот хлам забирают мои киберы. Они очень экономные, и у них все идет в дело.

— А могут у них пойти в дело мои башмаки? — спросила Таня.

Лю засмеялся.

— Не знаю. Вряд ли.

— А может у них пойти в дело ящик со сливочным маслом? — спросил Фокин.

Лю перестал смеяться.

— У вас пропало масло?

— И башмаки.

— Нет, — покачал головой Лю, — киберы в Город не ходят.

На крышу ловко, как ящерица, вскарабкался Мбога.

— Доброе утро! — воскликнул он. — Прошу извинить, я запоздал.

Таня налила ему кофе. Мбога всегда завтракал одной чашкой кофе.

— Итак, мы обворованы, — сказал он, улыбаясь.

— Значит, это не вы, — спросил Фокин.

— Нет, это не я. Но ночью над Городом два раза пролетали вчерашние птицы.

— Ну вот и башмаки, — сказал Фокин. — Я где-то читал...

— А ящик с маслом? — нетерпеливо спросил Попов.

Никто не ответил. Мбога задумчиво пил кофе.

— За два месяца у меня ничего не пропало, — размышлял Лю. — Правда, я все держу в куполе... И потом у меня киберы. И все время дым и треск.

— Ладно, — Фокин поднялся. — Пойдем работать, Танечка. Черт с ними, с башмаками.

Они ушли, и Попов принялся собирать посуду.

— Сегодня же вечером, — сказал Лю, — я поставлю вокруг вас охрану.

— Пожалуй, — проговорил Мбога задумчиво. — Но я предпочел бы сначала сам, Анатолий, сейчас я лягу спать, а ночью устрою небольшую засаду.

— Хорошо, доктор Мбога, — неохотно согласился Попов.

— Тогда я с вашего разрешения тоже приду, — во взгляде Лю была явная просьба.

— Приходите, — разрешил Мбога. — Но без киберов, пожалуйста. С соседней крыши донесся взрыв негодования.

— Горе мое, я же просила тебя разложить тюки в порядке сборки!

— А я что сделал? Я и разложил!

— Это называется в порядке сборки? Индекс «Е-7», «А-2», «В-16»... Снова «Е»!..

— Танечка! Честное слово! Товарищи, — обиженно завопил Фокин через улицу, — кто перепутал тюки?

— А тюка «Е-9» вообще нет! — крикнула Таня.

— Что? — воскликнул Попов. Он был бледен. — Ищите хорошенько! — Он спрыгнул с крыши и побежал к Фокину и Тане.

Мбога проводил его глазами и стал смотреть на юг, за реку. Было слышно, как Попов на соседней крыше спросил: «Что, собственно, пропало?» — «ВЧГ», — ответила Таня. — «Ну и что вы раскудахтались? Соберите новый». — «Да на это два дня уйдет», — сердито ответила Таня. — «Тогда что ты предлагаешь?» — «Резать стены надо», — сказал Фокин. На крыше воцарилось молчание.

— Глядите, физик Лю, — промолвил вдруг Мбога. Он стоял и, прикрывшись от солнца, смотрел за реку.

Лю повернулся. Зеленая равнина за рекой пестрела черными пятнами. Это были спины бегемотов, и их было очень много. Лю и в голову не приходило, что за рекой так много бегемотов. Черные пятна медленно двигались на юг.

— Они уходят, — сказал Мбога, — прочь от Города, за холмы.

Попов решил ночевать под открытым небом. Он вытащил из палатки свою постель и улегся на крыше, заложив руки за голову. Небо было черно-синее, из-за горизонта на востоке медленно выползал большой зеленовато-оранжевый диск с неясными краями — Пальмира, луна Леониды. С темной равнины за рекой доносились приглушенные протяжные крики, должно быть, кричали птицы. Над базой вспыхивали короткие зарницы, и что-то негромко скрежетало и потрескивало.

«Надо ставить ограду, — думал Попов. — Обнести город проволокой и пустить ток, не очень сильный. Впрочем, если это птицы, то ограда не поможет. А скорее всего, это — птицы. Такой громадине ничего не стоит утащить тюк. Ей, наверное, ничего не стоит утащить и человека. Ведь был же «случай, когда на Пандоре крылатый дракон подхватил человека в скафандре высшей защиты, а это — полтора центнера. Так оно и идет — сначала башмачки, потом тючок... И на весь отряд, спасибо Горбовскому, один карабин. Конечно, надо было стрелять, тогда по крайней мере отпугнули бы их... Почему доктор не стрелял? Потому что ему «показалось»... Я и сам бы не выстрелил, потому что мне тоже «показалось»... А что мне, собственно, показалось?»

Попов сильно потер ладонью сморщенный от напряжения лоб. «Огромные птицы, очень красивые птицы, и как они летели!.. Какой бесшумный, легкий и правильный полет... Что ж, даже охотники иногда жалеют дичь, а я даже не охотник».

Среди мигающих звезд неторопливо прошло через зенит яркое белое пятнышко. Попов приподнялся на локтях, следя глазами за ним. Это был «Подсолнечник» — десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков, два тюка, и что-то показалось начальнику. Благоустроенная планета!

Белое пятнышко потускнело и скрылось — «Подсолнечник» ушел в тень Леониды. Попов снова улегся и заложил руки за голову. «Не слишком ли благоустроенная? — подумал он. — Теплые зеленые равнины, душистый воздух, идиллическая речка без крокодилов... Может быть, это только ширма, за которой действуют какие-то непонятные силы? Или все гораздо проще? Танька потеряла башмаки где-нибудь в траве; Фокин, как известно, растяпа, и пропавшие тюки лежат сейчас где-нибудь под грудой деталей экскаватора. То-то он сегодня весь день бегал, воровато озираясь, от штабеля к штабелю...»

Кажется, Попов задремал, а когда проснулся, Пальмира стояла уже высоко. Из палатки, где спал Фокин, раздавалось чмоканье и всхрапывание. На соседней крыше шептались.

— ...у нас в школе шефами были химики, и мы раздобыли три баллона с гелием и в тот же вечер надули шар. Костя полез на землю рубить конец. Как только трос оборвался, мы улетели, а Костя остался внизу. Он гнался за нами и кричал, чтобы мы остановились, затем назначил меня капитаном и приказал, чтобы я остановился. Я, конечно, сразу стал править на релейную мачту. Там мы повисли и провисели всю ночь. И всю ночь мы орали друг на друга — идти Косте к завучу или нет. Костя мог пойти, но не хотел, а мы хотели, но не могли, а утром нас заметили с аэробуса и сняли.

— А я была девочка тихая. И всегда очень боялась всяких механизмов. Киберов вот до сих пор боюсь.

— Киберов не нужно бояться, Танюша. Они добрые.

— Да, добрые... Как схватят за ногу... Нет, правда, они какие-то и живые, и неживые. Это очень неприятно...

Попов повернулся на бок и поглядел. Таня и Лю сидели на соседней крыше, свесив ноги. «Воробышки, — подумал Попов. — А завтра весь день зевать будут».

— Татьяна, — сказал он вполголоса. — Пора спать.

— Не хочется, — ответила Таня. — Мы по берегу гуляли. — Лю смущенно задвигался. — Очень хорошо на реке. Луна, и рыба играет.

Лю покашлял и спросил:

— Э-э... А где доктор Мбога?

— Доктор Мбога на работе, — сказал Попов.

— А правда, Гуань-чэн, — обрадовалась Таня, — пошли искать доктора Мбога!

«Безнадежно», — подумал Попов и повернулся на другой бок. На крыше продолжали шептаться. Попов решительно поднялся, собрал постель и вернулся в палатку. В палатке было очень шумно — Фокин спал вовсю. «Растяпа ты, растяпа, — рассуждал Попов, устраиваясь. — Вот в такую-то ночь и ухаживать. А ты усы отрастил и думаешь, что дело в шляпе». Он закутался в простыню и моментально заснул.

Оглушительный грохот подбросил его на постели. В палатке было темно. «Ду-дут! Ду-дут!» — прогремели еще два выстрела. «Дьявольщина! — заорал в темноте Фокин. — Кто здесь?» Послышался заячий короткий вскрик и торжествующий вопль Фокина: «Ага-а! Сюда, ко мне!» Попов запутался в простыне и никак не мог подняться. Он услышал тупой удар, Фокин ойкнул, и сейчас же что-то темное и маленькое мелькнуло и пропало в светлом треугольнике выхода. Попов рванулся вперед. Фокин тоже рванулся вслед, и они с размаху стукнулись головами. Попов скрипнул зубами и наконец вылетел наружу. Крыша напротив была пуста. Оглядевшись, Попов увидел, что Мбога бежит в траве вдоль улицы к реке, а за ним по пятам бегут, спотыкаясь, Лю и Татьяна. И еще одну вещь заметил Попов: далеко перед Мбога кто-то бежит, раздвигая на ходу траву. Бежит гораздо быстрее, чем Мбога. Мбога остановился, поднял одной рукой карабин дулом кверху и выстрелил еще раз. След в траве вильнул в сторону и исчез за углом крайнего здания. И через секунду оттуда, широко и легко взмахивая огромными крыльями, поднялась белая в лунном свете птица.

— Стреляйте! — заорал Фокин.

Он уже мчался вдоль улицы и падал через каждые пять шагов. Мбога стоял неподвижно, опустив карабин, и, задрав голову, следил за птицей. Птица сделала плавный и бесшумный круг над Городом, набирая высоту, и полетела на юг. Через минуту она исчезла. И тогда Попов увидел, как совсем низко над базой пролетели еще птицы — три, четыре, пять — пять огромных белых птиц взмыли над местом работ киберов и исчезли.

Попов спустился с крыши. Мертвые параллелепипеды зданий отбрасывали на траву густые черные тени. Трава казалась серебристой. Что-то звякнуло под ногой. Попов нагнулся. В траве блеснула гильза. Попов пересек уродливую тень вертолета. Послышались голоса. Мбога, Фокин, Лю и Татьяна неторопливо шли навстречу.

— Я держал его в руках! — возбужденно говорил Фокин. — Но он треснул меня по лбу и вырвался. Если бы он меня не треснул, я бы его не выпустил! Он мягкий и теплый вроде ребенка. И голый...

— Мы тоже его чуть не поймали, — сказала Таня, — но он превратился в птицу и улетел.

— Действительно, — ответил Лю. — Он свернул за угол и оттуда сразу же вылетела птица.

— Ну и что? — Фокин был очень возбужден. — Он спугнул птицу, а вы и рты разинули.

— Совпадение, — сказал Мбога.

Подошел Попов.

— Что, собственно, произошло? — спросил он.

— Я его уже держал, — заявил Фокин, — но он треснул меня по лбу.

— Это я уже слышал. С чего все началось?

— Я сидел в тюках, в засаде, — пояснил Мбога. — Я увидел, что кто-то ползет в траве прямо посереди улицы. Я хотел поймать его и вышел навстречу, но он заметил меня и повернул назад. Я увидел, что мне не догнать его, и выстрелил в воздух. Мне очень жаль, Анатолий, но, кажется, я напугал их.

Воцарилось молчание. Потом Фокин спросил с недоумением.

— А что вам, собственно, жаль, доктор Мбога?

Мбога ответил не сразу. Все ждали.

— Их было по крайней мере двое, — сказал он. — Одного обнаружил я, другой был у вас в палатке. Но когда я пробегал мимо вертолета... Вот что, — закончил он неожиданно, — надо пойти и посмотреть. Наверное, я ошибаюсь.

Мбога неслышно зашагал к лагерю. Остальные, переглянувшись, двинулись за ним. У здания, на котором стоял вертолет, Мбога остановился.

— Где-то здесь, — сказал он.

Фокин и Таня немедленно полезли в черную тень под стену. Лю и Попов сверху вниз выжидательно смотрели на Мбога. Мбога думал.

— Ничего здесь нет, — Фокин сердито отдувался.

— Что же я видел?.. Что же я видел? — бормотал Мбога. — Что же я видел?

Раздраженный Фокин вылез из-под стены. Черная тень лопасти вертолета скользнула по его лицу.

— А! — воскликнул Мбога. — Странная тень!

Он бросил карабин и с разбегу прыгнул на стену.

— Прошу вас! — крикнул он с крыши.

На крыше за фюзеляжем вертолета, словно на витрине магазина, были аккуратно разложены вещи. Здесь был ящик с маслом, тюк с индексом «Е-9», пара башмаков, карманный микроэлектрометр в пластмассовом футляре, четыре нейтронных аккумулятора, ком застывшего стеклопласта и черные очки.

— А вот и башмаки, — обрадовалась Таня. — И очки. Я их вчера утопила в речке...

— Да-а-а... — Фокин осторожно огляделся.

Попов словно очнулся.

— Физик Лю! — быстро сказал он. — Мне необходимо немедленно связаться с «Подсолнечником». Фокин, Таня, сфотографируйте эту выставку! Через полчаса я вернусь.

Он спрыгнул с крыши и торопливо пошел, потом побежал по улице к базе. Лю молча последовал за ним.

— Что же это? — возопил Фокин.

Мбога опустился на корточки, вытащил маленькую трубку, не торопясь раскурил ее и сказал:

— Это люди, Боря. Красть вещи могут и звери, но только люди могут возвращать украденное.

Фокин попятился и сел на колесо вертолета.

Попов вернулся один. Он был очень возбужден и высоким металлическим голосом приказал немедленно сворачивать лагерь. Фокин сунулся было к нему с вопросами. Он требовал объяснений. Тогда Попов тем же металлическим голосом процитировал: «Приказ капитана звездолета «Подсолнечник». В течение трех часов свернуть синоптическую базу-лабораторию и археологический лагерь, демобилизовать все кибернетические системы, всем, включая атмосферного физика Лю, вернуться на борт «Подсолнечника».

Больше Фокин расспрашивать не стал и принялся за работу с необычайным усердием.

За два часа вертолет сделал восемь рейсов, а грузовые киберы протоптали от базы до бота широкую дорогу в траве. От базы остались только пустые постройки, все три системы кибернетических роботов-строителей были загнаны в помещение склада и полностью депрограммированы.

В шесть часов утра по местному времени, когда на востоке загорелась зеленая заря, выбившиеся из сил люди собрались у бота, и тут наконец Фокина прорвало.

— Ну, хорошо, — начал он зловещим сиплым шепотом. — Ты, Анатолий, отдавал нам приказания, и я их честно выполнял. Но черт побери, я хочу, наконец, узнать, зачем мы отсюда уходим?! Как?! — завопил он вдруг фальцетом, картинно выбросив руку. Все вздрогнули, а Мбога выронил из зубов трубочку. — Как?! В течение трех веков искать братьев по разуму и позор-рно бежать, едва их обнаружив? Лучшие умы человечества...

— Горе мое, — сказала Таня.

— Ничего не понимаю, — закончил Фокин сиплым шепотом.

— Вы думаете, Борис, что мы способны представлять лучшие умы человечества? — спросил Мбога.

Попов угрюмо пробормотал:

— Сколько мы здесь напакостили. Сожгли целое поле, топтали посевы, развели пальбу... А в районе базы!.. — он махнул рукой.

— Но кто мог знать? — спросил Лю виновато.

— Да, — Мбога закинул карабин за плечо. — Мы сделали много ошибок. Но я надеюсь, что они нас поняли. Они достаточно цивилизованы для этого.

— Да какая это цивилизация, — не унимался Фокин. — Где машины? Где орудия труда? Где города, наконец?

— Да замолчи ты, Борис, — оборвал следопыта Попов. — Машины, города... Хоть теперь-то раскрой глаза! Мы умеем летать на птицах? У нас есть медоносные монстры? Которые к тому же дают мясо с живого тела? Давно ли у нас был уничтожен последний комар? Машины!..

— Биологическая цивилизация, — сказал Мбога.

— Как? — спросил Фокин.

— Биологическая цивилизация. Не машинная, а биологическая. Селекция, генетика, дрессировка. Кто знает, какие силы покорили они? Кто скажет, чья цивилизация выше?

— Представляешь, Борька, — улыбнулась Таня. — Дрессированные бактерии!

Фокин яростно крутнул ус.

— И уходим мы отсюда потому, — сказал Попов, — что никто из нас не имеет права взять на себя ответственность первого контакта.

— А на Земле существует специальная комиссия по контактам, — добавил Лю. — Горбовский член этой комиссии.

Попов поглядел на часы.

— Старт через двадцать минут. Прошу по местам.

Мбога задержался в кессоне и оглянулся. Белая звезда ЕН 23 уже поднялась над зелеными равнинами Леониды. Пахло влажной травой, теплой землей и свежим медом. Над далекими холмами неподвижно повисли белые растрепанные облака.

— Да, — сказал Мбога, — необычайно благоустроенная планета. Разве природе под силу создать такую?

Океан был как зеркало. Вода у прибрежных камней была такая спокойная, что темно-зеленые мочала водорослей на дне, обычно колеблющиеся, висели в глубине неподвижно. Кондратьев завел субмарину в бухту и поставил ее впритык к берегу.

— Приехали!

Пассажиры зашевелились.

— Где мой киноаппарат? — спросил Женя Славин.

— Я на нем лежу, — отозвался Горбовский слабым голосом. — Мне очень неудобно. Можно, я вылезу?

Кондратьев распахнул люк, и все увидели ясное голубое небо. Горбовский вылез первым. Он сделал по камням несколько неверных шагов, остановился и пошевелил носком сухой плавник.

— Как здесь хорошо! — вскричал он. — Как мягко! Можно, я лягу?

— Можно, — Женя тоже выбрался из люка и сладко потягивался.

Горбовский сейчас же лег. Кондратьев осторожно положил субмарину на камни и сбросил якорь.

— Лично я, — сказал он, — лежать на плавнике не советую. Там всегда песчаные блохи.

Славин, неестественно растопырившись, стрекотал киноаппаратом. Он снимал командира звена субмарин в момент возвращения из ответственной операции.

— Сделай лицо, — строго приказал он.

Кондратьев сделал лицо.

— Ну тебя к черту, — Женя обиженно опустил аппарат.

— Я не все понял насчет блох, — подал голос Горбовский. — Они что, Сергей Иванович, прыгают? Или могут укусить?

— Могут и укусить, — ответил Кондратьев. — Да оставь ты меня в покое, Евгений! Вот вернемся на базу, тогда и снимай хоть до белых пятен. Собирай плавник и разводи костер.

Он полез в люк и достал ведро. Женя сел на корточки и стал брезгливо копаться в плавнике двумя пальцами, выбирая щепки покрупнее. Горбовский с интересом следил за его манипуляциями.

— И все-таки, Сергей Иванович, я не все понял насчет блох.

— Они прогрызают кожу, — ответил Кондратьев, ополаскивая ведро техническим спиртом, — и ужасно зудят.

— Да, — Горбовский перевернулся на спину. — Это ужасно.

Кондратьев набрал в ведро пресной воды из запасов на субмарине и спрыгнул на берег. Молча и ловко он собрал плавник, разжег костер, подвесил ведро над костром и достал из своих необъятных карманов леску, крючок и коробку с наживкой. Славин подошел с горстью щепок.

— Следи за костром, — приказал Кондратьев. — Я наловлю рыбы. Я мигом.

Прыгая с камня на камень, он перебрался на большую замшелую скалу, выступавшую из воды в двадцати шагах от берега, повозился там немного и застыл. Утро было тихое, солнце, выбравшись из-за горизонта, уставилось прямо в бухточку и слепило глаза. Женя сел по-турецки у костра и стал подкладывать щепочки.

— Изумительное существо — человек, — произнес вдруг Горбовский. — Проследите его историю за последние сто веков. Какого огромного развития достиг. К примеру, производственный сектор. Как расширились области исследовательской деятельности. И с каждым годом появляются все новые области, новые профессии. Вот я недавно познакомился с одним товарищем. Он учит детишек ходить. Очень крупный специалист. И он рассказал мне, что существует уже очень сложная теория этого дела...

— Как его фамилия? — быстро спросил Женя и вынул диктофон.

— Его фамилия... Елена Ивановна. А фамилию я не знаю. Но я не об этом. Я хочу сказать, что вот науки и способы производства все время развиваются, а развлечения, способы отдыха все остаются такими же, как в древнем Риме. Если мне надоест быть звездолетчиком, я могу стать биологом, строителем, агрономом... еще кем-нибудь. А вот если мне, скажем, надоест лежать, что тогда останется делать? Смотреть кино, читать, слушать музыку или еще посмотреть, как другие бегают на стадионах. И все! И так всегда было — игры и зрелища. Короче говоря, все наши развлечения сводятся в конечном счете к услаждению нескольких органов чувств. Даже, заметьте, не всех. Вот, скажем, никто еще не придумал, как развлекаться, услаждая органы осязания и обоняния.

— Еще бы! — рассмеялся Женя. — Массовые зрелища и массовые осязалища. И массовые обонялища.

Горбовский заулыбался.

— Вот именно, обонялища. А ведь будет, Евгений Маркович! Непременно когда-нибудь будет!

— Так ведь это закономерно, Леонид Андреевич. По-видимому, законы природы таковы, что человек в конечном счете стремится не столько к самим восприятиям, сколько к переработке этих восприятий, стремится услаждать не столько элементарные органы чувств, сколько свой главный воспринимающий орган — мозг.

Женя выбрал из плавника еще несколько щепок и подбросил в костер.

— Отец рассказывал мне, что в его время кое-кто пророчил человечеству вырождение в условиях изобилия. Все, де, будут делать машины, на хлеб с маслом зарабатывать не надо, и люди займутся тунеядством. Человечество, мол, захлестнут трутни. Но дело-то как раз в том, что работать гораздо интереснее, чем отдыхать. Трутнем быть просто скучно.

— Я знал одного трутня, — серьезно ответил Горбовский. — Но его очень не любили девушки, и он начисто вымер в результате естественного отбора. И все-таки я думаю, что история развлечений еще не окончена. Я имею в виду развлечения в старинном смысле слова. И обонялища какие-нибудь будут обязательно. Я хорошо представляю это себе...

— Сидят сорок тысяч, — сказал Женя, — и все принюхиваются. Симфония «Розы в томатном соусе». И критики — с огромными носами — будут писать: «В третьей части впечатляющим диссонансом в нежный запах двух розовых лепестков врывается мажорное звучание свежего лука...» «В огромном зале лишь немногие смогли удержаться от слез...»

Когда Кондратьев вернулся со связкой свежей рыбы, звездолетчик и писатель довольно ржали перед затухающим костром.

— Что это вас так разобрало? — с любопытством осведомился Кондратьев.

— Радуемся жизни, Сережа, — ответил Женя. — Укрась и ты свою жизнь веселой шуткой.

— Могу. Сейчас я почищу рыбу, а ты соберешь внутренности и зароешь во-он под тем камнем. Я всегда там зарываю.

— Симфония «Могильный камень», — тихонько сказал Горбовский. — Часть первая, аллегро нон троппо.

Лицо Славина вытянулось, он замолчал и стал глядеть на роковой камень. Кондратьев взял камбалу и вытащил нож. Горбовский с восхищением следил за каждым его движением. Кондратьев одним ударом наискосок отделил голову камбалы, ловко запустил под кожу ладонь и мгновенно извлек камбалу из кожи целиком, словно снял перчатку. Кожу и выпавшие внутренности он бросил Жене.

— Леонид Андреевич, — позвал он. — Принесите соли, пожалуйста.

Горбовский, не говоря ни слова, встал и полез в субмарину. Кондратьев быстро разделал камбалу и принялся за окуней. Куча рыбьих внутренностей перед Женей росла.

— А где соль? — воззвал Горбовский из люка.

— В продовольственном ящике, — сказал Кондратьев. — Направо.

— А она не поедет? — с опаской спросил Горбовский.

— Кто — она?

— Субмарина. Тут направо пульт управления.

— Справа от пульта — ящик, — пояснил Кондратьев.

Было слышно, как Горбовский ворочается в кабине.

— Нашел, — радостно заявил он. — Всю нести? Тут килограммов пять...

Кондратьев поднял голову.

— Как так — пять? Там должен быть маленький пакет.

После минутной паузы Горбовский сообщил:

— Да, действительно. Сейчас несу.

Он выбрался из люка, держа в вытянутой руке пакетик с солью. Руки у него были в муке. Положив пакетик возле Кондратьева, он со стоном: «О мировая энтропия!..» — хотел было снова лечь, но Кондратьев попросил:

— А теперь, Леонид Андреевич, принесите-ка, пожалуйста, лаврового листа.

— Зачем? — с огромным изумлением спросил Горбовский. — Неужели три взрослых человека не могут обойтись без лаврового листа?

— Нет уж, — сказал Кондратьев. — Я обещал вам, Леонид Андреевич, что вы хорошо сегодня отдохнете, и вы у меня отдохнете. Марш за лавровым листом...

Горбовский сходил за лавровым листом, а затем сходил за перцем и кореньями, а потом — отдельно — за хлебом. Вместе с хлебом он — в знак протеста — принес тяжелющий баллон с кислородом и язвительно сказал:

— Вот я принес заодно. На всякий случай, если надо...

— Не надо, — ответил Кондратьев. — Большое спасибо. Отнесите назад.

Горбовский с проклятиями поволок баллон обратно. Вернувшись, он уже не пытался лечь. Он стоял рядом с Кондратьевым и смотрел, как тот варит уху. Мрачный корреспондент Европейского информационного центра Евгений Славин при помощи двух щепочек относил рыбьи внутренности к могильному камню.

Уха кипела. От нее шел оглушающий аромат, приправленный легким запахом дыма. Кондратьев взял ложку, попробовал и задумался.

— Ну, как? — спросил Горбовский.

— Еще чуть соли, — отозвался Кондратьев. — И, пожалуй, перчику. А?

— Пожалуй, — согласился Горбовский и проглотил слюнку.

— Да, — решительно сказал Кондратьев. — Соли и перцу.

Женя кончил таскать рыбьи потроха, навалил сверху камень и отправился мыть руки. Вода была теплая и прозрачная. Было видно, как между водорослями снуют маленькие серо-зеленые рыбки. Женя присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно-белые птицы. От воды шел свежий солоноватый запах.

— Отличная планета — Земля! — проговорил Женя.

— Готово! — объявил Кондратьев. — Садитесь есть уху. Леонид Андреевич, принесите, пожалуйста, тарелки.

— Ладно, — сказал Горбовский. — Тогда я и ложки заодно.

Они расселись вокруг дымящегося ведра, и Кондратьев разлил уху. Некоторое время ели молча. Затем Горбовский сказал:

— Безмерно люблю уху. И так редко приходится есть.

— Ухи еще полведра, — сообщил Кондратьев.

— Ах, Сергей Иванович, — Горбовский вздохнул. — На два года не наешься.

— Разве на Леониде не будет ухи? — спросил Кондратьев.

Горбовский опять вздохнул.

— Может быть, и не будет. Хотя Леонида — это, конечно, не Пандора, и на уху надежда есть. Если только Комиссия разрешит ловить рыбу.

— А почему бы и нет?

— В Комиссии желчные и жестокие люди. Они наверняка запретят мне даже лежать. Они потребуют, чтобы все мои действия соответствовали интересам аборигенов этой планеты. А откуда я знаю, какие у них интересы?

— Вы нытик, Леонид Андреевич, — заявил Женя. — Сергей, налей мне еще тарелочку. Я вам невыносимо завидую, Леонид Андреевич. Я бы полжизни отдал, чтобы участвовать в первом контакте. И во втором, и в третьем. Увидеть человека другого мира! Поговорить с ним! Вы смотрите там, не оплошайте, Леонид Андреевич.

— Как можно!.. Сергей Иванович, и мне еще тарелочку. Плошать никак нельзя. Уж очень ответственность большая. Придется отвечать за все человечество. За нынешнее и за будущее. Чтобы потомкам не пришлось краснеть... Кстати, потомки в нас верят.

Кондратьев перестал есть и взглянул на Горбовского.

— Предки, вы хотели сказать?

— Нет, потомки, — спокойно возразил Горбовский. — За всех, конечно, ручаться не могу, но вот Петр Петрович — тот во время последней со мной встречи вполне определенно выразился в том смысле, что он в нас верит.

— Это чей же он потомок, ваш Петр Петрович? — спросил Кондратьев.

— Доподлинно сказать вам не могу. Ясно, однако, что он прямой потомок какого-то Петра. Мы, знаете, об этом с ним как-то не говорили. В конце концов, это не очень важно, не правда ли?

— А о чем вы с ним говорили? — язвительно осведомился Женя.

Горбовский поставил пустую тарелку рядом с собой на камень, вытер рот носовым платком и сказал:

— Если вам интересно, могу рассказать. История, в общем, не длинная.

— Может, сначала посуду вымоем? — предложил Кондратьев.

— Нет. Я так не согласен. Надо сначала полежать. Верно, Евгений Маркович?

— Конечно, верно! — воскликнул Женя, тоже отставил тарелку и повалился на бок. — Рассказывайте, Леонид Андреевич.

И Горбовский начал рассказывать.

— Мы шли на «Тариэле» к ЕН 6 — рейс легкий и неинтересный — везли Перси Диксона и семьдесят тонн вкусной еды для тамошних астрономов, и тут у нас взорвался обогатитель. Кто его знает, почему он взорвался, такие вещи иногда случаются даже теперь. Мы повисли в пространстве в двух парсеках от ближайшей базы и потихоньку стали готовиться к переходу в иной мир, потому что без обогатителя плазмы ни о чем другом не может быть и речи. В нашем положении, как и во всяком другом, было два выхода: открыть люки сейчас же или сначала съесть семьдесят тонн астрономических продуктов и потом все-таки открыть люки. Мы с Валькенштейном собрались в кают-компании около Перси Диксона и стали выбирать. Перси Диксону было легче всех — у него оказалась разбита голова, и он еще ничего не знал. Очень скоро мы с Валькенштейном пришли к выводу, что торопиться некуда. Это была самая грандиозная задача, какую мы когда-либо ставили перед собой: вдвоем уничтожить семьдесят тонн продовольствия. На Диксона надежды не было. Тридцать лет во всяком случае можно было протянуть, а потом можно было и открыть люки. Системы водной и кислородной регенерации у нас были в полном порядке, двигались мы со скоростью двести пятьдесят тысяч километров в секунду, и нам еще, может быть, предстояло увидеть всякие неизвестные миры, помимо иного...

Я хочу, чтобы вы отчетливо представили себе ситуацию: до ближайшего населенного пункта два парсека, вокруг безнадежная пустота, на борту двое живых и один полумертвый — три человека, заметьте, ровно три, это я говорю вам как командир. И тут открывается дверь и в кают-компанию входит четвертый. Мы сначала даже не удивились. Валькенштейн этак неприветливо спросил: «Что вам здесь надо?» И вдруг до нас сразу дошло, и мы вскочили и уставились на него. А он уставился на нас. Совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать. Роста среднего, худощавый, лицом приятен, без этой, знаете, волосатости, как у нашего Диксона, например. Только глаза были особенные, веселые и добрые, как у детского врача. И еще — он был одет, как звездолетчик в рейсе, однако куртка была застегнута справа налево. Так женщины застегиваются, да еще, по слухам, дьявол. Это меня почему-то удивило больше всего. А пока мы разглядывали друг друга, я мигнул, гляжу — куртка у него уже застегнута правильно. Я так и сел.

«Здравствуйте, — говорит незнакомец. — Меня зовут Петр Петрович. Как вас зовут — я уже знаю, поэтому времени терять не будем, посмотрим, что о доктором Перси Диксоном». Он довольно бесцеремонно отпихнул Валькенштейна и сел возле Диксона. «Простите, — говорю я, — вы врач?» «Да, — говорит он. — Немножко». И принимается сдирать с головы Диксона повязку. Так, знаете, шутя и играя, как ребенок сдирает обертку с конфетки. У меня даже мороз по коже пошел. Смотрю на Валькенштейна — Марк стоит бледный и только разевает и закрывает рот. Между тем Петр Петрович снял повязку и обнажил рану. Рана, надо сказать, была ужасная, но Петр Петрович не растерялся. Он растопырил пальцы и стал массировать Диксону череп. И можете себе представить, рана закрылась прямо у нас на глазах. Ни следа не осталось. Диксон перевернулся на правый бок и захрапел, как ни в чем не бывало.

«Ну вот, — говорит Петр Петрович, — теперь пусть выспится. А мы с вами тем временем пойдем и посмотрим, что у вас делается в машинном отсеке». И повел нас в машинный отсек. Мы пошли за ним, как овечки, но в отличие от овечек мы даже не блеяли. Просто, вы представляете себе, у нас не было слов. Не приготовили мы слов для такой встречи.

Петр Петрович открывает люк в реактор и лезет прямо в обогатительную камеру. Валькенштейн так и ахнул, а я закричал: «Осторожно! Радиация! Смертельная радиация!» Он посмотрел на нас задумчиво, затем сказал: «Ах, да, верно. Идите, — говорит, — Леонид Андреевич и Марк Ефремович, прямо в рубку, я сейчас вернусь». И закрыл за собой люк. Пошли мы с Марком в рубку и стали там друг друга щипать. Молча щипали, зверски, с ожесточением. Однако не проснулись, ни я, ни он. А минуты через две включаются все индикаторы, и пульт обогатителя показывает готовность номер один. Тогда Марк бросил щипаться и говорит слабым голосом: «Леонид Андреевич, вы помните, как надо крестить нечистую силу?» Едва он это сказал, вошел Петр Петрович. «Ах, — говорит он, — ну и звездолет у вас, Леонид Андреевич. Ну и гроб. Преклоняюсь перед вашей смелостью, товарищи». Затем он предложил нам сесть и задавать вопросы.

Я стал усиленно думать, какой бы вопрос задать поумнее, а Марк, человек сугубо практический, спросил: «Где мы сейчас находимся?» Петр Петрович грустно улыбнулся, и в ту же секунду стены рубки сделались прозрачными. «Вот, — говорит Петр Петрович и показывает пальчиком. — Вон там наша Земля. Четыре с половиной парсека. А там — ЕН 6, как это у вас называется. Измените курс на шесть десятых секунды и идите прямо на деритринитацию. А может быть, вас прямо, — говорит, — подбросить к ЕН 6?» Самолюбивый Марк ответил: «Спасибо, не трудитесь, теперь мы и сами...» Он прямо взял быка за рога и принялся ориентировать корабль. Я тем временем все думал над вопросом, и все время мне в голову лезли какие-то «погоды в надзвездных сферах». Петр Петрович засмеялся и сказал: «Ну ладно, вы сейчас слишком взволнованы, чтобы задавать вопросы. А мне уже пора. Меня в этих самых надзвездных сферах ждут. Лучше я вам сам все вкратце объясню».

«Я, — говорит, — ваш отдаленный потомок. Мы, потомки, очень иногда любим навестить вас, предков. Поглядеть, как идут дела, и показать вам, какими вы будете. Предков всегда интересует, какими они будут, а потомков — как они стали такими. Вот, собственно, и все. А теперь я пойду, обо мне наверняка уже беспокоятся».

И тут я завопил: «Постойте, один вопрос! Значит, вы теперь уже все можете?» Он с этакой снисходительной ласкою на меня поглядел и отвечает: «Что вы, Леонид Андреевич. Кое-что мы, конечно, можем, но, в общем-то, работы еще на миллионы веков хватит. Вот, — говорит, — давеча тушили-тушили одну паршивенькую галактику, да так и отступились. Слабоваты пока. А вы, — говорит, — товарищи, на правильном пути. Вы нам нравитесь. Мы, — говорит, — в вас верим. Вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И какими вы, следовательно, будете».

Махнул он рукой и ушел прямо сквозь стену. Вот такая история...

Горбовский приподнялся на локтях и оглядел слушателей. Кондратьев спал, пригревшись на солнышке. Славин лежал на спине, задумчиво глядя в голубое небо.

— Да, небезынтересная сказочка, — медленно сказал он. — «Для будущего мы встаем ото сна. Для будущего обновляем покровы. Для будущего устремляемся мыслью. Для будущего собираем силы... Мы услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени».

Горбовский дослушал и обиженно возразил:

— Это не сказочка. Это, Евгений Маркович, быль. Не верите?

— Нет, — сказал Женя.

— Спросите Валькенштейна. И поглядите на Диксона. Есть у него шрам на голове или нет у него шрама на голове? По-моему, очень убедительно, — он помолчал немного и добавил. — И как вообще, по-вашему, мы смогли выбраться, если у нас взорвался обогатитель плазмы?

— В вашей сказочке, Леонид Андреевич, есть только одна правда. Впереди еще миллионы веков разрешения великого и последнего противоречия. Противоречие между бесконечностью тайн природы и ограниченностью наших возможностей в каждый момент времени. Это противоречие заставляет нас двигаться и обещает миллионы веков интереснейшей жизни.

Горбовский промолчал. Кондратьев вдруг открыл глаза, сладко потянулся и сел.

— Философы, — усмехнулся он. — Аристотели. Давайте быстренько помоем посуду, искупаемся и рванем в Золотой Грот. Такого, мальчики, вы еще не видели.