Кроме Елисеева, с успешным окончанием работы комплексной бригады меня не поздравил больше никто. Увы, это было не самым большим несчастьем тех дней. Хуже, что пришел конец моему иммунитету на работы по плану группы, чем не замедлил воспользоваться неожиданно возникший из небытия Отто.

— Афанасич, я тут тебе работы запланировал. Ознакомься, — сообщил он в первый же день своего внезапного появления на работе.

— Михалыч, ты где отсиживался все это время? — не удержавшись, спросил его.

— Что, значит, отсиживался? — помрачнел он, — Сначала был в отпуске, а потом в командировке на полигоне с Рабкиным.

— Ну-ну... Ежели с Рабкиным, то тогда оно, конечно, да, — констатировал я важность его миссии на полигоне, где по нашей части тогда ничего не происходило.

Мельком взглянув на план, понял, что играючи могу выполнить его за неделю. Но начинать что-либо, не связанное с законами управления, патологически не хотелось. После изматывающего напряжения последних трех месяцев вдруг возникла зияющая пустота.

Я часами сидел перед чистым столом, а передо мной вереницей, лист за листом, мысленно проходили процессы. Зрительно я представлял их до мельчайших деталей, словно эти листы лежали передо мной. Иногда с ужасом обнаруживал технические ошибки. Они, разумеется, были не столь существенными, чтобы повлиять на безопасность операции, но то, что они все-таки были, заставляло собраться и проанализировать, как это могло случиться.

Тут же брал в архиве документ и отыскивал нужный процесс. Чаще всего отмеченной мной ошибки там не оказывалось. Когда такая ситуация случилась впервые, я даже пригласил Акимова, чтобы понять, что же со мной все-таки происходит. Почему увидел процесс именно таким, с ошибкой?

— Все правильно, Анатолий Афанасьевич. Такая ошибка действительно была в первом варианте. Он у вас и отложился. А потом мы с Шульманом тот лист поправили, а я просто забыл вам сказать, — успокоил меня Акимов, вспомнивший события тех сумасшедших дней.

Надо было что-то делать, иначе можно было просто свихнуться, но чувствовал, что выйти из состояния ступора самостоятельно уже не смогу.

Тот последний месяц уходящего восемьдесят четвертого года тянулся бесконечно долго, и, казалось, внезапно одряхлевшая страна с трудом перевалилась в год восемьдесят пятый...

После новогодних праздников, наконец, последовала команда готовиться к выезду на полигон для проведения стендовых испытаний. Мои орлы, не знавшие, как и я, куда себя деть, приободрились. Это была их первая командировка, а потому я охотно отвечал на их многочисленные вопросы, успокаивая, что буду рядом и в обиду никого не дам.

И вот вещи собраны, документы оформлены.

— Надолго едешь? — поинтересовалась Татьяна, не любившая мои командировки, особенно длительные.

— Трудно сказать. Дело покажет. Пойдет нормально, скоро вернусь, а не пойдет, можно и надолго застрять, — ответил ей, действительно не представляя сроки командировки.

И вот я распрощался со всеми и отправился домой готовиться к завтрашнему вылету. По пути, на всякий случай, зашел в экспедицию уточнить время отправления автобуса в аэропорт. Каково было мое удивление, когда выяснилось, что меня нет в списке вылетающих. Дойдя до начальника экспедиции, выяснил, что меня еще вчера вычеркнул Бродский, вписав Мазо.

— Что за дела, Эмиль Борисович? Почему меня вычеркнули из списка вылетающих на полигон? — сходу налетел я на начальника отдела.

— Я тебя не вычеркивал. Я просто добавил Мазо, — с улыбкой пояснил он.

"Врешь, мерзавец, — мгновенно пронеслось в голове, — Просто так добавить кого-либо в переполненный самолет невозможно. Наверняка сообщил о замене".

— И что мне теперь делать? Когда я полечу? У меня ребята неопытные, первый раз летят, — разволновался я.

— Ничего с ними не случится. Кроме Мазо еще и Николаев летит. Позаботятся о подчиненных. Кстати, мне кажется, тебе там делать нечего. Они и без тебя справятся. Я поручил их опеку Мазо, — пробулькал Бродский.

"Это заговор. Топать ножками бесполезно", — мгновенно догадался я, — "Интересно, знал ли Николаев о предстоящей подмене? Что он скажет мне по этому поводу?" — молча размышлял, как поступить в сложившейся ситуации. Спорить с Бродским бесполезно. Упрекать, что вовремя не предупредил? Так он на внезапность и рассчитывал. Все разумненько, все безошибочно.

Я молча повернулся и, не прощаясь, ушел домой за два часа до окончания рабочего дня. Через проходную меня пропустили по командировочному предписанию, которое, внезапно став ненужным для работы, пригодилось, чтобы сбежать с этой самой работы.

— Ну и хорошо, — обрадовалась Татьяна, — Успеешь еще по командировкам наездиться.

— А моя работа? Как там ребята одни справятся?

— Какая тебе разница? Что тебе платят за это? Вот платили за работу в бригаде, значит, нужен был. И сейчас — понадобишься, вызовут. У нас всегда было так, — успокаивала она меня.

А я во второй раз почувствовал себя обворованным, потому что уже не сомневался, что следом за Мазо вылетит и Отто — завоевывать лавры победителя, чтобы реабилитироваться за провал. Самое время...

Накопившаяся усталость и полная неудовлетворенность своим положением внезапно повергли меня в состояние жуткой депрессии. С неделю просто не ходил на работу, но когда пришел, никто даже не спросил, что со мной и где пропадал все это время...

Да, собственно, и спрашивать было некому — все начальство, включая, как и предполагал, самого Отто, находилось на полигоне.

— Тут тебя очень настойчиво разыскивал Шульман, — сообщила Вера.

— Где ты пропадаешь?.. Бери всех своих и срочно к нам, — обрадовано закричал из телефонной трубки Шульман.

— Все мои на полигоне. Я один остался.

— Беги скорее, там разберемся, — торопил он. "Что-то действительно серьезное", — подумал я.

Так и оказалось. На столе Шульмана лежала целая папка извещений об изменении систем, управляемых АСУ.

— Как всегда, вывалили все в последний момент, — показал он на папку, — Так что, Анатолий, пока ты ни изменишь закон управления, а мы ни перезапишем его заново, испытаний не будет... Располагайся у нас. Работать надо быстро.

Две недели проскочили как один день. Активная работа заставила забыть козни начальства и дни печальных раздумий. Все вдруг представилось таким ничтожным и малозначительным, что, казалось, не стоило внимания. На первый план вышли процессы. Меняя их из-за доработок систем, заодно устранил все обнаруженные мной собственные огрехи.

Откорректировав документ, мы с Шульманом еще с неделю тестировали все измененные процессы на комплексном стенде. Наконец работа была завершена, магнитные ленты упакованы и опломбированы. Мы и военпред, приглашенный по столь торжественному случаю, расписались на коробках с носителями информации. Завтра они улетят на полигон, а уже с вечера начнется подготовка к огневым испытаниям "Бурана".

— Анатолий, готовься дежурить с нами, — предупредил Шульман, — Мало ли что выскочит. Придется сходу решать и проверять на стенде. Так что завтра подходи после обеда и на всю ночь, а утром после пуска тебя отпустим. Заключительные операции сами проведем.

Дежурство прошло в постоянной тревоге. Работал комплексный стенд, дублируя работу штатной АСУ. Периодически звонил с полигона Земцов, сообщая ход реальной работы, и мы продвигались все ближе и ближе к пуску. И вот он, наконец, состоялся. То был первый, короткий запуск двигателей "Бурана", установленного на стенде-старте.

Позвонил Караштин и поздравил с успехом. Наш закон управления прошел проверку в реальных условиях стенда-старта. Все системы, управляемые АСУ, работали как часы, без замечаний. Не было замечаний и к работе самой автоматизированной системы управления.

Конечно же, остался и на заключительные операции. Успешная работа заставила позабыть о бессонной ночи и напряженных днях, проведенных перед экранами комплексного стенда. В тот день попал домой лишь поздним вечером, уставший, но счастливый...

Через день в отделе стало многолюдно — возвратились с полигона участники стендовых испытаний "Бурана".

— Вот не ожидал от вас, Анатолий Афанасьевич, — подошел ко мне Саша Акимов, — Отказались от командировки, а нам даже слова не сказали. Знаете, как это называется?.. Неужели ответственности испугались?.. А нам с Мазо пришлось за вас отдуваться... Вот, смотрите, — бросил он мне на стол какую-то папку.

Я опешил, причем, не столько от беспочвенных обвинений, сколько от неслыханной дерзости молодого человека, уверенного в своей правоте настолько, что, не выяснив ничего, он уверенно обвинил меня в несвойственных мне поступках. Что же случилось? Откуда такая уверенность?

Не иначе как от Мазо, взявшего под свою опеку моего лучшего ученика и наверняка успевшего внушить ему лестную мысль, что он, как ученик, давным-давно превзошел учителя, причем, настолько, что может вполне успешно работать и без него. Первым на это повелся Отто, и вот результат. Теперь же он взялся за Акимова. "Нет уж, этого я тебе не отдам", — решил, постепенно приходя в себя.

— Зайди, — коротко бросил Акимову заглянувший в нашу комнату Мазо. Тот мгновенно подскочил, как вымуштрованный солдатик, и быстро рванул за ним, но перед дверью он все же обернулся ко мне:

— Я сейчас вернусь, Анатолий Афанасьевич.

Я промолчал. "Вернешься, или не вернешься. Судя по всему, это уже не от тебя зависит. Как же быстро проглотил тебя Мазо. У меня ты зайчиком не прыгал", — мелькнула горестная мысль.

Я раскрыл папку и чуть, было, ни лопнул от истерического смеха. В папке находились извещения об изменении систем — тех самых, которыми я занимался у Шульмана. Были в ней и несколько черновых набросков процессов, затронутых этими изменениями. Наброски сырые, сделанные, очевидно, в спешке, чуть ли ни на коленке. И это все? Не густо.

Сходил в архив и принес откорректированный по моим извещениям документ, копия которого находилась на полигоне, а извещения об изменении были отправлены вместе с комплектом магнитных лент для перепрограммирования АСУ.

"Ну, Саша, это сражение я, считай, выиграл... Не у тебя, а за тебя", — радостно подумал я...

— Посмотрели? — зашел ко мне Акимов часа через два.

— Что посмотрел? — ответил ему вопросом на вопрос, понимая, что дальше будет взрыв возмущения молодого дарования.

— Как что? — предсказуемо возмутился Саша. — Я же специально вам папку оставил.

— И что я должен был там увидеть? — продолжил я свою игру.

— То, что на нас свалилось на полигоне, Анатолий Афанасьевич. Если бы ни Мазо, нам пришлось бы корректировать законы управления прямо там.

— И что? Почему не откорректировали?

— Да там работы на месяц! А испытания вот-вот должны начаться. Хорошо, Мазо договорился сделать извещения после испытаний, а то сорвали бы работу.

— Занятно, — сказал я и замолчал.

— Что занятно? — не выдержал мою длинную паузу Акимов.

— Все занятно, Саша... Занятно, что вы не сделали того, что обязаны были сделать еще до начала работ... Занятно, что вы не видели моих извещений... Занятно, что вы так и не узнали, что работали по иной программе.

— Не понял, — удивленно смотрел на меня ученик.

— Тогда посмотри лист извещений, — показал ему на документ, лежавший на столе, встал и вышел из комнаты. Пусть посидит, посмотрит, подумает...

— Ну, что? — спросил Акимова, вернувшись через полчаса.

— Кто все это сделал? — с удивлением спросил он.

— А ты как думаешь? Кто это за нас сделает? И кто допустит проведение испытаний, если документация не соответствует изделию и наземке?.. Мазо договорился... Да он просто знал от Земцова, что закон управления уже корректирую я.

— Вы все это сделали один?

— Нет, с вами, — рассмеялся я, — И разработал, и новые листы начертил, и согласовал со всеми, и на комплексном стенде проверил. Там, правда, с Шульманом... Саша, чему ты удивляешься? Что это мне, впервые?

— Извините меня, Анатолий Афанасьевич. Я не думал, что... А-а-а, — он горестно взмахнул рукой.

— Ладно, проехали... В следующий раз будь осмотрительней. И не вздумай выяснять отношений с Мазо, — посоветовал ему и, как оказалось, угадал.

— Да я сейчас обязательно пойду задам ему пару вопросов! — распетушился Акимов.

— Саша, я тебя предупредил... Сотрет в порошок... Думаешь, я сам от командировки отказался? Ха-ха-ха... Меня втихаря вычеркнули из списка на самолет, а вместо меня вписали Мазо. Когда возмутился, Бродский сказал, что мне нечего делать на полигоне. Вы справитесь без меня... Справились. Молодцы... Кстати, а что там делал Отто?

— Не знаю. Он покрутился около нас пару дней. Полистал документ, посмотрел на экраны. А когда Мазо принес извещения, исчез. Больше так ни разу и не появился.

— Ладно, забери свою папку. Она уже не актуальна, — закончил я наш первый и последний нелицеприятный разговор с Акимовым. Больше у меня с ним никаких инцидентов не было...

В коридоре встретил Николаева.

— Ну, как, Виссарион Леонидович? — спросил его после взаимных приветствий.

— Да-а-а... Это не разгонный блок. Впечатляет... А так, работа как работа, — ответил он.

— Как там мои питомцы?

— Молодцы. Особенно Акимов. Хватает на лету. Его иногда тормозить надо.

— Я это заметил. Не успеешь до конца выдать задание, уже бежит исполнять... Виссарион, скажи, ты знал, что меня заменили на Мазо в списке на вылет?

— Да ты что? Сам удивился, когда утром увидел его в автобусе. А еще больше удивился, когда не увидел тебя... Потом подумал, что ты в аэропорт приедешь своим ходом... И ребята твои засуетились. Подходили ко мне узнать, что случилось. А потом Мазо всех успокоил. Сказал, что ты пришел к Бродскому и в последний момент отказался от командировки. Пришлось ему вынужденно лететь в качестве замены.

— Ну и ну... Бродский лично сделал эту замену еще за сутки до вылета. Мазо, разумеется, был в курсе, а меня даже не предупредили. Случайно узнал в экспедиции, что меня нет в списке. Бросился к Бродскому, а он сказал, что на полигоне справятся и без меня. Справились, называется.

— А что случилось?

— Да ничего. Просто не сделали, что положено. Не откорректировали документ. Им, видите ли, Мазо разрешил... Видно, попытались, не получилось... Мазо, похоже, перепугался. Вышли на Шульмана. Тот привлек меня, и мы все сделали. Отослали вам новый документ и новые программы. Так Мазо, похоже, документ припрятал, и на пуске ребята работали, не зная даже, что АСУ функционирует по другой программе. А если бы что случилось?

— Ну, не знал!.. Это же преступление, — испугано воскликнул Николаев, — Ну, Мазо... Он и со мной штучку выкинул. Мы с ним начали работать посменно. Это когда пошла круглосуточная работа. Прихожу как-то на смену. Только он начал рассказывать, что сделали за ночь... А я слышал краем уха, что ночью были какие-то проблемы, что-то не шло... И тут в пультовую входит министр со свитой и ко мне. Доложите, говорит, что произошло. Я оборачиваюсь к Мазо, чтобы он доложил, меня же ночью не было, а Мазо нет, как сквозь землю провалился. Вы что, спрашивает министр, ничего не знаете? Как же вы работаете? В общем, облаяли меня, как следует, и ушли. Шабаров, выходя, мне даже кулаком погрозил... Оборачиваюсь, а из-за пульта тихо так выходит Мазо. Он, оказывается, там прятался. Ну, мы с ним и сцепились... А я сам, говорит, все проспал. Что же самого себя буду подставлять?.. Вот сволочь, — заключил Виссарион.

— Сочувствую, — улыбнулся я, приободренный рассказом, — Теперь ты понимаешь, почему не хочу с ним работать. А мне его как сунули в начальники, так уже десять лет избавиться не могу. Помоги, Виссарион. Поговори с Бродским, — попросил его.

— Ладно, — пообещал Маленький Наполеончик и исчез почти на полгода...

— Давно у вас проблемы с сердцем? — неожиданно спросила меня врач-терапевт во время периодического профосмотра, который мы проходили достаточно регулярно в поликлинике предприятия.

— Нет у меня никаких проблем, — ответил ей.

— Не обманывайте. Я же вижу, — вдруг рассердилась она, — Сердце не беспокоит?

— Только, когда влюблен, — пошутил я, хотя видел, что она с большим интересом изучает мою кардиограмму.

— Ладно, признавайтесь. Бывают ощущения, что сердце как бы переворачивается и норовит выпрыгнуть?

— Довольно часто. Ну и что? У всех так.

— Да не у всех, — задумчиво ответила врач, — Придется вас понаблюдать. Перед окончанием работы зайдите. Мы вам поставим прибор на сутки. Походите с ним. Потом решим, что с вами делать... А в целом вы профессионально непригодны. Мы запрещаем вам выезды в командировки на полигон, — вынесла она приговор. У меня похолодело внутри.

— Да это же моя основная работа! — взорвался я, — Вы с ума сошли!

— Тем более. Потому вы и профосмотр проходите не простой, а углубленный. Вам на полигон категорически нельзя. Все. Идите, — выставили меня из кабинета...

— Что случилось? — подошел ко мне Рабкин.

— Все. Кончился мой полигон. Что-то в сердце нашли, — расстроено сообщил ему.

— Брось, Афанасич. У меня каждый год что-то находят, а я езжу. Ерунда все это.

— Да они мне в карточку запрет вписали.

— Это хуже. До следующего профосмотра точно не пустят. Ладно, не унывай, — пытался успокоить меня Виктор Семенович.

И начались мои мытарства по врачебным кабинетам. Когда сняли и расшифровали показания прибора, мне вдруг объявили, что я в предынфарктном состоянии.

— В каком таком состоянии? — возмутился я.

— Приборы показывают. Вот смотрите. Что вы делали в это время? — показали мне на какие-то пички графика.

— Взбегал на лестницу. Догонял электричку, — сообщил ужаснувшимся эскулапам.

— Куда вы взбегали? Да вы с ума сошли. Вам ходить нельзя, а вы бегаете за электричками, — возмутилась врач.

— Да поймите, вы, горе-врачи, не может у меня ничего быть с сердцем. Я же долго бегал на длинные дистанции. Какой инфаркт, если у меня пульс в спокойном состоянии сорок два удара в минуту? — апеллировал я к их здравому смыслу.

— Сорок два? Давайте посмотрим, — тут же бросились к своим приборчикам медики, — А восемьдесят не хотите? — обрадовано заключили они.

— Да это я с вами тут добавил целых тридцать восемь ударов, — оправдывался я.

— Вот видите, волнение вам противопоказано. На УЗИ, — буркнула врач медсестре, — посмотрим его сердце. Может он и прав.

УЗИ действительно не выявило никаких аномалий.

— У вас хорошее сердце, — похвалили меня в том кабинете.

— Спасибо. Знаю. Я вообще-то человек сердечный, но не сердечник, — пошутил в ответ.

— Не сердечник... Нет... Вы, правда, не наш больной, — развеселились медики из кабинета УЗИ.

— Странно, — изрекла врач, посмотрев результаты УЗИ, — Придется вам еще снять энцефалограмму головного мозга.

После кабинета энцефалографии меня даже направили в кабинет, оснащенный новейшим компьютерным томографом.

Не помогло. Вскоре медицинские исследования совсем зашли в тупик. Мне выписали кучу лекарств, которые я, естественно, не принимал. А врачи терялись в догадках, что является причиной болезненной реакции моего здорового сердца.

Меня же волновало лишь одно — разрешат ли мне когда-нибудь полеты на полигон и смогу ли своими глазами увидеть результаты моей работы?

— Вот видишь, Анатолий, хорошо, что снял тебя тогда с рейса, а то мало ли что могло случиться на полигоне, — с радостной улыбкой попытался оправдать свою подлость Бродский, ознакомившись с решением медкомиссии.

— Век вам буду благодарен, Эмиль Борисович, за преднамеренное спасение моей жизни, — ответил ему, чтобы избежать бессмысленного противостояния, — Вот только как теперь буду работать в вашем отделе, ума не приложу, — поделился своими сомнениями, чтобы хоть как-то выяснить планы Бродского.

— Как работал, Анатолий, так и будешь работать, а на полигоне этими работами будут руководить Мазо и Отто. Ты их введешь в курс дела, — изложил свое видение ситуации начальник отдела.

Что ж, этого и следовало ожидать. "Что же предпринять? Как освободиться от плотной опеки моих бездарных начальников?" — размышлял, выходя из кабинета Бродского...

Встретился с Шульманом. Рассказал ему о событиях на полигоне.

— Да ты что? — удивился он, — Теперь понятно, почему нас срочно подключили к той работе. А я тогда так и не догадался... Да этого Мазо и близко нельзя подпускать к нашим делам... А Николаев что из себя представляет?

— Трудно сказать. Мы с ним мало пересекались по работе. Но он хоть по специальности управленец, — ответил ему.

— Приведи его к нам. Я сразу определю, какой он управленец... А к Мазо он как относится?

— Они конкуренты.

— Это хорошо, — заключил Шульман, — Приводи.

Приводить уже было некого. Николаев с Мазо и командой снова вылетели на полигон — предстоял вывоз макета для отработки процессов подготовки "Бурана" к пуску.

А вскоре тепло простился со своими ребятами, пожелав им удачной работы. Как же тяжело было чувствовать себя ущербным человеком, вынужденным остаться вне реального дела. Мне сочувствовали, и это еще больше усугубляло мое состояние...

Меж тем медленно, но верно в комплексе стал раскручиваться маховик перемен. Началось с того, что бывшую группу Мухаммеда перевели в отдел Фалеева.

А в нашу комнату вновь вернулся разжалованный из начальников Гурьев, которого то ли не взяли в новый отдел, то ли он сам этого не захотел.

И по-прежнему обязанности руководителя комплекса исполнял Воршев. О том, куда пропал Дорофеев, долго обсуждали в курилках. Сходились на том, что он, осуществил свою мечту и взял, наконец, все свои накопившиеся за годы работы отпускные месяцы.

Как-то еще в начале лета Воршев вызвал меня к себе.

— Слушай, Анатолий, я видел в твоем деле, что ты окончил факультеты МИРЭА и МАИ. А Бродский сказал, что ты часто обучаешь молодых специалистов. Это так?

— Совершенно верно, Владимир Владимирович. Правда, не только молодых специалистов.

— Тем лучше. Мы тут посоветовались и хотим предложить тебе поработать на нашем факультете МАИ, здесь, в Подлипках.

— Кем поработать? На каких условиях?

— Организатором учебного процесса факультета повышения квалификации и лектором по некоторым экзотическим предметам, на твой выбор. Это будет работа по совместительству. Разумеется, оплачиваемая.

Конечно же, я согласился, и все лето у меня было занято составлением и согласованием кучи всевозможных бумажек, без которых, оказывается, немыслим учебный процесс.

В суете лето пролетело незаметно. На полигоне все еще шли вялотекущие работы с макетом. Проблем по нашей части не было. АСУ работала, как положено, а потому нас с Шульманом не тревожили.

Неожиданностью для всех стало известие о назначении Дорофеева консультантом Службы Главного конструктора. Для бывшего зама Королева это было явным понижением в должности. Курилки содрогались от бурных обсуждений актуальной новости.

Я не принимал в них участия, но, вспоминая бурную реакцию Елисеева, кажется, догадывался об истинной причине отставки руководителя комплекса. "Первый, но не последний", — почему-то сразу подумал тогда...

А вскоре руководителем нашего комплекса был назначен Панарин. О нем слышал еще от Ростокиной, как о грамотном специалисте и порядочном человеке, но до сих пор наши пути не пересекались. Мгновенно возникла мысль встретиться и переговорить с ним о перспективном направлении работ, которое, был уверен, отдел Фалеева провалит так же успешно, как и сектор Мазо с группой Отто.

Однако наблюдение за кабинетом Панарина показало, что новый руководитель сам приглашает людей, по своей системе. Что ж, пусть ознакомится со всем объемом работ комплекса. Тем проще ему будет понять мои идеи и, главное, разделить их...

К нам в сектор снова пришло молодое пополнение и, разумеется, тут же попало ко мне. Из молодежи сразу же выделил Володю Прозорова, который, мне показалось, мгновенно воспринял идеи законов управления. А главное — я увидел азартный блеск в его глазах. Кроме того, оказалось, что он классный радиолюбитель. По этой части он быстро сошелся с Валерой Бабочкиным и Сережей Самойленко, работавшими в секторе Шинкина.

Чуть позже увидел наших "самоделкиных" в деле. Они сообща изготавливали какие-то необычно сложные платы.

— Что это? — спросил у Бабочкина, "раскрашивавшего" очередную плату перед травлением ее в кислоте.

— Плата для компьютера, — поразил он меня необычным ответом.

— Да ты что? — не удержался я, — Разве можно сделать самодельный компьютер?

— Можно, — уверенно ответил Валера, — Правда, это игровой, но кое-что можно решать и на нем. Он Бейсик понимает.

— Что понимает? — не понял его тогда.

— Бейсик. Есть такой язык программирования, — пояснил он.

— О Фортране и Алголе слышал, на машинном сам программировал, а об этом впервые слышу. Надо же, — удивился я.

— Да это учебный язык. Для студентов, — пояснил Валера.

— А-а-а, — тут же потерял интерес к их работе...

Неожиданно возвратились люди с полигона, причем все разом. Но больше всего удивило то, что макет все еще оставался на стенде-старте.

— Афанасич, — с улыбкой затащил меня в уголок Миша Бычков, — Помнишь, сколько нам Бродский твердил — пока изделие ни запущено или ни сдано промышленности, ни один сотрудник нашего отдела не должен покинуть полигон. Это святое.

— Конечно, помню, — ответил ему.

— А сейчас, Афанасич, изделие на старте, а все уехали... Все до одного, — захихикал он, — А ларчик просто открывается, Афанасич... Как всегда, сообщили сумму премии, и Бродский тут же кинулся ее делить... А тут вмешался Филин Главный. Вы, говорит, Эмиль Борисович, чем занимались все это время? Как всегда, говорит, развешивали колокольчики — за это отвечает тот, за это этот. Мы и без вас это знаем, а за что отвечаете вы, Эмиль Борисович?.. За распределение премии?.. Похоже, говорит, это была ваша главная обязанность на полигоне. Больше не будет, и забрал все списки у Бродского... Бродский тут же вспылил и дал команду отделу, бросить все и немедленно уезжать. Как тебе это нравится? — беззвучно рассмеялся Миша и, как всегда, оставил меня в недоумении размышлять о необычной новости.

Я всегда считал, что именно испытательный комплекс должен разрабатывать программы испытаний изделий и воплощать их в жизнь. К удивлению, в нашем КБ увидел совсем иную картину — программы испытаний разрабатывала Служба Главного конструктора, а испытательный комплекс вроде бы что-то там организовывал.

Что-то даже пытался организовать и я, когда был техническим руководителем испытаний. Увы, уже тогда почувствовал мощное сопротивление моим потугам. Как же я тогда не понял, что причиной была вовсе не моя молодость и неопытность, а именно тот перекос, который давным-давно был создан моими горе-начальниками, научившихся мастерски избегать любой ответственности, умело перекладывая ее на других... Классная позиция... Она действительно достойна хорошей премии... За находчивость, но не за работу... Филин Главный, похоже, это понял...

Что ж, это еще одна тема, с которой надо обратиться к новому руководителю испытательного комплекса. Только он, в содружестве с Елисеевым, сможет переломить ситуацию. "Медлить нельзя", — сообразил я и в конце рабочего дня решительно направился к Панарину.

— Владимир Николаевич, к вам можно не по личному вопросу? — зашел в его временный кабинет, еще не охраняемый бдительными секретарями и референтами.

— А по какому же? — рассмеялся Панарин, — Заходите, — пригласил он.

— Хотелось бы в постановочном плане обсудить с вами две проблемы. Мне кажется, они очень важны для правильной организации работы в комплексе, — представившись, пояснил ему цель своего визита.

— Что за проблемы? — поинтересовался он.

— Первая — об изменении роли испытательного комплекса в структуре предприятия, вторая — о перспективах развития комплекса на основе работ, связанных с разработкой законов управления АСУ.

— Интересно, — с любопытством взглянул на меня Панарин и раскрыл большую тетрадь, в которую приготовился что-то записывать.

— Так и знал. Он уже здесь, — без стука ворвался в кабинет Бродский, — Зарецкий, марш на рабочее место!.. Владимир Николаевич, я знаю, что он вам сейчас наплетет. Я сам вам сейчас все расскажу, — забулькал Бродский.

— Эмиль Борисович, у меня прием по личным вопросам. Почему вы врываетесь в мой кабинет и мешаете работать? — нахмурясь, резонно спросил Панарин, — Выйдите, пожалуйста, а завтра я вас вызову. Мне надо выяснить у вас, что произошло на полигоне.

— Нет, Владимир Николаевич, я обязательно останусь послушать речь этого товарища... Он вам наговорит... У него не все дома... Вы знаете, что он сумасшедший? — продолжил булькать начальник отдела. От его слов у меня вдруг все закипело внутри. "Ну и гадина", — успел подумать, поднимаясь из-за стола с неопределенной еще целью — то ли уйти, то ли врезать по булькающей физиономии начальника, потерявшего всякое представление о приличии.

— Садитесь, товарищ Зарецкий, — осадил меня Панарин, — Эмиль Борисович, настоятельно прошу вас немедленно покинуть мой кабинет, — повысив голос, вновь обратился он к Бродскому.

— Нет уж, я останусь, — вдруг нагло заявил тот, готовясь присесть на стул, рядом со мной.

— Я жду, Эмиль Борисович, — поднялся из-за стола Панарин.

— Хорошо, я тут за дверью подожду, но оставьте ее открытой, — пошел к выходу Бродский.

— И закройте за собой дверь, — попросил вслед Панарин.

— Нет уж, — послышалось из-за открытой настежь двери.

— И не вздумайте подслушивать, — крикнул ему Панарин, — Закройте, пожалуйста, — обратился он ко мне. Я плотно прикрыл дверь...

За час мы обсудили с руководителем комплекса все, что у меня наболело. Панарин оказался очень вдумчивым, заинтересованным в делах человеком, простым в обращении. Он легко схватывал все, что ему говорил. Думаю, что он тогда сделал свои выводы из моих сообщений...

В заключение не удержался и рассказал ему свою министерскую историю и об аргументах Бродского о моем сумасшествии, выдвигаемых им всякий раз с целью моей компрометации. Последнее особенно развеселило Панарина.

— Анатолий Афанасьевич, я уже по вашим первым фразам понял, что вы собой представляете, — смеялся он, — А потому слова Бродского о вас вообще не воспринял никак.

— Э-э-э, Владимир Николаевич, вы не знаете нас, сумасшедших. Среди нас есть такие гении, что любого смогут убедить в чем угодно.

— Надеюсь, вы все-таки не из их числа? — снова рассмеялся Панарин.

— Как знать, как знать, Владимир Николаевич, — распрощавшись с Панариным, открыл я дверь его кабинета... У порога стоял, прислушиваясь к нашим разговорам, Бродский.

— Заходите, — устало махнул ему рукой Панарин...

ВИССАРИОН

— Виссарион, нас с тобой давным-давно ждет Шульман, — сообщил Николаеву просьбу нашего "главного" по законам управления.

— Зачем я ему? — удивленно спросил Николаев.

— Очевидно, хочет понять, стоит ли оставлять законы управления нам, или их лучше отдать в отдел Фалеева.

— Это важно, Афанасич. Я на полигоне уже говорил с Елисеевым. Попытался его переубедить. Новый отдел новым отделом, но люди, хорошо сделавшие работу, трудятся у нас... Сказал, подумает... Руководство, говорит, мне ваше не нравится. Не дадут Зарецкому нормально работать.

— Он прав, Виссарион. Я тебе об этом говорил.

Аудиенция у Шульмана прошла нормально. Немного поговорили о работе. А потом Шульман попросил меня прогуляться по коридору. Что ж, надо, так надо.

— Порядок, — подмигнул мне Шульман, прощаясь. Похоже, нашли общий язык в предстоящей борьбе против Мазо...

Нежданно-негаданно вышел приказ о назначении Бродского консультантом комплекса. Многим это показалось громом среди ясного неба. "Второй, но не последний", — почему-то снова подумал я, прочтя приказ на доске объявлений.

— Надо же, Бродского и консультантом, — громыхал в другом конце коридора Мазо, — Это же историческая личность, как Королев или Глушко... Вон в шестьдесят пятом корпусе сделали комнату-музей Королева... Мне кажется, собрали бы в тот кабинет всех его сподвижников. Они бы там и сидели все рабочее время. Делали вид, что заседают, как при Королеве. Давали бы указания друг другу по телефону... Могли бы еще и восковую куклу СП посадить за стол... Идиллия... А кому надо проконсультироваться, подзывали, скажем, Бродского, к ленточке у двери: "Товарищ экспонат, подойдите, пожалуйста. Требуется консультация". Он бы тут же и консультировал... Живой музей. Живые экспонаты, — шутил Анатолий Семенович.

Большинству же было не до шуток. Казалось, непотопляемый Бродский будет возглавлять отдел вечно. А потому его любимчики, приспособившиеся к нему и много лет пользующиеся постоянными, часто незаслуженными привилегиями, со страхом ждали перемен.

Таким же громом прогрохотало назначение Николаева исполняющим обязанности начальника отдела.

— Поздравляю, Виссарион, — зашел я в бывший кабинет Бродского.

— Леонидович, — тихо добавил он, с довольной улыбкой пожимая мне руку, — Спасибо, Афанасич... Знаешь, ты меня хоть горшком зови, но при подчиненных все же попрошу по отчеству, — тут же поставил меня на место новый начальник отдела.

— Ах ты, гад, — возмутился я, — Не успел кабинет занять, а туда же. Тогда и ты меня по отчеству и на "вы". Причем, всегда, чтобы не забывался. Договорились? — пошутил я, чуть, было, не добавив "Маленький Наполеончик".

Шутку Николаев, похоже, принял всерьез. Именно с того момента мы с ним перешли на официальное обращение, причем, в любой обстановке, даже, когда мы шли вдвоем на электричку. Идиллия естественных отношений пошла на убыль.

— Ты знаешь, Анатолий Афанасьевич, Мазо совсем распоясался, — жаловался мне Николаев, — Меня ни в грош не ставит. На любом совещании так и норовит подножку подставить. И повсюду разносит обо мне слухи и небылицы. Там я бублик раздул, там опозорился перед министром. Вот сволочь, — ругался он.

— А что ты хотел, Виссарион Леонидович, вы же конкуренты. Он то думал в новый отдел прорваться, а там уже Фалеев засел. Так что начальником отдела он реально может стать только здесь... Слушай, а пошли ты его в командировку на полигон. Макет же до сих пор стоит. А Бродского уже нет. Ты теперь за него. Имеешь полное право, — подбросил я идею Николаеву.

— Слушай, а ты, пожалуй, прав, — неожиданно обрадовался он.

И дня через три делегация испытательного отдела во главе с Мазо вернулась на полигон, навсегда утратив право распределять премиальный фонд между участниками испытаний.

— Анатолий, что за дела? — возмущенно кричал в трубку Шульман, — Откуда там снова взялись Мазо и Отто? Шлют какие-то бредовые извещения. Ты в курсе?

— Нет, конечно. Спасибо за информацию. Передам Николаеву, — пообещал я.

А извещения все шли и шли. Николаев оказался бессильным прервать тот поток бурной деятельности белки в колесе. Никто не собирался менять процессы, отработанные без замечаний на стенде. Клетка с белкой так и оставалась на месте, а вот колесо все кружилось и кружилось, приводимое в движение бессмысленным желанием мчаться в никуда.

— Эту бы энергию, да в мирных целях, — смеялся я.

— Тебе смешно, а я каждый день выслушиваю то от Панарина, то от Елисеева. Доказываю им, что законы управления правильные, а присланным извещениям место в корзине. Елисеев все понял и пообещал наказать хулиганов, а Панарину как объяснишь, — плакался Николаев.

— Очень даже объяснишь. Он понятливый, — внушал ему.

— Понятливый. Сказал, что если еще что придет с полигона, объявит выговор. А мне он будет очень кстати.

— Виссарион! — радостно воскликнул я, осененный внезапной идеей.

— Леонидович, — грустно добавил он, озабоченный нахлынувшими хлопотами сохранения безупречной репутации в канун предстоящего радикального повышения в должности.

— Хрен с тобой, пусть будет Леонидович... Тебе только пообещали выговор, а ты сразу объяви, да еще строгий. Обоим. Мазо и Отто. За самоуправство, — порекомендовал ему.

— Это слишком. Не поймут. Никто не поймет.

— Ну, тогда жди выговора от Панарина, — обрадовал я совсем загрустившего кандидата в начальники отдела.

Обошлось. К октябрьским праздникам макет убрали в МИК, и народ прибыл с полигона в надежде хорошо отметить завершение цикла работ и отдохнуть в праздники...

— Саша, что вы там за свистопляску устроили с извещениями? — спросил Акимова.

— Да мы, Анатолий Афанасьевич, были категорически против. Это Мазо с Отто заставили нас менять процессы.

— Зачем? Все системы остались прежними.

— Я понимаю, Анатолий Афанасьевич. Сказали, для улучшения самих процессов.

— Полный бред. Я посмотрел их улучшения. Они спорные. А главное — никто не будет менять программы для АСУ. Нет в том никакой необходимости. Им то все равно, что Мазо, что Отто, но вы то это понимаете, — выговаривал я Акимову.

— Они начальники, — резонно ответил он, — Вынуждены были "шлифовать" процессы.

— Чуть Николаеву на выговор ни нашлифовали, — рассказал Акимову, к чему могла привести их бурная деятельность, — Запомни, Саша, основной философский принцип: "Лучшее — враг хорошего". Может, это сказано немного по-другому поводу, но для нашего случая в самый раз.

И Саша запомнил. Именно с этого разговора он превратился в спорщика, уверенно отстаивающего свои позиции...

Вскоре поползли слухи, что сразу после новогодних праздников предстоит выезд на полигон участников стендовых испытаний "Бурана". Как бы мне хотелось принять участие в этой работе. Нет уже Бродского, который наверняка нашел бы тысячу поводов, чтобы снова разлучить меня с моим коллективом "законников".

Но появилась другая причина, которая реально могла воспрепятствовать моей командировке — это состояние моего здоровья. Дело в том, что с некоторых пор к непонятным проблемам с сердцем добавились периодические головные боли. Сверлящие, изнурительные, они буквально укладывали меня в постель. Боли приходили внезапно и терзали меня от нескольких часов до полутора-двух суток. Лекарствами их можно было лишь ослабить, но не подавить. Так же внезапно они вдруг исчезали, оставляя жуткую слабость, словно от глубокого похмелья.

— Кто-нибудь из родственников страдал чем-то подобным? — спросил как-то один из многочисленных терапевтов, по очереди изучавших меня вдоль и поперек, как подопытного кролика.

— Бабушка со стороны отца, — ответил ему.

— Вот и вас ожидает такой же конец, — тактично обрадовал он меня.

— Бабушка жива, — внес я сумятицу в его скудные познания многообразия мира.

— Не может быть! — удивился этот очередной мазо или отто от медицины, случайно орудующий в этой отрасли.

— К сожалению, мы ничем не можем вам помочь. Голова — самое темное место в организме человека. Медицина здесь пока бессильна, — заявил мне, подводя итог полуторамесячного функционирования своих специалистов, главврач министерской клиники, где я проходил обследование.

Так что еще до очередного профосмотра окончательно понял, что допуск к работам на полигоне уже не получу никогда.

— Ничего, Анатолий Афанасьевич, ты здесь больше пользы принесешь, чем на полигоне, — успокаивал меня Николаев, когда я принес ему заключение медиков.

— Ничего, Анатолий Афанасьевич, вы не волнуйтесь, мы справимся. Главное, обеспечьте, чтобы нам там снова не мешали Мазо и Отто, — ободрял меня Саша Акимов, моя главная надежда и опора...

Конечно же, работа в стартовой команде, осуществляющей подготовку и пуск ракеты, более эмоциональна и зрелищна. Ведь ту реальную картину, которую видишь своими глазами, не заменить ничем. Мне посчастливилось участвовать в пусках ракеты Н1, а потому было с чем сравнивать.

Теперь же, находясь вдали от полигона, я не почувствовал себя полноправным участником пуска, хотя и работал в составе дежурной команды ГКБ. Мы сидели у таких же пультов, и видели на многочисленных экранах гораздо больше, чем любой участник пуска, а главное, понимали до мельчайших деталей все, что происходило в это время в сложнейшем организме ракетно-космического комплекса. Случись что на полигоне, мы были готовы мгновенно выработать, проверить и подсказать оптимальное решение. И тем не менее...

Навалившееся ощущение своей ущербности не давало покоя. Впервые нечто подобное пережил, получив сообщение, что не прошел медкомиссию в летное училище. Тогда для меня закрылось небо, о котором мечтал с детских лет. Я уже познал восторг свободного полета, управляя учебным планером, и даже сделал первые шаги к полетам на спортивных самолетах. И тут в один момент все рухнуло.

Как же тяжело было тогда, в годы юношеского максимализма, осознать, что ты вовсе не супермен, а такой же, как большинство людей. Да, ты сможешь, как и они, летать самолетами Аэрофлота, но больше никогда не взлетишь, как птица...

Романтика профессии ракетчика... В свое время я последним покидал старт и уносился в степь, подальше от гигантской ракеты, готовой к пуску, и уже через пятнадцать минут она раскалывала небо грохотом ракетных двигателей и чудовищными взрывами падающих ступеней. Дважды я видел и пережил гибель ракеты, которой отдавал душу и бессонные ночи дежурств в МИКе и на стартовой площадке и которую уже давно представлял живым организмом.

А теперь вот "Буран". Он рождался на моих глазах, в сомнениях и спорах, в эскизах и чертежах, в металле, наконец. Я стал одним из тех, кто наполнил все это содержанием, увязав в единый цикл автоматическую работу сотен систем, бортовых и наземных. Мы создали совершенного робота, который в каждый миг своего существования сам знает, как ему поступить в любой ситуации. Мы запрограммировали его на успех.

Но даже первый робкий шаг моего детища — короткий стендовый запуск его ракетных двигателей — я увидел с расстояния в две тысячи километров. В том не моя вина. Так сложились обстоятельства. Но была надежда, что взросление моего кибернетического ребенка пройдет на моих глазах, где я смогу вовремя подставить ему свое плечо — мои знания.

Теперь этой надежды больше нет. Я, как и все, стану лишь пассивным зрителем его успеха...

Из состояния депрессии меня потихоньку полегоньку вытащили короткие, но частые разговоры с космонавтом Рукавишниковым. Он был одним из лекторов на факультете МАИ, и я согласовывал с ним его расписание, а потом представлял студентам, хотя он и не нуждался в представлении. Мы вместе заполняли учебный журнал и коротали время в ожидании очередной лекции.

Когда-то, готовясь стать планеристом, я всегда мысленно представлял свои будущие полеты до мельчайших деталей, буквально "проживал" их. И действительность не обманула моих ожиданий, а я всякий раз удивлял инструктора, идеально выполняя его полетные задания с первой попытки. И он не мог поверить, что я новичок, пока ни рассказал ему о своих воображаемых полетах.

Чуть позже меня стал занимать вопрос, что ощущают в полете летчики высокоскоростных реактивных самолетов. Представив все до деталей, неожиданно испытал не восторг, а разочарование. Это удивило, но не заставило отказаться от мечты стать летчиком. А через много лет мне удалось сверить свои воображаемые ощущения с тем, что удалось выведать у именитых летчиков-испытателей. Я был поражен множеством совпадений.

Точно так же однажды мысленно представлял себя летчиком-космонавтом. Это оказалось легче, чем могло бы показаться. Я стоял у макета космического корабля, выставленного в павильоне "Космос" ВДНХ, и видел себя на месте пилота. Тесновато. Что уж говорить о "пассажирских" местах. Жуткая компоновка.

А обзор? На порядок хуже, чем у летчика-истребителя. А когда представил, что иллюминатор во время вывода на орбиту вообще закрыт обтекателем, и в это время можно лишь поглядывать на маленький вращающийся глобус, отслеживая, куда все же ты летишь, не имея при этом возможности изменить маршрут, стало не по себе. Нет, планер гораздо лучше в этом плане.

А перегрузки? В момент вывода на орбиту они еще так себе. В принципе выдержит любой здоровый человек. А при спуске с орбиты? На медкомиссии в летное училище я выдержал испытание центрифугой, не потеряв сознания. Но всего лишь выдержал. Точно так же можно держать удары в боксе. Словом, есть в этом насущная необходимость, а вот удовольствия никакого.

К тому же тогда я еще верил в надежность техники и совсем не представлял, как рискуют космонавты, усаживаясь в свои саркофаги. Еще не было полетов с гибелью людей, а ТАСС бодренько, как под копирку, сообщал, что полет проходит в полном соответствии с программой, самочувствие космонавтов отличное. И лишь позже узнал, что совсем не в соответствии и далеко не отличное. Все это было позже...

Но уже тогда, впервые стоя у космического корабля, я расхотел быть подопытным кроликом, запускаемым ракетой в стратосферу или еще куда подальше. Пусть даже с великими научными целями...

Я не пропустил ни одной лекции Николая Николаевича. Собственно, это были не совсем лекции, а скорее рассказы об опыте отечественных пилотируемых полетов. Многое из того, что услышал тогда, знал и раньше. Информация все же доходила, по крайней мере, до меня. Как ни как, поисково-спасательный отряд был когда-то именно в нашем отделе.

Но одно дело, когда ты слышишь что-то от очевидцев, и совсем другое, когда только тебе доверительно рассказывает человек, испытавший все это на себе.

Я не буду пересказывать рассказы Николая Николаевича — в них много личного, но что меня удивило, он полностью согласился с моими умозрительными представлениями о космических полетах. Именно от него узнал, что космонавт, пролетавший менее трех-четырех суток, ничего хорошего не скажет о невесомости. Кроме тошноты и головокружения никаких впечатлений. Думаю, он знал, что говорил — два полета из трех у Рукавишникова продолжались менее двух суток.

А его аварийный полет, который чудом завершился благополучно... Тогда впервые в истории космонавтики он посадил космический корабль вручную.

— Страшно было? — спонтанно вырвалось у меня по ходу его рассказа.

— А то, — ответил дважды Герой Советского Союза, — Представь, не включился тормозной двигатель. Сколько месяцев надо пролетать, чтобы затормозиться естественным путем? Подумать страшно... А тут еще болгарин на борту. Он, по-моему, так и не понял, что имел все шансы героически погибнуть... Героем хорошо быть живым, Анатолий, — завершил тот рассказ Николай Николаевич.

"И чего, собственно, ради рвусь на полигон? В принципе моя работа состоит в другом — исключить развитие аварийных ситуаций программным путем. Чтобы никогда не потребовалось принимать решения на ходу. А тогда, что мне там делать, на полигоне? Высиживать, как Рабкин, командировочные и коэффициент? Полный бред", — размышлял я в тот день по дороге домой...

— Афанасич, — вдруг, как прежде, обратился ко мне Николаев, — Пошли к Елисееву, — пригласил он меня вскоре после отъезда на полигон нашей стартовой команды во главе с Мазо.

— Анатолий Афанасьевич, как вы считаете, в каком отделе должно быть подразделение, разрабатывающее законы управления? — спросил меня Алексей Станиславович после взаимных приветствий.

— Считаю, что это должно быть отдельное подразделение, подчиненное непосредственно руководителю комплекса. Слишком много вопросов, требующих решений на высоком уровне.

— Может вы и правы, — согласился со мной Елисеев, — Но пока речь идет о создании сектора в конкретном отделе вашего комплекса.

— Тогда однозначно в отделе Фалеева. Законы управления и графики подготовки тесно связаны. Гораздо теснее, чем с разработкой эксплуатационной документации на конкретные системы, — ответил ему, понимая, что своим ответом наверняка вызову неудовольствие Николаева.

— Спасибо, Анатолий Афанасьевич, за объективный ответ. К завтрашнему дню прошу вас подготовить штатное расписание на сектор, как вы его себе представляете. Жду вас прямо с утра, — отпустил нас Елисеев...

— Ты что это выдумал с отделом Фалеева? — набросился на меня Николаев, едва мы вышли от Елисеева.

— Да кто виноват, что там Фалеев, а не вы? Объективно сектор должен быть там, — решительно ответил ему.

— Я тебя вырастил, Афанасич, а ты хочешь от меня сбежать? — неожиданно обиделся Виссарион, как ребенок, у которого хотят отнять любимую игрушку.

— Виссарион, я думал, ты Наполеон, а ты оказывается Маленький Наполеончик, — не выдержал я, — Как еще я должен был ответить Елисееву? Ответь ему иначе, поручил бы он мне готовить штатное расписание сектора?

— Пожалуй, ты прав, — поразмыслив, согласился Николаев, — Значит, Маленький Наполеончик? — неожиданно улыбнулся он, — Ладно, все равно не отпущу тебя из отдела, — сменил гнев на милость Маленький Наполеончик...

Утром следующего дня мы снова встретились с заместителем Генерального конструктора. Ознакомившись с моим творчеством, Елисеев полностью с ним согласился.

После обеда меня вдруг вызвали к Панарину, уже занявшему кабинет Дорофеева.

— Анатолий Афанасьевич, почему вы действуете через голову начальства? Ваши предложения по сектору мне вдруг передает Елисеев, а я о них ничего не знаю.

— Я лишь выполнил его вчерашнее поручение. Мы были у него с Николаевым. Не знаю, почему он вам не доложил.

— Зато я знаю... Николаев тащит одеяло на себя... А вы как считаете, где должен быть ваш сектор? — приятно удивил меня Панарин словами "ваш сектор".

— Считаю, что сектор должен быть в отделе Фалеева.

— Только так и никак иначе, — отпустил меня Панарин...

— Афанасич, зайди, — вызвал меня Николаев, — Посмотри, — жестом показал он на стол, где лежала какая-то схема.

Схема оказалась штатным расписанием нашего отдела. Смотреть, собственно, было не на что, если бы ни бросившийся в глаза квадратик с надписью "Заместитель начальника отдела Мазо А. С.", одна из щупалец которого прочно ухватилась за квадратик с надписью "Сектор разработки законов управления".

— Виссарион, что это еще за бред сивой кобылы? — показал ему на щупальцу Мазо.

— А ты видел, чья фамилия стоит в квадратике "Начальник сектора"? — начал свой торг Николаев.

— Сейчас меня это меньше всего интересует. Что это за клешня? — показал я на явно противоречащую здравому смыслу связь.

— Это моя хитрость, — удивил Виссарион, — Стоит Елисееву увидеть фамилию Мазо у нового сектора, он ее непременно вычеркнет, даже из замов. Это будет конец Мазо, — раскрыл свой тайный замысел кандидат в начальники отдела.

— Это не хитрость, Виссарион, а глупость. Как можно предлагать в замы человека, который подставил тебя перед министром?.. А вдруг Елисеев не вычеркнет?.. Кстати, что он подумает о тебе, увидев столь странное предложение? Я знаю, что бы подумал я на его месте.

— Ну и что?

— Догадайся с трех раз, — порекомендовал Маленькому Наполеончику и вышел из кабинета в мрачном расположении духа.

"Мелкие дрязги вокруг большого дела... Он меня вырастил... Да не будь законов управления, Елисеев и не вспомнил бы о каком-то заме, не знающем, чем занимается отдел. Похоже, никогда мне не избавиться от Мазо", — грустно размышлял я...

Легкий всплеск брошенного Николаевым камня не вызвал расходящихся кругов бурной реакции руководства. Что-то булькнуло, и поверхность болота мгновенно затянулась тиной, словно и не было ничего. А хитрость Маленького Наполеончика утонула в бумажном болоте, подколотая канцелярской скрепкой к огромному вороху подобных хитростей. Все ждали чего-то необыкновенного, что непременно последует после стендовых испытаний "Бурана".

Я же, увлеченный деятельностью на факультете, вообще позабыл о делах. Благо меня не беспокоили по пустякам. И я целиком переключился на своих студентов. Вскоре стал замечать, что наполняемость аудитории на моих лекциях значительно выше, чем на лекциях других преподавателей. Дело в том, что мои довольно скучные предметы, факторный анализ и планирование эксперимента, я попробовал излагать своими словами, освещая лишь суть вопросов и избегая обилия математических формул, которые при желании всегда можно отыскать в справочниках. И как когда-то в армии, мне удавалось удерживать внимание аудитории все два академических часа, отпущенных на очередную лекцию.

Не знаю, как студентам, но самую большую пользу эти лекции принесли именно мне. Готовясь к занятиям, я вникал в такие дебри, мимо которых раньше скользил рассеянным взором, не удостаивая вниманием. И вскоре стал замечать, что у меня заново рождается целая концепция применения методик законов управления.

Отключившись от текущих дел, в марте восемьдесят шестого года вдруг узнал, что уже неделю работаю не в сто первом, а в триста сорок втором отделе. Вроде бы, какая разница? До сто первого был семьсот одиннадцатый... Разница все же была — отдел с первой позиции в комплексе, которую занимал всю историю своего существования, переместился на вторую.

А на первой неожиданно для всех оказался триста сорок первый отдел Фалеева, состоящий из одного сектора в составе единственной группы, разрабатывающей сетевые графики.

Начальником нашего отдела теперь уже официально назначили Николаева. Его борьба с Мазо, судя по всему, завершилась. А я так и остался в должности ведущего инженера, правда, с двадцатирублевой прибавкой к жалованию. "Потрясающая карьера, — размышлял, расписываясь в приказе, — За тринадцать лет добрался, наконец, до уровня своего армейского денежного довольствия лейтенантской поры. Скажи кому из однокашников, не поверят".

В канун майских праздников вновь попал в дежурную команду Шульмана и стал свидетелем успешно проведенных стендовых испытаний "Бурана".

Что будет дальше, никто не знал. Очевидно лишь то, что прогноз Кузнецова так и не сбылся — в этом году летных испытаний точно не будет. Жаль, что он не прибавил год на разгильдяйство, как предлагал ему я. Впрочем, как знать, может и этого года окажется мало. Хотя если подумать, первый этап стендовых испытаний завершился успешно...

Неожиданно обнаружил, что страна вступила в эпоху перестройки и гласности. Меня это нисколько не впечатлило, потому как давно заметил, что участившаяся смена вождей никак не отражалась на нашей жизни. Лишь средства массовой информации, захлебываясь от восторга, тут же принимались возвеличивать очередную гениальную фигуру. Не успевала та фигура сосредоточить в своих руках высшую партийную и государственную власть, ей на смену приходила другая, не менее гениальная. А потому никаких перемен не ждал и от Горбачева. Лишь припомнил в день его "избрания" куплет из стихотворения Дудеева "Вождю":

И будет новою программой Кормить народ. Споет ему хвалу без срама Продажный сброд.

Но после праздников вдруг засуетились наши пропагандисты. Вновь появились агитплакаты и прочая бессмысленная дребедень социалистического бытия. И даже меня вновь затащили в сеть каких-то семинаров. Повсюду громко и таинственно зазвучало волшебное слово "ПЕРЕСТРОЙКА".

"Очередная новая программа", — подумал тогда, но, как впоследствии оказалось, ошибся. Новая программа все же вышла, только под другим именем — "Жилье 2000". Каким же далеким казался тогда двухтысячный год. Впрочем, как до того восьмидесятый, в котором нам обещали Коммунизм.

"Какая мобилизующая программа. Как жаль, что выполнение будет аналогичным", — расстроился тогда на одном из семинаров...

— Афанасич, иди, что покажу, — подозвал меня к своему столу Миша Бычков. В руках он держал пожелтевший экземпляр газеты "Правда", извлеченный из своих архивов, — Смотри, какой солдатик, — ткнул он пальцем в фигурку, стоящую на задворках группового снимка руководства страны. Неумело вытянув руки по швам и выпучив глаза, со снимка испуганно смотрел молодой выдвиженец Михаил Горбачев.

А через пару дней он перехватил меня в коридоре:

— Иди за мной, только не шуми, глянь за шкафы, — проинструктировал меня Миша, и мы вошли в комнату сектора Четверкина, где по-прежнему размещался отгороженный шкафами "кабинет" Мазо и сиротливо стоял стол Рабкина.

Я заглянул за шкафы и чуть ни рассмеялся: под плакатом с крупной надписью "Перестройка" за столом откровенно спал Мазо.

— Уже второй час спит, — показал на шкафы Миша, — Перестроился, — рассмеялся он своим беззвучным смехом и опрометью бросился в коридор...

— Афанасич, — окликнул меня как-то в коридоре Николаев, — Елисеев назавтра вызвал Мазо и Отто. Думаю, неспроста, — заулыбался он.

"Чему радуешься? Мазо тебе уже не конкурент. Ну, накажут за прошлые прегрешения. Толку то. Лучше бы клешню от сектора удалил", — размышлял, расставшись с начальником отдела.

На прием к заму Генерального, Мазо так и не попал — попросту не вышел на работу. Через неделю, когда буря миновала, он появился с больничным, узаконив свое отсутствие и неисполнение распоряжения Елисеева.

Отто оказался не столь расторопным, а, скорее всего, им попросту решили пожертвовать. От Елисеева Михалыч вернулся мрачным. На вопросы коллег не отвечал. В тот же день подал заявление об увольнении по собственному желанию. Его не удерживали. А потому через пару дней он рассчитался с предприятием.

Через месяц кто-то сообщил, что встретил Михалыча в Пушкино, где тот жил. Оказалось, что он устроился водителем продуктового фургона, развозившего хлеб и кондитерские изделия.

— Вот здесь я на своем месте, — радостно заявил Саша бывшему коллеге, — Да и получаю вдвое больше, чем у вас.

Что ж, вольному воля. В принципе, Саша Отто, в отличие от Мазо, показался мне вполне нормальным добропорядочным человеком заурядных способностей. Мне кажется, не попадись он в лапы столь демонической фигуры, как наш начальник сектора, так и проработал бы на предприятии до самой пенсии в должности старшего инженера. Скорей всего, эта должность, с которой он стартовал, и есть его естественный потолок. Все остальное от лукавого...

— Афанасич, зайди, — мимоходом забежал в нашу комнату озабоченный чем-то Николаев, — Штатное расписание утвердили, — испуганно сообщил он, когда я вошел в его кабинет. Мне показалось, у него был довольно бледный вид.

— Кто утвердил? А где Елисеев? — удивился я, сразу же сообразив, что утвердить бред Николаева мог кто угодно, кроме Елисеева.

— Говорят, Иннелаур.

— Странно. А он здесь причем?

— Не знаю... Слушай, пойдем к Елисееву. Объясним ему, что вышло недоразумение, — предложил Николаев.

— Виссарион! Какое недоразумение, если документ подписан всеми и даже утвержден... Я тебя предупреждал, чем это может кончиться. Не пойду, — возмутился я.

— Афанасич, я тебя прошу. Ты сможешь его убедить. А я тебя поддержу, — удивил меня Николаев странной просьбой.

Через полчаса мы уже были у кабинета Елисеева. Секретаря не было. Кабинет распахнут настежь.

— Странно, — удивился Николаев, — Ладно, давай зайдем.

— Зачем?

— Подождем в кабинете, — сказал Николаев, самовольно входя в чужой кабинет. Мне не оставалось ничего иного, как последовать за ним.

Я присел за знакомый столик, на свое привычное место. Николаеву не сиделось. Он с интересом принялся изучать кабинет.

— Глянь, Афанасич, — открыл он зачем-то дверцу платяного шкафа. Там висел плащ Елисеева, и стояли его туфли огромных размеров, очевидно, сменные.

— Что вы здесь делаете? — спросила нас вошедшая секретарь Елисеева.

— Ждем Алексея Станиславовича, — ответил, ничуть не смутившись, Николаев.

— Не дождетесь. Только это от него и осталось, — огорошила нас секретарь, показывая на плащ и туфли в шкафу.

— Что с ним случилось? — испуганно спросил Николаев.

— С ним ничего. Просто он у нас больше не работает.

— Как не работает? — одновременно спросили мы.

— Уволился в связи с переходом на новую работу — в МВТУ имени Баумана, — проинформировала нас по старой памяти теперь уже бывший секретарь Елисеева.

— Ничего себе, — одновременно удивились мы.

— Кем же он там будет? — не выдержал Николаев.

— Ректором, — сообщила она новость, известную тогда не многим, даже в МВТУ...

Мы вышли из кабинета, расстроенные до глубины души. Мы лишились нашего покровителя. Нет, Елисеев не был покровителем в привычном смысле этого слова. Но с ним можно было говорить и спорить. И стоило ему доказать свою правоту, он тут же становился вашим сторонником. А главное — он не боялся брать ответственность за рекомендованное вами решение.

Уход Елисеева стал переломным в моей судьбе. Ни с одним из руководителей его ранга мне так и не удалось установить таких же доверительных отношений. А это означало, что пик моей карьеры пройден. Все остальное — лишь балансирование на грани.

— Эх, Виссарион, Виссарион... Что же ты натворил? — посмотрел я на Николаева с таким выражением, что он съежился, как от удара, и стал маленьким-маленьким, гораздо меньше самого Маленького Наполеончика.

ПАНАРИН И МАЗО

Итак, Николаев показал себя никудышным стратегом, проиграв битву с Мазо в главном — имея реальную возможность ослабить его влияние в отделе, он наоборот существенно усилил его позиции, подчинив ему два сектора и поставив рядом с собой.

А ведь такая мощная фигура, как Мазо, рядом со слабым начальником — это не помощник, это всегда соперник. Он не соперничал с Бродским, выжидая заветную должность как естественное наследие престарелого руководителя. Не получив долгожданного приза, Мазо непременно будет сражаться с узурпатором всеми доступными средствами. Такой уж он человек.

А что Николаев? Лишь стечением обстоятельств он был вынесен наверх. Он "проскочил" важную для становления руководителя должность начальника сектора и даже не задержался в замах. Общаясь с ним, зачастую не покидало ощущение, что передо мной заурядный начальник группы, а не руководитель уровня Бродского.

Что ж, отныне мне придется бороться, не рассчитывая больше на Николаева, хотя и не сбрасывая его со счетов. Собственно, бороться надо не с Мазо, а за отрешение его от дела, которому он, как всякий дилетант, мог лишь навредить, даже из благих побуждений. Его распоряжение "шлифовать" процессы яркое тому доказательство.

И я попробовал сделать своим союзником Панарина.

— Владимир Николаевич, как случилось, что сектор законов управления не попал в отдел Фалеева? — спросил руководителя комплекса, вновь напросившись к нему на прием "не по личному вопросу".

— Да уж случилось, Анатолий Афанасьевич... Штатное расписание подписал Воршев, когда оставался за руководителя комплекса, — пояснил Панарин.

— Можно ли как-то поправить ситуацию? Бог с ним, со штатным расписанием. Ведь это вредит делу, Владимир Николаевич.

— Что вредит? Если можно, подробнее, — обеспокоился руководитель комплекса.

И я изложил Панарину свое видение места подразделения, разрабатывающего, по существу, технологию работ всего ракетно-космического комплекса. Ведь первый закон управления разработала комплексная бригада — по сути, все ГКБ. Странно, конечно, что этим руководил ведущий инженер испытательного отдела, но работа все же была сделана объединенными усилиями большого коллектива.

Караштин и Елисеев, а до него Шабаров, понимали, что этим должен заниматься целый отдел, подчиненный руководителю их уровня. Что же теперь? Сектор, да еще со сложной иерархией подчинения соперничающим руководителям-дилетантам.

— Каким таким дилетантам? — удивился Панарин.

И я пояснил, что только Елисеев сразу понял, что разработка законов управления — это программирование АСУ на языке высокого уровня. А что Мазо? Сначала он скрыл от исполнителей, что АСУ работает по измененной программе, потому что, не понимая сути, не счел это важным. А потом распорядился совершенствовать законы, не меняя ничего в программах АСУ. Спрашивается, зачем?

– Не может быть, – поразился Панарин.

– Но ведь было, – подтвердил ему неоспоримый факт, известный всем, кто с этим соприкасался, – А теперь этому человеку, без требуемого образования, сектор подчинен напрямую.

– Да-а-а... Совсем вы меня расстроили... Что ж, Анатолий Афанасьевич, я смогу переподчинить сектор своим распоряжением. Но изменить утвержденное штатное расписание не могу, – сообщил мне свое решение руководитель комплекса.

“И на том спасибо”, – подумал тогда, не очень веря, что какое-то распоряжение заставит Мазо ослабить свою клешню, ухватившую лакомый кусочек законной добычи...

Пообщался с Шульманом. Мое известие его просто шокировало:

– Опять этот Мазо. Откуда он возник? Его же уже похоронили! – возмущался он, – Что там думает этот Николаев? Он же мне обещал, – кричал в трубку Шульман.

– Да он сам его поставил в ту клеточку. Думал, Елисеев его вычеркнет, а расписание подписал Иннелаур.

– Он что, дурак? – взорвался Шульман, – У вас что, в комплексе одни придурки? – продолжил неистовствовать “главный” законник.

– Не все. Через одного. Что делать будем? – спросил его.

– Что делать, что делать. Заберем у вас закон управления, и все дела. Ты уже нас научил. Теперь и сами справимся, – бросил трубку Шульман.

“Эти, пожалуй, справятся. Мне то, что делать?” – мучился я в сомнениях.

Меж тем меня вызвал Николаев:

– Анатолий Афанасьевич, приступайте к формированию сектора, – распорядился начальник отдела, – Кого думаешь назначить начальниками групп?

– Акимова и Перешеину, – мгновенно назвал своих лучших исполнителей.

– Ну, против Акимова не возражаю. А со второй кандидатурой ты поторопился, Афанасич. У меня есть другой кандидат, – удивил меня Николаев.

– Зачем тогда меня спрашивать, Виссарион Леонидович? Может, у вас вообще есть весь состав сектора? – возмутился я.

– Может и есть. Почему бы и нет? – спокойно продолжил Николаев, – Думаешь, так тебе и отдадут хороших специалистов? Подсунут тех, от кого давно хотят избавиться.

– Зачем они мне? Мне нужна молодежь, а специалистами я их сам сделаю.

– Ладно, с этим торопиться не будем. А вот начальниками групп назначим Акимова и Ковалева.

– Это еще кто такой?

– Молодой специалист. У Шинкина работает.

– Ну и чем он себя зарекомендовал?

– Чем, чем... Ничем... Жена у него орденоносец, – неожиданно рассмешил меня Николаев.

– А прадедушка Зимний ни брал, случайно? – не удержался я от смеха, – Ну, Виссарион Леонидович.

– Напрасно смеешься. Получить орден за художественную самодеятельность, это неспроста, Афанасич.

– И что? Жена пляшет, а причем здесь сам Ковалев? – недоумевал я.

– Все тебе разъясни, Афанасич. Папа у этой девочки большая шишка в профсоюзе, очень большая... А ты говоришь, причем, – раскрылся, наконец, Николаев.

– Ладно, – не стал спорить по пустякам, поскольку вроде бы помнил Ковалева, крутившегося возле Бабочкина с Самойленко, – Ковалев так Ковалев.

Минут через пять состав сектора предварительно определился. Для начала он насчитывал, вместе со мной, всего десять человек. Но это уже было, наконец, самостоятельное подразделение.

– Виссарион, а где мы будем размещаться? Не хотелось бы мешать другим подразделениям, – тут же закинул удочку в закрома начальника отдела.

– Пока в комнатах Шинкина. У него сейчас мало людей, да и часть ребят от него к тебе перешла. Пусть сидят, где сидели, а вы завтра же переселяйтесь от Мазо, – распорядился Николаев.

“Что ж, оперативно”, – подумал я, мгновенно ставший исполняющим обязанности начальника сектора...

Я не стал никого посвящать в мои сомнения по поводу жизнеспособности сектора. Раз уж его создали, он останется в отделе, даже если Шульман отберет всю работу. Перепрофилируют на другую, только и всего. Мне вот что делать в такой ситуации? Руководить сектором, как Мазо, ради самого процесса? Неинтересно. Что ж, поживем, увидим...

Вскоре Николаев объявил, что мне и Мазо предстоит пройти целый ряд комиссий, прежде чем будет подписан приказ о нашем назначении на руководящие должности.

– А это что за зверь? – спросил Николаева, недавно проходившего подобные экзекуции.

– Да что-то вроде аттестации, только на уровне предприятия, – пояснил он.

– Это что, снова старые комсомольцы будут спрашивать, как я живу с женой, и с какой газетой предпочитаю ходить в туалет? – ни на шутку обозлился я.

– Успокойся, Афанасич, я буду рядом. Если что, подскажу, – “успокоил” меня Николаев, который, конечно же, был не в курсе, почему меня вообще освободили от всякой аттестации в комплексе.

“Ну, ладно. Плевать мне на должность, ради которой надо поступиться принципами. Запомнят они меня”, – решил я.

Первым вызвали Мазо. Минут через пятнадцать он выскочил, взмыленный и мрачный. Ни слова не говоря, тут же ушел. Вызвали меня.

– Здравствуйте, товарищи! – бодро поприветствовал я публику поставленным голосом.

– Ракетчики, – вдруг тихо добавил кто-то из сидящих за столом. Мельком взглянув на подсказчика, узнал одного из партийцев, присутствовавших на той памятной аттестации. Я промолчал.

– Надеюсь, вы член партии? – спросил седой товарищ, сидящий во главе стола. Этого я видел впервые.

– Он состоит в резерве в кандидаты в члены партии, – вдруг зачем-то соврал стоявший рядом со мной Николаев.

– Какие несете общественные нагрузки? – тут же последовал второй вопрос.

– Он руководитель семинара народного университета марксизма-ленинизма, – снова соврал Николаев.

– Какие читаете газеты и политические журналы? – не унимались политработники.

– Все, которые рекомендованы руководителям семинаров, – в третий раз соврал начальник отдела.

– А у него что, язык отсох? Почему вы за него отвечаете? – вдруг возмутился один из важных, судя по брезгливому выражению лица, политиков.

– У него просто хорошая реакция на такие вопросы, – обескуражил я комиссию.

– На какие такие вопросы? – совсем, было, рассердился важный политик.

– Молчи, – свирепо дернул меня за рукав Николаев, – Извините, товарищи, немного переусердствовал. Волнуюсь за подчиненного, – извинился он перед партработниками.

– Скажите, товарищ подчиненный, а у вас есть опыт руководящей работы? Отвечайте сами. Не ждите, пока за вас ответит начальник, – задал вопрос главный.

– В армии был начальником расчета. Здесь руководил комплексной бригадой предприятия, – не вдаваясь в детали, ответил ему.

– Комплексная бригада создана по приказу Вачнадзе. Под руководством Зарецкого она успешно выполнила важную работу для стендовых испытаний “Бурана”, – скороговоркой тут же протараторил Николаев.

– Что за важная работа? – с интересом посмотрел на меня главный.

– Разработка законов управления, – ответил ему.

– Вы юрист? – неожиданно спросил он. Я чуть ни рассмеялся. Действительно, слово “законы” может кого угодно сбить с толку.

– Нет, конечно. Под законами управления мы понимаем данные для автоматического программирования АСУ.

– Ну, это не по нашей части, – усмехнулся главный, – Скажите, товарищ Зарецкий, кто несет ответственность за правильность разработки документа – его разработчик или начальник, его утвердивший?.. Николаев, не подсказывайте, – строго предупредил он.

– Разумеется, лицо, утвердившее документ.

– Что вы говорите? А вот предыдущий ваш товарищ утверждал обратное, – попробовал сбить меня с толку экзаменатор.

– Мазо? – удивился я, – Впрочем, я встречал даже руководителей высокого ранга, которые свою ответственность пытались переложить на разработчика. И мне показалось, они даже верили, что правы.

– Вас не запутать, – одобрительно улыбнулся главный, – И последний вопрос. Как руководитель, вы одновременно являетесь воспитателем коллектива. В каком духе вы должны воспитывать ваших подчиненных?

– Разумеется, в духе преданности марксистско-ленинской идеологии, нашей партии, нашему правительству и всему советскому народу, – заученно произнес я традиционную абракадабру тех лет.

– Что ж, товарищ Зарецкий, – вновь улыбнулся главный, – Пожелаем вам успехов в предстоящей работе в новой должности... Вы свободны, – отпустил он нас с Николаевым...

– Тебе что, Мазо сказал, как надо правильно отвечать? – спросил Николаев, едва мы вышли из кабинета.

– Мазо? Да он проскочил мимо меня, как ошпаренный. А что случилось? – спросил его, не поняв вопроса.

– Да Мазо тут всех удивил, когда сказал, что за документ отвечает его разработчик, а начальник физически не может отвечать за все.

– Ха-ха-ха. Если бы только Мазо так думал. Однажды меня в этом пытался убедить даже Дорофеев, чем только удивил. А нас еще в училище подобную информацию заставляли заучивать как уставы Советской Армии. Так что это для меня семечки, Виссарион Леонидович.

Через неделю вышел официальный приказ, поднявший мой оклад сразу аж на тридцать рублей. Как же это оказалось кстати. Мы уже полгода изнемогали от непосильного финансового бремени. Но об этом позже.

А пока меня полностью захватили события, связанные с работой в новой должности. Планирование работы сектора и групп, разработка и утверждение должностных инструкций, отчетность, – сколько подобной рутины разом обрушилось на мою голову. Лишь года через два мне удалось автоматизировать и эти работы, которые стали отнимать у меня не более двух-трех часов в месяц.

Очень мешал организации работ и блатной “подарок” Николаева:

– Анатолий Афанасьевич, а я не знаю, что мне делать, – прямо с утра подходил ко мне Ковалев.

Начальник группы, не знающий, что ему делать – это нечто. Я усаживал его рядом, и за полчаса мы составляли с ним план его работы на день. Назавтра все повторялось. Что уж говорить о работе исполнителей его группы.

– Анатолий Афанасьевич, а кому и что мне планировать? – подходил ко мне Ковалев, едва получал от меня план работы группы.

– Николай, ты начальник группы. Думай, – предлагал ему, похоже, непосильную для него задачу.

– А вот так можно? – приносил он мне через день черновики планов исполнителей.

– Николай, можно, как угодно. Лишь бы план выполнялся, а он у тебя еще не выдан исполнителям. Все это надо было сделать вчера, – отвечал ему, понимая и разделяя его трудности. Ну не готов человек к такой работе. Со временем, конечно же, приспособится, только вот, где взять это время?

Еще хуже обстояли дела со знанием предмета деятельности. Начальник группы, который обязан обучать подчиненных, сам был на уровне приготовишки. В общем, спасибо тебе, Виссарион Леонидович, за ценный подарок, жена которого поет и пляшет.

Поговорив с Леной Перешеиной, перевел ее в группу Ковалева. И ситуация в группе стала заметно меняться к лучшему. Прежде чем обратиться ко мне, молодой руководитель теперь советовался со своим многоопытным “серым кардиналом”, и часть вопросов тут же решалась в группе...

Шульман после того памятного разговора по поводу участия в наших работах Мазо, молчал. Молчало и наше руководство, подписывая мои планы. А потому сектор работал в перспективном направлении в атмосфере полной неясности этой самой перспективы.

Мысли, что Шульман уже переключил отдел Земцова на разработку законов управления, как обещал, и мы всем сектором дружно работаем “на корзину“, приходили в голову едва ли ни ежедневно. Сомнения не давали покоя, но делиться ими с кем-либо из подчиненных не собирался. Зачем? Люди должны делать свое дело с верой в его насущную необходимость.

А вскоре произошло то, что, как говорят, “поколебало устои” моего отношения к Шульману, как к всезнающему учителю и высшему авторитету в области законов управления. Как-то заглянув в комнату сектора Четверкина, увидел знакомых ленинградцев из института, разрабатывавшего программы “рисования” сетевых графиков. Из разговоров с ними случайно узнал, что они тоже участвовали в разработке АСУ и, разумеется, методик законов управления.

Каково же было мое удивление, когда узнал, что перевод законов управления в текст программы ведется техниками-программистами по элементарным “шаблонам”. За полчаса ленинградцы раскрыли мне все секреты “стратифицированных сетей Петри”, которые тщательно скрывал Шульман. Сколько ни пытал его во время совместной работы, так ни разу и не увидел процессов перевода законов управления в язык АСУ.

Зато теперь хоть стал понятным странный отзыв о Шульмане доктора наук профессора Лукьященко. В МИРЭА профессор читал нам курс теории вероятностей. По его учебникам мы изучали теорию надежности. В филиале МАИ мы встретились с ним, как старые знакомые. Только здесь я узнал, что основным местом его работы был наш отраслевой институт ЦНИИМАШ. Поинтересовался Лукьященко и моими делами, поскольку, как оказалось, помнил меня по моей институтской дипломной работе.

– Много наслышан об этой методике, – сказал он, узнав, что я занимаюсь разработкой законов управления, – У вас еще должен быть странный молодой человек по фамилии Шульман.

– Совершенно верно, – подтвердил ему, – Это наш главный по этой части.

– Да-а-а? – удивился Лукьященко, – Вот бы не подумал... Говорил с ним неоднократно. Все уши прожужжал этими законами управления. А если вдуматься, нес какой-то сумбур... Вы, прошу его, изложите мысли своими словами... А он в ответ, знаком ли я с сетями Петри? Да не только с сетями, но и с самим Петри знаком, отвечаю... Обиделся ваш молодой человек... Но я еще тогда понял, много каши у него в голове, да и материалом не владеет. Эти методики ленинградский институт предлагал. Так что мне выслушивать его научный бред, сами понимаете... А теперь, значит, главный? – рассмеялся он.

Я не стал спорить с профессором Лукьященко, потому что Шульман был тогда для меня светом в окошке – моим “гуру”. Но слова профессора все же оставили след, и, встречаясь с Шульманом, постоянно пытался выяснить, кто же все-таки автор методик законов управления, разбудивших мои научные интересы...

Хотелось немедленно проверить все, что узнал от ленинградцев. Ведь стоит достоверно смоделировать работу АСУ, дальнейшим моим шагом будет моделирование работы ракетно-космического комплекса в целом со всеми вытекающими из анализа поведения модели выводами. Дух захватывало от открывающихся возможностей.

– Валера, как поживает ваш компьютер? – спросил Бабочкина, с которым мы теперь сидели в одной комнате.

– Собираю, – невесело ответил он, – С деталями проблема. Трудно достать, да и денег, сам понимаешь... А что это тебя так заинтересовало?

– Да вспомнил о вашем Бейсике. Ты говорил, что на нем можно писать небольшие программки.

– Можно и большие, – рассмеялся Бабочкин, – Все зависит от ресурсов компьютера.

– Да мне только принципы проверить. А так мне нужна мощная система, вроде АСУ или нашего вычислительного центра.

– Ну, насмешил Анатолий. Что может ваша АСУ?.. Там ресурсов кот наплакал. Она же на основе машины СМ 2М. Да сейчас персоналки есть гораздо мощней этой рухляди.

– Что за персоналки? – удивился я.

– Ну, ты темный, Анатолий... Персональный компьютер... Разве не слышал?

– Слышал, конечно. Только не думал, что они на что-то способны.

– Да за ними будущее... Ты о сетях слышал?

– В МИРЭА что-то рассказывали, но я не думал, что это реально. Да и где ты видел у нас персоналки?

– Видел, – рассмеялся Валера, – Вот она, – показал он небольшую коробочку.

– Что это? – с удивлением посмотрел я на невзрачную самоделку, напоминающую съемный прибор аппаратуры управления.

– Системный блок персонального компьютера, – с гордостью заявил он, – Правда, самодельного... А настоящую персоналку можно посмотреть у Меди. Они недавно получили. Но туда не пробьешься. Все ходят смотреть.

Так до меня дошла информация о вычислительных средствах, которые можно разместить прямо на рабочем месте и творить, выдумывать, пробовать, а не писать заявки, мотивируя необходимость доступа к ЭВМ вычислительного центра предприятия и потом неделями ожидая своей очереди...

Вскоре мы, конечно же, добрались до первой персоналки, попавшей в наш комплекс. Мы вышли из комнаты, где она стояла, с сияющими лицами.

– Ничего... Скоро достану схему “айбиэмовской мамы”. Тогда посмотрим, – о чем-то непонятном заявил Володя Прозоров.

– А где ты процессор достанешь, Вова, а память, а винт? – спросил Валера.

– Достану, – уверенно заявил Володя, – Брат из загранки привезет.

– Так он может и целиком персоналку привезти, – заявил Бабочкин.

– Не может. Дорого, да и с таможней проблемы, – пояснил Прозоров.

А уже вечером мы втроем были в комнате, где жил Прозоров. Там он продемонстрировал нам свою самоделку в работе. Мы были в восторге...

– Анатолий Афанасьевич, после оперативки зайдите ко мне, – властным голосом, не терпящим возражений, приказал Мазо.

– Спешу, аж спотыкаюсь, – мрачно ответил ему.

– Афанасич, зайди, раз надо, – мгновенно подключился Николаев. С удивлением глянул в его сторону. Виссарион сидел нахмурясь и опустив глаза в какой-то документ, лежавший на столе.

“Спелись”, – мгновенно сообразил я.

– Есть, гражданин начальник, – с досадой ответил начальнику отдела.

– Не паясничай, – вяло отреагировал Николаев на мою выходку, – После разговора зайди ко мне, – приказал он...

– Анатолий Афанасьевич, на первый раз прощаю, – заявил Мазо, даже не предложив присесть, – Сходи к Николаеву, а потом немедленно ко мне, – приказал он.

– Афанасич, я решил дружить с Мазо, – по-прежнему тупо упершись взором в стол, мрачно заявил Николаев, – Он обещал исправиться.

– Горбатого, Виссарион, сам знаешь... Значит, мне на тебя больше не рассчитывать?

– Почему?.. Но в определенных рамках.

– Которые установит твой новый друг?

– Не дерзи, Афанасич. Я же могу и по-другому.

– Я тоже, – ответил ему, встал и вышел. На душе стало так тяжело, словно меня заточили в темницу. Да, собственно, так и было. Меня вновь продали в рабство за мнимую “дружбу” между волком и бараном.

– Что случилось, Толя? На тебе лица нет, – встретился в коридоре Коля Корженевский.

– Да вот снова меня под Мазо отдают. Руки опускаются... Панарин обещал, что своим распоряжением этого не допустит... Зато Николаев допустил. Они теперь с Мазо дружить будут... Ладно, пойду к Панарину. Напомню о его обещании.

– Не ходи, Толя, – помрачнел Корженевский, – Бессмысленно... Панарин с Мазо друзья.

– Не может быть! – удивился я, – Откуда ты знаешь?

– Ну, Толя!.. Я же тебе говорил, что мы все варимся в одном дачном кооперативе. Сам Боря Дорофеев наш сосед. Да и Панарин рядышком. И его частый гость как ты думаешь кто? Твой лучший друг.

– Николаев?

– Мазо, Толя!.. Можешь себе представить, как они смеются над твоей наивностью.

Я молча встал, как вкопанный. Говорить больше не хотелось ни с кем и ни о чем...

– Зарецкий! Вы забыли, что я вас жду? – выглянул в коридор Мазо, – Вы уже пять минут, как вышли от Николаева, – раздраженно выговаривал новоявленный начальник.

– В туалет можно? – смиренно спросил его.

– И сразу ко мне! – раздраженно громыхнул дверью Мазо. Минут через десять я уже сидел под плакатиком с надписью “Перестройка”, – Афанасич, для начала расскажи мне все, что знаешь о законах управления. Я должен знать абсолютно все, что знаешь ты, – приказал начальник, раскрывая громадный блокнот и изготовившись конспектировать.

– Это невозможно, Анатолий Семенович. Я сам не помню все, что знаю, да и не поместиться содержимое моей головы в вашем блокнотике, – мрачно ответил ему.

– Не умничай, Афанасич. Давай, диктуй, – приказал он.

– Вольному воля... Пишите, – обреченно махнул рукой и сходу начал диктовать материал, который читал студентам на лекциях. Правда, теперь излагал его не своими словами, как ученикам, а в стиле научной риторики, как специалистам. Минут через пять Мазо ошалел от обилия незнакомых терминов, выдаваемых без пояснений:

– Ты что, издеваешься?.. Это же китайская грамота, – возмущенно бросил он ручку, – Я же ничего не понимаю! – громыхнул он.

– Вовсе не китайская, а западноевропейская, – обиделся я за грамоту, – Я же предупреждал, что для восприятия подобного материала требуется подготовка. А этот материал я читал студентам МАИ. Они меня почему-то понимали. Да и моя молодежь меня понимает.

– А проще можно? Без терминологии?

– Можно. Но тогда в разговорах специалистов вы ничего не поймете, и они вас не поймут. Да и зачем вам все это, Анатолий Семенович, если есть подчиненные?

Не знаю, что сработало, здравый смысл или вульгарная лень, но больше с подобными целями Мазо не вызывал меня никогда...

А вскоре мы с Прозоровым написали первую тестовую программу. Увы, его компьютерная самоделка оказалась бессильной. Выручили программисты Меди. Недели две мы уговаривали их разрешить воспользоваться компьютером отдела.

И вот однажды мы уговорили их остаться после работы. С разрешения хозяев компьютера и под их наблюдением, Прозоров сел за клавиатуру, а Бабочкин стал диктовать ему текст программы. Я же контролировал этот текст на экране. Вскоре хозяева махнули на нас рукой и занялись своими делами. Нас признали.

Скомпилировав текст в машинную программу, мы, наконец, получили исполняемый файл, или рабочую программу. Немного поколебавшись, Володя решительно запустил ее.

Каково было наше удивление, когда выбранный нами кусочек реального закона управления заработал у нас с первой попытки! Причем, правильно – точно так же, как он исполнялся АСУ. Это казалось невероятным, но мы действительно раскрыли секрет, тщательно скрываемый от нас Шульманом.

Это облегчило нам всю дальнейшую работу по разработке законов управления для летного изделия, потому что отныне мы понимали, что делаем, и с точки зрения программистов, которые должны были потом переводить наш текст законов управления в текст программы для АСУ.

А мне вдруг стало ясно до деталей, как развивать методики законов управления, чтобы создать модель ракетно-космического комплекса.

Чтобы не подвести хозяев компьютера, мы никому не рассказали о нашем успехе. Но то событие действительно оказалось нашей маленькой победой, предвосхитив наш дальнейший творческий прорыв в выбранном тогда направлении...

За июль месяц группа Акимова доработала наш первый закон управления настолько, что он почти без изменений стал основой закона управления для летного изделия. Группе Ковалева я поставил несколько иную, но не менее сложную задачу. Конечно же, ее творческую часть выполнили мы с Леной Перешеиной, но и для остальных работников группы она оказалась отнюдь не простой.

Мы попробовали проанализировать аварийные ветви закона управления и подготовить документ, в котором впервые детально привели все возможные ситуации отказов систем ракетно-космического комплекса, неизбежно вызывающие взрыв ракеты прямо на старте.

И таких безвыходных ситуаций мы выявили около двух с половиной тысяч. Поначалу это показалось невероятным. Но тщательный анализ доказывал, что исключить катастрофический исход в любой из них невозможно, не изменив конструкцию ракеты и наземного оборудования.

Как же мне не хотелось, чтобы и к этой работе “примазался” Мазо. А потому не стал ничего докладывать не только ему, но и Николаеву. Воспользовавшись их отсутствием, показал подготовленные материалы Панарину. Он был в шоке.

– Не может быть, Анатолий Афанасьевич... Две с половиной тысячи... Да такую ракету пускать нельзя, – вслух рассуждал руководитель комплекса.

– Почему нельзя? Надо лишь максимально исключить возможность попадания в такие ситуации.

– А что говорят по этому поводу Мазо и Николаев?

– Ничего не говорят. Они еще ничего не знают о моем сюрпризе.

– Как так? Они же ваши начальники.

– Это моя инициативная работа. Мне кажется, она срочная, а их сегодня уже второй день нет на рабочем месте. Николаеву я, разумеется, доложу по прибытии. А вот Мазо, Владимир Николаевич, думаю, незачем. Кстати, так и не понял, начальник он мне или нет?

– Как так? Разве вам Николаев ничего не говорил? – удивился Панарин.

– Говорил, что он подружился с Мазо... Но ведь и вы, Владимир Николаевич, говорили, что своим распоряжением выведете мой сектор из подчинения Мазо. Это важно для дела, а не для странной дружбы Мазо и Николаева.

– Говорил... Очевидно, погорячился... Не все в моих силах, Анатолий Афанасьевич. Сожалею, но вам все-таки придется работать под руководством Мазо.

– Это и убивает, Владимир Николаевич.

– Готовьтесь, Анатолий Афанасьевич, на днях доложить ваши материалы Губанову, – распорядился Панарин, проигнорировав, как и ожидал, мое мнение о Мазо...

ГУБАНОВ

С Борисом Ивановичем Губановым я встречался не так часто, как с Елисеевым, да и то в основном при обсуждении важных организационно-технических вопросов, где решать должен Главный конструктор.

Самостоятельно докладывал ему лишь раз, перед памятным полетом в Харьков, когда только два Главных – Губанов и Сергеев – смогли преодолеть, казалось бы, непреодолимый организационный барьер, не позволявший реализовать мои нестандартные алгоритмы.

Тогда меня поразило отношение нового Главного ко мне, еще незнакомому ему рядовому исполнителю заурядной работы. Едва я вошел в его кабинет, Борис Иванович встал и вышел из-за стола мне навстречу:

– Здравствуйте, Анатолий Афанасьевич, присаживайтесь, пожалуйста, – ответил он на мое приветствие и показал жестом на стул за общим столом.

Он тут же подсел рядом, с интересом полистал мой документ, который я положил перед ним, задал несколько вопросов, внимательно выслушал мои ответы, чуть задумался и, улыбнувшись, сказал:

– Что-то подобное у нас уже было... Попробуем доказать Сергееву нашу правоту... Готовьте убедительные аргументы... До встречи во Внуково, Анатолий Афанасьевич, – протянул он мне руку, вставая из-за стола...

Позже меня брали к Главному в основном для пояснений, на случаи, когда возникали технические вопросы, на которые мое руководство, естественно, не могло дать исчерпывающих ответов...

И вот мне вновь предстояло доложить Главному конструктору очень сложный вопрос, который наверняка вызовет бурю эмоций в технических кругах предприятия. Ведь в ряде ситуаций ставились под сомнение решения, принятые при разработке систем МКС “Буран”.

Секретарь доложила Борису Ивановичу, и меня пригласили в его кабинет...

– Две с половиной тысячи? – взвесил на руках мой объемистый документ Губанов, – Ничего себе... Вы уверены в том, что любая из этих ситуаций ведет к аварии, и выхода из нее нет?

– Уверен, Борис Иванович, – твердо ответил ему.

– Я не сомневаюсь в вашей квалификации, Анатолий Афанасьевич, но вы даже не представляете, насколько серьезный вопрос вы поставили, мягко говоря, не вовремя, – несколько удивил меня Главный. Я не знал, что ответить и лишь молча смотрел на него, – До пуска летного изделия меньше года, а вы выкатили столько проблем. Где же вы были раньше? – спросил он меня с таким обреченным видом, что я невольно почувствовал себя виновником создавшейся ситуации.

– Мой сектор существует всего полтора месяца, Борис Иванович. Мы разрабатываем законы управления АСУ, а это моя инициативная работа. Можно сказать, побочный продукт основной работы, – пояснил Губанову.

– Ничего себе, побочный продукт, – развернул Губанов документ на первой попавшейся странице. Несколько минут он молча изучал одну из ситуаций, – А почему вы решили, что этот клапан может отказать? – вдруг спросил он, показывая на приведенную в документе схему.

– Любой может отказать, но этот клапан не дублирован, а потому его отказ приведет к тому, что в полностью заправленном баке криогенный компонент начнет интенсивно прогреваться со всеми вытекающими последствиями, – пояснил ему.

– А вы показывали этот материал разработчикам пневмогидравлической схемы?

– Я показал черновой материал только Панарину, а он сразу доложил вам.

– Правильно сделал, – одобрил Губанов действия Панарина.

Он вызвал секретаря и назначил совещание специалистов по единственному вопросу, на который только что попал совершенно случайно. Естественно, на это совещание он пригласил и меня. Очевидно, я не смог скрыть недоумение, почему из двух с половиной тысяч ситуаций для столь солидного совещания выбрана лишь одна. Заметив это, Главный конструктор улыбнулся:

– Давайте сначала детально рассмотрим одну ситуацию. Проверим, согласятся ли с вашими выводами специалисты. Если вы окажетесь правы, создадим комиссию, которая изучит все выявленные вами ситуации и наметит пути решения проблемы, – тут же пояснил он свое решение...

Пользуясь случаем, зашел к Кузнецову. Мы уже давно не виделись с моим бывшим наставником, а потому оба были рады нежданной встрече.

– Говорят, ты уже начальник сектора? – спросил Владимир Александрович, который так и застрял в должности ведущего инженера, – Поздравляю... Рад за тебя, Толя, – крепко пожал он руку.

– Спасибо, Владимир Александрович, – поблагодарил его, – Одна только беда. Никак не отделаюсь от Мазо. Николаев клятвенно обещал от него избавить, а как стал начальником отдела, все обещания позабыл.

– Это на Висю похоже. Он всегда был таким. Они с Мазо два сапога пара, – рассмеялся Кузнецов, конечно же, лучше меня знавший обоих.

– Владимир Александрович, а что слышно у вас в Службе о первом пуске “Бурана”? Сейчас был у Губанова, так он сказал, что совсем скоро. Меньше года осталось, – попытался получить информацию от Кузнецова, наверняка знавшего от своих многочисленных друзей обо всем, что обсуждалось в недрах Службы Главного конструктора.

– Вот Губанова и расспросил бы о подробностях, – рассмеялся Владимир Александрович, – Он тут так все замутил со своими предложениями. Всех на уши поставил... У кого спрашивать о планах, как ни у него. Ладно, Толя, пойдем в курилку, заодно и покурим, – предложил он.

То, что рассказал Кузнецов, шокировало, поскольку шло вразрез с теоретическими представлениями о наземной отработке ракет. Так по планам Службы, следом за уже завершенным этапом стендовых испытаний центрального блока ракеты-носителя, где четыре боковушки служили лишь силовыми конструкциями, удерживающими блок с работающими двигателями, должен быть еще один этап, когда на стенде была бы запущена вся двигательная установка “Бурана”.

Главный конструктор, в противовес этим планам, предложил очень смелое решение, которое вначале обескуражило всех, включая Генерального:

– Такое даже спьяну трудно придумать, – отозвался, якобы, о предложении Губанова Глушко.

А Губанов “всего лишь” предложил отказаться от второго этапа стендовых испытаний и сразу запустить в полет предназначенную для этих испытаний ракету-носитель.

– Ничего себе! – не удержался, выслушав это известие от Кузнецова, – Как можно запустить стендовое изделие? – изумился я.

– Да оно, Толя, уже не совсем стендовое, – пояснил Владимир Александрович, – Главный, похоже, давно задумал эту аферу. Саша Маркин рассказал, что слышал, как Губанов уговаривал Пензина сделать центральный блок стендового изделия двойного назначения, чтобы годился не только для стендовых испытаний, но и для летных.

– Ну, это куда ни шло, – согласился я, – Но есть же такое понятие, как объем наземной отработки. А с этим как быть?

– Что ты меня спрашиваешь, Толя? У Губанова и спроси, раз с ним встречаешься. Я с ним еще ни разу не разговаривал, хотя в Службе работаю, – пожаловался Кузнецов...

Пока говорили с Кузнецовым, в курилку зашел Иван Иванович. Вскоре и он подключился к нашему разговору. Поскольку Иван Иванович занимался этими вопросами вплотную, узнали все последние новости Службы.

По словам Ивана Ивановича, все инстанции вроде бы согласились с тем, что, приняв предложение Главного, можно ускорить программу создания МКС “Буран” на целый год, но на деле препятствий столько, что смелая идея практически на грани провала.

Оказалось, что к пуску не будет готов стартовый комплекс. И тогда Губанов предложил провести первый пуск “Бурана” с комплекса стенд-старт. Там тоже проблемы, но они, по крайней мере, разрешимы силами НПО “Энергия”.

К тому же изначально было ясно, что орбитальный корабль подготовить не успеют, да и рисковать им не хотелось. Борис Иванович и здесь нашел выход. Вроде бы в министерстве принято решение запускать грузовой макет одного из космических аппаратов.

Но самым не решаемым, по словам Ивана Ивановича, оказалось предложение Губанова отказаться от проведения огневых технологических испытаний “Бурана” перед пуском.

– Как же вы не можете понять, что это бомба стоит и урчит на старте. Давайте отпустим ее в полет. Случись что, мы же лишимся старта, – аргументировал Главный конструктор свое решение, но пока его так никто и не услышал.

“Да-а-а”, – размышлял я, слушая Ивана Ивановича, – “А тут еще я со своими аварийными ситуациями. Действительно не вовремя”.

Вовремя или нет, но совещание у Главного конструктора все же состоялось. Вел его сам Губанов. Мнение приглашенных специалистов и их руководителей было единодушным – ситуация надуманная и практически невозможна. Слушая выступающих, с трудом сдерживал возмущение. И даже неоднократно порывался включиться в спор с ними, но всякий раз Борис Иванович жестом останавливал меня. Наконец он предоставил мне слово.

Как же убедить коллег, что моя задача состоит не в том, чтобы призвать их к ответу, а чтобы вместе с ними заранее найти выход, если такая аварийная ситуация все же возникнет.

Для начала мне удалось показать, что статистические данные о надежности, которые привел один из выступавших, не полные, а потому вводят в заблуждение. Воззвав к авторитету присутствовавшего на совещании признанного специалиста, легко доказал, что нижняя граница надежности находится на уровне “орел-решка” брошенной монеты, определяющей, то ли сработает этот клапан, то ли нет.

– Нам повезет, если этот клапан на летном изделии не откажет. До сих пор в процессе заправок макета и стендового изделия сбоев действительно не было. Но, при достигнутом уровне статистической надежности, это означает лишь одно – отказ возможен и более того момент, когда он произойдет, все ближе, – заявил я под гул голосов присутствующих, – Так утверждает теория надежности, а не я... Меня же интересует только одно – что делать в этом случае?.. Разбираться с ситуацией на месте?.. А хватит ли нам времени в обстановке подготовки изделия к пуску?.. А потому призываю, давайте не спорить, возможна эта ситуация или нет. Правильный ответ один – возможна. Более того, очень даже возможна... Так давайте заранее вместе поищем выход, товарищи специалисты, – закончил я свое выступление...

После перерыва, который объявил Губанов, повторно выступили все те же, но теперь они утверждали, что ситуация действительно опасная, однако она не приведет к разрушению ракеты. На этот раз возмутился Главный конструктор:

– Приведет или не приведет, увидим... Вы скажите, что делать, если все-таки произойдет конкретный отказ... Георгий Яковлевич, прошу вас, – пригласил он ответить Александрова, разработчика пневмогидравлической системы ракеты.

– Думаю, что надо создать мощную гелиевую подушку в баке, чтобы предотвратить вспучивание компонента, – ответил Александров.

– Это предусмотрено нашими схемами? – спросил Губанов.

– Предусмотрено... Но, – осекся Александров и зачем-то посмотрел на своих начальников.

– Объясните ваше “но”, товарищ Александров. Или может, ваши руководители объяснят? – нахмурясь, попросил Главный.

– Честно говоря, мы рассматривали такую ситуацию, – неожиданно, под дружный смех присутствующих, заявил Жора.

– Значит, все-таки рассматривали... А полчаса назад утверждали, что она невозможна, – укоризненно взглянув на Жорино начальство, сказал Губанов, – Ну и к какому выводу вы пришли? – с мрачным видом спросил он.

– Чтобы поддерживать давление в этой подушке, потребуется гелиевый поезд, – выдал, наконец, Александров.

– Что за гелиевый поезд? – спросил Губанов.

– Поезд это некоторое количество железнодорожных вагонов с емкостями для гелия. В общем, целый поезд вагонов с гелием. Его можно разместить в районе старта и в нужный момент подать к изделию, – пояснил Александров.

– И где же этот поезд? Кто его заказывал? Почему я впервые об этом слышу? – негодовал Губанов.

– Нет поезда... У нас в стране столько гелия не вырабатывается даже за несколько лет, – обреченно махнул рукой Александров. В кабинете раздались сдержанные смешки, стихшие, едва только Главный поднял голову.

– Совещание окончено. Спасибо. Все свободны, – объявил он...

– Ну, ты даешь, Зарецкий!.. И так проблем выше крыши. Зачем ты еще эту вытащил? – набросился на меня Жора, едва мы вышли из кабинета.

– Губанов сам на нее попал. Абсолютно случайно, – успокоил его.

“Вот заварил кашу. Что же будет, если такие совещания будут проводить по каждой из двух с половиной тысяч ситуаций. Какие тут пуски, сплошные совещания”, – мрачно размышлял я по дороге из ЛКК в наш МИК...

К счастью, мои опасения оказались напрасными. Главный конструктор, убедившись, что выявленные нами аварийные ситуации не миф, а реальность, создал комиссию во главе с Филиным Главным. Эта комиссия и занялась “чисткой аварий”, приведенных в нашем документе. Мне трудно было отслеживать результаты работы специалистов, особенно, когда эту важную работу переносили на полигон, куда мне не было доступа.

Но, побывав на ее первых заседаниях, был удивлен тем, что столь ответственные решения зачастую принимались с формулировкой “по мнению специалистов”. А сами заседания разительно напоминали то единственное, которое провел Главный конструктор, когда эти же специалисты в течение заседания легко изменили свое первоначальное мнение на диаметрально противоположное.

Что ж, специалисты – те же эксперты. А это значит, что их мнение можно оценивать, причем, не только качественно, но и количественно. Методики экспертных оценок существуют и достаточно неплохо проработаны. И не надо собирать никаких совещаний – со специалистами должны работать тоже специалисты, но в области экспертных систем. Это принципиально.

В этом случае мнение эксперта анонимно и фактически растворено в мнении его коллег, таких же специалистов. А когда над мнением эксперта не довлеет политика, он более искренен и точен в своих оценках. Значит, применяя такую методику, можно существенно повысить достоверность экспертной оценки любой из аварийных ситуаций.

Разумеется, я тут же добавил еще один штришок к своей будущей модели ракетно-космического комплекса...

Увы. То памятное совещание оказалось моим последним личным контактом с Главным конструктором. С его заместителем, Филиным Главным, мне довелось общаться и позже, но лишь по поводу моих научных публикаций. Их местом работы вскоре надолго стал полигон. Окажись я там, уверен, что моя карьера в НПО “Энергия” сложилась бы иначе...

Вспоминая те горячие деньки накануне главных событий, постепенно осознал, в общем-то, очевидный для меня факт, с которым кто-то согласится, а кто-то, быть может, и нет. Но мне кажется, ни сложись в НПО “Энергия” этот мощный таран Губанов-Филин, не состоялись бы те два пуска ракеты-носителя “Энергия”, последний из которых вывел на орбиту беспилотный “Буран”, удививший мир своей автоматической посадкой.