Ранним утром 22 февраля мы с Владимиром Григорьевичем приехали на выносной командный пункт (ВКП) универсального комплексного стенда-старта (УКСС). ВКП представлял собой многоэтажное сооружение из бетона и стали, глубоко врытое в землю так, что над степью возвышался только громадный курган песка, обложенный железобетонными плитами с торчащими вентиляционными трубами, перископами, антеннами и т.д. К кургану примыкало небольшое здание в два этажа, где были административные помещения, которые покидались при начале работ. Это здание соединялось с ВКП длинным коридором, напоминавшим скорее тоннель, аналогичные коридоры вели к запасным выходам, закрытым бронированными воротами. Внутри ВКП располагалась аппаратура в три этажа в просторных помещениях, был зал заседаний, столовая, буфет, помещение с запасами воды, пищи и т.д. УКСС вообще был грандиозным сооружением по масштабам и затраченному металлу и бетону, равный крупнейшим ГЭС. Все его аппаратурные и рабочие помещения размещались в семиэтажном здании, полностью упрятанном в подземелье. Под пусковым столом, который только условно мог быть так назван, и на котором устанавливалась ракета, находился лоток для отвода выхлопных газов, глубиной в несколько десятков метров и уходящий далеко в степь. К УКСС подходила двухколейная железная дорога, по которой специальным транспортно-установочным агрегатом подвозилась в горизонтальном положении ракета. Ракета, установленная в вертикальное положение, окружалась отводящимися башнями с площадками обслуживания. На значительном отдалении от старта располагались хранилища с компонентами топлива, а с ВКП старт соединяла крытая эстакада с проложенными в ней кабелями.

После завершения заправки ракеты начался этап наших работ. По команде главного оператора (первый номер) включалась наша проверочно-пусковая аппаратура и в течение почти часа все операции по проверке и подготовке к работе велись в автоматическом режиме без вмешательства оператора. Ход процесса отражался на специальном демонстрационном табло»: в зале главного оператора, где в мягких и удобных креслах размещались члены Госкомиссии. Наша пультовая располагалась рядом в двух помещениях. В одном из них находилась машина СМ2 и аппаратура связи со стартовой позицией СПД, в другом, с ограниченным входом — аппаратура СДУК с пусковым пультом управления. Рано утром я и Владимир Григорьевич разместились у столика, поставленного за спинами операторов у пускового пульта. Каждое рабочее место обслуживалось двумя операторами: военным и представителем нашей фирмы. В данном случае это был И. Рудь — опытный и спокойный инженер. Перед собой на столе я развернул схему хода процесса проверочно-пусковых операций автоматической системы и основных этапов и команд в процессе огневых испытаний. Схема была подготовлена И. Бондаренко, начальником ведущей комплексной лаборатории, и являлась очень удобным документом, описывающим ход процесса, обмен командами, результаты проверки систем и агрегатов и т.д. Процесс подготовки разворачивался последовательно. По команде включения вступала в работу «ведущая» машина СМ2. После самопроверки и сообщения «норма» начиналась проверка всех агрегатов и систем ракеты. При этом на дисплее появлялось сообщение о проверяемой системе и результаты проверки. Каждый раз, когда загоралось сообщение «норма», во всех помещениях тихо раздавался вздох облегчения — чья-то система была в порядке и готова к работе. В ходе этих работ вдруг Сергеев приказал мне убрать схему. Я ее свернул и стал лишь изредка подглядывать, так как весь ход процесса, насчитывающего сотни команд, запомнить было невозможно. Это возмутило шефа, он вырвал у меня схему, скомкал и бросил на пол. Его действия я не всегда мог объяснить. После проверки двигателей на пульте загорелось сообщение «Система готова к запуску!» Это был единственный и последний момент, когда вручную, нажатием кнопки «пуск», оператор вмешивался в ход процесса. Причем, если он не нажимал кнопку в течение 1,5-2 минут, система автоматически останавливала весь процесс, приводила в исходное состояние все системы, отсекала горючее и т.д. В данном случае оснований для остановки не было и оператор нажал кнопку. Однако сообщения о пуске не последовало и, как потом выяснилось, просто кнопка не сработала. И. Рудь не растерялся и повторно нажал кнопку — процесс запуска двигателей начался: полились защитные струи водяной завесы, прошли команды «предварительная», «главная», из сопловых аппаратов вырвалось пламя, но тут же погасло. На всех дисплеях появилось зловещее сообщение: «АПП» — автоматическое прекращение пуска или, как оно правильно понималось — аварийное. Я ясно увидел на экране телевизора, что под одним из четырех двигателей пламя не появилось или суммарное пламя от четырех двигателей имело какой-то изъян. Это длилось доли секунды и, как потом было установлено, двигатели были выключены через 3,5 секунды после команды «предварительная». Я поднял трубку прямой связи с телеметристами, где дежурили наши инженеры во главе с Артуром Невсовалем и стал записывать их сообщения по мере дешифровки осциллограмм. Принесли мне и распечатку машины СМ2 с данными хода запуска двигателей. Картина стала постепенно проясняться. В это время к нам ворвался В. С. Рачук — заместитель Конопатова и ведущий конструктор двигателей со словами: «Хотел бы я знать, кто меня вырубил!?» Я ему спокойно сказал: «Подожди, Володя, не кипятись. Ты сейчас будешь благодарить за то, что тебя вырубили!» Буквально через 10-12 минут стало ясно, что двигатели были отключены системой аварийной защиты, так как температура в бустерном насосе одного из двигателей резко возросла, достигнув 600°С, вместо допустимых 300°С, телеметрический датчик вообще зашкалило. Это было более чем своевременно — баки ракеты были полностью заправлены. Государственная комиссия собралась в зале заседаний. Небольшая рабочая группа быстро составила краткий доклад — отчет о причинах аварийного прекращения прожига, суть которого заключалась в том, что САЗ четко выполнила свои защитные функции и предотвратила аварию. Последствия могли быть самыми тяжелыми — взрыв двигателя и пожар на стартовой позиции. Мы в своем докладе не акцентировали на этом внимание и в дальнейшем на многочисленные вопросы членов комиссии о возможных последствиях давали уклончивые ответы. Докладывать довелось мне, но затем все вопросы задавались двигателистам. В. С. Рачуку пришлось пережить немало неприятных минут. Особенно донимали его вопросами Головники во главе с Губановым, не подозревая, что в их системе затаился еще более неприятный сюрприз, который трудно было объяснить. В. Г. Сергеев, как только узнал о сути произошедшего, ушел в комнату отдыха комиссии и спокойно уснул на мягком диване — бессонная ночь и пережитые волнения сказались, но не исключено, что это был демонстративный жест. Шеф хотел показать, что считает ниже своего достоинства принимать извинения за нападки на систему управления в первые минуты после аварии, в которых, как обычно, особенно изощрялся В. М. Караштин. В. С. Рачук высказал ряд возможных причин неисправности бустерного насоса, предложил состав аварийной комиссии, а министр, посовещавшись с А. А. Максимовым, предложил Макарову и Губанову принять решение. А решение было таким: сливать топливо из баков. Это очень неприятное решение, виновник необходимости принятия его чувствует себя весьма неуютно под взглядами своих коллег и членов Государственной комиссии, понимающих защитный смысл формулировок: «наиболее вероятной причиной», «дополнительных исследований» и т. д. Принятое решение о сливе топлива — 600 тонн жидкого кислорода и 100 тонн жидкого водорода, оказалось не так-то легко было выполнить. Вскоре стало ясно, что пневмосистема, обеспечивающая подачу давления на открытие клапанов слива, отказала. «Потеряно управляющее давление» — так растерянно докладывали заправщики членам Госкомиссии. Угроза взрыва громадной «бомбы», в которую превратилась ракета, нарастала с каждой минутой — и горючее, и окислитель испарялись, «пухли», как выразился Б. И. Губанов. Давление в баках поднялось выше допустимого, оставался только запас по прочности. Выход был один — вручную переключить клапан под ракетой и перевести основную систему на резервную. Нашлись добровольцы, и вскоре машина с ними поехала к ракете. Это были В. Кузнецов и В. Исаев, имя водителя машины осталось неизвестным. В напряженной тишине мы наблюдали на экранах телевизоров за действиями смельчаков, и по залу пронесся вздох облегчения, когда один из них перед приемной трубкой замахал руками и даже пытался что-то говорить. Прозвучала команда «занять рабочие места» и начался хорошо отработанный цикл слива компонентов. Позже выяснилось, что отказ пневмосистемы произошел из-за поломки трубопровода, а всех, кто ездил к ракете и занимался сливом компонентов топлива, министр наградил премией. Я, в свою очередь, предложил В. Г. Сергееву премировать разработчиков САЗ и его программного обеспечения, по сути дела, предотвративших аварию ракеты.

Первоначально предполагалось снять ракету со стартового стола, но затем была разработана технология ремонта бустерного насоса на стартовой позиции. Для этого соорудили закрытое помещение на уровне третьего этажа, обеспечили его отопление — стоял морозный, с пронизывающими ветрами, казахстанский февраль. Вокруг злосчастного трубопровода в дальнейшем было раздуто настоящее дело. На следующий день целая эскадрилья самолетов стартовала с аэродрома «Крайний», увозя членов Госкомиссии, руководителей и Главных конструкторов, военных и многочисленных специалистов. Мне довелось быть в числе провожающих и пришлось еще почти две недели работать в составе аварийной комиссии. Как обычно, скрупулезно исследовались причины аварии, и несмотря на то, что причина была однозначно установлена и затем устранена заменой бустерного насоса, еще целый ряд дополнительных мероприятий, в том числе и по САЗ, был намечен к реализации. Ремонтная бригада под руководством В. С. Рачука и А. Г. Плисса в трудных условиях блестяще справилась с заменой бустерного насоса. Такие работы обычно проводились только в заводских условиях. Хуже обстояло дело с отказавшим трубопроводом заправочной системы: поломка произошла в сварочной зоне, что заставило усомниться в качестве сварки, в качестве материалов и технологии. Вопрос был переброшен в Первоуральск, изготовляющий трубопроводы, создана комиссия по качеству материала, технологии. Подвергнуты пересмотру аналогичные трубопроводы на всей ракете. В конечном итоге злосчастный трубопровод поставил под сомнение возможность дальнейшего продолжения работ на УКСС с прожиговым изделием 5С. Этот случай показывает, как незначительное нарушение в технологии изготовления простейших трубопроводов может стать причиной аварии и привести к многодневным задержкам в работе. Только через два месяца были закрыты бесчисленные вопросы, даны бесчисленные заверения в безопасности ракеты и дорогостоящего УКСС и началась работа непосредственно по подготовке к прожигу.

В первых числах апреля, когда просыпается казахстанская степь, я снова был на Байконуре. Начинались новые работы по сборке и испытаниям блоков ракеты 6СЛ, предназначенной для летных испытаний носителя без корабля «Буран» с полезной нагрузкой «Скиф 19-ДМ», срок пуска — конец 1986 года. «Скиф 19-ДМ» по указанию министра должен был прибыть на полигон в июле месяце, т.е. через год после принятия решения. Два комплекта аппаратуры для «Скифа» нам удалось собрать. Аппаратурные доработки были невелики, но два дополнительных прибора пришлось изготовить или, вернее, переделать. Основная нагрузка по новому математическому обеспечению легла на плечи Якова Ейновича и его коллег. Необходимо было решить теоретически и реализовать в программах управление объектом при наличии колоссальных вращательных моментов при запуске на орбите мощного турбогенератора. Гарантии о его «безмоментном» запуске со стороны головной организаций требовали принятия мер и со стороны системы управления. Большие проблемы порождались также наведением лазерного луча на цели, управление их выпуском и т.д. Работы по «Скифу» велись с большим подъемом. Для головной организации во главе с Д. А. Полухиным выполнение этих работ в сроки, установленные министерством, было вопросом чести. «Скиф 19-ДМ» в виде громадного 80-тонного цилиндра в июле был доставлен на полигон. Встал вопрос о предстоящей его транспортировке на УКСС для стыковки с носителем. Дело в том, что везти его по неприспособленной дороге было невозможно, и решение было найдено в строительстве специальной широкой дороги между 95 площадкой и УКСС по прямой линии без поворотов. Общая длина этой дороги была 22 километра и, в конце концов, этот отрезок асфальтовой дороги на полигон стал показательным.

Вместе со мной на полигон приехал П. Б. Бескаравайный — один из ведущих инженеров испытательного отдела. Это был грамотный и инициативный испытатель. Ему было поручено проверить на 95 площадке готовность к приему нашей аппаратуры «Скифа». Нужно сказать, что Борис Павлович блестяще справился с этой задачей. Впоследствии он, с минимальным числом своих коллег руководил испытаниями «Скифа». Основные силы с апреля месяца были брошены на испытания и подготовку к пуску самой ракеты «Энергия». Меня Борис Павлович отвлекал от испытаний «Энергии» только для решения организационных вопросов. Работы в МИКе в апреле велись в двух направлениях: готовилась к повторным огневым испытаниям ракета 5С, и уже полным ходом шли электроиспытания блоков «А» летной ракеты 6СЛ, на подходе был и ее центральный блок «Ц». Основное мое внимание было направлено, безусловно, на летную ракету.

Работы по замене бустерного насоса были завершены к 20 апреля, комплексные испытания прошли практически без замечаний, генеральные комплексные испытания были проведены вечером накануне дня запуска — 26 апреля. Я сообщил о готовности в Харьков, и Сергеев с группой руководителей прибыл на полигон. Одновременно стали съезжаться члены Госкомиссии и «гости», обычные в таких случаях. Госкомиссия приняла решение об огневом испытании... Перед началом заправки, не доезжая до бункера 1-1,5 км, я отпустил машину и пошел напрямик через степь, поражаясь буйному торжеству весны и массе цветов, среди которых своей неповторимой красотой выделялись воспетые многими тюльпаны Байконура. Они поражали своей особенной красотой, более совершенной и естественной, чем их собратья, выращенные в теплицах. Природа спешила жить, для ее расцвета выделялись дни, уже к концу мая все высыхало снова на долгие месяцы. Особенно жизненная сила чувствовалась в растении, названия которому я не знаю. Мы его называли капустой, и оно действительно ее заменяло, а наши поварихи варили с ним борщ. Какая-то сила поднимала верхний слой почвы и мощная головка, напоминающая кочан капусты, показывалась на поверхности. Вот в таком виде ее и срывали для приготовления. Скорость роста этого растения была такова, что при некотором запасе терпения можно было наблюдать, как постепенно головка поднимается, осыпая песок. Через 2-3 дня головка распускалась мощными листьями, а в центре поднималась цветоножка.

Ночь перед запуском мы провели частично в буфете, частично дремали, пользуясь мягкими и удобными креслами, а к моменту включения нашей автоматики мы с шефом были на своем обычном месте. 52 минуты автоматической работы прошли без осложнений, двигатели запустились без замечаний и проработали плановые 290 секунд, Затем были поздравления, общее торжество, Бакланов произнес небольшую речь Основной мыслью ее было то, что теперь, после прожига центрального блока здесь и бокового блока в Загорске, путь к запуску ракеты открыт и необходимо его осуществить в этом году, так как министерство имеет такое обязательство перед ЦК и правительством.

Владимир Григорьевич со свитой улетел в Харьков, а мне предстояла работа по электроиспытаниям четырех блоков «А», центрального блока «Ц», затем всего пакета с задачей вывоза ракеты на старт в ноябре. Декабрь отводился для подготовки и испытаний ракеты на старте и готовности ее к пуску в канун нового 1987 года. Кроме того, на 95-й площадке в скором времени предстояло провести испытания корабля «Скиф 19-ДМ». Перспективы побывать в Харькове были весьма проблематичными. Вся необходимая бортовая и наземная аппаратура, включая запасной комплект, уже находилась па полигоне. Математическое обеспечение в технологическом варианте поступало на полигон в темпе проводимых испытаний. Правда, военные требовали его комплектной поставки, они периодически поднимали этот вопрос, но работать было нужно, и им приходилось мириться с создавшимся положением. С мая-июня в Харькове наступал весьма ответственный этап работ — разработка полетного математического обеспечения, которое должно было заменить технологическое на заключительных этапах испытаний ракеты на технической позиции или, в крайнем случае, на стартовой позиции. Время замены было также спорным пунктом между нами и военными, к которым в этом вопросе примыкала и головная организация.

Работы в Харькове по полетной математике были в надежных руках Якова Ейновича. Там они делились на два основных этапа: разработка алгоритмов и программ на стендах третьего отделения и комплексная отработка на стендах восьмого отделения, где происходило воссоединение с математикой проверочно-пусковой аппаратуры, системы аварийной защиты и, самое главное, реальной аппаратуры системы управления и агрегатов ракеты. Весь этот комплекс работ и взял под свое руководство и контроль Яков Ейнович и блестяще справился с этой задачей, правда, установленные сроки министерства, как всегда, реальным возможностям не соответствовали. Достаточно сказать, что минимальное количество «прогонов» на комплексном стенде было около 150. Прогон — это полный цикл испытаний ракеты перед пуском, имитация пуска и полета ракеты с записью всего процесса на телеметрию и последующим анализом полученных материалов, составляющих многие десятки килограммов таблиц и осциллограмм. Все это требовало самого скрупулезного анализа многих специалистов самого высокого класса и уровня ответственности. Ошибки были недопустимы. В Штатах такая работа проводилась специально созданным для этой цели независимым институтом. Нередко после анализа телеметрии необходимо было вносить исправления, что, в свою очередь, требовало повторения прогона и только после этого сдача его «в чистом виде» военному представительству. Каждый прогон в среднем требовал до трех суток двухсменной работы при самой совершенной ее организации. Уложиться в срок менее года было невозможно. Отработка не позволяла расширить фронт работ, доверить ее никому, кроме специалистов, было недопустимо. Более того, для руководства этой работой требовался опыт, знания и умение работать с людьми. Если еще к этому добавить, что сама задача управления таким объектом как 2200-тонный носитель 11К25 с десятком громадных баков, заполненных подвижной жидкостью и с подвешенным сбоку 80-тонным «Скифом», представляла более сложную задачу, чем управление «Shuttle». Необходимо было вывести «Скиф» с ювелирной точностью в заданную точку пространства, лавируя, пройти, не задев возвышавшиеся на десятки метров стартовые сооружения, выдержать предельно малые углы отклонения осей ракеты от заданных, не допустить неприемлемых углов атаки и т.д.

В конечном итоге все, кому пришлось в эти дни работать с Яковом Ейновичем, говорили, что методы его работы были жесткими, но единственно правильными в сложившейся ситуации. Он никогда не выходил из себя, его приказания были четкими и точными. Он мог просить, если его требования выходили за грани возможного, мог приказывать очень жестко, но за весь период никто не был наказан. Самым большим наказанием была потеря доверия, и в таких случаях Яков Ейнович просто переставал работать с тем, кто по разгильдяйству не оправдал его доверия.

Очень быстро вокруг Якова Ейновича сложился дружный и работоспособный коллектив из множества подразделений-теоретиков, комплексников, испытателей и телеметристов Методом работы было проведение оперативных совещаний на КС-1, максимально приближавшемся по составу аппаратуры к реальной ракете. Наши совместные усилия с Володей Страшко Женей Селько, Мишей Ковтуном, Юрой Филоновым и многими другими в оснащении стенда не пропали даром. После проверки любой операции, любой доработки, проведенной на этом стенде, я, без всякого сомнения и колебания, мог проводить их на ракете, и все сомнения моих коллег по работам на Байконуре устранял просто: «Проверено на КС-1». Комплексный стенд всегда являлся главным инструментом отработки, и такой полноразмерный стенд был создан только в нашей организации. Совместная отработка машинных комплексов ракеты-носителя «Энергия» и корабля «Буран» в конечном итоге была завершена на этом стенде, несмотря на то, что эту работу должен был выполнить НИИ-885. Уверен, что отставание нашей фирмы по готовности полетной математики было лишь формальным предлогом для отстранения Сергеева от должности — сделать больше сделанного было невозможно. Но об этом позже.

Техническим руководителем испытаний блоков «А» был Б. Н. Филин — Филин младший, как его называли в организации. Контрольно-испытательная станция (КИС) — наша аппаратура вида 1 располагалась в здании, разделявшем пролеты 4 и 5 в левой части от прохода. На КИСе можно было одновременно вести испытания двух блоков «А», располагавшихся в пролетах 4 и 5. В цех сборки, который располагался в первом пролете, поступали отдельные секции с заводов-изготовителей: Южного машиностроительного (ЮМЗ) и опытного завода ОКБ-1. Основная часть блока — модульная — баки и двигатель изготовлялась на ЮМЗ и была первой ступенью днепропетровской ракеты-носителя «Зенит». Цехом сборки руководил А. Л. Геворкян — молодой и энергичный начальник цеха и прекрасный товарищ. На сборке в цехе находилось одновременно 4-5 блоков, и была опасность, что в общем ходе подготовки КИС мог оказаться узким местом, так как кроме испытаний там проводились доработки, необходимость в которых возникала в процессе испытаний. Конструктивно исполнение блоков «А» отличалось от центрального блока, оно было не столь скрупулезно продумано, были места, особенно при монтаже кабельных сетей, которые уже при осмотре вызывали некоторое опасение. Такими местами были переходы кабелей через острые кромки металлоконструкций, силовую раму, подвески двигателя и др. При электроиспытании наши опасения оправдались: еще при транспортировке от вибраций в этих местах изоляция на кабелях протиралась, появлялся контакт на корпус ракеты, часто переменный. Мне довелось не однажды наблюдать, как при силовом воздействии на кабель происходит переменное контактирование с корпусом. Устранялись они заменой всего кабеля. Были случаи и ошибок в кабелях. Один такой случай был обнаружен поздно ночью, а решение об исправлении дефекта, который заключался в неправильной распайке проводов в разъеме, отложили на следующее утро. Устранение дефектов обычно осуществлялось по строго заведенному порядку: делалась запись в бортжурнале, составлялось решение, определялась технология доработки и т.д. Однако один из моих разработчиков кабельных сетей В. Щербань — молодой специалист, впервые попавший на полигон, не стал дожидаться утра и принятия решения. Вместе с монтажницей они вскрыли разъем, нужным образом произвели перепайку и необходимую проверку прочности изоляции с помощью специальной аппаратуры, которую подкатили из соседнего проема, и утром, с видом победителей, доложили мне об этом. Я очень спокойно воспринял это явное нарушение и остановил набросившегося на Щербаня Филина: «Все претензии ко мне!» Я и не думал наказывать виновника, так как ценю в людях в первую очередь инициативность, а опыт со временем придет. Инцидент был улажен, а Виктор Щербань со временем стал классным специалистом и не утерял этого важного качества — инициативности.

Испытания блоков «А» проходили без серьезных осложнений и к середине июня четыре блока «А», т.е. полный комплект для будущей ракеты 6СЛ, был готов к сборке в пакет. В этот же период на КИС блока «Ц» в четвертом пролете был передан и блок «Ц», однако шли доработки, напыление и обрезка теплозащитного покрытия. Характерным для электроиспытаний было общее отставание от установленного графика и, как следствие, стремление не оказаться «крайним» и попытки, увы, прикрыться и подставить своего коллегу. Виновником этого порядка, я считаю, была головная фирма и завод-изготовитель блока — куйбышевский завод «Прогресс», во всяком случае, головная фирма должна была категорически пресекать такие попытки и оздоровить атмосферу. Сборкой блока руководил начальник производства завода «Прогресс» В. Н. Калакутский, молодой инженер, для которого успех в этой работе был, по-видимому, очень важен, но его методы мне не импонировали и в этом мнении я не был одинок. Склонен думать, что и заместитель министра В. X. Догужиев, который в этот период возглавлял работы на техническом комплексе, не всегда одобрял действия Калакутского, но, как и положено опытному руководителю, относился к нему снисходительно. С Виталием Хусейновичем, или, как мы его называли, Виталием Владимировичем, у меня сложились прекрасные отношения. В основе их лежало, вероятно, то, что ему я всегда говорил только правду о ходе работ в Харькове, истинных сроках их завершения, поставках и других моментах, о которых на оперативных совещаниях у Калакутского приходилось, чего греха таить, говорить нечто отличающееся от правды. Все это выглядело так: ежедневно в 9.00 прямо под блоком ракеты, лежащим горизонтально, было место проведения оперативок. За столиками, образующими букву Т, размещались участники совещания, во главе сидел Калакутский, который и вел оперативку, по правую руку от него сидел Догужиев. Мое штатное место было сразу же подле Догужиева на «вертикальной палочке буквы, напротив меня сидел обычно представитель фирмы — разработчик двигателей, далее размещалось человек 20-25 остальных участников совещания от промышленности и военных представительств. Старшим от военных был В. Н. Нестеров, по званию полковник, он и представлял на полигоне ГУКОС. Калакутский кратко сообщал о выполненных работах за сутки, акцентируя внимание на задержках, причинах и виновниках их возникновения, о задачах на предстоящие сутки и т.д. Затем виновники задержек давали объяснения, называли сроки устранения и в этом, мягко говоря, были не всегда правдивы, ожидая, что кто-то сорвется на 2-3 дня и будет выиграно время на исправление положения, не оказавшись «крайним». Доставалось изрядно и мне, и я, скрепя сердце, поддавался общему порядку — давал сроки исполнения на день-два раньше тех, которые могли быть выполнены. Однако после совещания установился такой порядок, когда я, прохаживаясь вдоль ракеты в пролете 5 — 10 минут, откровенно рассказывал Догужиеву о реальном положении дел, о причинах и техническом содержании возникающих проблем, принятых мерах. Я не помню случая, чтобы он воспользовался этими сведениями в ущерб мне. Мои хорошие отношения с этим действительно выдающимся руководителем советской ракетно-космической промышленности и прекрасным человеком сохранились и в те годы, когда он стал министром общего машиностроения. К сожалению, после выступления ГКЧП судьба Догужиева сложилась неудачно, и его возможности как руководителя остались невостребованными.

Лето 1986 года выдалось чрезвычайно напряженным. Кроме работ на Байконуре, которые велись под строжайшим контролем и давлением со стороны партийно-правительственного руководства, продолжались работы и в Загорске по подготовке и проведению огневых испытаний боковых блоков. Мне приходилось совершать полеты в Москву на 2-3 дня и снова возвращаться на Байконур, не всегда залетая в Харьков. В июне-июле было проведено два таких испытания, оба прошли удачно. Мне запомнился один из таких полетов в самом начале июня, когда в Москве шли холодные дожди и температура воздуха была в пределах 6-8°С, а я и мои коллеги оказались одетыми по-казахстански. Но зато какой приятной нам оказалась жара родного Байконура, когда мы, так и не отогревшись в самолете, сошли на его землю в самые жаркие часы дня, а температура достигала 40°С!

Электроиспытания центрального блока шли довольно трудно, приходилось устранять неисправности в аппаратуре, недоработки и вновь возникающие повреждения. Дело в том, что ведение монтажных работ параллельно с электроиспытаниями, даже при самом строгом соблюдении мер предосторожности, приводило к поломкам. Больше всего страдали разъемы кабелей и датчики телеметрии. В шутку монтажников мы называли «моджахедами» и требовали убрать их от ракеты при проведении самых ответственных работ. В этих случаях нас поддерживали военные, но жесткие сроки работ заставляли со многим смириться. Постепенно все неполадки устранялись и к середине июля, буквально в течение 3-4 дней, был совершен решительный прорыв — устойчиво прошли все режимы автономных проверок и первый цикл комплексных испытаний. Мы сошли в график работ, что было весьма кстати перед приездом министра и очередным рассмотрением хода работ. До завершения работ с центральным блоком оставалось дней 10-12, причем главные трудности уже были позади. Службы Губанова подготовили пространный график дальнейших работ, начиная со сборки ракеты в пакет и вплоть до ее вывоза на стартовый комплекс. В этом графике был один пункт, из-за которого я не мог его подписать — это срок поставки летного варианта матобеспечения, назначенный на конец сентября. Все мои разговоры по в/ч-связи с Сергеевым, Айзенбергом и Страшко приводили к дате поставки матобеспечения на два месяца позже. После консультаций с ними я подписал график с замечанием: срок 30 ноября. На совещании у министра, после доклада Губанова по общему ходу работ и электроиспытаний, докладывал я. Тот факт, что мы вошли в общий график и успешно прошли первый цикл комплексных испытаний, сильно облегчил мою задачу по этому вопросу, и я, после ответов на несколько заданных мне вопросов, хотел перейти к планам дальнейших работ, но министр меня остановил: «Об этом после!» Через некоторое время началось обсуждение графика предстоящих работ, и вопрос уперся в срок поставки летного матобеспечения. Министр вновь поднял меня, и я, как мне казалось, обоснованно и убедительно показал, каков объем работ выполнен в Харькове и что еще предстоит сделать, как организована работа. Бакланов выслушал с явным выражением недовольства на лице и буркнул: «У вас было время». Я было попытался объяснить, что работы были начаты после получения необходимых исходных данных, их согласования, но министр не стал слушать, взял трубку в/ч-связи и начал весьма в резкой форме разговор с Сергеевым. Насколько можно было понять, разговор принял очень острый характер, по-видимому, и Владимир Григорьевич не очень стеснялся в выражениях. В конце концов министр бросил трубку со словами: «С этим нужно кончать!» Тут же он связался со своим замом, ведавшим в министерстве делами предприятий — разработчиков систем управления — Е. А. Желоновым и дал ему указание ехать в Харьков, узнать, на месте ли первый секретарь обкома партии, и сообщить, когда можно с ним встретиться. После этого указания я несколько успокоился, полагая, что министр хочет серьезно наказать Сергеева по партийной линии, а это обычное явление в то время. Однако все оказалось более серьезным.

Уже гораздо позже, обдумывая события тех дней, я во многом винил себя. Мне нужно было с графиком работ поступить так, как приходилось поступать не однажды, т.е. не спорить из-за двух месяцев по срокам, а подписать, надеясь на то, что график в силу его явной нереальности «поплывет» вправо, как это случилось впоследствии. Единственное, чем можно оправдать то, что я подписал с замечанием — это чрезвычайная ответственность именно этого пункта графика. Меня связывало еще и то, что я не был в Харькове уже два или три месяца и по срокам готовности матобеспечения целиком полагался на сведения из Харькова. У Бакланова был обычный в таких случаях выход. Именно на него я и полагался, и, как оказалось, ошибочно. Он мог утвердить график с примечанием: «Без учета замечаний», тем более что там были и другие замечания. В целом же обстановка была напряженной до предела.

После смены двух генсеков — Черненко и Андропова, к власти пришел Горбачев. Экономические трудности приводили к политической неустойчивости. Ю. В. Рябухин, один из работников ВПК, с которым у меня были доверительные отношения, рассказывал, что Горбачев, не доверяя официальным данным обкомов, направлял в регионы «своих» людей, которые давали ему более или менее правдивую информацию о тяжелейшем положении особенно в нечерноземных районах России. Нужны были срочные меры. По-видимому, что делать, Горбачев толком не представлял и назвал все это перестройкой, которая не отменяла знаменитую Продовольственную программу. Мне довелось слышать выступление Горбачева в Доме офицеров Байконура, где он затронул и вопросы перестройки. Что такое перестройка, он так и не довел до слушателей.

Есть основание полагать, что в этот период и наш министр О. Д. Бакланов испытывал колоссальное давление со стороны партийно-государственных руководителей: вопрос о советском «Shuttle» явно перезревал, успешный пуск для министра был крайне необходим. Его обещания по срокам в ЦК уже не допускали новых переносов, нужны были крутые меры, к которым обычно прибегали в подобных случаях. Олег Дмитриевич мог бы рассказать много интересного о событиях тех дней, до нас же доходили лишь отдельные отрывочные данные, да и задумываться над ними времени не было.

После отъезда министра и его свиты с полигона работы по сборке и испытаниям блока «Ц» быстро шли к завершению, и к концу июля все составные части ракеты были готовы к сборке в пакет. Эта операция занимала 2-10 дней, и я посчитал возможным по разрешению Догужиева на это время съездить в Харьков. Однако когда я обратился к нему за разрешением, он, усмехнувшись, сказал: «Я не возражаю, но тебе туда лучше не ездить — там «за компанию» могут голову снять!» Естественно, я внял разумному совету, а дня через два-три звонит мне Володя Страшко и сообщает сенсационную новость: «Сергеева сняли с работы». Эта операция была организована Баклановым должным образом: в Харьков прибыла представительная группа во главе с министром и В. П. Глушко, к этой процедуре был привлечен и первый секретарь Харьковского обкома партии Мысниченко. Ход событий разворачивался следующим образом: вначале доклад Сергеева о ходе работ, вопросы к нему, к другим ответственным работникам предприятия. Причем, как рассказал В. Страшко, при каждой попытке говорить об объемах работ, технических трудностях и т.п., министр обрывал говорившего словами: «Мы все это знаем, уже слышали». Явно напрашивался вывод, что судьба Сергеева уже была предрешена, выполнялись необходимые формальности. В заключении комиссии Желонова никаких особых упущений не отмечалось, указывалось лишь на отставание в выполнении работ, говорилось о высокой квалификации и организации работ коллектива, но отмечалась «слабость» руководства со стороны Сергеева. Мой заместитель В. М. Михайлов, который в это время находился в Харькове, не без основания считает, что не последнюю роль в снятии Сергеева сыграли два человека: В. П. Глушко, который в эти дни был в Харькове, и А. Г. Андрущенко, готовившийся занять должность директора и Главного конструктора нашей организации и был ставленником министра. Валентин Петрович недоброжелательно относился к Сергееву, и эта неприязнь началась давно, еще со времен Янгеля. Владимир Михайлович рассказывал, что на одном из совещаний по ракете 8К67, где одним из вопросов был вопрос о весе, в том числе и о превышении веса системы управления, Глушко в своем выступлении начал поучать Сергеева, как снизить вес. В ответ Сергеев сказал: «Я очень благодарен тем, кто помогает нам проектировать систему управления, даже если в этом деле ничего не понимает». При этом Владимир Григорьевич поклонился в сторону Глушко и продолжал: «Я могу только посоветовать Вам заняться двигателями и делать их менее тяжелыми». С тех пор перепалки между нами возникали при каждой встрече, и если со стороны Сергеева звучал добродушный юмор, то Валентин Петрович вкладывал в свои тирады изрядную долю желчи. Владимир Григорьевич старался избегать встреч с Валентином Петровичем. Я не помню, чтобы он ездил на Советы Главных конструкторов, которые регулярно проходили в Подлипках. Вслед за Валентином Петровичем кое-кто из его подчиненных вел также неразумную политику притеснения нашей организации. В частности, Борис Иванович Губанов придумывал всякие ненужные работы, нереальные сроки их выполнения и заставлял их подписывать. Мне довелось на эту тему иметь с ним жесткий разговор в присутствии заместителя министра, который меня решительно поддержал. Я положил на стол два или три таких решения и заявил, что буду выполнять только те из них, на которых стоит моя подпись или подпись руководителя предприятия.

Любил нашу фирму подставлять под удар и В. М. Караштин. Но все это мелочи, главное же заключалось в том, что к первому пуску ракеты 11К25, после восьми лет совместной работы с новой для нас фирмой ОКБ-1 сложились подлинно дружественные взаимоотношения. Черток, Кулиш, Панарин, Кожевников, оба Филины и многие другие работали в тесном творческом содружестве с нашей организацией.

По возвращению в Харьков я узнал некоторые подробности, связанные со снятием с должности Сергеева. После звонка Бакланова Сергееву руководство дальнейшими событиями взял на себя Е. А. Желонов и предложил Сергееву подготовить доклады к приезду министра. Сергеев подготовку докладов поручил В. Страшко, а доклад должен был делать Г. И. Лящев. Это было первая ошибка Сергеева. Когда все было готово — доклады, плакаты, стенды и т.д., пришло сообщение, что приезд министра откладывается на неопределенный срок, и здесь Сергеев допустил вторую ошибку — Лящева, Кривоносова и других руководителей он отпустил в отпуск, и внезапный приезд министра заставил его врасплох. Когда Сергеев попытался вызвать меня с полигона, министр ему запретил это делать: «Он там нужнее». Все это с самого начала вызвало недовольство министра и приехавших с ним лиц. По носителю доклад делал В. Страшко, а по «Скифу 19-ДМ» — В. Н. Горбенко. Более неудачно подобрать докладчиков было трудно. Страшко начал оправдываться тем, что фирма была занята долгое время подготовкой серии программ для огневых испытаний ракеты, а летные программы начала готовить с опозданием и т.д. Это действительно имело место, но говорить об этом — значит вину перекладывать на головную организацию, что в данной обстановке было явно неуместно. По планам работ с первой ракетой вначале предполагалось провести ее огневой прожиг. Аналогично поступают и американцы перед запуском «Shuttle», так называемый FRF (Flight Readines Firings) — огневая готовность к полету. В момент, когда у нас все программы к этой операции были почти готовы, все из-за той же поспешности было принято решение для первой ракеты, идущей в полет, не делать этот прожиг, а срочно готовить ее непосредственно к пуску. Однако мы решили довести до конца и завершить отработку серии прожиговых программ, что в какой-то мере задерживало разработку летных программ и было в данном случае камнем преткновения. Серьезных вопросов с подготовкой «Скифа 19-ДМ» не было, и вся работа комиссии сосредоточилась на летных программах. Затем В. Страшко представил график подготовки программ со сроком — 25 ноября. Министр заявил: «Сроки не принимаются!» Результатом этого было то, что были поставлены сроки, которые требовал министр. Нужно заметить, что министр был в тяжелом положении — в 1986 году исполнилось десять лет с начала работы над «Бураном», корабль был еще не готов, а обещание запустить носитель к концу 1986 года явно срывалось. Нужны были решительные действия и крупное жертвоприношение. Жертвоприношение свершилось: Сергеев и министр вошли в «греческий зал», где собрались все руководители предприятия и «высокие гости». Министр сообщил, что Сергеев подал заявление об уходе с поста директора и Главного конструктора предприятия по собственному желанию, и что он, министр, удовлетворил его просьбу.

В первых числах сентября я получил возможность на две недели приехать в Харьков. На предприятии царила некоторая растерянность, практически все были возмущены несправедливым отстранением Сергеева от должности, но еще больше тем, что директором и Главным конструктором был назначен Главный конструктор соседнего серийного завода «Коммунар» А. Г. Андрущенко. Это назначение было прямым оскорблением для всего коллектива, имевшего своих вполне подготовленных для этой работы руководителей комплексов или отделений. Его назначение формально состоялось в начале ноября, и в момент моего приезда он знакомился с предприятием, заходил несколько раз и ко мне в кабинет, ходили мы с ним по лабораториям и стендам. Я с ним был знаком и раньше, но деловых или производственных контактов с ним у меня не было, т.к. завод «Коммунар» был «вотчиной» Н. А. Пилюгина и для нас он никогда ничего не изготовлял. Встречались мы в основном в самолетах и на Байконуре, так что представление о нем у меня было поверхностным. Теперь же, даже при первом общении по техническим вопросам, я все больше убеждался, что для работы в качестве Главного конструктора такой фирмы, как наша, он явно не подходил. Есть принципиальное трудно преодолимое различие между главным конструктором предприятия — создателя новой техники, и предприятием, серийно изготовляющим изделия для этой же техники. Это различие оказывается тем более стойким, чем больше срок и опыт работы в том или ином качестве, в конце концов, оно становится определяющим в образе мышления, когда Главный конструктор серийного производства становится не способным самостоятельно принимать технические решения без указания сверху, к чему он привык и приучен. По-видимому, и обратные перестановки столь же неэффективны. Но дело не только в образе мышления: объемы работ, их разноплановость, необходимость глубоких и далеко непростых знаний в самых различных областях науки, необходимый кругозор в части боевой ракетной и космической техники, знание тонкостей взаимоотношений с головными и смежными предприятиями, наличие, наконец, личных контактов — требовали длительного вращения в их среде, их постижения с начального нулевого положения. Повторяю, у нас были такие люди, которые прошли через все это, имели необходимую подготовку, склонность и даже талант, так же необходимый для этой работы. Не хочу повторяться, я уже называл фамилии этих людей.

По мере моих первых разговоров с Анатолием Григорьевичем и в последующей работе под его руководством я все больше убеждался, что потребуется очень много времени, чтобы он смог приспособиться к работе. Должен сказать, что я всемерно старался в интересах дела ему помогать, несмотря на то, что первое время мои отношения с ним «не сложились», впрочем, как я смог заметить, они не складывались у большинства моих коллег, включая Айзенберга, который имел необходимый дипломатический дар и всегда прекрасно ладил даже с самыми капризными и предубежденными партийно-правительственными чиновниками любого уровня. Помню, однажды в том же «греческом зале» рассматривался какой-то вопрос. Яков Ейнович задал несколько вопросов докладчику и был оборван в грубой форме Андрущенко: «Вы что, раньше не могли выяснить эти вопросы?» Такого обращения с Айзенбергом да и со всеми своими заместителями Владимир Григорьевич себе не позволял, а многие из нас были обязаны ему решительной помощью в трудные моменты работы и жизни.

Вскоре после своего назначения Андрущенко отважился на шаг, который мог иметь плачевные последствия для всей нашей фирмы и ее работ. Об этом мне рассказывал Володя Крюков — ведущий специалист нашего главного управления и искренний друг многих из нас и всего нашего предприятия. При каждом приезде в министерство мы первым делом старались поговорить с ним или с Женей Чугуновым. Их советы оказывались всегда очень полезными и помогали разобраться в общей обстановке в главке и в министерстве. Под большим секретом он мне рассказал, что был свидетелем разговора Андрущенко с А. П. Зубовым — начальником нашего главка. Андрущенко обратился к Зубову со списком из шестнадцати человек — руководящих работников нашего предприятия, с предложением замены их на «своих» работников — его коллег по заводу «Коммунар». Володя весьма выразительно рассказал, как лицо Андрея Прокофьевича постепенно приобретало сначала красный, затем коричневый цвет по мере того, как до него доходила суть предложений. В конце концов, он разразился такой бранью, какой Володя от него никогда не слышал, хотя Андрей Прокофьевич в этом вопросе занимал одно из ведущих мест и вполне мог состязаться и с министром Афанасьевым и даже с Дунаевым. Последнее, что услышал Володя, решивший незаметно покинуть кабинет, были слова Зубова: «То, что тебя выгонят за развал работы, мне наплевать, но я не хочу чтобы из-за тебя, дурака, выгнали и меня!» Эта тирада была обильно сдобрена крепкими выражениями.

Не знаю, советовался ли перед этим Анатолий Григорьевич с кем-либо из наших руководящих работников, но никакой замены практически проведено не было. Единственным руководящим работником, которого снял Андрущенко, был Ю. В. Салло — главный инженер фирмы, но на его место был назначен наш коллега Г. И. Лящев. В конечном итоге с завода «Коммунар» была переведена только секретарь Лина, красивая женщина, которая вписалась в наш коллектив и, в конце концов, вышла замуж за одного из наших молодых руководителей. Юрий Владимирович Салло после снятия с должности главного инженера попросился ко мне в комплекс, и я назначил его на должность начальника одного из отделов, оказавшуюся вакантной в этот момент. Это назначение оказалось весьма удачным. Юрий Владимирович после снятия оставался таким же активным работником, не потерял хорошо развитого у него чувства юмора и был весьма полезным в делах комплекса. Позже он мне рассказал: вероятной причиной его снятия было то, что он, не зная, что Андрущенко будет назначен нашим руководителем, не очень вежливо с ним поговорил. Я охотно поверил ему, зная, что Юрий Владимирович вполне мог это сделать очень выразительно. Неправильно было бы думать, что те шестнадцать руководителей подразделений и направлений работ были действительно «незаменимыми». Безусловно, в каждом подразделении были люди, по своей подготовке, знаниям и умению вполне способные заменить каждого из нас, что и происходило непрерывно в каждом здоровом научно-производственном организме, но заменить людьми, взятыми из совершенно другого коллектива, было непростительной глупостью, которую и не допустил Андрей Прокофьевич. Он хорошо знал каждого из нас, меня он лично представлял коллегии министерства при назначении еще Главным конструктором системы управления ТКС, часто бывал у нас, и при его колоссальном опыте, знании людей, я думаю, что он не одобрял и замену Сергеева, с которым он был в дружеских отношениях. Редко какой приезд Сергеева в Москву обходился без встречи в гостинице «Маяк». Причем, оба — и Владимир Григорьевич, и Андрей Прокофьевич не без основания считались надежными «бойцами» — пили и не пьянели. Бывало, уже казалось вполне достаточно, но Владимир Григорьевич обращался к Гуржиеву: «Саша, у тебя там еще есть?» Александр Иванович молча лез в объемистый портфель, доставал бутылку и так два или три раза. Другие участники уже давно «отвалились», но что было хорошо: никакого принуждения и уговоров не было. Утром также никаких следов заметно не было, разве только пили холодную воду. Уже значительно позже (март 1999 года) мне довелось вспомнить с Владимиром Григорьевичем события тех дней в уютной домашней обстановке, обеспеченной заботливой рукой Марии Васильевны. Разговор шел в рамках подготовки к 85-летнему юбилею Сергеева и съемки кинофильма об истории ракетной техники в Украине. Материалы по нашей фирме готовил я и обсуждал их с Сергеевым. Я рассказал ему о тех событиях, которые имели место на полигоне, и покаялся в том, что напрасно я не подписал график работ в части сроков готовности полетного матобеспечения и тем самым инициировал дальнейшие события. Владимир Григорьевич возразил, что дело уже давно назревало и, так или иначе, предлог был бы найден. Мы с ним решили на юбилей не приглашать Бакланова... Юбилей поневоле заставил снова оценить личность В. Г. Сергеева и сравнить его с Янгелем и другими руководителями его уровня. Особенно выигрывал Владимир Григорьевич в сравнении с В. П. Глушко. Такие приемы, которые допускал Валентин Петрович даже по отношению к заслуженным работникам, вообще были несвойственны Сергееву. В своей книге «Путь к «Энергии» В. М. Филин рассказывает, что Глушко, сразу же после назначения его руководителем, первым указанием лишил пропуска на предприятие своего предшественника В. П. Мишина. И после Вячеслав Михайлович весьма недружелюбно отзывался о своем бывшем шефе... Мои же личные контакты с Валентином Петровичем говорят об обратном: это был строгий, но справедливый человек.

Сергеев получил должность старшего ведущего научного сотрудника, небольшой кабинет в двухэтажном здании отдела кадров, что-то писал, редко кто заходил к нему из бывших соратников, на заседания парткома, членом которого он продолжал оставаться, не приходил. Не было его и на заседании парткома 19 сентября, где рассматривался мой отчет на тему: «Ход и причины отставания работ по заказу 806». Инициатором этого расширенного заседания был кто-то из обкома. Перед заседанием секретарь парткома меня успокоил: «Тебе грозит максимум выговор с занесением в личное дело, В. Страшко — тоже, но без занесения, еще некоторые будут предупреждены». Будучи членом парткома десять лет, я очень хорошо знал, что решение готовится заранее, никакой, даже самый блестящий отчет ничего не изменит, поэтому я, не готовясь, отчет-то доложил, ответил на немногочисленные вопросы и выслушал вердикт: «За серьезные упущения в организации работ и систематические срывы установленных сроков по заказу 806...» Володе Страшко то же, но без занесения в учетную карточку, упоминалось еще несколько фамилий всуе. Вдохновленный этим решением, я через 2-3 дня улетел на Байконур, где в пятом пролете монтажно-испытательного корпуса, или площадке № 112, на громадном установщике покоилась громада серебристой «красавицы» ракеты-носителя 11К25 «Энергия», а на 95 площадке — черная «сигара» «Скифа 19-ДМ». Группе испытателей, теоретиков, комплексников, телеметристов, летевшей со мной после кратких каникул, предстояли электроиспытания самого сложнейшего в истории нашего предприятия, да, пожалуй, и в истории СССР, изделия. Недаром один из корифеев советской промышленности Леонид Васильевич Смирнов сказал: «Энергия-Буран» — самая сложная в мире программа века». Кто-кто, а Леонид Васильевич знал, о чем говорит. Нам предстояли новые трудности, новые бессонные ночи, но никто, ни за какие блага в мире не заменил бы эту жизнь на другую.

Первое же включение не обошлось без неприятностей. При подаче электропитания на борт две боковушки оказались под удвоенным напряжением, вместо 30 Вольт было подано 60. Произошло следующее: поздно вечером монтажники, прокладывающие кабели к ракете от наземных источников питания по специальным стрелам на шарнирах, опускающихся на ракету со стороны межпролетных сооружений, не соединили из-за нечеткой маркировки несколько разъемов и оставили до утра. Для того чтобы кран мог пронести вдоль пролета груз, директор филиала «Прогресс» ночью приказал поднять стрелы, а после выполнения работ все поставить на место, в том числе состыковать разъемы, что и было сделано, но не состыкованные опытными монтажниками разъемы были тоже состыкованы, и по закону вредности неправильно. Два источника питания оказались включенными последовательно и, соответственно, два боковых блока попали под двойное напряжение. В том, что произошло, быстро разобрались, директор филиала Ю. Н. Шураков повинился, и мы решили вопрос замять. К счастью, все коммутационные приборы, попавшие под двойное напряжение, не потеряли работоспособность, они годились для проведения электроиспытаний, но в полет ракету с ними пускать было недопустимо. Было принято решение заменить их перед вывозом ракеты на стартовую позицию. Самым неприятным последствием этого инцидента было то, что военные представители всех организаций во главе с полномочным представителем на Полигоне от ГУКОС В. Е. Нестеровым, отказались подписать решение о начале автономных проверок до завершения в Харькове в полном объеме отработочных испытаний наземной проверочно-пусковой аппаратуры, ее программно-математического обеспечения и получения из Харькова соответствующего совместного заключения. Это грозило остановкой работ минимум на две-три недели. В таких случаях было принято ставить вторую подпись Главного конструктора под соответствующим решением, и тогда все обязаны были выполнять это решение. Естественно, за все возможные последствия отвечал главный конструктор. В данном случае реальная опасность при работах на незаправленной ракете заключалась в том, что силовое соединение блоков ракеты между собой осуществлялось с помощью пироболтов, которые подрывались по командам от системы управления при отделении блоков в полете. Ошибочные команды в условиях технической позиции могли привести к развалу ракеты, повреждению блоков и т.д. В узком кругу представителей промышленности, в присутствии Догужиева, принято решение: разъемы к пироэлементам будут отстыкованы, я поставлю вторую подпись, и работы продолжатся. Так и поступили, но примерно дней двадцать, до получения заключения из Харькова, надо мной «висела» постоянная угроза. К счастью, все большие и малые неприятности оказались не связанными с состоянием отработки наземной аппаратуры. К середине октября соответствующее заключение из Харькова наконец-то было получено и частично гора свалилась с моих плеч и, нужно сказать, вовремя.

Следующее неприятное событие, которое могло привести к самым серьезным поломкам двигателей центрального блока и необходимости их замены, произошло при проведении комплексных испытаний с подачей от наземной станции гидропитания на борт ракеты. Это один из заключительных циклов серии комплексных испытаний, и мы уже готовились хорошо отдохнуть перед подготовкой ракеты к вывозу, тем более, что неприятность произошла в самый последний момент. А случилось следующее: после окончания испытаний система управления подала команды на приведение сопел всех двигателей в нулевое положение, где они, также по специальной команде, ставились на замки, удерживающие их в этом положении. После срабатывания этих замков прекращалась подача гидропитания, и этим заканчивался процесс испытаний. Однако команда на прекращение гидропитания из-за неувязки в исходных данных головной организации была подана раньше срабатывания замков. Сопла двигателей начали поворачиваться под действием силы тяжести (ракета находилась в горизонтальном положении) до тех пор, пока их боковые поверхности не легли на элементы металлоконструкций установщика. Мы с замиранием сердца следили за этим опусканием, надеясь, что остатки жидкости в полостях гидросистемы будут до конца замедлять движение и не позволят перейти к быстрому падению сопел. Затем бросились на площадки обслуживания, пытаясь понять, не произошло ли смятие слабых боковых поверхностей сопел. Результаты визуального осмотра оказались обнадеживающими, но теперь встала задача поднять их без обратных толчков и ударов и установить в нужное положение. Сделать это можно было, только включив систему управления и подав гидропитание на борт. Опасность заключалась в том, что неясно было, как поведет себя система управления и рулевой привод в первый момент при их включении, т.е. каков будет переходной процесс при углах отклонения сопел, значительно превышающих предельно допустимые. Ответ могли дать только в Харькове, и я позвонил Виктору Батаеву и попросил его срочно проверить на модели ход процесса в этой ситуации и отсутствие в первый момент обратных толчков и ударов. Вскоре поступил ответ, что процесс был воспроизведен несколько раз, определены условия, при которых мягко без ударов начинается подъем сопел. Скрупулезно все эти рекомендации были воспроизведены у нас. К началу подъема я взобрался на площадку обслуживания, приложил руку к поверхности сопла в месте его касания и с облегчением почувствовал, как плавно сопло отделялось от опоры и вскоре раздалось четыре громких щелчка, сигнализирующих, что сопла взяты на замки в нужном положении. Двигателисты осмотрели места касаний и не обнаружили ни повреждений, ни вмятин. Виновника этой грубой и легко обнаруживаемой ошибки однозначно так и не установили: ошибка была в исходных данных головной организации, но и мы обязаны были при их согласовании ее обнаружить. В тот же день все внимание переключилось на поиски причины: почему три из пяти шаровых баллонов со сжатым азотом системы пожаротушения оказались пустыми, а пироклапаны, управляющие подачей азота в отсек двигателей при пожаре, подорванными. В этом случае наша организация никоим образом не могла оказаться причастной к этому событию, и мы могли только со стороны наблюдать за разбором между головной организацией и их смежником по этой системе — ленинградским специализированным предприятием, руководимым Г. А. Беловым. В свое время мы с величайшим трудом смогли отказаться от включения этой системы в состав системы управления. Замена баллонов или их заполнение газом оказалось невозможным без отстыковки отсека двигательной установки и его разборки, и было принято мудрое решение: обойтись двумя оставшимися, авось пожара не произойдет.

В ноябре 1986 года Догужиев отпустил меня буквально на три дня в Загорск, где был проведен очередной огневой запуск блока «А». Запуск прошел успешно без замечаний и я, не заезжая в Харьков, рейсовым самолетом вылете на Байконур.

Подготовить ракету к вывозу на стартовую позицию к концу 1986 года нам не удалось. Новый 1987 год мы встречали на Байконуре, и в январе месяце ракета была торжественно вывезена из МИКа в монтажно-заправочный корпус, а затем и на стартовую позицию — УКСС. Как-то в эти дни Бакланов задал мне вопрос: «Сколько дней потребуется для подготовки ракеты к пуску?» Я ответил уклончиво: «Я не помню, чтобы первый пуск ракеты готовился на старте менее месяца!» Второго февраля с такой же торжественностью по новой двадцатидвухкилометровой дороге был вывезен и «Скиф 19-ДМ» и состыкован с ракетой. Начинался самый тяжелый этап наших работ — подготовка к пуску всего комплекса 11К25 — «Скиф 19-ДМ». В ознаменование завершения работ по ракете 6СЛ на технической позиции мы, группа руководителей и испытателей, сфотографировались на память. Сегодня с большой теплотой я вглядываюсь в лица моих товарищей, с которыми пришлось работать дни и ночи, готовя ракету к полету. Справа от меня сидит Григорий Кузьмич Бондарец — представитель военной приемки, слева Владимир Николаевич Чижухин — также представитель военной приемки, в центре Владимир Иванович Калакутский — начальник производства куйбышевского завода «Прогресс», руководитель сборки ракеты. Еще левее сидят: Б. Н. Филин, Г. Г. Романов, С. С. Ершов — руководители испытаний и производства. Целая группа стоит сзади: здесь и Владимир Евгеньевич Нестеров — чрезвычайно грамотный и энергичный ведущий работник ГУКОС, и Володя Николаев — один из лучших испытателей ОКБ-1, закалки еще Королева. Отправка на стартовую позицию такого изделия, как 11К25, где каждая деталь, агрегат, прибор, требовали тщательной отработки, взаимной увязки, проверки и ухода являлась чрезвычайным событием. Нужно сказать, что в целом комплекс «Энергия-Буран» имел немало недоброжелателей и завистников, и еще больше — просто не верящих в успех нашего детища. Даже мой коллега Владимир Александрович Уралов не раз говорил: «Царь-пушка никогда не стреляла, царь-колокол никогда не звонил, царь-ракета никогда не полетит!» Тем не менее, первая летная ракета 6СЛ прошла полный цикл изготовления и испытаний на технической позиции и под наше благословение была вывезена на старт. Мне представилась возможность на несколько дней уехать в Харьков. Все это время в Харькове комплексом руководил мой заместитель В. М. Михайлов, который с самого создания нашей организации работал в военном представительстве и последнее время, в звании полковника, занимал должность районного инженера. Знания и большой опыт работы в ракетной технике, высокий авторитет в промышленных и военных кругах, деловой подход и умение работать с людьми делали Владимира Михайловича чрезвычайно полезным в наших непростых делах. Как-то в самом начале 1985 года Сергеев позвонил мне и предложил взять Михайлова в качестве заместителя: «Жалеть не будешь!» Действительно, Владимир Михайлович мог выполнять самые трудные поручения, умел решать вопросы на самом высоком уровне и в министерстве, и в ВПК, и в ГУКОСе. До него моим заместителем был В. А. Черняк, прекрасный инженер и расторопный руководитель, но склонность к алкоголю его погубила. Три раза я его выручал, спасал от гнева Сергеева, обещал его исправить, но Виктор Александрович держался недолго, и всегда получалось так, что при его очередном «заплыве» об этом первым узнавал Сергеев. Последний раз это случилось на полигоне. Черняка не могли найти два дня, а когда его нашли и он стал говорить по телефону с Сергеевым весьма неуверенным языком, шеф вспылил и тут же выполнил свою угрозу, которой уже не раз грозил: «Я у тебя Черняка заберу!» Другой мой заместитель В. К. Жидков в основном занимался хозяйственными делами комплекса. Так что назначение Михайлова было весьма своевременной помощью, не требовалось время для входа в курс дел, и вскоре мы с ним поочередно, сменяя друг друга, вели дела и в Харькове, и на полигоне.

Вылет нашей пусковой команды состоялся 17 февраля. Лететь пришлось грузовым самолетом АН-26 — мы везли много бортовых и наземных приборов для восполнения ЗИПа, необходимую документацию, без которой невозможно было начать предпусковые операции, ленты проверочных режимов и др. Все эти грузы занимали практически все свободное пространство в самолете, который мы в шутку называли «пилорамой» люди размещались на боковых лавочках. Тщательная проверка груза по специальному списку заняла много времени, и мы вылетели с задержкой почти на два часа. Весь полет с посадками в Гурьеве и Нукусе занял 12 часов при почти 9 часах полетного времени. Приземлились на «Крайнем» в 21 час по московскому времени. Я поселился в домике экспедиции, остальных людей разместили в гостиницах «Центральная» и «Казахстан». Утром 18 февраля начались рабочие будни. На первой оперативке в 9.00 было принято решение: после завершения стыковочных работ провести первый проверочный режим РП-505 — контроль наличия корпуса и проверка разобщенности цепей. Режим сразу же выявил массу неисправностей, и начались обычные работы по их устранению. Самым уязвимым местом оказались разъемы типа «Бутан», соединяющие бортовую аппаратуру с наземной. Конструкция этих разъемов позволяла произвести «закрытую» электрическую стыковку цепей, т.е. без нарушения герметичности. Это определяло сложность внутренней кинематики этих разъемов и, как следствие, ненадежность стыковки. Сами разъемы размещались на платах в специальных отсеках под нижней частью ракеты. За стыковку и ее качество отвечала головная организация. Несколько дней было потрачено на замену кабелей, проведение тщательной проверки качества стыковки и, наконец, 21 февраля первый проверочный режим был выполнен устойчиво и без замечаний. В этот же день без замечаний прошли комплексные испытания корабля «Скиф 19-ДМ» и было принято решение провести проверочные режимы, связанные с отводом площадок обслуживания и подачей водяной завесы. Эти режимы после нескольких попыток, ошибок оператора и ошибок по их подготовке также прошли успешно. К концу февраля практически все автономные проверки были проведены. Выявленные замечания привели к необходимости замены некоторых приборов, в частности прибора Ц18 разработки нашего запорожского филиала, вызова разработчика и повторения режимов, связанных с заменяемыми приборами. Основным методом принятия решений и плана работ были оперативные совещания, проводимые регулярно два раза в день. Оперативные совещания проходили в небольшом помещении в двухэтажном здании, примыкавшем непосредственно к пусковому бункеру. Здесь же были кабинеты и отдельные рабочие комнаты для участников работ. За все работы на УКСС отвечал загорский испытательный институт, всем руководил А. А. Макаров — заместитель директора института. Он и его бригада месяцами и годами безвылазно трудились на полигоне, построили свои гостиницы на 113 площадке, где размещалась и воинская часть, создали прекрасную зону отдыха на старом русле Сыр-Дарьи. Там же было их подсобное хозяйство, бахча и, главное, рыбалка. Мне довелось не раз там бывать, как только позволяла обстановка. На УКСС на паритетных началах к работам привлекалось и космическое управление полигона, которым командовал генерал В.Е. Гудилин. Испытаниями руководил смешанный боевой расчет, и так как эти работы велись с опытным изделием в рамках конструкторских испытаний, расчет возглавлялся представителем испытательного института.

При первой попытке провести комплексные испытания прошла команда АПП за 21 секунду до контакта подъема (КП).

Повторение испытаний 1 марта выявило неисправность в одном из приборов блока «А». После его замены при проведении так называемых «длинных» комплексных испытаний, был обнаружен ряд отклонений в работе бортовых цифровых приборов по обмену информацией. Устранение неисправностей заняло более недели, и мне пришлось выдерживать на оперативках давление со стороны руководства все это время. Обычно первым за трибуну оперативки поднимался я, докладывал о ходе работ по устранению неисправностей, о предложениях по дальнейшим работам, которые обычно вызывали бурную реакцию, так как необходимо было снимать с ракеты приборы, кабели, проверять отдельные агрегаты и т.д.

Если при этом сказать, что в зале обычно присутствовало 41-50 человек, то можно представить, во что нам обходились эти ежедневные оперативки. Уезжать на отдых приходилось не ранее 12 часов ночи, вставать в семь утра, к восьми быть уже на месте, обсудить со своими коллегами задачи дня и к девяти часам быть снова готовым к баталиям на оперативках. К середине марта мне в помощь прилетели А. И. Кривоносов и В. В. Новиков. К этому времени пробные проверки в автономных и комплексных режимах уже были проведены, т.е. завершен первый этап испытаний. Ход этих режимов отличался неустойчивостью и причины этого, в конце концов, были поняты. Дело во многом зависело от состояния стационарной кабельной сети, разъемы которой были некачественно распаяны. Пришлось организовать полную проверку каждого разъема и практически полную их перепайку. В то же время Анатолий Иванович вместе с группой своих специалистов провел полную проверку бортового вычислительного комплекса, а Всеволод Всеволодович — аналогичные работы по наземной проверочно-пусковой аппаратуре. Были заменены все приборы, которые показывали неустойчивую работу. Много пришлось повозиться и с электропитанием, установить оптимальные значения номиналов напряжения, допустимые пределы отклонений, защиту от перегрузок. Колоссальное электронное и электрическое хозяйство требовало самого скрупулезного каждого элемента и четкой взаимной увязки. Все начиналось с внешней системы промышленного электропитания, качество которого было неудовлетворительным: броски напряжения, перерывы в подаче — все это отрицательно сказывалось на ходе испытательных работ и зачастую приводило к повреждению аппаратуры. Ответственный за энергетику Казахэнерго находился далеко и зачастую приходилось следить за состоянием питания и выбирать наиболее благоприятные моменты в течение суток для проведения наиболее ответственных работ. Бесконечные пререкания с Главным конструктором стартового комплекса В. П. Барминым привели только к потере некогда хороших отношений с этой фирмой и с прекрасным человеком, одним из корифеев ракетно-космической техники, соратником Королева. Дело дошло до того, что Владимир Павлович однажды мне заявил: «От твоего зама (он имел в виду А. И. Кривоносова) у меня уже голова болит!» Анатолий Иванович умел обоснованно, а главное, эмоционально доказать, что качество электропитания — одна из важнейших характеристик стартового комплекса. Периодически, раз в неделю, проходили заседания Государственной комиссии. И если на оперативках зачастую возникали жаркие споры, то на заседаниях Госкомиссии удавалось показать, насколько сложную задачу мы решаем, и что все наши неувязки обусловлены ее чрезвычайной сложностью. На этих заседаниях встречались две силы: инженерно-техническая и командно-чиновничья, и первая все же брала верх. Был даже такой инцидент, когда заместитель министра О. Н. Шишкин, который в это время осуществлял общее руководство, на одной из оперативок заявил: «Мы у вас заберем ракету!» Тут же ему посыпались вопросы: «Кто эти «мы» и что вы с ней будете делать?» Общая напряженность сказывалась и на состоянии людей. Я вспоминаю, когда Володя Страшко в один из трудных моментов, глядя с тоской в окно на бескрайнюю степь, заявил: «Ушел бы я отсюда подальше!» У меня такое же настроение возникло однажды в дождливую бурную ночь, когда при свете электрического фонаря на площадке обслуживания на высоте десятого этажа в открытый люк я увидел обвисшую и обгоревшую оплетку кабелей. Перед этим казалось, что «черная полоса» пройдена, и дело пошло на лад. Иннеса Михайловна даже уговорила нас вечером пойти в кино, шел какой-то особенный кинофильм. Мы уже собрались идти на последний сеанс, когда раздался телефонный звонок, и меня срочно вызвали на стартовую позицию. Оправдался закон Чизгольма: когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в самом ближайшем будущем. В нашей кабельной сети оказалась ошибка и все четыре блока «А» подверглись воздействию тока короткого замыкания. Оплавились некоторые кабели, опять пришлось менять приборы, объясняться с министром и т.д. В ту памятную ночь под дождем и ветром, глядя на то, как наши труды пропали даром и все нужно начинать сначала, мне захотелось тут же повеситься на куске обгоревшего кабеля, особенно когда я спросил у Ю. Лыгина: «Сколько времени потребуется на замену кабелей в коробе?» Он мне ответил: «Два-три месяца в заводских условиях». К счастью, кабели в коробах не подверглись короткому замыканию, оплавилась только часть кабелей в отсеке ступени.

Утром выяснилось, что жизнь продолжается и нужно работать. Обгоревшие кабели были отстыкованы, Харьков получил задание имитировать короткое замыкание и определить перечни заменяемых приборов и кабелей, и мы приступили к ремонту ракеты. Уже было не до соблюдения установленных правил. Я и Саша Акмен, прекрасный специалист-монтажник, занялись устранением причины короткого замыкания — перемычки в кабеле, который шел к отсеку блока «А» по стреле площадки обслуживания. С риском для жизни Саша «повис» на высоте десятого этажа, поочередно вскрывая кабели у разъемов, «выкусывал» злополучные перемычки, смазывал места вскрытия одному ему известной смазкой, «чтоб вода не затекала», тщательно обматывал изоляционной лентой, приговаривая: «Андрей Саввич, не беспокойтесь, все будет в лучшем виде!» Саша Акмен был незаменимым специалистом, человеком, о котором принято говорить «золотые руки». Я с ним иногда встречаюсь и больно, что такие люди оказались практически без работы В этот же день я показал министру злополучные перемычки, всю ответственность принял на себя. Действительно, нужно было перепроверить все отклонения схемы стартовой позиции от нашего комплексного стенда в Харькове. Олег Дмитриевич, по-видимому, понимал мое крайне расстроенное состояние, не бросил ни слова упрека. Работать пришлось день и ночь. Я не уезжал на «десятку» на ночь, ограничивался коротким отдыхом в кабинете на 112 площадке, где у нас была комната отдыха с диваном, самоваром, телевизором и т.п. Автономные повторные испытания после восстановления ракеты прошли быстро и без замечаний. Комплексные испытания по схеме «максимальной дальности» в ночь на седьмое апреля прошли по норме, затем отбойные испытания, и начались самые тщательные проверки хода процесса имитации полета с помощью телеметрии. Дело в том, что нормальный ход процесса был возможен при наличии неисправностей в одном из троированных каналов системы управления, что в бортовом цифровом комплексе можно было обнаружить только анализом телеметрии. В полет же система должна была уйти с полностью исправленными тремя каналами. Первоначально такие «тонкие» неисправности были достоянием узкого круга специалистов, но после устранения неувязок и неисправностей общего характера настало время решать и эти вопросы. Формальным проявлением был так называемый брак по ТОРу (тесту основной работы) — элементу самопроверки бортовой вычислительной машины на некоторых секундах работы (от 9175 до 9295 с). ТОР стал основным вопросом на оперативных совещаниях. Анатолий Иванович со своими специалистами упорно искал причину и метод устранения этого явления. Все было тщательно перепроверено: кабели связи, качество вторичного электропитания, наличие помех. 17 апреля, после совещания «в узком кругу», мы приняли решение о снятии с борта ракеты всех блоков внешней памяти и отправке их в Харьков для проверки в заводских условиях. Это было тяжелейшее решение, но иного выхода не было. Необходимо было проинформировать об этом руководство на оперативном совещании и Госкомиссию, заседания которой с середины апреля приняли систематический характер. Вопросов накопилось достаточно, и главным, понятным для любого члена комиссии, был вопрос о надежности аппаратуры и агрегатов ракеты. Было принято решение вызвать на полигон директоров заводов-изготовителей. К их приезду были подготовлены плакаты и отчеты по причинам отказов. По надежности нашей аппаратуры мне довелось почти каждый день встречаться с В.П. Глушко. Валентин Петрович приглашал меня в свой кабинет часов в 5-6 вечера, секретарь приносила нам по стакану чая, и мы с ним вели разговор в течение часа и более. Первоначально такие беседы были для меня не очень приятными, так как Валентин Петрович начинал их с укоров в связи с выходом из строя очередного прибора, обвинял нас в непонимании ответственности за предстоящий пуск. По мере того, как я пояснял ему основные принципы построения системы управления, искусство делать «надежные приборы из ненадежных элементов», методы резервирования, отработки и испытаний аппаратуры и программно-математического обеспечения, наши беседы стали принимать характер взаимной заинтересованности. Валентин Петрович нашел во мне внимательного слушателя и стал делиться со мной своими планами создания еще более мощной ракеты «Вулкан», универсальной космической платформы, перспективами полетов к Луне, Марсу и т.п. Характерно, что в этих планах роль разработчика систем управления отводилась нашей фирме.

Апрель месяц на полигоне выдался необычно дождливым, и вода буквально заливала ракету и подстольные помещения с установленной там аппаратурой. Сырость и вода в разъемах приводили к недопустимо низкому сопротивлению изоляции между разобщенными цепями, которое предварительно замерялось перед каждым испытанием. Я вынужден был срочно заказать в Харьков конструкторам брезентовые чехлы для защиты разъемов, которые мы установили после предварительной сушки горячим воздухом, подаваемым шлангами непосредственно на площадки обслуживания. Вода стояла лужами под ракетой, просачивалась в подстольные помещения, стекала с потолков. Мы вынуждены были над нашими стойками с аппаратурой сооружать навесы из металлических листов. Самые нижние два этажа подстольного помещения были затоплены полностью, и откачка воды оказалась невозможной. На фоне этих событий имевших характер стихийного бедствия, все наши ошибки и неисправности отодвигались на второй план и обсуждались, в основном, на оперативных совещаниях. В эти же дни отказал на борту один из девяти акселерометров, который был заменен, а отказавший отправлен на исследование. Анатолий Иванович в Харькове организовал перепроверку всех девяти блоков внешней памяти. Метод перепроверки получил название «галопирование» и заключался в том, что каждый прибор проверялся в крайних температурных режимах при самой напряженной работе. График перепроверки приборов в Харькове имел крайний срок 30 апреля и стал объектом ежедневного рассмотрения хода его выполнения на оперативных совещаниях наравне с «водными» проблемами. По этому графику докладывать приходилось мне, что в условиях отсутствия прямой связи с цехом 13, где шла перепроверка и регулирование приборов, приводило к тому, что мне иногда приходилось фантазировать. В частности, в последних числах апреля директор головной фирмы В. Д. Вачнадзе потребовал заверений, что не напрасно заказан им на первое мая самолет Москва-Харьков-Байкоиур. Это было сопряжено с решением сложнейших проблем с противовоздушной обороной страны и будет иметь смысл, если приборы в Харькове будут готовы. Мне пришлось дать эти гарантии. Об этом случае Вахтанг Дмитриевич вспомнил при чествовании его через некоторое время в связи с шестидесятилетием. Что бы ни происходило, все понимали, что приближается решительный момент, устраняются последние препятствия. На полигон съехалось много военных и штатских. Вся эта масса людей заполняла коридоры и сновала из кабинета в кабинет в ловле информации. У нас был обычай перед оперативкой собираться в нашей рабочей комнате для обсуждения хода работ, принятия решений и всегда оказывалось, что несколько совершенно незнакомых людей сидит с блокнотами, готовые что-то записывать. Спрашиваешь: «Кто Вы и откуда?» и слышишь ответ: «Я референт министра или заместителя такого-то». Приходилось говорить: «У нас сепаратное совещание экспедиции НПО ЭП. Прошу покинуть кабинет». Иногда приходилось повторять просьбу. Из Харькова, наконец, стали поступать сведения о ходе проверки приборов. Оправдывалась дата полета самолета 1 мая. Приборы устойчиво работали в самых неблагоприятных условиях, и было отобрано шесть таких приборов, и мне сообщили их номера и порядок установки на борт. На заседании Госкомиссии 30 апреля я уже смог доложить, что приборы готовы будут к отправке рано утром 1 мая. К этому сроку закрыли все замечания. Система управления корабля «Скиф 19-ДМ» с первых чисел апреля была готова к летным испытаниям, о чем я и доложил на заседании Госкомиссии, проходившем по традиции на «двойке», где всегда совершались подобные «торжества» под руководством Керима Алиевича Керимова.

В ночь на 1 мая я непрерывно находился на связи с Харьковом — шла упаковка приборов, и как только машина с грузом тронулась в аэропорт, я позвонил Вахтангу Дмитриевичу, что можно дать команду на вылет самолета из Москвы, Харьков готов. Нужно отдать должное Вахтангу Дмитриевичу, что перелет ТУ-134 в день Первого мая через значительную часть территории страны, через разные зоны противовоздушной обороны, был организован блестяще. Мы все время получали точную информацию о месте нахождения самолета и о том, как его последовательно передавали средства наблюдения из зоны в зону. Самолет приземлился точно в назначенный час. Прилетели с приборами Я. Е. Айзенберг, А. И. Кривоносов и ряд других товарищей. Приборы в ночь на второе мая были установлены на борт ракеты и в течение четырех дней последовательно проведены режимы автономных испытаний, отбойные комплексные и, наконец, чистовые комплексные с подачей гидропитания на борт. Теперь наступила очередь телеметристов провести самый тщательный анализ бесчисленного количества записей и дать заключение. Рано утром усталый и довольный Артур Несвоваль вручил мне такое заключение без замечаний вообще и по злополучному ТОР в частности. Заседание Госкомиссии 8 мая носило торжественно-формальный характер. На столах стояли букеты тюльпанов. Дожди, наконец, перед праздниками прекратились, установилась прекрасная солнечная погода, все подсыхало, и сопротивление изоляции с каждым днем все ближе и ближе приближалось к норме. Комиссия приняла решение на заправку ракеты с пуском 12 мая, но в этот же момент стало известно, что на Байконур в ближайшие дни приедет М. С. Горбачев. Заправку пришлось отложить, и все принялись наводить порядок, особенно досталось военным. Срочно заделывались ухабы на дорогах, подкрашивались столбы, шлагбаумы, убирался мусор вдоль дорог и т.д. Мы же получили возможность отдохнуть и выспаться как следует, даже затеяли жарить шашлыки прямо на территории экспедиции — боялись далеко уезжать от средств связи. Когда под четким руководством Славы Говоренко и Жени Сенько сочные и душистые шашлыки были почти готовы, как всегда своевременно появился Слава Коршунов, которого Женя метко называл «недремлющее око». Коршунов — сотрудник КГБ Харьковского отделения был «приставлен» ко мне то ли в качестве наблюдателя, то ли информатора. Он ежедневно писал пространные донесения, но самым главным его качеством было то, что он действительно знал каждый мой шаг и имел свое штатное место в моем «газике». Я уже перестал удивляться, что даже в глухую ночь, когда у меня раздавался телефонный звонок с вызовом срочно ехать на стартовую позицию и я, кое-как промыв глаза, через 5-10 минут вместе с сонным шофером садился в машину, «недремлющее око» уже занимал свое «штатное» место за спинкой заднего сидения рядом с запасным колесом. Он был майором, обладал веселым характером, дружил с Женей Сенько. При нем мы совершенно откровенно разговаривали о своих делах, правда, политики мы никогда не касались — было не до нее. Когда я приезжал на командный пункт, Коршунов уходил куда-то к своим коллегам, но неизменно появлялся, если я выходил к машине, собираясь куда-то ехать. Его сопровождение не носило навязчивого характера, не стесняло и воспринималось, как нечто вполне естественное. Позже он познакомил меня со своими коллегами, курирующими головную организацию и местных военных. Они от меня ничего не требовали, просто установились дружеские отношения и даже один или два раза мы вместе где-то пили по какому-то случаю. Что писал Коршунов в своих донесениях, я не знаю, но он единственный из сотрудников КГБ был награжден орденом Красной Звезды и получил повышение по службе. Я же никакой реакции — ни положительной, ни отрицательной — со стороны КГБ не ощущал, все собирался расспросить «недремлющее око» о том, что он писал, но так и не собрался...

По-видимому, КГБ имел надежные кадры и мог следить за каждым из нас. Подобный случай рассказал мне Володя Страшко. Дело происходило в Харькове. Незадолго перед пуском в одном из приборов разработки нашего филиала был обнаружен дефект и мог он проявиться при отказе одного из трех каналов прибора. Времени для устранения дефекта уже не оставалось, а он мог привести только к отбою в процессе подготовки ракеты к пуску. По циклограмме работы этот прибор заканчивал свое функционирование за несколько секунд до старта ракеты, и если это время проходило, то это свидетельствовало, что дефект не проявился. О дефекте знали только Страшко и Юра Филонов, и решили о нем никому не говорить, а доложить только Андрущенко и предложили решение: «Ничего не делать», так как вероятность проявления дефекта была очень мала, а его последствия не приводили к аварии. Буквально через полчаса Анатолию Григорьевичу позвонил представитель КГБ из кабинета заместителя по режиму, который находился двумя этажами выше, и попросил его срочно принять по важному вопросу, что тотчас было выполнено. Вопрос заключался в дефекте этого прибора и в принятом решении «ничего не делать». Пришлось доказывать допустимость принятого решения, малую вероятность проявления дефекта и т.д. Этот случай говорит о том, что КГБ имел надежные каналы информации, а их осведомители были среди нас, но кто из нескольких человек, знавших о данном конкретном случае, определить было трудно.

В целом же нападки на КГБ, особенно со стороны разного рода перебежчиков, по моему мнению, сильно преувеличены, что объяснимо желанием оправдаться, так как измена всегда есть измена и пахнет весьма дурно. Мои личные отношения с работниками этой службы всегда носили характер вполне дружественный, а те из них, которых я знал, были порядочные люди, выполняющие свой долг без предвзятостей и вредной подозрительности. Что же касается Славы Коршунова, то о нем у меня остались самые добрые воспоминания, как о хорошем человеке и надежном товарище.

Горбачева я увидел совершенно случайно. Наша машина была остановлена ГАИ у въезда на центральную площадь Ленинска — вся улица и площадь были запружены народом, дорогу преграждали машины автоинспекции. Наш шофер Валера тут же развернулся: «Я знаю, как проехать!», и мы боковыми улочками и дворами выехали на площадь в проезд между центральным универмагом и вычислительным центром воинской части и остановились метрах в 30-40 от толпы людей, окружавших Горбачева. Я встал на подножку «газика» и увидел следующую сцену: мальчишка-казахчонок с большим букетом цветов внезапно отделился от толпы, быстро перешел через небольшую площадку перед Горбачевым и вручил ему букет. Но не успел Михаил Сергеевич взять букет в руки, как мужчина, вполне определенной наружности, бесцеремонно буквально вырвал букет из рук, открыл дверцу машины, бросил туда букет и, захлопнув дверцу, стал между машиной и Горбачевым. Это было проделано мгновенно. Все, включая Горбачева, опешили на миг, разговор на некоторое время прекратился, а до нас только постепенно стал доходить смысл увиденной картины. В тот же день, это было 9 или 10 мая, состоялось торжественное собрание в офицерском клубе. Доступ на это собрание осуществлялся по специальным пригласительным билетам и нужно было пройти три проверки через окружение клуба. Я сидел во втором ряду перед сценой, на которой за столом президиума восседал М. С. Горбачев, и внимательно рассматривал его. Он не производил впечатления, какой-то суетливый, быстрый, не было в нем еще державной медлительности и солидности. Его речь, в которой он говорил о перестройке, перескакивая с вопроса на вопрос, также не произвела на меня впечатления. Ракетно-космическая техника для него была далеким и неинтересным вопросом. Да и доклад Губанова по «Бурану», по-видимому, не произвел на него никакого впечатления. Другие выступавшие, включая главного врача местной больницы, говорили о недостатках и своих нуждах. Горбачев что-то записывал, задавал вопросы. Когда выступал представитель местного рабочего класса — слесарь, Горбачев задал вопрос: «А как Вы понимаете перестройку?» Рабочий ответил: «Я как работал хорошо, так и буду хорошо работать!» Горбачев одобрительно закивал головой. Бедняга слесарь в то время и не думал, что вскоре станет безработным. Действительно, судьба рабочих и их семей двух филиалов заводов ЗЭМ (Подлипки) и «Прогресс» (Самара), покинувших свою Родину и получивших квартиры в Ленинске, ужасна. Кругом бескрайняя степь, солончаки, на которых ничего не растет, враждебное местное население, отсутствие работы.

На следующий день Горбачев побывал на площадках Байконура, показывали ему и «Энергию» со «Скифом 19-ДМ», стоявшую в то время на старте, которую в его присутствии запустить не решились. На технической позиции ему показывали сборку блоков следующей ракеты Л1, а в «птичнике» (так называли МИК корабля) макет «Бурана». Все места посещения Горбачева тщательно охранялись. Дорога, почти 50 км от Ленинска до площадок «Энергии-Бурана», охранялась солдатами, расставленными на удалении 100-150 метров от дороги и друг от друга. Я возвращался в Ленинск уже вечером, когда Горбачев давно уехал с площадок, а забытые солдаты все еще стояли на своих постах.

После отъезда Горбачева подготовка к пуску вошла в свою колею. Нужно было расставить людей по рабочим местам. Общее количество людей нашей организации превысило 80 человек, из них половина занимала рабочие места в пультовой, на станциях приема телеметрической информации; ведущие специалисты должны были находиться рядом, чтобы в случае необходимости срочно разобраться в возможной непредвиденной ситуации и принять решение. Большое значение я придавал связи со стендами в Харькове. Там группа специалистов непрерывно дежурила в готовности воспроизвести на стенде любую возникшую на полигоне ситуацию. Очень важна была и связь с телсметристами, которые получали наиболее полную информацию о ходе полета и могли оперативно ее анализировать. Каналы связи с Харьковом и с телеметристами вначале наших работ, т.е. на время более часа, должны быть все время подключены; телеметристы же должны сообщать информацию только нам — руководству предприятия. Мы размещались в пультовой системе управления за столом, расположенным за пультом. В соседнем помещении размещалась машина СМ2, там раздавался периодический стук печатающего устройства, который был слышен и нам. Дело в том, что если любая операция проходила нормально, стук был коротким — норма, если же были замечания, то начиналось длительное печатание и мы настораживались. Слева от нашей пультовой был общий зал, где перед громадным экраном, на котором отражались основные операции и полет ракеты, размещались члены Госкомиссии. Справа была пультовая заправки. По электрическим макетам, развешанным на стендах, можно было наблюдать ход заправочных работ: продувка, азотирование, захолаживание и, наконец, заправка и подпитка. Кроме того, у нас была небольшая «тыловая» комната, где можно было отдохнуть, перекусить и попить чай. Утром 15 мая все были уже на местах, началась заправка. Дороги в радиусе 15 км были перекрыты, проехать можно было только по специальному пропуску. В пусковом бункере работала столовая, буфет. Поступали сообщения о готовности морских измерительных комплексов, занявших соответствующие позиции в океанах, наземных радиоизмерительных комплексов по трассе будущего полета корабля «Скиф». Общее число людей, эвакуированных за пределы пятнадцатикилометровой зоны — 22 тыс. человек, участвующих в пуске и его обеспечении — около 800 человек.

Заправка длилась более восьми часов, были остановки и задержки и, наконец, наступило наше время — время работы автоматической системы предстартового контроля и пуска ракеты По шлемофонной связи с «первым номером» пришла команда о подготовке системы к пуску и затем: «Включить систему 17И18!» За пультом управления находились два оператора — военный и наш проверенный Ваня Рудь, рядом с ними слева и справа — по контролеру. Передаваемые команды и их исполнение отражались на дисплее пульта, а также на аналогичном дисплее у главного оператора в центральном пультовом зале. Операции шли в автоматическом режиме, никто не мог до нажатия кнопки «Пуск» вмешаться в ход процесса. Перед каждой операцией автоматически осуществлялся контроль состояния включаемых систем и агрегатов, затем — подача питания. Выполнение каждой команды и операции заканчивалось сообщением «норма». Первоначально прошли проверки и задействование аппаратуры, находящейся на ВКП, затем в подстольном помещении и, наконец, стала последовательно проверяться и включаться аппаратура блоков ракеты — самопроверки бортовых вычислительных машин, разгона гиромоторов, приведения в горизонт гироплатформ и наведения их системой прицеливания. Загорание сообщения «норма» после каждой проверки воспринималось нами как живительный бальзам — я следил и отмечал в своей циклограмме весь ход процесса и видел, как неуклонно приближается самый ответственный момент — старт ракеты. Напряжение непрерывно возрастало, я посмотрел на своих коллег — напряженные, чуть побледневшие лица. Но операторы спокойны, для них идет обычный процесс, который они видели сотни раз при комплексных испытаниях. Наконец, загорелось сообщение: «Подготовка двигателей разрешена!» — оператор спокойно нажимает кнопку «Пуск». Теперь все наше внимание приковано к телевизорам. На экранах видны сопла двигателей, площадки обслуживания, которые должны быть отведены. На последней минуте скрытые действия автоматики проявляются движением отводимых площадок, хлынувшими струями защитной завесы воды, наконец, под аккомпанемент команд «предварительная» и «главная» из сопел вырываются короткие языки огня, затем раздается мощный удар, сотрясающий землю, и громадные языки пламени вырываются одновременно из всех восьми двигателей. Ракета окутывается клубами дыма и пара. Мы с облегчением наблюдаем, как из этого громадного облака показывается ракета, слегка качнувшись, быстро, под победный грохот своих двигателей, устремляется ввысь! Неповторимый, годами и бессонными ночами ожидаемый миг, настал! «Нет ничего прекраснее старта космической ракеты» — к этим словам первого космонавта Земли можно только добавить: чем мощнее ракета, тем старт ее прекраснее! Но еще почти девять минут напряженного до немыслимых пределов переживания и слова диктора: «Давление в норме. Полет нормальный!» воспринимаются как глоток воздуха утопающим. Проходит команда «Отделение блоков» — полет нормальный, ракета на экранах уже видна как светлое пятнышко и, наконец: «Предварительная!», «Главная!» и «Отделение корабля!» Все вскакивают, объятия и поздравления, безмерная радость людей, чей длительный труд завершен успехом. На несколько секунд захожу в главный зал — опять объятия и поздравления — для большинства присутствующих это уже полная победа и ничто не может ее омрачить, тем более, по данным оперативного анализа телеметрии, которые мне сообщил Артур Несвоваль — «Полет без замечаний!»

В момент старта «Энергии» весь Ленинск находился на крышах домов и на дамбе Сыр-Дарьи, и люди громкими радостными криками приветствовали ее старт. Это было грандиозное зрелище, город и все окрестности были озарены небывало ярким пламенем. Гул ракеты был настолько сильным, что дрожали стекла в окнах домов, люди закрывали уши.

Я поднимаюсь в Центр управления полетом, где Полухин и Ананьев с радостными лицами сообщают, что по телеметрии запуск маршевого двигателя прошел нормально, и он отработал положенное время. Теперь корабль на орбите и через двадцать минут будет проходить над тихоокеанским отрядом кораблей, а мы будем ждать от них сообщения о радиоконтакте. Однако в ожидаемый момент радио с кораблей кроме короткого: «Контакта с объектом не имею», ничего не сообщало — «Скиф 19-ДМ» не вышел на орбиту. Картина стала ясной несколькими минутами позже: телеметристы сообщили, что при выдаче доразгонного импульса корабль продолжал вращение по тангажу, а малые двигатели точной стабилизации не могли остановить это вращение. Переход на эти двигатели был совершен ошибочно.

По этой команде в штатном ТКС переход был необходим в момент раскрытия солнечных батарей для предохранения их от поломки. Теперь же об этой команде забыли при составлении новой циклограммы полета, и она сыграли свою роль. После окончания работы носителя перед выдачей маршевыми двигателями доразгонного импульса, выводящего корабль на орбиту, необходим был разворот в плоскости тангажа на 180°, так как по конструктивным соображениям корабль располагался на носителе своей кормовой частью вперед. Естественно, что доразгонный импульс был израсходован вхолостую и корабль, как и сообщил ТАСС, приводнился в Тихом океане в нескольких сотнях миль от падения второй ступени носителя, т.е. примерно в 18000 км от места старта. Выяснив все это, мы утром 16 мая отправились отдохнуть и отпраздновать удачный запуск носителя. Для всех создателей «Энергии» это был настоящий праздник, и он был отмечен, как это и было заведено на Байконуре, весьма бурно. 17 мая, это было воскресенье, в десять часов в узком кругу рассматривался вопрос о причинах неудачи «Скифа». На совещании было всего человек 5-6: Д. А. Полухин со своим заместителем О. В. Ананьевым, кто-то из телеметристов с материалами полета; от нашей организации были я и Б. П. Бескаравайный. Бакланов, который проводил это совещание, был явно в плохом настроении — «Скиф 19-ДМ» чисто его детище. Доклад по предложению Полухина начал Ананьев, и после короткого сообщения о ходе полета он перешел к анализу причин аварии. Олег Васильевич, с которым мне довелось работать много лет над ТКС и с которым у меня были не только деловые, но и дружеские отношения, начал обвинять меня во всем случившемся. Бакланов возмутился: «Оставь Гончара в покое! Он безвыездно находился здесь, занимался носителем, а вы имели одну задачу — «Скиф». Тут же он приказал Полухину: «Доложить как следует!» Дмитрий Алексеевич правильно оценил обстановку и основная его мысль заключалась в том, что Харьков все сделал в точном соответствии с выданными исходными данными на проектирование и подготовку полетного задания. Я в своем выступлении сказал, что вина моя и нашей организации заключается в том, что при согласовании исходных данных мы обязаны были обнаружить эту ошибку, кроме того, здесь, на полигоне, команда на переход на точные рулевые двигатели при анализе телеметрии комплексных испытаний не должна была оставаться незамеченной. Министр в заключение еще раз в жесткой форме выразил свое недовольство и приказал Полухину представить в министерство объяснительную записку. Несколько позже вышел приказ по министерству, где некоторые руководители НПО «Полюс», включая Ананьева, были понижены в должности. Последняя точка во всей этой истории со «Скифом 19-ДМ» была поставлена на совещании у А. Г. Андрущенко, после моего возвращения в Харьков. Он однозначно заявил В.Н. Горбенко: «Вы виноваты на 100%!», когда тот весьма неудачно пытался обвинить меня. Анатолий Григорьевич как никто другой знал, что и он частично был виноват в этой аварии. Дело в том, что еще лет пять-шесть тому назад я в свое отделение принял к разработке ряд объектов — космических кораблей Главного конструктора ОКБ им. Лавочкина В. М. Ковтуненко. Это были однотипные, с точки зрения системы управления, объекты: «Аракс» — спутник-разведчик, 71X6 и 72X6 — радиоразведчики и спутник для изучения Солнца «Спектр», разработки ОКБ-586 В. Ф. Уткина. Многое для их систем управления было позаимствовано из «Энергии-Бурана», в частности полностью наземная проверочная аппаратура. К моменту пуска «Энергии» разработка этих объектов шла полным ходом. В мое отсутствие было принято решение о выделении этих работ в самостоятельное подразделение с передачей туда части моих работников. Инициаторами этой операции были В. Н. Горбенко и Г. И. Лящев, причем ответственным за эти работы был назначен В. Н. Горбенко, на мой взгляд, совершенно не подготовленный и не имеющий опыта подобных работ. На него же была возложена задача и стендовой отработки системы управления «Скиф 19-ДМ», так как основная группа моих испытателей, ведущих стендовую отработку объектов Ковтуненко, вела и этот стенд. Другие отделы, ведущие «Скиф», были задействованы на «Энергию» и таким образом система управления «Скифа» была разорвана в части ее сопровождения, и вина за это целиком ложилась на Анатолия Григорьевича, который в этом вопросе положился на Горбенко. Владимир Николаевич подошел к работе формально, проводил оперативки, требуя выполнения сроков работ и не вникая в их техническое содержание. Все это сказалось на конечном результате. В.Я. Страшко, специалист по точным и жестким формулировкам, так комментировал руководство «Скифом» со стороны Горбенко: «Когда видишь, как спорится работа в руках опытного мастера, кажется, что и ты сможешь ее так сделать, но стоит взять в руки его инструмент, как окажется, что ты вообще даже не в состоянии его правильно в руках держать!»

Было обидно и жалко, что так бесславно завершилась эпопея комплекса «Алмаз» — первого космического корабля нашего предприятия, в который было вложено столько труда и энергии. Один из лучших моих испытателей, молодой и талантливый инженер Олег Лученко, который вел стендовые отработки системы управления «Скифа» в Харькове, не раз уже гораздо позже заходил ко мне, и мы с ним чуть ли не со слезами на глазах обсуждали все подробности гибели нашего ТКС — «Скиф 19-ДМ». Но вернуть ничего невозможно, и корабль покоится где-то на дне океана недалеко от второй ступени «Энергии». На многих приборах и агрегатах «Скифа» и «Энергии» графитовым карандашом я написал свой магический условный знак «С-145», а на самом верху «Энергии» на обтекателе я написал имя дорогого мне человека. Все это на дне Великого океана...

Запуск сверхтяжелого носителя «Энергия» вызвал самый широкий резонанс в мировой технической прессе. Новым было почти открытое освещение в нашей печати основных характеристик ракеты. «Скиф 19-ДМ» скромно был замаскирован под «макет полезного груза», но дотошные зарубежные аналитики почуяли что-то неладное и высказали самые невероятные предположения. Зацепкой для этого было краткое сообщение в нашей печати, что из-за ошибки в системе управления «груза» макет не вышел на орбиту. Дальше все вращалось вокруг вопросов: «Какая система управления может быть у макета? Макет чего?» и т.д. Кроме того, что вообще было необычным, о запуске было сообщено заранее, а главный конструктор системы «Энергия-Буран» Б. И. Губанов выступил с пространной статьей в газете «Правда» с описанием основных характеристик и с перспективами использования системы в дальнейшем освоении космического пространства.

Удачный запуск «Энергии» некоторым образом разрядил обстановку, все поверили в успех советской программы «Shutlle». Центр тяжести переместился теперь к нашим коллегам, которые разрабатывали корабль «Буран» и его систему управления. Можно было некоторое время передохнуть от тяжелейшего труда днем и ночью, в выходные и праздничные дни, когда приходилось спать урывками, а по утрам принимать холодный душ для восстановления моральных и физических сил. Лучшим отдыхом для меня были поездки в «газике» утром на работу и возвращение обратно поздно ночью. Я плотно заворачивался в теплый полушубок и отключался минут на 30-40, водитель включал магнитофон с записью странных, на мой взгляд, песен. Помню, в одной из них строка «до свадьбы все заживет» повторялась двадцать два раза подряд. Когда я спрашивал Валеру: «Неужели тебе нравится такая музыка?», он отвечал: «О! Андрей Саввич, я могу ее слушать целый день!» Наши водители Валера и Ваня «кучерявый» были хорошими парнями. Инна Михайловна их завербовала после завершения службы здесь же, на полигоне, они хорошо знали местные условия. Однажды мы с Валерой чуть было не попали под мотовоз. На участке дороги от 112 площадки до Ленинска семь дорожных переездов, причем последний — перед 112 площадкой проходит в глубоком вырезе холма так, что обзора практически нет. Валера не имел привычки останавливать машину, как это положено по знаку «стоп», а на мое замечание небрежно ответил: «Я знаю расписание поездов». Однажды ночью, уже после двенадцати, мы возвращались на «десятку». Я уже начал дремать, и вдруг почувствовал, как машину то ли бросило, то ли тряхнуло, как следует, и она сразу же остановилась на обочине. Валера вылез из машины и сел на землю. Я тоже встал и подошел к нему. Он сидел некоторое время неподвижно, а затем сказал с дрожью в голосе: «Мы были на полсекунды от смерти». Оказалось, что наш «газик» проскочил буквально перед мотовозом и, как сказал потом Валера, если б он затормозил, то нам была бы «крышка». Я его в тот момент пожалел и не сказал фразы, которая вертелась у меня на языке: «Ну, что, Валера, хорошо ты знаешь расписание!?» После этого случая он аккуратно останавливался перед каждым переездом даже тогда, когда было хорошо видно в обе стороны.

Зимой на Байконуре часто бывали такие гололеды, что ГАИ и ВАИ не выпускали машины из города, приходилось ездить на мотовозе, а зачастую машины прокладывали путь прямо в степи параллельно настоящей дороге. Иногда поземка просто застилала дорогу сплошной подвижной полосой, и приходилось удивляться, как водитель видит дорогу. Однажды пришлось ехать и на громадном «Урале»... Зимой неприветливая, занесенная снегом степь, где свободно гуляют ветры, летом песок и жара, весной короткий период буйной зелени и цветов — таков Байконур, вторая родина ракетостроителей.

По приезду в Харьков я взялся за подготовку к пуску следующей ракеты, имевшей индекс 1Л, но теперь уже с орбитальным кораблем «Буран». Ориентировочно пуск намечался на конец 1987 года. Однако после оценки состояния дел с кораблем и его системой управления, которую делали наши коллеги в НИИ-885, стало понятно, что раньше середины следующего года весь комплекс готов к пуску не будет. Тем не менее, планы мы составили исходя из конца 1987 года, хотя объем работ в эти сроки явно не укладывался. Необходимо было провести целый ряд доработок бортовой и наземной аппаратуры, провести конструкторские испытания. Математическое обеспечение предстояло создать и отработать заново, причем по системе прицеливания, передаче данных о параметрах полета в бортовую машину корабля, обеспечению условий возвращения корабля в случае аварийного полета носителя предстояло создать заново. Потеря корабля из-за аварии носителя была недопустима. Корабль, как заявил однажды заместитель министра О. Н. Шишкин — это национальное достояние. Предстояло развернуть проверочно-пусковую аппаратуру и ввести ее в строй на «левой нитке» стартовой позиции и поставить комплект этой аппаратуры на «правую нитку». В это же время наш новый руководитель А. Г. Аидрущенко предложил заменить нашу проверочно-пусковую аппаратуру на аппаратуру «Кипарис», разработанную на заводе «Коммунар» под его руководством. Это была универсальная система, пригодная для любого ракетно-космического комплекса, хотя ее еще нигде не применяли. Зная непреклонность характера Анатолия Григорьевича и практическую невозможность реализации этого предложения, я молча согласился и представил ему на утверждение через несколько дней план такой замены. Необходимо было заменить аппаратуру на наших пяти стендах, в Химках, Нижней Салде, Загорске и иметь 2-3 комплекта ЗИПа. Завод «Коммунар» мог изготовить эту аппаратуру в течение 4-5 лет и необходимо было около 150 миллионов рублей. Анатолии Григорьевич взял у меня этот план, бегло его просмотрел, затем положил в сейф: «Я изучу его более внимательно». Больше этого плана я не видел, и Анатолий Григорьевич вопроса об использовании «Кипариса» не поднимал.

Необходимость доработки аппаратуры и некоторого изменения функций отдельных приборов возникала и по инициативе головной организации, которая в свою очередь дорабатывала свои агрегаты и двигательные установки. Происходило это следующим образом: приезжали к нам обычно П. Ф. Кулиш и Е. Ф. Кожевников, иногда в сопровождении нескольких своих сотрудников, заходили ко мне в кабинет. Павел Филиппович доставал объемистый перечень необходимых доработок, я приглашал своих коллег, в первую очередь Г. Я. Шепельского и И. М. Трегубова, и начиналось подробное рассмотрение и планирование сроков их выполнения. Заметно сократить этот перечень обычно не удавалось. Затем мы готовили задание прибористам и конструкторам на доработку 8-10 комплектов уже готовой аппаратуры, а с заводами согласовывали сроки их проведения. Это была чрезвычайно тяжелая работа, особенно в части сроков выполнения доработок. Привлечение к этой работе министерства было бесполезным, а попытки изменения сроков общих работ обычно отметались: «Зачем вы брались за доработки?» Приходилось лавировать, ряд работ выполнять дважды: вначале с недоработанной аппаратурой и математикой, а затем уже с доработанной. Эта тактика оправдывала себя тем, что на фоне общего отставания мы успевали все сделать, хотя ценой этому была колоссальная перегрузка. Все же самой значительной доработкой оказалась замена центральной вычислительной машины М6 на ее модернизированный вариант М6М с гораздо большим быстродействием. Эта доработка проводилась с одной стороны по требованию разработчиков алгоритмов и программ третьего отделения, а с другой стороны — по инициативе разработчиков машины во главе с А. И. Кривоносовым, создавшим более совершенную и более надежную машину как для боевых ракетных систем, так и для «Энергии-Бурана». Прекрасные специалисты четвертого отделения имели громадный научный потенциал и, естественно, стремились к его реализации. В конечном итоге составленный график работ, отвечавший нашим реальным возможностям, был сжат в министерстве по принципу «гармошки». Чиновники министерства, партийно-правительственный аппарат взялись за давление и контроль за его выполнением. Это была привычная для нас обстановка. Новым в ней было только то, что если в прошлом в такой ситуации Владимир Григорьевич никогда не наказывал за срыв сроков лишением премии, то Анатолий Григорьевич именно этим способом добивался выполнения графика, не принимая во внимание никаких обстоятельств.

Однако в целом атмосфера после удачного запуска 6СЛ изменилась к лучшему. Я обратил внимание, что еще перед пуском 6СЛ, месяца за полтора-два, средняя прослойка чиновников всех ведомств, которые до этого стремились активно вмешаться в ход работ, участвовать в принятии решений и подписывать соответствующие бумаги, вдруг, как по мановению волшебной палочки, отхлынула, четко обозначив границу между собой и разработчиками. Объяснение было одно: опасение быть причастными в случае неудачи с пуском. Безусловно, последствия аварии были непредсказуемы: взрыв и пожар на старте могли до основания разрушить все сооружения, падение ракеты на близлежащие промышленные и жилые сооружения грозило громадными убытками и даже многочисленными человеческими жертвами. В то же время поверхностное знание ракеты, степень отработки ее систем и агрегатов порождали неуверенность этой категории людей в успехе дела. После удачного запуска появилось невольное уважение к авторам этой ракеты, а у последних — чувство уверенности и превосходства перед чиновным людом. Все это отразилось на ходе различного рода заседаний, рассмотрений, комиссий и пр.

Технологией работ предусматривался «сухой» пуск, т.е ракета и корабль, пройдя полный цикл испытаний на технической позиции, вывозились на стартовую позицию, где имитировались ее заправка и пуск. Такая технология позволяла выявить все недостатки и недоработки и затем их устранить. К «сухому» вывозу весь комплекс был готов только к февралю 1988 года, но корабль еще готов к полету не был. Кроме того, выявилась нестыковка между вычислительными комплексами носителя и корабля, несмотря на то, что необходимые стыковочные испытания были проведены на стендах НИИ-885. По ранее принятым решениям за стыковку двух цифровых комплексов отвечал названный институт, куда мы поставили свою необходимую аппаратуру и направили бригаду во главе с Б. А. Скориковым. При завершении работ был составлен совместный отчет, но оставались все же некоторые сомнения, и окончательное завершение работ было перенесено на полигон, когда обе сложнейшие системы будут представлены в полном составе аппаратуры. Известно, что любая недоработка в ракетной технике рано или поздно проявит себя в самый неподходящий момент. Так было и в данном случае: две системы неустойчиво вели взаимный обмен информацией, не хотели «разговаривать» друг с другом. В это время я находился в Харькове, а на полигоне этими работами руководил В. Я. Страшко. Володя обладал взрывным характером и в данном случае проявил его в полной мере. Спор на обычные в таких случаях темы: «Кто виноват?» и «Что делать?» к середине ночи достиг апогея, и я был разбужен звонком с полигона. По бурному докладу Страшко я понял, что нужно срочно вылетать на полигон. Сразу же я позвонил А. И. Кривоносову и Я. Е. Айзенбергу, и мы приняли решение: Анатолий Иванович берет группу своих специалистов во главе с А. Сычевым и мы вместе вылетаем на полигон. Я позвонил С. Т. Тотоеву и заказал самолет на десять часов. Утром я все доложил Андрущенко, и вскоре мы уже были в воздухе. Нужно отдать должное Анатолию Ивановичу и его специалистам, что даже по той отрывочной информации, что я получил по в/ч-связи с полигона, они определили в общих чертах суть явления и даже наметили возможные пути выхода из создавшегося положения. Главное мы поняли еще в самолете — нужно брать вопрос в свои руки и, не теряя времени, решать его. Вечером мы были уже на технической позиции, где в моем кабинете «дым стоял уже столбом», спорившие уже не понимали друг друга. Поздоровавшись с присутствующими, мы сели и минут 20-30 слушали хор споривших, безуспешно пытаясь навести порядок. Потом я взял стопку бумаг, грохнул ею о стол, и в наступившей тишине сказал: «Прошу всех, кроме сотрудников НПО ЭП быть свободными. К двенадцати часам ночи мы подготовим решение. Прошу не опаздывать». Все нехотя покинули кабинет, продолжая спорить в коридоре. Мы договорились быстро. Все поняли, что проще всего доработать наш прибор — обменник информации. Когда все вновь собрались, я объявил наше решение: 1. Снять несколько наших приборов и отправить их на доработку. 2. Для продолжения работ на полигоне, вместо снятых приборов, мы поставляем срочно технологический комплект аппаратуры. 3. НИИ-885 срочно поставляет в Харьков комплект, «грань», как они называют, своей аппаратуры и необходимое оборудование. 4. Мы дорабатываем свою аппаратуру и проверяем ее в Харькове. 5. НИИ-885 вместе с аппаратурой направляет в Харьков группу своих специалистов.

Когда вновь собрались участники споров, я предложил подписать уже готовое решение. К утру нужно было снять с борта необходимые приборы, чтобы мы могли у везти их в Харьков тем же самолетом, который был задержан по моему звонку. Единственной задержкой было то, что мне предложили это решение утвердить на оперативке в 9.00, с чем мне пришлось согласиться. Анатолий Иванович с группой своих специалистов утром улетел в Харьков. Решение было утверждено на оперативке, так как чрезвычайный вопрос в результате спора был «загнан в угол». По всем документам в нестыковке был повинен НИИ-885, но доработка в его аппаратуре была настолько сложной, что это привело бы к задержке на длительное время и то, что мы взяли все на себя, спасло положение. Впервые на оперативке прозвучали весьма лестные слова в адрес нашей фирмы и в мой лично. Оперативками руководил начальник шестого управления полигона генерал-майор В. Е. Гудилин. Владимир Евгеньевич — моряк-подводник, в чине капитана первого ранга был назначен руководителем этого управления, носил морскую форму вплоть до присвоения ему звания «сухопутного» генерала. Морская форма в безводных и пыльных песках Казахстана была далеко не редкостью — на 95 площадке, где мы работали по ТКСу, целые подразделения маршировали в бескозырках и в полной форме. В шестом управлении, особенно в штабе и столовой, порой проявлялись некоторые привычки флотского характера. Так, оставляя вместо себя кого-либо из офицеров, Владимир Евгеньевич говорил: «Будешь старшим на рейде!» В столовой воинской части, где мы обедали в небольшой комнате руководства управления, царил порядок кают-компании. К обеду должны были все являться без опоздания, что соблюдалось редко, но при входе и выходе все желали присутствующим приятного аппетита. Генерал восседал во главе стола, всегда любезно приглашал садиться; деловые разговоры не поощрялись — это считалось признаком дурного тона. Мне пришлось отучать Толю Федотова от скверной привычки — пытаться решать в столовой вопросы, пользуясь тем, что здесь появлялись многие руководители, «поймать» которых в другое время было трудно.

С Владимиром Евгеньевичем у меня установились самые добрые отношения. В самые критические моменты нашей работы мы с ним, по молчаливой договоренности, самые трудные вопросы на оперативке не поднимали, а решали их в его кабинете после оперативки, в узком кругу. Так было и при подготовке к пуску 6СЛ, такой же порядок сохранился и после.

Мне довелось однажды спасать лихого моряка, который чуть было не утонул в большой луже. Кому довелось бывать на 113 площадке, где был военный городок, штаб и столовые, наверное, помнят, что на повороте дороги при въезде в дождливые сезоны года скапливалась большая лужа глубиной до ступиц колес. Однажды, по дороге в столовую, вижу посреди лужи «Волгу» генерала. Дверь открыта, солдат-водитель возится под открытым капотом, стоя по колени в воде, а генерал не решается в ботинках лезть в воду. Валера подогнал «газик» к «Волге», Владимир Евгеньевич перебрался к нам, и мы благополучно доехали до столовой. Возвращаясь назад, уже можно было видеть, как группа солдат с лопатами и ломами спускала воду. Помню, на каком-то очередном банкете я произнес тост за генерала, который также усиленно покоряет космос, как когда-то глубины океанов.

Через день я улетел в Харьков. Дальше события развивались очень быстро. Анатолий Иванович со своими специалистами быстро нашел решение проблемы, а наши коллеги из НИИ-885 также оперативно привезли в Харьков свою аппаратуру и развернули ее на нашем знаменитом КС-1. Правда, оказалось, что технологическая аппаратура НИИ-885 требует питания 110 Вольт, которого у нас на стенде не было. Я позвонил своему коллеге В. М. Свищу на завод «Коммунар», где велись работы с этой аппаратурой, и он нам дал «взаймы» трансформатор. С комплектом доработанной аппаратуры дней через 10-12 мы снова вылетели на полигон и проверили эффективность доработок на реальной ракете с кораблем. Умел Анатолий Иванович и его прославленный коллектив работать! Д. Н. Мерзляков, А. В. Сычев, Б. Я. Сукачев, А. В. Бондарович, Н. К. Байда, Д. М. Смурный, В. А. Калмыков и много других прекрасных специалистов были гордостью этого коллектива, сумевшего создать самые совершенные бортовые вычислительные машины в стране.

По сути дела, устранением этого дефекта открывалась дорога, по крайней мере, со стороны носителя «Энергия». Удачный его пуск 15 мая в варианте 6СЛ во многом облегчал наше положение. Отношение к нашей фирме заметно изменилось в лучшую сторону как со стороны высокомерной головной фирмы Королева-Глушкова, так и со стороны высшего партийно-государственного руководства. На продолжающихся с прежней интенсивностью Советах Главных конструкторов, заседаниях комиссий и коллегий, а также наездах на нашу фирму руководителей высокого ранга, спешивших внести свой вклад в дело советского «Shutlle», мы держались как победители. С другой стороны, теперь было видно, что отстает в разработке «Буран» и интересно было наблюдать, как на всех этих комиссиях идет давление на Лозино-Лозинского, Чертока и Лапыгина, а мы сидим спокойно, и нас даже иногда ставят в пример. Я чаще стал бывать в Харькове, на полигон, да и в Москву стал посылать своих заместителей. Особенно полезным по-прежнему оказался В. М. Михайлов. Пророчество В. Г. Сергеева: «Ты не пожалеешь!» — сбылось в полной мере. Владимир Михайлович работал в ракетной технике с начала пятидесятых годов после окончания артакадемии, и все это время его служба была связана с нашей организацией, начиная еще с СКБ-897. Прекрасная теоретическая подготовка и уникальный опыт работы в военной приемке, где ему довелось решать сложнейшие задачи, начиная от проектирования ракеты до ее установки на боевое дежурство, сделали его одним из бесспорных авторов всех достижений и свершений в боевой и космической технике в Украине и в стране. Авторитет Владимира Михайловича в военных кругах и в среде промышленников был непререкаем. Спокойный, всегда сдержанный, он аргументировано и убедительно вел дело с любым самым высокопоставленным чиновником и, чего греха таить, я часто этим пользовался. Лучше него никто не мог решить каверзный вопрос на уровне заместителей министра или руководства ЦУКОС, где многие хорошо знали Владимира Михайловича еще по совместной службе. На полигоне, где на многих узловых должностях находились военные, с некоторой предубежденностью относившиеся к нам, штатским, Владимир Михайлович также успешно решал вопросы. Особенно незаменимым оказался он, когда серьезно заболел Володя Страшко, а Сергеев выполнил свою угрозу и забрал Черняка. Три раза я отстаивал своего «боевого зама», но на четвертый раз Владимир Григорьевич не стал даже меня спрашивать.

Володя Страшко заболел прямо на полигоне и вынужден был лечь в госпиталь почти сразу же после завершения «сухого» пуска ракеты «Энергия-Буран» и возврата ее на технический комплекс. Практически «сухой» пуск оказался генеральной репетицией, и дальнейшая подготовка комплекса шла без заметных осложнений и задержек. В этот же период был завершен ввод в эксплуатацию «левой нитки» стартовой позиции, а «сухой» вывоз «Энергии-Буран» стал генеральной проверкой готовности позиции. Завершилось строительство и поставка оборудования на первой «нитке» старта.

Оперативки по стартовым комплексам вели вдвоем генерал-полковник Шумилин и заместитель министра Коновалов. В небольшом помещении деревянного сооружения среди развалин стартовой позиции королевской H1 на оперативки собирались представители строителей и снабженцев. Это была трудноуправляемая публика, постоянно срывавшая сроки работ, всегда имевшая в запасе оправдания, шумная и не стеснявшаяся в выражениях. Оба руководителя оперативок мало чем отличались от этой публики, часто «выходили из себя», грозили и ругались на уровне присутствовавших бригадиров и прорабов.

Я редко попадал на эти оперативки, только тогда, когда вопрос касался поставки нашего оборудования и ввода его в эксплуатацию. Чаще всего на этих оперативках присутствовал Женя Сенько или В. М. Михайлов. К нам претензий было мало, а если и были, то только в части задержек из-за отказов и неполадок в аппаратуре. Однажды генерал Шумилов упрекнул меня в том, что наша «интеллигентная» аппаратура часто выходит из строя при ее монтаже, транспортировке: «Вот наше строительное оборудование ничего не боится — ни ударов, ни бросков!»

В тот же вечер, возвращаясь на своем «газике» в Ленинск, я увидел на обочине дороги черную «Волгу» генерала с поднятым капотом. Солдат-водитель ковырялся в двигателе, а сам генерал нетерпеливо прохаживался рядом. Я попросил Валеру остановиться и предложил генералу подвезти его к Ленинску, заметив при этом, что и машины отказывают. Не успели мы проехать и десятка километров, как увидели на обочине дороги громадную дорожно-строительную машину, также замершую без движения, и сидящего в возвышающейся будке солдата-водителя. Мы остановились и подошли к машине. Солдат безразлично посмотрел на нас и на вопрос , почему он не работает и ничего не делает, ответил: «А что, я должен вокруг нее бегать?» На другие вопросы он отвечал не менее грубо, не выказывая никакого почтения к генералу, и я предложил ехать дальше: «Едем, пока солдат не обматерил нас!» Уже подъезжая к Ленинску, под железнодорожным мостом в таком же положении мы увидели еще одну машину, правда, вокруг нее суетились ремонтники. Мы уже не стали останавливаться, и я не стал намекать, что даже «грубые» машины выходят из строя. Думаю, генерал-строитель оценил мою деликатность.

После проведения «сухого» пуска повторные электроиспытания прошли очень быстро. В конце сентября пришел вызов на заседание Госкомиссии, на котором должно быть принято решение на вывоз «Энергии-Буран» на стартовую позицию. Наступал самый решительный момент в нашей работе. Вопреки установившейся традиции в открытой печати появились сообщения ТАСС о готовящемся событии. Первого октября появилось сообщение: «В Советском Союзе ведутся работы по подготовке к запуску универсальной ракетно-космической транспортной системы «Энергия». Напечатан был и снимок ракеты с кораблем «Буран» на стартовой позиции, сделанный, по-видимому, при «сухом» вывозе.

28 сентября самолетом ЯК-40 Анатолий Григорьевич и я вылетели на полигон. По ряду причин заседание «вывозной» Госкомиссии было отложено на неделю, и мы занялись хозяйственными делами. Я еще при Сергееве добился выделения нам места для цеха доработок и ремонта аппаратуры в здании технического комплекса. Помещение под цех уже было готово, составлен план размещения оборудования, определен состав персонала цеха. На 113 площадке мы арендовали подъезд пятиэтажного дома под гостиницу и рядом строили гаражи под автотранспорт. Все это хозяйство мы и осматривали с новым шефом, который везде умел находить непорядок и делал «разносы». Анатолию Григорьевичу очень понравились листы белого рифленого металла, которым укрывали гаражи, а я знал, что этими листами располагает куйбышевский завод «Прогресс». В свое время, когда на УКСС нашу аппаратуру заливало водой, мы с Всеволодом Всеволодовичем ее укрывали этими громадными листами. Я предложил шефу зайти к директору завода «Прогресс» А. А. Чижову, с которым когда-то мы вместе на коллегии получали по выговору, и с тех пор у нас сохранились очень хорошие отношения. «Сколько листов вам нужно?» — спросил я у Анатолия Григорьевича. «Листов 30-40», — ответил он мне. Зайдя в кабинет Чижова, я представил ему своего нового директора, потом мы разговорились, и я, выбрав удобный момент, попросил на любых условиях листов 300-400. Анатолий Алексеевич охотно согласился и сделка состоялась. Мой шеф был страшно доволен, и когда мы вышли из кабинета, он мне заявил: «Когда мы ехали сюда, я все время думал, а не увеличить ли нам просьбу в 2-3 раза, но постеснялся Вас просить об этом». Я, шутя, ему ответил: «Я прочитал Ваши мысли».

Восьмого октября состоялось заседание технического руководства, а на следующий день — Госкомиссии по вывозу ракетного комплекса на старт. Наши доклады на комиссии были краткими. Основное внимание уделялось теперь кораблю «Буран», где Главным конструктором системы управления был B.Л. Лапыгии, сменивший умершего «штурмана космоса» Н. А. Пилюгина и унаследовавший его манеру отвечать на вопросы разного рода чиновников: «Я бы Вам объяснил, но если Вы не поняли это из моего доклада, то уже никакое разъяснение не поможет!» Я с удовольствием записал несколько его выражений и вспомнил его шефа Николая Алексеевича, который в пылу жаркого спора с кем-то из генералов, сказавшем: «Я генерал Советской Армии!», — ответил: «А я член профсоюза!» На Госкомиссии я встретился с нашим бывшим министром C.А. Афанасьевым, где он присутствовал как личный референт министра обороны. Разговаривали и вспоминали прошлое, как старые друзья, а когда кинооператор делал съемку заседания комиссии, мы с ним постарались попасть одновременно в кадр, как и возле только что совершившего посадку «Бурана». Правда, мне так и не довелось видеть этот фильм. Я горжусь тем, что был знаком и работал с этим выдающимся человеком, который сделал очень много для нашей Родины.

Вывоз «Энергии-Бурана» состоялся 10 октября в 8.30 (6.30 по Москве) в торжественной обстановке. Через открытые ворота МИКа по двухколейке медленно установщик вывез громаду ракеты, с возвышавшимся над ней кораблем, в степь. Мы все шли рядом, любуясь и восхищаясь творением своих рук. На открытом месте в степи ракета и корабль представлялись еще более громадными, и поневоле рождались мысли о далеких фантастических путешествиях в безбрежных просторах космоса. С сожалением пришлось прервать эти торжественные проводы — в 9.30 первая оперативка была уже на ВКП стартовой позиции, который мы кратко называли сооружением 260. На оперативке утвердили план работы на первые дни: 11.05 — опускание изделия на стол; 12.15-13.15 — подстыковка нашей аппаратуры 17И16; 18.00 — начало включения термостатирования приборных отсеков носителя и корабля... На оперативке в тот же день было сообщено, что план дня выполнен и составлен общий план с выходом на пуск к концу октября. Я понял, что мне улететь в Харьков хотя бы на несколько дней не удастся — наши работы начинались с 11 числа, а Анатолия Григорьевича я проводил в тот же день. ЯК-40 улетел в 22.00, а я утешался только тем, что передал домой небольшой пакет. На следующий день началась обычная работа: при установке комплекса на корабле оказались поврежденными несколько плиток теплозащитного покрытия. Принято решение их заменить, а работы возле изделия ближе двух метров объявлялись «особо опасными». Во второй половине дня первое наше включение — РП505, проверка разобщенности, контроль стыковки. При первой попытке выйти на проверочный режим прошла команда «отказ» — оказались неподстыкованными заглушки. Второй раз «норма». В тот же вечер я позвонил в Харьков и вызвал на полигон свою «первую сборную» испытателей, которая и прибыла вечером 12 числа.